По слабоосвещённому лабиринтообразному коридору с множеством поворотов и ответвлений, - все под прямыми углами, - стремительно идёт Ленин. Путь ему хорошо знаком, он уверенно сворачивает там, где необходимо. Он рассержен. Большой палец правой руки воткнут в пройму жилета, в левой - газета, - в такт отмашке сердито бормочет что-то. Камера, - она и действующее лицо в то же время, её роль исполняет квадрокоптер, - по-лакейски услужливо, то следует за ним, то стелется на уровне колен, то несётся, зависая над ним: лысина на узких плечиках, брюшко - из под него ритмично выбрасываются носки чёрных туфель. Вот камера , обогнав на несколько шагов "ведёт" Ильича спереди и снизу: опять брюшко чуть выпирающее из-под желетки, рыжый клин бородки с плохо выбритым горлом, крупным планом гороховый галстух - несвежий. Камера взмывает вверх, и, совершая разворот на 180 градусов, пропускает Ленина вперёд.
Крупным планом грязновато-коричневая дверь. Сбоку красноармеец-часовой застыл мумией, вытаращенные глаза глядят в неведомое страшное Ничто, в левой руке винтовка с примкнуть штыком, в правой - огромный жестяной чайник с кипятком: из носика вьётся пар. Бока чайника отшлифованы до блеска, в них сменяют друг друга "живые картины", Ленин-(камера) их выхватывает взглядом: обрывки бунта на "Броненосце Потёмкине" и что-то с Верой Холодной в "мгновениях страсти", "одесская лестница", эпизод с каляской. Вновь крупно дверь, акцент на трёхзначный номер 66... третья шестёрка, сорванная с верхнего гвоздика, перевернулась в девятку. На часового Вождь не обращает никакого внимания, энергичным шлепком ладони распахивает дверь и не меняя темпа стремительно входит в кабинет.
Довольно большое помещение, но царящий полумрак, смягчая скрадывает её истинные размеры. Углы вообще затемнены, там неясно виднеются какие-то бугристые массы: ни то предметы мебели, ни то люди, сидящие прямо на полу, как бы укрытые коричневыми, в тон полумраку, брезентовыми покрывалами, - они живые, но застыли в неподвижности. Ясно, что это кабинет
В центре на табурете сидит русоволосый юноша, на нём тёмные брюки и светлая рубашка с едва заметными редкими голубыми полосками, ворот расстёгнут, рукава закатаны до середины бицепсов, на ногах сандалии на босу ногу, в руках бледно-синяя тетрадка. Камера короткое время, но не спеша его показывает со всех ракурсов - как бы сканирует в формате 3D. Завершает меблировку помещения огромный письменный стол на "свиных" бильярдных ногах, совершенно пустой, если не считать письменного прибора в стиле рококо из тусклого серебра - пухлый амурчик с луком и колчаном за спиной погрузил, обеими ручками огромную стрелу в чернильницу. Позади стола кресло, на подобии судейского с чрезмерно высокой спинкой. Над ним большое фото: Ленин на площади Успенского Собора Кремля кормит голубей, он в центре диагонали полукруга, образованного чёрными мужскими силуэтами, отстоящих на почтительном фигур в чёрном, у некоторых в руках пухлые портфели. Перед столом, опершись на него поясницей, курит толстенную папиросу Дзержинский. При появлении Ленина он совершает едва намеченное движение навстречу Ильичу.
Ленин (машет газетой): Пожагуйста пгодолжайте, Феликс Эдмундович! Надеюсь, не помешаю. Не обгащайте на меня внимания. Юноша, оцепенев, восторженными глазами смотрит на Ленина, до него дошло, кто перед ним! Вот он сомнамбулически медленно начинает приподниматься с табурета, но Дзержинский резко делает ему знак сесть.
Дзержинский (нетерпеливо): Итак, что там у вас про обязанность чекиста? Повторите!
Юноша (не заглядывая в тетрадку преданно глядя в глаза Железному Феликсу):
- Настоящий чекист должен иметь холодную голову, горячее сердце и чистые руки...
Дзержинский (раздумчиво)
- Ну, покамест сойдёт, а там подумаем ещё. Вот только фразу про то, что советская правоохранительная система вышла из шинели Железного Феликса, уберите! Плагиатом отдаёт, да и не скромно. И, - можете идти!
Юноша пятится и растворяется в двери, противоположной той, через которую вошёл Ильич.
Ленин: Гешили отпустить? А по-моему, надёжнее быго бы гастгелять! Кстати, что это за хлыщ, - бегая губашечка! Что он этим хочет показать? Чистеньким хочет остаться в наше-то вгемя?
Дзержинский: Беллетрист. Начинающий. Вот задумал роман-трилогию о чекистах. Четвёртый уж раз приходит за консультациями...
Ленин: И всё же гастгелять не помешало бы! Но! Вам довеген кагающий меч Геволюции, - вам и виднее. Вгочем, я не за этим пожаловал, Феликс Эдмундович, но догжен пгямо сказать: не по душе мне этот его пассаж пго чистые гуки. (Воодушевляется, словно стоит на трибуне) Чистыми гучёнками савецкую вгасть не укггепишь, социализм тем более не постгоишь! Сейчас необходимо этими гуками, а гучьше воогужёнными кастетом кгоиться у мига на чегепе. (Ильич внезапно прерывается, уставившись на фотографию. Ткнув газетой в её сторону, резким фальцетом):
- Ненавижу именно это изобгажение! Мегзкие гадкие птицы! Засгали весь Кгэмль, даже кепка не спасает, - всякий газ, как пгихожу к себе на квагтиру, Наденька с погога кгичит: "Вагодя, у тебя опять лысина в дегме". А что пгикажешь дегать, - спгашиваю я, - ведь пгиветствуя встгечных товагищей не снять гоговного убога невежливо, хотя, конечно, бугжуазный пегежиток, а чёгтовы птицы тут, как тут, словно поджидают. Фегикс Эдмундович, я вас пгошу, выбгосите эту кагтинку! Ведь, согласитесь, смешно: вождь миговой геволюции когмит голубков.
Дзержинский: Владимир Ильич, так ведь это знаменитый мастер Наппельбаум снимал, когда вы им отравленную пшеницу сыпали...
Ленин: Наппельбаум? Ну как же, - помню! Отлично помню! Да, отгавлинную! Но что с того! Кто видит, что это отгава, каким бы великим ваш мастер Наппельбаум не был? А пгогитагии всех стган пгинимают видимое изображение за чистую монету. - Извольте: добгенький дедушка Ленин... Впгочем, плевать! Я к вам, собственно, не с этим...
Дзержинский невозмутим, - всё так же стоит у стола, не глядя берёт новую папиросу из письменного прибора, она большая, толстая, но не гротескно. Закуривает. Ленин начинает взволнованно ходить по комнате, руки с газетой заложены за спину, что-то бормочет, потом громче и отчётливей.
Ленин:
- Пгаститутки! Пгаститутки! Кгугом одни проститутки! Вот, полюбуйтесь! (Хлопает с размаху газету на стол)
Дзержинский лишь чуть скашивает на газету глаза, потом смотрит на Ильича вопросительно подняв бровь. - Здесь чёгным по бегому написано, что труп, котогый они уложили на Кгасной Пгощади, им непгеменно нужно объявить святынькой! (Бьёт тыльной стороной правой ладони в раскрытю левую, потом вонзает большие пальцы в проймы жилета. Дзержинскому он едва достаёт до середины груди. Тот выпрямляется несколько неестественно, вперяет взор куда-то в будущее, он недвижим, за исключением короткого ритмичного движения в локте из-за зажатой меж пальцев папиросой, густую струю дыма направляя в потолок). Ленин, отступив на пару шагов, картинно выбрасывает левую руку, как на бесчисленных памятниках и, характерно жестикулируя, разражается тирадой:
- Какие, кибениматеги, мощи?!
Наша пагтия, пагтия бальшивиков никогда, и ни пги каких даже самых тяжёгых обстоятельствах не заиггывала с боженькой!
То, как ведёт себя гевизионист Зюганов есть настоящий позог для коммунистов всей Планеты! Никогда не назову его согатником! Стакнулся, с архипрохиндеем Гундяевым, получает от него огдена и прочие поповские ништяки и цацки. Возглавляемая Зюгановым пагтия давно потегяла связь с габочим классом и утгатила его доверие, потому что снюхалась, подобно блудливой бездомной сучке с адептами капитализма и нанялась служить двоговой шавкой новоявленной госсийской бугжуАзии.
В продолжение речи, Дзержинский уставив стекленеющий взгляд в пустоту, взирающий на нечто поразившие его настолько, что не ясно, слышит ли он Ленина, - продолжает испускать тугую струя дыма уже не прибегая к папиросе, застывшей в отставленной руке. Вот дымная струя начинает завиваться спиралью вокруг Железного Феликса, образуя кокон на манер тутового шелкопряда, постепенно скрыв полностью его фигуру в своих недрах.
Ленин, - окончание его речи совпадает с завершением окукливания Чекиста ?1, - пристально с жгучим любопытствам (склонённая голова чуть влево, корпусом подался чуть вперёд, так склонясь смотрят в раскрытую дверцу жарко пылающей печки) пристально вглядывается, как бы желая прозреть самые недра кокона. И вот, как бы даже под воздействием этого взгляда внутри кокона, где-то на уровне нижнего дан-тянь, то же, что пятая чакра, возникает и начинает фосфоресцировать точка, она растёт, принимает вид крупной фасолины или почки. Свечение нарастает заполняя почти всё пространство гигантского кокона, - лишь в самом его верху, где дОлжно быть голове, проявляет тёмное, не очень плотное пятно, - по форме, намёк на голову в остроконечной шапке волхва, - её тоже окружает свечение, но более мягкое, как бы аура.
Ленин (вид со спины), отклоняясь словно от нестерпимой яркости света, "занавешивается" рукавом, и, вдруг начинает беспорядочно махать перед собой руками, подключает бормотание, переходящее в непонятного содержания выкрики... исчезает из поля зрения.
В центре внимания камеры теперь только кокон, живой, чуть пульсирующий. Вот он подергивается легкой дымкой, свечение тускнеет, проседает. Очертания и объём его трансформируются в глубокое громоздкое кресло, можно сказать, старомодное, реквизированное у купеческого семейства, достатка чуть ниже среднего. Оно покрыто светлосерыми в тонкую синюю редкую полоску чехлами грубоватого холста, - мы видим всеми узнаваемый кабинет в Горках. В кресле Ленин, ясно, что он в активной стадии сна переживает всем существом своим яркое сновидение: что-то бормочет несколько нараспев, переменяя интонации интенсивно жестикулируя перед лицом, словно отмахивается от крупных насекомых, или мелких птиц. Напротив него - точно такое же кресло, Ильича мы видим из-за его спинки и чуть поверх него. Понятно, что в кресле кто-то сидит, над спинкой чуть возвышается шиньон дамской прически. Тут же камера, чуть наклонившись, показывает нам, что на коленях дамы гранки газетной статьи в стадии правки. Заметив активность Ильича, она подалась всем телом к своему визави.
Камера крупным планом анфас показывает нам сидящую даму. Узнаём Крупскую, но облик её отдалён от привычного - нет ни базедовой пучеглазости, ни рыхлой старухи. Это статная дама "за сорок" в самом начале увядания, однако не утратившая чётких форм и общей привлекательности, лицо ещё свежее, с огромными выразительными серыми глазами, - типаж близок к Элине Быстрицкой, или Людмиле Чурсиной. Сейчас на нём лёгкая тревога, она вслушивается в слова, похоже, разбирает их содержание. Наконец не выдерживает и окликает негромко, затем громче, привстав и наклоняясь к спящему, явно не желающего пробуждаться, или насильно не отпускаемого видениями, трясёт плечо:
- Владимир Ильич! Володя! Да, проснись, же! Володя!!!
Ленин, напряженно выгнувшись и замерев открывает глаза, незряче поводит ими. Крупская садится, вновь принимается за работу, но не может теперь сосредоточиться. Бросает взгляды на Ленина. Тот узнаёт жену, разом обмякает, по лицу начинает блуждать улыбка, он ещё во власти видения, жмурится, потягивается.
- Ах, Наденька! Ну зачем ты меня газбудила, право! Мне такой чудесный сон явился. (Устремляет взгляд вверх). Ты не повегишь! (Радостно смеётся) Я молился! Да! Молился самозабвенно, совсем как в детстве, до слёзок. И осенял себя крестным знамением много, много раз, без счёта. Переводит, вполне освободившийся от сонного видения взгляд с потолка на Крупскую.
Надежда Константиновна жёстко:
- Нет, ты не молился, Володя. Ты богохульствовал. Причём, ужасные вещи изрекал, при этом сопровождал речь самыми неприличными жестами.
- Хм. Опять газгавагивал во сне? Сквегно! Охганка может воспользоваться... Опять лицо отрешённое, на нём блуждает полуулыбка. Гм! Бо-го-хульст-во-вал! Короткий смешок.
- Вообгази, Надюша, - Феликс вместо шинели облачён в чёрный бархатный подрясник, поверх красная, скрогее алая, эпитгахиль, шитая золотом, и - буквы вегтикальные так и гогят: "Мы наш, мы новый...", на голове будёновка, но в то же время она и митра высоченная и газдвоенная, как у Гимских пап! И вот стоит смотгит на нас и сугово, и доггожелательно, а я совсем маленький, лет пяти, кудгявый такой, и ты дегшись меня на гучках, совсем как Мадонна микельанджеловская. Но пги этом ты моя жена, и одновгеменно я нас с тобой и со стогоны вижу. Феликс величественно машет в нашу стогону огромным железным кадилом, оно сделано из солдатской каски, пробитой осколками в нескольких местах и видны пылающие в ней угли. Ему прислуживает какой-то молодой человек, причём поэт, - ладан подкладывает, и похож на Сегёжу, того самого, чьи стихи про бегёзки с клёнами я тегпеть не могу. И знаешь, самое гвавное - этот запах ладана, бгагоухает совсем, как в детстве... Ленин прерывается и начинает выразительно принюхиваться, - Что такое?
- Надька, стегва - отчего табаком ванишша? Опять кугила? Ведь знаешь, не выношу! Обещал же, - если увижу с пахитоской, набить губищи выше носа? Набью, не сомневайся!
- Так! Машка опять с тгупкой в зубах припёглась. Вот же дугища! Дымит, как ямщик, да и воняет от неё мужиком, кто ж замуж её возьмёт?
Повисает пауза. Крупская возвращается к прерванной работе.
Ильич мечтательно глядит в потолок, изредка по-птичьи вертит головой, в такт мыслям. Прерывает паузу и с энтузиазмом, как бы пародируя самого себя, закладывает большой палец левой руки в пройму жилета, правую выбрасывает к воображаемым народным массам и буквально выкрикивает:
- А что, Наденька, не выпить ли нам магковного чаю! А? Кутить, так кутить! Что скажешь?
- Хорошо, Володя, я распоряжусь. Поднимается с кресла!
- Не в коем случае! Сама, сама, сама! У тебя он получается особенно агоматным, кгепким, совсем, как немецкое пиво. (Игриво) Хочу непгеменно из твоих гучек!
Крупская улыбается, - ей очень приятно.
- Сделаю, Владимир Ильич!
Уходит.
Ленин один. Озирается вокруг.
- Сейчас утро? День? Вечег? Непонятно... Так-так, пгипомним: я спал, спал... Как долго? Непонятно! Всё непонятно! Почему не едет Коба? Ах, да, он тепегь Сталин! (Хихакает). Не забыть бы! Обидчив до усгачки (хихикает). Но гвавное, мстителен, как гысь - тот самый пгавитель, что архи необходим могодому совецкому госудагству! И звучит: "Сталин", почти как Ленин. (Хитренько улыбается). Однако же, здесь душно!
Пытается ослабить узел галстуха, движения становятся судорожными, нетерпеливыми.
- Окна! Окна откгыть! Воздуху мне! (Зовёт): Гегасим! Где этого чёгта глухого носит? Нащупывает чёрную толстенную суковатую палку, похожую на посох. Стучит ею в пол, одновременно зовёт:
- Гегасим! Эй, истопник!
Вбегает на полусогнутых Герасим, взятый из деревни глухонемой крестьян, он родился ещё при крепостном праве, но на вид совсем не стар. Могучего телосложения, с чёрной, воронённой курчавой шевелюрой, красиво тронутой сединой. Вид самый, что ни на есть разбойничий, в левом ухе массивная золотая серьга. Одет во всё черное, но валенки белые, шёлковая рубаха навыпуск подпоясана алым пояском, плетённым на манер аксельбантов, неравные концы его украшены золотыми наконечниками - "карандашами". В правой руке топор. Передвигается как бы бегом на полусогнутых, вперевалку, отчего несколько напоминает дрессированного медведя. Он понимает речь по движениям губ, отвечает единственным дающимся ему звуком "Му-му", с разными интонациями и его понимают.
Герасим страшно таращит глаза, вращает белками, изображая преданность и внимание, вполне, впрочем, совершенно искренне.
- Гегасим, гогубчик, душно мне! Откгой окно!
Слова сопровождает жестами, но ясно, что истопник его и так понимает. Истопник отрицательно (зверски) мотает головой, издаёт своё "Му-му", показывает жестами, мол холодно там - тычет пальцем в сторону окна.
Ленин почти задыхаясь, теперь вдобавок и от гнева:
- Немедленно откгой, дугаг! Дегевеньщина несознательная! Видно, что Герасиму страшно, но он упрямо отрицательно мотает головой. Ленин заносит посох повыше, с силой бьёт в пол.
- Именем Геволюции! Откгывай окно, скотина бессловесная!
Герасим, на сей раз подчиняется и ходко бежит к окну. Пытается открыть, но створки заклинило, - показывает Ильичу жестами, мол, ничего не получается. Ленин сердится, задыхается, у него что-то вроде приступа ни то от нехватки воздуха, ни то от гнева.
- Только и годишься баб по углам тискать, да по ночам тешить! Нет, с крестьянином геволюцию не совегшить, социализма не постгоить! Окно отгыть не можешь, - так на что тебе топог даден?! Именем Геволюции, ломай к чёгтовой матеги! Гаскулачу!
Герасим, радостно просветлев ликом, согласно кивает и всаживает топор меж створок. Скрип, страшный скрежет, словно не окно взламывают, а что-то массивное, вроде ворот. Наконец, обе половины открываются, в комнату начинает вливаться туман. Он струится, он прибывает медденно, сгущается; фигура Герасима исчезает. И вот туман наполняется, летящими сквозь пролом крупными бабочками, самыми разными от скромных капустниц, до павлиноглазок, махаонов... Они наполняют комнату, вьются вокруг исполнившегося восторгом Ильича, - он с усилием встал с кресла, - касаются крыльями его щёк, лба, он, в свою очередь, отвечая на их ласку, пытается их гладить.
В комнату вбегает Крупская. В руках два стакана чая в серебряных подстаканниках. Вскрикивает, роняет ношу, всплёскивает руками.
- Ты что натворил, Володя! Простудишься, - Январь же на дворе, не Первое Мая!
Ленин язвительно, почти злобно передразнивает:
- Пегвое Мая, кугица хгомая! Ты и есть лупоглазая кугица слепая! Кгасоту не видишь! Газучилась! Забыла, что миг спасёт кгасота! Вот же она, здесь, пгямо у нас в Гогках. (Поёт): "Бабочки летают, бабочки!".
- Какие бабочки, Володя! Это же мухи! Прямо под окном вход в подвал для хранения угля, Коба там трупы складывает. Трупные мухи.
- Мухи? Те, что у Сагтга в пиеске? Замечательно! (Поёт заклинание): "Вот и я, вот и я пгевгащаюсь в паука!"
Превращается (анимация). Голова Ильича в кепке, четыре пары нарисованных ног. Быстро бежит к окну, взбегает по шторе на карниз, задерживается у оставшейся открытой форточки. Крупская грозно и в тоже время просительно:
- Володя! Что ты задумал? Немедленно спускайся, простудишься! Очень прошу!
- Дудки! Надоели все и вся! И этот чёгтов Совнаргком, и ГОЭЛГРО с Бонч-Бгуевичем! Ухожу!
Крупская с надеждой сквозь слёзы.
- Опять в библиотеку Британского Музея, Володенька, - работать, работать и работать?
- Ну уж нет! К себе, в Мавзолей! И спать, спать, спать!