Аннотация: Как же обидно за зиму - каждый год ее, несчастную, сжигают и радуются.
Она сгорала заживо. Она бы надрывалась душераздирающим криком, но у нее не было голоса. Кончики пламени тянулись аж до верхушек деревьев, а черный дым заволакивал голубое небо. Мерзкий горький запах вынуждал дышать через варежку. Одежда и солома полыхали и обдавали адовым жаром всех, кто стоял рядом. А люди веселились и танцевали на обугленных останках: мужички тренькали на балалайках, молодые девчата в цветастых платках водили хороводы, ребятня каталась с горки на санках и все без исключения объедались блинами. Так мне виделись проводы зимы: страдания Марены-масленицы на потеху народу. Блинов и зрелищ!
Я ненавидела этот праздник -- день, когда все радуются чьему-то сожжению.
В отличие от прочих в гуляниях я не участвовала, а все утро отстаивала честь и гордость Зимы, то есть пыталась испортить это глупое торжество. Но, увы, мои попытки не увенчались успехом: отвязанный цирковой медведь не кинулся на толпу, а лишь вылизал весь мед со сладких блинчиков, приделка соломенному чучелу черт одной склочной, но влиятельной, барыни -- бородавка над бровью, жидкие волосенки под неизменным чепчиком в ромашку, губёшки на пол-лица -- тоже не возымела эффекта. Сходство точно каждый заметил, кроме самой барыни, но все были только рады сжечь чучело и вредной бабенки за одним. Остальные пакости и вовсе никто не заметил: горки, посыпанные песком -- даже если сани спотыкались на шершавых крупинках и переворачивались, человек летел в сугроб, заливаясь смехом, на забаву всем; расстроенные балалайки -- музыкальным слухом отродясь на селе никто не болел; пересахаренные блины -- тут я сплоховала, с солью перепутала. Всё впустую.
После утренних хлопот я заперлась в избе, дуясь неизвестно на кого как мышь на крупу. Моя бабуля в знак солидарности тоже осталась дома. "Не в мои годы с горок кататься, да с лЮбым миловаться", -- приговаривала она. Тем не менее, бабуля принарядилась в цветастую шаль и весь день, не прекращая, пела частушки, пекла блины и норовила всё скормить мне: и блины, которые уже в горло не лезли, и частушки -- то про зятя, то про мужа.
-- Дарёша, скушай блинчик. Глядь, какие румяные вышли. А леденец будешь? Сла-адкий, медовый. Как поцелуй с любимым. Ам?
-- Фе, -- я поворотила нос, но бабуля не обиделась, а вновь затянула частушку:
"Нарисовану личину
Блином мы прикроем чинно.
Пусть сгорит она совсем,
От зимы устали все".
Сил моих больше нет. И в родном доме мне не сладко, и на улице тошно.
-- Я ПРОТИВ сожжения зимы! -- топнула я ногой и выбежала за порог, прихватив с собой платок на голову.
Стоило мне оказаться за калиткой, как мимо прокатилась не то свора девок и парней, не то табун возмущенных лошадей. По крайней мере, ржали и топотали очень похоже. Ко мне подлетел какой-то незнакомый мальчишка, намереваясь вымазать мне лицо сажей -- вон половина уже на чертят смахивала, -- но мой суровый взгляд заставил его передумать. Только один осмелился походя мазануть меня по щеке.
-- Горыня! -- возмущенно взвизгнула я. Сосед и друг в одном лице виновато поджал плечи. Ведь знает, что я терпеть не могу подобные игры. Вообще-то, друга родители назвали Горицвет -- в честь весеннего цветка, но с тех пор, как он раздался в плечах и вымахал на голову выше своих сверстников, мы всей улицей окрестили его Горыней.
-- Ну, Дарёна, прости меня! Это же весело! -- и ведь знал же, что Прощёное воскресенье, грех отказать.
-- Бог простит, -- прошипела я сквозь зубы совсем не тем тоном, каким полагалось в этот день.
-- Ты пропустила кулачные бои. Мы, между прочим, победили, -- не без гордости заявил он и добавил, наблюдая, как я пытаюсь избавиться от следов сажи на щеке, -- Давай вытру.
По-моему, Горыня не столько стирал сажу, сколько размазывал мне ее по лицу. В этом я убедилась, взглянув на его черные пальцы. Что-то мне сразу вспомнилась бабушкина частушка:
"В Масленицу провели
Мы кулачные бои.
Победила мужа я,
Ведь сковородка у меня".
Я мотнула головой, вытрясая из нее въедливый мотивчик, и погнала Горыню вон снежками и руганью. Он только рассмеялся, совершенно не воспринимая меня всерьез.
В следующий раз Горыня подкузьмил мне, когда мы встретились на горке. Я думала тихо отсидеться под березкой, а он пристал: пойдем на санках покатаемся, да пойдем. Забава для детей и теток, перепивших медовухи. Хотя не все мое мнение разделяли: вон парочка, с лета обженившаяся, и сейчас на санках милуются без стыда и совести. Стоило мне ослабить позицию, как друг, так называемый, схватил меня в охапку и усадил на колени. И ка-ак оттолкнется, ка-ак понесет нас с крутой горы. Моим визгом спугнуло всех ворон, прилетевших полакомиться крошками с праздничных прилавков. Кажется, часть из них даже поседела, либо их белые души покинули птичьи тельца. Когда сани, наконец, прекратили свой спуск, я попыталась сползти с них, костеря Горыню на чем свет стоит, но тут уж нас окружила разудалая молодежь и с ехидным прищуром принялась спрашивать:
-- А рыжика засолить?
Я залилась краской. Полагалось отблагодарить парня за катание, но мне хотелось убить Горыню. Для вида друг тоже покраснел.
-- Сани заморожены, сани заморожены! Не дадим встать, пока не поцелуются!
-- Солите рыжиков, солите рыжиков!
Мой несчастный вид ни у кого не вызвал жалости. Я быстро чмокнула Горыню в щеку, толпа недовольно заулюлюкала. Чего еще-то им нужно? А у этого... предателя вид сделался такой довольный, точь-в-точь как у кота... на масленицу!
После того, как мне позволили подняться, я быстро скрылась в родных сенях. Щеки не переставали гореть. Всё, неделю разговаривать с ним не буду! Кошмарный день: и меня втянули в свои гуляния, и зиму все-таки сожгли.
От обиды я стала накручивать на палку солому и формировать из нее человеческую фигурку. Нашла в кладовке обрывки ткани и брезента, намотала кукле юбку и подвязала платок, а для верности, чтобы никто не вздумал перепутать, подвесила ей на шею кусочек бересты с нацарапанной угольком надписью: "Весна". Теперь у меня есть свое чучело, которое можно сжечь на огороде, где никто и не заметит. Посмотрим, как госпоже Весне и всем остальным это понравится?
Мне полегчало: я потушила останки чучела, а следы личного празднества прикрыла старым корытом. Остаток дня я провела дома: уж лучше слушать бабушкины прибаутки, чем еще раз прокатиться на санках.
Как символично, что на следующий день ударили такие морозы, каких мы за всю зиму не видывали. Я злорадствовала, но недолго. Братик, вернувшись со двора, отряхнулся, как дворовый пес -- комья снега немедленно затопили свежевымытый пол.
-- Ух, Даруня, туда лучше нос не совать. Вот это холодрыга! Кажется, весна передумала приходить.
Вот тут я и струхнула. Вчерашняя обида забылась сразу, как потух костерок возмездия, и на Горыню я уже не злилась, только боюсь снова зардеться, когда мы встретимся. Толком не одевшись, я выскочила на улицу. Дорогу, разделяющую соседние дворы, я пересекла в несколько прыжков -- зверский мороз подстегивал похлеще волчьих клыков. Прежде, чем идти на покаяние всему селу, я решила выплакаться Горыне.
-- Я... в-в-весну сожгла-а-а! -- с порога завопила я, подкрепляя раскаяние слезами и соплями в три ручья. Горыня покорно впитывал всё в свою рубаху и пытался увещевать:
-- Да брось, как же ты могла сжечь весну? Это невозможно. Ну, похолодало чуток...
В это время в избу прошаркал дядя Тихомир с охапкой дров: с кустистыми белыми бровями, снежной бородой и сосульками под носом -- такими, что можно хлеб насаживать, как на прутик, и жарить на костре.
-- Я убила весну! -- снова заломила я руки. Еле разобрав в моих стенаниях суть трагедии, дядя Тихомир сложил свою ношу перед печью и спросил:
-- Ты лучше, девонька, скажи: за что ты так ненавидишь весну, что сжечь решила?
-- Я не ненавижу ее, мне зиму жалко! -- всхлипнула я, утираясь горыниным рукавом, -- Никто же весну не сжигает, чтобы поскорее теплое лето пришло. Это... лицемерно: каждый год выбегать на улицу при первом же снеге и молиться за его обилие, чтобы землю хорошенько укрыло и ничего не померзло. Зима нам добро делает, а мы так жестоко с ней обходимся.
-- Не, вряд ли, ты ее взаправду сожгла, -- сделал вывод дядя Тихомир, -- Вот обидеть -- это да, могла. Сидит поди Весенка под елочкой в лесу, несчастная, и плачет, думает: "Не нужна я никому, вот и не явлюсь тогда".
Он вышел за очередной порцией дров: сегодня их много понадобится. Меня не слишком-то успокоили эти слова. Так или иначе, из-за меня весна не наступила, как положено.
-- А зачем ты вообще сделала это чучело? -- поинтересовался Горыня. Я смущенно шмыгнула:
-- А кто вчера ко мне со своими рыжиками пристал?
-- Это не я, это... все! И при чем здесь это?
-- А при том! -- логичного объяснения я не нашла и уперла руки в бока с видом: "сам дурак, раз понять не можешь".
-- Не грусти, Дарёнка! -- ободряюще гаркнул вернувшийся дядя Тихомир, -- Весна -- та же баба: подуется чуток, да отойдет. За стол лучше садись: картошечки горячей поешь. Теща нам тут грибочков соленых послала, попробуете вместе...
Я сделала такие страшные глаза от упоминания грибочков, что даже дядя Тихомир стушевался, а Горыня показательно занялся растопкой печи, поэтому и не сразу спохватился, когда я вылетела со двора в сторону леса.
Я шла вдоль меленьких петляющих следов на снегу и куталась в шаль. Наверное, меня все ненавидят за столь затянувшуюся зиму. И Весна меня ненавидит: так ее еще никто не унижал.
Заячьи следы обрывались у поваленного дерева -- я представила, как хозяин следов смотрит на меня оттуда недобрым глазом и точит острые резцы. Белка качнулась рядом на ветке и осуждающе поцокала. Снегири нахохлились и хищно проводили меня взглядом. Ей-ей, найдут меня завтра в сугробе, заклеванную снегирями. И откупиться ведь нечем -- даже черствый сухарь в кармане не завалялся.
От коварных птичьих планов меня спас Горыня. Он нагнал меня на опушке леса и накинул мне на плечи толстую фуфайку. Признаться, теплой одежке я была рада не меньше, чем присутствию защитника.
-- Куда же ты?
-- Елочку искать, под которой Весна плачет. Я ее обидела, мне и прощения просить.
-- Да как же ты ее найдешь-то? -- Когда тропинка кончилась, Горыня стал еле поспевать за мной: он постоянно проваливался под ледяной наст, который легко выдерживал мой вес.
-- Как-нибу-у-у...
Я с воплем ушла под снег с головой, прокатилась по мерзлой земле мимо древесных корней и прошлогодних листьев, и вывалилась на белое мягкое покрывало из снега. Перед лицом вспорхнул возмущенный кукушонок. Честное слово, ткань, которая смягчила мое падения, соткали из настоящей снежной пряжи. Хотя от ушибов спасла меня не только она. "Медведь!" - испуганно решила я, но из-под пушистого покрывала с кряхтением выбралась вполне человеческая голова.
-- Это что за дарёнок на меня свалился? -- подземный мужичок протер заспанные глаза. Откуда он только узнал моё имя?
Луч света с поверхности позволил мне разглядеть странного обитателя берлоги с кукушкой вместо домашнего питомца: лицо, испещренное морщинами, походило на древесную кору, на кончике носа торчал листик, а из почти лысой макушки торчали подснежники и медуница. Ну нет, не может быть. И тут меня пронзило осознание! Я плюхнулась на колени и с чуть преувеличенным раскаянием запричитала, как бабки на поминках:
-- Ой, прости меня ма... батюшка-Весна. Не со зла я твое чучело сожгла, не со зла. Зиму-сестру... брата?.. твоего пожалела. Не гневись, пожалуйста, вернись к людям. Худо нам без твоего тепла.
-- Тю! Да не весна я вовсе, деточка! -- сладко зевнул мужичок и целиком вылез из-под одеяла.
Я вытаращила глаза на валенки мужичка из той же невообразимой снежной пряжи, прорастающие опята на коленках, рубаху в клубничку, и снова подснежники на голове:
-- Кто же ты тогда?
-- А ты как думаешь? -- хитро прищурился мужичок, разодетый во все времена года разом. Я растерялась: не рассказывала мне бабушка о таком. -- И насчет чучела не переживай. Я ведь не переживаю: сплю себе, никого не трогаю. Но запомни на будущее: чтобы родилось что-то новое, должно сгореть старое. Пусть горит себе зима, поблагодари ее и отпусти -- она пережила свое. Из ее пепла восстанет новая жизнь: новый урожай, птенчики, зверята и ребята. Таков жизненный цикл. Так бывает: вроде бы и жуть, как страшно, и горит всё жарким пламенем, но потом... Знакомо?
-- Я вчера чуть со стыда не сгорела, -- страшным шепотом призналась я, вспоминая катание на санках.
-- Вот! Родилось что-то новое?
-- Ну... допустим, -- я прикрыла вновь вспыхнувшие щеки холодными ладошками.
-- Так беги домой -- твоя весна только начинается!
-- А как же наша, общая весна?
-- Рано ж нынче вы ее ждете, -- мужичок задумчиво глянул на припокрывальную кукушку, -- Дайте хоть недельку еще поспать.
-- А потом вы придете?
-- Обязательно! Нельзя же всю жизнь в зиме провести.
Мужичок подставил плечо, чтобы помочь мне выбраться из берлоги, а там, наверху, мне уже протягивал руку Горыня. Он явно не на шутку перепугался за меня, и еще долго, всю обратную дорогу, называл меня такими ласковыми именами, на какие сроду у него язык не поворачивался.