Сухоцкая Инга : другие произведения.

Четыре встречи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман

  Встреча первая
  
  1.
  
  Мяч, ало сверкнув влажными щечками, взмыл в голубизну весеннего неба и завис над оживленно шумливым, многолюдным двором, дразня мальчишек, разгоряченных футболом, пугая мамочек с колясками и бабушек на скамеечках. Горделиво повертелся над крышами многоэтажек, перед тускло-пыльными, настороженно-сердитыми окнами, и раззадоренный близостью к солнцу, вдруг, устремился в самый тенистый, по-зимнему дремучий уголок. Звонко шлепнувшись о мерзлую землю, он игриво подскочил к долговязой девице в сером, - но, оробев от ее невидящего взгляда, неуклюже плюхнулся на кочку, чубатую зимним сухотравьем, и потерянно завихлял по слякоти и ледовой крошке назад к стадиону. Обрадовано загалдели мальчишки, выдохнули мамочки, успокоились бабушки, а девица шагала все так же ровно и осторожно, как слепая.
  В прежней школе ее, веселую непоседу с раскосыми глазами и вечно растрепанными косичками, любили и ругали за живость характера, а в этой не сложилось. Марину избегали, слегка подтравливали, она робела и уходила в себя - от общей неприязни, от серых стен, болотно-зеленых досок и черных шкафов... Все, что радовало глаз, - цветы на окнах да небо за окнами, - сопровождалось одергивающим "хватит ворон считать! Смотрим в учебник!"
  А как подготовка к выпускным началась, вообще головы не поднять:
  - Не отвлекаемся! Помним об экзаменах!
  О них забудешь! С утра до ночи: экзамены, экзамены, экзамены... Сами извелись, ученикам роздыху не дают, родителей накачивают...
  Матушку Марины, Варвару Владимировну и накачивать не надо. Ее запальчивая, яркая, страстная душа без подвигов и героики жить не умеет, - им одним верит. А вот дочке... - Что дочка? Так себе человечек, заурядный да бесталанный, и как ни влюблена в мать, как ни старается заслужить ее благосклонности, уж больно себе на уме. Как такой верить? С той же учебой: в будни и в выходные до поздней ночи сидит, заучивает, записывает, - но огонька в глазах нет. Вот и горячится Варвара Владимировна, увещевает, что образование и человеческое достоинство нераздельны и дело не только в институтах и "корочках". Просто уважать личность непросвещенную и недоразвитую (тем более дочь! - плоть от плоти) Варвара Владимировна никак не сможет.
  Марине в этих наставлениях все чаще пророчество слышится. Она вроде и старается изо всех сил: о Соне (подружке по двору), рисовании и других глупостях забыто, - все силы на учебу брошены. С утра до ночи - тетради, конспекты, учебники да страх Варвару Владимировну разочаровать, недостойной дочерью оказаться. И все равно ошибки случаются, а дурные предчувствия только навязчивей становятся. Разве по дороге из школы домой забудешься, унесешься подальше от неизбежного, хотя бы на время, хотя бы мысленно.
  К счастью, дорога до дома не близкая: без происшествий, аварий, задержек - почти час на трамвае. Час свободы от мыслей и чувств! Пускай ничего не меняющей, бездумной, бестолковой, почти беспамятной, - но как же Марина ей упивалась! Еще до того, как сесть в трамвай (садилась она на кольце, где кроме нее в вагоне и людей-то не было), еще до того, как дойти до кольца, едва выйдя из школы, она впадала в душевное, вернее, бездушное оцепенение, - и ни весна, ни мальчиший гвалт, ни мяч, упавший ей прямо в ноги, не могли вернуть ее к реальности.
  Лишь за несколько метров до кольца Марина "оживала", высматривая "свой" трамвай, и заняв место у окошка, любовалась на знакомую до мелочей картину. В центре круглой асфальтированной площадки недвижным пауком темнела диспетчерская будка с недобрым взглядом грязных окошек, по кругу площадки серебристыми паутинками перемигивались рельсы, на которых, втайне ожидая свободы, толпились цветастые свежеомытые составы.
  Через минуту-другую Маринин трамвай вздрагивал, осторожно и медленно трогался, словно боясь привлечь внимание диспетчеров из паучьей будки, еле заметно выезжал с площадки, и выпутавшись из паутины кольца, вырывался, наконец, на проспект, на волю, - блестящий, звенящий, счастливый!
  
  2.
  
  Час - это хорошо, это много: читай, зевай, смотри в окно... Главное, не спать. Некрасиво может получиться, некрасиво и невоспитанно. Впрочем, соображения этикета все чаще уступали силам природы, и только очнувшись, Марина понимала, что снова не заметила, как заснула. Вот и сейчас трамвай уже подползал к булочной, а невоспитанная пассажирка только-только протирала глаза: ничего, до дома еще пара остановок, есть время очухаться, даже подразмяться, если соседнее место свободно. Но нет, - дядька какой-то сидит. Свободных мест полно, даже сдвоенных, - чего не отсядет? Задремал что ли? Краешком глаза окинула джинсы, серебристо-серую куртку, черную сумку, и вдруг показалось, что он не просто рядом сидит, а потому что с ней рядом. Может, не проснулась до конца, вот и мерещится всякое. Да что гадать, не проще ль выйти?
  Едва подъехали к остановке, Марина с заполошным "чуть не проехала!" выскочила на улицу, для пущей уверенности скрылась в булочной, дождалась, пока трамвай закроет двери, и лишь услышав уносящееся вдаль трамвайное "четче-звонче, четче-звонче", облегченно выдохнула и даже обрадовалась: теперь и прогуляться можно, и, если мелочи хватит, мороженого купить! Вон его сколько: блестящего, манящего, в рожках, брикетах, - только выбирай... А транспортная романтика не по ее части, если это вообще романтика.
  - А я тебя потерял! Жду, жду... - в булочную, лучезарно улыбаясь, вошел мужчина в серебристой куртке, и прямиком к Марине. - Брать что-то будешь?
  - Нет, - буркнула она, сердясь на себя, на него, на ни в чем не повинных покупательниц. Они что? не видят ничего? Смотрят, как будто бы так и надо, еще улыбаются, -одобряют вроде. От возмущения Марина споткнулась. А этот, из трамвая, галантно под локоток подхватил, да так и повел на выход, как давнюю знакомую:
  - И хорошо, а то я соскучился, - просиял он, выводя неловкую, рассерженную спутницу.
  "Сейчас развеселю", - вскипало в душе девушки смятенье.
  Но едва они вышли, и Марина, оттолкнув спутника, раскрыла рот, чтобы разразиться гневной тирадой, рядом возникла пожилая дама, увитая гроздьями пакетов:
  - Так, ребятки... - начала она что-то перекладывать, вытаскивать, прятать, то и дело поглядывая на парочку. - Весна, стало быть! солнышко! А вы ссориться затеяли. Не дело это! Ты - (обратилась она к мужчине) - проси прощения, а ты - (это уже к Марине) - прости дурака. И смотрите мне! - добродушно пригрозила случайная миротворица, и разобравшись с сумками, неожиданно легко зашагала прочь.
  - Ну, прости дурака Алешку! - рассмеялся незваный спутник. Представился вроде.
  Чему радуется этот дядечка-шутник, Марина, ни красотой, ни богатством форм не отмеченная, навыков общения и кокетства с мужским полом сроду не имевшая, никак понять не могла. Да и не очень стремилась. "А может, и не шутник никакой, а знакомый (мамин, например), ждет, когда я его узнаю", - Марина пригляделась. Годами намного старше, ростом чуть выше нее, брюнет, подтянут, спортивен... "Алексей"... скорей уж "Алексей Иваныч" какой-нибудь. Нет, ни о чем. Лицо открытое, глаза голубые, немножко глубоко посажены (от этого блеск еще заметней кажется), нос прямой. А губы... губы немного капризные. Вернее, самые уголки губ, чуть пухлые, по-детски очень. Точно запомнилось бы. Нет, никакой он не знакомый. Что ж делать?
  
  Алексей не торопил, ждал, когда Марина успокоится (во напугал!) и гадал, с чего б это девушки от него бегать начали. За ним - случалось, а чтоб от него... - странно это. Да и девушка странная. Теплынь стоит! солнце печет! В центре и снега уже нет, юные прелестницы чуть ни в летнем ходят, а эта - в куртке наглухо, сама бледная, измученная. В другой раз и не заметил бы...
  Да и в этот не заметил, просто сел на единственно свободное место рядом со "спящей красавицей", в который раз проклиная свою аллергию на запах косметики, осторожно вдохнул, но почувствовал только запах ветра и солнца. Вот тут и пригляделся внимательней: чистая, без косметики, кожа, ровный спокойный лоб, трогательно девчачьи, нещипаные брови, нежно-розовые веки, серебрящиеся лучики некрашеных ресниц, губы естественные, дышащие (целуй не хочу, никакая аллергия не помешает), и сонная, счастливая улыбка. А глаза?... - глаза, наверное, светлые-светлые, как чистые воды. И то ли любопытство, то ли шальные мысли взыграли, - весна ведь! Да мало ли почему! - захотелось их цвет увидеть: серые или голубые? Из любопытства захотелось. Вот и не спешил отсаживаться. Ждал. А когда девушка, пробудилась, - глаза темными оказались, почти черными, огромными, раскосыми. У него аж сердце екнуло. Еле успел следом выскочить, чтоб на глаза эти наглядеться. Блажь, конечно, но не все ж по уму жить!
  - Испугал я тебя? - прервал молчание Алексей.
  - А вы не тыкайте, - отпускал Марину испуг (чего ей бояться? Вот проспект, вот люди, вот окна, до дома рукой подать), но раздражение нарастало: привязался ведь!
  - А ты не выкайте! - веселился в ответ нежданный знакомый. - Скажи лучше, имя у тебя есть?
  - А вам зачем? - недогадливый, что ли? сердилась Марина, или она чего-то не улавливает? Но зачем-то представилась, - Марина...
  - Красивое имя. Слушай, Мариночка, у меня сегодня со временем туго. Давай, завтра встретимся? И весь вечер твой, ладно?
  - Не ладно, - усмехнулась Марина. - Ни к чему это.
  - У тебя кто-то есть? - (Наличие кавалера до сих пор было единственной причиной подобных отказов).
  - Угу... Матушка, школа, экзамены...
  - Что за экзамены?
  - Выпускные. Марина выглядела чуть старше своего возраста, иногда досадовала на это, но сейчас с интересом наблюдала, как поведет себя этот дядечка, узнав, что она еще школьница. Правда, ходить ей в школьницах оставалось недолго, но все-таки... Алексей, хоть и не ждал такого поворота, не слишком смутился: девушки нынче развиты, а мимолетная симпатия и толика легкого флирта еще никому не вредили:
  - Помню, помню: шпаргалки, записки, романтика... - продолжал он, излучая радость. - Значит, на выходных?!
  - Нет, - как можно жестче отрезала Марина. Такой взрослый и такой непонятливый!
  - Тогда вот! - он покопался в сумке, записал что-то на листке бумаге и протянул его Марине. - Позвони, как сможешь. Договорились?
  Марина облегченно кивнула - наконец отстанет! - и небрежно сунула листок в карман (не забыть выкинуть! не дай бог, матушка найдет). Но Этот прощаться не собирался, тем более что девушка держалась спокойнее:
  - А теперь, Мариш... можно так? У меня к тебе вопрос. Один-единственный, но очень важный! Для меня важный! Только давай отойдем. Шумно тут...
  "Шумно ему! Подозревала же нехорошее! А если зря? Если человек порядочный, просто она не все знает и придумывает невесть что? Лучше все-таки выслушать, разобраться", - пронеслось в ее голове, и легким жестом пригласив Алексея присоединиться, она направилась в сторону от проспекта.
  
  3.
  
  Здесь, в нескольких метрах от пыльного, ревущего центра было по-домашнему уютно. Жизнь текла тише и медленней. Деревья отбрасывали ажурные колышущиеся тени, пахло набухшими почками, влажной корой и ожившей землей. На газонах пробивалась первая травка, белели высаженные осенью крокусы, - готовая натура для съемок... Алексей для романтического героя годился вполне... А вот Марина до героини не дотягивала. Тут нужно бы кого-то поярче, посмелей, и, да! посимпатичнее, - иначе убедительной завязки не получится. Хотя - кого и в чем было убеждать?
  - О! Кофеек! - свернул Алексей к киоску, притаившемуся в кустах акации. Все живое тянулось к солнцу, и только эти двое в тенистых зарослях, устроившись за одним из пустующих столиков, как будто чего-то ждали: он, в распахнутой куртке и бордовом свитере, улыбающийся солнышку, сверкающим окошкам, хлопотливым синичкам и еще бог знает чему, и она, нахохлившаяся, укутанная в серое, высматривающая что-то на темной поверхности исходящего дурманом напитка и вдруг, словно разочарованная тщетностью поисков.
  - Я вас слушаю, - наконец сердито вскинулась Марина.
  - Во-первых, не такой я и старый, так что лучше на "ты", - отвечал Алексей, пряча улыбку. Ну и глазища!!! Ясные, строгие! А ему б все играться. Пацан, да и только! - Во-вторых, скажи мне, Марина, - и с заговорщическим видом подался к ней, чтобы снова удивиться отсутствию косметики, - что это тебе снилось? Там, в трамвае?
  - Не помню, - сходу отсекла девушка: может, теперь ее оставят в покое.
  - Жаль. Ты во сне улыбалась... так спокойно, так счастливо... Редкое сочетание. Интересное. Обычно, как счастье, - так бури, восторги, а у тебя умиротворение, безмятежность такая... Понимаешь?
  - Нет. Я ж, когда сплю, себя не вижу, - нахмурилась Марина. Трамвайные сны освежали голову, но не запоминались. И уж точно не всегда она во сне улыбается. Матушка, вон, бывает, будит среди ночи, говорит: выражение лица у тебя было плохое, угрюмое, нельзя с таким спать.
  Не понравилась Алексею внезапная тусклость в глазах девушки. Глаза понравились, а сдавленная тревога, холодное мерцание во взгляде, - не дело это:
  - Слушай, а давай в цирк сходим! Как сдашь экзамены, так и сходим, - вдруг пришло ему в голову и он приобнял Марину за талию, по-дружески легко и просто.
  Та вздрогнула, отвела его руку, но не отодвинулась. Его обаяние и доброта, конечно, обескураживали, но дело было не только в них.
  Добрейшая, мудрейшая Анна Ивановна, любимая бабушка и лучший друг Марины, в последнее время сильно сдала, часто болела, плохо спала, зато продремать могла весь день, так что поболтать с ней случалось все реже, как и с Соней, и с другими подругами, охваченными предэкзаменационной лихорадкой. Варвара Владимировна самозабвенно утопала в собственных эмоциях и всевозможных сенсациях, изредка обрушивая на Мрыську (так она называла Марину) страстные монологи о дочернем долге и высоких чувствах. Марина слишком остро откликаясь на общие слова, болезненно, иногда до слез, переживала свое ничтожество, ненавидела себя самое, предчувствовала беду, и глубоко в душе все больше убеждалась, что такая беда была бы единственно справедливой оценкой ее существованию. Но бывало, сердце съеживалось от такой справедливости, как червяк от укола, в глазах темнело, и так душно становилось, - не продохнуть.
  И вдруг Алексей, - понять бы, что ему надо? - беззаботный, улыбчивый, сияющий... Такие "солнечные" люди редко-редко встречаются. Варвара Владимировна, например, тоже веселиться любит и смеется задорно, звонко, красиво, чуть запрокидывая голову, приоткрывая белые ровные зубы, - а только будто немножко рисуется, как перед зеркалом или камерой, будто не в веселье дело, а в портретной убедительности. Оно и понятно, - у красивых женщин свое noblesse oblige*. А вот у Анны Ивановны все настоящее, от души: мысли, чувства, жесты, и пошутить она может, и посмеяться, но то ли ровный нрав, то ли сердечные печали, а в последнее время еще и болезни будто сдерживают ее в моменты веселья. Да если б и были мама с бабушкой натурами "солнечными", Марине ли греться в этом человеческом сиянии? Почему ж Алексей не видит, что не ту своим солнышком дарит? И как это у него получается? Откуда свет этот берется? Марина пытливо вглядывалась в его лицо, изучая, выискивая, запоминая... Понятно, - никакого нимба нет. Ну, глаза смеются - несколько лучиков у век. И уголки губ... едва подрагивают, забавно так, живо, - то ли рождая улыбку, то ли сдерживая ее. А на детских припухлостях блики играют, смешные, трогательные...
  - Эй, что с тобой? - тихонько спросил Алексей, ожидая увидеть затуманившиеся глаза и разрумянившиеся щеки. Неспроста же девушка на губы его уставилась. Но смутился, встретив внимательно исследующий взгляд. - Что-то не так?
  - Нет, - резко отстранилась Марина, испугавшись собственного интереса. - Все так. Отвлеклась, простите. О чем вы?
  - В цирк, говорю, сходим? - он всегда тонко улавливал женские эмоции, но девичьих метаний не любил (да и не по возрасту уже!) и молоденьких барышень обходил стороной. А эта прямо зацепила: ладно, улыбка, ладно, глазища! Еще и без косметики. Но он уже улавливал тепло ее кожи, почти физически ощущал естественную живость губ (а целоваться он любил и умел) и снова испугал. Чем? И хотя ни азартным, ни упрямым Алексей не был, но точно знал, что судьба благосклонна к тем, кто умеет читать ее знаки и не боится следовать им. Цветы лучше собирать там, где они растут, а не в дебрях комплексов и противоречий.
  - Ты в цирке-то что любишь?
  - Зверей люблю, - неверным шепотом ответила Марина. В горле вдруг пересохло: узнать бы, какое оно на вкус, это его солнышко.
  - И зверей посмотрим, и фокусников, и клоунов. Да? - спросил Алексей с такой теплотой и нежностью, что мысль о поцелуе показалась вдруг не такой страшной.
  Ее одноклассницы давно бегали по свиданиям и болтали на сердечные темы, она же не о чем таком не помышляла. Вернее, если и помышляла, то отвлеченно, как о недосягаемом, не преосуществимом для нее. О каком счастье можно мечтать, если даже материнского сердца согреть не можешь?
  Но даже в математике встречаются ма-а-аленькие допустимые погрешности. "Случайный поцелуй! пусть по ошибке, по глупости, по недосмотру небес, но пусть он будет, - подумалось ей. - Потом все вернется на круги своя. А пока... пока застрять в этой киношной благости на секундочку, почти понарошку". Любой фильм заканчивается, но что-то же остается, зачем-то же мы его смотрим, ей останется память о первом в жизни поцелуе, поцелуе с "солнышком"", - и Марина кивнула в ответ.
  Алексей чуть не рассмеялся, увидев, как она напряглась и сомкнула губы: еще и нецелованная! Сам он к этим французским премудростям лет с пятнадцати приобщился, - повзрослеть торопился. Одни покуривать начали, другие - в гаражах пропадать, а его на деликатное потянуло, тем более что деликатное это по всем углам шушукалось: кто из мальчишек умеет целоваться, а кто только вид делает. (Прежде ему и в голову не приходило, что дела столь сокровенные вот так запросто, не таясь обсуждать можно.) Вот и заволновался: сегодня одной не покажешься, - завтра, глядишь, в сопляки запишут. О своих печалях другу Толику, соседскому мальчишке, поведал, а у того сестра четырьмя годами старше, но уже взрослую из себя мнила. Она и помогла, - научила по дружбе. Кому сказать! никакой романтики, одна физиология. И ничего особенного, уникального в том поцелуе не было, - разве что первый. Впрочем, и второй, и третий, и четвертый, - все они были в чем-то уникальны, хотя бы в том, что были вторыми, третьими, четвертыми... И сейчас он беззлобно подтрунивал над собой: "Куда ты лезешь?! Куда? Ты, привыкший к умело, томно подставляющим губы..."
  
  4.
  - Марин, ты? - донеслось из зарослей акации.
  - Соня? - Марина в ужасе оттолкнула Алексея. Хорошо, не матушка!
  - Я, я - выбираясь из кустов, отряхивалась девушка в небесно-голубом плаще, с любопытством поглядывая на мужчину рядом с подругой.
  - Это Алексей, а это Соня, - представила их Марина и совсем успокоилась. Соня - человек! Сколько книжек прочитано, историй рассказано! Но главное - тайны сердечные. Правда, у Марины их не было, зато у Сони хоть отбавляй. Она хоть и младше, но уже сложившаяся маленькая женщина с заметными формами, хорошеньким личиком и каким-никаким личным опытом. Не одна сказка рухнула, не одна драма пережита. И ведет себя Соня по-женски, на юношей без лишних сантиментов смотрит, повадки их знает. Не то что Марина.
  - Честь имею, - озорно прищелкнул пятками Алексей.
  - Хорошо, если имеете... - строго оглядела его Соня. - А вам, Алеша, сколько лет?
  Марина смутилась: и "Алешей" бы не смогла, и про возраст неудобно, а у Сони - запросто.
  - Двадцать семь.
  - Круто. Как у классика! - со значением кивнула Соня. Надо ж! Буквально на днях из интереса считали, сколько было Онегину, сколько Татьяне Лариной.
  - А как у классика? - поинтересовался Алексей.
  - Она лучше знает, - указала Соня на притихшую подругу.
  - Ну, Онегину было двадцать шесть... - недовольно протянула Марина (слишком на экзамен похоже становилось) и тут же уточнила, - ...Двадцать шесть, а не двадцать семь!
  - А Татьяне? - творчество Пушкина мало интересовало Алексея, школьная программа давно забылась, а вот проверить интуицию всегда интересно. - Татьяне сколько было?
  - По хронологии романа около пятнадцати получается, а сам Пушкин писал Вяземскому, что ей семнадцать, - ответила Марина заученно и тоскливо.
  - Как тебе? Ну, примерно?..
  Марина кивнула.
  - Ты ж моя хорошая! - обрадовался Алексей неизвестно чему и как-то по-родственному чмокнул Марину в макушку.
  - Так вы давно... знакомы? - озадачилась Соня. - Марина мне не рассказывала.
  - Мы хорошо знакомы, - ответил Алексей.
  - Ну, это вряд ли... - усмехнулась Сонечка.
  - ?
  - Думали бы, прежде чем кофеи здесь распивать!
  - А! Это ты про то что к экзаменам готовиться надо?..
  - Причем тут экзамены?
  Марина потемнела в лице: "причем" - это о матушке. Соня считала Варвару Владимировну человеком жестким и недобрым и сейчас побаивалась за Марину, а зря. Варвара Владимировна просто честной была и от дочери того же требовала, да и Соню по-своему любила, привечала как могла. Бывает, посмотрит на дочь, длинную, костлявую, бледную и вялую, и только вздохнет: "Уродилась же... Вон Соня! И фигурка, и личико, и держится уверено, - все у нее будет, все получится. А ты? Смотреть не на что, живешь тяжело, уныло... А еще говорят - яблоко от яблони..." Неприятно было Марине слышать такое, но что делать, коли правда горчит. Хорошо, что есть человек, который тебе эту правду без утаек выложит. И тут не ныть, тут бороться надо, дурную натуру свою ломать, а не шляться не пойми с кем! Стыд обжег сердце Марины:
  - Ладно. Пора мне, - глухо, не поднимая глаз, произнесла она, отставляя пустой стаканчик. - Спасибо!
  - Да уж! Лучше вам попрощаться, - кивнула Соня. - Я на шухере постою, а вы, давайте, заканчивайте миндальничать, - и деликатно отойдя в сторону, отвернулась, чтоб не мешать.
  Как прощаться-то? - Марина неуклюже выставила руку, то ли протягивая, то ли пряча ее. Алексей ласково погладил ее пальцы, ладошку, и чуть притянул к себе. Утешать и подбадривать он умел. К тому же робкое "да" уже прозвучало, и сама девушка не противилась, - только краснела и старательно прятала взгляд.
  - Мариш... - он осторожно приподнял ее подбородок, взглянул в раскосые темные глаза (и сердце его снова екнуло), едва ощутимо поцеловал лоб, виски... прикоснулся к мученически сжатым губам, и почти не отрываясь, помотал головой: не так... Губы Марины перекосились в подобие улыбки и чуть расслабились. Алексей тихонько кивнул, и девушка замерла, ужасаясь и столбенея. От страха и напряжения она не сразу почувствовала бархат его ласковых прикосновений, но - сначала неуклюже, через испуг и неопытность, потом все более проникаясь неведомым прежде трепетом, - отдалась ему всей своей перепуганной душой до яркого румянца на щеках, до шума в ушах, до сладкого головокружения.
  - Ребя-та!.. Закругляйтесь... - торопила Соня, строя подруге устрашающие гримасы.
  Марина, пересиливая себя, оторвалась от Алексея, и сердце ее снова обожгло ужасом. Хотелось исчезнуть, пропасть, сгинуть, по меньше мере, сбежать, и она убежала бы, если бы он ни придержал за рукав:
  - Номер я тебе записал. Позвони, слышишь?
  - Постараюсь, - бросила Марина, вцепившись в плащ подруги, который должен был вывести ее из тени наваждения.
  - Приятно было познакомиться! - попрощалась Соня с Алексеем, тоном обозначив окончание встречи, и девушки направились домой. А немного пройдя и помолчав для важности, Соня вынесла вердикт:
  - Годится! И постарше, и приятный такой. А Варвара Владимировна знает? - Молчание. - Ты не бойся, я могила... - пыталась Соня разговорить подругу, но та будто не слышала.
  Годится, не годится, какая разница? - фильм закончился, оставив на память ощущение бархата на губах... Марина даже чуть тронула их, пытаясь постигнуть волшебство физической памяти, но тут же отдернула дрожащие пальцы, боясь разрушить солнечный привкус. Соня чуть заметно улыбнулась, - ее первые сказки были позади.
  
  Конечно, никому звонить Марина не стала, записку с номером телефона выкинула, и даже с Соней об Алексее ни разу не вспоминала, - жила бледнеющими, двоящимися воспоминаниями. Один Алексей, с чуть смеющимся взглядом и пухлыми уголками губ, живший в одном с нею городе, носивший серебристую куртку и бордовый свитер, забывался, как ни цеплялась Марина за память. Другой, похожий на киногероя, - отступал в область бессмысленных фантазий и придуманных диалогов. Меж тем времени на выдумки не оставалось.
  Все было расписано и назначено: последние контрольные, проверки конспектов, график экзаменов... Марине, - хоть с какими оценками, - только б со школой покончить. Не того ждала от Мрыськи Варвара Владимировна: пусть не дал бог ума и таланта, но с экзаменами можно постараться?! так сдать, чтоб матери было чем гордиться! А там, глядишь, в институт поступит, чему-нибудь да научат - человеком станет...
  
  ***
  "Почему, интересно, сначала выпускные балы и только потом экзамены? Не логичней ли бы было наоборот?" - рассеянно думала Марина, уставившись в больничное окно, за которым буйствовал май. Но ни балы, ни экзамены ее уже не касались. Нет, мир не рухнул, катастрофы не случилось, - так... маленькое недоразумение. За пару дней до первого экзамена она попала в больницу. На остановке выходила из трамвая, и вдруг нехорошо стало, в глазах потемнело, в висках застучало, и не вздохнуть, - так, при всех и бухнулась. Хорошо, под колеса не попала, добрые люди "скорую" вызвали.
  "Чего вы хотите? - трудный возраст...", "вот вам и нагрузки, и недосып...", "совсем девчонка, а уже нервы...", - шептались сестрички, ставя капельницы и делая уколы. И наступал сон. Потом Анна Ивановна, заплаканная, с беленьким вышитым носовым платочком в руках, соседка по палате с сердобольным "Бледненькая! Тебе бы в деревню". И снова сон. Соня, с почтительно-сочувственным взглядом и оранжевыми мандаринами... И опять сон.
  Выписывать пациентку не торопились. Аттестат об окончании школы без экзаменов, по среднегодовым оценкам вывели, с поступлением в институт врачи посоветовали подождать. А чтоб не терять времени, Марина решила поступить в училище, в ПТУ, куда приглашали без всяких экзаменов, - уже через год зарабатывать можно будет, и на вечернем учиться. А пока... Сказывалась ли душевная тупость или подлость, которые подозревала в ней Варвара Владимировна, помощь врачей или непринужденная болтовня с Анной Ивановной и Соней, или просто удалось, наконец, выспаться, - Марине хотелось думать о светлом и радостном: о синем небе за окном, одуванчиковых россыпях на ярко-зеленых газонах и о маленькой тайне, невидимо освещавшей ей душу, - о тайне по имени Алексей.
  
  Встреча вторая
  
  1.
  - Ты?! - из тени металлических шкафов навстречу Марине шагнул мужчина.
  После солнца ее глаза с трудом привыкали к искусственному освещению, и мужчина казался незнаком. Челка и обильная щетина скрадывали черты лица, но в голосе слышалась уверенность, а в еле различимой улыбке мерещилось что-то знакомое:
  - Вы?
  Вот так сидишь целыми днями, работаешь, учишься, и не знаешь, что в соседних цехах творится, что за люди там работают. "Свои", - инженеры, техники, чертежники, словом, разные итээровцы, работавшие в одном с Мариной отделе, - для нее уже родными стали. В соседних отделах тоже знакомые были: то в столовой пересечешься, то на субботнике... В другие здания - только если случайно по бумажным делам зайдешь. Кто там чем занимается, над чем колдует, - это пусть инженеры и технологи вникают. Они свои институты позаканчивали, в жизни определились, им и карты в руки. Марине и так дел хватает: с утра на машинке стучишь, как дятел, в обед поесть надо, в магазин сбегать, бабушке позвонить, потом опять за машинку. А машинка - гром! Машинка - зверь! Корпус расшатан, каретка вылетает, клавиши западают. Ей бы в музее стоять, - да на чем же тогда работать? где другую такую умницу-красавицу найдешь? Вот и приходится чинить да подкручивать. Свободная минутка если и выпадает - в конспекты лезешь: готовишься, повторяешь. Студентам-вечерникам в институте спуску не дают. С лекций домой идешь никакая, а дома - бабушка.
  Анна Ивановна хоть и старается молодцом держаться, виду не подавать, но годы свое берут. И ладно бы годы, - душа у нее молодая, светлая! Здоровье подводит, вот что! Матушка, натура утонченная, аристократичная, - все в ней против дурного да грязного восстает, болезней как огня боится, от санитарии чуть в истерики не впадает. А Марине и спокойней, когда сама все делаешь: меняешь, стираешь, убираешь. Опять же с бабушкой лишний раз поболтать можно. А с утра - опять на работу... Жестковато выходит, но посмотришь на сокурсников: тоже, бедолаги, крутятся. У многих семьи, дети, с жильем сложности, - ничего, справляются, а у Марины и проблем-то серьезных нет, - знай себе учись, а там и с работой устроится, и зарплата повыше будет, и бог даст, бабушку подлечить удастся. Так что не время уставать, - делá делать надо.
  И делала, и получалось, и не потому что в Марине обнаружилось нечто выдающееся, просто сам мир, от которого она ждала отвращения и возмездия за все свои несовершенства, оказался не так уж свиреп, принимал ее такой, как она есть, бестолковой и неидеальной. И было в этом приятии нечто столь крамольное и непозволительное, что лучше б и вовсе чувства утратить, чем до таких озарений докатится. Но пугающее ощущение легкости, однажды осветив ей душу, прирастало все новыми всполохами чудесных откровений, все настойчивей призывало по-новому полюбить мир, неожиданно великодушный и щедрый. Марина влюблялась во все подряд: в улицы, по которым ходила, в шум суеты, в чахлую зелень дворов, в свежесть утренних часов и тишину вечеров... И, - что уж было совсем непонятно, - мир отвечал ей тем же.
  В институте особого героизма не требовалось, разве что на лекции ходить да зачеты сдавать, - не так сложно, порой даже увлекательно. Итээровцы на работе, студенты и преподаватели в институте, просто случайные прохожие относились к ней с такой благожелательностью, что, будь ее воля, каждому бы спасибо сказала и цветов надарила...
  И только Варвара Владимировна, по своей прозорливости, по-прежнему на дочь без омерзения смотреть не могла. Мало того, что Мрыська внешне - копия отца, так еще и лгунья, каких свет не знал. С виду девочка приличная: учится, работает, деньги домой носит, с бабушкой возится, с людьми ладит, а чует материнское сердце недоброе, - покажет себя "Мариночка", так покажет, что все слезами умоются. Уж как Варвара Владимировна боялась этого! Как дочери присматривалась, к разговорам ее прислушивалась, хитрые вопросы задавала, чтоб на лжи подловить (неприятно, да ведь иначе никак!) Но Мрыська ее ловушки будто нутром чуяла, ни разу не попалась, а то еще глаза выпучит: "Мам, ты прямо скажи, в чем дело-то?" Прямо! А прямо бесполезно. У дочери к материнским опасениям никакого сочувствия: говоришь ей, говоришь, душу изливаешь, - а она зубы стиснет, взгляд потупит, стоит, дрожит, и ни слова в ответ не проронит! Бывало, не выдержит Варвара Владимировна: "Прочь из дома, свинья бессердечная!" Мрыська и уходит. Правда, бабушке всегда отзвонится, скажет, куда уехала и когда вернется, чтоб Анна Ивановна не волновалась. А о ней, Варваре Владимировне, кто подумает? Ей куда идти? с этими страхами, подозрениями, беспомощностью?! К Анне Ивановне? Так та за Мрыську горой: "Напрасно ты так с Мариночкой". Будто и не видит, что внученька в папеньку своего пошла. Тот Варваре Владимировне всю жизнь искалечил, - сколько крови выпил! - теперь эта растет. Да выросла уж! Каланча эдакая! а душонка мелкая, обывательская, на сильные чувства не способная. А ведь сколько сил вложено, чтоб карликовое Мрыськино сознание развить, сочувствие к праведному гневу материнскому, к священной ненависти пробудить! Да и сама Мрыська к вершинам духа честно приобщиться пыталась, но только со временем все равно скатываться стала. Что с нее взять? Пэтэушница4 ! Не в смысле вузов и академий! По сути своей. Такая, где б ни училась, пэтэушницей и останется. Потому, видать, в училище и попала! - подобное к подобному! Словом, поняла Варвара Владимировна, что бесполезно в дочери высокое лелеять, да и махнула на нее рукой. А доченька не слишком и переживала, будто и не страшно ей оказалось уважение Варвары Владимировны потерять. "Коли это начало, что ж дальше-то будет? - думала та, с тревогой косясь на дочь. - Ох, Мрыська! хитрая: изолгалась, исподличалась. Ничего человеческого в тебе не осталось. Видимость одна".
  
  ***
  Радость жизни, страх за бабушку, горечь за мать, за ее обиды на отца, мешались в сердце Марины, разрывая ей душу и, кажется, не оставляя места для романтики. Но одно теплое воспоминание до сих пор хранилось в ее сердце, хранилось на таких глубинах, что впору б ему забыться, - но нет! То ветка акации на глаза попадется, то горячим кофе пахнëт, то афиша цирка мелькнет, - и в памяти смутный образ всплывает, подзабытый и лучезарный, словно залитый светом, так что лица не разберешь, встретишь - не узнаешь. А тут еще небритость эта...
  Непривычная поросль скрывала трогательные детские припухлости на щеках Алексея и придавала его улыбке теней и сдержанности. Взгляд, обесцвеченный холодным мерцанием люминесцентных ламп, казался не таким солнечным, искренним, как прежде.
  - А, принесла? Твердушкина я, - подошла к Марине женщина с неприметным лицом, в солидных, круглых, с тяжелой цепочкой, очках, явно ожидавшая "посыльного" с бумагами; сурово, поверх очков стрельнула взглядом на Марину, на застывшего Алексея; просмотрела бумаги, и громко захлопнув папку, бросила Алексею строгое: "Как жена?"
  - Спасибо, хорошо, - пробормотал он в ответ, и еле слышно шепнул Марине: встретимся...
  Та, не дослушав, рванула прочь, и только на улице перевела дух: все! угомонись! встретились и встретились! всякое бывает! представь, что это не он, а кто-то похожий на него! Тем более того, прежнего Алексей больше нет. Есть сегодняшний, женатый. А это - табу. Без объяснений и психологий: табу и все. В конце концов, год в училище, два в институте, - почти три года прошло. И жила себе спокойненько, и знала, что он где-то есть, и ничего, с ума не сходила. Вот и сейчас нечего ерундой маяться, о глупостях думать.
  Но в тот же день, уходя с работы, Марина заметила Алексея на проходной, и, от греха подальше, присоединившись к стайке щебечущих девчонок, дошла с ними до ясеневой аллейки. А дальше разойтись пришлось: им в метро, ей - на своих двоих до института топать.
  - Спешишь? - наплыл голос Алексей, едва она осталась одна. - Я с тобой пройдусь.
  Марина молча кивнула. Разговаривать по-светски она не умела, а не по-светски боялась: "язык мой - враг мой". Алексей тоже с разговорами не спешил. Итак дождался, считай, встретил, - что непонятного? Обычно, определять направление разговора он предоставлял дамам. Так они становились раскованней, откровеннее, а случись милым беседам зайти дальше душевных излияний, - смелей предавались естественному ходу событий. Брак был частью его биографии, любовь - состоянием сознания, открытого для вдохновений и вдохновительниц. Правда, Марина в музы, как говорится, ни складом, ни ладом, да ведь музы - это по части божественного, а душа иногда простого, человеческого просит, а чего именно не сразу поймешь, вот и решил разобраться:
  - Куда направляешься?
  - В институт, - прохладно ответила Марина. Оно б интересно узнать, чем Алексей живет, чем дышит, но оставаться с женатым мужчиной вот так, в стороне от людей, как будто нарочно укрывшись в густой листве, - нехорошо это. Другое дело, если б он родственником был, дядей или кузеном, - послушала б, о чем мужчины думают, как у них мысль устроена. Но это - если бы родственником...
  - А я вот женился, оброс... Как тебе?
  - Главное, чтоб вам нравилось, - Марина взглянула ему прямо в глаза, и ничто не дрогнуло в ее душе. Даже странно. Видно, этот мужчина и вправду не имел ничего общего с тем драгоценным, сияющим образом, который жил в ее прошлом, наполняя сердце теплом и светом.
  Алексею в этом неожиданно ровном "вам" послышалось не столько воспитание, сколько желание дистанцироваться, - почти осознанное, почти женское. Он внимательно пригляделся к Марине. Ее лицо, как и раньше, дышало естественностью, странно сочетавший прозрачность и насыщенность тонов, высокая фигурка, исполненная гибкой силы, двигалась мягко и плавно, пестрое платьишко свободно обтекало линии тела, ничего не подчеркивая и ни на что не указывая. Девушка только вступала в пору перемен и преображений, которая для Алексея была уже позади. Все что ему оставалось - присматриваться к другим, разгадывая, как это получается, что чистые, волнующие помыслы юности неприметно теряют свое очарование, свое окрыляющее вдохновение и прижимают, придавливают человека. Во всяком случае, с ним произошло что-то подобное.
  Обреченный на счастливые детство и юность, он одно время почти стыдился своей безмятежности: ни тебе страданий, ни безответной любви, ни сложностей с родителями и сверстниками. Невнятными жалобами на легкость жизни даже друга Толяна достал. Тот однажды и выдал: "Родился счастливчиком, - имей мужество быть им! Наслаждайся своими садами эпикурейскими, а в чужие огороды не лезь!" Алексей подосадовал-подосадовал: что ж ему в этих садах как в клетке торчать? А потом успокоился: друг-то, пожалуй, и прав. Счастливым быть - тоже смелость нужна, завистники и злопыхатели всегда найдутся. Помнится, даже Эпикура почитал и согласился, что единственная истина - в ощущении счастья; два-три великих имени запомнил, но скоро рассудил, что с книгами осторожнее надо быть. Одни (писатели) из своего опыта исходят, другие (читатели) - из своего, и где гарантии, что они хоть сколько-то понимают друг друга? Нестыковочка получается! А вот собственное сердце всегда точно знает, чего ему хочется, - к нему и надо прислушиваться. Мысль эта была так понятна, так приятна его уму, что вдохновила на пару сентенций собственного сочинения, к тому же, вкупе с рассуждениями о тонких материях, производила неотразимое впечатление на представительниц прекрасного пола. Охотно соглашаясь со столь интеллигентным, обаятельным собеседником, что "мир материален до глубины души" и "люди слишком много говорят о любви, потому что боятся любить", они украдкой стирали помаду, прелестно приоткрывали губки, расправляли волосы и блузки и, теряя интерес к отвлеченным идеям, мечтали о торжестве материи. Алексей, в свою очередь, умел оценить отзывчивость и самоотверженность женской натуры, одарить незабываемыми ощущениями, деликатно преобразовать романтический флер в человеческую признательность и вовремя, пока не дошло до разочарованного "я-то думала, а ты оказывается", расстаться.
  ...У здания института все кипело: входили, выходили, спорили, смеялись. Марину кто-то окликнул, она быстро попрощалась со своим провожатым и растворилась в толпе жаждущих знаний. А он направился в метро: домой, домой, к жене Танюше.
  Одни от нечего делать делят и умножают, другие вспоминают стихи, Алексей думал о знаках судьбы. К чему эта встреча? Случайность? Совпадение? Зачем? К чему? Жена, подруги, - и так все есть. А Марина... Сейчас ровная, спокойная, а вобьет себе в голову невесть что, - разбирайся потом. Упаси бог от нервных юниц! Зачем тогда появилась? Вновь появилась! Со своими раскосыми глазами, нежными, чистыми губами, теперь, когда он женат, образумился, остепенился и не станет выскакивать из трамвая вслед за незнакомой девчонкой? Не станет, и все!
  
  ***
  На следующий день он заметил Марину еще на подходе к заводу. Вид у нее был такой измученный, удрученный и подавленный, что доброе сердце его не выдержало: развеселить бы девчонку, глядишь, и самому радости прибавилось бы. С тем и нагнал. Марина, ответив рассеянным "привет-привет", всю дорогу молчала, оставаясь безучастной к его речам, и еле кивнула на прощание перед входом в свой цех.
  Какие там разговоры! Ночью Анне Ивановне "скорую" вызывали. Варвара Владимировна от вида белых халатов и медицинской суеты в исступление впала, на кухне закрылась и сидела там, пока врачи не уехали. Потом на Мрыське душу отводила: "Ну что, опять суетилась? смотрите, какая я хорошая - бабушке помогаю. А я, значит, плохая?" Голос у матушки сильный, драматичный. Анне Ивановне хоть и дали снотворного, а пришлось следить, чтобы буря материнского раздражения за пределы кухни не выплеснулась и бабушку не разбудила. А говорить Варвара Владимировна привыкла основательно, подолгу, пока всю душу из человека не вытянет. В этот раз только под утро утихомирилась, - устала.
  Марина еле силы нашла до работы добраться и целый день спасалась кофе, а позже, по дороге в институт, радовалась, что не одна идет, а то бы не знала, на каком свете находится, - может, уже спит, а снится, что идет. А вот Алексей, всю дорогу пытавшийся взбодрить, расшевелить бесчувственную спутницу, так ничего и не добился, и не из коварных соображений, а по любви к легкости и безмятежности, настроился по-своему приглядывать за старой знакомой. Кто знает, может, затем и встретились.
  
  2.
  ...Встречая Марину по утрам на полдороги к заводу, сопровождая в обеденных походах по магазинам, провожая до института, с заботливостью любящего родственника он вовлекал девушку в легкомысленные беседы, заставляя забывать о "плохом". Что о нем думать? Оно само о себе напомнит, а сумеешь переждать, - само по себе пройдет, и у Марины все наладится. Просто человечек она несуразный, конфузный какой-то: болтает-болтает, да вдруг замолчит, глаза невидящими, стеклянными сделаются, словно не в себе девчонка; взгляд то весельем искрится, то словно туча найдет, - потемнеет, нахмурится; и все время извиняется, за мелочь, ерунду, и когда не за что, все равно извиняется. Собьется на "ты", заденет его случайно, рукой ли, плечом, - и чуть ни преступницей себя чувствует. Зато смеется как! От всей души смеется: и глаза, и губы, и упрямые прядки волос, подрагивая, - смеются. А слушает вдумчиво, серьезно и... наивно, как ребенок, с которым взрослые об "умном" поговорить сподобились. Законы физики как сказку воспринимает:
  - Для меня физика - говорит, - чудо, непостижимое в принципе.
  - А в школе как же? Учила, наверное?
  - Скорей зубрила.
  - Учитель плохой попался?
  - Что вы! Учитель у нас замечательный был. Другой бы меня попросту возненавидел. А этот чего только не придумывал, чтобы мой мозг растормошить. Увы! Нету во мне тех, не знаю, клеток, извилин, которые за понимание физики отвечают. Вот бывают люди, которые не слышат. От рождения или по болезни не слышат. Вообще не слышат. Жизнь идет, звучит, а они не слышат. Но ведь живут же и звучат даже: дышат, шагают, одеждой шуршат, перелистывают что-нибудь. Как и все живое звучат. Но не слышат...
  - А камни? Если камни звучат, а они звучат, они, по-твоему, тоже живые? - что для Марины чудеса, для молодого физика пройденный материал. Только он уже не студент, а вроде волшебника получается, вот и задает мудреные вопросы, не для себя, а так, чтоб в других веру в чудеса поддержать.
  - По-моему, живые: растут, распадаются, влагу впитывают, эхо рождают, отголоски хранят. Но я не про них, про глухоту свою. К физике глухоту.
  - Но плохой-то звук от хорошего отличишь? Где инструмент слышен, а где запись тусклая, глухая, шумы мешаются.
  - Может, и отличу, только не в звучании дело. Музыка душою пишется. У Бетховена техники такой, как сейчас, не было, а музыка какая! Говорят, пение овсянки услышал, и на тебе: Пятая симфония! "Так судьба стучится в двери". А вы сегодня человека назовите, чтобы такую же музыку писал. А ведь овсянки никуда не делись, и сейчас поют.
  - Это уже не физика...
  - Вот и я говорю: она сама по себе, я сама по себе.
  
  ***
  Не нравилось Твердушкиной приятельство Алексея с молоденькой машинисточкой. Ох, не нравилось! И хотя предъявить нечего, но так оставлять нельзя. К счастью, товарищи из Энского филиала специалиста к себе запросили, в командировку недели на две. Им без разницы кого пришлют, лишь бы в разработках понимал. А Леша - человек сведущий, молодой, пусть смотается, заодно голову проветрит, пока она, Твердушкина тут разберется, - кому надо мозги вправит.
  Как только Алексей отбыл, она подловила Марину и, холодно поблескивая стеклами огромных очков, то краснея, то бледнея от гнева, выговорила за всех обиженных и обманутых, рассказала, как таких "машинисточек" кое-где камнями забивают. Думала, девчонка плакать, оправдываться будет, но Марина только губы кусала да как осиновый лист трепыхалась, но под конец поплыла все-таки, к стеночке привалилась, да так, по стеночке и пошла, - проняло, видать. В Твердушкиной даже жалость шевельнулась: "Может, и вправду, девчонка не из "тех" будет". Кто такие "те", она и сама не определилась, но тут уж какая разница? Главное - мораль соблюсти! а девчонка переживет!
  Для Марины эти переживания пыткой обернулись. Если б речь шла о ней и только о ней, о ее непорядочности, было б не так больно. Но бросить тень на Алексея, - человека светлого и благородного, - вот в чем, действительно, подлость! Как не невинны казались их встречи, видно, права была Варвара Владимировна: в Мрыське, в самом ее существе, в тех безднах, которыми попы́ нормальных людей пугают, в тех тайниках сознания, о которых философы с психологами догадки строят, источник грязи таится, и любой, кто по неведению или из чистых помыслов с нею связаться решил, - душу свою пятнает. "Доигралась? А нечего любопытничать было. Видишь, не твой человек, - замечательный, умный, добрый, но, как говорится, не из твоей песочницы, - пройди мимо", - казнила себя Марина за все сказанное и подуманное, казнила изо дня в день, казнила ожесточенно и зло. Даже не казнила - мстила за Алексея, за постыдную тень пусть и надуманных подозрений, задевших его светлый образ. Твердушкина была бы довольна.
  А вот "своим" из отдела происходящее с Мариной не нравилось. Понятно, что девчонка устает, недосыпает, дома не все гладко, но такой опустошенной, болезненно-изнуренной ее не видели. Осторожные расспросы ясности не вносили, - Марина лишь глубже уходила в себя. В текстах - опечатка за опечаткой, а ведь хорошая машинистка. Встряхнуть бы ее, в чувство привести, - по-матерински тревожились женщины. Сама собой возникла идея о маленьком путешествии для нее, хотя бы в тот же Энский филиал на два-три дня. Тем тепло, хорошо, - хоть немного отдохнет. Скоро и цель поездки придумали: доставка "рабочего узла". Кто ж о Твердушкинских замыслах знал?!
  Марину задание удивило. В городских командировках она уже бывала, но Энск - другое дело. Туда, в древний живописный городок, утопающий в зарослях садов, отправляли как в санаторий, - за труды и по знакомству. К тому же физика для Марины, что молния для дикарей, - загадочно, мощно и страшно; и что для итээровцев "рабочий узел", для нее - железяка неведомая, которую и везти-то боязно. Но кто ж откажется на теплом солнышке погреться? Хотя б и пару деньков! И с бабушкой вряд ли что-то случится, и в институте ничего не пропустишь. Ну и поехала.
  
  3.
  "Хорошего понемножку! Спасибо тебе, Энск, за жаркие объятья, за истекающую медовым соком черешню, за костры мальв и канн. Жаль, что из всех сокровищ твоих, - особняков и дворцов, площадей и соборов, - только и видела, что вокзал да здание Энского филиала с гостиницей для командировочных (Жарко, душно, не заснуть! Кое-как ночь отмучилась, если и задремала - то на секундочку, чтоб проснуться с головной болью и снова по южному зною - в дорогу. И ни одной аптеки по дороге, а затылок ломит и ломит)", - Марина шагала по перрону осторожно, чтоб не расплескать головную боль, и мечтала скорее укрыться от палящего солнца. Но и в поезде легче не стало.
  Шторки на окнах давали тень, но не спасали от зноя. Пахло нагретым металлом и чем-то резиново-клеенчатым. Ничего, ближе к дому жар спадет, боль исчезнет, может, и прикорнуть удастся. Но тут уж как с попутчиками повезет. Люди в Энске бодрые, громкие... Вон какой гул в вагоне! Прощаются, обещают, дверьми хлопают, окнами скрипят. "Это уж всегда так! Чем меньше народу, тем больше мутошатся! - кричит проводница, аж в виски отдает. - Слышь! У меня людей и половины не наберется! ... Через пять минут отходим!" В нос бьют запахи копченостей, яблок, духов, пота, вчерашнего перегара, свежего перекура... Молодая пара, зайдя в купе и сверив места, тут же исчезает за дверью... Наконец, первый звонок, второй, пронзительное "отходим!" и - под нестройный хор напутствий - последний, третий звонок. Поезд трогается, кутерьма на миг утихает, но скоро захлестывает вагон с новой силой, растекаясь по всем купе охами, ахами, смехом, возней, звяканием, хлопаньем, - возбужденным ожиданием дорожных приключений. В этом бурлении тихое купе Марины, - с белыми занавесочками, с желтовато-розовом жидким пледом (для энской жары достаточно), - слишком беззвучно и беззащитно, чтоб противостоять всеобщим волнениям.
  - Туточки, туточки, - послышался знакомый звонкий голос, и, едва ли постучавшись, в купе вошла молоденькая проводница, призывая кого-то из коридора. - Если девушка не против, - вопросительно взглянула она на Марину. Марина безразлично пожала плечами: ей-то что? не на смотринах.
  - Вот и ладушки! Тут и устраивайтесь, а то что ж молодым, в разных вагонах ехать? Успеют друг от друга набегаться! А вы один, вам все равно, с кем ехать. Так что здесь и будете, - по-прежнему обращалась она к кому-то в коридоре. - Я позже зайду. Насчет билетиков, - и вышла из купе, уступив место неведомому пассажиру.
  Вежливость, для незнакомых людей, - лучший способ оставаться в меру приятными и противными друг другу, но увидев попутчика, Марина онемела.
  - Мариша? Вот так сюрприз! Ты как тут? - по-семейному спокойно улыбался Алексей.
  - Домой еду. - Марина лихорадочно вспоминала, что лучше ей держаться подальше от тех, кто дóрог.
  - Это понятно. А делала что? - разобравшись с чемоданом, он уютно расположился на своей полке, напротив нее, и купе задышало по-домашнему.
  - Железяку отвозила.
  - Ты ж моя хорошая! - просиял он. - А от меня чего бегаешь? Обидел чем?
  - Да что, вы, Алексей! - сказать бы ему, какой он замечательный, необыкновенный, чудный! объяснить бы, что именно поэтому и не стоит им разговаривать! одним воздухом вместе дышать не стоит! Да как об этом в двух словах скажешь? А подробней нельзя, итак уже доболталась. - Просто, не надо нам...
  - Вот и я говорю, не надо... - Алексей ободряюще посмотрел на спутницу. Она сидела в самом уголке, перепуганная и напряженная, как загнанный зверек, - ...бояться не надо, Мариш, ну какие "вы", чего не надо? Это ж я, ну?
  В ответ Марина уставилась в окно и, не замечая роскошных садов, разбегающихся многоцветными волнами лугов, синего неба с высоко парящими диковинным птицами, наливалась стыдом, ругая себя за светскую бестолковость и сердечное безволие.
  - Знаешь, - с невеселой полуулыбкой начал Алексей, - в школе, где я учился, была такая дурацкая шутка: протягивают тебе руку, "привет", мол. Ну и ты в ответ свою протягиваешь, а тот, шутник, свою, - раз, и отдернет. Ты ж так шутить не будешь?
  Мрыська с трудом соображала, причем здесь эта шутка и что б на все это ответила хотя бы та же Твердушкина.
  - А вот и я! - на сей раз без стука вошла молоденькая, примерно Марининых лет, звонкоголосая проводница, с востренькими глазками, ярко напомаженными губами и бейджиком то ли Инны, то ли Нины. Она уселась рядом с Алексеем, кокетливо выставив коленку, и, краем глаза отметив отсутствие обручального кольца у пассажира, озорно ему улыбнулась. - Ваши билетики?!
  Разложив папки, Инна-Нина спрашивала у пассажира "как устроились", "куда едете", "не душно ли", что-то сверяла, щебетала, играла очаровательными ямочками на щечках, - и таким задорным, напористым было ее кокетство, что даже Марина залюбовалась. Зато сама пассажирка никакого впечатления на проводницу не произвела: невзрачненькая, ненакрашенная, волосы назад убраны, как у старухи. "Эдак всю жизнь одна прокукуешь. Хорошо, если мужичка завалященького найдешь, детей народишь, а дальше что? Тоска зеленая? Назад оглянешься, вспомнить нечего?! Молодость, она один раз дается, и прожить ее надо, чтобы мало не показалось", - промелькнуло в цепких глазках Инны-Нины, и быстро забрав у Мрыськи билет, с безлико-громким "кипяток в конце вагона, чай-кофе позже", она вышла из купе, несколько чрезмерно раскачивая бедрами.
  - Мариш, ты вообще дар речи утратила? Или со мной говорить не хочешь? - Алексей скользнул взглядом по молчащим губам спутницы, и с легкой улыбкой "я совсем не страшный", продолжил "пытать". - А когда-то говорила. И не только... Но почему-то не позвонила. Почему? Я ждал...
  - Теперь-то что?! - выдохнула Марина.
  - Теперь уже ничего. Но ты ж обещала.
  - Я говорила "постараюсь", - обещать было не в ее правилах. Он просто этого не знал.
  - Извини. Причуды памяти, - со всем добродушием ответил Алексей. - Как подружка твоя?
  - Соня? Ты ее помнишь? - почему-то сбилась Марина на "ты".
  - Как видишь, - кому сказать, он долго помнил ту встречу.
  Сначала сам думал - так, милая глупость, виньетка к весеннему дню, а потом по глазам, раскосым да жгучим, заскучал, звонка ждал, в уме все детали перебирал, чтоб девчонку эту найти, но кроме того, что зовут ее Мариной, а подругу ее Соней, и живут они, видимо, в центре, - так ничего и не вспомнил. Кофе не раз на том пяточке пил, - вдруг встретятся, вдруг почувствует, что он рядом. А пока скучал да надеялся, с Татьяной (женой) завертелось, да так лихо, что сам не заметил, как "женатиком" стал.
  - Напитки! Кофе! Чай! - ломилась в дверь Инна-Нина, дребезжа столиком, уставленным стаканами.
  "Да угомонишься ты?!" - досадовал Алексей на востроглазую проводницу, и спеша внести ясность в ее планы, как можно ласковей спрашивал свою vis-a-vis:
  - Что будешь, Мариш?
  - Чай! - с кофе полнóчи не заснешь, а тут поскорей бы с разговорами завязать да проспать до самого Питера, чтоб на глупости времени не оставалось. Еще боль эта... Рука сама потянулась размять затылок и шею.
  - Голова что ль болит? - хмыкнула Инна-Нина. - Может, таблетку?
  - Спасибо, так пройдет. Это от жары.
  - Спадает уже, - поежился Алексей для виду и тоже взял чай, в надежде, что "чайная" солидарность умиротворит Марину и вернет ему прежнюю доверчивую слушательницу.
  Но и после ухода проводницы разговор не клеился. Ни внимание и добродушие Алексея, ни величие физики не смогли разрядить напряжения. Скоро и чай был выпит, и Марина, сухо пожелав спокойной ночи и распустив волосы (чтоб голова поскорей прошла), улеглась, отвернувшись к стене, и неожиданно быстро заснула.
  
  А вот Алексею не спалось. Он ворочался, комкал подушку, перестилал постель, просто сидел, закрыв глаза и призывая сон, но сон не шел, и он открывал глаза. В тусклом свете ночника, в смешении бледно-розовых тонов и серо-синих теней, плед укрывал девичий силуэт, как ракушка - жемчужину. Длинные волосы свободно струились по подушке, по лицу и плечам Марины. "Хорошо ли ей спится? У нее ж голова болела", - прислушивался он к ее дыханию, поправлял занавески, чтоб проносящиеся мимо огни не нарушали сонной полутьмы, пугался болезненной серости ее лица, присматривался, убеждаясь, что это лишь фокусы освещения, присаживался рядом, аккуратно отводил прядки, не сводя глаз с подрагивающих ресничек и улыбающихся неведомо чему губ, уверялся, что все у нее хорошо, но самому спокойней не становилось. В сердце просилась боль, беспричинная и ненужная. И Алексей вышел в коридор, чтоб, не видя Марины, обрести душевное равновесие.
  Из купе проводницы доносился мужской голос: "Лежат муж с любовницей: вино, все такое, вдруг жена возвращается..."
  
  ***
  Татьяна, жена Алексея, знала сотни таких анекдотов, охотно делилась ими и любила посмеяться над горе-любовниками. И пока слушатели, кто с восхищением, кто с завистью, любовались на ее роскошно подрагивающую, изобильную грудь, торжествующе поглядывала на Алексея: видишь? цени! И он ценил как умел.
  Многие, пооблизывавшись месяц-другой на ягодку-Танюшу, пугались ее не по-женски прямолинейного нрава и тихо исчезали с ее горизонта. Но Татьяну это не смущало: при ее-то формах удержать мужичка не вопрос, но первыми по плану значились институт, хорошая работа, зарплата, и только потом поиски жениха. Список требований к кандидатам в супруги был длинным, подробным и постоянно пополнялся новыми пунктами.
  Когда настало время определяться с личной жизнью, Татьяна правдами-неправдами, через родственные и неродственные обмены, получила в единоличную собственность двухкомнатную квартиру, а уж потом занялась кастингом: ходила на футболы-хоккеи, в походы с палатками, даже в автошколу записалась. Вечера выпускников тоже кстати пришлись: мужичков пруд пруди (вуз-то технический) и общие темы всегда найдутся. Там и заприметила Алексея: высокий, обаятельный, с лучистым взглядом, легкой походкой, - экстерьер подходящий. По своим каналам узнала "установочные данные": полная семья (папа, мама), местная прописка, образование, понятно, высшее, в браке не состоял, детей нет, здоровье в порядке, - короче, годится. Правда, ходила о нем слава сердцееда, - уж больно симпатичный! - но другого б она не потерпела, ни она, ни ее честолюбие.
  Не слишком зацикливаясь на конфетно-букетных настроениях (только время тянуть да деньги переводить), она занялась подготовкой общественного мнения. Сработало оно как положено, - беспардонно и быстро. Скоро в тайну будущей свадьбы было посвящено полгорода, а Лешик все медлил.
  Какую девушку не тянет на романтику? Особенно в пору сердечных волнений! Татьяну не тянуло. Никак. Ни разу. Собственно, ничего против любовной болтологии она не имела, но в душе презирала и ее, и тех, кто на нее ведется. Алексея такой практицизм смущал:
  - А как же искусство? Книги, картины, романы, музыка, это ж всë любовными флюидами пропитано! - пытался он пробудить в Татьяне сочувствие к прекрасному и поэтическому. При ее-то формах, еще б и содержания поромантичней, поженственней...
  - И флюиды твои чушь, и искусство туда же! - не задумываясь, парировала она, кокетливо оправляя что-то на груди.
  - А Пушкин, Лермонтов, Есенин?
  - Лодыри и бабники!
  - И не скучно тебе так жить?
  - Мне? Скучно? Да я все время в действии, в процессе, в движении! Ставлю цель и иду к ней! Препоны, преграды, а я все равно иду!
  - А потом?
  - Потом новую ставлю!
  - А для души?
  - Опять ты! Для души - квартира, хорошая работа, нужные знакомства. Все есть! Хозяина бы... - капризно прикусывала она нижнюю губку.
  "Пора бы ему решаться, - горела от нетерпения Татьяна. - Все готово, продумано, деньги подкоплены, ресторан выбран... Знакомые и родственники только и ждут, когда она дату назовет. А ей, между прочим, не двадцать лет, - еще немного, и поздно будет. Девки-то нынче ловкие, хваткие пошли, - вмиг из-под носа уведут. А этот ни мычит, ни телится. Самой действовать надо! Решительно и наверняка: да - да, нет - нет. Чего ждать-то?! Тем более скоро очередная институтская вечеринка в любимом выпускниками кафе. Чем не подходящий момент?"
  На решающее мероприятие Татьяна оделась и накрасилась как можно эффектнее (Лешик со своей аллергией потерпит). Ощущение близкой победы бурлило в каждой клеточке богатого, налитого тела, глаза блестели необыкновенно ярко. Алексей даже смутился: что это - неужто влюбленность? неужто прорвалось, пробудилось? и когда, после бокала-другого, на щеках Татьяны сквозь тон и пудру проступил румянец, - в который уже раз заговорил о природе и красоте чувств.
  - Чувств тебе? Ну, смотри! - зло сверкнула она глазами, и решительно направилась к маленькой эстраде, а забравшись нее, крикнула что-то музыкантам, и указав на Алексея, хрипло произнесла в самый микрофон:
  - Танцую... Для него.
  Если кто и взглянул на Алексея, то лишь из вежливости, - все внимание устремилось к ней, невысокой, аппетитной, разгоряченной.
  Татьяна не стала томить публику: с первыми же аккордами расстегнула верхнюю пуговичку блузки и, дождавшись звуков одобрения, перешла к следующей. Мужчины отвлеклись от спутниц, спутницы опустили глаза, кто-то поспешил на выход...
  Пуговичка за пуговичкой, - вскоре Татьяна скинула блузку и, швырнув ее на крышку рояля, перешла к лифчику. Маленькие пальчики игриво оттягивали узкие лямки. Мужчины толпились у эстрады, у ног танцовщицы, не сводя глаз с ее пышущего здоровьем тела, алкоголь возбуждал, напряжение росло. "Эй, лабухи, бахните как надо, чтоб стены вздрогнули!" - крикнули из зала. И лабухи5 бахнули: столики задребезжали, стекла взвизгнули. Мужчины с горящими глазами довольно загудели. Ошарашенный Алексей поспешил на выход, но перед самой дверью обернулся на эстраду. Брызнув в него дерзким и гордым взглядом, Татьяна отчаянно тряхнула грудью и, мигом скинув лифчик, явила всю свою вожделенную роскошь, подрагивающую, спелую, упругую. Пронесся стон восхищения, кто-то полез на эстраду, кто-то попытался стащить скомканную блузку... Татьяна, не ожидавшая такой резвости от хмельных зрителей, нервно попятилась за кулисы, на ходу одеваясь и путаясь в рукавах и рюшах, больно ударилась обо что-то острое (даже слезы навернулись, - и это кстати!) и, с трудом выбравшись из толпы, поспешила следом за Алексеем в холл.
  - Что!? Получил? Ты же хотел чувств?! - набросилась она. Вызов и слезы мешались в ее голосе, волосы растрепаны, блузка застегнута наперекосяк, как у малого ребенка, в движениях - взвинченность, в глазах - беспомощность.
  - Ну все. Успокойся. Все хорошо, - может, не так уж она нечувствительна? Может ей больше других его тепло и нежность нужны. И то ли жалея, то ли успокаивая, прижал к себе растерянное создание. - Я рядом.
  - Рядом!? - и в шаге от победы Татьяна не собиралась расслабляться. - Что мне твое "рядом"? Ты как есть скажи, кто я тебе? девочка для прогулок или женой твоей буду?!
  Вихрь сочувствия и винных паров подхватил мысли Алексея, и он подчинился стихийным началам:
  - Будешь. Будешь ты моей женой.
  - Значит, делаешь мне предложение?!
  - Делаю, - чего не скажешь, чтоб утихомирить женщину.
  Татьяна выдохнула, отошла к зеркалу, поправила прическу, макияж, перезастегнула блузку и вернулась, сияя улыбкой победительницы:
  - Пошли-ка! - повела она его в зал. - Перед всеми скажешь!
  Алексей послушно следовал за ней, - только бы все поскорей закончилось, а как угар пройдет, и объясниться можно.
  Уставшие музыканты играли абы что и абы как, у эстрады, изгибаясь, топталось несколько полуобнаженных девиц, мужики скучали. Увидев вернувшуюся парочку, все притихли, будто только этих двоих и ждали, и даже девицы вернулись за столики.
  - Давай, - указала Татьяна Лешику на эстраду.
  - Может, без этого... - вяло отпирался он.
  - Давай! Давай! - раздались нетрезвые голоса.
  Он неохотно подошел к эстраде, но подниматься не стал. Ему сунули микрофон, - не отмахнешься:
  - Ну... в общем... - мялся Алексей
  - Ну?! В общем?! - активно втягивала публику Татьяна.
  - В общем, я делаю тебе предложение, - прожевал он куда-то в себя.
  - Еще раз, и громко! - не унималась Татьяна.
  - Сказал, будь моей женой! - сердито выпалил он.
  По залу прокатилось одобрительное "О!", но, очевидно, публику это волновало меньше, чем недавнее зрелище.
  - Я согласна, - ответила Татьяна.
  А это и вовсе никого не интересовало. Прощаться было излишне. Так и уехали, по-английски.
  Первая ночь была жаркой. Татьяна упивалась победой и добычей. Алексею казалось, что именно благодаря ему она, может, впервые в жизни ощутила надежду, отчаяние, кураж, - целую палитру чувств. Но уже на следующее утро молодая обнаружила прежнюю невозмутимую приземленность: за завтраком сухо обсуждала предстоящую свадьбу, его переезд к ней, расписание на ближайшие два года. Объясняла, почему с ребенком лучше подождать, - сначала надо мебель купить, бюджет наладить, приготовить все. И снова Алексей изумлялся: где та, бедовая, с горящими глазами? думал о диапазонах чувств: может, у каждого он свой, и нужно учитывать и соразмерять частоты? сосуществовать как-то.
  Свадьбу старался не вспоминать: его ставили, сажали, поворачивали, фотографировали... А Татьяна еще несколько месяцев упивалась статусом замужней дамы, размахивая перед знакомыми и незнакомыми обручальным кольцом, собирая гостей, чтоб представиться молодой парой, то и дело роняя "мой-то, мой", и бывало, поддевала кокетством какого-нибудь ротозея, чтобы вдруг выговорить ему строго и внушительно: "Вы же видите, я женщина замужняя".
  И то сказать, жена из Татьяны вышла крепкая, надежная. Она лихо справлялась с бытовыми и будничными заботами, знала все о праздниках (светских, православных, языческих), о традициях, приметах, скидках и распродажах, умела упрощать любые сложности, и главное - всегда точно знала, что должна и не должна жена, и чего должен и не должен муж. Склонность Лешика к любовным похождениям принимала по-житейски мудро: его любвеобилия на всех хватит, а парень он симпатичный, язык подвешен, не пьет. Какая ж баба не позарится? Вот и бросаются... А мужику того и надо, в природе у него - по бабам шляться. Со временем нагуляется. Только бы детей на стороне не наделал и семейного благообразия не нарушал. Он и не нарушал: послушно отмечал праздники, когда надо сидел с гостями, смеялся над пошловатыми анекдотами и уважал Татьяну за ее житейскую сноровистость и за то, что однажды она совершила ради него такое, на что не каждая отважится.
  Жизнь как жизнь. Семья как семья. Счастье как счастье, немножко тоскливое, похожее на старенький диванчик, пролежанный, обтрепанный, но такой привычный! А привычка, как известно, вторая натура. Вот только с обручальным кольцом так и не смирился. И не потому что б оно мешало его сердечным забавам, а потому что странным считал выставлять символ своей несвободы напоказ. Никому ж не приходит в голову украшения ради в арестантских наручниках ходить. И сколько Татьяна не воевала, - ничего поделать не смогла. Так и завалялось его кольцо в недрах семейного быта.
  
  ***
  В купе проводницы что-то громыхнуло, послышались ворчанье, хихиканье, дверь открылась, выпуская хмельного довольного пассажира, вслед ему высунулось сонное, в разводах косметики, лицо Инны-Нины, и с томным "с вами уснешь!" снова исчезло. Невзрачного вида мужичок, покачиваясь и покряхтывая, с видом победителя прошествовал мимо Алексея и скрылся за дверью своего купе.
  "Вот так просто. Всем хорошо, ничто не нарушено, равновесие сохранено. И не замечаешь, как время вымывает из жизни все лучшее, бесследно, без остатка растворяя это лучшее в секундочках, в мгновениях. Кто знает зачем? Может, чтобы дразнить этим "лучшим" тех, кто идет следом? Потом и у них отберет. Пройдет время, - и та же Марина будет смеяться над пошловатыми анекдотами и по-хозяйски тешиться "мой-то, мой"". И на душе стало так тошно, так мерзко, что Алексей бросился обратно в купе, спеша убедиться, что пока это только догадки.
  Здесь все было по-прежнему. Марина спала. За зашторенными окнами проносились редкие огни, и, одинокий и тусклый, превозмогая море тьмы и сновидчества, маленьким маяком мерцал у его полки ночник. Алексей улегся удобно и сразу, и, с удовольствием вдыхая посвежевший воздух, думал, что каждому уготован свой путь, и лучшее, что может человек - двигаться по нему, никуда не сворачивая, ни с кем не сравнивая, не торопясь и не волнуясь, чтобы сердце билось четко и ровно, четко и ровно...
  
  4.
  Спал он недолго, зато здорóво и крепко, и едва проснувшись, хотел отправиться за кипятком, но вспомнив о Марине, о вчерашней ее головной боли, побоялся нечаянно разбудить спутницу (пусть отсыпается сколько надо) и как можно тише вернулся на место. Марина же, словно предчувствуя скорое пробуждение, спешила досмотреть удивительный сон.
  
  Снились заросли тучных акаций, суматошливость солнечных бликов, стук колес и предчувствие чуда. Рядом с ней - синеглазый Алеша с лучезарной весенней улыбкой губ, по-детски припухлых и чутких.
  Зачем-то они собирались в Энск, хотели оговорить все как следует, но кто-то следил за ними из-за кустов, чей-то взгляд упирался ей в спину, и она, беспокойно оглядываясь, теряла нить разговора, с трудом возвращалась к нему, снова видела пухлые уголки губ, и безумно хотела целоваться, - но кто-то снова дышал за плечами. Разговор не шел, и вдруг Алеша предложил сбежать не откладывая, протянул ей руку и... исчез. Марина, не зная, что делать, проснулась. Вернее, казалось, проснулась, а на самом деле, перенеслась в следующий сон.
  Стук колес и предчувствие чуда. И свежо. И дыханье Алеши. И не видишь, а знаешь, что рядом. Вне материй и логики - знаешь. "Получилось! - смеялась Марина, - Получилось!" Теперь упивайся бархатистым целующим солнцем, золотистой пыльцою улыбки в уголках его трепетных губ.
  
  - Какой сон хороший... Правда? - спрашивала она, сквозь еле приоткрытые ресницы, словно боясь расстаться с чудесным видением.
  Алексей осторожно присел к ней поближе, и нежной, чуткой рукой подхватил ее, мягкую, сонную, чуть выше талии, притянул к себе, и замер на миг "не проснется ли? не оттолкнет ли?", но она по-прежнему льнула к нему в своем юном, не отпускающем полусне:
  - Хороший сон, замечательный, - гладил он длинные волосы, шею, плечи, вдыхал запах чуть влажной кожи, шептал что-то ласковое и целовал, целовал, целовал. И если отрывался на секунду от теплых, ласковых губ, то целовал глаза, виски, шею, и словно случайно касался ее аккуратной и крепкой груди, еле-еле, едва-едва.
  А там и сон отступил, и за окном сквозь кипень летней листвы то и дело слепяще вспыхивало солнце, но двое завороженных никак не хотели очнуться. Время истаивало в провалах меж сном и явью, и казалось, что время потеряло свою власть над этими двоими...
  
  ...ведь в глазах его - синее небо, на губах - откровение чуда, а в ладонях - притихшая юность; а в ее глазах - нежности море, на губах - легкий запах черешни, в темных прядях - вплетения солнца; а в касаниях - трепет свободы, драгоценной и жаркой как кровь.
  
  ***
  Из-за двери донеслись шаги, стук, звонкое "Просыпаемся! Чай, кофе! Кипяток в конце вагона!" Голос проводницы и стук в дверь утверждали примат материи над сознанием (и спящим, и не спящим).
  - Я сейчас, только открою, - шепнул Алексей, и с сожалением оставив Марину, открыл дверь.
  Инна-Нина шумно и деловито подсела к столику, покопавшись в папках, выложила бумажки:
  - Это вам. Билетики.
  - А с бельем что? - торопилась Марина изгнать остатки чудных видений и потонуть в суете жизни.
  - Сложите, да и все. Голова-то как?
  - Спасибо, прошла.
  - Ну-ну... - понимающе подмигнула проводница. -Не робей, девка! В дороге чего не бывает! - бросила она, скрываясь в коридоре.
  Марина даже из вежливости не могла выдавить улыбки. Стыд, боль и ужас охватили ее душу: "Ну, Мрыська! Ну, скотина безмозглая! Ну щетина же... покалывала, щекоталась! Скажешь, не заметила? Права, получается, Твердушкина? И матушка права. А он? Как ему в глаза-то глядеть?" Марина забилась в самый угол полки, и прятала лицо в ладони. Оно горело от украденных поцелуев, пусть спросонья, пусть неожиданных, заблудившихся на перекрестках сознания и подсознания, но украденных:
  - Алексей, простите, я не... - заговорила она, наконец. - Вы замечательный, и жена у вас... вы бы не стали... а я... я... - осеклась она, не в силах договорить, и безвольно уронила руки на колени.
  - Значит, я хороший, а ты коварная? - Алексей жил просто, с улыбкой, и лишнего драматизма не любил: ну, забылись, на солнце перегрелись... - Коварная, потому что я женат? Или потому что ты коварная?
  - Потому что я...
  - А если не так?
  - А как? - Марина, может, и не понимала чего-то, но мама, но Твердушкина, взрослые женщины, не зная друг друга, сходились в своих подозрениях и вряд ли одинаково ошибались!
  - Ну... допустим... Допустим, узнала ты, что была такая история: оказалась твоя подружка один на один с женатым пареньком, и нашло на них что-то, не удержались... Да и не особо удерживались. Дело-то в дороге было. В купе кроме них никого. И он вроде хороший, и подружка твоя... Соня, например. Не удержались... И что?
  С собой Марина не церемонилась. Не надеясь достать высот человеческих, в лучшем случае оказывалась балдой, в худшем... Впрочем, каждый "худший" выявлял все новые грани ее низости. Но судить других? Кто она? Бог? Судья всезнающий? А Соня, - как ее не любить? Глазки живые, яркие, как вишенки, щечки румяные, кудряшки непослушные в тяжелый узел убраны, а умненькая какая! Веселая! Да кто ж не захочет такую расцеловать! От мыслей о Соне на сердце у Марины так потеплело, что даже смеяться захотелось, просто так, потому что хорошо. Губы в дурацкую улыбку растягиваться начали.
  - Нет, Мариш, коварство, это не про тебя, - заулыбался в ответ Алексей.
  - А что про меня?
  - А какая разница? Главное, ты рядом! Смешная, милая, нежная!
  
  Женщины любят ушами. Но странное дело, мужчины, - нет, чтобы прислушаться к проверенной истине, - упорно отстаивают право быть грубыми и безъязыкими. Алексей одаривал комплиментами щедро и проникновенно. Где разница между искренним словом и обычной галантностью, - Марина не понимала, и добросовестно ринулась перетряхивать свою душу. Смешная? Насколько смешной бывает глупость (есть же "абсурдный" юмор), - пожалуй. А вот остальное...
  - Вы уверены? - с недоверчивостью спросила она.
  - В чем?
  - Что милая, нежная?
  - Думаю, уверен, - с нарочитой серьезностью ответил он, с еле сдерживаемой улыбкой вглядываясь в темные внимательные глаза. - И это идет тебе больше, чем всякие строгости. "Выкаешь" снова... Зачем? Чтоб опять отдалиться? От меня? От себя? - И уловив выжидательное молчание Марины, вернулся к вопросу о коварстве. - Понимаешь, человек иногда поступает так, как требует его природа, душа, жизнь. Поступает, потому что поступает. Потому что поступи он иначе, это будет не он. И как узнать, когда человек поступает по случаю, а когда по природе? Вот и получается, что судить-то и нечего, и некого. - Любовался он на ее спокойные, мягкие губы...
  
  - Прибываем через десять минут! Вниманию пассажиров! Прибываем... - голосила Инна-Нина на весь вагон.
  - Мариш, ты сейчас куда? - Алексею не хотелось расставаться с этим утром, с этой встречей, с этим странным разговором, и он искал, как продолжить его за пределами купе.
  - На заводе отмечусь и домой. А вечером в институт.
  - А может, ну его? Отметимся завтра, в институте день пропустить не страшно. А мы съездим куда-нибудь, погуляем.
  Марина отрицательно помотала головой: ей этих счастливых мгновений на всю жизнь хватит, потому что много ли, мало ли, - счастье есть счастье. Стоит о нем вспомнить, и вся душа озаряется, и силы прибывают, и можно жить дальше. Такими мгновениями не рисковать - дорожить надо. Хотя и достались они ей нечестно. Что уж тут!
  Поезд, словно вторя ее мыслям, проскрежетал тяжело и неодобрительно, сбросил ход и дернулся, уткнувшись в асфальтовую подушку вокзала. Марина рванулась к купейной двери, но Алексей придержал:
  - Знаешь, Мариш, нам теперь никуда друг от друга не деться. Явно, тайно, каждый день, через годы, разбегаясь и сталкиваясь, мы все равно будем встречаться, пересекаться, возвращаться. Это я тебе как физик говорю.
  Марина едва заметно улыбнулась, ласково погладила его челку, щетинистую щеку, скользнула взглядом по его губам и вылетела из купе; а дальше чуть ни бегом понеслась по перрону, то ли в метро, то ли на остановку, - только бы подальше от Алексея, от путаницы снов и пробуждении.
  
  5.
  Судьба судьбой, а рутину в сторону не отложишь, - ей ежедневная пища нужна: время, силы, задачи, и лучше, чтобы все катилось ровно, без сбоев. Однообразие скучновато, но экономит... да кто его знает, что оно экономит! Алексей старался жить привычно, обыденно, но душа была не на месте. Марина снова пропала. Как приехали из Энска, расстались на вокзале, так и не виделись. Он придумывал себе дела в ее отделе, высматривал высокую фигурку на просторах заводской территории, поджидал в проходной, у аллейки, у входа в институт. Тщетно.
  Ходили слухи, что она уволилась тихо, быстро, чуть ли ни тайком. Почему, - никто точно не знал, говорили, по семейным обстоятельствам.
  Оставалось только гадать, зачем была эта встреча, что он должен был понять, почувствовать, и сбылось ли предначертание. Порой казалось, что все случилось, а он не понял, в чем это "все". Порой разгоралась надежда, что ничего еще не произошло, а значит, они снова встретятся. Когда-нибудь. А пока... Пока он слушал пошловатые анекдоты жены, восхищался благородством и смелостью ищущих женских натур, мучаясь от аллергии на косметику или засиживался допоздна в дебрях металлических шкафов.
  
  Встреча третья
  
  1.
  
  "Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,
  На Васильевский остров я приду умирать",
  
  - то-то, что умирать. Поцелованные Богом часто пророчествуют, не замечая того, и не каждому эти пророчества понятны, и не на всех сбываются. На Марине сбылось: жить ей, действительно, не хотелось. И дело было не в том, что выросшая в отдельной квартире, она вдруг оказалась в комнате в коммуналке, в коммуналке "лихих" девяностых. (Ах где вы, любимые советским кино, "муравейники" пятидесятых-шестидесятых!) Не в угрюмости нового жилья. Окна, обращенные во двор-колодец, вернее, прямо на помойку, не знали ни солнца, ни зелени, ни простора, - только чужие, вечно зашторенные окна напротив и сумрак, сумрак, сумрак. Не в сырости и всепроникающей безбытности. Деревянный пол, искореженный влажностью и сквозняками, почернел, местами пошел плесенью. На него крошкой, кусками, бетонным распадом сползали проволгшие стены. И словно застывший в воздухе, отделенный от стен щелями и дырами, угрожающе нависал над головой потолок, готовый однажды обрушится на голову входящего и вонзиться в него торчащими крючьями арматурин, чтобы поглотить, подобно акуле, акуле с исчерна гнилыми зубами. И даже не в обрушившейся вдруг нищете.
  Дело в том, что как ни утверждалась Мрыська в дочерних чувствах, как ни укреплялась в надежде, что Варвара Владимировна однажды заметит эти самые чувства, как ни положила себе защищать, если не близость, то хотя бы самую возможность близости с матушкой, - об одном забыла: мать, как любой другой человек, и путь, и попутчиков сама выбирать вольна. Захотелось ей новой жизни, жизни мыслителя и литератора в стороне от цивилизации, в особняке-имении. Чем не мечта? Вот беседка, зеленью увитая, вот круглый стол уставлен-украшен, а снаружи дождик сыплет, сирень клубится... И она, - фигурка точеная, осанка царственная, на изящных плечиках шаль тяжелая с бахромой, - письмо пишет или с известными людьми о высоком беседует. Журналисты прознают, репортеры понаедут, то-то разговоров будет! Уже слышались ей восхищенные шепоты знакомых: "неужто наша Барбарá?" И никто-никто ее, Варвару Владимировну, раздражать не будет (Мрыська сама тут как-нибудь! Молодая, ушлая, - что с ней станется?) Ради такой жизни и квартиры не жаль. Анны Ивановны, единственной, умевшей обуздать характер дочери, в живых уже не было. С Мариной договариваться - только медлить, да и поймет ли: глазами лупать начнет, неровен час, за матерью увяжется. Вот и пришлось Варваре Владимировне действовать быстро, тихо, иногда себе в убыток: элитную квартиру в историческом центре по дешевке отдать, риэлтору с лишком заплатить (за скорость и чтобы разборки с Мариной на себя взял), - но уж деньги от сделки Варвара Владимировна себе все взяла, чтоб на дом-особняк, на BMW цвета металлик, да мало ли на что с лихвою хватило и никакие мелочи от прекрасной мечты отвлечь не могли. Подгадала день и время отъезда, чтоб дочери дома не было. Проследила, чтоб рабочие все-все от мебельной стенки до карандашных обломков в фуры загрузили, и отправилась к новой жизни на только что купленной машине в сопровождении кавалькады грузовиков.
  
  ***
  Вернувшись с дежурства... (Последние месяцы Марина работала санитаркой в ближайшей к дому больнице. Устроилась туда, чтоб поближе к бабушке быть. Врачи тогда одно советовали: готовиться к неизбежному, но в помощи не отказывали. Когда совсем плохо становилось, Анну Ивановну к себе забирали, капельницы какие-то ставили, подбадривали как могли, любили ее. И Марине спокойнее было, только вот беготни больше становилось. И в больнице надо было помочь, и маму - она ж как ребенок малый - покормить, выслушать, успокоить. Из-за этой беготни и прежнюю работу с институтом оставила, в санитарки пошла. А как бабушку похоронили, не захотела своих "подопечных" без пригляда оставлять. Одних выписывали, других принимали, а она так и продолжала работать.) ...вернувшись с дежурства и обнаружив дома незнакомых людей, объявивших себя новыми законными хозяевами, Марина не сразу поняла, что случилось. Ей показывали документы, копии с печатями, трясли паспортами, объясняли что-то на плохом русском, куда-то звонили, протягивали телефонную трубку, кто-то назначал встречу, но зачем, - Марина плохо соображала. Она водила потерянным взглядом по прихожей, видела знакомые двери, обои, которые так долго выбирала бабушка, инкрустированный паркет, чужое зеркало... Да, мебель можно поменять, и адрес - можно, даже поссориться на время с друзьями, даже с Соней, - можно, но как вырвать из жизни прошлое? из сердца - детство? плохое, хорошее - неважно. Как обез - ("смерть/-смертить", а "жизнь"?) - жизнить себя? Какими бы сложными ни были ее отношения с матушкой, Марина в своей верности все надеялась... ждала... - ведь любовь одолевает все. А нелюбовь? Не вражда, нет, - а именно нелюбовь? Она равнодушна, и ей, нелюбви, дела нет до тебя и твоей жизни. Явишься к ней на порог, - посмотрит мутным взглядом, и дверь перед носом захлопнет, - иди куда хочешь.
  Марина отправилась в следующий подъезд, к Соне. Та ужаснулась, увидев подругу: взъерошенная, дрожит, взгляд безумный, стоит, молчит, будто язык проглотила; завела Марину на кухню, маму позвала. Та только руками всплеснула: "Деточка, что?! Что случилось? Дома-то была?" Услышав слово "дом", Марина вздрогнула всем телом и разревелась, а Соня с мамой, с трудом сквозь всхлипывания различая слова, выслушали странную историю, напоили Марину какими-то каплями, уложили на Сонечкин диван и разделились. Соня осталась при подруге, а ее мама, возмущенная и рассерженная, наспех одевшись и ничего не объясняя девочкам, ушла.
  Отупение, охватившее ум и душу Марины долго не отступало. Сколько-то дней она жила у Сони, потом, в сопровождении подруги, ее мамы и каких-то мужчин, отправилась на Васильевский остров, ходила по конторам, подписывала бумаги, искала нужный дом, квартиру, проверяла ключи, прощалась с провожатыми, и наконец, оставшись одна в темной, похожей на чулан, комнатушке, улеглась в углу на кусок поролона с красным шелковистым покрывалом (еще раз спасибо Соне с мамой), свернулась в клубок, как могла прикрыла ноги тем же покрывалом, больше-то нечем, и замерла. Думать не было сил, плакать не было слез, и не заснуть - холодно. Так, в глухом забытьи всю ночь и провалялась. На следующий день на дежурство опоздала, - часов-то нет. На работу пришла, а там новость: уволиться попросили. Денег на зарплаты не хватало, санитарок сокращали, оставляли или очень квалифицированных, или хорошо приспособленных к материальной изнанке жизни. Марина ни к тем, ни к другим не относилась. Как говорится, - ничего личного, без обид.
  Она и не обиделась. Наоборот, даже вроде успокоилась, будто правильность какую-то подметила: если уж ничего - так такое "ничего", чтоб и захочешь уцепиться, - не за что было. Одежду б и ту отдала, да в психушку забрать могут! А может, и правильно, - в психушку-то? С нервами уже лежала, может, - с головой пора? Чего-то не понимает эта голова, не додумывает. Сколько раз ловила себя на том, что для матери чем угодно пожертвовала бы, а представился случай, и ой! как себя жалко. Но стоило Марине очутиться в темной комнатушке, - пыл самоуничижения утих. Забившись в угол и кое-как завернувшись в просыревшее покрывало, она погрузилась в бездумную, бездушную неподвижность. "На Васильевский остров я приду умирать, - крутилось в голове. - Умирать... Оно бы, может, и лучше, логичнее было бы..."
  Прежде ее жизнь была осмыслена любовью к матери, старанием разбудить тепло в сердце Варвары Владимировны, которой, как-то все не случалось отогреться с людьми. Красивая, - с зелеными колдовскими глазами, с мраморно гладкой кожей, с точеными тонкими чертами лица, с выразительными ярко-красными губами, - темпераментная, она восхищала, восторгала и сама легко очаровывалась, но потом, вдруг, в секунду, разуверялась, развенчивала, изобличала, мстила за разрушение собственных иллюзий, никому не прощая своих разочарований. Постоянных подруг у нее не было, так... очаруются, напьются эмоций да разойдутся. Теплых, душевных отношений даже с Анной Ивановной не сложилось. Вот и мечтала Марина по-детски, по-дочернему отогреть материнскую душу, а не смогла. И теперь все казалось бессмысленным: и старания, и надежды, и сама Марина.
  
  ***
  Сколько ж в проклятой человеческой природе живучести, что и понимаешь свою бессмысленность, до конца, абсолютно понимаешь, - а сердце бьется, кровь пульсирует, легкие дышат. Говорят, йоги умеют жизнь в себе останавливать. А еще говорил кто-то, что мысли и чувства "до глубины души материальны" и любое желание воплотить можно, если правильными чувствами его чувствовать. "Представь себе, как жизнь покидает тело, внимательно, каждой клеточкой прочувствуй, как все замедляется, слабеет, отказывается... Как следует представь..." - учила себя Марина, и однажды легла спать, чтоб уже не проснуться. Может, и стало бы это последним решением в ее жизни, если бы ни сон.
  Привиделось ей, вернее, причувствовалось, что кто-то гладит ее по плечу, и рука эта - женская, теплая. А что за женщина, откуда взялась, непонятно, только и видно, - длинный красный рукав чем-то сине-голубым прикрыт. Говорила женщина что-то хорошее, нужное, доброе, только слов Марина не разобрала. Но такой благодатью от ее речей веяло, что век бы слушала, затаив дыхание, не шевелясь и не вникая, - просто слушала и плакала бы от радости и сладкого спокойствия, вдруг разлившегося в глупом сердце, и слез бы не вытирала, пусть себе обжигают, скатываются на губы, на покрывало. ...Предрассветный мрак был по-прежнему густ, холоден и влажен, но на плече сохранялось ощущение теплой руки, и сердце билось, и кровь бежала, и легкие дышали. Горечь, недоумение, отвращение к жизни вскипели, смешались и схлынули куда-то, высвободив простор для первой разумной мысли: прими все как есть, прими за точку отсчета, оставь вопросы и волнения на потом и начинай делать, как сможешь, как сумеешь, как получиться, - но делать. В гнили и вони, средь мрака и смрада, - но делать. Не для кого, не для чего - просто чтобы делать.
  
  ***
  Бедность может быть достойной, нищета - никогда. Деньги во многом определяют наши возможности, нищета уничтожает само человекообразие, разъедает основы человеческого сознания. Можно до скончания века зашивать и перештопывать дырявые носки, но если иголку с ниткой взять неоткуда? Можно без конца заваривать спитый чай, а то и вовсе без него обойтись, но если воду кипятить не в чем? Пей ту, что есть - с привкусом хлора и ржавчины. Ищи работу, - купишь и чай, и нитки с иголками. Но чтобы искать, чтоб на работу ходить, - одежда нужна, а всей одежды: блузка да юбка, и те на глазах от влажности разлезаются. Тогда иди на помойку, ройся, ищи, как собака беспризорная, как крыса, как другие, те, что смирились и со своим нищенством, и с неизбежной от нее гибелью.
  Если что и спасало Марину от человекоубийственной силы нищеты, так это отупение души, которое долго не отступало после отъезда Варвары Владимировны. Это оно помогало мириться с вонью и темнотой, собирать банки и бутылки, чтобы, сдав их за копейки, делить кусочек хлеба на три дня вперед. А на мыло? За квартиру? На одежду из каких денег брать? И снова она под прикрытием ночи копалась в мусорной свалке в надежде найти что-нибудь способствующее жизни. Однажды со двора заметила под своими окнами огромные, в ширину ладони, щели. Попробовала прикинуть их глубину, потыкала палкой, поняла, что глубокие, и придя домой, проверив нехорошую догадку, убедилась - сквозные. Если до зимы не заделать, - станет ей это убежище холодной могилой. Меж тем Марина уже слишком ожила, чтобы согласиться с этим. Поэтому к "мылу", "хлебу" и "по счетам" добавилась статья "щели". Благо, от Анны Ивановны Марина унаследовала своего рода бесстрашие и даже азарт к любому ручному труду. Уметь все самой - никакая волшебная палочка не нужна, - только терпение и упорство. А строительные работы по всему Васильевскому шли: ходи, смотри, учись. Не боги горшки обжигают.
  И были! Были заделаны щели! Пусть не сразу. Пусть руки в кровь! Пусть цемента понадобилось в разы больше, чем думалось! Но заделаны! До зимы. И в комнате суше стало, теплее. И работа была всякая: лед колола, туалеты драила, овощи на рынке перебирала. И конечно, обманывали, платили меньше обещанного, если вообще платили, но Марина тыкалась, вкалывала, совмещала, - где-нибудь да заплатят.
  Скоро эта борьба стала приносить удивительные, сказочные плоды. Здесь, в этих полуразрушенных бетонных стенах, под колючим от арматурин потолком, Марина впервые почувствовала себя по-настоящему дома. Единственная по трехкомнатной квартире соседка появлялась раз в месяц, - приезжала за пенсией. В остальное время квартира была в полном распоряжении Марины. Тишина, приглушенные звуки далекого транспорта, тихое "тик-так" старенького бэушного будильничка. И никаких бурь, сцен, выволочек, никто не будит по ночам. И главное, никто на свете уже не сможет, не посмеет лишить Марину этого обиталища.
  Гóда через два изнурительных до голодных обмороков мытарств и с работой окончательно устроилось, да как! Марину взяли в турбюро. Пришлось, правда, подучиться, походить с гидом-куратором стажеркой, но скоро она сама водила туристов. Эта работа оказалась настоящим спасением, и не только потому, что позволяла общаться с людьми, которым дела не было ни до Марины, ни до ее прошлого. Разрабатывая новые темы, зарываясь в книжные залежи библиотек и стихийных развалов, Марина оказывалась в сказочно иной реальности, где царские особы чертили алмазными перстнями на оконных стеклах записки друг другу, где народ с опаской поглядывал на Александрийский столп, ожидая его неминуемого падения, а великолепный и непостижимый Блок, певец Вечной женственности, радовался, в голодный год отоварившись обычной селедкой. В той реальности все уже было: любовь и дружба, милосердие и зависть, подлости и муки, голод и нищета. Но, состоявшиеся как факт, описанные в хрониках и сложенные в архивы, они вдруг всплывали из глубин прошлого не узнанными или преображенными, чтобы снова и снова трогать души и волновать умы мистикой исторических перекрестков, архитектурой совпадений и связей.
  В пору Белых ночей эта магия становится особенно ощутима: отвлекающие блеск, многоцветие, красивульки скрадываются. Здания проступают сквозь сумеречный гризайль серебристого сияния тонкими штрихами, утрачивая свою тяжеловесность, и город кажется призрачно легким, невесомым, почти неземным, - как бы ветер не снес или волной не смыло. Однажды ощутившему эту пугающую зыбкость трудно остаться равнодушным: не испытать тревожной неприязни или смутной влюбленности в этот город, в его влажные камни и низкие небеса. Марина была влюблена. И в город, и в экскурсантов.
  
  2.
  Удивительно, - ни разу в жизни не случалось ей пострадать от странной привычки уходить в себя. За целый день находишься, накрутишься, стоять сил нет, а ноги привычно пеньки огибают, низенькие оградки, ступеньки, поребрики перешагивают, подальше от людей и машин уводят. Но сбилась ли однажды от сумасшедшей жары планета или судьба, обмахиваясь веером, что-то из виду упустила, Марина чуть на случайного прохожего не налетела:
  - Простите, - шарахнулась она в сторону.
  - Опять "выкаешь"? - улыбнулся голос. Сквозь белесый летний сумрак проступал силуэт солидного, заросшего щетиной мужчины, и если бы ни голос, Марине в голову не пришло бы искать в нем знакомые черты.
  - Алексей? Вы как тут? - удивленно уставилась она на прохожего.
  - Клиент здесь один живет, - протянул он визитку "Аудиоаппаратура: установка, ремонт, апгрейд". Марина усмехнулась: в ее мире не было ни телевидения, ни радио, ни даже телефона. - Сегодня, вот, припозднился, чтоб завтра сюда не ехать. А ты как здесь?
  - Живу.
  - Одна-одинешенька? - полюбопытствовал Алексей, подставив ей руку.
  - Сама по себе, - отказалась взять под руку Марина. Не получалось у нее под чужой шаг подстроиться. - А вы как, как жена?
  - Я в порядке. Про жену не знаю. Как развелись, так и не знаю. Мы ж с тобой вечность не виделись. А жизнь, она, знаешь, как летит!
  - Знаю, - вздохнула Марина и медленно зашагала в прежнем направлении, предоставляя ему самому определиться.
  - Что ж, тряхнем стариной! Провожу, как когда-то в институт, помнишь?
  Марина кивнула и нырнула в диковатые, заплывшие тенями, лабиринты дворов. Волны сдавленного, шепчущего эха доносили звуки чьих-то шагов, неразличимых разговоров, выкриков, хлопков. По углам шарахались невнятные призраки. Пахло изнемогающей от жары зеленью, прогорклым растительным маслом, отходами и пылью. Марина шла с рассеянностью человека, находящегося у себя дома. И только переходя линии, по наработанной привычке, ухватывала Алексея за ладонь, как маленького, чтоб перевести через проезжую часть. Так она переводила детишек и пожилых экскурсантов.
  Алексей с готовностью слушался ее жестов, но терялся в догадках: неужто с улицы, - и домой? а там что?
  - Мариш, а муж? Дети?
  Марина отрицательно покачала головой.
  - Не одиноко? - осторожно разведывал он.
  - Мне общения на работе хватает, - искренне ответила Марина.
  - Кем работаешь?
  - Экскурсоводю.
  - А мне экскурсию проведешь? Хотя бы по Васильевскому?
  - Потом. Сейчас с ног валюсь. - Марина еще не вышла из роли гида и Алексея воспринимала как отставшего или заблудившегося туриста.
  - Может, на выходных? Когда у тебя выходные?
  - Понедельник или вторник. Выбирай.
  Они остановились у невысокого серокаменного дома. И хотя лицо Алексея выражало досаду: для того ли он шел, чтоб на пороге попрощаться, - Марине не до его досад было. Совсем вымоталась. Договорились встретиться в понедельник ближе к вечеру, здесь же, и девушка скрылась за массивной дверью. Алексей, чуть выждав, шмыгнул за ней следом, тайком проследил, как мелькнула ее рука, захлопывая дверь, запомнил номер квартиры, и выйдя из дома, направился к метро в обход незнакомых дворов, по ясной, простой геометрии линий и проспектов.
  На углу 13 линии и Среднего проспекта, залитая маслянисто-желтым светом фонаря, стояла молоденькая девушка. В полупрозрачной блузке и коротенькой юбке, она походила на мотылька, увязшего в липких волнах электричества, и лишь густо накрашенные губы выдавали земную природу нежного создания. Заметив внимание постороннего мужчины, мотылек хрипловато крикнул в темноту: "Слышь! Козел тут какой-то пялится..." Рядом возник верзила с длинными, узловатыми руками: "Что, дядь, на молоденьких потянуло?" и демонстративно заграбастал девушку под мышку с такой чувственной жадностью и силой, что та еле пискнула, но похоже, такая брутальность ей только польстила.
  Алексей свернул на Средний: ""На молоденьких"... Что ж! солиден, брат, бородат. Тридцать два года как-никак (значит, Марине около двадцати двух). Скоро тридцать три. Не простая дата в жизни человека, есть в ней что-то судьбоносное и окончательное, верней, подводящее к окончательному. Кому-то еще резвиться и резвиться, а мне..." - а что ему? Успел жениться, развестись, решить, что семейная жизнь не для него. Больших разочарований она не принесла, но и открытий тоже. Конечно, воспоминание о вдохновенном стриптизе Татьяны глубоко запало в память и до сих пор тешило его самолюбие, но еще более Алексей был признателен жене за развод. Все прошло тихо и даже обыденно. Правда, им к тому времени и жить под одной крышей странно было. Сам он как ушел с завода (все тогда лучшей доли искали, а у него - образование, опыт, обаяние), так или по клиентам ездил, или у себя (у родителей) задерживался, с приборами работал: прозванивал, прослушивал, измерял. Из своей комнаты настоящую лабораторию устроил, - вся аппаратура под рукой. До ночи засидится, - что к Татьяне ехать? Романтическое содержание тоже не страдало: ничего конкретного, наоборот, - разнообразием наслаждался. У Татьяны со временем тоже пыл поулегся, сама порой не понимала, на что ей это замужество. Детей у них не случилось, и смысла жить вместе - тоже. Зато развод обещал обогатить жизнь обоих: ему вернуть свободу, ей, в новом статусе хлебнувшей горя и натерпевшейся от "этих", - открыть просторы для новых целей. Вот и разошлись. Татьяна после развода в политику с головой ушла. Он на радостях дорогущими колонками обзавелся, положив начало стереосистеме своей мечты. Можно сказать, заложил храм служения физике и музыке. Символично для его возраста!
  
  ***
  ..Чем ближе к метро, тем многолюднее становился Васильевский. Народ все больше нетрезвый попадался, бесшабашный и взбудораженный, - одни обнимаются, целуются, другие ругаются, носы морщат: бесстыдство какое! Алексей любил, чтобы чувства открытыми, захватывающими были: "Целоваться на улице не прилично, а жить вместе, не любя, изнывая от скуки - это как? Стыдливость и нравственность - хорошо, а когда девчонки, ханжеством изуродованные, таблетки горстями глотают, - тоже хорошо? Не боялись бы любить, - глядишь, и счастья на земле больше было бы". А вот блюстители нравственности его смущали. Конечно, ничего против любви, чистоты, верности и других добродетелей он не имел. Когда чистота изнутри идет, легко и сердечно - это здорово, тут и спорить нечего! Вон, отец с матерью, седые уже, а все друг на друга не надышатся, влюбленными глазами смотрят, - и ведь никого не осуждают, не поучают. Поучают другие, с хмурыми выражениями лиц, подозрительные и злобные. А кому они нужны со своими учениями, кому интересны? Спешащие навстречу, обнимающиеся, целующиеся, опьяненные любовью и Белой ночью, - вот те интересны. Друг другу интересны, поэтам, художникам, небу, жизни вообще. Через них природа любить учит, через них счастье утверждается, и счастье это - в связующем: в любви, в сердечном увлечении, в симпатии. Счастья "в одни руки" не бывает.
  
  3.
  Последнее время вся жизнь Марины определялась двумя понятиями "нужное" (то, без чего не прожить) и "неотъемлемое" (то, что невозможно отнять). Эти понятия пронизывали все пласты ее жизни. Страшненькая берлога на Ваське с томиками Пушкина на подоконнике была ее собственной в той же мере, что и сон, уклонивший однажды от смерти, и плохо понятная любовь к вневременному, лишенному притоков свежей информации, домашнему покою вне амбиций и спешки, просто ради жизни. Все "ненужное" и "отъемлемое" пылилось в закоулках сознания чужой биографией, никакого отношения к ней не имеющей. Там же оказался бы Алексей, если бы усталость не затмила Марине рассудок, за что она отругала себя, засыпая после встречи с ним. Отругала и забыла.
  
  ***
  В понедельник, проснувшись от утреннего звонка в дверь - "Соседка, что ли?", - Марина смутилась, увидев на пороге квартиры сияющего Алексея.
  - Идем? - улыбался он.
  - Куда? - с трудом просыпалась Марина. Как она мечтала отоспаться! Взять и продрыхнуть полдня!
  - На экскурсию. Ты мне обещала. По Васильевскому. Помнишь? Но сначала кофе, если пригласишь. Кофе у меня с собой. Хороший. С тебя кипяток.
  Марина кивнула, жестом пригласила пройти на кухню, посадила следить за чайником, а сама, слетав в комнату, скрылась в ванной.
  Алексей оглядывал обшарпанные, в струпьях старой краски и плесени, стены, потрескавшееся, клееное-переклеенное скотчем оконное стекло, "люстру" из проволоки... Он не боялся бедности. Где только не приходилось ему наслаждаться любовью, и смутная осторожность всегда подсказывала, как держаться подальше от рутинных тем. Натура эстетическая и чувствительная, Алексей умел ограничиться тем, что отвечало его представлениям о прекрасном. Но что ему было думать о Марине?! Что втянуло ее в эту бездну? Сломалась? Сломали?
  Едва чайник закипел, появилась и хозяйка, улыбающаяся, свежая, в не по размеру большой футболке и слишком плотных для жаркого лета и неудобных для дома джинсах:
  - Доброе утро! - выключила она чайник и расставила разнокалиберные чашки. - Сахара, извини, нет.
  - А и ладно! Дальше я сам, - отстранил Алексей Марину, и с чувством приступил к приготовлению кофе, отвлекая ум от неприятных впечатлений.
  Марина взирала на его шаманство с почтением, но совершенно бестрепетно, будто ничего волнительного меж ними никогда не было, - работали на одном заводе да и только, вот-вот в воспоминания ударятся. Но ни с воспоминаниями, ни с разговором не складывалось. Марина не знала, о чем спрашивать. Алексей не знал, что говорить, да еще бедность эта раздражала.
  - Может, сразу пойдем? А кофе потом? Или завернем куда-нибудь по дороге? На улице солнце, знаешь, какое! Чего здесь торчать?! - не мог же он прямо сказать, что сил его нет эту разруху видеть.
  - Я тебя в дом не звала. Договаривались, что на улице и попозже, - развела руками Марина, конечно, ее квартира не лучшее место для уютных посиделок, да ведь у нее и гостей-то почти не бывает... - Ладно, сворачивайся и выходим.
  
  ***
  ...На улице стоял солнцепек, чистенькие туристы перемежались с персонажами в "домашнем", мятом и неряшливом: в майках-алкоголичках, халатах и тапочках. При этом двигались все одинаково неспешно и даже лениво.
  - Ну? Что тебе показать?
  - Что хочешь, только не слишком парадное, - так он надеялся быстрее понять, что у Марины на душе, найти те ниточки, которые подскажут путь к ее сердцу.
  - Непарадного здесь хватает. Там двор "два на два", там "башня счастья", там бывшее капище, - быстро соображала вслух Марина (любая профессия накладывает свой отпечаток). - Предлагаю по линии, до Невы, потом к Румянцевскому садику, оттуда по Большому, оттуда до метро - рукой подать. Пойдет?
  - Пойдет, - улыбнулся Алексей, хотя слово "метро", мысль Марины о расставании резанули его тонкий слух. Ему вообще не хотелось никуда идти, хотелось, чтоб она просто сидела напротив (но не на этой убогой кухне), говорила неважно о чем, вскидывая на него свои раскосые, почти черные глаза, отчего б у него как прежде занимался дух.
  Поэтому едва прогулка была закончена и они подошли к метро, Алексей, бубня про жару и солнце, сок и мороженое, про "хорошо, что в понедельник нет народа", затащил Марину в кафе, и уселся за столиком напротив, так, чтоб преградить ей путь к возможному отступлению. Марина, оказавшись как мышка в мышеловке, молчала, опустив голову и размешивая в кофе шарик мороженого, не видя, но чувствуя безотрывный взгляд Алексея, и только краснела, не поднимая глаз. Впрочем, Алексей и так был доволен тем, что мог, наконец, спокойно ее разглядеть. Она по-прежнему не красилась. Работа на свежем воздухе шла ей на пользу, бледность отступила, в движениях, в жестах, появилась незнакомая ему уверенность, даже грация... но напряженность минуты становилась все очевидней. Так что пришлось ему пустить в ход все свое обаяние, чтобы девушка, наконец, успокоилась, поняла, что ничего ужасного ее не ждет, и можно, и нужно наслаждаться этим кофе , этим понедельником, этой встречей.
  
  Сильная половина человечества идею дружбы между мужчиной и женщиной воспринимает куда скептичнее слабой. Меж тем во времена рыцарей Даме сердца надлежало быть замужней, а ее благородному Рыцарю - чтить замужество своей Дамы. То есть прибывает Рыцарь на бал или как это там у них называлось, и заботится: о своих сестрах заботится, о жене заботится, о Даме сердца заботится. А у той тоже муж, и тоже о своих женщинах заботится, и о Даме сердца не забывает. И упорядочить эту всеобщую заботу друг о друге можно было только иерархией и традицией. Что и делалось, и очень строго. У Марины "нужных" и "неотъемлемых" представлений об отношениях мужчины с женщиной не было. Были, конечно, примеры бабушки и матушки, но то была их жизнь, не ее. Бабушка была мудрой, матушка - красивой, а Марина... Хоть и пытались за ней ухаживать, и хорошие молодые люди замуж звали, - вмешивать мужчин в свои отношения с счастьем она не торопилась. Какая из нее невеста? Ни гроша за душой, даже образования нет. Жаждет юноша счастья с прекрасной избранницей, а избранница ему бабах! - и тяготу за тяготой навешивает. Не за то ли, что счастья искал? А если и за то, - пусть другие навешивают, которые хоть что-то дать могут, а у Марины всего приданного - сплошные проблемы. А что до любви, неземной да высокой, - любят красивых, фигуристых, талантливых, как ее матушка. Любят, любят, иногда женятся, потом еще полюбят да разведутся. Если ребенка родят, - хороший отец, что по суду, что сам по себе, о ребенке позаботится. Плохому и суд не указ. И смысл замуж идти? Другое дело - дружба, когда человек тебе небом послан. Именно тебе, именно небом. Кровные узы, и те вон, порваться могут, а от неба куда денешься? Одна с дружбой трудность - понять, друг перед тобой или нет. Но никто же не требует сразу решать. Обычно, есть время прислушаться, присмотреться. Вот Алексей: добрый, рассудительный, к тому же старше нее, жизнь лучше знает. И хотя встречались они редко (у обоих работа), иногда наугад (телефона-то на Васильевском не было), - Марина от этих встреч не отказывалась. Иногда даже ждала их, как после долгих трудов ждут отдыха.
  Алексея дружески-ровное расположение Марины и радовало, и задевало. Неужели не вспоминается ей то утро в поезде, когда он тонул в море ее волос, и она осторожно и ласково гладила его щетину. Разве только на дружбу указывала им судьба? разве только ее подразумевала логика? Ладно, встретились раз, ладно, два, но теперь, когда можно ни на что не оглядываться, ничем не смущаться, - не пора ли догадаться, зачем судьба сводит. Или так и запомнится ему Марина, как чувство, которое могло быть самым-самым, но застыло, замерло в полушаге от любви? Это противоречило бы и его жизненному опыту и законам физики. Что ж, на то она и жизнь, чтоб выбиваться за пределы схем и законов! Словом, опережать события Алексей не собирался, но отступать без разгадки не хотел. Решил дожидаться, когда все тайны сами откроются. Ради этого и ездил, с нищетой и неустройством мирился, ласковыми речами Марину опаивал, ничего не меняющими и ни к чему не обязывающими, впрочем, тем-то и ценными для нее.
  - Настоящая любовь безусловна, - говорил Алексей. - Она не диктует, не просит, не укоряет "я-то думала, а ты оказывается"...
  - Просить и требовать вообще бесполезно, - вспоминала Марина свои отношения с матушкой. - Если человек хочет, он и без просьб понимает, хотя бы старается. А не хочет, не любит - только раздражаться будет, что от него ждут чего-то. Хорошо, если в ненависть не ударится.
  - От любви до ненависти... - вздыхал Алексей, снова и снова замечая, как мысли уносят девушку в неизвестный ему мир.
  - Опять же, если ненавидеть умеешь, - витала Марина в своих философиях. - А если любовь бессмысленна, а ты все равно любишь? Через горечь, боль, а любишь?
  - Через горечь-то зачем? Клин клином вышибают, - как можно теплее отвечал Алексей. - Любовь не меньше и не хуже страданий облагораживает. Просто некоторые пострадать любят. Вот и получается: кому ненависть, кому помучиться, а мне вот радостно жить нравится. Нравится, что мы встретились, что лето вокруг, что ты меня как умного слушаешь. Думаешь, я старше и знаю больше... А я, может, притворяюсь! голову тебе морочу!
  - Ну да! Это кто кого морочит! - благодарно смеялась в ответ Марина, слишком бесхитростно и простодушно, чтобы переходить на романтический тон.
  
  4.
  Сентябрь пришел мягкой долгожданной прохладой, тяжелыми темно-сизыми тучами, расплывчатым, во влажной ретуши зябких ветров, многоцветием плащей, зонтов и реклам. Горожане, отогревшись у жарких морей и на дачных просторах, соскучившись по привычной суете, спешили окунуться в жизнь мегаполиса. Площади дыбились митингами, СМИ исходились хохотом, пошлостью и негодованием. Робкие души восставляли себя на кровожадную борьбу за блажные идейки; торговцы торопились закрепиться в политике; политики, маргиналы и уличные актеры, ради зрителей, казалось, готовы были стать на уши - только б обеспечить себе прекрасное "завтра". Марине хватало своих "сегодня".
  Это только кажется, что прочитав десять газет вместо одной, узнаешь в десять раз больше. На самом деле, отложи ты их в сторону, прогуляйся по городу, посмотри, чем он дышит, о чем молчит, - куда больше узнаешь. Марине каждый день по работе "гулять" приходилось. Тут хочешь не хочешь к большой жизни приобщишься, шума и толчеи до отвала наешься, домой как за спасением бежишь. Только здесь, в безмолвии собственного убежища, в неподпадении под власть времени, она ощущала дыхание настоящей жизни, своевольной и неугомонной, и это ощущение придавало дерзости теории и практике ее существования. Ремонтно-строительные настроения все чаще устремлялись к потолку. Весь в черно-бурых пятнах протечек, с бетонными неровностями, ощерившийся арматуринами, он по-прежнему походил на челюсть много- и гнилозубого монстра. Но слишком поднаторела Марина в своей борьбе за выживание, в работе мастерком и зубилом, чтоб пугаться этого чудища. Наоборот, в упрямом стремлении насытить собой, своей живучестью каждый сантиметр собственного жилища было особое вдохновение - вдохновение жизни, незримо побеждающей дух запустения.
  Даже Алексей со временем будто проникся этим тайным знанием и стал находить свою эстетику в убогости Марининой комнатушки, свой возвышенно-художественный стиль. Так руины древности и сегодня очаровывают историков, художников, ученых и туристов.
  
  ***
  Дощатый пол в комнате был вымыт по-настоящему, как учила бабушка, ошпарен крутым кипятком и отдраен с песком и мыльным раствором, отчего древесина, светлея на глазах, скрывалась в волютах поднимающегося пара, а по квартире разливался горьковатый аромат свежего дерева. Оставалось себя в порядок привести (заодно и пол высохнет), - но не успела. В квартиру позвонили, так в "рабочем" и пошла открывать.
  - Ох ты! - выдохнул Алексей, увидев Марину в красной косынке, из-под которой темными змейками выбивались влажные блестящие пряди, во взмокшей рубашке, завязанной под грудь, и в черных обтягивающих то ли лосинах, то ли леггинсах, как их там женщины называют. И надоела ему эта дружба с Мариной! со всем ее "духовным" и "платоническим"! вмиг надоела.
  - Алеша? Мы же не договаривались, - жестом поторопила Марина будто остолбеневшего гостя, чтобы самой не простыть на сквозняке.
  - Сегодня день такой. Мне можно! - опомнившись, шагнул он в коридор.
  - Что за день?
  - День рождения меня!
  - Ну вот, а я в таком виде! Ты проходи, я сейчас, - хотела она оставить Алексея. Но он придержал ее, как-то вдруг окутав собой, своим солнечным сиянием, и Марина словно ослабла:
  - Я грязная, Алеш...
  - Ты? - он приподнял ее лицо за подбородок.
  И словно Энское солнце озарило сумрачное Василеостровское лукоморье, и легкое тепло разлилось по ее телу, щекоча смешными мурашками. И он целовал их, едва прикасаясь, словно боясь смутить их веселье
  
  ...а в глазах его - синее небо, на губах - откровение чуда, привкус солнца и трепет свободы, драгоценной и жаркой как кровь...
  
  ***
  Ее лицо, обрамленное ручьями волос, перламутрово сияло сквозь синеватую тьму. Ниспадающие темно-фиолетовые тени старого покрывала свободно обтекали женский силуэт. Будто не доверяя призрачному видению, Алексей скользил пальцами по грани света и тени, по тому отсвету, который художники называют рефлексом. Неожиданно для себя оказавшись первым мужчиной в ее жизни, он вслушивался в ее настроение:
  - Жалеешь?
  - Нет, - прикрываясь красным шелком, села Марина, порываясь встать.
  - Куда? - придержал он.
  - Одеться.
  - Зачем? - притянул он Марину к себе на грудь, чтоб видеть ее лицо, но оно спряталось у него под мышкой.
  - Не знаю, Алеш, - Марина ни о чем не жалела, и даже была рада, даже до трепета, до дрожи, но стыдилась... бог знает чего стыдилась. - Совсем не знаю... не умею я...
  - Да это я понял... - добродушно ответил он, гладя шелковистые длинные волосы и целуя Марину в макушку. - Я вот чего понять не могу, любая девушка рано или поздно мужчину встречает, женщиной становится. А ты будто в монастыре родилась и дальше монастырских стен жизни не видела. Хотя в монастыре, боюсь, о любви и мужчинах побольше твоего знают. Ты ж вроде с мамой и бабушкой жила. Вы что, никогда не секретничали по-женски?
  - Не случалось. - Еще бы они секретничали! Бабушка до конца своих дней любила деда и уважала мужчин, матушка ненавидела Мрыськиного отца, а мужчин презирала. Не сходясь в своем отношении к мужскому полу, они попросту закрыли столь щекотливую тему для любых обсуждений, предоставив Марине самой во всем разбираться, когда придет время.
  - А с подружками?
  - Не-а, - в той школе, где у Марины были подружки, интересы были совсем детские. А в другой - с подружками не сложилось. Да и секретничать поводов не было, если не считать первой встречи с Алексеем. В общем, живя в чисто женской семье, Марина никакой необходимости в мужчинах не видела, себя ущербной безотцовщиной не считала, об отце, как другие дети из неполных семей, не мечтала и не грустила. В остальном смутно полагалась на природу. В конце концов, ее никто ничему не учит, но все цветет, растет, плодоносит.
  - А книги? Ты же читать любишь... Стихи, искусство.
  - Люблю. Но там о другом. О высоком и прекрасном!
  - А близость? Близость мужчины с женщиной, по-твоему, не прекрасна? Вот дружба между ними, женщина-"свой парень" и мужчина-"лучшая подружка", это, извини, чушь полная.
  - Не знаю, Алеша, - шептала из-под мышки Марина.
  - Я знаю! - он чуть развернул ее за плечо, заметил увлажнившиеся реснички, сам едва не расстроился от такой пронзительной нежности и трогательной искренности, и ласково отведя несколько локонов, прикоснулся к ее губам, уже уверенный, что ему ответят.
  
  ***
  Как ни воспевайте снега и метели, сны и покой, - Марина зим не любила. Долгие ночи, колючий блеск, скупость красок и холодá, холодá, холодá. Но та зима - с запахом пряного черного винограда, горького шоколада, отутюженного белья (прощайте, мечты о белом, выровненном потолке!) - примирила ее с ужасами анабиоза. И пока природа спала, Марина училась любить по-новому, по-женски. Привыкшая держаться с людьми на расстоянии, а то и вовсе ежиком, она даже дома сердилась на неожиданные прикосновения Алеши и приливы его слишком чувственной для нее нежности. Но это только раззадоривало его воображение и романтическое, и вполне физиологическое. А если он позволял себе чуть больше, чем представлялось приличным Марине, - тут же спешил убаюкать ее своими головокружительными поцелуями и одурманивающими речами:
  - Чего ты боишься? Меня? Себя? Своих страхов? Чувств? Они грязны настолько, насколько их пачкают люди. Один смотрит на картину и видит дар художника, запечатленное движение, другой, - сплошные пошлости. А тебе чего бояться? С твоим-то сердечком?
  Марина не знала, можно ли верить Алеше, но как возражать тому, у кого на губах привкус солнца?
  
  5.
  Как же хочется лета! После долгих холодов и пронизывающей влажности, исходящихся воем ветров и бесконечной тьмы, будь она неладна! И вот уже оттепель, и солнышко кропит золотом по талому снегу, и прелью пахнет, - а до лета еще далеко. Уже и туманы придут, окутают землю белесой пеленой, уберегая будущие листики от солнечных ожогов, и отступят, явив глазу человеческому золотистую зелень начала весны, и воздух станет прозрачней и звонче, - а до лета все далеко. И хотя зима была мягкой и теплой, а весна - ранней и бурной, только к лету Марина очухалась от спячки и теперь наслаждалась ликованием жизни. Здесь, в краю болот и ветров, неудобно глинистых для растений почв, нужны особые стойкость и верность, чтобы вот так, из года в год всходить среди камней, строительного мусора, на прогоревших болотах и пережженной вместе с прошлогодней травой земле. И каждая травинка, дичок-сорнячок дышат этой преданностью, и что-то там поглощая и отдавая, пропитывают ею сам воздух, чтобы вновь и вновь насыщать северное лето красками, контрастами, переливами. Как не проникнуться этим торжеством! Тем более, когда впереди отпуск маячит.
  А вот в душе Алексея царило совсем не летнее уныние. Еще недавно он ожидал встретить человеческий расцвет сознательным холостяком, пузатым, бородатым гурманом и меломаном. А теперь похудел, снова брился, подзагорел и был уверен, что тридцать три не просто расцвет, - а вторая молодость, легко сочетающая задор и опыт, удаль и благоразумие, лучшее время, чтобы любить легко и глубоко, нежно и пылко, прочувствованно и спонтанно. Тем противней было ему думать, что проживает он это время порознь с Мариной. Переезжать к нему она не соглашалась, - очень за свою комнатушку беспокоилась (как ключи-то дать не побоялась!), отговаривалась тем, что ей от дома до турбюро добираться ближе. Но не перевозить же ему свою отлаженную лабораторию в старую коммуналку с ветхой проводкой. Просить Марину, чтоб устроилась ради него на другую работу? А потом начнется "я ради тебя... а ты..."
  Чтоб забыться, он с головой уходил в заказы, брался за самые сложные и головоломные, и все равно тосковал, ждал воскресений, чтоб приехав на Васильевский раньше хозяйки, устроиться на куцем матрасике за самодельным, из обычного ящика, столиком, разложить салфетки, нарезки и виноград, подогреть чайник и ждать, когда лязгнет замок, хлопнет дверь, раздастся "Аленький, это я", и она, уставшая, присядет рядом "все балуешь?", и будет есть медленно, почти засыпая, пока он не заварит кофе покрепче и подухмяней, и только вдохнув горьковатого аромата, встрепенется и оживет.
  Но в одно из воскресений, Марина сама вышла ему навстречу:
  - Привет, Аленький! А я из турбюро ушла.
  - И что теперь? - напрягся Алексей: ох уж эти геройства любви!
  - Теперь корректором попробую, представляешь? В одном издательстве предложили. Даже подождать согласились.
  - Подождать? Чего?
  - Я, Аленький, хитрая, - улыбнулась Марина, пропуская его в комнату. - У меня со вчерашнего дня отпуск по линии турбюро. Сначала отгуляю, а потом уволюсь, наймусь, оформлюсь... А пока отсыпаться, отдыхать, правила вспоминать, - махнула она на пару книжек на подоконнике. - Только, Алеш...
  ...С издательством ей простая удача вышла. В бюро рекламный буклет разрабатывали, Марина ошибки в тексте заметила, исправлять стала, разговорилась с кем-то, про "недообразование" свое рассказала, с кем-то в издательстве про журналы и газеты поболтала (оказывается, собеседование проходила), потом из типографии заходили, какой-то "левый" текст посмотреть просили, а скоро и работу предложили. Зарплата копеечная, зато само издательство чуть ни во дворе (со связью проблем не будет). Работа тихая, спокойная, если что на дом брать можно, - читай себе, в стороне от многоголовой, многоязыкой суеты. И времени больше появится, и на дом, и на жизнь, а то как-то мельчать, усыхать стала эта жизнь. Все вокруг Алого крутится, им одним измеряется, вернее, его присутствием. Ни библиотек с музеями, ни настроений ремонтных, даже читать почти перестала. И это смущало душу, и хотелось полного, даже без Алого, уединения, чтобы в себе разобраться. А тут отпуск неиспользованный! Только Алеше объяснить как-то надо... Целый день Марина готовилась, подбирала слова, доводы, сравнения, - мысли как гнус жужжали в ее голове, - но только и смогла промямлить:
  - Мне б, совсем, от всего... одной... отдохнуть.
  - От чего?
  - Не сердись. Я думаю, нам бы... и тебе от меня... и друг от друга отдохнуть надо, - еле выговорила Марина.
  - Друг от друга? - удивился он. - Тебе со мной тяжело? ... Скажи.
  Марина обессилено молчала.
  - Ну если так... Отдыхай, - не дождавшись ответа, кивнул Алексей, встал да ушел. Только дверь на сквозняке хлопнула.
  Ошарашенная Марина привалилась плечом к стене: выгнала, получается? вот так просто? А чего она хотела? Сама сказала: отдохнуть хочу. Сердце полнилось болью, а губы шептали "Алеша, Аленький, Алый" Предвкушение долгожданного уединения сменилось мертвенным беззвучием вдруг обрушившегося одиночества. Марина закрыла глаза и утонула в забытьи, безмысленном, глухом и безвоздушном, и не слышала, как уркнул замок и скрипнула дверь в квартиру. Лишь благоухание свежей зелени вернуло ее к действительности. Алеша стоял на пороге комнаты, держа перед собой пушистое облако ромашек в неприметном ведерке.
  - Алый! - выдохнула Марина.
  - У тебя тут с настроением что-то было. Вот! - протянул он цветы, и сам же поставил их в угол. - Как будто я только пришел. Давай?
  Марина ответила счастливым взглядом, и уже не могла понять, как собиралась прожить целый отпуск без Алого.
  
  ***
  Алексей еще с вечера решил, что завтра днем похитит, украдет, увезет Марину туда, где обои на стенах и ковер под ногами, и диван человеческий (не на полу спишь!) и огромные махровые полотенца в ванной, - к себе домой. Исподволь он давно готовил ее к этому: про папу с мамой, про записи музыкальные, про парк рассказывал. Парк-то огромный, густой. Марина вроде не против была в гости съездить, но все времени не хватало. А тут и время появилось, и лето за окнами. Что ж не съездить? Заодно с родителями познакомятся. Пока она собиралась, чего только ни рисовалось воображению Алексея. Как они в парке гуляют... В жару там народу, конечно, многовато, зато вечером пустынно, парочки целуются, глядишь, и Марина осмелеет. (Уж больно стыдливость ее достала. Дома еще ничего, а на улице ни обнять, ни приголубить, разве за ручку. Это с ним-то, тридцатитрехлетним, за ручку!) С Толяном встретятся... Интересно, поладят ли? Словом, еле дождался, когда она все соберет, проверит, закроет.
  Скоро все вместе ужинали на маленькой уютной кухоньке обычной многоэтажки спального района: Марина с Алым и его родителями. Отец, пожилой, с высокими залысинами и живыми, ярко-карими глазами, со значением поглядывал на сына, - понимаю, мол, - и влюбленно - на жену, совершенно седую женщину с удивительно молодым лицом и узнаваемо голубыми глазами. Она называла Марину "доченькой" и радушно пододвигала то блюдечко с печенюшками, то розеточку с вареньем. Марина, оробев от такой приветливости, умоляюще поглядывала на Алешу, но тот ободряюще улыбался: привыкай. Словом, родители приняли Марину как родную и на следующий день уехали на дачу, исполненные понимания, мудрости и вежливости.
  
  ***
  Толян вежливостью не отличался, зато любил щегольнуть цинизмом и наглостью, но злым человеком не был, скорей недоверчивым, особенно ко всему возвышенному, и, так уж повелось, к Лехе относился покровительственно, как к младшему. Друзья хоть и были одних лет, но Толяну повзрослеть раньше пришлось, - в четырнадцать, когда родители погибли. В детдом не попал, потому что сестра уже совершеннолетней была. Так, вдвоем и жили. Спасибо Лехиным родителям, всех троих, Альку и Толика с сестрой, одинаково тащили и опекали. Но Толян и не думал за спинами взрослых отсиживаться, парнишка-то волевой, с характером. Лет с пятнадцати подрабатывал, ко всему прислушивался, присматривался, примерялся, на сестринские шуры-муры до того налюбовался, что в женщин веру потерял. А после Лехиной женитьбы на слабый пол без кривой ухмылки смотреть не мог. С Мариной, не то чтоб жаждал познакомиться, так... - за друга волновался, а потому, едва Лехины родители уехали, сразу в гости к другану заявился, но только и успел на кухню пройти да за налитый чай спасибо сказать, - Марина в Лехину комнату ускакала.
  - Дикая что ль? - кивнул Толян вслед ей.
  - Есть немного, - довольно сияя, ответил Леха. - Ей к человеку привыкнуть надо.
  - Интересно, как? Шарахается вон!
  - Можно по парку втроем поболтаться. Она природу любит.
  - А что, авось, разгляжу твою мауглю!
  Марина от прогулки сначала отказывалась. Не понравилось ей, что Толян ее сразу "Манон" обзывать стал, и что взгляд у него нахально-оценивающий, и усмешка, - кривая какая-то. Хочешь улыбаться - улыбайся, не хочешь - не надо, а так - то ли да, то ли нет - зачем? Но тут уж Алый настаивать стал: у меня друга ближе нет, а что не глянулся, - первое впечатление обманчивым бывает. Тем более, что прогуляться, действительно, хотелось. Васильевский остров - место, конечно, зеленое, но здесь, на окраине одно название парк, а так, - лес настоящий, даже грибники встречаются, и озеро есть.
  - А ты все время рядом будешь? - недоверчиво покосилась Марина.
  - Если сама не убежишь! - рассмеялся Алексей.
  На том и сошлись.
  Легкие сумерки белой ночи хлынули им под ноги поскрипыванием песка и шуршанием травы и понесли по высвеченным молочным электричеством аллеям, по темным, притаившимся в зарослях тропинкам, мимо отливающих бронзовыми, нефритовыми и опаловыми бликами крон, к неподвижному, манящему серебристой прохладой и свежестью озерцу, в котором величественно и бестревожно фосфоресцировало отражение луны.
  Марина держалась в стороне от мужчин, то и дело скрываясь из вида, и уходя, видимо, довольно далеко, так что раз даже на Лехино "Манон!" не откликнулась, только на родное "Мариш, ты где пропадаешь" вышла, вся забрызганная ночной росой, с увлеченно поблескивающими глазами:
  - Гнезда высматриваю.
  - Птицами, значит, интересуешься? - поморщился в улыбке Толян. - И что птицы? Жрут, спят и гадят.
  - Как и человек, - колюче, в упор ответила Марина.
  - Как и человек... - рассеянно повторил Толян, и оглядев девушку с головы до ног, вдруг расплылся в благодушии. - Ладно, каюсь, груб и нахален. Прости! - и протянув для примирения руку, ощутив в ответ холодную ладонь Марины, вдруг поцеловал ей пальцы. Марина растерянно отдернула ладонь и спряталась за Алого.
  - Хорошо, не съел! - смеялся Алый. - А мог бы! Чес-слово!
  - Я лучше там... - буркнула Марина и снова юркнула в колышущиеся тени.
  
  ***
  - Не страшно? - кивнул Толян в сторону, куда исчезла Марина.
  - Чего?
  - Девчонка совсем.
  - Так и мы пацанами были.
  - Я не про возраст. Такую обидеть... Ты глаза ее видел?
  - А с чего ты взял, что я обидеть ее собираюсь? - надулся Алексей: кто кому про эти глаза рассказывать будет? С них-то, жгучих да раскосых, все и началось.
  - С того, что забаловали тебя бабы, - негласная роль старшего позволяла Толяну с легкостью игнорировать недовольство друга. - И обидишь, не заметишь.
  - А тебя не забаловали? - с лукавинкой ответил Алексей.
  И друзья обменялись понимающими улыбками.
  Да уж, погусарили ребятки будь здоров! Толян, сероглазый, златокудрый, с цепким, изобретательным умом, не склонный к снисхождению и оправданию человеческих (и женских) слабостей, очаровывал дерзостью и напором. Алексей, слишком эстет, чтоб быть дерзким, брал романтически-мягким обаянием и негромкими речами. Случалось друзьям и поиграться с женскими сердцами: чьи чары сильнее окажутся. Зачем это - и сами не знали. Так... игра. Для женщин - недобрая, а для них - игра. Друзья метнули взгляды в сторону Марины.
  - Что было, то было, быльем поросло, - голос Алексея прозвучал глухо, почти угрожающе. - А Маришу... - и он показал Толяну кулак.
  Но тот, как будто дразня друга, не отводил взгляда от ее силуэта. Словно вырисованный опалово-лунными бликами, он мелькал далеко впереди, на самом берегу озера.
  - Что она там? Блинчики пускает?
  - Ты меня понял? - настаивал Алексей.
  - Ну, точно, блинчики! - тряхнул Толян головой. - Да понял, понял! - отвел он кулак друга. - Покажем класс! - и друзья наперегонки рванули к озеру.
  Как в детстве, они заполошно бегали по берегу, выискивая подходящие камешки, закидывали кто дальше, отчего выдержанная графичность и величественность лунного круга возмущалась, шла жемчужно-серебристой рябью, и рассыпаясь оскольчатыми отсветами, заполоняла всю поверхность озера, спеша выплеснуть на берег все свое раздражение, но тут же уходила в песок, щекоча друзьям ноги и нервы, чем только раззадоривала азарт соперников.
  - Хорошие вы ребята, - прозвучало вдруг среди хохота и плеска.
  Друзья обернулись. Позади, едва заметная в тени, прислонившись к стволу огромного дерева, стояла Марина, словно уступая пространство разыгравшейся ребятне.
  - Это мы-то хорошие? - взъерепенился вдруг Толян.
  - Мы, мы, - спешно утихомиривал его Алексей, и заметив, что Марину знобит, вдруг заспешил:
  - Домой, домой, домой. А то простудишься и весь отпуск проболеешь. Толян, ты с нами?
  - Куда ж я денусь? - процедил тот и до самого дома держался позади Марины с Алым.
  Всю дорогу она мелко вздрагивала, растирала плечи и разминала запястья, - совсем замерзла. Алый и дышал на нее, и обнимал, и едва оказавшись дома, сразу загнал отогреваться в постель, под теплое зимнее одеяло, поставил чайник, вытащил банку меду, и скоро она совершенной барышней лежала на диване, укрытая, закутанная, напоенная медом.
  
  ***
  И все-таки Марина простудилась, к счастью, не сильно. Зато теперь оба могли сосредоточиться: он - на заказах, она - на пособии для корректоров. И если у Алексея с работой получалось легко, голова мыслила ясно, и все шло как по маслу, то Марине приходилось труднее. Как всякая женщина, она с особым трепетом относилась к профессионалам. И хотя физику не понимала, профессионала угадывала по неспешности, четкости и основательности действий, по жизни мельчайших складочек на лбу и вокруг глаз. Заметив ее пристальный взгляд, Алексей не сразу, но оторвался от работы:
  - Сачкуешь?
  - Отдыхаю...
  - Погоди-ка, сейчас... - он что-то поискал в столе, на полках, взял какой-то диск, вставил в плеер, указал на середину дивана "сядь-ка сюда, здесь звук правильный" и нажал кнопку. И комнатку заполонила музыка, которую сам он использовал для тестирования акустики, а Ромен Роллан относил к "свежим ручьям" бетховенского творчества, - Десятая соната великого композитора.
  И полусонную, слегка простуженную Марину понесло по волнам воображения:
  
  ..Легконравные и говорливые, искрясь и сверкая, бежали по первым проталинкам прозрачные ручейки, подныривали под затекшие от долгого сна резные листики ястребинки, огибали стрельчатый бровник, расправляли длинные листья осоки, напитывали бодростью полинявшую за зиму зелень; скатывались серебристыми струйками в ямки и ложбинки, вдруг разлетались радужными брызгами; кружили, поджидая отстающих, и слившись воедино, бодрыми ручьями стремили к овражку, обросшему оживающим к лету прибрежным разнотравьем. Там, среди камней и валунов устраивалось юное озерцо. Налетал ветер, заносил его пылью, грязью и прошлогодними листьями, смущая прозрачность весенних вод, но скоро успокаивался. Пыль оседала. Листья прибивались к берегу. Вóды все прибывали, сообщая озеру глубину и цвет, и сочный, сплоченный и дружный хранил его гладь травостой. А через такты - лиственные заросли прикрывали озеро от ветров, и только днями налетал легковейный бриз, а по ночам бесстрастная луна сообщала озеру дух величия. Оно казалось себе древним и мудрым, словно в зеркале вечности отражая фигуры людей. Вот, едва различимые, проступают они сквозь тени и ветви. Вот выбегают к самой кромке воды взрослыми, взъерошенными мальчишками. Вот, играясь, швыряют камешки, смущая торжественную невозмутимость лунного отражения, отчего выдержанная графичность и величественность лунного круга идет жемчужно-серебристой рябью, как от свежего ветерка. И один из парней, тот, что с темной летящею челкой, вдруг увидел, что холодно ей, что Марину знобит, как от жара, и торопиться чуть ни бегом, чтоб укутать, согреть поскорее.
  
  - Ну-ка, ну-ка, - озаботился Алексей, услышав глухой всхлип Марины. - Ты что?
  - Ничего, болею, - буркнула она. - Рассопливилась... Ты, Алеш, подальше держись, а то тоже заболеешь.
  - Да я уж давно заболел! Тобой, между прочим. И выздоравливать не собираюсь, - обласкал он ее взглядом. - А ты спи, поправляйся. Я еще поработаю, - сел он обратно к столу.
  
  ***
  - И что, опять у тебя встречаться? - Алексей знал, что этот момент настанет и гнал от себя противные мысли, надеясь, что все как-нибудь наладится, что Марина не станет возвращаться в свою коммуналку, не захочет расстаться с домашним уютом. А с работой и по телефону связаться можно. Слава богу, телефон есть. Но Марина была непреклонна. Она и летом чуть ни через день ездила проверять комнату (было бы что проверять!), и сейчас упрямо стояла на своем. - Ты же знаешь, у меня здесь аппаратура...
  - Знаю. А у меня там дом и работа, - как ни соблазнителен был комфорт чужого дома, "своим" был другой, страшненький, стоивший ей огромного труда, но "неотъемлемый". Потому и говорила она с такой уверенностью, что Алый, несмотря на свою досаду, только и смог ответить:
  - Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю. Потому что как мне без тебя? И без работы никак. Придумаю! - убежденно тряхнул он головой, исполнившись вдруг такой решимости, что и сам себе, кажется, поверил.
  Марина только плечами пожала. Не по неверию в людей, а по своему небольшому опыту она уже знала, что рассчитывать лучше только на себя. Не потому что другие люди бывают хорошими или плохими, надежными или нет, а потому что и сам человек иногда не знает, как у него через секунду жизнь повернется, какие силы вмешаются. Тоже физика!
  
  6.
  - Мариночка! - всплеснула руками Сонина мама. - Давно не виделись!
  - Ну уж! Месяца три как. На Сониной свадьбе гуляли, - отряхивалась Марина от ноябрьского снега и грязи.
  - Да-да, ты еще в платье была, нежном-нежном, цвета чайной розы.
  - Понравилось? - да уж, пришлось расступиться. Не идти ж на свадьбу подруги в вечных джинсах. (Когда ж до потолка-то дело дойдет?)
  - Наконец-то! - из-за маминой спины высунулась Соня. - А то я сама уже к тебе собиралась. Со всеми попрощалась, а с тобой нет. Проходи, проходи!
  Непривычно яркий свет заливал распахнутые шкафы, магазинно аккуратные стопки одежды на диване, стол, заваленный альбомами и фотографиями... Соня собиралась к мужу в Германию и вместе с мамой обследовала все уголки, закуточки и ящички, словно составляя архивы памяти.
  - Уезжает дочка, - причитала Сонина мама. - Новый год одна справлять буду!
  - Ма-ам... Мы ж договорились, как устроюсь, приглашение вышлю. Может, к праздникам еще успею. Приедешь, поживешь, а там выбирай: хоть с нами оставайся, хоть здесь живи!
  - Да что мне там делать? Чужой язык, чужие люди.
  - Сколько раз объясняла! У Штефана мама русская, сам он и по-русски, и по-немецки говорит. Друзей русских у них полно! - чуть не плача отвечала Соня. - А хочешь, никуда не поеду? Возьму, и не поеду. Здесь останусь.
  - Что ты, Сонюшка! Это ж я так. Все дети вырастают, а для родителей все равно маленькими остаются. Вот и переживаю. Вы ж на моих глазах выросли! - любовно посмотрела она на подружек, уютно устроившихся на диване. - Мариночка, а может, к нам переедешь? В Сониной комнате поживешь, а свою сдашь. И тебе лишняя копеечка, и мне не скучно.
  - И правда! - обрадовалась Соня. - И мне бы за вас обеих спокойнее было.
  Марина ответила не сразу:
  - Вы замечательные, и однажды спасли уже. Теперь самой надо... Работа есть. Комната тоже. Там и жить надо.
  - Болит еще? - предположила Соня, угадывая, как тяжело было подруге явиться гостьей в когда-то родной двор.
  - Не только. Сама подумай, кто мою комнату снимет? Состояние ужасное, телефона нет, всегда темно. Приличный человек там жить не станет, что-нибудь получше найдет, так? А неприличные жильцы мне ни к чему, и так ремонтировать и ремонтировать.
  - А если надолго сдать? Не за деньги, за ремонт? Я бы знакомых поспрашивала, - вздохнула Сонина мама.
  - Боюсь, ваши знакомые вас не поймут, - улыбнулась Марина. - К тому же вы к Соне ехать собираетесь. Да и мне комнату без пригляда оставлять не хочется.
  - Тоже правильно. Времена сейчас дурные. Кстати, от мамы ничего?
  - Нет, - стараясь казаться невозмутимой, ответила Марина. На самом деле, она разыскала адрес Варвары Владимировны, даже несколько писем отправила, - без толку. Если Варвара Владимировна вычеркивала кого-то из жизни, то навсегда, безжалостно и бесповоротно.
  - Ну ладно, пойду чайку сделаю, - и Сонина мама, захватив наугад какой-то из фотоальбомов, ушла на кухню.
  - Ну, с жильем и мамой понятно. Про работу все уши уже прожужжала, а про Алого своего молчишь. Я кроме имени да той нашей встречи перед твоими выпускными толком ничего и не знаю. Рассказывай, давай.
  - Что рассказывать-то? Встречаемся и встречаемся.
  - Ой ли! А глаза чего отводишь?
  - Да сама не знаю. Не так со мной что-то. Считается, любовь крылья дает, к жизни пробуждает? А у меня... наоборот у меня получается. Рядом с Алым живу еще, и ничего не надо, только бы глаза его видеть. А как одна остаюсь, будто и не живу. Стирать, убирать, ремонтом заниматься, ничего не могу. Все о нем думаю, а что думаю - и сама не знаю, просто думаю. А дела стоят. И все стоит. Ладно ремонт! Читать совсем перестала!
  - На книги деньги нужны. А у тебя, как я понимаю...
  - Да не в книгах дело! Вся жизнь сжиматься стала. И ведь понимаю, что нельзя так. Нельзя всю свою жизнь в при-нем-существование превращать. А по-другому не получается.
  - Ну, не знаю. Я тоже все время о Штефике своем думаю. Засыпаю, просыпаюсь, радуюсь, расстраиваюсь, - к нему хочется: поделиться, поболтать. Сначала тоже как больная была, а потом ничего, выровнялось, улеглось. И у тебя уляжется. Сам-то Алексей что? Замуж не зовет?
  - Замуж? Да я сама не стремлюсь. И не думаю, что это что-то изменит. В народе как говорят? влюбились, полгодика повздыхали, чуть успокоились, тогда и про "замуж" думать можно...
  - А вы сколько вздыхаете? Без первых встреч?
  - Больше года. Только спокойнее не становится, наоборот, все разгоняется, жарче становится. Что дальше будет, и думать боюсь.
  - А что будет? Сойдетесь или разойдетесь. Может, разлюбишь, если настроения такие.
  - Ты что? После маминого отъезда я знаю, что многое пережить могу. Но без Алого жить?! Как?!
  - А если он разлюбит?
  - Если разлюбит... - медленно, словно пугаясь звучания собственного голоса, отвечала Марина, - ...оно бы, может, и лучше. Если бы он... Я бы помучалась, но пережила. И всем бы хорошо было.
  - А сам Алексей что думает?
  - О чем?
  - Ну, ты ему о своих чувствах говорила?
  - О каких? Любимому мужчине "Алеша, я слишком тебя люблю"? Глупо, не находишь? Но знаешь, пыталась: духом собиралась, слова подбирала. Только... Знает он меня, все мои мысли с ходу считывает. Почувствует, что неприятное собираюсь сказать, - прикоснется, обнимет, у меня дыхание и обрывается. Все забываю. Смешно сказать, пробовала на расстоянии держать, ближе, чем на два шага не подпускать, чтобы власти над собой не давать.
  - И что? - Еще хуже. Воспитывать начинает: откуда ты, говорит, знаешь, как оно слишком, а как нет. Ты же не знаешь, как мужчина с женщиной, как муж с женой живут. Невозможно, говорит, любить сильней, чем судьба положит, и если случилось такое, не бояться, а радоваться надо. Не всем такое счастье дается. Некоторые всю жизнь проживут, а любви не увидят. Он говорит, а мне стыдно.
  - За что?
  - Что любить правильно не умею.
  - Ну не знаю. Мудрите вы, ребята. Хотя и тебя понять можно, и в его словах что-то есть... - рассудила Соня.
  - Я и не спорю. Говорю ж, во мне дело.
  - Девочки, к столу! - вошла Сонина мама с подносом всякой всячины.
  Подруги засуетились, освобождая стол и стулья, и скоро все трое ударились в воспоминания.
  
  7.
  - Случилось что?
  - Случилось! Не могу я так! Не мо-гу! - рвался выговориться Леха.
  - Как "так"? - махнул Толян в сторону кухни, проходи, мол.
  - Я здесь, она там! Говорю, переезжай, живи! На работу ездить будешь. Полгорода так живет. И телефон есть. Ни в какую! Засела! Сначала, говорит, отремонтируюсь, а там видно будет.
  - А что? На хорошую комнату да на Васильевском желающие легко найдутся... А с ремонтом и помочь можно. А пока ремонт, то да се, Манон к тебе переедет. А дальше, сам знаешь, нет ничего более постоянного, чем временное.
  - Да тут, понимаешь... Ремонт денег стоит. А ты знаешь, я на систему коплю. И не смотри так! Как устаканится, вместе же слушать будем, и с ней, и с тобой. Да и Марина...не возьмет она денег! Щепетильная очень. У меня жила, все своим пользоваться старалась, зато если что покупала - на всех сразу, а сама, знаю же, копейки считает.
  - А ремонт как делать собирается?
  - Не поверишь! Тоже сама.
  - Нет, правда?
  - Правда. Купит с зарплаты пакет песка или цемента и носится, довольная.
  - О как! Долго ж ей ремонтировать! А если от нас обоих подарком к новогодним праздникам или к свадьбе, - Толян пытливо осмотрел Леху.
  - К какой свадьбе?
  - К вашей. Жениться-то не надумал? Кроме шуток? С родителями познакомил, со мной, с Васильевского не вылезаешь, талдычишь про нее, вот я о женитьбе и спрашиваю.
  - Ну уж нет! Пробовал, хватит! Со штампом или без, любят ведь сердцем.
  - Это ты так думаешь. А она что? Не намекает? Ты выяснить-то пробовал? - недоверчиво покосился Толян.
  - Пробовал! сам обалдел! Боится будто, свадьбы-то, от разговоров всяких уходит. А знаю, что любит. Ну и решил не давить.
  - А если вам помолвку устроить? Может, сговорчивей станет? Опять же, одни намеренья, никаких обязательств. Съездим к ней, я речь двину. Там, глядишь, и с ремонтом, и с деньгами утрясете, и будете жить, как говорится, в любви и согласии. Или я в чего-то недопонимаю? У тебя ж на все свои теории...
  - Да что мне теории! Мне Мариша нужна! А ты типа в дрýжки напрашиваешься? Или в сваты. Как правильно-то?
  - Да как хочешь! Заодно посмотрю, что за комната такая, может, какие идеи появятся.
  - А что, дрýжка, сам жениться не собираешься?
  - Нет уж! Бабы народ непростой: или они тебе гадость сделают или ты им. Я и сам гадом быть не хочу, и их на расстоянии держу. Какая уж тут свадьба?
  - А Мариша? По-твоему, тоже на гадость способна?
  - На это каждый способен. Тем более, каждая. Просто одни эту свою способность обезвредить умеют, под контроль взять, а у других - как получится.
  - Да меня другие...
  - А-а-а! Забоялся!
  - Как сказать... Маришка ж, и правда, девчонка еще, а тут "обезвредить", "под контроль взять".
  - Так и ты не святой.
  - Ну я! Не ангел, конечно, но гадости не единственное, на что я способен.
  - Так Манон тоже. Ты на себя посмотри! каким стал! Красавéц, раз! Верный влюбленный, два! Ты и верный! Глаз горит! Планы строишь. Все из-за нее!
  - Уговорил, уговорил! - довольно потер руки Леха.
  - Уговорил? А самому не надо? Не надо - отойди.
  - Чтоб ты мое место занял?
  - Да занял бы, но она ж кроме тебя никого не видит.
  - Вот и пусть! - разговор с Толяном приятно щекотнул самолюбие Алексея, а предстоящая помолвка казалась единственно разумным и возможным разрешением целого узла сложностей и недоразумений.
  К Марине отправились в пятницу вечером с цветами, вином и массой гастрономических изысков.
  
  ***
  Пожилой, с умным, подвижным взглядом, автор так интересно говорил о поэзии, что Марина, заслушавшись, еле успела домой к назначенному времени, хотя Алексей и предупреждал, что готовит для нее что-то особое. Еле успела чайник поставить да переодеться в то самое, купленное на Сонину свадьбу, платье цвета чайной розы. И Алый как раз пришел. Обычно своим ключом открывал, а тут со звонком, важно так.
  ...Он словно впервые увидел Марину. В желтовато-розовой шелковистой нежности, в мерцании плавных изгибов и жестов, она показалась ему разгадкой всех их встреч, ответом на вопросы о времени и вечности, и вечность эта, эта молодость, улыбалась ему за спину, немного смущенная собственным великолепием:
  - Толя? Привет, - бережно принимала она огромный, весь в лентах и бантах, тяжелый букет.
  - Что за торжественность, Алеш? праздник какой? У меня из "поесть" только лед в холодильнике, - шепнула Марина Алому.
  - Все с собой. Мы пока в комнате похозяйничаем, а ты, - кивнул он на кухню, - с цветами разберись.
  Алый хозяйничал по-домашнему спокойно и уверенно. Сдвинул несколько ящиков, устроил из них "типа стол" и устроился на матрасике. Толян удивленно и с интересом оглядывался. Он ожидал встретить тут бедность, но не полное отсутствие мебели, техники, радио и телевизора, - того элементарного, что составляет жилую начинку любого обиталища:
  - Ну и пещера... Как ты это терпишь? - (Тот лишь руками развел.) - Ну, теперь хоть музыка будет! - довольно открыл Толян сумку. - Я тут кое-что принес, в подарок как бы, - и вытащил небольшую магнитолку и несколько дисков.
  Скоро Марина, разобравшись с многоцветным, пышным букетом и услышав приглушенную музыку, прихватив живой волнующийся шатер из цветочных головок, тихонько приоткрыла дверь в комнату, где два существа другой, "не ее" галактики, два мужчины разговаривали на удивительном, неземном языке "вольтов" и "ампер". Может, женское общество и облагораживает мужчин, но в чисто мужском обществе - свой шарм, свое, особое благородство, недоступное женщинам по определению, и потому столь привлекательное для них. Так, во всяком случае, ощущала Марина и как можно неслышнее опускала ведрышко с букетом прямо на пол.
  - Манон, ты что там? - заметил Толян притихшую хозяйку.
  - Садись-ка, - усадил ее Алый на матрасик между собой и "дрýжкой". Никогда еще она не казалась ему столь юной, жизнеобильной, желанной.
  - Тут дело такое... серьезное, можно сказать, дело, - важно откашлявшись и помолчав для значительности, начал Толян. - Я в обрядах не спец. Про товар и купца не умею. Короче, Леха хоть и не первой свежести...
  - Ну, спасибо! - в шутку обиделся Алый.
  - Что есть, то есть, - развел руками дружка. - Зато с жизненным опытом. Зарабатывает опять же, - продолжил Толян и перевел внимательный цепкий взгляд на Марину. На темно-красном покрывале в нежно поблескивающем платье она казалась ему слишком хрупкой, слишком уязвимой для Лехи, слишком беззащитной рядом с ним. - А все в холостяках ходит, - закончил он вдруг таким глубоким волнующим баритоном, что Марина, вздрогнув, прижалась к Алому.
  - Ну что, невеста, согласна? - приобнял ее тот.
  - С чем? - потерялась Марина.
  - С тем, что теперь ты невеста? Верная и любящая? Теперь по-настоящему?
  - А раньше, не по-настоящему было? - в ее глазах мелькнула тревога.
  - И раньше по-настоящему, - не сразу ответил Алый. Только сейчас он, кажется, ощутил всю глубину своего чувства, пожалуй, более утвердившегося в его душе, чем это нужно для простой помолвки, но, испугавшись собственных ощущений, быстро оправился. - Но теперь почти официально. При свидетелях! Помолвка как бы!
  - Я вон даже подарок принес. Вам обоим, - указал Толян на магнитолу в углу комнаты. - Подарок принес, а радости не вижу. И самому невесело. Ну, со мной понятно, как-никак друга пропиваю. Да и тебя, - обратился Толян к Марине, и разлив по бокалам вино, взяв свой, спокойно, как у себя дома, прилег на локоть свободной руки, и продолжил, не спуская глаз с Марины. - И горько мне. Ох, горько! - и вдруг подмигнул.
  Марина, как ошпаренная, подскочила на месте и буквально вдавилась в Алексея, прячась от Толиных глаз и силы традиций:
  - Не свадьба же!
  - А с каких пор нам повод нужен? - погладил Алый ее руку. Всю дорогу он представлял, как она обрадуется этой помолвке, счастливая, ласковая, благодарная. И вдруг дерганья, нервные интонации! Кому как не ему знать: уж если женщина жаждет любви, скрывать этого не будет! Вон Татьяна! жаждала так жаждала! весь город знал, весь зал любовался! А Марина? Ну как ей объяснить, что мужское самолюбие - дело обычное, ну хочется иногда, чтоб весь мир видел, как ты любим и желанен! Эгоизм? Разве чуть-чуть, вполне допустимо, вполне понятно. Ему ли не знать, не восхищаться полнотой и накалом Марининой любви! О! Он первый и единственный посвящен в эту тайну! И никаких вторых, третьих - единственный! И готов служить этой тайне как жрец, как избранный. Но жрецу Богиня нужна! чтобы все глаза на нее, а Марина... - Мариш, скажи что-нибудь... - почти расстроился Алый.
  - Я скажу! - вмешался Толян, вернувшись в сидячее положение. - За любовь!
  К вину и алкоголю вообще Марина относилась спокойно, точнее, никак не относилась. Сок - и тот вкуснее. Но слишком уж не заладилось с этой помолвкой, а ребята старались, готовились: цветы, угощения, подарок даже. И повод вроде серьезный, прямо к ней относящийся. И Алый посмурнел, из-за нее между прочим. Марина зажмурилась и бр-р-р... - выпила красное, искрящееся вино.
  - Внимание! Традиция раньше была: невеста гостю чарочку подносит, а он ее в уста сахарные целует. А? - довольно кряхтнул Толян.
  - Пусть он уйдет, - испуганно прошептала Алому Марина. - Пусть уйдет.
  - Да брось ты! Ну, обалдел мужик. Ты вон какая! Как не сдуреть!
  - Товарищи жених и невеста! Вы целоваться собираетесь? Или помолвка отменяется? Невеста, похоже, не готова. На свадьбе перед честны́м народом как будете?
  - Пред честны́м народом как раз легче, - буркнула Марина.
  - А какая разница? - подбадривал ее Алый. - Нам-то что? Ты ж моя...
  - Не хорошая я, не хорошая! - оборвала его Марина, чуть не плача. Ей хотелось убежать, пропасть, провалиться: что-то дурное, пугающее носилось в воздухе, но что, почему, ни понять, ни объяснить она не могла.
  - Не хорошая... Замечательная! Чудная! Восхитительная... - нашептывал Алый. - Просто разволновалась, не ожидала, устала... - ворожил он, осыпая солнечными бликами лучистых полуулыбок, обволакивая сиянием небес и волнами нежности. Воля оставляла разум Марины, покоряясь горячему шепоту. "Не бойся любить и быть любимой", - заклинал голос Алого, шелестели цветы, глухим эхом вторили стены, утопавшие в зарослях заделанных трещин... "Не бойся" сплеталось с "Маришей", "не бойся" сплеталось с "Манон"... и нежные пальцы Алого скользили по ее плечам и шее, отводя длинные локоны и расстегивая пуговички... и еще чьи-то пальцы. Хмель окутывал сознание, мысли туманились. "Радоваться надо..." - прикасались к ней губы Алого и еще чьи-то губы....
  И свет угасал, и пахло свечами... С потолка на стены, на покрывало, на чайную розу шелковистого платья, ползла, разрастаясь и оживая, многолапая жадная тень. Что-то шелестело, шуршало, слетаясь на покрывало, что-то похожее на стаю, на скопище хищных конечностей, на серые тени с рыбьими взглядами. И нужно было бежать, но ужас парализовал тело. И нужно было кричать, но, как ни пыталась Марина, как ни выталкивала воздух, - только и вырвалось хрипом: "Алеша, Аленький, Алый..." К счастью, и этого хватило. Свет вернулся, стая исчезла, не успев никого растерзать, негромкая музыка сменилась шипением, в коридоре топтались, ругались, уходили и возвращались. Знакомые голоса, знакомые звуки, но все уже было не то, - не то время, не то пространство, куда запросто, как к себе домой, приезжал Алый.
  Ночью у Марины поднялся жар, к утру добавились бред и метания. Все выходные Алексей, как заботливая нянька, поил ее сладким чаем и пичкал оставшимися яствами и беспомощными то ли утешениями, то ли оправданиями: ничего ж не случилось, Мариш! ничего, чтобы стоило твоих нервов. Пошутили, дураки. Даже пошутить не успели... вон как все повернулось. И шутка не удалась, и сами опозорились. Ну, идиоты, ну да! Плюнь да забудь. Но легче не становилось. Ни ему, ни ей.
  
  ***
  Выздоровление шло тяжело. "По-моему, вы сами не хотите поправляться", - замечал врач. Марина хотела, но для этого нужно было забыть ту помолвку, тот мерзящий душу кошмар, извести, изгнать его. Меж тем Алексей боялся оставлять ее одну, хлопотал, суетился, а Марина даже благодарности не чувствовала, - только холод однажды разверзнувшейся бездны. Но разве виновато солнце, что греет, разве виновато небо, что манит? Разве виноват был Алеша, что все сложилось как сложилось?
  
  8.
  Близость и глубина бездны могут так заворожить человека, что он уже не заметит, как тело подастся вперед, а рука оставит спасительную зацепку, и что-то в нем даже обрадуется плавному соскальзыванию вниз. Потому и разница между приближением к бездне и самим падением невелика. И если уж повезло удержаться на самом краю, - впейся пальцами в камни, в трещинки, ямки и ползи прочь! Не оборачиваясь, не размышляя, цепляясь, хватаясь, царапаясь, изворачиваясь, как слепой червь, - ползи! Пластаясь мхом и плесенью, - прочь! Ползи прочь от бездны!
  
  Как наркоман или алкоголик, измученный собственной слабостью, стремится попасть в ту жизнь, где нет погибельных соблазнов, так и Марина решила бежать туда, где никто, и конечно же, Алексей, не станет ее искать, - в деревню Ровеньки Глушинского района, где, по сведениям справочного бюро, жила Варвара Владимировна. В другой раз побоялась бы и комнату оставлять, и на новой работе гнев на себя навлечь, но ужас прошедшего не отпускал. Однажды заполонив убогую комнатку, он пропитал собой потолок, стены, матрасик, по вечерам холодно поблескивал в оконных стеклах, прятался в тенях, витал в воздухе. Разверзнувшаяся было пучина не скрылась под волнами суеты, - она затаилась, выжидая мгновения, чтоб однажды снова поглотить Марину и уже не выпустить никогда. Жить в постоянном ожидании гибели, ничего не делая, не понимая, как и от чего защищаться, было свыше ее сил. Тут природа требует драться или бежать. Но с кем драться? Да и Марина - тот еще боец. А вот побег... Опять без дома остаться страшно, но если дома как в капкане? Чего ждать? И как выбираться? В любом случае, сначала голову охладить надо, мысли в порядок привести, - потом что-нибудь дельное придумается. На работе в отпуск раньше времени попросилась, думала уволят, попрощаться готовилась, но в издательстве, как ни странно, навстречу пошли, - слишком ко двору пришлась новенькая. И однажды темным зимним утром Марина, еще не совсем здоровая, исчезла с Васильевского.
  
  ***
  Остановилась Мрыська в поселковой гостинице, в самом центре района Глушь. Заявляться пред ясны очи Варвары Владимировны без предупреждения было бы опрометчиво. Да и вряд ли матушка этой встрече обрадуется. Но Марина и ехала не за радостями и не к матушке, а как те животные, что заболев убегают подальше от логова, чтобы, если повезет, выздороветь; ехала изживать свою боль: воспоминания, видения, кошмары и... свою любовь. И если некоторые вопросы легко решались с изменением пространства, то вот с любовью... - что с ней вообще решать можно?
  Обратить в ненависть? Этого Марина никогда понять не могла. Однажды возлюбив человека, - увидев в душе его отсветы той высочайшей гармонии, которая так любима человечеством и открывается любящим сердцам, - как можно возненавидеть? Что возненавидеть-то? Гармонию? Любовь? которая смогла придать свой смысл всему, что было до нее, прорасти в сердце, осветить душу! Или душу тоже возненавидеть? И все, что радовало любящую душу? И линии Васильевского острова? И серебристое озеро-купель в колыхании парковых зарослей? И Десятую сонату Бетховена? Упереться в свою боль и восставить ее выше всех истин? И всю-всю жизнь свести к пережевыванию обид? И что от такого пережевывания? - станешь добрее? мудрее? простишь человеку, что он - человек, а не ангел во плоти? а ты-то ангел? У Алого своя жизнь, свои представления о возможном, как у любого живущего. Как и у нее. И если сама где-то сглупила, ошиблась, не предусмотрела, - кто виноват? Вроде, никто, но что-то же произошло, что-то жуткое, необратимое, от чего она бежала, от чего сам вид Алого, мысли о нем стали невыносимы. Но сколько Марина не "перематывала" прошлое, каждый раз убеждалась: начнись все заново - все повторилось бы один в один. В каждый миг она бы вела себя так, как вела. И снова бежала бы туда, где ничто не напоминало об Алом, и, увы! не отвлекало от мыслей о нем, в маленькую, грязную поселковую гостиницу, где, казалось, никому она не нужна и не инетересна. Но однажды в номер постучались:
  - Ты что ль Варькина дочь? - любопытствовала красноносая, в лихой подростковой шапочке, в легком пальто и валенках, пожилая женщина.
  - Я, - удивилась Марина, жестом приглашая гостью зайти и предлагая стул.
  - А я баб Маня. Познакомиться пришла, - тяжело опустилась она. - Варька-то, как узнала, что ты здеся, сразу смылась. Странно... Дочь ведь.
  - Все мы странные, - вздохнула Марина. - К тому же я без предупреждения, как снег на голову. Вы-то как узнали? Мы ж незнакомы!
  - Дак деревня тут. Все всë знают. Ты вон селилась, паспорт показывала? Показывала. А к вечеру вся Глушь знала. Дак за знакомство?! - вытащила баб Маня фляжку.
  - Нет, спасибо, не буду... - отодвигающим жестом отказалась Марина.
  - А я выпью, - лихо клюкнула гостья из горлышка. - Теперь, рассказывай! Чего приехала? Часом не брюхатая?
  - Нет, просто одной побыть надо.
  - Одной скучно. Чего одной-то? Ты ко мне перебирайся. Я и брать меньше буду, и веселей вдвоем. А то мне кроме Живчика и поболтать не с кем.
  - Живчика?
  - Дак цуцка8 у меня. То ль больной, то ль калечный. В лесу заметила. Думала, дохлый, а к избе подхожу, смотрю, - по следу моему из леса выходит. Шатается, но идет. Не гнать же дуренка на зиму. Весной выгоню, чем корм переводить. А пока у меня живет. Вот, Живчиком назвала, конуру обустроила, а он все волчком глядит.
  - Интересно...
  - Вот и посмотришь, коль интересно. И по хозяйству поможешь. А то обскажешь, зачем приехала, душу отведешь.
  Марина согласилась: терять ей было нечего, а в хлопотах всегда забыться легче. Скоро она осваивалась в маленькой аккуратной комнатке в баб Маниной избушке. К счастью, особой церемонностью хозяйка не отличалась, потому не стесняясь подряжала Марину то воды натаскать, то дров нарубить, то снег разгрести, зато к вечеру усаживала гостью за стол и обстоятельно рассказывала ей обо всем на свете: о покойном муже, о ставшем "городским" сыне, о Ровеньских обитателях, в том числе, и о Варваре Владимировне: "Балаболит, балаболит, про дом и не вспомнит. Куры, сад, огород, - все помимо, в город ездит деньги спускать, потом жалится: "дайте то, дайте это", будто в городе купить не могла. Была б старая или безрукая, дак нет вроде, - и постарше бабки спину гнуть не бояться, а у Варьки машина, дом крепкий, двор с постройками..."
  Марина разговоры о матери сразу же пресекала. Она и сама Варвару Владимировну понять не сумела, - но мало ли кого как природа устроила. А баб Маня, уловив такие строгости, даже уважение к жиличке почувствовала (не хочет мать в обиду давать), даже симпатию особую испытала. Тут-то жиличка и выдала.
  
  ***
  Ночью снежная буря захлестнула далекую Глушь. Лес гудел, деревья трещали, небо сходило на землю, земля взрывалась снежными вихрями. Дверь в избу ходила ходуном, сотрясая мебель и окна и выстужая жи́ло, и баба Маня уже не раз кричала жиличке закрыть дверь, но ответа не было. Кряхтя, завернувшись в одеяла, с трудом встав на больные ноги, хозяйка сама отправилась закрываться, заодно и жиличку проведать. Но кровать Марины была пуста. Во дворе, еле слышный сквозь вьюгу, выл и метался Живчик.
  - Куда ж тебя, бестолочь, понесло! - вернулась баба Маня в избу и начала собираться на поиски. Взяла фонарь, заветную фляжку, оделась потеплее, и перекрестившись, отправилась в путь. Следы Марины уже занесло, но одуревший Живчик, стоило его спустить с цепи, опрометью бросился куда-то во тьму. "Сейчас и этот потеряется", - ворчала баба Маня, и осторожно выбирая куда ступать, старательно вслушивалась в свист и треск бури. Наконец, сквозь гул и рычание вьюги, еле различимый, послышался лай. Живчик, будто боясь, что его не услышат, несся к бабе Мане, но, едва завидя ее, обернулся и снова исчез во тьме, словно торопя помощь.
  
  ***
  Взволнованный пес, взвизгивая и плача, разрывал укутавший Марину снег, лизал ей лицо, чутким носом заныривал в одежды. "Ну, тетеха, ну, учудила! - причитала баб Маня, вливая в рот жилички огненную воду из фляжки. - Глотай, глотай! Горе луковое!" Зелье было злым, жгучим, зато скоро сквозь слипшиеся от мороза ресницы, выступили слезы, в глазах появилась резь, боль, и Марина могла различить расползающиеся силуэты своих спасителей, старого да малого, кинувшихся следом за ней, вдруг ополоумевшей в своей тоске по Алому и бросившейся на остановку дожидаться утреннего автобуса (а там на поезд и домой).
  Броситься она бросилась, да недалеко ушла. В ближнем леске и сбилась. Пыталась овражек заснеженный обойти (вот уж утонешь, так утонешь, - до весны концов не найдут), но то ли рассчитала не так, то ли вьюгой обманулась, с прежней тропинки сбилась, новой не нашла, в снег проваливаться стала, а выбираться тяжело, и идти непросто. Против такого-то буранища! В курточке и джинсах! Руки-ноги закоченели: слушаться перестали. За ветку не зацепиться, сугроба не обойти. Ткань заледенела, греть не греет, во все стороны топорщится, - ветром еще сильнее сносит. Вот и провалилась, так что выбраться не смогла. Поначалу растираться пыталась. Да пока руки растираешь, ноги деревенеют и от боли горят, а как за ноги возьмешься, - нагнешься, так всю шею и спину ледяным ветром да болью окатывает. Дрожь с ознобом по всему телу гуляют, а в душе страх и ужас растут. На ветер накричать хочется, на бессилие свое, на себя, - только Марина и ругаться толком не умела, разве чужими словами: "Ну, Мрыська! Ну, тварь! камнями таких забивают!" Согреться не согрелась, но полегчало, боль будто стихать стала, чувства притупились. И глаза закрыть захотелось, отдохнуть немного от бури, не видеть, как земля дыбится, - слушать, как кровь по телу тихо-тихо течет и местами все еще греет, и даже теплее, чем раньше, и так это хорошо оказывается
  
  ...и синее-синее небо мерцает блаженной негой, синие-синие волны качают ее как дитя. И где-то внизу, под снегом, под лаской бездонной сини струятся весенние травы по легконравным ручьям. И чистые звуки льются, и в сердце искрясь играют, играют бликами солнца, даруя жизнь и тепло. И в каждом мгновении вечность, у вечности солнечный привкус, у вечности мягкие губы с улыбкою в уголках...
  
  Кто знает, до каких бы снов доспалась, если бы баба Маня с Живчиком не нашли! А как в избу жиличку оттащили, тут уж хозяйка не деликатничала: такой бранью разразилась, что Марина чувствовала, как у нее уши горят. И жиличку, и Варьку, и дурные времена, и Живчика, - всех помянула, никого не пощадила. Марине от радости смеяться хотелось, и в восхищении перед изощренным филологическим потоком - замереть изумленно, а все тело болело, ломило, ныло... Как бы и заснула, если бы ни деревенские травки!
  
  ***
  Белый, густой, всепроникающий свет заволакивал комнату, и только несколько синевато-прозрачных лучей с серебрящимися в них пылинками указывали в угол на прежде незамеченные Мариной иконки. Одна казалась на удивление знакомой: полуопущенное женское, почти девичье лицо, красная, с длинными рукавами одежда, прикрытая чем-то синим. "Господи, когда ж я поумнею! Когда ж по-человечески жить начну!" - расстраивалась Марина, не в силах отвести глаз от осиянной голубыми лучами иконы. Даже поближе подойти думала, но стоило ей двинуться, - все тело обожгла такая боль, что Марина безвольно рухнула обратно. И именно в этот момент, болезненно скрюченная, вдруг почувствовала свободу, исцеление от той нежности, от той физической, чувственной памяти, которые влекли ее к Алому. Холод выморозил их, оставил где-то там, в заснеженном леске... И белый свет, как живая вода, как чудотворное миро, врачевал душу, восставляя к жизни.
  - Очнулась? - появилась в дверях баб Маня и присела рядом. - Ты чего ж удумала?
  - Да, натворила... Вы уж простите.
  - Да простить-то, чего... Бог простит, а ты дурь эту выкинь. Слышь? Дурные мысли - плохие советчики.
  - Постараюсь, баб Мань! Честное слово, постараюсь! ... А что это за икона, - не вытерпела Марина, указывая на тот самый лик.
  - Это-то? "Умиление".
  - Не слышала.
  - Ну, Богородица-матушка это.
  - А тут девочка совсем.
  - Дак четырнадцать ей тута. Архангела Гавриила, вишь, слушает.
  - Хорошо, внимательно, тихо слушает.
  - С умилением и слушает. Глянулась иконка-то? - Марина чуть кивнула. - Ну и забирай с Богом!
  - Неудобно, баб Маш!
  - Ничего-ничего! Удобней, чем по ночам c тоски бегать! Так что без разговоров.
  - Спасибо вам! Если б не вы...
  - Это цуцке спасибо, такой вой поднял! Жалко выгонять будет.
  - А я и его с собой заберу. Правда, ехать придется электричками.
  - Оно, подольше да подороже выйдет. Но я б уж спокойна была. И денег, если надо добавлю, из тех, что ты за постой заплатишь. А как доедешь, напиши. Я ж не Варька, волноваться буду.
  
  ***
  Валяться пришлось недели две, и именно что валяться. Не походить, не подвигаться, - все больно. Только и оставалось что лежать, уставясь в окно, и думать, думать, думать. Марина вспоминала свою жизнь - и думала; вспоминала тех, кого любила, - бабушку, маму, Соню, Алого, - и снова думала.
  И казалось ей, что у каждой любви - свои прирожденные ей свойства. Любовь к матери горчила, к Алому - завораживала и пьянила, к Соне - дарила жизнелюбием, к бабушке - добротой и мудростью. В этих-то свойствах, оттенках и тонкостях, в умении их отгадать и понять, Марине еще разбираться и разбираться. Вот жизнь и учит, - то один урок преподаст, то другой. Глядишь, под конец чему-нибудь и научит. Не поздновато ли будет?
  
  9.
  "Не можешь ты поступиться нашим счастьем из-за сущего пустяка! - привыкший к их взаимочувствованию, мысленно торопил Алексей. - Хватит! Не сходи с ума! Я же жду! Ты ведь знаешь, что жду. Пообижалась, и будет!"
  Прошли новогодние праздники, отзвучали Рождественские литургии, дни становились длиннее, птахи - беспокойнее. Алексей то и дело заезжал на Ваську проверить, не вернулась ли Марина. В комнату он не заходил (неудобно без хозяйки), просто звонил в дверь, надеясь услышать быстрые шаги, увидеть ее счастливый взгляд, чтобы простить ей все сразу: и боль ненужной разлуки, и долгие часы бессонницы, и манеру пропадать из его жизни без всякого объяснения. Но Марины все не было.
  Иногда ему представлялось, что она уже в городе или по дороге в город, иногда казалось, что он потерял ее навсегда, и он шел в "их" кафе или бродил от остановки к остановке, засыпая на скамейках, в подъездах, теряя человеческий облик, и все чаще рядом с ним появлялась неопределенного возраста блондинка, известная василеостровцам раскрепощенностью своей женской природы и сердечной участливостью к представителям мужского пола.
  Что до Марины... В феврале-марте ее видели с пегой, неуклюже-косолапой, вислоухой собакой. Потом в квартиру, где она жила, приходила-уходила масса народу. А уже в апреле в ее комнате жил какой-то любитель выпить и радушный хозяин для клиентов дворовой, прямо под окном, помойки.
  
  Встреча четвертая
  
  1.
  Скорей бы уж разразилось! ливануло! Который день город задыхался от смога и пыли. Сгустившийся воздух кипел, претворяя улицы в дрожащее мутное марево, привычную материю - в предгрозовой мираж. Пыль бурлила на тротуарах, ошпаривая прохожим лица, руки и ноги, хлестала в окна и двери. Ветер то налетал шквалами, то затихал, увязая в зное. Уже который день в такую-то, редкую для средних широт жару, люди предпочитали сидеть по домам, не выходя на улицу, а если случалось выйти, захватывали зонтик на случай дождя, и стоило сухим грозовым раскатам приблизиться, - спешили укрыться в кафе.
  
  ***
  "Чем меньше времени остается на поиски счастья, тем отчаянней и злее становятся эти поиски, откровенней и решительней сами женщины. А так как их представления о счастье всегда с мужчиной связаны, а само счастье ни в чем обвинять не хочется, то вот и любят зрелые дамы на мужчин за все посердиться, причем на всех сразу. Зато чуть ни с детским простосердечием готовы уверовать, что встретив более-менее приятного мужчинку, встретили того, с кем всю оставшуюся жизнь разделят, вместе стареть будут, закаты встречать, - если, конечно, свое, женское в себе не похоронили. Потому что нормальные женщины по природе своей тягу к мужчине чувствуют и жить не могут, чтобы чары свои не проверять. В этом жизнь их, их суть природная. А с природой спорить - себя уродовать, роботом становиться... Нет, какими бы ни были статистика, возраст, эпоха, а женщина женщиной оставаться должна, - соблазнительной, кокетливой, желающей, чтоб ее желали. Да только сами женщины все больше за мужиками бегут, сильными хотят быть, успешными, а про природное свое забывают. И начинается: настоящих мужчин нет. А женщины - настоящие! - где?
  Вон, одна, у окна сидит: солнцезащитные очки в пол-лица, с головой в какие-то бумажки ушла, читает, улыбается, карандашиком что-то отчеркивает, а жизни реальной, живой, словно замечать не хочет. И элегантная, и аккуратненькая, но ни декольте тебе заманчивого (в такую-то жару!), ни грамма косметики (губки-то бледноваты, это даже Алексей при всей своей аллергии понимает). Все строго: платье, шарфик... а кольца обручального нет. А ведь тоже, наверное, мечтает. Таится, но мечтает. А чего таиться-то? Может, сними ты эти очки, - а там глаза удивительной красоты, оденься попрозрачнее, посексуальней, - тут же воздыхатель появится. Фигурка-то очень даже. Эх ты, скромница!"
  Алексею нравилось думать, что у каждого человека есть свои сверхспособности. Себе он определил дар внушения и время от времени "упражнялся", разгоняя скуку. А сейчас на очки эти вдруг рассердился: "ну, покажи глазки, не прячь душу", - внушал он женщине у окна из чистого интереса к эзотерическому. И ведь сняла. И сердце его встрепенулось, вздрогнуло. Как же он не увидел, как не признал этих нежных, естественных губ, ровного спокойного лба! И теперь, ощутив астральный кураж, он начал внушать Марине, чтоб она сама обернулась, узнала, улыбнулась ему. Но то ли внушение уже не срабатывало, то ли терпения не хватало.
  
  ***
  - Здравствуй, Мариш, - сел напротив седой, заросший щетиной, грузный мужчина. Время изменило его черты, но этот негромкий голос она бы узнала и под громовые раскаты. - Позволишь? - (в голове у него уже крутилось, что работы на сегодня нет, правда, в квартире бардак. Убирать-то некому. Родителей нет, новой женой так и не обзавелся, а с одинокого мужчины что взять?)
  Марина невесело кивнула:
  - Здравствуй, Алеш. - Мальчишки в деревне у бабы Мани был. Дома только старенький Живчик ждал (собачьим долгожителем оказался). Тишина, отдых, уединение. Как же она любила такие дни! Правда, случались они нечасто. Зато уж если случались, - за подарок судьбы почитала, на суету-маету не разменивала. Даже корректуру в кафе по дороге домой просмотреть решила, чтобы дома этим не заниматься. И надо ж - такая встреча! и так некстати. А ведь когда-то боялась, встретить его боялась, увидеть случайно, столкнуться вдруг. А потом улеглось. Даже думала, хорошо бы найти, прощения попросить, только за что не знала. За то, что люди разные? и где одному бездна, - другому игра-забава? Потом поняла: не в прощении дело, а в том, что душа тоской по нему, как фантомной болью, исходится. От такого понимания даже легче стало. С тех пор если и вспоминала, - счастья желала, и как будто справляться с памятью стала. Потом и вовсе не до воспоминаний стало. Переехала, Гришку с Мишкой родила, с ними глаз да глаз нужен. То один коленку разобьет, то другой. Когда и выросли! Вчера еще "Марина" выговорить не могли, - все Малина да Малина, - сегодня богатырями смотрят. А с ними и Марина не то чтоб сильней, а как-то бесстрашнее стала, и сейчас, глядя на Алексея, лишь удивлялась: зачем бы ему подсаживаться? О чем говорить-то?
  - Давно не виделись. Замужем? - как можно дружелюбнее спрашивал Алексей, посматривая на ее пальцы и ожидая услышать "нет".
  - Замужем, - отложила Марина корректуру.
  - Официально? - удивился он.
  - Со штампом. Хочешь, паспорт покажу?
  - А кольцо?
  - Кольцо? - Марина с интересом взглянула на собственные пальцы, будто сама удивляясь их внешнему виду. - Сначала не до него было, а потом так привыкла.
  - Надо же... - не так представлялась ему эта встреча. Да полно! Представлялась ли? Или кажется, что представлялась? как всегда, стоило Марине появиться, казалось, что сама жизнь к ее появлению и вела. - И что? по любви?
  - По жизни.
  
  2.
  Марина, по возвращении из Ровенек, мужчин избегала, не потому что боялась или ненавидела, - просто потому что избегала. А они, как назло, из всех щелей полезли. Бабушка-соседка по коммуналке растворилась куда-то, оставив комнату внуку - почти ровеснику Марины. Тому и квартиры отдельной хочется и природные потребности ублажить. Мужик же. Плюгавенький, спившийся, - но мужик. А как понял, что с Мариной ничего не светит, друзей в ход пустил: вдруг кто соседку обаяет, а там и насчет комнаты порешать можно будет. То-то ей женихов привалило! И все такие щедрые: горы злата сулят, в светлое будущее зовут, - только в мужья возьми и сособственником запиши. В другой комнате амбальчики в малиновых пиджаках появляться стали. Эти без обиняков действовали:
  - Ты ж одна живешь? Случись что, никто не заметит. Вот и дуй отсюда куда хочешь. Сама устроиться не умеешь, другим не мешай. И поторопись, пока мы добрые.
  - А иначе?
  - Иначе? - и ножом в Живчика (по случайности не задели)... - Поняла, про иначе?
  За себя Марине бояться надоело, не станет ее и не станет, правильно говорят, - никто не заметит. А Живчика кто защитит, если с ней что случится? И ничего лучше не придумала, как к участковому идти. Пришла, а что говорить не знает. При ней старушке какой-то про "нет тела, нет дела" объяснили да восвояси домой выпроводили. Марина и начинать не стала. Куда ей со своими опасениями за собачью жизнь! Так и вышла. Тут же во дворе на скамеечку опустилась, и что дальше делать, не знает.
  Тогда-то Вовка и нарисовался:
  - Марина? Видел, как вы выходили... - кивнул он на дверь с серьезной табличкой. - Может, помочь чем?
  - Спасибо, вряд ли, - лучше уж без "помощничков". Тем более про Вовку этого она ничегошеньки не знает. Видела его пару раз в издательстве, - но и только.
  
  ***
  О таких как Вовка говорят "себе на уме": чем живут, о чем думают, - поди пойми. Не люди - кляксы человеческие, пока на что-нибудь стоящее не наткнуться. Вот тут держись, планета! Он проснулся! ...
  Жил-был мальчик. Ничего себе жил, только ходить и разговаривать поздно начал, в классе чуть не слабоумным считался, средней школы так и не окончил. И складывалась его судьба абы как: и на шее родителей сидел, и у умной жены в подкаблучниках ходил, и называться бы ему лузером, если б не физика, не теория относительности, о которой сегодня и ученые и любопытствующие порассуждать любят. А как бы сложилась сама физика без Альберта Эйнштейна, - и сказать сложно.
  Еще один мальчик, тоже жил-был. Где-то в Поморье. Как, - доподлинно неизвестно. Зато известно, что однажды страстью к знаниям воспылал, да и пошел в Москву российскую науку возглавлять. Бредово звучит, зато про Михайла Ломоносова каждый школьник знает.
  Что у таких людей происходит прежде: пробуждение, потом идея, или идея, потом пробуждение, - сие никому неизвестно. Наблюдать бесполезно: сначала слишком рано (не будешь же в каждом двоечнике-охламоне будущего гения подозревать), потом уже поздно, - они уже проснулись и за минуты пережили то, на что у других годы уходят. Сами они этих тайн не расскажут, - коль уж проснулись, на ерунду отвлекаться не станут. Им дело жизни, то самое, подавай. Вовкиным делом Марина стала, вернее ее безопасность, охрана. И уже ни его родственники, которым не хотелось, чтобы Вовка деньги на "эту" тратил, ни его друзья, с их советами "выбирать из тех, что за тобой бегают, а не крепости штурмовать", ни сама Марина, которая на Вовку без недоумения (и такие на свете водятся!) взглянуть не могла, - никто ничего поделать не мог. Он проснулся!
  
  ***
  Ей бы и радоваться такому защитнику, а она нежданного кавалера отвадить пыталась. Не нужен он ей! Другая, может, и вздыхала бы по серым глазам, длинным ресницам, прямым вразлет бровям, ночи бы не спала, а для Марины все мужские лица в одно, не слишком симпатичное слились. Вот и отмахивалась, как от назойливой мухи, и объясняла, и ругала, и с порога гнала. А он ждал, терпел и возвращался. Уже и соседи нервничать стали: как бы этот стражник хозяином не заделался, а поскандалить с ним боязно было, уж больно на вид суров. Зато без Вовки на Марину не стесняясь наседали: чтоб духу его здесь не было! И для острастки ужасов припустят: то в дверь топором метнут, то провода электрические перережут. Но пару раз со временем не угадали. Вовка как раз у Марины был, чай пил. Увидел он эти войны и придумал к ней на время переехать, комнату - люди-то чужие - разгородить занавеской, и пусть соседи с ним по-мужски разбираются. На равных-то договариваться и проще, и честнее. И, как ни буйствовала Марина, отстаивая свою свободу, как ни защищала право на самостоятельность, как ни выставляла, - это ж Вовка! Своего добился. К чести сказать, комнату, действительно, разгородил и разделение это уважал, границы приличия соблюдал, к Марине с глупостями не лез, но все равно наглеть начал: потолок побелил, соседей без драк, одним своим видом воспитал. Да они и сами скоро запал потеряли, - решили, что Марина уже не одна, и сникли как-то в своем задоре. Потом до разъездов-разменов дело дошло. Вовка и тут заявил: "Никуда ты одна ходить не будешь. Только со мной". Потом и переезд на себя взял.
  Квартира Марине досталась хоть и на самой окраине, зато отдельная, с роскошно большой кухней, но совершенно убитая, так Вовка после переезда сразу за ремонт взялся. Марина хоть и тут протестовать думала, - да разве ж Вовку эту интересовало! Он же все для себя решил, - Марине дом нужен как зона неуязвимости, куда никакой сосед не вмешается, никакая дрянь не заползет. Будет дом - и все у нее исправится: и ночные кошмары пройдут, и в ванной плакать тайком перестанет, и душа выровняется. И вместо цветов с конфетами, которыми нормальные мужчины возлюбленных задаривают, заваливал ее тазиками, посудой, полотенцами.
  Марина и радовалась такому участию, и все больше тревожилась. В своих заботах о ней Вовка никак не хотел понять, что теряется для другой, настоящей любви, той, которая всю душу переворачивает, светом насыщает, о которой любой человек как о посвящении в тайны жизни мечтает. Все ей представлялось, как встретит он однажды такую любовь, а тут Марина, - туго ж ему придется! Вот и старалась как можно дальше от него душой держаться, чтоб не привыкать, ни привязываться. И похоже, этим и его сдерживала. Но когда у нее неприятности со здоровьем начались, - последствия деревенской истории сказались, - тут уж Вовка дал себе волю: таскался по больницам с мисками пюре и салатиков (когда только готовить научился!), рассказывал, как Живчик ее ждет, как ремонт квартиры идет: не евро, но чистенько, хорошо будет.
  Девчонки в больнице завидовали, а Марина пыталась и никак не могла объяснить, - друг это. Просто хороший друг. Еще бабулька какая-то пристала: чего ты от друга-то этого детишек не родишь, коль он такой хороший? Марина Вовку, конечно, всей душой уважала, поняв его добрый, иногда дурашливый нрав, но по-сестрински, не так, чтоб детей рожать. А бабулька свое твердит: забудь ты свою любовь, роди да и все, дело нехитрое. Марина и задумалась. Вернее, про ребенка она давно задумывалась, но тут без мужчины никак. А откуда его, этого самого мужчину взять? и так, чтоб родить да разойтись без претензий и ненавистей. Может, лучше Вовки, и правда, никого не будет: разбегутся по-хорошему, и обид никаких.
  Когда Гришка с Мишкой наметились, - вместо одного-то! - Марина почти уверена была: сейчас Вовка и уйдет. Только он, как про сыновей узнал, от радости совсем голову потерял. Всю квартиру под пацанов переделал: им с Мариной на кухне гнездышко обустроил, зато вся комната мальчишкам досталась. Тогда же и сами поженились: по-простецки, без крика и шума, в амбарной книге ЗАГСа расписались, - и вся церемония. Отцом Вовка сумасшедшим оказался, причем отцовство это помимо Гришки с Мишкой и на Марину распространилось, - бесчисленными "как поела? как оделась?" окружило. К бабе Мане, пацанов показать, одну не отпустил, - так, всем кагалом и поехали, да и в делах помогли. Раз, другой, а там уж каждое лето к ней в Ровеньки как к родной выбирались. Вовка по хозяйству поможет, Мишка с Гришкой в лесу да на озере наотдыхаются, женщины о своем поболтают, да о Варваре Владимировне поговорят. Марине-то иначе про матушку ничего не узнать, - та не писать, не встречаться не хочет. Но однажды столкнулись с нею лицом к лицу. Марина из магазина возвращалась, уже к баб Маниной избе подходила, как увидела Варвару Владимировну. Та из-за поворота прямо перед ней вышла:
  - Мам?
  Варвара Владимировна ненавистью налилась, глаза сощурила, в лице перекосилась, дернулась презрительно:
  - А дочь ли ты мне?! - тьфукнула в сторону, и ушла, прямая, гордая, величавая.
  - Ишь, как лютует! - подошла к Марине баба Маня.
  - Злится. Знать бы, за что.
  - Дак кровь себе разгоняет. Кто беленькой балуется, кто руками машет, а Варьке позлобиться дай. А может, завидует! У тебя ж, вон, защитнички какие!
  Марина оглянулась на мальчишек. Вовка, замер, опершись на лопату и настороженно наблюдал за встречей Марины с матушкой. Мишка с Гришкой, перепачканные, измазюканные, к папке поближе перебрались и тоже притихли. "Три богатыря! картина маслом!" - потеплело на сердце Марины.
  
  3.
  Грозовые раскаты грохотали над самой крышей, пугая людей и ровное внутреннее освещение. Ураганные шквалы швыряли серой пылью в стеклянную витрину, прилипая к ней подтеками грязи. Орали сигнализации машин, дребезжала посуда, громко хлопнула входная дверь, к счастью, никого не задев. На лицах посетителей и работников мелькали тени беспокойства. И только Марина, поглощенная воспоминаниями о любимых мужчинах и деревенском покое, кажется, по-прежнему, сохраняла полную невозмутимость, к тому же, судя по мягко мерцающему взгляду, была в ней счастлива и умиротворена. Алексей подсел поближе, чтоб попасть в это облако спокойствия, насладится им, и не перекрикивать грозу.
  - Как Соня? - постарался он косвенно напомнить Марине их прошлое, дотронуться до умолкших струн времени.
  - Замужем. В Германии, - вздохнула она, с сожалением выбираясь из воспоминаний. И не желая впускать Алексея в сегодняшний день, обратилась к прошлому. - А Толя как?
  - Толя? Толя отколол! Вроде нормально, как все жил. Вдруг в православие ударился, по монастырям ездить стал, дома не застанешь. И разошлись, растерялись мы.
  - А сестра его?
  - Увлеклась, - легонько щелкнул Алексей под подбородок. - Потом переехала куда-то, так что я о них вообще ничего не знаю.
  - Жаль.
  - Ее, значит, жаль, а меня? Меня не жаль было? Когда с Васильевского исчезла. Приручила, привадила и сбежала...
  За окнами черно-ало полыхнуло, грохотнуло, вздрогнуло. Сверху на витрину, слепя электрическими вспышками, наползало что-то скрежещущее, металлическое. И, как бывает в секунды опасности, время вдруг растянулось, так что Марина успела заглянуть в глаза своего собеседника (вспомнить их синеву, такую родную, такую любимую когда-то), инстинктивно пригнуть его голову к своей груди, и телом прикрыть от возможной угрозы, как прикрыла бы любого, кто был рядом. И в этих объятьях Алексей вдруг такую тоску ощутил! Таким беспомощным, беззащитным себе показался! перед глупой, обманувшей судьбой, перед временем, подтачивающим силы и несущим к смерти, перед той же Мариной, которая бросила его, бросила, вместо того, чтоб остаться рядом. Сколько ни было у него женщин, - ни в одной такой жестокости не было. И та же Марина сейчас укрывала его... И хотелось оставаться маленьким, оберегаемым, охраняемым ею. ...За витриной стихало. По стеклу застучали крупные капли дождя, смывая потеки грязи, освобождая окна для света. Сорвавшаяся, искореженная вывеска распласталась на асфальте мертвым металлоломом. Марина, отстранившись и для порядка оглядев Алексея, вернулась к своей безмятежности, словно он только что не о боли своей говорил, а так, пустяками от вида грозы отвлекал. И никакой растерянности в ее взгляде, никаких смятений. Неужели так бездарно, так безболезненно промчалось для нее их время, не оставив ей ни морщинки. Такая же свежая, естественная:
  - Не помню, чтобы ты красилась. Почему? - обиженно спросил Алексей.
  - Не нравится, - рассеянно улыбнулась она. - И никогда не нравилось. А почему, не знаю.
  - И в этом вся ты!- окончательно расстроился он. - Не нравится и не красишься. Не понравилось, ушла! Без объяснений, без разговоров. Ушла и все. Как это просто у тебя получается!
  - Значит, "я-то думал, а ты оказывается", - вспомнила Марина выведенную им же формулу разочарования.
  - Выходит так, - выдавил Алексей кислую улыбку.
  - Извини, - от всего сердца ответила Марина, чтоб хоть чем-то потрафить этому пожилому, одрябшему человеку с водянисто-бесцветным рыбьим взглядом. Гром уже отгремел, кофе был выпит, дома ждал Живчик, и Марина засобиралась. - Пойду я, Алеш. Прости, если что не так.
  Скоро ее фигурка превратилась в расплывающийся за мокрой витриной силуэт, и безнадежно непроницаемый вспыхнул над силуэтом зонтик, чтобы скрыться, пропасть потеряться в белесой испарине долгожданного ливня.
  
  Конец романа
  
  * Положение обязывает (фр.)
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"