Свечин Андрей : другие произведения.

Люди, звери, медведи, цыгане...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 3.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Случилась эта история совсем недавно, когда еще паслись по просторам нашей страны домашние медведи, оседали по далеким вескам обрусевшие цыгане, жили тут и там хорошие люди, похожие повадками на мудрых лесных зверей, но забредали и настоящие звери, иногда принявшие по ошибке человеческий облик. Сложно было им вместе - не проще, чем всем нам сегодня. И тогда, и сейчас люди, звери, медведи и цыгане трудно сосуществуют в одной среде обитания. Никому из нас не дано перестать быть собой, а тем более - влезть в чужую шкуру...
  Случилась эта история совсем недавно, когда еще паслись по просторам нашей тогдашней страны домашние медведи, оседали по далеким вескам обрусевшие цыгане, жили тут и там хорошие люди, похожие повадками на мудрых лесных зверей, но забредали и настоящие звери, иногда принявшие по ошибке человеческий облик. Сложно было им вместе - не проще, чем всем нам сегодня. И тогда, и сейчас людям, зверям, медведям и цыганам трудно сосуществововать в одной среде обитания. Никому из нас не дано перестать быть собой, а тем более - влезть в чужую шкуру...
  
  Автор выражает свою благодарность
  - Александру Трубникову за уверенность;
  - Лилит Мазикиной за добрые слова и помощь;
  - своей жене за то, что когда-то повстречалась ему на белом свете...
  
  'Everyone should have his own smart bear' J.Irving, Hotel New Hampshire
  
  Пролог
  
  Медведь был в ярости... Его непропорционально большая голова - как у рахитичного младенца-гаргантюа - раскачивалась из стороны в сторону так, что грозила сорваться с загривка, покрытого вздыбленной шерстью. Приоткрытая пасть должна была, судя по её виду, изрыгать из себя оглушающие басовые аккорды, но пока, от избытка медвежьих чувств, это было только глухое сдавленное ворчание - правда, пугающее не меньше. Жених, вскочивший с места раньше других, держал в руках большой штоф самогонки и делал им жесты, подразумевающие то ли желание запустить им в зверя, то ли налить ему стакан пойла. Последнее было серьезным оружием и точно свалило бы противника с ног. Выражение лица оставшейся сидеть невесты было скрыто фатой и оставалось неясным - затененным "брачной вуалью". Гости, как это бывает с толпой в первые минуты всеобщей опасности, замерли... Сорвись с места один - замечутся все; не будет этого одного - повальное оцепенение может длиться, длиться и длиться... Кто-то прошептал: "Точно, он взбесился". Вот один из гостей, белобрысый круглолицый парень, приподнялся... Не в панике, а умно: тягуче медленно, не сводя глаз со зверя... Медведь, не обращая внимания на парня, вообще ни на кого, кроме счастливой ещё минуту назад пары во главе стола, шатаясь из стороны в сторону, как больной, продвигался вдоль левой лавки, за спинами сидящих - ближе и ближе к красному углу избы. Взмах лапы и неудачливая банка с белыми хризантемами, оказавшаяся рядом, отправилась под стол вместе с опрокинутой табуреткой. В тишине вслед за звоном разбившегося стекла стало слышно, как отчетливо икнул мужик на противоположной от медведя стороне стола. Страха в мутных глазах бедолаги не было; налей ему кто-нибудь ещё немного, и он отправится под стол без помощи медведя. Дийсно, если разобраться, то бояться и пьяному мужику, и почти распрямившемуся парню нечего: зачем медведю бросаться на них через стол, когда рядом, по другую сторону застолья, достаточно хорошей добычи? Осторожный парень повернулся вполоборота и стал протягивать руку назад к стене - также медленно-медленно... Куда это он тянется? Понятно... Там, на костыле, вбитом в бревенчатую стену, висело ружье. Оно, по моему воспоминанию, покачивалось, задетое кем-то незадолго до появления медведя. Ружье, кажется, ожидало и подзывало руку, которая должна была вот-вот его схватить, оно подмигивало отражениями на начищенном до блеска стволе, и до сих пор никто, кроме меня - ни гости, ни жених с невестой не смотрели на ружье и на парня - только на медведя! Я проклинаю теперь афоризм Чехова: не нужно давать стрелять ружьям! Даже тем, которые висят в обстановке полной и окончательной театральности! Или заряжайте их, как сценарный реквизит - холостыми! Это было заряжено жаканом...
  
  ...Медведь упал некрасиво. Не было взмаха лапой, не было раззёва пасти, не было предсмертного громогласного рёва. Он упал не плашмя и не сразу - он осыпался, как поленица, которую толкнули со стороны забора. Упал и больше не шевелился... Когда над этой полусумасшедшей сценой возник первый после выстрела звук, он был громче выстрела, был продолжительнее, он был страшнее... Кричала невеста...
  
  Глава 1
  
  Отодвинемся чуть в прошлое и определимся во времени и пространстве, как это делает наутро гуляка. Происходила эта история со мной, Александром Беляниным - следовательно, отнимите от моего сегодняшнего возраста мой тогдашний, который легко понять прямо из повествования, и вы получите разницу между сегодняшним временем и теми, почти былинными временами. Впрочем, и без этой подсказки вы почувствуете аромат эпохи, когда правил нами владыка - не разберешь то ли умный, то ли прикидывавшийся, когда жил народ не столь хорошо, сколь неплохо, когда все надеялись на лучшее, а с плохим научились сосуществовать. Место тоже идентифицируется абсолютно точно. Посреди России-матушки. Попасть сюда - как мне однажды объяснили дорогу на далекой Кубани - очень просто: 'То едэмо, то пийдэмо, так и вопрэшься!'.
  Деревня звалась Екатериновка. Нет, не по имени какой-нибудь заводной девки или бабы-бобылихи, бери выше. Екатерину-царицу знаете? Вот она за такое поименование и отвечает. Истинный крест! Проезжала она мимо по торному шляху и увидела красивую излучину на реке. Остановилась и соизволила полюбоваться (может, по малой нужде её припёрло или ещё что...). Чтобы такое времяпрепровождение спутникам не показалось никчёмным, государыня повелела мостить на оном лепом месте набережную и ставить село. Села не получилось или оно к нашему времени сильно поусохло, но каменная набережная из крупного булыжника, нелепая рядом с облезлыми избами, количеством всего в два с хвостиком десятка, действительно существовала. Набережная ли породила легенду, либо легенда была правдой-истиной - мне узнать не удалось. Наши краеведы столь глухими и неперспективными изысканиями не занимались, а я сам слишком ленив, чтобы из-за такой малости дышать вековой архивной пылью. Выбирайте, господа-читатели, любое объяснение или свое придумывайте. Вот вам ещё фактик на закуску. Камней таких, коими наш берег выложен, поблизости не найдешь - значит, нелёгкая заставила свозить их если не из-за тридевяти земель, то из-за тридесяти верст. Но польза от набережной действительно есть - если бы не она, Река-кормилица давно бы наш берег слизнула и дальше в поля двинулась.
  Сколько глиняных, стеклянных, фаянсовых, а то и фарфоровых черепков рассыпано по дну Реки вдоль деревни! Затягивает их песком, заносит илом, а пройдет половодье или сброс воды с верхних плотин и снова вымываются-выглядывают они наружу в тёмной торфяной воде. Не одно поколение баб колотило здесь крынки, миски и кувшины, а потом стаканы, тарелки и чашки, поскальзываясь на замшелых камнях, что осыпались с излома набережной в самую воду. Какие жирные бычки-подкаменщики стояли под этими камнями, дожидаясь, пока я ширну их заточенной вилкой. Один был не меньше, чем граммов на двести! Почувствовали, однако? Историческое, одним словом, место действия!
  Еще у нас была своя Венеция. Там, где в большую Реку впадала маленькая речка, естественно именовавшаяся так же, как и деревня, Екатериновкой, пойма расширялась и обе реки, перед тем, как слиться воедино, обвивались друг вокруг друга страстными змеиными петлями. Вот здесь неизвестный предок местных Еропкиных, семьи в прошлом явно зажиточной, решил устроить свой дом - свою крепость. Не просто выбрал самую кривую излучину за краем каменной набережной, а не поленился прокопать широченную канаву, так что дом оказался на искусственном острове с не одной даже, а с двумя линиями водных преград вокруг. Естественно, к дому существовали мостки - в мою бытность, к сожалению, уже не разводные (говорят, когда-то они именно такими и были). А может, врут старожилы... Не копал ничего Еропкин-предок, а занял безопасное обжитое место ещё более далеких предков-екатериновцев. Уж очень холмик-остров, на котором стоит Еропкин дом, похож на древнее городище. Но какой же хозяин разрешит раскопки на своем дворе делать, хоть и при трижды самовластной власти. Так и остается этот дом на отшибе очередной деревенской неразгаданной полузагадкой и никому уже не интересной полудостопримечательностью.
  Выслушали и можете забыть - ни Еропка, ни Еропкина Венеция никакого отношения к дальнейшим событиям не имеют и помещены здесь исключительно как иллюстративный материал. Этакое визуально-описательное hors d'oeuvres. Приступаем, помолясь, к основному блюду.
  
  ...Их изба тоже стояла на отшибе. Только они были людьми не водяными, как Еропкины, а скорее полевыми. Или лесными... Или дорожными... Ну не хочется мне называть их кочевыми!
  Изба была старая, почерневшая от времени и пользовалась дурной славой задолго до того, как они поселились в ней. Какое ещё может быть отношение к дому, в котором никто не живет и который стоит к лесу гораздо ближе, чем к деревне? Даже мы, вездесущие мальчишки, не залезали внутрь запустелого жилья. Не раз в сумерки, когда, возвращаясь с вечернего купания, мы проходили мимо проломленной изгороди, неожиданный шум то ли с ближней опушки, то ли из самого дома вспугивал нас и, подчиняясь первородному страху, мы уносились прочь. Потом, на деревне, отдышавшись, каждый пытался выдать свой испуг за чужой, и часто - почти всегда!- крайними оказывались мы, младшие, на которых ребята постарше начинали показывать пальцем и дразнить трусом, скрывая за натужным смехом свою собственную стыдобу. Мы же, оплеванные, в свое оправдание выдумывали истории одна другой страшнее: о высунувшейся из-за угла лохматой роже; о словах, произнесенных неизвестно кем среди шума ветвей; о тайком-впотай шагах по скрипучим половицам внутри дома. Удивительно, но иногда нам верили... Тогда очередное подтверждение нечистости дома расползалось по деревне, а бабки посуевернее снова и настрого предупреждали своих внуков, чтобы они и близко носа не казали к чертову лежбищу.
  Cудьба хранила этот дом от обычной судьбы брошенных домов - запустения и пожара. Тем более, хозяин у него изначально был и не имел ничего общего с потусторонностью... Мы, ребятишки, этого человека ни разу не видели, но мои дед с бабкой знали его неплохо.
  Они всех знали неплохо! Были они учителями, и прошло через их школу всё население деревни, станции и окрестных хуторов от двадцати пяти до сорока пяти лет. В том числе те, кто потом уехали из губернской глубинки и стали в другой, вплоть до столичной, жизни людьми, окружению которых слова 'я с Екатериновки' ничего не говорят.
  Безалаберный хозяин 'дома с привидениями', тоже давным-давно и навсегда распрощавшийся со своей малой родиной, был писателем... Не каким-нибудь модным-известным, чьи книги продаются тысячными тиражами, а средненьким борзописецем, завсегдатаем злобной-злободневной периодики. Он, неизвестно из каких соображений, считал деда с бабкой своими духовными наставниками, регулярно отправлял им длинные письма о жизни столичной богемы и каялся. Дед (бывший математик, физик и директор школы) ни письма, ни повести, ни тем более статьи своего ученика не читал, но бабка (русский, литература, география - завуч) читала и то, и другое, и третье и кое-что даже хвалила и кратко пересказывала, хотя мне почему-то никогда его книги в оригинале не подсовывала. Потом, когда я их прочитал, то решил, что бабка была не права и в похвалах, и в запретах...
  Именно деда с бабкой этот писатель выбрал своими конечными поверенными в деле продажи родового имения, в котором последние пятнадцать лет не показывался. Где и как он нашел покупателей, осталось загадкой. В письмах он эту тему обходил стороной, а сами новые хозяева ловко уклонялись не только от ответов, но и от самих вопросов.
  
  
  Мы с двоюродным братом Костькой только что позавтракали и были готовы увильнуть от утренних хозяйственных забот, когда в сенях кто-то закашлял-зашаркал, и в дверь осторожно постучали. Мы не слишком любили деревенских гостей. Они приходили к деду или к бабке (в зависимости от пола гостя) посоветоваться о вопросах скучных и нам неинтересных: как составить "заявление" во власть, как правильно заполнить квитанцию, что нового в Москве и в Гондурасе и, главное, не повысят ли цены на хлеб и водку. Единственной компенсацией за такие консультации были деревенские сплетни, которые гости, чувствуя себя обязанными, обильно вываливали на поддакивающих деда с бабкой. Дед к слухам относился презрительно и поэтому, выслушав, немедленно забывал, зато бабка с полдня обдумывала их, и к вечеру выдавала деду различного рода выводы, иногда очень далеко отстоящие от исходной информации. Выводы, как и сами сплетни, дед забывал так же легко. Иное дело мы с Костькой! Собственно слухи, говоримые шепотом и сдобренные полуцензурными выражениями, нам слушать настрого запрещалось, и мы на время их доверительной передачи выдворялись из кухни. Иное дело - то бабкины выводы, приведенные в окультуренную литературную форму. Они излагались обычно в торжественной обстановке за ужином с назидательными моралями - отдельно для деда, отдельно для нас. Обе разновозрастные морали мы, по примеру деда, отбрасывали, а суть, не всегда правильно понятую, наматывали на ус и чуть не с трехлетнего возраста щеголяли в компании замечаниями типа: "Колькиного-то отца за колеса с трактора могут в тюрьму сдать, а могут только на комбикорм отправить. Тетке-то Марфе надо ужо к перседателю на поклон итить и тебя, Колька, с собой брать для убледительности. Господины заповеди блестить надо!". Никто из деревенских мальчишек, повторяющих с наших слов эти непонятные заклинания, как и мы сами, не могли понять, почему комбикорм заменяет тюрьму, и каким боком к пропитым тракторным колесам относится сопливый Колька, но часть уважения, которым пользовались мои якобы всезнающие дед с бабкой, доставалась и нам с братом.
  ...Готовые услышать типичное: "Ой-ей! Ихто дома-то?", мы с братом почти одновременно повернулись к двери и с изумлением увидели незнакомого мужика с окладистой черной, даже не бородой, а бородищей, в блескучих кирзовых сапогах, старомодных штанах в голубую полоску и в засаленном коричневом пиджаке. Последний едва застегивался на могучем торсе, обтянутом косовороткой цвета комариного брюха после сытного обеда. В совокупности - великолепная палитра цветов и форм! Малявин отдыхает! Нас картина тоже впечатлила. Даже более смелый брат Костька съёжился, а я позорно ойкнул от неожиданности. Мужик тоже смутился и стал усиленно оглядываться. Не увидев в избе взрослых, он ещё раз откашлялся и, все ещё не разродившись речью, начал жевать ус, видимо, готовясь сменить заготовленное приветствие на что-то типа "эй, огольцы". Опомнившийся Костька опередил его: "Здравствуйте! Вам, наверное, нужно бабушку или дедушку? Дедушка в лес ушел, а бабушка в огороде, вы подождите - я сейчас её позову!". Выпалив без пауз этот набор слов, он сорвался с места, обогнул мужика по замысловатой траектории и вылетел через сени во двор, оставляя меня - вот поросёнок! - наедине с незнакомцем. Удирать вслед за братом было неудобно с точки зрения приличий (за этим строго следила бабка) и с точки зрения безопасности (вдруг этот бугай решит чем-нибудь поживиться - это скорее дедово воспитание). За себя я не слишком опасался - посредине дня и деревни ничего сверхъестественного со мной случиться не могло. Мы с мужиком, так и не обменявшись ни единым словом, теперь смотрели в сторону - каждый в свою. Ожидание затягивалось, мне становилось скучно, и я прислушался к тому, что творилось на улице. Знакомые звуки: куры квохчут, кто-то тюкает топором, вдалеке на узкоколейке гудит тепловозик, тащащий платформы с торфом... Вот лошадь заржала и затрясла головой, позвякивая сбруей, вот собака зарычала... Чья бы это могла быть собака с таким звучным рыком? Мужик тоже услышал этот звук и осклабился, наконец соизволив открыть рот:
  - Не бойся! Он на цепи. Поэтому и сердится.
   Я поразился, насколько недалеко и его голос ушел от собачьего рычания - он был низким и от долгого молчания хриплым. Вторым планом осознавался незнакомый, неместный говор в его речи.
  - А я и не боюсь - что я собак не видел. Вы её во двор впустили или на улице оставили?
   Мужик засмеялся гулко - так, что в углу откликнулись пустые ведра:
  - Он к шарабану привязан. Пошли к окну - посмотришь.
  Я посмотрел сначала на открытую дверь горницы, потом на его сапоги. Несмотря на то, что он их явно продраил тряпкой на крыльце, пускать его в передний дом обутым нельзя - за это бабка точно надает по шее. Мужик, к счастью, оказался догадливым и стал стягивать свои кирзачи. От портянок по комнате пошел дух. Я инстинктивно поморщился, а мужик снова смутившись, выставил сапоги вместе с портянками в сени.
  Мы прошли к окнам, выходящим на улицу. Я отдернул занавески и выглянул наружу. Мужик остановился сзади, стукнул поверх моей головы по стеклу - привлекая внимание тех, кто был на улице. Привлекать внимание было кого!
  Такого зрелища я не видел больше никогда. Все последующее время, пока они жили у нас в деревне, они не выезжали все вместе и при полном параде. Хорошо, что окна были закрыты наглухо (от комаров и мошки) и шум, который всегда их сопровождал, был слегка приглушен. Мой нос просто прилип к стеклу.
  Телега была запряжена парой лошадей. Одна бы такую не вытянула. Это была не наша северорусская таратайка - сооружение поднималось своими решетчатыми бортами почти до окон избы. Но самое интересное творилось вокруг - сверкая одеждой всех цветов радуги, толкались у колес, скакали внутрь и наружу, кувыркались на траве у дома целой хоккейной командой черноголовые ребятишки. В первый момент мне показалось, что их было с полтора десятка. На самом деле вместе со старшими - Ириной и Яковом, которых ребятишками уже сложно было назвать - детей у Никифоровых было только семеро (считая уже выданную замуж Тамару). Но самое интересное я, как и полагается, сразу не приметил.
  Среди этой круговерти приплясывал некто, одетый в лохматый меховой тулуп. Я не успел подумать о том, что до зимы вроде ещё далеко, когда плясун повернулся ко мне, и я с замиранием обнаружил вместо человечьей физиономии медвежье рыло. Мой нос немедленно отлип от стекла, и я спиной уткнулся в стоящего сзади гостя.
  - Хорош у нас работник? - осведомился тот.
  В неожиданные моменты человек иногда говорит неосознанно остроумно.
  - На вас похож, - выпалил я первое пришедшее в голову и, осознав сказанное, стал ожидать, как проявится обида гостя на мое заявление. Извиняться за правду - не хотелось...
  - Конечно, похож. Поближе познакомишься, увидишь: у него и характер - вылитый мой.
  'Ага, значит, решил, что я про кого-то из сыновей сказал', - подумал я и снова прилип к окну, пытаясь понять, к кому из мальчишек было отнесено мое замечание.
  - Только не любит, когда его в дороге цепью к шарабану привязывают. Сердится. Ишь как выделывается! Он хорошо пляшет, когда сердится! А еще, когда его дочка уговорит... Хотя меня самого на привязи никогда не держали - может и я бы злость плясовой забивал...
  Однако, он меня понял абсолютно точно!
  - Ты заходи к нам. Мои ребята хорошие.
  - И ... он?
  - Ну, если на меня похож...
  На этом разговор прервался, потому что в сенях дважды хлопнули двери - это влетел торопыга-Костька и вошла моя неторопливая бабушка.
  
  Вот так, с гамом, рыком и пляской в Екатериновке появились покупатели "нехорошего" дома - цыганская семья с русской фамилией Никифоровы.
   Катерина была четвертой по старшинству среди детей. Что-то исторически произошло в семье Никифоровых, и между старшими и Катькой случился перерыв года в три-четыре. После нее был снова пересменок, и опять пошли погодки-двугодки. Наверное, поэтому и отношение к Катьке у её родителей было особенное. Например, прореживают все свеклу. Тетка Зема - это мать - подойдет-посмотрит и наорет только на Катьку (что конкретно - остается неясным; она командует в основном по-цыгански). Не потому, что Катерина работает хуже всех, а потому что Катька поймет лучше, где прореха в деле и не обидится. Но только и в долгу не остается - в ответ завернет что-нибудь такое соленое, хоть святых выноси (попонятнее - русских слов в её речи с побольше). За пререкания всем младшим от матери хворостиной перепадало, только Катьке хоть по заднице, хоть по голым ногам, а все как с гуся вода. А отец... Что тут сказать, когда его любимец, медведь Михаил, потихоньку в Катькино ведение перешел.
  Неизвестно, как бы у Никифоровых сложились первые месяцы их жизни в Екатериновке, если бы не Мишка. К цыганам отношение известное - только их нам и не хватало! Все крыши с домов поворуют, с живых свиней жир спустят, коровы начнут кислым молоком доиться, а в реке раки выродятся. Попугали бы так друг друга, возбудились и - дай только повод! - "попросили" их с Екатериновки подобру-поздорову.
  Но с первого дня разговоров больше было не о самих цыганах, а об их медведе - привязанный у ворот, он постоянно маячил у всех на глазах. Рядом с ним возможные напасти от медвежьих хозяев казались не такими опасными. Народ качал головой неодобрительно. Ну пес, ну кот, ну журавль, ну заяц... Но медведь! Тем более, не в клетке, а иногда даже не на привязи. Страх лесного Хозяина - он в нас генетический.
  Никифоров-главный - Коста - требовал держать медведя на цепи возле ворот, но Катерина при первой возможности запускала его в сени, а то и в избу. Попробовала бы она это сделать, если бы не изумительная чистота, в которой она блюла медведя. Вид у него был, будто он дважды в день салон красоты посещает. Катька расчесывала его тяжелую густую шерсть чаще, чем свои лохмы.
  Конечно, попахивало в их доме зверино. Но от иного мужика запах похуже бывает. Единственное, с чем санитарией и гигиеной справиться было невозможно - вонь из медвежьей пасти. Не заставишь же медведя для свежести дыхания зубы чистить. А Катьке - наплевать! Она с ним чуть не целовалась демонстративно. И еще... Медвежья болезнь у медведей бывает не только от испуга. Куда чаще по более банальным причинам. Стоило мишке сожрать что-нибудь непотребное и лучше рядом с ним без противогаза не оказываться!
  Для принятия утренних и вечерних водных процедур Катерина выезжала с ним на речку. Точнее, на нем. По-настоящему красивое зрелище такой выезд стал представлять только на следующий год после того, как Никифоровы появились у нас. В первый - наездница была слишком мелка по сравнению со своим Буцефалом и почти терялась в его длинной бурой шерсти. Михаил по годам был младше Катерины, но гораздо крупнее.
  Катька ложилась на его спину, коленями обхватывала широкий крестец, ступни ног забрасывала наверх к широкому заду зверя. Обняв руками шею и прижавшись подбородком к медвежьему затылку, она разворачивала эту махину, как хороший наездник норовистого жеребца. В таком виде эта парочка зигзагами проносилась по полю на задворках и исчезала за бугром. Купались они подальше от деревни. Катька стеснялась своего тощего голого тела.
  Укусить Михаил не мог. Намордник он воспринимал скорее как часть своего тела. Его снимали только для еды и сразу же после этого мишка просто требовал, чтобы его украшение вернулось на законное место. Интересно, что Михаил казался более "в наморднике", когда был без него. Под пластинами и ремнями шерсть на его голове вытерлась в светлые, почти до кожи проплешины, и их узор на медвежьей морде был заметнее, когда не был прикрыт темными металлом и кожей. Когти на мощных лапах были вырваны - безжалостно и с корнем. Катька утверждала, что не из предосторожности, а чтобы половики в доме не драл. Полностью безопасным общение с медведем от всех этих предосторожностей не стало. Помять при желании Миша мог быстро и до смерти - весил он по моим грубым и, наверное, завышенным оценкам за полтонны.
  Каким красивым и ухоженным ни был Михаил - красотой деревню не прошибешь. И Михаила, и Никифоровых окончательно признали, когда они взялись запахать наши огороды. Продемонстрировали, так сказать, свою полезность "для обчества".
  Тогда, как и сейчас, лошадь в деревне была уже не то чтобы редкость, но и не та скотина, что имеется в каждом дворе. В ту осень кобыла и мерин, которых держал Васька-конюх, в три дня сгорели от неизвестной лошадиной болезни, а оставшийся жеребчик, которого (слава Богу!) Васька за неделю до этого продал на хутор Петру Огорелову, со всей работой, которая доставалась до этого Васькиным лошадям, справиться не мог. Тогда народ и вспомнил, что у Цыгана Никифорова тоже кони имеются, и отправился к нему сговариваться о том, чтобы поднять под зиму огороды. Трактора, которых можно было всегда позвать за бутылку валюты, в деревне не уважали - землю мнут, урожай не тот...
  По рассказу Катьки разговор происходил примерно так.
  - У тебя, Коста, лошадей - целых две жируют, а нам бы огород поднять надо. О цене не обижайся. Как Ваське платили, так и тебе будет.
  - Вам лошадь нужна или огород пахать?
  (Пауза).
  - Ну да... Огород - под плуг. Упряжь, если у тебя нет, у Васьки возьмем.
  - Так сразу и говори - вспахать, а то лошадь, лошадь...
  - По рукам, значит?
  - Ладно. Упряжь у нас своя. Плуг у Василия Кузьмича возьмете сами. Завтра с утра подошлю к вам Катьку с Мишкой. Слыхала, Катерина?
  То, что подрядчик Мишка - это не цыганенок (много их там - всех имен не упомнишь), не коняга, а настоящий лесной Михайло Потапыч, первый заказчик узнал наутро. Хорошо, что не впогляд, а на словах - от Катьки. Она поступила не по-катькиному мудро. Михаил был оставлен за баней, а сама она отправилась к хозяевам за указаниями. Тут-то они и узнали о том, кто будет тащить плуг! Поскандалив (не без этого: 'где это видано', и 'как он ещё вспашет', и ещё что-то) согласились. Условие - раз в полчаса медведя отводить подальше и привязывать, пока они качество работы проверять будут.
  Вид Михаила, старательно тянущего постромки, оказался настолько домашним и непугающим, а само зрелище, настолько превосходящим все виденное по телевизору в передачах "В мире животных" или "Клуб кинопутешествий", что дальше отбою от желающих не было - что 'поднять огород', что поглазеть на это. Хоть, надо признать, пахали Катька с Михаилом хуже Васьки - вес пахаря-недомерка для плуга был маловат. Слава Богу, землица у нас не глина, а пойменный чернозем - справлялись.
  Зато как умилительны были минуты заслуженного отдыха, когда Михаил усаживался, прислонившись спиной к торчащему из земли плугу, а совсем заморенная Катька приваливалась к медвежьему боку. А как смешно Мишка мотал головой на ходу, пытаясь согнать с носа надоедливого овода! Когда, отчаявшись в этих попытках, медведь останавливался, это вызывало всплеск криков у горластой Катьки (усталость никак не отражалась на её склонности к витиеватому выражению своих претензий). Мишка полуприсаживался-полупривставал на задние лапы, передней наконец смахивал овода с носа, оглядывался на орущую хозяйку, которая сама с радостью передышки облокачивалась на рукояти плуга, и затем совершенно по-человечьи чесал в затылке. Сколько бы раз не повторялся этот обряд - столько раз его сопровождал взрыв хохота 'с галёрки'. Мишка бросал тоскливый взгляд на веселящихся людей и снова впрягался в лямку. Работать он (совсем по-человечески) не любил.
  Вот так, выстраиваясь сначала в отдалении, потом поближе, а потом и просто рассаживаясь рядком по жердям изгородей, народ и попривык постепенно к новому деревенскому соседу.
  Верх признания Михаил получил, когда тетка Зема и дядька Коста куда-то уехали на ноябрьские праздники со старшими, оставив Катьке заказ - перепахать у Волнушкиных участок из-под капусты. Нас с Костькой, которые явились на осенние каникулы в деревню, буквально вытащил из-за праздничного стола соседский Колька. Потом нам самим пришлось возвращаться, чтобы вытащить из дома деда с бабкой.
  На сей раз пахала не Катька - пахал Михаил. Не на Михаиле, а Михаил. Плуг тянул Никифоровский жеребец Руслан, на котором восседала гордая Катька, а сзади упирал в землю лемех медведь. Борозды получались хуже, чем у Катьки, но что такое ровность борозды по сравнению с представлением. У изгороди столпилась, наверное, вся деревня. Хотя на сей раз Мишка не был приторочен к оглоблям и при желании мог осерчать и двинуть в сторону зевак.
  Катька упивалась своим успехом, Руслан был невозмутим, а вот Михаила на этот раз всеобщее внимание разгорячило. Медведь ворочал голову то в одну сторону, то в другую, и видя, что зрители облепили надел Волнушкиных вкруговую, пытался запихнуть морду к себе под мышку. Но так не было видно, куда его волочит плуг, и он с недовольныв рыком уставлялся вперед, потупив очи долу, пока очередной возглас не привлекал его внимание и снова начиналось верчение головы, бросание плуга и прочие ужимки работника, доведенного до отчаяния зеваками. Наконец Мишка не выдержал и зарычал особенно громко. Катька обернулась и, оценив ситуацию, остановила Руслана. Зрители её мимолетную ухмылочку не оценили.
  Мишка тут же оставил плуг и вдруг бросил своё мощное тело в сторону ближайшей изгороди. Зрители посыпались с жердей и от жердей и, пока кого-то придавили, другой успел удрать на другой конец деревни. Но Мишка не продвинулся в эту сторону больше, чем на метр. Он развернулся и метнулся в другую сторону. Обратив в бегство противника и с этого фланга, он обратился к дальнему концу надела, где обосновались наиболее осторожные. Убедившись, что и этот участок фронта уже был расчищен и дополнительные телодвижения не нужны, Мишка удовлетворенно вернулся к плугу и рыкнул на Катьку. Конечно, он не приглашал её продолжить работу, скорее наоборот. Но начать работать Катька не могла. От смеха она свалилась с лошади.
  Зрители вернулись минут через пять и вели себя гораздо тише, хотя, придя в себя, разобрались, что Михаил все-таки был привязан к плугу толстыми сыромятинами. По крайней мере, теперь советов типа "ноги пошире раздвинь - борозда не вмещается" медведю-пахарю никто уже не давал. Я думаю, если бы Мишка курил - в минуту передыха любой из мужиков счёл бы за честь угостить его папироской.
  Сейчас я стал старше и слышал многое о трагедиях, происходящих, когда дикие звери оказываются слишком рядом с человеком. Медведь, волк, лев никогда не превратятся в собаку. Мишка был уникумом - может одним из сотен тысяч. Сам Коста говорил, что из множества виденных им таборных медведей Михаил был единственным, которого он рискнул бы - а Катька рисковала ежедневно! - снять с цепи. Но и это соседство человека с медведем в итоге добром не кончилось... Люди, звери, цыгане и медведи трудно сосуществуют в одной среде обитания.
  
   Глава 2
  
  Я с ней не знакомился. Познакомилась она. Не знаю, почему она вместо этого не завела себе подруг из деревенских девчонок. Есть у меня одно подозрение. Я тоже был тощ. Мое деревенское прозвище - "Кащей". Молоко и сметана не шли мне впрок, и шумным игрищам, переходящим в потасовки, я частенько предпочитал книжку и тенистый берег нашей речушки где-нибудь поодаль от деревни. Дед такое времяпрепровождение напрямую не порицал, но здоровяка Костьку при случае ставил мне в пример. Зато бабка была довольна - она говорила, что из меня будет прок. Какой прок, правда, не уточняла, и за столом пыталась побольше наложить в мою тарелку. Я незаметно сбрасывал излишки брату.
  
  Они вылетели из кустов, как сваливается с неба комета или, как минимум, Тунгусский метеорит. За мгновение до этого светопреставления я сидел на краю высокой береговой осыпи, круто уходящей к реке. Через мгновение, неосторожно дернувшись от неожиданности - уже катился вниз, а ещё секунду спустя плюхнулся в темную торфяную воду. По затылку меня стукнула отставшая книга. Александр Дюма-старший. "Три мушкетера".
  Когда я, злой как черт, отфыркиваясь, вылез на песчаную кромку берега и посмотрел на верхнюю кромку осыпи, там торчали две головы - медвежья и девчоночья. Обе весело скалили зубы. Молча... Наконец Катька удивительно мирно и вежливо буркнула:
  - Кидай книжку - я поймаю. А то с одной рукой - не взберешься.
  Я зажал подмоченного француза под мышкой и, стараясь больше не смотреть наверх, стал карабкаться по осыпающемуся песку, цепляясь за торчащие сосновые корни. Лезть действительно было неудобно, я пару раз соскальзывал вниз и к тому моменту, когда перевалился брюхом через край обрыва, уже не испытывал ни страха перед медведем, ни смущения перед наглой цыганкой. Я выпрямился и оказался перед ними лицом к лицу. Точнее, перед нею. Михаил скромно сидел на пригорке метрах в двадцати. И вот тут она захохотала в голос. Она заливалась, она показывала на меня пальцем, она сгибалась впополам и чуть не давилась смехом. Я в ответ попеременно то краснел, то бледнел... Потом она объяснила мне, что физиономия моя была настолько перемазана, что "я стал похож на цыгана". Сочетание сверкающих белков глаз, которыми я ворочал, глядя то на нее, то на медведя, с загорелой дочерна, а поверх осыпанной желтой песчаной пылью мордой лица, может быть и делало её вывод не настолько неожиданным - если не обращать внимания на мои выгоревшие до белизны совсем не цыганские волосы. И вообще! До сих пор не понимаю, что смешного в том, что кто-то похож на цыгана...
  
  И тогда я шмякнул её по лбу "Мушкетерами".
  
  После, в своей относительно бурной жизни, я, кажется, ни разу не стукнул так ни одну женщину, несмотря на бурные и не всегда джентльменские объяснения с ними. Как вы помните, коммерсант от приключений Дюма любил писать очень толстые романы. Если бы я читал какого-нибудь тощего новеллиста, может, эта история пошла бы другим путем. Сила действия пропорциональна силе возникающей эмоции... Катька пережила столкновение с французской прозой стойко. Рассердился на такое отношение к даме мушкетер Михаил... Спустя мгновение, я опять летел вниз, сжимая мокрый том в руках. Медведь врезался в меня с налета - вскользь, краем плеча... Мишина масса на порядок больше моей, и на сей раз я приземлился метров за пять от берега, ни разу не коснувшись в полете бренной земли. Если вы когда-нибудь сталкивались с Камазом, то можете представить мои ощущения, если нет - не пробуйте. В общем, так и не восстановившись после первого физического контакта с Михаилом, в воде я начал пускать пузыри.
  Они скатились ко мне оба, причем Мишка быстрее. Он ехал на заднице, широко расставив задние лапы и сохраняя равновесие передними, опирающимися чуть сзади. Это зрелище окончательно убедило меня в том, что мне предстоит утонуть от лапы умного, но слишком рыцарски настроенного зверя. Миша плюхнулся в реку. Катька, догнавшая его, вцепилась ему в загривок и поплыла рядом. Когда эта парочка оказалась возле меня, девчонка скомандовала: "Держись за Мишку и не бойся". Мишины маленькие круглые глазки в мокрой шерсти не производили впечатления добрых и вместо того, чтобы последовать Катькиному совету я, захлебываясь, попытался отплыть подальше и от них, и от берега. Но это у меня не очень получилось (оказывается, от всей этой неразберихи я забыл выпустить книгу). Катька схватила мою руку и сама подтянула её к медведю. Я чуть снова не отправился ко дну, теряя сознание от смрада, которым дыхнул на меня медведь... А Д'Артаньян с друзьями отправился ко дну, чтобы не видеть позорище спасения мужика девицей.
  
  Мы уселись, чтобы успокоиться, у самой воды. Мишка прошлепал куда-то вниз по течению и там полез наверх прямиком через кусты, что сопровождалось звуками, напоминающими средний по величине танк. Но ещё громче была Катерина:
  - Ты на него не сердись! Он, тра-та-та, тебя сбросил - он тебя и вытащил! Он меня, тра-та-та, защищал и не рассчитал! И на меня не сердись! За то, что я смеялась! Я потом тоже испугалась, тра-та-та! Когда ты тонул!". Её фразы были короткими и перемежались паузами, во время которых она всматривалась в меня так пристально, что подавалась вперед. Это была первая девчонка, которая смотрела на меня глаза-в-глаза так близко и так прямо. "Я не тонул - естественно заявил я, пытаясь отвести взгляд, - Мне эту речку двадцать раз переплыть - и не устать". Это я не соврал - я действительно плаваю неплохо, особенно сейчас, когда немного располнел в сравнении с юностью. "Знаешь, - засмеялась она, - А я ведь почти не умею. Если одна - без Мишки."
  - Ну вот! А спасать бросилась. Неизвестно, кто бы кого спас. В итоге...
  - Ага, тра-та-та - непринужденно и искренне согласилась она и снова уставилась мне в глаза.
  На сей раз я выдержал эти гляделки: стесняться было нечего - нас обоих спас Михаил. Только для нее это было обычным делом, а для меня - подвигом. Вот вы когда-нибудь плавали, держась за медведя?
  
  Мы залезли обсыхать на пригорок, на самый солнцепек. Вытуренный с полянки Мишка далеко не ушел и бродил рядом, ища в траве землянику. Сначала я уселся на землю прямо в мокрых штанах. Дело в том, что под ними были не плавки, а не слишком респектабельные трусы с узором из "Ну-погодишных" волков. Катька таких условностей не признавала. Она повернулась ко мне спиной и стянула через голову длиннополый сарафан, продемонстрировав мне тощий зад, прикрытый трусиками а-ля-шароварчики, и выпирающие лопатки. Катька была худющей, но груди у нее уже были, пусть такие же худосочные, как остальные части тела. Лифчика её сиськи ещё не заслужили, но прикрыть их уже было нужно. Катька подняла свалившийся с её головы небольшой платок, сложила в широкую полоску и неловко вывернулась, пытаясь обернуть его вокруг груди и завязать сзади. Её руки неграциозно шарили по спине, отчего с боков решеткой проступали ребра. Я вспомнил картинку из какой-то медицинской книги про симптомы дистрофии и, вздохнув, посмотрел на свои собственные прелести. "Помоги!", - попросила Катька, так естественно, как спрашивают, который час.
  Я стал завязывать узел. Кто сказал, что это очень сексуально - расстегивать женские бюстгальтеры. Завязывайте на женских спинах платки - это доставляет гораздо более острые впечатления. Особенно в юном возрасте. Сидеть в мокрых отвислых штанах было неприятно, но теперь мне пришлось обождать снимать их ещё и по другой причине.
  
  В тот первый день мы почти не разговаривали друг с другом. Катька, облокотившись на развалившегося рядом Михаила (он-таки пристроился к нам), шептала ему что-то на ухо. Я лежал на жесткой высохшей траве, претендуя, что дремлю под жарким солнцем. Заснуть на самом деле было невозможно. Мешали оводы, соседство медведя и ещё желание понять - на каком языке разговаривает с ним эта сумасшедшая девчонка. То, что не на моём родном - это точно, а вот на медвежьем или цыганском было неясно. Я не знал ни того, ни другого. Медведь же понимал и соглашался. Если считать, что кивок головой для людей, медведей и цыган означает одинаковое понятие.
  
  
  Если цыган не ворует - это ничего не значит. Но если цыганка не гадает - это не цыганка. Первое - их собственный выбор, второе - настойчивое требование окружающих. Естественно, что когда к Никифоровым привыкли, к ним "за судьбой" потянулись наши деревенские. Сначала бабы, потом девки и наконец Катькины погодки - девчонки.
  Тетка Зема занималась исконным национальным промыслом неохотно и, как говорится, по большому блату. Причем гадала она только старшему поколению. Основную тяжесть приёма населения взяла на себя старшая из дочерей - Ирина. Я думаю, что если бы эта обязанность легла на Катьку - поток желающих погадать иссяк бы очень быстро. Слишком языкаста она была и, что ещё хуже, слишком точна в своей язвительности. Томная же Ирка для этой цели подходила великолепно. Она и сама была не прочь поискать своего счастья в карточных хитросплетениях. По цыганским меркам она была перестарок - ушедшая из семьи Тамара была отдана замуж, когда была куда как моложе.
  Цыгане стараются выходить только за цыган. Но это не догма - а для живущих вдали от таборной жизни Никифоровых тем более. Родители настолько пренебрегли вековыми устоями, что пустили Тамару за хохла, который увез её в далекий теплый Крым. Теперь они так же обреченно не пытались найти для Ирины своего. Где они, эти свои, в близкой, да и далёкой округе? Коста уже пару раз отказывал родственникам жены, когда они предлагали ему выдать Ирину за кого-нибудь из их табора без этой глупости - какой-то там любви. А где среди "не своих" найти такого, чтобы полюбил и поверил в цыганскую верность? Так пока и ждала Ирина своего суженого. Ждала терпеливо.
  Иркины кудрявые волосы были слишком кудрявы даже для цыган. Расчесать её шевелюру было невозможно. Костяные или деревянные гребни она ломала на второй минуте причесывания. Коста доставал ей кованые. Именно кованые - сделанные теми же цыганскими умельцами, что ковали ему металлические кружева для украшения дома. К сожалению, она была не только красива, но и рассеянна. Гребни пропадали бесследно, и к моменту переезда в Екатериновку, несмотря на протесты матери, Ирина окончательно перешла на короткую стрижку.
  Как можно было что-то потерять в их пустом доме - непонятно. Еще более непонятно, как восемь человек могли жить, находясь в обладании столь малой толикой нормального хозяйственного скарба. Чугунков у них было три, сковородок две, кастрюля, кажется, одна, вилок не было вовсе. Зато алюминиевых ложек - чуть не килограмм, и мисок к ним - мешок! Это Яков прибрал к рукам по случаю где-то по дороге от дома к дому. Еще в доме были тюки и сундуки. Что хранилось в них - сами хозяева не знали или уже забыли. Еще хуже было с какими-нибудь простейшими мелочами. Вдруг, например, выяснялось, что у тетки Земы нет резинок. Никаких. Покупать? Смешно... Проще попросить. Добывать искомое по должности отправляли Катьку. Классическим попрошайничеством это не назовешь, потому что время от времени Никифоровы не просто просили вещи в безвозвратный долг, а менялись, причем отдавали в обмен очень занятые безделицы. У меня, например, до сих пор стоит на видном месте пузатый самоварчик объемом в стакан воды. Интересно, откуда и зачем этот раритет оказался в Никофоровском владении? Проку от него никакого и работа не слишком тонкая, но накидай в него спичек и он загудит-закипит с присвистом, как настоящий. Его Катька притащила нам в обмен на старый эмалированный таз.
  
  
  Ирина любила париться. Не знаю, как моются таборные цыгане, но Никифоровы в своем обрусении баню восприняли. Правда, Коста топил собственную не каждую субботу, а единственной из Никифоровых, которая в пропущенные недели регулярно ходила к соседям с просьбой не пожалеть старого пара, была Ирина. Приходили проситься они вместе с Катькой, но до бани Катька летом обычно не добиралась. Ей было достаточно речного омовения, которое она с мая по сентябрь совершала почти ежедневно, независимо от погоды. Ирина реку не любила, и тем более не сигала после парилки в воду. Зимой в собственной Никифоровской бане бывал даже Миша, но последним, после того как её специально подстуживали. Не из необходимости, а из очередной Катькиной прихоти. Как я сам видел на новогодних каникулах, Катька чистила Михаила в снегу не хуже, чем летом мыла в реке. Видели, как зимой чистят ковры в городе или половики в деревне? С медведем все так же просто - его нужно обвалять в сугробе, а потом отряхнуть метелкой.
  Ирина побывала, наверное, во всех банях, которые были у нас в Екатериновке. В деревне двадцать шесть дворов. Бань - больше. У некоторых одна баня поближе - на задах - это зимняя, а другая в отдалении - на лугу возле речки - летняя. Зимой эти приречные бани в излучине иногда заметает снегом выше крыши, и только любители сигать в прорубь прямо из парной упрямо топчут к ним дорожки.
  Сначала народ цыганкой брезговал. После нее чуть ли не демостративно тащили в баню внеочередную порцию песка и голиком продраивали всю внутренность. Но, к чести следует сказать, в помывке не отказывали, хоть и считали просьбу наглой (сама топи!). А потом привыкли, как ко всему необычному, что было в Никифоровых. После Ирки в парной всегда очень приятно пахло. Она приходила, когда каменка была уже остывшая, и компенсировала количество пара его качеством - плескала на камни травяным настоем. Я просил у Катьки чуть-чуть волшебной смеси, но та утверждала, что Ирка по наитию каждый раз собирает со стен чердака сушеные цветочки-былинки в новой комбинации. Перед самым уходом, почти на бегу и пока ни разу не ошибившись - ни в сторону от благовония, ни в сторону от лечебной полезности. А ведь среди висящих пучков трав и злые-ядовитые попадались! Тетка Зема к творчеству дочери относилась скептически и в своей бане такие эксперименты Ирке запрещала - у себя Никифоровы поддавали только ключевой водой.
  
  Про короткую Иркину стрижку я уже сказал. Не будет преувеличением сказать, что все остальное в Ирке тоже казалось непропорционально коротким рядом с её ногами, которые были, как говорится, от ушей. Причем мини или миди юбчонки она не носила не только в соответствии с цыганскими канонами, но презирала искренне; одевалась только в старомодные, обычные для цыган - до пят. Они делали её просто карикатурной. Казалось, под юбкой скрыты ходули, на которых Ирка и передвигается.
  С лица воды не пить. Цыганок сложно считать эталоном красоты. Ирка несколько выделялась среди них. У нее не было плоских скул. Широкие брови она нещадно выщипывала. Рот не столь широк как обычно для цыган. Карие глаза, смуглая кожа, высокий лоб. Все это не впечатляет? А вот посадите мысленно на лебединую (именно!) шею маленькую голову с идеально плавными очертаниями и с аккуратненькими ушками, которые особенно бросаются в глаза из-за её короткой стрижки, и вы поймете, что остальные черты лица уже не имеют особого значения. Иркино лицо было красиво своей правильностью, пропорциональностью - не чертами, а строгостью линий.
  Неудивительно, что это длинноногое чудо природы оказалось в центре внимания деревенского молодняка мужского пола. Внимание было специфичным. Ни об одной из других девушек я не слышал на вечерних посиделках у костра столько дряни, как об Ирке. Мой возраст не позволял заикнуться о полной нелепости утверждений о том, сколько раз и кому она 'дала'. Правда, никто не утверждал, что дала она именно ему, обычно упоминался кто-нибудь отсутствующий, с соседней станции или далекого хутора. Деревенские девчонки, если оказывались тут же, тоже никак не пресекали этот трёп. А уж кому-кому как не им, которые регулярно таскались к Ирке погадать на своего хахаля и выслушивали помимо гадания Иркины отступления от темы беседы, догадываться о её безгрешности. Слишком печальными были отступления... Я тогда считал её тихим омутом без чертей. С прозрачной водой, в которой видно проплывающего по дну мелкого окуня. Ошибался, конечно.
  Признаком потаенной глубины Иркиных страстей были её движения. Обычно плавные и размеренные, они иногда вдруг становились беспорядочными, словно она теряла контроль за своими переразмеренными конечностями и они начинали двигаться, повинуясь не приказам разума, а сами по себе - по настоящей, незаглушенной цыганской логике. Иногда это проскальзывало и в её разговорах. Как в эти секунды она становилась похожа на младшую сестру! Плесни воды - зашипит. Но то, что для Катьки было нормой поведения, Ирка позволяла себе только, когда рядом были свои люди. Я попал в число таких "своих" не сразу и не скоро.
  О собственной дурной славе Ирка знала. Я, краснея, рассказывал об услышанных байках Катьке, та слушала меня, плевалась, материлась и наконец убегала в избу, чтобы ещё раз потребовать от Ирки послать всех этих (здесь следовало непередаваемые печатно Катькины обозначения деревенских девиц и места, куда их следовало отправить). На парней Катькина злость не распространялась. Они не заслуживали даже ругани.
  - Уж я бы им нагадала! Каждой по сосновому колу в задницу! И три триппера в год, - исходила передо мной желчью Катерина.
  - Лучше просто не гадать...
  - Эта дура сама в свои бредни верит. Думает им хорошее наворожит и ей кусочек перепадет.
  - Верит и правильно! Я читал - это называется психологической ... э-э-э. Ну, понимаешь, нужно все время говорить: все хорошо, все хорошо - и все действительно будет хорошо... Или хоть покажется, что хорошо.
  - Сто раз скажи "водка" - не опьянеешь. Эти ослицы сказки про Ирку от своей собственной похоти слушают. Им, небось, хочется, чтобы и про них тоже рассказывали. Слюни до пола!
  - Может, это ревность? Она же во сто раз симпатичнее любой из них...
  - Ишь как запел. Наливное яблочко - а не допрыгнуть. Прыгалка не выросла.
  Да-а-а, ну и дура же эта Катька. Мне трудно разговаривать с ней. Даже фразы получаются какие-то ходульные. Это особенно заметно на фоне её "цветистой" речи. Я замолкаю, а она только продолжает ржать:
  - Не обижайся - у меня тоже ревность. Ты, наверное, про нее тоже в книжках читал? Именно - только читал!
  - Опять... Сама не читаешь и думаешь, что в книжках один бред! Поэтому и несешь околесицу!
  - Всё-всё-всё. Давай про другое. (Пауза.) Хочешь, буду тебя учить по-цыгански говорить.
  - Зачем? Твои русский знают, получше некоторых деревенских. А больше мне не с кем разговаривать. Давай лучше я тебя чему-нибудь по-английски научу. Будешь англичан просить ручку позолотить!
  - Дурак...
  Она посерьезнела и замолчала - не на чуть-чуть, а надолго. Потом прищурила на меня свои глаза-сливы и добавила:
  - Когда я захочу что-нибудь... ну... хорошее сказать - смогу только по-цыгански. И ты не сможешь понять. Никто из вас не сможет.
  Как же! Дождешься от нее хорошего... На любом языке мира, кроме медвежьего...
  
  
  
  Костька любил спать на сеновале. Он просыпался с утра и тут же лез шарить по куриным гнездам - искать свежее яичко. Я терпеть не мог эти теплые, только что снесенные яйца, и один вид Костьки, с причмокиванием высасывающего мерзкую жидель, надолго портил мне утреннее настроение. Приходилось спать дома. Костька на меня обижался - не с кем поболтать перед сном. Не станешь же рассказывать анекдоты петуху, пристроившемуся на соседнем насесте. Знамо дело он обрадовался, когда я с вечера потащил свою постель к нему в лежбище.
  - Нормальным человеком становишься!
  Я не сказал ему, что полез на чердак не для того, чтобы здесь спать, а потому что отсюда легче удрать ночью. (Катька предложила пойти кататься на лошадях.) Конечно, это было свинство с моей стороны не позвать Костьку с собой. Но, во-первых, лошадей у Никифоровых только две, а, во-вторых, Костька с Катькой друг к другу до поры относились с настороженностью - того и гляди сцепятся. Она называла его Байбаком, а он её - Негрой. Остальная деревня (и я тоже) звала Катьку Чумой. Кстати, прозвище голенастой Ирки было - Журавлюха; что-то среднее между шлюхой и журавушкой. Коста был - Цыган, Яков - Младший Цыган, тетка Зема - Тетка Зема, мелюзга - на прозвища ещё не заработала.
  Во искупление своей вины и чтобы Костька крепче спал ночью, я трепался с ним почти два часа. Впрочем, он и без того спит, как убитый. Один раз во сне свалился с сеновала. Нет, он проснулся, но ненадолго, чертыхнулся пару раз и опять захрапел... Внизу, возле лохани! А наутро долго соображал, как он там оказался. Вот и в этот раз он не дослушал мою последнюю рассказку и засопел децибел на сто восемьдесят.
  Катька не стала свистеть или ждать, пока я сам выползу в означенный срок, она просто припёрлась на сеновал. Наш дуралей пес её боится - от нее так несет медведем, что собаки только рычат на нее, но не лают. Кроме двух охотничьих лаек старого деда Егора. Те заливаются - просто с ума сходят.
  - Байбак с нами?
  - Я не говорил ему. Пусть спит.
  - Нехорошо... Эй, Костька - просыпайся! Пошли к лошадям. Всю жизнь байбаком проспишь!
  Я ещё немного побурчал, что можно было бы и не будить его, но Чуме просто приспичило. В итоге через полчаса сонный и слегка злой Костька тащился вместе с нами по полю к амбару за Никифоровским домом, возле которого паслись их кони и спал привязанный Михаил. Его оставляли там на ночь, чтобы отгонять от лошадей волков, а, если что - и людей.
  Штаны стали тут же влажными до колен от росы и даже Катька, которой вечно было жарко, стала зябко кутаться в телогрейку. Юбка её прилипала к ногам и при ходьбе мокро хлопала. Я подумал, что так, наверное, хлопали паруса на бригах флибустьеров. Катька в флибустьеры годилась - только кривой ятаган сбоку подвесить.
  Скоро вдали заблазнили темные тени. Одно из темных пятен зашевелилось, зазвякало. Я было решил, что это лошадиное ботало, но Катька зашипела: "Это я, Мишенька. Это свои." Туман коварен; он путает размеры и перспективу, глушит цвета, сбивает с толку глазомер. В нем легко спутать лошадь с амбаром. Или с медведем на цепи.
  Катька ещё днем пояснила мне, что если отец поймает нас на этом ночном промысле - быть ей битой вожжами, несмотря на всю отцову любовь. Для Косты лошади - это что-то особое. Так в их пра-родной Индии относятся к священным коровам. Носиться ночью в тумане по лугу! Верхом! На усталой лошади! Когда кони должны отдыхать и набираться сил для дневной работы! Хорошо, коли сам свернешь шею, а если лошадь ногу повредит? И ты вдвойне виноват перед нею, потому что она не может отказать тебе в твоей дури. Но повредить ногу можно и днем, все равно в траве не видно ни нор, ни кочек. А если цыган не ездит верхом на лошади - какой же это цыган (на эту тему, успокаивая себя, бормотала всю дорогу Катька). В последнем я с ней не согласился бы. Ни Коста, ни Яков верхом на лошадях почти не ездили, а попробовал бы кто-нибудь, кроме Катьки, усомниться в их цыганстве.
  Мишка приветствовал хозяйку глухим ворчанием. Катька, проходя мимо, потрепала его загривок, кажется, сунула ему кусок хлеба и быстро-быстро начала распутывать ноги лошадям. Потом стащила с себя телогрейку и забросила на спину кобыле.
  - Это для вас... Иначе без мужеских причиндалов останетесь.
  Нашу лошадь она запрягла обычной уздечкой, а для своего жеребца Руслана у нее была заготовлена просто толстая веревка. Действия Катьки становились с каждым мгновением все более нервными. Её возбуждение передалось и жеребцу, который начал рваться прочь от девчонки и хрипеть. Я испугался, что наша кобылка тоже начнет норовиться, но ей всё было едино - что пастись, что скакать. Мы с Костькой, помогая друг другу, вскарабкались ей на спину - Костька впереди, я позади. До сих пор не понимаю, какое удовольствие может быть в езде на лошади... Особенно на крупе старой раздобревшей кобылы.
  Катька оставила жеребца и вернулась к амбару. Звякнула цепь.
  - Ты чего? - спросил я у темноты.
  - Отцепила его. Вдруг обидится, что я его с собой не взяла. Захочет - пойдет, не захочет - останется.
  Последние слова она произнесла уже сверху - с лошади. Вздернула на себя веревку, гортанно хэкнула и стала колотить жеребца пятками. Тот заржал, привстал на дыбы и рванул вперед. Это было сделано красиво. Как в каком-нибудь дурацком кино про ковбоев. Или про цыган.
  Впечатление портил Миша. Недовольно рыча и останавливаясь почесаться каждые двадцать метров, он потрусил вслед за ней. Ему явно не нравилась ночное гуляние, вместо того, чтобы спать и смотреть свои медвежьи сны. Он совсем перестал походить на дикую зверюгу, когда, пытаясь разогнать сон, умудрился потянуться совершенно по-кошачьи.
  Медведи бегают очень быстро - то есть умеют бегать. Я не верю историям о том, что от медведя удалось удрать. Не то, чтобы рассказчик врет. Нет, просто медведь не собирался его догонять. Кстати, ещё одно стороннее примечание к вопросу о людях и медведях: в средней полосе России живут только два вида абсолютно всеядных крупных животных - Ursus Ursus и Homo Sapiense. Лопают и вершки, и корешки, и медок, и рыбку, и косточку мозговую.
  Наконец и мы с Костькой, взгромоздившись с третьего раза на свою кобылу, стали понукать её тронуться с места. Понукать не слишком энергично - хорошо бы она пошла шагом, а не рысью или галопом. Во-первых, чтобы не догнать медведя, а, во-вторых, мы-то не флибустьеры, не ковбои и не цыгане. Слава Богу, ответные движения лошади оказались настолько же неторопливыми и сонными, как перед этим движения медведя. Единственное отличие - она не стала потягиваться.
  
  След от Катькиного Руслана был хорошо виден на седой траве. Небо на востоке начало белеть и уже через полчаса позволило разглядеть дальнюю опушку, полуприкрытую рассеивающимся туманом. Северные летние ночи - заря с зарей целуется. Всей темени - на час. Посреди поля мы, как не увиливали, наткнулись на Мишу. Он окончательно выдохся в борьбе со сном и теперь сидел, недовольно ворочая башкой из стороны в сторону - прислушивался. Вот он уловил звуки всадницы, развернулся туда, но не побежал, а только привстал в размышлении - двинуться к хозяйке или подождать, пока она чуть угомонится.
  Кентавр приближался. Он кричал и ржал. Он метался из стороны в сторону. Он становился на дыбы и снова бросался вперед. Наша кобыла пошевелила ушами и подняла голову, как мне показалось, изумленно. Что это произошло с её муженьком-жеребцом? Не взбесился ли он, укушенный огромным оводом, распластавшимся на его спине? Свою размеренную трусцу она для этих размышлений не прерывала.
  Катька же сделала ещё несколько кульбитов и оказалась подле нас.
  - Что стоите, рохли. Вперед, вперед! Давай! Давай! - орала она, разгоряченная скачкой.
  Она попыталась выпрямиться - встать на лошадиной спине, естественно свалилась на траву, тут же снова оказалась сначала на ногах, потом на лошади и, с размаху звонко хлопнув жеребца ладонью по крупу, снова отправила его в скачку. Я услышал сбоку рык. Это подал голос Михаил. Его голос был не похож на обычное, спокойное урчание. Это был злой, грудной, пугающий звук. Кобыла шарахнулась в сторону. Я вцепился в Костьку, тот в шею лошади и мы на минуту забыли о Катьке, пытаясь удержаться на соскальзывающей телогрейке. Оглянувшись, я увидел, что мишка развернулся к нам задницей и, тяжело переставляя лапы, поковылял назад к амбарам. Догнать человека медведь может, иногда он может догнать и лошадь, но догонять сегодняшнюю Катьку он не собирался - с тем же успехом можно было ловить мечущуюся новогоднюю шутиху.
  Катька бесилась ещё минут сорок. Мы с Костькой уже попробовали поездить по одному, потом опять вдвоем, но я спереди, потом покормили кобылу соленым хлебушком, предусмотрительно припасенным Катькой и выданным нам, потом стали учиться залезать на лошадь лихо - без подсаживания... Наконец запал нашей подруги стал сходить на нет. Она ещё раз сгоняла к реке, потом к лесу и приблизилась к нам, на ходу утишая также, как она, разошедшегося жеребца.
  - Здорово, - не то спросила, не то подтвердила она, глядя на нашу парочку, в очередной раз угнездившуюся на лошадином крупу.
  Костька на нее не смотрел. Ему было завидно. Научиться так ездить верхом - нам было слабо. Я тоже не смотрел. Но вот зависти у меня как раз не было. Бешеная Катька была мне не то чтобы неприятна, но поражала чем-то чужим, вдруг вырвавшимся наружу. Так долго лелеемая в коробочке мохнатая гусеница, а потом аккуратная куколка, вдруг в один прекрасный день превращается не в разноцветнокрылую красавицу, а в отвратительного бражника с жирным пульсирующим брюшком. Катька тоже пульсировала - она скалилась и задыхалась.
  - Ты промежность-то не натерла? - хмыкнул Костька, с тайной надеждой уколоть Катьку (по сравнению с обычными Катькиными выражениями - это даже руганью не назовешь).
  Реакция Катьки была нормальной - то есть непредсказуемой. Она прищурила глаза и сказала что-то по-цыгански. Костька не понял ее. А вот меня она успела просветить о значении этих слов. Как она пояснила - за такие слова их мужчины готовы убить обидчика (это к тому, чтобы я не вздумал их когда-нибудь повторить). Она ещё раз повторила эту фразу, обращаясь к Костьке по имени, но глядя уже на меня, а потом, не удовлетворяясь только словами стала со злостью хлестать нашу кобылу березовым прутом, сорванным ею по пути. Её Руслан при этом чертом крутился вокруг нас. Наша кобылка несколько раз прянула и наконец перейдя на рысь поскакала в сторону далеких амбаров и домов.
   - Учить вас надо, - орала нам вслед Катька, - Как на коне ездишь - так и жить будешь!
  Пнув своего жеребца, она снова стегнула нашу лошадку, надеясь выколотить из нее следующий аллюр. Но спокойствие кобылы оказалось тягучим и нерушимым. После последнего Катькиного напутствия она пробежала не больше тридцати метров и снова перешла на свой излюбленный способ перестановки копыт - шаг. Так же, как после мишкиного неожиданного рыка... Костька, который в этот раз сидел сзади, почмокал - он прикусил на рыси язык - и зашипел мне в ухо: "Убить эту Негру мало. Все они, цыгане, такие - бешеные и дурные. Чего ты с ней связался. Жаль, что девка, а то врезал бы ей!". Я вздохнул - мне вспомнился томик "Мушкетеров". Катька на самом деле из тех людей, которых иногда полезно лупить по голове.
  Философские мысли бродили в моей голове недолго - мы подъезжали к амбару. Возле его стены сидел на корточках Яков - старший брат Катьки. Среди всех Никифоровых - он меньше других общается с деревенскими. Здоровый, как бык. Он, конечно, ещё не такой ловкий в плотницких, столярных и прочих делах, как Коста, но просто физически, наверное, уже сильнее его. Он должен был оказаться в армии, если бы существовал военкомат, к которому он был приписан или который хотя бы знал о его существовании... Участковый Гришка Гузеев грозил поймать Яшку и отвезти в город, но... Кто-то в очередной раз помог Косте договориться с кем нужно. Коста сам хоть и не мастер улещать власть, но посредников для такого дела находит куда как умело. И ещё ему просто везет...
  Яков курил. Мишка уже сидел на привязи. Костька выглянул из-за моего плеча, оценил ситуацию и хоть перепугался, но не спрыгнул с лошади, а только заерзал сзади, пытаясь обернуться и посмотреть на Катьку.
  - Ишь съежилась вся. Сейчас он ей вожжами задаст, - бормотал мне на ухо брат.
  Костька, кажется, был настолько сердит на Катьку, что не предусмотрел, что мы такие же полноправные претенденты на порку, как и наша подружка. А я уже присматривал дорогу, по которой лучше всего будет чесануть, как только мы подъедем поближе. Удрать на лошади и потом бросить её где-нибудь - было почти смертельной ошибкой. Этого бы нам Яков не простил.
  Катька обогнала нас. Ей, как зачинщице, полагался первый кнут. Проезжая мимо нас, она шепнула уголком губ: "Как подъедете - я с ним заговорю, а вы сразу за угол. Если вместе - только хуже будет."
  Яков отлепился от стены и двинулся навстречу. Медведь растянул полностью цепь и тоже внимательно следил за происходящим. Яков смотрел только на сестру, нас он и не замечал вовсе. Катька спешилась и мимолетно оглянулась, проверяя, готовы ли мы к отступлению. Потом, держа веревку-повод в руке, шагнула к брату, упрямо глядя на него в упор, но тот уже опустил глаза, потрепал жеребца по шее, скользнул рукой по спутавшейся гриве, присел на корточки, поднимая ему поочередно передние ноги. Не обращая внимания на Катьку, Яков прошел к крупу, проделав то же самое с задними. Поднявшись в этот раз, он тяжело вздохнул. Я подумал, что он сам похож на лошадь - это они умеют так устало и шумно выдыхать из себя воздух.
  - Дай сама выхожу, - сказала Катька по-русски. Это были первые произнесенные ими обоими слова. Яков не остановился и, отстранив её локтем, пошел с дергающимся жеребцом вдоль амбарной стены. За неимением уздечки он придерживал его за длинную косичку на гриве.
  - Яша. Не сердись... Давай я сама, - уже почти умоляюще произнесла Катька и шагнула за ним, пытаясь удержать брата. Тот, не оборачиваясь, с силой оттолкнул ее. Она удержалась на ногах и застыла, глядя в его широкую, чуть сутулую спину. Он шел рядом с лошадью, поглаживая её свободной правой рукой. Его широченная лапа покрывала чуть не половину лошадиной холки.
  - Яша - снова решилась Катька и бросилась следом. Яшка резко развернулся к ней и скривил губы.
  - Сволочь ты, Катька! - сказал он тоже по-русски.
  А потом он добавил по-цыгански те самые слова, которые я уже знал. Катька замерла, сжалась, потом, как обожженная, вскинула голову - вот-вот превратится в чертовку, какой была час назад. Но Яшку не трогали её превращения и переживания - он завернул за угол амбара. Катька переступила вперед, потом назад и вдруг, прижав руки к лицу, как нам показалось сначала, заплакала. Но нет! Спустя секунду руки её снова болтались вдоль туловища, а на щеках и ресницах не было заметно ни следа слез. Только глаза потускнели. Ступая неуверенно, как пьяная, она двинулась к воротам, туда, где сидел на привязи медведь. Но тот не заурчал, как обычно, радуясь хозяйке. Он попятился сначала медленно, потом быстрее и скрылся за другим углом амбара. Катька села на землю возле вбитого в бревенчатую стену крюка с медвежьей цепью и стала перебирать кольца цепи. Мне показалось, что она желала сама оказаться привязанной к ней.
  Костька потянул меня за рукав. "Пойдем, Саня, - хмуро сказал он, - придем с утра".
  - Катя! Мы придем утром. Прямо к тебе домой! Ладно? - произнес он, обращаясь уже к нашей подружке.
  Она кивнула, звякая цепью. Оставленная всеми кобыла подошла на звук и стала щипать траву возле самой стены сарая. Катька бросила цепь и, подобрав с земли веревки, пошла к лошади - спутать ей ноги. Мы уже уходили, когда она окликнула меня:
  - Санька! А ты был прав... Не нужно тебе учиться понимать по-цыгански.
  ...С Яковом они не разговаривали три дня, с медведем Катька не разговаривала дольше. Она в свою очередь обиделась на него - оказывается, это Миша притащился к Якову на сеновал и разбудил его. Отец о происшествии не узнал. Яков замазал посеченные травой места на ногах Руслана густой мазью под цвет лошадиной масти.
  
  Глава 3
  
  У Косты странный промысел. Он мог родиться только в голове у цыгана, отпадшего от своих, но сохранившего вкус к кочевой жизни. Коста покупает не слишком старые заброшенные избы, приводит их в жилое состояние и продает, сам переезжая на новое место. Дома он ваяет - заглядение. У знакомых цыган покупает кованое железо, а плотницкие работы, столярку и - самое главное и красивое в отстраиваемом заново доме! - наличники делает сам с сыном Яковом. Я уже говорил, что кто ему сватает старый дом и откуда приходят покупатели на новый - точно никто не узнал. А неточно - предыдущий "отреставрированный" дом, говорят, перешел во владение ни больше, ни меньше, как к директору городского рынка. Не с нашего городишки районного масштаба, а с области. Впрочем, Коста не торопится с переездами. Они обживаются на новом месте добротно. Тетка Зема говорила, где два года, где три, где пять. Но уезжали до сих пор всегда. Оно и понятно - иначе не появились бы у нас...
  На новом месте дети потихоньку начинают снова ходить в школу. Учатся все плохо и неежедневно. Тетка Земфира не спрашивает их об отметках, а Коста требует, чтобы не меньше двух раз в неделю каждый обязательно оставался целый день дома вместо занятий - на хозяйстве. Все они отстают по возрасту от того класса, где им положено бы учиться. Каждый на свой срок. Катька, например, года на два. Ирка - не закончила и восьмилетку. Яков успел год поучиться в каком-то "ремесленном", как его называл Коста по старинке. Не густо... На родительские собрания в школу таскается Коста и всегда вызывается что-нибудь 'отрестарвирварвать' за так в школьном здании. Но свои чудные кружевные наличники не предлагал никогда, а если бы попросили, наверное, промолчал бы в ответ. Он и за деньги отказывается резать их на "чужие" дома.
  После того, как дед с бабкой выступили поверенными в делах при оформлении дома, Коста не удержался соблазна и, как и все деревенские, начал по случаю заходить к нам посоветоваться. К деду. Бабку он, стараясь не показывать виду, не одобрял, но, несмотря на это ей нравился. Тем, что не матерился, в отличие от всех окружающих, в том числе своей жены, которая в домашних разборках с детьми русский мат предпочитала цыганской ругани. Смешно становилось, когда она начинала ругаться, например с Иркой. Ничего не понятно, только через неравные промежутки времени - то мать, то б....
  Катька недалеко ушла от матери. Я не знаю, что представлял из себя её лексикон на родном языке - богатству цыганской речи она меня не обучила - но на русском она любила выражаться, как подвыпивший дворник. Её русская речь смешала в себе отцову любовь к формулированию с материнской взвинченностью. Смесь похуже коктейля Молотова.
  Я не люблю ругаться. И в смысле сердиться, и в смысле выражаться; и то, и другое оставляет меня в ощущении человека, наступившего случайно в дерьмо. Вроде и вины нет, а неудобно... Смотреть надо под ноги! Иногда ругаться необходимо - но и тогда это чувство не оставляет меня. Я не останавливал Катьку, когда она начинала через слово вставлять русский национальный артикль. Я просто не слышал его. Можно натренировать слух и в любой какофонии улавливать мелодию - когда она там есть.
  Акцента у ребят не было. У родителей был, но у каждого свой. У Косты - скорее оттенок речи, говорок. Сложно уловимый, как и визуальное отличие Косты от обычного деревенского мужика. Они все носят потертые "пинжаки"; отвислые в коленях порты; сапоги, которые назвать даже кирзовыми, не то что яловыми, не поворачивается язык; кепки и рубашки с засаленным воротом. Бытие определяет одеяние.
  В цыганских семьях муж - глава беспрекословный. Пусть жена с утра до вечера носится по округе и мешками тащит в дом добро - её слово всегда будет вторым. А Зема - не носилась и не тащила. Её было только: огород, корова, козы, свиньи, овцы, обед, лес, дрова, сено... Что я ещё забыл в перечислении?
  В деревню тетка Зема почти не выходила (кстати, она единственная в доме предпочитала цыганский русскому). Их официальным полпредом во внешнем мире был Коста, а неофициальным атташе - Катька. Если дипломатическая миссия должна на всякий случай содержать и лед, и пламень - это прекрасная иллюстрация. А вот в магазин на станции бегали почему-то самые младшие, только не по одиночке, а по двое или - ещё чаще - все втроем. Лялька - любимица продавщицы Зинки - всегда возвращалась с довесками. Она добывала их классически - с обещанием рассказать все, что на роду написано и с просьбой позолотить ручку. В исполнении недотянувшей ещё до трех лет пацанки, не чётко выговаривавшей половину букв - это звучало неотразимо. Если бы не те же междометия, произносимые молокосоской настолько естественно, как и любые прочие известные ей слова!
  В дальнейшем изложении (да и раньше) я все эти излишества речи отдельных Никифоровых не воспроизвожу, что на сути излагаемого не сказывается абсолютно. Справедливости ради следует отметить, что речь некоторых других нецыганских персонажей подвергнута такому же обрезанию.
  
  
  Итак, если выкинуть эпитеты и артикли, то Катькину речь и ум придётся назвать острыми. Вот, для примера, запомнившаяся мне дискуссия о боге и происхождении человека.
  - Цыгане - безбожники! Язык вырвать тому, кто это сказал. Пока вы, русские, с церквей кресты сшибали, у нас все дети крещеными оставались!
  - И что за заслуга? Катька, на дворе двадцатый век, а ты все веришь, как воду в вину превращали.
  - Разве это чудеса! Я тоже могу шестерку в туза превратить. Бог не в этом! Он всё-всё-всё создал, а не только вино! Человека создал! Попробуй-ка со всей своей наукой - создашь человека?
  - Мне его незачем создавать, природа без нас справится. Берем обезьяну, раз-два эволюция, и вот вам, пожалуйста, Катька - венец творения!
  - Ты мне своими учёными словами не тычь и шутки не шути! Конечно, Бог человека не из глины месил. Может, из той же обезьяны сделал. Но вот ты, если возьмешься, то все равно, сколько обезьяну не будешь учить - она обезьяной и останется. На мишку погляди! Медвежонком вместе с детьми под стол ползал, с одной плошки хлебал, потом сколько мы ум в разум ему вдалбливали, а медведь медведем, хоть и неглупый.
  - Ты хочешь за год-два из зверя разумное существо сделать, а на это должны тысячи лет уйти, если не больше. За это время обезьяна сама, без тебя и без бога постепенно до всего дойдет.
  - Что же за твои тысячи лет только обезьяна поумнела, а остальные, как были зверьем, так и остались?
  - Ну... У нее же лапы такие, что в руки легко превратиться могут. Палки разные обделывать, камни тесать.
  - Палки обделывать я Мишку за неделю выучу. Без пальцев - зубами. Вообще, кто из твоих антихристов тыщу лет рядом стоял и смотрел, как обезьяна сама выучивалась. Может рядом с нею все эти тысячи лет Господь ходил и носом её в недоделанные палки тыкал, пока не вколотил эту науку в её дурную голову?
  - Это в твою дурную голову вколотить ничего нельзя. Что ты ко мне пристала, как да почему - ты же в школу ходишь! Иногда... Там все по полочкам раскладывают, как раскопки делают, как кости рассматривают, как орудия труда изучают. Про Дарвина, наверное, слышала? Все логично и понятно.
  - В Библии тоже все понятно. Ей-то люди подольше верили, чем твоим ученым нехристям! Когда твоему Дарвину две тыщи лет исполнится, посмотрим, что от его идей останется. А Христовы слова до сих пор у всех на устах! Кстати, он, наверное, хоть обезьяну в свои предки и записал, а в Бога все равно верил!
  - Две тысячи лет для истории не срок. То есть срок - но не для такой истории. За это время народ может исчезнуть или появиться, а новый зверь или птица нет. Здесь в сто раз больше времени нужно.
  - Не поймешь тебя. То ему тысячу лет надо, то в сто раз больше... Ты, как цыган цену назначаешь: сорок да сорок - рубль сорок! Давай не будем про Бога. Давай про учёных! А если серьезно взяться и начать воспитывать какого-нибудь зверя, чтобы в него разум вбить? Отбирать их по вашему Дарвину (слышала я про него в школе, слышала!), ну и все остальное!
  - То есть его теорию на практике применить... Не знаю... Кошка с собакой приручились, а разумными не стали.
  - Посторонись, умник! Ты ещё свинью с курицей припомни! Одну готовят к сковородке, другую к чугунку, от них только разума человеку не хватало. Как бы ты стал по осени разумную свинью резать? Здесь нужно чтобы человек в этом звере не харч, не силу, не раба и не работника видел и воспитывал, а друга, больше того - брата!
  - Или сестру...
  - Не скалься на меня, цыганку не приручишь... Цыгане - птицы вольные! Им ваш ученый ум ни к чему, у них своего неученного хватает!
  
  
  Город, который был в моем деревенском детстве, не имел имени собственного. Он был просто Город. Когда я, спустя много лет, проездом на пару часов попал в него, он поразил меня своим несоответствием этой гордой заглавной букве. В нем не оказалось ничего заглавного. Даже церковь, торчащая из купы берез на холме, так и не обзавелась маковкой на колокольне, несмотря на все религиозно-строительные перемены, произошедшие в большой, внешней жизни. Город съёжился, обузил не по моде улочки и, казалось, срезал верхние этажи и без того невысоких домов - если выше трех, то уже небоскреб. Я слышал от многих о смене масштабов, ожидающей блудных сыновей, но, столкнувшись с нею сам, почувствовал желание убежать, уехать поскорее, чтобы память не заместила тот, зовущий тысячью радостей, Город, этим городишком, обретшим для меня, повзрослевшего, свое название, но потерявшим самоё себя.
  В Город собирались с вечера. Даже не с вечера, а с обеда, когда дед, наливая себе третий стакан чая, как бы вскользь замечал: "Мать, надо бы завтра...". Это многозначительное умолкание точненько договаривалось нами с братом (тоже про себя): "...в город съездить". Дальше по заведенному порядку вступала бабка. Её речь сначала должна была быть гневной: "Дел по хозяйству полно! Изба заваливается! Куры не доены! Коровы не стрижены!". Потом необходимо было помянуть безденежье и дедову безалаберность, граничащую с мотовством. "Кто в прошлый раз лодку надувную притащил. Старый, а как дитё малое. Внуки дорогие ему нажужжат, а он и уши развесит. А конфеты! Деваться от них некуда. До пенсии ещё две недели, а ты уже до донышка все деньги перетаскал".
  Утренний местный поезд "туда" останавливался на нашем полустанке в 8:12 по расписанию и не раньше девяти часов на самом деле. У поездов есть лицо. Вглядитесь в анфас приближающегося локомотива. Два глаза - или две мощных фары, или два окна машиниста. Оскалившиеся зубы - снегоотбойная решетка над рельсами. Если разглядели глаза и рот - сразу начнете искать между ними нос и придумаете его, даже если его нет. У поезда моего детства была широкоскулая монгольская физиономия. Этот ленивый ордынский посол останавливался у каждого столба, собирая со станций дань одуревающими от ожидания пассажирами. "В полон, в полон, в полон" - гудел он.
  Пока мы были маленькими, нас брали с собой в свет взрослые, но постепенно стали отпускать и одних; сначала с простейшими заданиями, а затем и с набором дел по полной программе. Пострадал при этом дед! Естественно показывать свое недовольство в данном вопросе он считал ниже своего достоинства и возместил недостающие отлучки из дома. Удочкой или лесным коробом.
  Целенаправленных развлечений в городе было немного. Непонятно, почему мы любили туда ездить? В парке можно взять лодку и покататься по пруду, заросшему ряской (только такое катание надоело ещё дома: деревня на одной стороне реки, а родники, из которых берут воду - на другой; пока воды навозишь, возненавидишь эту лодку). Можно сходить в кино - но у нас в пристанционном клубе каждый день новое, а здесь зарядят на две недели: сходил и жди-пожди, пока сменится. Можно заглянуть в кафе-мороженое: для Катьки - первая радость, но я, привыкший к настоящему пломбиру, здешнюю отдающую кукурузой, приторно сладкую кашицу не переваривал (в том числе в прямом смысле этого слова). Можно просто шляться по магазинам: спорттовары, канцтовары, культтовары, туттовары-тамтовары... Но Катька тащит нас перебирать какие-нибудь тряпки-шмотки, а нам хочется в "Охотник-Рыболов". Здесь и до ссоры недалеко...
  Конечно, если мы приезжаем по серьезному делу - обычно это значит торговать дарами леса - тут не до развлечений. Катька привозит больше всех (с ней вместе шляется по лесу вся Никифоровская мелюзга) и распродается быстрее всех. К чести сказать, после этого она отсыпает к себе часть из нашей с Санькой корзины и снова начинает кричать свои никогда не повторяющиеся прибаутки-зазывалки. За реализацию она не берет себе ничего. Хотя помню, как ей пришло в голову торговать черникой не на базаре, а у проходной единственного в Городе Завода... В газетных кулечках - на ходу сунул двугривенный, взял кулек и иди насыщайся витаминами после трудовых свершений. Мы подошли туда за пять минут до конца смены. Очереди не было - мы крутили кульки в две руки, а Катька ловко отсчитывала сдачу. Но когда посчитали деньги, которых оказалось чуть не в три раза больше, чем если бы мы торговали на рынке, Катька заявила, что нам она отдаст только сколько нам причитается по базарной цене.
  - Идея моя? Моя! Значит первый навар мой!
  - А нам тогда, что за радость от твоей торговли!
  - Дурачки! А время? Мы же здесь в полчаса управились, а на базаре весь день простоишь!
  Нам с Костькой не удалось попользоваться плодами расширения рынка сбыта. В следующий раз всю нашу фирму во главе с ругающимся почем зря идеологом забрали в милицию, где два старшины, угрожая составить протокол, слопали половину нашего товара. Начатую бумагу (начатую, правда, по-видимому, вследствие слишком бурного словоизвержения Катьки), аннулировал пришедший капитан, но нас, и особенно саму виновницу шума, от самодеятельности предостерег, пообещав, что в следующий раз оставит нас сидеть в околотке, пока за нами не прибудут взрослые. На Катьку угроза подействовала сильнее, чем протокол или штраф. Коста к милиции относился с уважением почти истовым. Его главное напутствие детям было: "Не по-па-дай-ся!".
  
   Удивительно, как цыгане отреагировали на 'перестройка-горбачев' с его кооперативами и разрешением инакомыслия. Они так уже реагировали на другие исторические катаклизмы раньше. Как? А никак! Нет, конечно, по мелочам что-то сменилось, но в принципе - ничего. Понимаете - ничего. Иногда мне кажется, что не они движутся сквозь историю, а история течет, омывая их. Не они кочуют по стране, а страна качается, шатается и мечется вокруг них, мудро и неподвижно застывших в окончательном выводе: 'Всё пройдет - и это пройдет тоже...' В первый раз я услышал эту фразу не от записных мудрецов, а от полуграмотной Ирки Никифоровой, Катькиной старшей сестры.
  
  
  Мы с Катькой и Костькой валяемся на траве. Ждем электричку. Катька одета классически по-цыгански. Зема никогда не отпускает её в город одетую "по-русски", а тем более современно. Последнее в Катькиной интерпретации называется "по-штатски" - то ли в смысле не по форме, то ли это сокращение, восходящее к американской моде. Мы с братом тоже при параде - и тоже по требованию старших. Если эти выходные брюки хорошенько не измять, то будешь целый день ходить по городу на негнущихся ногах, чувствуя внутреннее неудобство. Поэтому мы от души возимся, как молодые щенята в пыли возле конуры. Катьке на одежду наплевать, но бесится она с не меньшим пылом.
  У каждого в кармашке по списку. У нас с Костькой одинаковые - один обязательно потеряется. Списки у нас и у нее небольшие и дешевые. Нам с братом денег доверяют ограниченно, а у Никифоровых с наличностью вообще всегда проблема - полунатуральное хозяйство. Коста, по определению нашего уголовного кодекса и участкового Гришки Гузеева - тунеядец. Вечно занятый человек без официальной работы. Катька тут же оказывается рядом, когда нами с братом покупается мороженое или пирожок. Не выпрашивает, а командует: "Мне с повидлом!". Естественно, ни о каких деньгах с её стороны речи не идет. Ходить с ней по рынку сущие муки и удовольствие - люди от её цыганского вида дуреют на глазах. Дачного вида дамы начинают судорожно хвататься за сумочки, неместные торговцы - кто самый нервный - чуть не плашмя на товар ложатся, рыночный милиционер в охотничью стойку становится (этот, пока не разглядит и не признает из-за кого суматоха). А пигалица Катька и рада дразнить бедолаг... Подойдет к какой-нибудь заезжей бабе, торгующей южными ранними яблоками, и развязно попросит: " А попробовать дай, красавица!" (у красавицы круглое красное лицо, свинячьи глазки и нос-кнопка, потерявшийся между необъятных щек). Торговка, которая только что упрашивала Костьку в его стильном пиджачке, укусить кусочек - "сладкий медовый" - сердито отвечает: "На пробу не даю! Коли берешь - бери". Катька склоняет голову набок и угрожающе говорит: "А не дашь три штуки - до конца дня ничего и не продашь. Мое цыганское слово верное..." Потом наклоняется к ней поближе: "Я тебя насквозь вижу! Все про тебя знаю! Не веришь? Муж у тебя - Санька, сын - Петька!". Поясняю - Катька этих санек-петек ещё полчаса назад приметила-прислушалась, когда они, разгрузив мамке-жинке товар, уходили прогуляться. Катька делает рукой некие пассы и доверительно сообщает торговке результаты очередных консультаций со сверхъестественным:
  - Коли дашь три яблока, сейчас перекупка придёт и всё гуртом по твоей цене купит!
  Торговка испуганно смотрит на Катьку. Мы с Костькой поодаль давимся от смеха (и рыночные старожилы, которые Катькины штучки тоже знают). Катькины знакомые духи, если предположить их существование, меркантильны и неразборчивы.
  - Или, наоборот, порчу на тебя навести за твою жадность... - задумчиво продолжает наглая девка.
  - Да бери, подавись, фараоново племя! - не выдерживает пытки баба.
  - Ой, спасибо тебе, век жить будешь! Счастье встретишь - мимо пройдешь, оно обернется - за рукав схватит! Все у тебя будет (пауза) кроме ума, его уж если нет, то навсегда!
  Хватает пяток яблок своими загребущими лапами - и деру... А мы за ней... И смех соседей вокруг.
  Кто Катьку знает, на нее не сердится, прежде всего, потому что уверен - она не ворует! Кто знает её получше, догадывается, что точнее будет сказать - она никогда не ворует так, что люди замечают убавку своего товара или ловят её за нечистую руку. Катька хорошо чтит отцовы заповеди. А бывает от нее и прямая польза! Пару раз с её помощью разрешались какие-то конфликты между базарным людом и заезжими поездными таборами. Так что ей можно и не цыганить яблоки. Парочка от любого завсегдатая ей обеспечена.
  
  Я не читал афиши в Городе. Привыкаешь к тому, что на них сообщается о бесконечном матче между местным "Соколом" и "Вымпелом" из соседнего райцентра. Интересно, что спустя много лет, оказавшись в Городе, я снова увидел на заборе точно такое объявление. Сменились правители, строй, страна, зрители, игроки и тренеры, а вечные "Сокол" и "Вымпел" всё спорят ни о чём на полупустом стадионе.
  Но не заметить эти - нефутбольные! - афиши было невозможно. Буквы чуть выше меня ростом; краски - самые яркие, какие можно найти в тогдашней типографской промышленности, тяготевшей к пастельно-серым тонам; а содержание - "Только две недели! Африка в твоем городе! Зоопарк на колесах!". Больше восклицательных знаков, чем в майских здравицах. За неимением другой городской площади зоопарк разместился перед единственным административным зданием Города. Вплотную к памятнику известной личности с протянутой рукой...
  Придётся отвлечься. На следующий год кто-то из власть имущих, развивая тягу народа к своим корням, решил увековечить в Городе одного дореволюционного художника из второстепенных, удосужившегося то ли родиться, то ли преставиться в наших краях. Поскольку мест, пригодных для памятника, в Городе было немного, а точнее было оно одно - то самое в центре - пришлось предыдущего хозяина площади демонтировать... Занималась этим одна из тех бригад-ух!, которые до обеда похмеляются, а после обеда добирают. Естественно они, в нарушение выданных инструкций, принялись выворачивать вождя из земли не ночью, а при полном скоплении народа. Реакция на подвешенного за шею Ленина в толпе была разноликой, но в целом добродушной. Но, к несчастью, в толпе в тот день случился мой ультрар-р-революционный дед. Вместе с Костой и Яковом. Дед устроил скандал с требованием вежливого отношения к прошлому. Тем более, когда "меняете вождя пролетариата на буржуйского холстомараку". Когда оскорбленные работяги пошли на деда в наступление, на фланге обнаружился Яков (Коста, в соответствии с собственными принципами, остался в тени). По окончании активной фазы конфликта работы по переносу памятника были временно прекращены для оказания первой медицинской помощи пострадавшим и попытки составления протокола. Коста, таща за собой Якова, к этому моменту просто исчез, не желая засвечиваться перед милицией даже на стороне безмерно уважаемого деда. К счастью, выяснилось, что милицейский лейтенант по совместительству являлся одним из дедовых выпускников, и вся история кончилась ничем. Но как хорошо, что там не случилось Катьки с её длинным языком! Ей бы пришили как минимум антисоветчину.
  ...Реклама зверинца по красоте исполнения и количеству изображенных на ней животных выгодно отличалась от реального объекта. Зоопарк представлял собой десяток облезлых трейлеров со съемными бортами, за которыми скрывались клетки. Трейлеры были поставлены в круг так, что глухие тыльные стенки торчали наружу. Пыль и грязь российских дорог разъели когда-то расписные доски и теперь отличить на них голову тигра от запасного колеса было почти невозможно. Мне вся конструкция напомнила оборонительные порядки, выстраивавшиеся переселенцами из фильмов про освоение Дикого Запада. Костькино сравнение с табором с гневом отвергла понимающая толк в вопросе Катька.
  Снаружи круга стояли слон и верблюд. Как объявляла некая пропитая личность в линялом клоунском костюме, один должен был раскачивать детей на хоботе, другой возить вокруг зверинца между горбов. Но... Вид у обоих представителей южных широт был таков, что забираться на спину верблюду показалось бы кощунством. Не то, чтобы двугорбый страдалец был слишком тощ... Нет... Не то, чтобы слишком грязен... Или слишком неухожен... Всего этого было не слишком - всего лишь в меру... Но взятое все вместе производило жалкое впечатление. К нашему приходу верблюд заскучал и улегся. Поднять его горе-дрессировщик уже не смог и в качестве возможного развлечения за отдельную плату в его призывных криках остался фигурировать только слон.
  И ещё был запах... Административно-партийный аппарат района в главном здании площади мучился от жары, но обычно приоткрытые окна законопатил наглухо и не открывал не только до отъезда гостей, но и неделю после.
  - Пойдем, Катька?
  - Санька-Костька! Вам за меня платить, у меня только двадцать копеек! - это не вопрос, а утверждение, причем лживое. Я голову дам на отсечение, что с последней торговой кампании Катька заначила не меньше червонца).
  - Что это они цену заломили - рубль! - нам, несмотря на всю любовь к Катьке, таких денег жалко.
  - Да, к нам в клуб десять дней ходить можно...
  - Наверное, на еду для зверей много денег уходит.
  - Судя по этому верблюду, они не слишком разоряются!
   - И клоун тоже не жирен... Катька, ты куда?
  - Пойдем вокруг, посмотрим. Может, где пролезть можно.
  Катька действительно нашла щель. Она шмыгнула под трейлер, пролезла между стоящими щитами и была такова. Костька ткнулся следом, но был остановлен грозным окриком заглянувшего за угол слоновьего клоуна.
  - Везет этой проныре! Доставай два рубля!
  - Хорошо хоть за нее платить не нужно...
  Народу внутри оказалось немного. Вонь здесь была совсем невыносимой и посетители, как ни были заинтересованы, долго не задерживались. Впрочем, мы попали к интересному моменту - кормежке. Вдоль клеток два мужика толкали тележку с бачком, набитым мясом, и небольшими вильцами шваркали в щель под прутьями здоровые кусищи... Пока обитатель клетки занимался поданным мясом, мужики подтягивали из глубины клетки миски и наполняли одну из них водой из большой фляги, а другую какой-то овощной смесью.
  - Да, кормят здесь на убой!
  - И вонища хороша! Хорошо жрут - хорошо срут! - это, конечно, юная натуралистка Катька.
  В клетках были в основном хищники. Несколько львов, несколько львиц, тигр, два леопарда, гиена, стайка похожих на дворняг шакалов, кто-то ещё экзотический. Все как один - облезлые. То ли им не хватало витаминов, то ли в замкнутом маленьком пространстве у них развивается специальная облезлая болезнь, то ли их нужно было чаще мыть, но, несмотря на еду от пуза, вид у грозных зверюг был самый что ни на есть затрапезный. Катька авторитетно усмехнулась:
  - От безделья! Столько есть и ничего не делать, глаза на лоб вылезут, не только шерсть.
  Мы медленно двинулись вдоль клеток. Катька попыталась поддразнить гиену, но та настолько была увлечена разбрасыванием пищи по клетке, что на Катькины ужимки не обратила внимания.
  - Катька! Ты раньше львов видела?
  - Я все видела...
  - Где? В каком городе?
  - Зачем в городе, он в одном таборе жил, куда мы заезжали.
  - Врешь!
  - Вот те крест...
  - У нас же холодно. Он зимой околеть должен.
  - Это и не у вас было. В Румынии.
  Катьку никогда не поймешь, правду она говорит или это её фантазии. В одном серьезном разговоре она объяснила это так: "Может, все это и не со мной было, но у нас цыган все родственники, если не со мной - то с братом или дядькой или прадедом. Значит, как будто со мной. А если ещё не случилось - потом случится. С внуками моими или с правнуками. И опять никакой неправды здесь нет. Вы-то все книгам верите, а у нас книг нет. Но если цыган что-то серьезное, без всякой книги, рассказывает своим - ему верить можно."
  - А если чужим рассказывает?
  - Тогда нельзя... Ну, ты, Санька, мне почти свой!
  - Значит, тебе и верить надо "почти"!
  ...Была она в Румынии или не была, видела львов или не видела, но сильных восторгов по их поводу она не выражала.
  
  На другой стороне круга были звери местные. Волки, лисицы, енотовидная собака (уродец, неизвестно зачем завезенный к нам в среднюю Русь) и - конечно! - медведь. Его трейлер-клетка стоял в углу, сам он сидел у задней стенки, словно хотел быть как можно дальше от публики. Вид он имел такой же, как и прочие обитатели зверинца. Катька застыла перед ограждением. Бумага задымится, если на ней написать все то, что сказала Катька, глядя на медведя. А ведь прочие звери у нее почти никаких эмоций не вызвали!
  К клетке приблизились кормильцы-поильцы. Катька примолкла. "Затишье перед бурей",- шепнул мне Костька. Катька медоточивым голосом произнесла:
  - Дяденьки, а вы всем зверям одинаковую еду даете?
  - Что здесь - ресторан? - буркнул более словоохотливый, обдав нас перегаром.
  Бури не последовало.
  - Дяденька, можно я медвежонку сама мясо брошу!
  Они откровенно заржали.
  - Какой это медвежонок. Медведище здоровенный. Он тебя пополам перекусит!
  - Ну, пожалуйста-а-а, - заканючила Катька, - Я осторожненько, а потом вам телегу помогу толкать.
  - Ты от этой телеги переломишься! Ладно... Бери вильцы. Кидай. Только осторожно.
  Один мужик на всякий случай встал между Катькой и клеткой. Подстраховать. Молодцы мужики, дело свое туго знают, хоть и пьют явно немеренно. Катька ловко швырнула пару кусков мяса в клетку и стала наблюдать за реакцией зверя. Тот на мясо отреагировал лениво. Катька сказала мужикам безответное спасибо и отошла на шаг в сторону. Те сунули в клетку плошку с овощами и двинули дальше.
  Мы с Костькой пошли вслед за ними, оставив Катьку позади. Процессия уже добралась до конца ряда и мы успели выяснить у мужиков, что через полчасика они займутся не менее интересной работой. Должна подойти поливалочная машина, и они из шланга будут мыть "этих засранцев". Катька все ещё торчала в медвежьем углу. Увидев, что мы машем ей рукою, она наконец оторвалась от своего медведя и подбежала к нам.
  - Ну, что? Нашла общий язык с этим Мишей?
  - Ничего я не искала... Он тупой, как колода. В клетке многому не научишься.
  - А может он только вчера из леса? Поэтому как колода. - Костька был в великолепном настроении и веселился вовсю. Катька, наоборот, говорила настолько серьезно, насколько это могло у нее получаться.
  - Не похоже... Кажется, он так в клетке и родился. Но молодой еще, два-три года... Или его ещё медвежонком от матери отобрали.
  - Много ты понимаешь...
  - Побольше всех этих, - она посмотрела на мужиков, - зверятников.
  - Нет такого слова!
  - Ну, зверушников.
  - И такого нет!
  - Дурацкий же у вас, русских, язык, ни одного нормального слова нету!
  Она резко сменила тему:
  - Я отбегу на рынок, подождете меня здесь! Ладно?
  Последнее слово ещё звучало, а Катька уже сорвалась с места. Размахивая руками, о чем-то договорилась с билетером у входа, показала язык клоуну и унеслась.
  - Куда это она? - спросил Костька.
  - В сортир, - сказал я убежденно, - Больше с такой скоростью бежать некуда.
  Катьки не было минут десять. Мы, скучая, успели обойти зверинец ещё раз. Омовение зверей пока не начиналось, но поливалка уже просигналила снаружи и недовольные мужики - слишком рано - уволокли длинный конец шланга за трейлеры. Наверное, прилаживать к машине.
  Катька притащила небольшой бумажный кулек.
  - Что это? Лакомства небось?
  - Ага.
  Я сунул нос в куль:
  - А почему морковь?
  - Они её вообще любят, а эти в свою бурду полтора кусочка бросили. Он их тут же выудил и только потом за остальное принялся.
  Ясно, что угощение предназначалось только медведю. Кулинарные предпочтения и пожелания прочих затворников оставили Катьку равнодушной. Мы устроились за выставленными вдоль клеток металлическими загородками и стали по одной кидать в клетку морковки. Тут же из административного домика вылезла очередная личность, теперь в пиджаке, и потребовала прекратить безобразие:
  - Ты читать умеете? Не видишь - таблички висят: "Зверей кормить строго воспрещается."
  Катька смерила личность взглядом и бесконфликтно показала ему внутренность кулька:
  - Это морковь. Её совсем мало, и она ему полезна.
  Я ещё раз поразился миролюбивости нашей Чумы. Личность тоже впечатлилась.
  - Ты что настоящая цыганка?
  - Настоящая.
  - А где... м-м-м... ваш... этот... как его... табор?
  - На вокзале. Мы проездом.
  - А-а-а... Вы что зверей любите?
  - Да.
  Чувствовалось, что Катькино миролюбие и корректность ответов начинали стеснять её саму. Костька тоже понял это и вступил в беседу с аналогичными позиционирующими вопросами, только направленными в противоположную сторону:
  - Вы директор?
  - Нет, я бухгалтер!
  - А откуда вы знаете, чем зверей можно кормить, чем нельзя?
  Пауза.
  - Мальчик, не задавай дурацких вопросов или придется отобрать у вас вашу морковь!
  Сбоку послышалось шипение Катьки: "И засунуть её тебе в задницу...". Слава Богу, дискуссия исчерпалась вместе с кульком. Личность, с подозрением оглядываясь на Катьку, вернулась к себе. "Ползи-ползи в свою берлогу, - сказала Катька вслед закрывающейся двери, - У тебя круглый год спячка".
   Мужички-работнички уже разматывали шланг. Видя, что мы все ещё толпимся возле медвежьей клетки, они, наверное, решили сделать нам приятное и начали именно с него. Вода с шипением вырвалась из прикрученного на конце жерла и ударила об пол клетки. Сначала струя осмысленно двигалась вправо-влево, смывая всё дерьмо, скопившееся на полу. Потом приподнялась и стала бить по тыльной стене, отчищая её, и, наконец, ударила по самому обитателю. Мишка явно был не в восторге от непрошенной гигиенической процедуры. Он попробовал развернуться задом к струе, прикрывая глаза и нос передними лапами. Но мужичок с бранспойтом знал его уловки наизусть. Он зашел сбоку, заставил медведя выйти из угла и снова начал бить струей по мишкиной морде. Тот завертелся обиженный и недовольный, но струя, сильная и безжалостная, настигала его везде. Мы с Костькой от души хохотали над ужимками медведя, пока я не почувствовал сильный тычок в спину. Катька потеряла свою обычную темно-желтую смуглость. Она была бледной. Настолько, насколько может быть бледной цыганка. Костька услышал, что я примолк и тоже обернулся.
  - Вы такие же фашисты, как все! - скрипя зубами, выдала нам Катька. Мне сравнение сильно не понравилось, но я промолчал. Было ощущение, что ещё чуть-чуть и Катька вцепится мне в лицо своими когтями. До сих пор не понимаю, почему именно мы оказались предметом её ненависти, а не мужичок со шлангом или его напарник, хохотавший не меньше нашего. Она игнорировала нас до вечера. С утра же заявилась к нам как ни в чем не бывало и снова позвала торговать в город.
  В этот раз она не пошла шляться по магазинам и по центру Города, заявив что у нее болит нога. Но к нам у нее просьба была.
  - Я вашу чернику доторгую. А вам - вот пакет с морковью. Сходите, скормите этому... Если рубль жалко, передайте мужикам, которые присматривают...
  
  
  
   Как орали афиши и зазывала, зверинец должен был пробыть в Городе почти две недели. За это время Катька трижды передавала через нас морковь для медведя. Сама она вместе с нами больше на площади не показывалась, но, судя по некоторым фразам, была в курсе всего, что там происходило, и не один раз начинала перемывать кости "экспонатам":
  - Он же от этого сидения - уже не медведь. Бродяг видели? Не наших цыган, а ваших русских. Не звери ведь - человеки! Зверь до такого состояния дойти не может. А вот Мишку до "человечьего" облика довели! Хуже каторжника!
  Вечером предпоследнего дня, когда зверинец должен был ещё оставаться в городе, мы с Костькой заглянули к Катьке. Возле большого верстака во дворе - на своем посту - возился с огромным брусом Яков.
  - Яков! - он для нас не дядя Яша, не Яша, но именно Яков, - Добрый вечер, а где Катерина?
  - Здравствуй, Санька. Как твои поживают?
  - Хорошо. Катька где?
  - У нас тоже все нормально. Только Руслан опять ногу сбил. Пришлось привязать в амбаре, чтобы успокоился. Ваша живность не хворает?
  - Нет, все хорошо... А...
  - Катька возле Ивановской бани. Колья обрубает. Потом в лес собирается к дальнему болоту. Не сидится ей дома, на ночь глядя.
  Яков, он всегда так. Пока некий обряд не выполнит - по делу говорить не начнет.
  Костька к Ивановской бане не пошел. Она возле самого леса. А я пошел и Катьку там не обнаружил. И кольев тоже не приметил. Катька иногда страдает бездельем. Наверное, и в этот раз ей стало лень тюкать топором и она вместе с Михайлой отправилась куда-нибудь пошляться по лесу. Может, на самом деле к дальнему болоту. Но я-то туда один в ночь-полночь точно не пойду.
  
  
  
  Катькины похождения в эту ночь я узнал от нее (хотя часть из них косвенно подтвердилась из беседы моего деда с участковым Гришкой Гузеевым), а посему происшедшее будет изложено с меньшей долей достоверности, чем остальные современные мне эпизоды этой истории. Ибо источник информации горазд приврать.
  Катька действительно побывала у Ивановской бани. Там у нее ещё с прошлого дня была припрятана "штатская" одежда. Типа отдыхающей горожанки её возраста: джинсы, батник, кофточка, кроссовки, модная кепочка. Было и такое среди тряпья в необъятных сундуках Никифоровых. Не для носки, а в виде накопления капитала. Я думаю, там даже бальные платья были.
  Она быстро переоделась, заколола волосы в шиш на затылке и отправилась в поход. Не к дальнему болоту, а к Большой Дороге - трассе, где всю ночь носились большегрузы и можно было без проблем тормознуть машину до города. Обычно таким способом передвижения не пользовались - слишком далеко до этой трассы, но для бешеной собаки семь верст не крюк, тем более что часть пути Катька естественно преодолела верхом на Михаиле. Возле дороги он был припрятан в глубоком кювете, в котором ему настрого было приказано оставаться до особого зова.
  Остановившийся водитель бортового ЗИЛа сначала принял Катьку за любительницу приключений - дальнобойщицу. Тогда это не было прямой вариацией древнейшей профессии, в обилии расплодившейся сейчас, но подобные личности из любительской лиги на дорогах встречались часто. Катька подчеркнула свою моральную чистоту, заявив, что поедет только в кузове. Тем более что с ней здоровенная псина. И что шоферу, кроме денег, ничего не обломится. Тот к тому времени уже разглядел Катькину комплекцию и только заржал в ответ, отметив, что не настолько голоден, чтобы на кости бросаться. Пусть она деньги свои при себе оставит - не на мороженое, а на булочки: авось потолстеет малость. Слава Богу, мало интересующийся и попутчицей, и её деньгами, и её "псиной", он не вылезал из кабины и не видел толком настоящего спутника Катьки, а то неизвестно, как бы дело обернулось уже с самого начала. Водители в наших краях возили с собой двустволки - не для самообороны, как в нынешние времена, а для охоты.
  Михаил хоть и нервничал в кузове, но не настолько, чтобы за урчанием мотора было слышно из кабины. "Только нагадил, паразит, от страха, - усмехнулась Катька, - Не знала я раньше, что Мишка автомобильных путешествий не выносит. Я его месиво в темноте и убрать-то не смогла. Вот потом ругался, небось, мой благодетель." Думаю, что если 'благодетель' отличил бы медвежьи экскременты, от собачьих, он бы не ругался - он бы перекрестился и свечку в церкви поставил, что не повстречался нос в нос со своим пассажиром..
  Трасса проходила через центр города, и Катька высадилась прямо за зверинцем, постучав по крыше кабины, когда ЗИЛ проезжал мимо парка. Водила сначала остановился напротив полянки, но Катька, перевесившись через борт, попросила подать его ещё метров двадцать вперед, где машина притерлась к придорожным не слишком густым кустам. Тут Катька с Михаилом пулей перелетели через борт и исчезли (редкость листвы компенсировалась ночной теменью). Шофер ещё какое-то время не трогался с места, ожидая от своей пассажирки если не денег, от которых он сдуру отказался, то заслуженного спасибо. Зря ждал. Катька и этические нормы - они в разных плоскостях бытия.
   Вы, наверное, уже поняли конечную цель её вылазки. Именно! Тот самый, злополучный Мишкин родственник! Я несколько раз спрашивал ее, что было бы, если все задуманное ей полностью удалось. Она плевалась, материлась, но не отвечала. Что ей было отвечать! Мы все знали, если зверь воспитан в неволе, то путь назад, в лес, ему заказан. Он не только не выживет в нем сам, но и станет опасным для людей, когда голодный и не сторонящийся инстинктивно человека, неизбежно появится рядом с жильем. И будет убит. До того или после того, как убьет сам. Хорошо, если скотину, а не человека. Впрочем, Катькины воззрения мне были известны. Дословно: "Лучше сдохнуть с голоду на воле, чем с жиру в неволе". Кстати, её Михаил, по мнению хозяйки, был свободен ("все наши убеждения шиты гнилыми нитками заблуждений" - это уже не Катька, но кто-то из великих).
  Чтобы неприрученная зверюга, вырвавшись из клетки, не бросилась на Катьку сразу, она взяла с собой своего охранника Михаила. Что она собиралась делать, если бы два медведя подрались между собой, неясно - разнять битву гигантов Катьке было не под силу, а шум рано или поздно привлек бы к себе внимание. Но это, конечно, лучше, чем вообще без прикрытия соваться в медвежью клетку.
  Как она открыла замок, Катька тоже не распространялась. По её мнению, не все цыганские навыки стоит раскрывать даже друзьям. Дверцу, лишенную запора, она открывала осторожнее - длинной веткой. "Этот идиот, конечно, сразу выходить не захотел. Только после того как Миша ему порычал чуть-чуть, его любопытство одолело". Когда злополучный медведь из злополучного зверинца наконец оказался на земле, Катька, спрятавшаяся за Мишей, выстрелила в его жирный бок из рогатки. "Так вот, куда мое заслуженное оружие делось, - возмущенно заорал я, когда она рассказала эту часть, - Ты сама ни за что бы хорошей рогатки не сделала!". Она невозмутимо парировала: "Зато ты две сделал, руку набил".
  Воротца, ведущие наружу из внутреннего кольца клеток, выпущенный и вспугнутый медведь проломил и через окрестные кусты пронесся знатно. Отметившая окончание рабочего дня охрана на столь незначительный шум не отреагировала, и пленник, освобожденный помимо собственного желания, припустил вдоль по центральной улице Города со звучным названием Питерская. Катька рассчитывала, что, гонясь следом за ним верхом на Михаиле и время от времени подстегивая его тем же манером (выстрелами в зад из моей рогатки), она сможет направить беглеца к окраине Города и дальше через пригородные поля в лес. "Ночь, людей на улицах никого, а если и встретятся, то обязательно шарахнутся в сторону, а этот ошалевший придурок должен был бежать сломя голову, а не разбираться, кто по сторонам прячется."
  Катькина жалость была странной. Мало того, что медведь был обречен на мучительную и чужую для него жизнь и скорую смерть на свободе, она подвергала страшной опасности и каких-нибудь полуночных влюбленных, и дворника-ударника, чистящего свой участок по ночам, и ребят с ночной смены, и ещё мало ли кого из тех, кого нужда или охота выгонит на темную улицу. Но первым и единственным на пути их кавалькады оказались те, кто привел в действие её пророческую фразу о выборе между свободой и заточением.
  Катьку ослепил свет машины, вырулившей на пустынную улицу с перекрестка. Медведь из зверинца, не обращая внимания на бьющий в морду свет, продолжал свой бег - не только не замедлившись, а даже ускорившись. Катька с Михаилом тут же вильнула в тень и пригляделась. Сине-желтую боевую милицейскую раскраску не узнать нельзя. Беглый медведь пронесся мимо машины. Из нее что-то проорали, газик резко развернулся, чуть не вломившись в забор соседнего домишки, и помчался вслед улепетывающему мишке. Катька пост-фактум отметила хорошую реакцию наших стражей порядка, но усомнилась в их разумности, то бишь в том, что они сразу поняли, за кем собственно они отправились в погоню. Попавший в луч света медведь уже не сворачивал и шпарил по прямой, благо Питерская была длинной. Ехали менты настолько быстро, насколько можно по так называемым дорогам нашей России и поэтому расстояние между ними и драпающим во весь дух мишкой сокращалось медленно. Катька все ещё выглядывала из-за угла и судорожно искала решение. То ли привлечь к себе внимание, пока не поздно, и дать беглецу уйти, то ли...
  Милиционеры в машине решали свои "то ли", и когда в свете фар вдали перед медведем показалась одинокая человеческая фигура ночного гуляки, из машины послышались выстрелы. В отличие от Катьки, милиция не верила в возможность человека и медведя мирно разойтись. Завалили медведя они с пятого или шестого выстрела. Двое стреляли или один, с хода или остановив машину - этого Катька мне не рассказывала. Она не плакала, когда вспоминала все это, она только часто-часто моргала и больно дергала себя за толстую дутую серьгу. До крови на мочке уха.
  Катька с Михаилом пробирались назад в деревню полдня, прячась, где только можно и выбирая самые глухие пути. Сначала ночная пальба, а потом, когда разобрались, сама причина этой пальбы, собрала не только почти весь наличный милицейский контингент и окрестных жителей, но даже начальство и ответственных личностей. Город не то чтобы забурлил посреди ночи, но ожил. Как Катька не попалась никому на глаза - просто удивительно! Но на то она и цыганка, а Михаил - цыганский медведь, в отличие от убитого бедолаги.
  Или все-таки мельком попались? Слишком уж любопытствовал Гришка Гузеев, где Катька и Михаил находились в означенное время. Коста же выдрал Катьку вожжами до полусмерти без всякого дознания и признаний. Она не жаловалась. Она никогда не жаловалась. И обиду на отца не держала.
  
   Глава 4
  
  Чем меньше деревня - тем более разномастная по возрасту оказывается компания молодежи. Кой толк в том, что тебе семнадцать, если ближайшие по возрасту старшие сверстники уехали в Город, или в другой город, или в ещё более отдаленные места, кто выполнять свой долг перед Родиной, кто по другим причинам. Остается коротать время с мелюзгой, нижний предел роста которой соответствует вершку от горшка. В те годы старшими из молоди околоармейского возраста были Серега Дьявол и Юрок Дрын. Близость дат их появления на свет предопределила их отношения. Приятелями или друзьями назвать их было сложно, но практически все время вне дома они проводили вместе.
  В этих экземплярах наших губернских русаков было немало сходного. Оба были нечисты на руку по отношению не только к местной-личной или колхозной, а и к государственно-казенной собственности. Они регулярно наведывались на станцию пошарить по грузовым вагонам. Это, впрочем, деревенской моралью не слишком осуждалось. По сравнению, например, с покражей соседской курицы. Потом, в голодные годы, это и вовсе стало практически единственным источником существования для многих других деревенских. Уверен, даже у моей праведной бабки, к сожалению (или к счастью?) не дожившей до этих времен, в ту пору язык не повернулся бы осудить появление на крыльце какой-нибудь одинокой старухи мешка гречки, которую она полгода не видела. Или ящика масла... Сливочного! Безымянным благодетелем мог быть или соседский безвозрастный шалопай Андрюшка или совсем уже бандитствующий Пахом или какой-нибудь будущий Юрка-Серега. А источником - вскрытый вагон или контейнер. Куда или кому ей было возвращать такие подарки! Пахому? Тот тут же отречется. Властям сообщить? Это все равно, что донос написать!
  Но продолжу знакомить вас с этой парочкой - баран-да-ярочкой. Оба не прочь прижать девицу - если уверены, что та не станет поднимать шум. За такие приставания были до полусмерти биты отцами. Не своими, которых не случилось, а отцами 'шумных' девок. Оба обожают подраться - как в классических традициях "деревня на деревню", так и в локальных конфликтах - и обычно берут верх; оба мускулисты и хорошо сложены. В общем, парни "свербеж в портах и дурь в головах". На этом сходство их заканчивается.
  Юрок настырно необразован. Не туп, а именно необразован. Я однажды услышал от него по адресу близорукого Костьки, что от тех, которые очкастые - один вред (я мысленно добавил - "по определению"), и их надо всех за можай отправить. Вместе с теми, которые книжонки читают - это в мой адрес дополнение.
  Серега образован частично. Опять же пример... Как-то раз он соизволил отобрать у меня Диккенса, которого я заглатывал, загорая на травке, и, почитав его минуты три, нагло забрал с собой, заявив, что эта штука "ничего", и он её потом вернет. Книгу он, конечно, не дочитал и отдал её только к концу каникул по третьему-тире-пятому-тире-последнему требованию. Но каков был душевный порыв!
  Теперь об их физиономиях, фактических и душевных. Дрын - крепок, коренаст, веснушчат и курнос. На круглом лице его - круглые кошачьи глаза, в дивном обрамлении пушистых белых ресниц. Ресницы очень длинны и живописно загнуты серпиком вверх. Избыток ресниц компенсируется отсутствием бровей. Их белесый след только читается под квадратным лбом. Юрок белобрыс, как три четверти нашей деревни. Округлость его щек, губошлепость и милашки-реснички не должны вводить в заблуждение. Их обладатель быстр на расправу, сметлив и ловок в драках. Но ангельские черточки в его натуре есть. Он сентиментально любит птиц. Насколько я не любил сталкиваться с ним летом, настолько мечтал попасть в их избу зимой. Мать его смирилась с этой дурью сына, видимо, считая её меньшей из всех неприятностей, доставляемых отпрыском. А дурь была Дурью с большой буквы! По осени он отлавливал каких только мог пичуг и всю зиму держал у себя в горнице. Без клеток. В избе по этой причине не стелили зимой полосатых длинных половиков, которые были непременным атрибутом деревенского уюта. Даже у Никифоровых с их Михаилом половики были и содержались в чистоте - Катька стирала ту или иную полосу ежедневно. Но попробуйте содержать в чистоте половики, над которыми реют, дерутся, таскают пшено и семечки с полсотни чижей, овсянок, синиц, зябликов, мухоловок, славок, щеглов, зарянок, зеленушек и прочей птичьей мелюзги. Когда чужой входит в горницу, гвалт поднимается такой, что хочется заткнуть уши. Но посиди с полчаса спокойно - птицы привыкнут к тебе и начнут не орать, а чирикать, а если повезет, то компания чижей исполнит тебе что-нибудь из своего академического репертуара. В этом птичьем зимнем рае сидит птичий господь-бог Юрок. На плечах по овсянке, над макушкой чиж, а по столу прыгают, пытаясь найти несуществующее еловое семечко три синички. К несчастью, меня Юрок не любил и выпроваживал обычно до того, как наступала эта умиротворенная картина. Точнее, он зверел от моего присутствия быстрее, чем успокаивались птицы.
  Один раз, когда Пасха пришлась на майские праздничные дни, я присутствовал на ещё более впечатляющем шоу. Юрок выпускал своих питомцев в соответствии с древним обычаем именно в Пасху. Он не сажал птиц в садки, чтобы вынести в поле, не ловил по одной и не таскал на крыльцо. Он просто открывал все три окна, выходившие на улицу, и начинал выгонять постояльцев с зимней квартиры, размахивая руками и бегая с криками по комнате. Мы стояли под домом и смотрели, разинув рты, как из окон в количестве почти пчелиного роя вылетали очумелые птицы. Кто оставался кружить над домом, кто скакал по веткам едва зазеленевшего вяза, кто рассаживался на проводах, а кто пытался вернуться в эту счастливую огромную клетку, где тепло, где сытно кормят, где уже присмотрена подружка и место для гнездышка на шкафу. Но, наконец, последние пичуги на воле и под окнами появляется сам Юрок. Он с не меньшим остервенением принимается шугать своих питомцев уже на улице. Печально, но закончилось тогда всё достаточно ожидаемо. Кто-то из мелюзги попался Юрку под ноги. Дрын шлепнулся оземь и, поднявшись, стал пинками и подзатыльниками гонять не птиц, а нас. Но впечатление от увиденного нельзя было испортить подбитым носом.
  Именно из-за птиц были у Юрка серьезные драки и с дружком Серегой. Серега страстный охотник. Не ловец, а стрелок. Он не признает силки и капканы. Добыча должна быть пристрелена. Это честно. А ловить глупую птицу, заманивая корочкой хлеба, даже для её блага - свинство. Какую лисью шубу соорудил он своей матери! Сам настрелял, сам выделал шкуры, часть сдал и на вырученные деньги заказал в Городе пошив. К особой чести отмечу, что только он, да ещё старый дед Егор ходят на кабанов. Причем, у Егора две отличные лайки - подспорье в охоте, Серега же промышляет сам по себе.
  В числе прочих Серега стрелял скворцов и дроздов. Если у вас есть хоть одно вишневое дерево, и вы любите полакомиться спелой темно-сладкой ягодой, вы не можете относиться с приязнью к стаям этих птиц. Вам придется либо разлюбить вишню, либо возненавидеть этих проглотов. У Сереги с матерью был вишневый сад - лучший в округе. У них почти не было яблонь, и Серега с искренним удовольствием лазил по чужим садам за яблоками, в отличие от всех других мальчишек. Хоть и говорят, что чужие слаще, но когда своих от пуза - это приключения ради приключений. Свою же вишню Серега берег, как зеницу ока, и от людей, и от братьев наших меньших. Пальба (по птицам, не по двуногим) стояла в сезон на его усадьбе, как при обороне Сталинграда. Поверженных противников Серега развешивал на палках, прибитых к изгороди. Юркова изба была соседской... Дальше можно не пояснять.
  В эпохи птичьих войн Серега особенно оправдывал свое прозвище - Дьявол. Остроскулый, нос крючком, губы синие от сожранной вишни, за спиной ижевка, в руке пара подстреленных дроздов. Он темноволос; не в Никифоровскую смоль, а скорее в Михайлову коричневатость. В середине этого натюрморта торчат чуть выпученные стеклянно-прозрачные глаза. От кого нагуляла этого Мефистофеля мать - осталось загадкой для всех деревенских сплетниц. Потенциального отца с таким набором примет в окрестности не появлялось. Вот отец Юрка - тот был известен. Мелиоратор из бригады, перепортившей все окрестные болота (плюс добрый десяток девок) и отбывшей продолжать свое паскудное дело в соседнюю область. Юрок обещал угостить папу дрыном, если когда-нибудь встретит. Он это всем обещал, почему и звался соответственно. Серега же трепаться не любил и бил без предупреждения. Из-за некоторой медлительности ума такое развитие событий иногда наступало, когда оппонент уже расслаблялся, а то и забывал о первопричине конфликта.
  До появления Никифоровых Серегу у нас в сердцах называли цыганским выродком. Потом, имея перед глазами постоянные образцы настоящих цыган, звать перестали - не похож. Но злость на исчезнувшее прозвище у Сереги осталась. Юрок - тот был доморощенным шовинистом без объясняющих или смягчающих факторов. На второй год пребывания у нас Никифоровых эта парочка почти единственной в деревне, кто цыган не переваривал (был ещё один мужик - о нём позже).
  Диспозиция была такова: сцепиться с Яковом почти невозможно - он не вылазит со двора; Катька - с её другом Мишенькой; самые мелкие - Васька, Лялька, Серёнька - шелупонь, только руки марать. Оставалась, как вы понимаете, одна Журавлюха...
  
  
  
  Ирка ходила на танцы. Никакой танцплощадки у нас не было. В клубе по вечерам давали только кино. Было другое заветное местечко - вытоптанная ровненькая поляна у опушки на излучине реки. Колька Николаев пригонял туда свой мотоцикл. Народный умелец, он присоединил к нему динамо-машину. В коляске ставился проигрыватель с самодельными колонками. Орало это чудо техники так, что заглушало источник своей мощи - тарахтельный мотоциклетный двигатель, и только в более тихих местах песен было слышно, как старенький Прогресс отбивает механический такт, сбивая с ритма расплясавшийся народ.
  Посередине поляны разводился костер. Не для тепла - для освещения. Те, кто после медленного танца искал темноты, находили её неподалеку - на опушке. В окрестности полянки стожков не ставили принципиально. Все равно развалят. Поскольку замкнутая популяция вырождается, на танцах собиралась не одна деревня, а вся округа. Несмотря на это, на самих танцах драки были редки (после - почти ритуальны).
  Я не успел потанцевать настоящих медленных танцев на этой поляне. Как следствие, серьезно подраться тоже. Мы топтались в кругу, и только Катька от случая к случаю вытаскивала меня, как она говорила, потискаться. Костька был пораскованнее. Он танцевал и с Катькой, и с Веркой Масловой, и иногда с девчонками из соседних деревень, провожаемый многообещающими взглядами спутников своей случайной партнерши. Удивительно, но Серега с Юрком не были завсегдатаями этих вечерок. Они предпочитали перехватить кого-нибудь из подружек по дороге на поляну и перейти с ними к следующей стадии ухаживаний, не тратя драгоценное время на танцы. Судя по их частому отсутствию, тактика имела успех у определенного контингента. Но если удача и девица не давались, оба волей-неволей шли на танцы. С соответствующим настроением.
  Ирка танцы-обжимания не любила. Так, по крайней мере, она говорила. Вот быстрые - это её стихия. Куда только девалась её меланхоличность (или флегматичность? - не разбираюсь я в практической психологии). Глядя на нее, становилось ясно, почему дворяне любили ездить к цыганам. Не надо песни, хватит танца! Кто сказал, что под рок нельзя танцевать так, как раньше плясали цыгане - как давным-давно раньше! Ирка танцевала бы по-цыгански и под рэп, и под классические арии...
  Приглашали её редко. Дурная слава - палка о двух концах... Конечно, хочется получить с нее то, что по рассказам Ирка раздает направо и налево. А если отбреет на людях? Стыда не оберешься! Тебя, мол, даже эта шлюха-журавлюха не уважила! Лучше я тихой сапой подъеду к Машке-Дашке. Она, может, и не такая быстрая, но и звону в случае чего не будет.
  Эту логику мне выдала Катька. Сам я не разбирался (и сейчас не разбираюсь) в таких тонкостях. Не знаю, права ли она была, но итог один - мелодичные песни Ирка просиживала возле костра на бревнышке, глядя в огонь. Он, не признавая иных ритмов, всегда плясал так, как плясала Ирка - быстро и обжигающе красиво. Так же, как она, любившая раскружиться в центре круга, он тоже был в центре. И тоже один.
  Катька не плясала. Она скакала. Она дергалась. Она прыгала. Она тряслась. Она топала ногами. Если бы все цыгане танцевали как она - не видать им благородных гостей или приглашений. Зато у нее был свой фирменный танец. Михаила Катька привязывала поближе к опушке, у границы света и тени - костра медведь боялся. Я говорил, что инстинктивно, Катька - что осмысленно, чтобы шкуру не опалить случайной искрой. В середине вечёрки, когда основная часть публики уже запыхалась, Катьку начинали упрашивать. Это был целый ритуал. Без того, чтобы поломаться, она не выходила. Михаил этих представлений не любил искренне; он начинал сердиться и тихо рычать при первых поползновениях на просьбы.
  В цирке медведи выделывают куда более сложные па. Но это в цирке, на арене, далеко; для большинства деревенских - только в телевизоре. Здесь же, все происходило на расстоянии двух метров - если смелый, сделай шаг, протяни руку и можешь дотронуться до лохматого танцора. Катька выводила медведя в середину круга и начинала, хлопая в ладоши, скакать перед ним. Музыка значения не имела - у Михаила было внутреннее чувство ритма. Катька со своими хлопками тоже игнорировалась. Мишка честно отрабатывал стандартный набор - кружился на задних лапах, приседал, размахивал корпусом влево-вправо и завершал свой танец вставанием на голову. В этом положении он ещё пару раз дергал лапами, терял равновесие и заваливался на бок. Именно это вызывало у всех самый восторженный отклик - смех и аплодисменты. Но Михаил смеха в свой адрес не любил. Он хмуро садился, уткнув нос в мохнатую грудь, и ждал, пока Катерина проводит его к его законному месту в тенёчке. В цирке медведи уморительно кланяются, тыкаясь лбом об пол. Михаил не кланялся.
  Я удивился, когда в первый раз увидел пляшущего на вечёрке Мишку. Я ещё помнил, что сказал о нем Коста: "...без цепи его плясать не заставишь..." и естественно спросил об этом Катьку. "Это у отца он только привязанный пляшет, - ответила Катька, - Отцы заставляют, а сестрёнки просят".
  
  
  ...В тот вечер, Юрок с Серегой особенно припозднились и были особенно сердиты. Выпили они в меру. Поздоровавшись с пришлыми, они заняли выжидательную позицию - покурить, поплевать, отпустить пару зубодёрных шуточек. Следующий танец был очень быстрый и Ирка, как всегда заканчивала его в центре кружка. Вот такие, наверное, были ведьмы в старину. Только волосы у Ирки коротковаты... Её лицо, освещаемое из-за плеча костром, оказалось ко мне в профиль. Иркины ноздри раздувались и, когда она запрокидывала голову, казалось, что цыганка, как древний дракон, выдыхает из себя искры. Она снова и снова взмахивала широкой юбкой, срывая с поленьев очередную порцию горячих искр. Их рой то вился вокруг, то устремлялся вверх, во тьму, к своим холодным голубым сестрам-звездам. Но искрам суждено тухнуть в самом начале пути, не успевая почувствовать всю бездну расстояния, отделяющего их от цели. Только иногда навстречу им из черного августовского неба бросались вниз столь же безрассудно другие безумцы, уставшие ждать встречи - и так же сгорали.
  Когда музыка кончилась, Ирка ещё оставалась в центре и, скаля зубы, пыталась отдышаться. Зазвучало что-то спокойное, и она уже повернулась, чтобы уйти к костру на привычное место, когда оба искателя приключений - Юрка и Серега оказались рядом с ней.
  Большой круг незаметно приблизился к троим, стоящим ближе к костру, предчувствуя что-то интересное и, скорее всего, гнусное. Зачин достался Дрыну:
  - Ну, поскакушка, теперь нужно и отдохнуть - с мужиком потанцевать.
  - Попозже, ребята, дайте отдышаться, - миролюбиво ответила Ирка.
  - Попозже нас здесь не будет, а больше мужиков на сто верст не сыскать!
  Серега только щурил свои стеклянно-голубые глаза на костер и улыбался словам приятеля.
  - Да вас же двое, кто приглашает-то, - все ещё весело ответила цыганка.
  - Вот ты и выбирай, а не выберешь, мы и вдвоем с тобой потанцуем - заржал Юрок.
  - Вниз головой, - добавил, осклабясь, Серега.
  Это они могут. Любимая шутка! Подхватить девчонку под руки с двух сторон, да и перевернуть вверх ногами. Юбка у той - на голову свалилась, трусы торчат, ноги дергаются. Визжит, руками юбку поправить пытается, а они её на голову ставят-поднимают, волей неволей юбку бросишь - станешь руками от земли отталкиваться. Девчонки после такого стриптиза по неделе на улицу от стыда не показывались. А нашим друзьям по уму и потеха.
  Улыбка у Ирки с лица сползла. Она оглядела собравшихся. Поддержки она не искала - и раньше против этой парочки по столь незначительным поводам никто не выступал, а здесь - Журавлюха, у которой и ухажера-то настоящего никогда не было; была кому охота в драку лезть.
  - Юрка, Серега, отстаньте! Знаете же - я не танцую!
  - Наши цыгане не слишком смелы! Выбирай давай! Или... - с откровенной угрозой придвинулся к ней Дрын.
  В этот момент сбоку появилась Катька. Она всё время последнего танца провозилась с Михаилом. Он был особенно не в духу, и она ласкала его, готовя к сольному выходу. Этап ритуального уговаривания самой Катьки завершился до того.
  Её с Михаилом наши ловеласы, видимо, по приходу не приметили и в расчет не взяли...
  - Правильно, сестра, выбирай, а тот, кого не выберешь, тот тоже смелость покажет - с нашим Мишенькой потанцует. Он страсть как обниматься любит. Особенно с мужиками!
  Серега с Юркой повернулись, как корабли в эскадре - "все вдруг".
  - А ты откуда?! - первым прорезался голос у Дьявола.
  - Народ повеселить пришла. Цыганская забава - медведь с дураком. Кто сегодня дураком будет? Выбирай, сестра!
  Ирка смотрела то на ребят, то на Катьку. Потом отвернулась от сестры и стала переводить взгляд с одного из парней на другого. Я засмеялся тихонько - оба они сделали незаметных пол-шага назад. Инстинктивно. Подальше от Миши и его хозяек. Впрочем, спустя секунду сначала Серега, потом Юрок вернулись в исходную позицию. Серега сунул руки в карманы и тихо, размеренно, нарочито спокойно заговорил, глядя Ирке в лицо:
  - Ну что ж... Дураков мы потом пересчитаем... А сейчас выбирай, Журавлюха...
  Медленная музыка уже кончилась, снова начался залихватский рок-н-ролл, но это уже ничего не меняло. Мающийся Михаил, не слишком понимая суть происходящего, с радостью бездельника опустился на пятую точку. От костра он прикрывался лапой. Катька дернула за затылочную перевязь намордника, Михайло дернул головой и недовольно зарычал. Вытекшая из угла пасти слюна поблескивала под сполохами костра, а клыки, даже спиленные, выглядели впечатляюще.
  - Поставь-ка нам снова медленное, - процедил Юрок, обращаясь к Кольке Николаеву. (Он был технический директор дискотеки и диск-жокей одновременно.) Колька пожал плечами и, не торопясь, отправился к своему универсальному средству передвижения. Остальные молчали. Ещё пять минут назад медведь воспринимался как экзотическое развлечение, сейчас же все вдруг вспомнили, что он дикий и опасный зверь. Орудие цыганской самообороны...
  - Ой, девочки, он же их загрызет - опережая события, взвизгнула Зойка Волнушкина.
  - Заткнись, сучка! - рявкнула на нее Катька. Не хуже Михаила.
  Молчание стало зловещим. Ещё и Колька соответствующую мелодию выбрал - что-то тоскливое-тоскливое запели вальсирующие скрипки на фоне не прекращающегося стука мотора. Мой брат оказался сзади Катьки и буркнул ей:
  - Ты не забывай, если что-то случится, его тут же пристрелят...
  - Кого? Дрына или Юрка? Их давно пора! - бросила она через плечо и добавила уже всем, - Сёстра, ты выберешь наконец, а то я Мише право первой ночи предоставлю!
  Костька махнул рукой и вернулся ко мне. Подальше от охреневшей подружки.
  Ирка переводила взгляд от одного парня к другому, по пути захватывая свою сестрёнку и медведя. Наконец она очнулась от оцепенения, расправила плечи и облегченно засмеялась:
  - Уж если танцевать, так с Мишенькой! А с вами в следующий раз, ребята!
  Она повернулась и, шагнув мимо Катьки, подхватила медведя. Конечно, она не могла поднять эту махину, развалившуюся на вытоптанной траве, но движение Михаила, сразу вставшего на задние лапы, было настолько естественным и синхронным с наклоном к нему Ирки, что иллюзия была полной. Ирина слегка обняла его и повела, сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. Кажется, даже Катька не ожидала такого развития событий. Она не стала хлопать в ладоши, как всегда при медвежьем танце. Захлопали все остальные, сначала чуть вразнобой, потом уже в такт. Заулыбались, а потом, заглушая заунывные звуки скрипок, несущиеся от мотоцикла, начали притоптывать, приплясывать и ободрительно покрикивать. Вроде - так и должно было быть сегодня. Вроде - всё предыдущее было нестандартной прелюдией к обычному медвежьему выступлению.
  Ирка кружилась в медвежьем вальсе. Кто сказал "танцует, как медведь"? В этот раз сравнение оказало бы честь самому хорошему танцору. Нет, он не переступал косолапыми ступнями на раз-два-три, раз-два-три; он сбивался на 'раз-два' - но поворачивался Миша вслед за вертящейся вокруг него Иркой грациозно и с достоинством, как лучший солист ансамбля Моисеева. Юрок с Серегой поддались общему порыву и тоже начали - один похлопывать рукой по коленке, а другой постукивать ногой. Ирка кружилась то вокруг, то вместе с медведем, то откидывала голову назад, то прятала лицо в густой медвежьей шерсти. Миша был невозмутим, только время от времени поводил мордой вполукруг, как бы оценивая, какое впечатление они производят. Еще немного повальсировав, Ирка сменила стиль. Она отодвинулась от Мишки и, взяв его за передние лапы, стала пытаться станцевать польку, но здесь Миша сплоховал - споткнулся, чуть не повалив партнершу.
  - Ладно, если любишь вальс, будем танцевать вальс! - потрепала его по уху Ирка.
  Но - увы - все кончается, кончилась и эта пластинка. Зато какие были аплодисменты! Я не думал, что в полумраке, на смуглой цыганской коже можно разглядеть румянец... Но Ирка покраснела! Это было отчетливо видно; от смущения или от удовольствия - непонятно. Но больше всех удивил Михаил. Он раскланялся! Не башка до полу - зад вверх, а, опустившись на четыре лапы, сделал полный оборот, качая головой вверх-вниз.
  Юрок с Серегой не участвовали во всеобщем ликовании, окружившем Ирку. Они остались там, где стояли во время её танца. Дрын что-то сказал Сереге - позвал уходить, но Дьявол решительно распихал толпу и, продравшись к Ирке, повернул её за плечо к себе:
  - В следующий раз все-таки выбери! Не с тобой - с кавалером твоим потанцую! Всё удовольствие!
  Он подвигал бровями, поморщил лоб - крайняя степень мысленных усилий - и вдруг просветленно улыбнулся пришедшему в голову острому словцу: "Какая ты Журавлюха! Ты - медвежья невеста!"
  Дрын, который ожидал друга в двух шагах, заржал, повторив в голос: "Точно! Невеста - да медвежья! Кто ещё на цыганскую выродку позарится, а мужичьей силы любой девке надобно! Чтобы она стала на людей внимание обращать - нужно её полюбовника в расход пустить!"
  Серега не слушал, он, гордо расправив плечи (чем, собственно, он был доволен?), удалился во тьму. Юрка чуть поколебался - ему хотелось поразвивать мысль - потом цвиркнул плевком в сторону медведя и последовал за Серегой.
  Я стал оглядываться, ища глазами Катьку, но её нигде не было. Она ушла ещё раньше. Михаила вела домой Ирка.
  
  Глава 5
  
  Временно-никифоровский дом претерпевал неспешную реконструкцию. Жить в обстановке постоянного стихийного бедствия, к которому по известному мнению может быть приравнен ремонт, стало для их семьи привычным. Сложно рубить сук, на котором сидишь, а попробуйте чинить стол, на котором ваша жена в это время готовит вам обед. Примерно в такой ситуации были Коста и Яков. Придя к ним в гости, я однажды провалился в погреб, когда за дверью на месте пола обнаружилась лишь узенькая доска, ведущая к ещё не разобранному островку сеней. Жестко привязанные к географическим координатам, они оставались цыганами - засыпающими каждый вечер в новом месте. Они жили в ежедневно меняющемся внутреннем пространстве.
  С цыганской изворотливостью Коста умудрялся придать дому блестящий вид, часто оставляя под новой обшивкой затрухлявившиеся бревна. В Екатериновской избе он перебрал только два венца. Дед, заглядывавший взглянуть на эту работу, назвал Косту халтурщиком. Но сказал это не Косте, и не мне, а только бабке и то втихомолку. Я в тонкостях рубки изб не разбирался, но по внешнему виду обшиваемый новенькими досками дом становился игрушкой, особенно в сравнении с грязно-серыми ещё не обшитыми кусками.
  Помимо Никифоровских мужиков полноправным работником можно было считать и Михаила. Квалификации у него не было, но в качестве дармовой физической силы цыгане использовали его при первой возможности. Если Катька не уводила его по своим надобностям. Она тщательно следила, чтобы её любимец не перетруждался. Чаще всего Миша использовался для переволакивания бревен и, чем более тонкая и ажурная работа постепенно начинала превалировать в ремонте, тем меньше требовался лохматый помощник.
  Среди самих Никифоровых тоже было разделение труда. Рабочих мест у них было два. Одно Коста оборудовал для себя в ближнем сарае, бывшем хлеву. Другое было под навесом на улице - для Якова. Яков в основном и занимался или наружной, или более грубой работой. Коста же мог днями не вылезать из своей берлоги, откуда доносились очень странные механические звуки. Я был в его святая святых раза два, не больше. Удивительно, но у самых мастеровых мужиков из нашей деревни я не видел такого количества электроинструмента. Что рубанков и фуганков у приличного столяра должно быть не меньше десятка я понимал и видел не раз. Но электрорубанок с дюжиной фасонных резцов у цыгана - тогда было шоком. Коста строго-настрого попросил меня не трепаться об его сокровищах. Я обещания не сдержал, и кто-то из мужиков заглянул к Косте попросить на время его экзотические аксессуары. Коста не только не дал, но и на порог своей мастерской не пустил. Был у него и токарный станочек, и сверлильный, и циркулярный, и цепная пила, и лобзик, и ещё нечто, что я тогда не мог назвать по имени. Для экономии места мотор для привода он таскал от устройства к устройству. Но не подключал-отключал. Этим занимался более образованный Яков. Его упомянутое ремесленное было как раз по электрической части.
   Яков редко просил у отца помощи. По-моему, это иногда замедляло их работу. Я сам время от времени, ожидая Катерину, предлагал Младшему Цыгану свои услуги, которые он отвергал взмахом руки. Зато мишка был для него полезен. Яков закреплял на коньке блок и Михаил с легкостью спичек вытягивал на крышу или на чердак целые стопки досок. Погонщиком была в этих случаях Ирка. Катьку Яков к столь ответственным мероприятиям не допускал.
  Ни разу я не видел, чтобы Яков, работая, сделал что-то в сердцах. Его перерывы в работе надвигались с неизбежностью смены времен года. Вот он снизил темп взмахов топором, вот опустил правую руку, высмотрел, куда вколотить топор на время передыха, вот смахнул щепки с верстака, вот поправил подтесываемый брус, вот отошел на шаг и придирчиво осмотрелся - и только тогда неспешно уселся на обрубок бревна, лежащий в ногах.
   Коста учил сына молча. Подойдет, постоит за спиной, посмотрит, как Яков корячится над хитрым пазом, дождется, пока тот остановится и присядет. Тогда Коста выдернет топор и, опять дождавшись, чтобы сын поднялся и начал смотреть, поправит работу. Потом следует обмен кивками: у Косты - вопросительный "Понял?", у Якова - утвердительный. И все - разошлись по работам.
   В свободное время - если таковое выдавалось - Яков сидел тут же у своего верстака и занимался тем же деревом. Ковырялся стамеской в узловатых корягах. Художник и его творения должны быть эмоционально похожи. Яков резал мрачных леших, грустных водяных и тоскливых кикимор. Целое лесное воинство стояло возле ворот, там, где коротал дневное время Михаил. Он нашел им применение - чесался об них. Те, которые Яков обскабливал до древесины, от такого обхождения залоснивались, становились блестящими, отполированными. Другие, в основном дубовые, на которых Яков кору оставлял, покрывались где отдельными волосинами, а где и клоками Мишкиной шерсти, что делало их ещё более мрачными и похожими на впавших в оцепенение родственников лесного Хозяина.
   Однажды Катька спёрла у Якова стамеску и, пока тот обретался в погребе, подправила рот у одного из вурдалаков. Срезала опущенные вниз углы губ и кое-как вырезала их снова - уже направленными вверх. Более ехидной морды, чем получившаяся, представить было сложно. Подошедший Яков критически осмотрел вурдалака-скомороха, отнял у Катьки стамеску и произвел аналогичную пластическую операцию над соседней бабой-ягой. Та, приобрела разбитной и шлюховатый вид. Яков поморщился и напутствовал Катьку:
   - Нет! Как раньше - лучше. Эти новые - непохожи.
   На следующий день из раздваивающегося ствола он топором вырубил девку - точнее, только туловище в очень похабной позе - и приколотил костылями к амбару, как некую распятую грешницу. Катька потом всегда плевалась на нее, проходя мимо. "Этот поросенок пообещал - если буду свой нос не в свое дело совать, он к ней мою голову приделает!" - возмущалась она. "Что же ты на себя плюешься!" - ехидничал я в ответ.
   Чтобы Яков не получился этаким нелюдимым молчаливым букой, поясню, что со своими сестрами он бывал говорлив. С редкими гостями, заглядывающими во двор, тоже всегда парой фраз перебрасывался. А ещё отличался очень острой наблюдательностью в вопросах человеческого поведения. Катька говаривала: "Он за сто метров по одной походке угадает с просьбой человек к нам идет или с предложением каким! А уж враньё от правды может отличить - даже мне его обдурить не удается!". Может быть, мы в чем-то похожи на деревья, и Яков, познавший дерево до сердцевины, с такой же легкостью прочитывал и людей?
   В лес Яков старался ходить один. Катька ругалась, что проку от его походов - одни коряги. Хотя новые ягодные или грибные места разведывал в лесу обычно именно он. Он же ездил на лесопилку за пиломатериалом. Там ему приходилось выпивать, что делало его ещё более мрачным. Деревенских девок Яков игнорировал. Зато, когда мы вместе с ним поехали в город и в местном поезде наткнулись на компанию незнакомых цыганок, куда девалась его умеренность. Он тогда не стал вылезать в Городе и вернулся домой только через два дня. Коста был сердит страшно, а тетка Зема, по-моему, с трудом скрывала довольную улыбку. Впрочем, эта встреча никаких последствий, точнее тех последствий, которые ожидала мать, не имела. Последствия были (Катька рассказала мне под стр-р-рашным секретом). Матери пришлось готовить некие отвары - от одной из веселых болезней.
  
  Я узнал эту крохотную часть истории народа Катьки в тот день, когда менее всего ожидал этого. Мой дед чтил святые праздники, не менее, чем красные дни советского календаря. Для меня это было удивительно... Коммунист, директор школы, боевой капитан батальона, бравшего Берлин и вдруг.... Но из песни слова не выкинешь, так оно и было... Хотя в церковь не заходил ни разу. При мне.
  Когда я, городской задохлик, привез на зимние каникулы в Екатериновку грипп, именуемый на моей деревенской родине по старинке инфлюенцей (от которой спасения нет), и застрял с ним в гостях надолго, мой дед, помимо патентованных аспиринов с анальгинами в качестве лучшего лекарства использовал наговорную воду. Притаскивал плошку с соленой водицей, бормотал над ней три раза "отче наш" и, отбросив одеяло, брызгал на меня этим чудодейственным средством. Катька тоже приняла участие в моем лечении - принесла кулечки с травами от матери. Грипп проигнорировал и то, и другое. Чихал он и на науку, и на колдовство, и на народную медицину. Чихал и кашлял.
  На ночь меня для согрева укладывали на русской печи. Печь стояла в задней, черной части избы, там, где и жили собственно дед и бабка. Передняя горница отапливалась отдельной печкой-голландкой с красивой изразцовой стеной. Её объемистая русская товарка украшений не имела - была простой работящей бабой. Только очень непоседливой. На моей памяти дед-со-товарищи по неизвестным причинам передвигал-перебирал её трижды. То она оказывалась слева от двери, то справа, то у дальней стены. То при ней были огромные, на взвод, полати, то они совсем исчезали. То наличествовал скромный припечек, то вместо него обнаруживалось некое ступенчатое сооружение, похожее на пирамиды майя. Дед был в душе дизайнером-монументалистом, и свою тягу к творчеству реализовал на самом значимом предмете в избе. Лавки, стол, простенькая кровать или буфет с мутными стеклянными дверцами его воображение не возбуждали. В один год я по приезде обнаружил, что наша русская печь разродилась потомством (если по аналогии с отелилась, то - опечилась). В противоположном от нее углу появилась печурка с длинным, похожим на пуповину, жестяным дымоходом, присосавшимся к широкому брюху печки-мамки.
  Обычно спать на печи я не любил. Когда она натоплена (то есть зимой), то слишком жарко. Когда не натоплена (то есть летом), то слишком пыльно. Летом готовили в сенях на вонючих керосинках - только пироги дед требовал печь в поду. Но для больного человека такое лежбище - потогонное получше любого аспирина, особенно после чая с медком или малиновым вареньем. Вот и тогда я в невесомом полузабытьи от спавшей температуры лежал под тяжелой периной и слушал беседу Косты и деда изредка прерываемую скороговоркой бабки, гремящей в кухонном закутке кастрюлями. Было Крещение. Оба мужика приняли по паре рюмок портвейна за морозы, снег и прочее праздничное - и перешли к типичной теме "а вот у меня было". Разговаривали они неспешно и долго. Иногда я засыпал и часть из рассказов мне уже не слышалась, а виделась-чудилась. Сладостное чувство выздоровления может превратить жуткую быль в страшную, но - сказку. Вот и этот рассказ Косты я тогда воспринял как-то стыдно несерьезно. Простите меня вы, мученики прошлой войны, ушедшие не по своей воле в вечное странствие, я знаю из вашей горестной истории только эту малую толику и не могу рассказать её более правдиво: я слышал и помню этот рассказ именно так...
  ...По болотистой низине между двумя боровинами торопится табор. Утро. Туман ложится на кустах вдоль дороги матовой росой. Какой идиот проложил дорогу здесь, когда там, в ста метрах влево и вправо, между соснами сухо и светло. Там уже играет солнце и щебечут птицы. Не зря белорусов зовут болотным народом - они и в лучшем месте худшее найдут. В болотинах колеса огромных таборных тарантасов до половины погружаются в воду, соскальзывая с подгнившей гати. Мужчины идут молча или едут верхом на свободных лошадях, бабы орут, хлещут лошадей и волов, шпыняют ребятишек. Вот что-то зашумело над головами. У всех в лицах страх. Рассыпайся - не рассыпайся, тарантасы не укроешь. Но звук растворяется в утренней небесной мути и исчезает. И снова скрип, гортанные окрики, ржание...
  ...Из последнего шарабана выглядывает чумазая мальчишечья физиономия. Он не боится. Он уже привык к тому, что после самолетов бывают взрывы. До сих пор они всегда были далеко. А далеко - они даже красивые. Куда точно они едут, Коста не знает - они ведь всегда едут. Необычное в том, что сегодня они очень торопятся. Вон идет его отец, а вон и мать. Сзади в тарантасе старшие братья-сестры строжат расшалившихся малышей. Коста уже самостоятелен, может увильнуть от подзатыльника, но ещё не настолько, чтобы ему разрешили идти, а не ехать. Сегодня они так заторопились, что тронулись налегке. Даже любимого медведя оставили в последнем селе. Ему очень жалко медведя. Они с ним были друзья. Самые большие друзья.
  И часть тюков спрятали возле старой стодолы. Наверное, что-то интересное и хорошее ждет их впереди, наверное, там будет много еды и, наконец, перестанут приходить вести, от которых его мать начинает страшно ругаться, а отец надолго замолкает. И, может быть, больше не появятся те плохие люди, которые совсем плохие. Все люди, которые не цыгане, не очень хорошие. Они не любят Косту и его братьев-сестер. Отец, мать и другие взрослые ещё могут с ними находить общий язык, а вот маленьких - их всегда гоняют подзатыльниками и не подпускают близко. Но те, нехорошие - совсем нехорошие. Они так ударили его друга Рустика, что он уже не вставал... Говорят, что они не хотят, чтобы цыгане совсем жили здесь.
  Но это не страшно. Отец говорит, что они всегда находили место, где их терпят. И эта гоньба не первая. Только мать говорит, что эти не хотят, чтобы они были вообще. Как это вообще - ведь они уже есть. Как может не быть то, что есть. Отец тоже понимает, что мать говорит смешные глупости, ругается на нее и бьет. Говорит, чтобы она не пугала детей и что всё обойдется, что так всегда говорят, чтобы они быстрее ушли. Поэтому они и торопятся. Зря отец ругается на мать, он, Коста, совсем не боится этих материных глупостей. Обычные неприятности - они всегда кончаются. Вот недавно он болел, а потом выздоровел. Или - на той неделе у них совсем не было еды, а позавчера ему дали сразу два куска сахара и ещё конфету.
  Мать говорит ещё и другие вещи. Что табор Вартана и другой, который Коста не знает, уже угнали. Называет куда. Странное слово из чужого языка: какой-то кацлагер. Коста представляет кацлагер, как очень большой табор. Наверное, там плохой барон. Отец говорит, что плохих баронов не бывает, но ведь если есть плохие люди, то у них должны быть плохие бароны.
  Он видел одного такого недавно. Их всех, цыган и годжей, согнали на сход совсем плохие люди и один, в черной красивой одежде, что-то долго говорил на непонятном языке, заглядывая в бумажку, а другой из просто нехороших людей повторял это на своем языке, который понимают мать и отец и который уже научился понимать Коста. А другие чужие люди стояли вокруг и держали в руках странные штуки с двумя ручками, про которые Рустик говорил, что это ружья. Он, наверное, что-то путает. Ружья они совсем не такие. У отца теперь есть ружье. Он его прячет в выдолбленной поперечине шарабана.
  Когда он потом спросил мать, о чем говорили эти чужие люди на том большом сходе - мать опять начала кричать, что пришло совсем плохое время и что они все умрут и что у нее так мало детей и никого не останется, а у Тамары много детей и их тоже не останется, и он опять ничего не понял. А вчера поздно вечером они опять собрались на сход уже без чужих, и долго ругались, а потом быстро-быстро собрались и очень торопливо уехали. И теперь они едут и едут и все торопятся и торопятся и не остановятся, чтобы приготовить обед. А он уже хочет есть. И медведя оставили.
  Они едут последние. Отец все время оглядывается. Коста спрашивает его, может быть кто-то отстал и нужно лучше остановиться и подождать. Отец говорит, что он, Коста, дурак и лучше бы те, кто отстал, отстали от них навсегда. Но сзади время от времени начинает слышаться какое-то жужжание и отец тоже слышит его и все его слышат и начинают кричать и торопиться ещё больше. И хлещут коней почти до крови. Ведь это очень плохо так погонять коней! Волов можно бить, а коней нельзя. Отец сам говорил! Почему он теперь делает нехорошо?
  Тот шум позади все слышнее и слышнее. Мужчины начинают отставать от своих и собираться вместе возле их шарабана. Если прислушаться, можно услышать, что они говорят. Это всегда интересно.
  Кусты между дорогой и боровинами начинают редеть. Вот уже вместо кустов пошел просто малинник вдоль края пригорка. Впереди длинная и широкая красивая поляна, заканчивающаяся грядой. Видно, что дорога там вдали, в конце поляны, ныряет в проплешину в гряде и, видимо, сворачивает за нее вдоль дальнего ската. Хорошо вокруг. Цветы, бабочки. Только жарко становится. Пора скинуть кофту. Ой, что это там в малиннике?! Да это же их медведь. Или не их. Нет, кажется, их - в узде. Нельзя, чтобы его увидели взрослые. Они не любят, когда дети и звери не слушаются. Могут сильно наказать. Молодец мишка, что убежал вслед за ними. Только сейчас ему нельзя показываться. Все и так очень сердитые. Его нужно отвести подальше. Теперь он уже не заблудится. Только пусть идет поодаль. Коста незаметно спрыгивает с телеги. Как раз в это момент отец кричит, указывая вперед, и это помогает Косте остаться незамеченным. Никто не смотрит на него. Все смотрят вперед. Он несется к малиннику и через мгновение он уже возле медведя. И правда - это их медведь! Коста не подходит к нему близко. Это опасно. Он знает это. Играть можно если на медведе железный намордник, а сейчас на нем только ременная узда. И он не на цепи. Но едва ли медведь сейчас будет задирист. Он рад, что снова видит Косту. Коста всегда приносит ему что-нибудь вкусное. Но сейчас ничего вкусного нет. Коста просто шугает мишку. Подальше от дороги и табора. Если мишку заметят, наверное, прогонят совсем, не зря же его оставили. А Коста его спасет и потом потихоньку уговорит отца взять медведя назад. Он снова шикает на мишку. Хорошо бы погромче, но нужно оставаться незаметным. За ответным медвежьим сопением он слышит какой-то шум сзади, на поляне. Это машины! Если точнее прислушаться, то не сзади, а в начале поляны. И сразу - громко-громко. Наверное, они прятались за этой грядой или ехали по-за ней (оттуда-то не слышно) и вот сейчас выскочили на поляну. Коста прислушивается. Вот и сзади поляны стрекот. Это не машины, а эти ... как их ... мотоциклы! Вот кто жужжал сзади! Медведь боится всех этих звуков и шарахается вглубь леса. Только бы он не перепугался настолько, что убежал совсем. Коста бросается вслед за ним и с размаху спотыкается о корень...
  ...Он приходит в себя не скоро. Нога почти не болит, но на лбу огромная шишка, в голове мутно, во рту одновременно и сухость, и тошнота. Солнце, которое светило ему прямо в глаза, уже повернуло на четверть неба. Медведя нет. Вокруг тихо. Ему становится по настоящему страшно - табор уехал и бросил его! Он вскакивает, но бежать не может - сильно болит нога. Кое-как он ковыляет к поляне. Там ему становится не просто страшно, а жутко. Табор никуда не уехал, он остался здесь на поляне. Только... Их таборные телеги где стоят, где лежат перевернутые, а где раздавленные в груду бесформенного тряпья и дерева. Кое-где по траве разбросан их нехитрый скарб. А кое-где травы не осталось - все перемешано в грязь этими машинами на широких вертящихся полозьях, которые он уже видел и которые называются новым словом, которое он забыл. Валяется несколько мертвых лошадей. Вот и их два вола - тоже мертвые. Слепни с мухами тучей над ними. А где же люди? Сначала он шепчет - чего-то опасаясь в этой непустой пустоте, потом говорит в голос, потом начинает кричать: звать сначала мать, отца, потом кого-нибудь, все ещё не решаясь подойти ближе. Но кричать в этой жужжащей и шелестящей тишине оказывается ещё страшнее, чем молчать. Наконец он подходит ближе. Боль в ноге ушла или он просто не замечает ее. Он бегает от шарабана к шарабану, заглядывает внутрь валяющихся, залезает в стоящие и никого не находит. Вдруг он видит ещё одну тучу мух за высокой травой в десяти шагах от дороги. Он подбегает туда и там...
  - Может, они пытались сопротивляться... В основном там лежали мужчины. Но были и дети. И женщины. Почти от каждой семьи. Моей матери и отца там не было. Но были два брата. Старший и один из младших. И сестренка - совсем маленькая, грудная. И тетка, и ещё одна тетка с дядькой. И почти все их дети. Грудных было много. Наверное, их отнимали сразу, чтобы потом не возиться. Детей почти всех убили, не стреляя. Просто разбили головы. Я ворочал эту груду, надеясь найти кого-нибудь живого. Они были ещё теплые, кровь ещё сочилась, и я весь вывозился в ней. Совсем маленьких я относил подальше и складывал в ряд. Остальных я не мог положить аккуратно и просто отваливал их подальше от кучи, освобождая нижних. Я упирался в них руками и толкал, стоя на коленях. Я тянул их за руки или за ноги. Я уже не кричал, я все искал живых: шептал им что-нибудь в ухо, когда освобождалась чья-нибудь голова, дергал мужчин за бороды, гладил женщин по щеке. Я не плакал. Почему, не знаю. Потом, когда мне снилось это, я просыпался и тоже не мог плакать. Потом я так устал, что уснул прямо возле них. Приткнулся к своей мертвой тетке. Когда я проснулся, она и все они уже одеревенели и стали очень холодными. Я догадался, что теперь мне будет легко найти живого, потому что живой должен быть теплым. Я в темноте начал ощупывать их, но они все были холодными. Я не стал оставаться там - не потому что испугался мертвецов. Эти мертвецы были свои, родные. Я испугался, что вернутся те, говорящие на чужом языке, которые убили их. Я уже хотел уходить куда-нибудь подальше от этой бесконечной смерти, туда куда исчезли оставшиеся живые, туда где сейчас моя мать - её же нет здесь, наверное она сумела убежать и спрятаться, как я - но вспомнил о том ряде из совсем маленьких и вернулся. Я пополз на коленях вдоль него, проводя рукой по головам, потому что было уже темно, а я не хотел пропустить никого. Я почти сразу наткнулся на теплое тело. Я даже не знал в темноте мальчик это или девочка. Я хотел поползти дальше и проверить до конца, но испугался, что потеряю в темноте того, кого уже нашел. Тогда я стал искать других живых, волоча её за собой (наутро я узнал, что это была девочка). Но больше живых не было. Тогда я посидел ещё немного, послушал, как она дышит, потом взял её на руки, вышел на дорогу и пошел вперед. Так в темноте и пошел. Я не знал, что будет там впереди. Когда стало светать, я понял, что очень хочу есть, а девочка, она не кричала, вся её голова была в крови, но она, наверное, тоже хотела есть.
  ...Девочка умерла на следующий день, ещё до того как Коста вышел к людям. Она ни разу не подала голос. Она даже дышала так неслышно, что Коста во второй раз ошибся. Он думал, что она ещё жива, когда она стала холодеть. Он стащил с себя задубелую от крови кофту и укутал ее, но она уже не согрелась. Коста не смог бросить её и нёс уже мертвую до самого лесного хутора, где он увидел первых живых людей, после того как он первый раз в жизни увидел столько мертвых.
  
  
  Выросший Коста получился не совсем цыган. Самые важные для становления человека годы он прожил в русской семье. Его вторая мать, Варвара Степановна, подростком выпихнула-таки его назад, в родной народ (не в Белоруссии, а уже на Кубани, куда они после войны уехали, ища, где посытнее). Бог ей судья, правильно она сделала или нет - не поймешь. Ну жизнь она ему спасла, ну на ноги поставила, а дальше... Он больше не встречался с ней - она не отвечала на его письма. То ли уехала дальше счастья шукать, заразившись от своего приемыша цыганским вирусом, то ли... Но и Коста в новом чужом таборе оставаться не стал. Чуть оперился и уехал в Белоруссию искать кого-нибудь из своих. Из других таборов, хоть кто-то, но спасся и вернулся, а из его родного - никого... Цыгане, они много знают друг о друге и можно спокойно узнавать новости о румынской родне, кочуя между Вологдой и Рязанью. Но после тех, в черных красивых мундирах, никаких концов сыскать на этой земле было невозможно.
  И Коста снова уехал от мест, где родили его мать с отцом и где сгинули потом. Уехал - теперь уже вглубь России. Менял области, города, деревни, то приставал к какому-то табору, то опять уходил, то кочевал, то обосновывался на одном месте так, что казалось - осел навсегда. Женился на таборянке, прикипел к её семье и снова ушел, переругавшись с её родней. Нарожал детей, вырастил наследника и в оные годы добрался и до нашей Богом забытой Екатериновки и дома на отшибе.
  
   Глава 6
  
  Суббота. Жара... Бани задымили позже, чем обычно - поближе к вечеру. Мы с Костькой идти париться отказались - сразу после обеда ухватили демонстративно кусок мыла и сказали, что в речке помоемся не хуже. Дед побурчал о нашей неприверженности традициям, бабка о пользе парилки для здоровья, но солнцепек был слишком весомым доводом в нашу пользу и спора просто не получилось. Мыло мы благополучно забыли на скамейке у дома Никифоровых, куда забежали за Катькой.
  - Катька, ваши топят сегодня?
  - Нет, Ирка с Ивановыми договорилась - пойдет после них.
  Иркина баня - дело предзакатное и время у нас ещё есть. Ирка нам была нужна - вчера на вечерних посиделках мы краем уха услышали о некотором развитии отношений между Валькой Крайневой и Сашкой с Красного хутора. Кто, как не гадалка Ирка, знает все девичьи (и уже не девичьи) тайны! Мы не сплетники, но возможность скорой свадьбы - а обстоятельства, расслышанные нами, именно её и предполагали - нас живо интересовала. Свадьба в деревне - развлечение получше модного столичного театра. Все это мы на ходу объяснили Катьке, выслушали в ответ про любопытных Варвар и на два часа забыли и о беспутной Вальке, и о неосторожном Сашке и об Ирке. Купаться - это тоже неплохо, хотя со свадьбой и не сравнится.
  Когда мы вернулись, Ирка скребла посуду.
  - Привет, Ирка.
  В отличие от Якова, Ирка для нас - просто Ирка.
  - Привет, гулеванные. Что же ты, Катька, про сено забыла... Опять малые им занимались. Отец уже сильно хмурился...
  - Пускай работают, на мою долю всегда останется. Пока ты сегодня намываться будешь, я в три раза больше твоего сделаю.
  Действительно, Ирка работает неспоро. Вот сейчас, когда перетирает котелки, то остановится посередине движения - задумается о чем-то, то наоборот включится как автомат и трёт-трёт по одному и тому же месту, уже давно отчищенному до блеска. Интересно видеть, как она поправляет несуществующую прядь. Волосы ее, как я уже говорил, острижены коротко, но вот это мягкое кошачье движение руки вдоль лба к виску и дальше вниз, скользя по щеке, осталось у нее то ли с детства, то ли от всех её женских предков. Ирке неудобно... Она сидит на низкой скамеечке, и её несоразмерные ноги торчат вверх коленями, мешая своей хозяйке. Она не только оправляет прическу, но то и дело подтыкает подол юбки. Мимо проходит Яков. Останавливается на секунду, качает головой:
  - Перед чугунком охорашиваешься?
  Ирка отвечает по-цыганки. Яков смеется - Ирка тоже. Мы вопросительно смотрим на Катьку - переведи. Та показывает язык... Яков снова по-цыгански говорит что-то, уже обращаясь к Катьке. Они втроем смотрят на нас с Костькой и опять смеются. Чтоб их чорт побрал, нерусских, со своим тарабарским языком! Я поворачиваюсь обиженно в сторону - а там Михаил скалится на нас от забора. Эта скотина их шутки понимает.
  Костька к лингвистике индифферентен.
  - Ирка, к тебе Валька Крайнева заходила недавно?
  Ирка смотрит на Костьку, прищурив глаза. Они - глаза - уже перестали смеяться, только губы ещё остались чуть растянутыми и их уголки движутся вниз медленно-медленно и застывают на полпути:
  - Осенью. Вам на нее не попасть. В школу уедете.
  - Что осенью? - тупо вступаю я и получаю в ответ:
  - Свадьба, конечно. Вам же это интересно было?
  Катька, которая смеяться не переставала, заходится с новой силой.
  - Молодец, сестра!
  Костька в чтение мыслей не верит и недовольно пинает Катьку локтем: "Растрепала уже."
  - Чесслово, Ирка сама догадалась. Правда, Ирка?!
  - Что уж тут догадываться, - снова берясь за котелок, отвечает та, - У них мысли не только на лбу написаны, они у них изо всех щелей шипят - в башке удержаться не могут. Имеющий глаза - увидит, имеющий уши - услышит.
  Это явно что-то литературное. Откуда Ирка, у которой в руках я сроду не видел печатного листа размером больше игральной карты знает такие выражения - неясно. Но она знает их вполне достаточно, чтобы ставить нас, ученых выпендрючек, на место.
  
  Ирка отправилась в баню под вечер. Наши летние северные вечера - это не южнорусские иссиня-черные покрывала, набрасываемые сразу и вдруг на ширококостную девку-степь с тоскливо оплывшими грудями курганов. У нас не так: на западе - ещё розовеет, а на востоке - уже светлеет...
  Бане Ивановых не страшна ни тьма, ни тем более сумерки, она отличается от прочих возможностью в самые темные ночи мыться не наощупь. Иванов, конечно, не тянул провода от своего дома; просто рядом с его одинокой баней проходила линия электропередачи. Каждую весну проверяющие электрики со скандалом отлучали Иванова от вожделенного столба и штрафовали его за самовольное подключение, а каждое лето Иванов восстанавливал искомое благо цивилизации. Мыться никогда в ночь-полночь не мылся, но тут принцип взыграл: ни у кого нет, а у меня будет! Переупрямил - повесили ему отдельный счетчик на баню! Вот тогда он совсем развернулся - даже над дверью вкрутил лампу и включал ее, когда приходил париться. Пришлось достать двухсотсвечовую - при ярком солнце более слабую не было видно. Естественно на счетчике оставался вечный ноль, провода к лампочке шли мимо него. Остальные деревенские электричество в бане считали за блажь и внедрять аналогичные нововведения не собирались; в основном по причине - как бы "замыкатие" не случилось. Иванов этой напасти не боялся - натренировался в обращении с электричеством, лазая по столбам.
  Мы с Костькой бездельно валялись на пригорке на задах нашего дома, лузгали семечки и болтали о непутевой Вальке Крайневой. Эти чрезвычайно полезные действия мы дополняли рассматриванием краснеющего над лесом неба. Солнце уже коснулось своим краем горизонта, когда ниже плоскости нашего наблюдения - по земле - проследовала мимо Ирка с кульком белья и веником под мышкой.
  - К Ивановым? - громко крикнул ей вслед я. Словесно она на вопрос не отреагировала, но рукой нам все-таки помахала.
  - И что Иванов баню в такой дали поставил... - не ожидая ответа, лениво заметил Костька, и мы опять замолчали. Бывают расслабляющие вечера, когда не хочется шевелить не только руками или ногами, но и языком.
  Спустя минут пять Костька в очередной раз прикусил язык, расщелкивая семечку приставучего подсолнечника, и решил, что пора взбодриться: "Лежим тут как два огурца на грядке! Того и гляди корни пустим." Я ответил на это предложение не раньше, чем через те же пять минут: "Пошли подсмотрим что ли..." и махнул рукой в сторону Ивановской бани.
  Среди деревенских зрелищ подглядывание за девками в бане или на их купанье голиком - не самое захватывающее, но весьма распространенное. Какие ещё зрелища могут быть в деревне! Мы к ним к концу лета привыкали и уже не рвались за подобным секс-эпилом. Тем более, можно и по шее получить... Наши бабы имеют руку не легче иного мужика. Если поймают, конечно. Это лето только начиналось, впечатление ещё не приелось и поэтому Костька почесал репу и развил мысль:
  - Пойдем - у Иванова с подсветкой, может, увидим чего.
  Данный весьма распространенный тип отклонения сексуального поведения, называемый по-ученому вуайеризмом, в условиях деревенской бани требовал наличия у извращенца существенного воображения. Окошки в наших банях маленькие, пыльные, глубоко утопленные в толстых бревнах, а как парку поддать, так и запотевающие напрочь. Даже если вожделенный предмет приблизится вплотную - разглядеть что-либо очень сложно. Но если задействовать фантазию, то...
  Угрызений совести мы не испытывали. Делать все равно абсолютно нечего. Катька умотала ворошить сено, почти все ребята ещё днем толпой уехали в Город, куда нас с Костькой в этот раз не пустили ("только вчера были").
  Чтобы не обозначать лишний раз свое намерение, к бане мы приблизились с тыла. Обошли полдеревни, вышли через проулок на опушку и тогда со стороны леса перебежками двинули к бане. Опоздать мы не боялись - Ирка меньше часа в бане не проводит. Маяк над дверью был включен, обозначая нам цель предприятия.
  - Прямо по курсу, - хмыкнул Костька.
  - Приготовить носовые, - ответил ему в тон я.
  - И хорошо бы по кормовым не получить!
  Костька огляделся и разъяснил свою мысль:
  - Вдруг к ней тетка Зема притащится?
  - А может по очереди? Один на стрёме - другой смотрит?
  - И так заметим. А нас не должны - окошко-то сбоку.
  Окно было на западной стене бани, на север была речка Екатериновка и дверь, от севера к востоку тянулся лес, на юго-восток была деревня. Для людей, умеющих сориентироваться в пространстве по сторонам света, понятно, что ни дверь, ни окошко с деревни не видать.
  Дверь к реке, чтобы после парилки выскакивать прямо в воду. Вода в нашей Екатериновке чистая-пречистая; жаль, что холодная - ключевая. В Реке, наоборот - мутная и теплая. Все дачники купаются в Реке, а все местные только в Екатериновке, хоть она и мелкая, и узкая. Брезгуют мутной водицей. Бани строят не возле теплой реки, а возле реки студёной. Ирка обычно попадала на мятый пар и вообще особого интереса в прыганье в ледяную воду не находила. Тем более, когда была в бане одна.
  Кстати, последним для наших деревенских баб ещё раз подтверждалась близость Ирки к нечистой силе. Конечно, никакого банника ака банного домового в банях нет - в наше время они стали большой редкостью! Но по некоторым другим причинам бабы у нас в одиночку в баню старались не ходить. Особенно, в дальние. Ближние, на задах, были одомашены и не пугали. В этом можно найти и утилитарный смысл - если угоришь или просто от жары приплохеет - будет, кому в предбанник выволочить. Париться опять же одной несподручно... А если с мужиком пойти помыться - так и просто веселее... И вообще... А вот Ирка - бегает мыться одна, в чужие бани, последней, в темень. Всё ясно! Ей, нечистой, что мытой, что немытой с домовым знаться, как свою пятку чесать - приятно и привычно.
  В электрифицированной Ивановской бане появление мнимых Иркиных знакомых совсем маловероятно. Пусть американцы из Голливуда верят во вселение потусторонних сил в современные объекты - телефоны, компьютеры, стиральные машины. В отличие от заморских, наши российские черти старомодны: вымирают вослед деревням и деревенькам, но переселяться в многоэтажные хоромы, обвешанные лампочками безбожного Ильича, в основной массе отказываются. Поэтому услышь поздним вечером голоса возле чьей-нибудь другой, не Ивановской, бани, где в одиночестве мылась Ирка, мы, может, и перекрестились бы. На всякий случай. Здесь же удивились, но на чертей грешить не стали. Костька сразу опустился на корточки и потянул за руку меня. Кажется, просмотр эротики нам уже не светил, но любопытство! - эта штука посильнее похоти. Обстановка для поиска приключений на свою задницу - соответствующая. Коростели скрипят, как оглашенные. От реки туман поднимается. Из низинного лесочка, несмотря на полное безветрие, неумолчные осинки листьями шелестят-пришепетывают.
  Уже не просто пригибаясь, а ползком мы стараемся приблизиться на расстояние достаточное не только для опознания, но и для того, чтобы понять взаимоотношения говорящих. То ли это неведомый Иркин ухажер явился по взаимной договоренности спинку ей потереть (ай да тихоня!), то ли банальная подружка Иркина заглянула, как говорится на огонек (нет у нее подруг!), то ли это кто-то такой же грешный, как мы, только более прыткий (кто? все мальцы-огольцы в Городе)...
  - Это же Юрок с Дрыном, - пробормотал ползший впереди Костька, - Не к добру это все.
  Я интонации, доносящиеся от бани, слышал, но слов ещё не разбирал и в Костькином заключении сначала усомнился. Выросли они из возраста заглядывания в банные окошки! К несчастью, одну дурь не замедлила заменить другая. Мы были уже настолько близко, что начали понимать смысл происходящего: ведущиеся у дверей переговоры не подразумевали ничего хорошего в своем развитии.
  - Открывай давай, медвежья невеста! Хватит разговоры разговаривать!
  - Давай-давай не стесняйся! Не мы первые - не мы последние.
  Оба искателя женской ласки были изрядно пьяны. Пока они не слишком напрягали силы, дергая за дверную ручку - надеялись на сдачу Ирки в плен.
  Ирка же к этому времени перестала просто ругаться, она ругалась с вывертами!
  - Что же это вы вдвоем явились? По одному с девкой справиться не можете - мужской силы не хватает? Или я вам только для затравки нужна - а на самом деле вы друг дружку любите-обожаете?
  - Сука! - в два голоса взревели бычки-производители, и дверь начала болтаться на петлях и внутреннем запоре более опасно.
  - Поберегите силушку для меня, что вы её на дверь-то расходуете, а то, как дорветесь, так и не выйдет ничего, - продолжала орать изнутри Ирка. Крик и задиристость - не в её характере, но и ситуация далека от обычной.
  - Если она их и дальше так поливать будет - они её не только снасильничают, а и убить могут, - констатировал Костька (первое и меньшее из зол он уже считал неизбежным), - Нужно что-то делать.
  - Ну, не самим же встревать. Они нас к ближайшему дереву до поры привяжут - и толку от нашей помощи... - зашептал в ответ я.
  Освещенные ивановским прожектором и прекрасно видимые нам, оба орла прервались на военный совет. Они даже не пытались спрятаться в тень. За баней их все равно с деревни не видно.
  - Нужно звать кого-нибудь. Только успеть бы, - снова затребовал немедленных действий Костька.
  - Давай я побегу к дядьке Косте с Яковом, я все-таки бегаю быстрее тебя (это правда). А ты - на ближний конец деревни, может, кто из других взрослых согласится пойти их шугануть.
  - Угу, пока уговорю, пока объясню, ты два раза туда-сюда обернешься. Я лучше, если они внутрь ворвутся, зашумлю снаружи и спрячусь, глядишь, они выбегут посмотреть, а Ирка удрать успеет. Она тоже быстро бегает.
  - Слушай! Давай лучше я зашумлю. Если заметят - я убегу, а тебя - точно догонят!
  Костька логику уважал и, пожелав мне "ни пуха", сначала откатился в сторону, потом прополз немного ужом и, наконец, исчез в кустах на опушке. Просто удивительно, как у меня хватило духа остаться одному. "Любопытство не порок - но большое свинство..." Потом, к шапочному разбору, я со стыдом сообразил, что никогда бы не решился показаться на глаза парням или дать о себе знать криком, так нетерпеливо и решительно звучали их голоса. Они озверели оттого, что столь легкая, по мнению всех сплетников, добыча ожесточенно сопротивлялась. Не важно, что отпор пока был только словесный - иное слово сильней оглобли может огреть.
  Разве остановил бы их шум, который я предложил Костьке устроить! Не больше, чем на двадцать секунд! И заела бы меня потом совесть, что был рядом и не помог Журавлюхе. Все-таки я хорошо к ней относился. Может, даже чуть больше, чем хорошо...
  Костька удалился, а я снова стал слушать перепалку у дверей бани. К тому моменту Дрын ругаться перестал - начал предлагать более результативные тактические действия:
  - Что толку эту дверь руками дергать. У Витьки возле бани я старый лом видел. Сейчас сбегаю - принесу.
  - Давай, только быстрее. Как бы кто из деревни не притащился.
  - А нам-то что?! Кому нужна эта шлюха. Кто её защищать будет!
  - Не станет мешать - помогать пристроится. Нужен нам лишний? - заржал Дьявол.
  Ирка выслушала решение о смене диспозиции в штурмовой группе молча. Только крикнула вослед удаляющемуся Юрку: "Войдете, один точно живым не выйдет."
  - Ты нас не пугай - мы пуганые, - засмеялся Серега, усевшийся у двери на завалинку и доставший сигарету, - Где же это два мужика с бабой не справятся. Пусть и с цыганкой.
  - Сережа - не делай ты этого... - хриплый от крика голос Ирки был тише и прозвучал неожиданно просительно. (Я тогда подумал: "Зря она перед ним унижается. Ему, толстокожему, эти просьбы...").
  - Хочешь предложить - мне одному, пока Юрки нет. Всё не так обидно? Не пойдёт! Я с другом последней горбушкой всегда поделюсь? - хмыкнул Серега.
  Иркин голос потерял просительные нотки, но остался грустным: "Чтоб вы подавились своми горбушками, ироды...". В предбаннике загремели ведра и поверх этого погрякивания было слышно несколько фраз по-цыгански - Иркин спор с самой собой. На каждый свой вопрос она отвечала "Нет...". Это слово на их языке я выучил.
  - Что ты там бормочешь. Заклинания читаешь? - прислушался и оживился Серега.
  - Любовный напиток завариваю.
  - Какой ещё любовный? - явно опешил тот.
  - Обычный. Сейчас брызну им на тебя, ты в меня и влюбишься... Хоть и жалко мне тебя, дурака. Дрына не жалко, а тебя...
  - Я! Влюблюсь! В тебя! Да у тебя от страха ум за разум зашел! Или от жары в бане мозги спеклись!
  Серега вскочил и, руки в боки, встал на выстойку перед дверью, продолжая свою возмущенную речь:
  - Тот ещё дурак на свете не родился, что в те...
  Я наблюдал происходившее сбоку и страшно жалею об этом. Освещение-то было великолепным, но вид на внутренность предбанника, когда открылась дверь, остался для меня прикрытым самой дверью! А дверь распахнулась - и распахнулась внезапно! Серега, который под влиянием хмеля на ногах держался некрепко, отшатнулся, уворачиваясь от двери, потом качнулся к ней, но равновесие сохранил. Глаза его стали круглыми, как у плотицы, а челюсть заметно отвисла. Губы его делали движения, которые делает та же рыбица, вытащенная из воды. Я понял, на что он выпучился. Там, невидимая для меня, в дверном проёме стояла Ирка. Судя по тому, как он на нее смотрел, одеваться она не стала...
  Всеобщее оцепенение продолжалось. Спросить, сколько точно - у Ирки или тем более Сереги Дьявола - я потом не решился. По моим оценкам это могло быть от одной секунды до одной минуты. И тот, и другой срок внутреннего противоречия в воспоминаниях у меня не вызывают. Лицо Сереги сменило несколько выражений. Его мимика, в отличие от соображения - в этот раз была очень быстрой. Как и смена настроений. То, вышеописанное, с круглыми глазами, было первым. Потом он осклабился, как бы предвкушая появившееся перед ним тело в своих руках. Потом (и это было самым несоотвествующим его характеру) появился оттенок смущения. Я не сразу понял, что это смущение, потому что раньше такого лица на Сереге не встречал. Ему это состояние своей физиономии и души тоже не понравилось, и в тот момент, когда оно начало сменяться на озверение, обоюдное молчание было прервано Иркой:
  - Насмотрелся? Получи плату за просмотр! Напиточка тебе любовного.
  Из дверей выплеснулся поток воды. Судя по тому, как пахнуло паром - почти крутой кипяток. Но взвыл Серега и бросился в студеную воду Екатериновки не сразу. Он ещё некоторое время продолжал смотреть на дверь, которая сначала с треском захлопнулась, но спустя секунды приоткрылась снова. Из нее показалась физиономия Ирки, озадаченной отсутствием прямой голосовой реакции на её контратаку. Она осмотрела Серегу, окутанного паром с ног до головы, и, довольная результатом, улыбнулась. До меня донесся запах Иркиных трав - она ошпарила его не просто водой, а своим очередным отваром! И вот тогда Серега заорал. Заорал так, что некоторое время спустя к Ивановской бане прибежал не только сам Иванов, но и ещё пара-тройка мужиков в сопровождении целой стаи жадных до происшествий мелких ребятишек. Орал Серега долго, звучно, с переливами от высоких тонов к низким. Орал, пока бежал к реке, пока прыгал в нее и ещё некоторое время после того, как уже охладился - пока скакал по прибрежной отмели и сбрасывал с себя шмотки (одежда на обожженной коже крайне неприятна). Я, ошарашенный не столько зрелищем Серегиного омовения, сколько его воплем, вылез из своего укрытия и смотрел за прыжками Дьявола, уже не таясь. Молодец Иванов, хорошую подсветку сделал!
  Собравшиеся так и застали Серегу - голым, подвывающим, отмокающим в воде возле берега. Прибытие Дрына было уже не опасным: чуть раньше него явились - кто? Правильно! Катька на Михаиле. Дело в том, что хотя Юрка, услышав сумасшедшие вопли, и развернул назад, так и не успев добраться до лома, но и сообразительный Костька побежал не к дому Никифоровых, а к ближнему ложку, где Катька в сопровождении неизменного Миши сгребала сено. В итоге, сначала у бани появилась Чума с медведем, сразу за ними чуть протрезвевший от беготни Дрын и только потом вылез из травы я, а уже следом начали собираться деревенские. Все последовательно прибывающие становились рядком на прибрежной горушке. Обращаю отдельно ваше внимание, что завороженная зрелищем, Катька даже демонстративно не натравила медведя на стоявшего некоторое время рядом с нею Юрка! Да и тот, не понимая ничего в происходящем, агрессивных действий больше не предпринимал. Все смотрели и слушали бедолагу Дьявола...
  Текущая банная кампания закончилась полной победой Никифоровых. В ближней перспективе история продолжалась достаточно обыденно. В тот же вечер Яков подрался с Дрыном; сильно, но не до увечий. Ошпаренная кожа на Сереге оказалась обожженой не до волдырей, а только докрасна, и на лицо ему кипяток не попал. Существенным следствием на некоторое время стала невозможность упоминать в разговоре с Серегой вареные яйца. Первой о них заикнулась Катька. Серега гнался за ней до дальнего леса.
  В общем, все решили, что Дрын с Дьяволом ещё раз показали всем, что ужиться им с Никифоровыми очень тяжело, и нас ещё ждет немало локальных конфликтов. Загадкой осталось, в какой момент из бани исчезла Ирка. К тому моменту, когда после долгого безответного стука собравшиеся осторожно открыли дверь, её там уже не было. Не заметил этого даже я, единственный свидетель всей последовательности событий. Извиняет меня то, что минимум на десять минут мое внимание полностью захватил разговаривавший только шипящими, подпрыгивающий и плещущийся Серега. Вы когда-нибудь видели в реках средней полосы обезумевшего моржа?
  Но, как и следовало ожидать и как это бывает в девяти случаях из десяти, деревенские сплетливые бабы и тугодумистые мужики ошиблись, приняв эту историю за банальную и недостойную внимания. Вводная была для деревни банальной. Но принятые участниками последующие решения и действия - отнюдь!
  
  (окончание http://samlib.ru/s/swechin_a/2gypsy2.shtml)
Оценка: 3.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"