Произошло это довольно давно, а может этого и вовсе не было и мое воображение, вступив в мутный заговор с рассудком, придумало эту историю.
Жили мы под Ташкентом в небольшой деревушке, домов на пятнадцать. Некогда настоящий совхоз превратился в умирающую провинцию, неотъемлемый атрибут последнего десятилетия 20-го века в странах бывшего Советского Союза. Но не только из-за оттока рабочей силы и тотального развала наш посёлок стал походить на съёмочные декорации очередного малобюджетного вестерна. Неизвестная болезнь поразила близлежащие хлопковые поля и буквально за пару лет урожай стратегического сырья сократился, а ещё через год и вовсе исчез. Пустыня, солончаки - вот что нас окружало. И именно в этой местности я вырос, пропитавшись, словно материализованной, атмосферой посёлка.
Мимо шли "караваны" в Ташкент, но только мимо...
Что меня всегда поражало так это выражение "семейные ценности", я много лет ломал себе голову над этой связкой (вроде не как не связанных между собой) слов и каждый раз приходил к жестокому выводу - я никогда не смогу понять, никогда, потому что у меня никогда и не было этой самой семьи.
Ребёнок двух агрономов-идеалистов, которые в каком-то там году отправились почти что в сказочную страну, населённую магами и басмачами, что бы выращивать "белое золото". Людям требуется огромная выдержка и недюжая воля, что бы хранить идеалы юности в себе на протяжении многих десятилетий. Мои родители не такие: пять лет поработав на "плантациях" они устали, буквально разочаровались сделать мир лучше. И родился я. Вскоре после этого отец уехал, в Казахстан, в Караганду, там и обосновался. Мать восприняла это спокойно, даже робко, она как будто бы впитала в себя покорность принимать все тяготы, свойственную восточным женщинам. Более того, она стала походить на узбечку: от природы обладая миниатюрной внешностью, чёрным цветом волос и смуглой кожей, здесь в Азии, неизвестный ген её монголоидных предков проявился с новой силой. И когда я доказывал уважаемому ата, что мать моя чистокровная русская, он никак не мог поверить.
По меркам Узбекистана наша семья из двух человек жила не богато, но и не бедно. После того как совхозные хлопковые "плантации" вымерли, мать устроилась работать в другое профильное хозяйство. И хоть добираться ей было не просто работы она своей работы не потеряла, что очень важно.
Через примерно полтора года после ухода отца у меня родился братик... Прожил на этом свете он не долго - четыре месяца, может чуть больше, во всяком случае, я твердо знал одно - причиной его смерти стала та же болезнь, что лишала возможности корни хлопка впитывать влагу.
Разговорам этим не было числа. Местный врач - Магуэр долго и очень многословно распространялся о комиссии из Ташкента, о карантине; беспокоило доктора то, как зараза передается людям, и отсутствие подходящего название болезни...
Ровно через девять месяцев после кончины моего первого братика появился второй.
О том, откуда они берутся у мамы, в то время когда папа находился примерно в 1500км. от нас, у меня не возникало не малейшего желания выяснять. Просто настолько привыкаешь видеть беременную мамульку, что уже не обращаешь внимания. И первые и вторые роды принимал Магуэр, с недавних пор у меня закралось подозрение о его непосредственно участии в "создании" ребёнка - слишком уж часто бывал он у нас в ту пору дома.
Второй мой брат - Тимур прожил на месяц дольше...
Магуэр умер незадолго до того как заболел я. Маме пришлось бросить работу, когда я слёг, слёг всерьёз и надолго.
Я хорошо помню то время, то настроение, ту ауру, окружившую внезапно, пахнущую хворью. И сквозь лихорадку иногда прорываются образы довольно чёткие, врезающиеся в сознание: маленькая комнатка с белеными стенами и скудной обстановкой - моя спальня. Через оконце льётся яркий солнечный свет - утро: ещё не так жарко и в эти часы можно полежать спокойно, прислушаться к улице, к жизни, происходящей снаружи, жизни, быть может, которую я никогда больше не увижу. Хотя организм спокоен, обманчиво спокоен, кажется - я просто слаб, стоит полежать часок другой и без проблем встану, оденусь, побегу к арыку - месту сбора молодежи, где днём возятся дети, а ближе к вечеру собираются ребята постарше: подъезжают на мотоциклах, разводят костёр, поют песни, пуская по кругу бутылку дешевого вина. Подобного давно уже ничего нет: арык пересыхает, а дети, если они остались ещё, предпочитают играть во дворах, опасаются выходить, захлопнуть за собой калитку. Однако, так сильно хочется думать, что не умираешь, и что посёлок не умирает вместе с тобой...
Протягиваю руку к стакану с водою, пью мелкими глотками теплую жидкость от которой вот-вот стошнит; сомнительные таблетка, отдающие солью ладоней, глотаю их зажмурив глаза. Понемногу становится легче, не так бросает в пот и не одолевает слабость.
Где-то слышится звук отворяющейся двери - пришла мама. Её лёгкие шаги в такт моей дремоте, почти засыпаю под непонятное, льющиеся из неоткуда тепло, ощущение умиротворения и какой-то домашней ласки.
И вот я опять мерею арык шагами, ноги увязают в песке, на небе не единой тучи, в душе сухо и жестко, словно наждачная бумага днище души. Я не знаю почему так...почему, опустив голову, иду к самому обрыву, заглядываю за край - вода подступает, бурлит, кипит, черна будто густо водорослями поросшая.
От темных вихрей становится не по себе; пытаюсь разглядеть отражение, но оно ускользает, искаженно пенными завихрениями. Мне бы лицо свое увидеть, осознать себя в пространстве и во времени. Давным-давно, один человек сказал, что, возможно, есть сферы, где время не так актуально как в нашем мире. Камни дышат - и каждый их вздох равен двадцати четырем часам... Но это не имеет не малейшего значения, люди не камни и время для них всё, они им меряют свои мгновения до смерти. С момента Большого Взрыва время постепенно замедлялось, отрезки становились длиннее, вдохи глубже, но формы жизни так и не обрели вечности, точно так же как я не могу обрести покой, отвернутся и пойти прочь - ищу в воде, в осколках капель, отражение.... День за днём.
Каждый укол это маленькая рана, воронка, через которую льются живительные соки вовнутрь, и вырывается ветер души - наружу.
- Ай, больно, мам!
- Терпи, не так уж это и больно, ты больше внушил себе.
- Зачем ты меня колешь, ведь это совсем не помогает?
Мать провела рукой по моему лбу, в какой-то момент я прочёл в её глазах совершенно безысходную тоску.
- Жар вроде спал...
- Да дело не в этом, спал жар или нет, ведь я даже не могу с койки подняться!
- Если тебе не полегчает в ближайшее время я возьму машину и мы отправимся в Ташкент.
- Но ты же знаешь - карантин.
Её лицо я видел с боку, чуть тронутое светом, но даже при этом тусклом мерцании оно казалось маской, сотнями слоёв газеты - папье-маше. Чувства самого близкого человека оставались для меня извечной загадкой. Не стоит влезать в душу, пытаться прочесть, что в ней скрыто, для этого нужна особая программа, некий код известный лишь самому Создателю.
Разговоры наши семейные носили характер вырванного из контекста фильма диалога. Я никогда не пытался уйти от прямых вопросов, однако и пускаться в пространные рассуждения не имело смысла: так уж вышло, что с мамой общих тем не находилось, или запрятанное в глубине нас обоих, объединяющие вместе с тем препятствовало откровению.
Отвернувшись к стене, притворяюсь уснувшим, свет тухнет совершенно незаметно - каким образом, ведь я даже не смыкал век? Мама выключает его и ложится рядом.
- Помнишь ту ночь, когда звёзды капали слезами на Землю...
Я лежу в душной темноте, прислушиваюсь к её дыханию, шёпоту, обрывкам фраз.... Стих произносимый в произвольном порядке. Мама не поёт, не читает - она переживает, а я ничего не разберу, лишь:
- ...мы прогуливались сквозь лунный свет, сквозь пустое пространство...иного выбора нет, кроме как....остаться....
- ....иного выбора нет, кроме как чувствовать твоё тепло....рядом....
- Мам, ты что?
- Тшш... Молчи!
Рука задевает моё колено, еле заметно скользит выше. Движение такое плавное и ненавязчивое, что убаюкивает. Глубокий вдох ртом - воздух влажный, наполненный запахами тел, лекарств, прошедшего дня (доносимый с улицы).
Как-то не по себе всё это, нереально, придумано больным воображением: комната, темнота, тишина...есть в происходящем тень сюреалистики; кажется, поплывет пространство и очутишься в ином измерении...
Луна подглядывает через грязные стекла. В комнате светлеет. Мама спит. Я смотрю на неё и удивляюсь, как всё-таки она преображена глубоким сном - маска смыта с лица, только расслабленность и покой. В фиолетовом свете ночи знакомые мне с детства контуры глаз, губ, носа, делаются совершенно чужими и в тоже время такими привлекательными. Я вижу скульптуру... Хочу прикоснутся к этим холодным линиями дабы оживить сказочный образ, и навсегда будет разрушена стена, откроется портал, а портал есть путь в небытие. По серебренной, лунной дорожке я двинусь по направлению к нему, а может мы вдвоём пойдём, взявшись за руки, покинем этот мир ограниченной территории.
Проходит много времени прежде чем мне становится по-настоящему жарко. Отодвигаюсь от мамы, к стене, однако стена тоже дышит теплом. Наконец нахожу выход - сползаю с кровати на пол, доски чуть прохладнее сальных простыней и немытого тела матери. Понемногу впадаю в гипертрофированный сон, пульсирующий как гнойный чирей; временами "всплываю на поверхность", что-то выдёргивает меня - чёрная маслянистая масса кругами опоясывает спальню, людей находящихся в ней, даже луну, тускнеющую на фоне предрассветного буйства неба.
Утром что-то изменилось. Во-первых, пошел дождь, настоящий муссон: разверзлись выси! А во-вторых, что-то неявное, однозначно недоброе пришло в посёлок вместе с дождём. Это чувствовал я, это чувствовала мама, которая впервые за всё то время пока мы жил в посёлке, заперла дверь на засовы и замки, закупорила окна. От серьезной атаки это вряд ли бы спасло, зато выстроило некий психологический защитный барьер пред неведомыми силами.
Я не спрашивал, зачем она всё это делает - понимание достигалось по умолчанию...
Завершив нехитрые оборонительные действия, мама стала ждать, мы оба начали ждать...