Свидерская Маргарита Игоревна : другие произведения.

Радуга над теокалли

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Историческая тематика и приключения всегда интересуют читателей. Известны и любимы мифы и легенды Греции, Рима, Скандинавии, по многим из них сняты кинофильмы. Но вот история Месоамерики в какой-то степени случайно оказывается в стороне от массового восприятия и знакомства. Она по-прежнему доступна только в свете научно-популярных ознакомлений отдельными энтузиастами. Однако, история ацтеков и майя, их государственность, обычаи, нравы, самобытная величайшая культура при ближайшем соприкосновении оказывается настолько же потрясающе интересной и занимательной, что позволяет предположить, при дальнейшей популяризации, не менее широкую заинтересованную читательскую аудиторию. Книга "Радуга над теокалли" - это, прежде всего исторический роман, написанный на культурологическом материале. Действие его происходит в ХV веке доколумбовой Америке в государствах майя и ацтеков. Молодое, только что образованное государство Анауак (самоназвание ацтеков) проводит агрессивную политику захвата территорий. Покорены народы плодородной долины и ацтеки направляются в страну майя. Воспользовавшись внутренними противоречиями, ацтекам удается захватить приграничный город Коацаок. В романе переплетаются исторические факты и вымысел, реальные люди и литературные герои. Перед нами распахиваются ворота в мир реальной жизни ацтеков ХУ века, их верований, их проблем, законов, надежд. Мы сопереживаем им, вместе с ними проходим дорогами побед и поражений, погружаемся в законы и догмы религии. Ацтеки поклоняются кровожадным богам, требующим огромных ежедневных человеческих жертвоприношений: ни пленный, ни раб, ни свободный гражданин не может быть в безопасности - жреческий жребий может выпасть любому. Но с этой религией, ацтеки жили и сосуществовали в ней, они приспособили и регламентировали ее, подчинившись ей. Это была их жизнь, они ее создали такой. Особое художественное изложение позволяет читателю не только погрузиться в этот незнакомый мир, сопереживать героям, но и воспринимать мир ацтеков глазами героев, а не с высоты знаний человека ХХI века, не подвергать его критике, а принимать неискаженную реальность. Читатель знакомится с историческими лицами этого времени: Ицкоатлем и Тлакаелелем - выдающимися государственными деятелями ацтеков. Видит их в моменты принятия важных для страны решений и, узнает, что повлияло на принятие именно таких решений, повлекших, к примеру, уничтожение исторических рукописей по истории ацтеков - Кодексов. Широкая панорама быта ацтеков от раба до правителя и религиозных служителей охватывает не только многочисленные ацтекские праздники, но и обряды принятия чужеземца в семью, свадебные клятвы, пожелания родившемуся ребенку. Мы знакомимся с удивительной поэтичностью слога ацтеков в стихах, военных гимнах, хвалебных одах, потрясающим умением вложить огромный жизненный опыт и знания в краткие лирические напутствия близким.

   Уходят ли цветы в царство смерти?
   Правда, что мы идем, правда, что мы идем!
   Куда мы идем, ай, куда мы идем?
   Там мы мертвы или еще живем?
   Придет ли там еще раз существование?
   Несауалкойотл
  
  
   Был полдень. Солнечные лучи начали нестерпимо жечь спины крестьян, обрабатывающих свои поля. В покоях правителя приграничного города - государства Коацаока царил полумрак и прохлада, которые остужали пыл спорящих. Спор между мужем и женой всегда явление неприятное для обоих, а если он касается их единственного детища и вопроса его будущего, то не вызывает сомнения, что в помощь себе каждый супруг призовет всех богов и вспомнит своих предков для подкрепления и весомости приводимых аргументов.
   Семейная пара, которая бурно обсуждала проблемы сына, не была исключением, только вот проблема выходила за рамки обычной семьи, так как семья была необычной. Мужчина носил наследственный титул Великого человека, а попросту являлся халач-виником, то есть верховным правителем одного из городов-государств майя. Это был очень своенравный мужчина, с довольно резким характером. Основные черты тяжелого нрава были словно вырублены на лице: крупный орлиный нос, с замершими крыльями, постоянно нахмуренные брови... Можно было бы и дальше перечислять отдельные детали внешности, но все они сводились к одному - халач-виник Копан был суровым властителем своего города, лежащего между двух полноводных в сезон дождей рек. И если он что-либо решил, то только Ицамна - божественный покровитель всех майских городов - мог повлиять на его решение. Копан правил уже довольно долго - половину полного цикла. За это время Ицамна всегда благосклонно принимал от него жертвы, подтверждая правильность и мудрость принятых им решений.
   Правитель раздраженно ходил по комнате, то, отдаляясь и подходя к окну, откуда открывался вид на земли его владений, то, приближаясь к жене, вдыхая, едва ощутимый запах сожженных трав и свежей крови. Он внимательно посмотрел на жену, подол ее белоснежной одежды немного был забрызган красными пятнами. Это явно были пятна крови. Значит, перед тем, как идти к нему и спорить, отстаивать свое мнение, Уичаа, именно так звали его вторую жену, мать его единственного сына и наследника, была в храме, где говорила с духами и приносила собственноручно жертву богам.
   Чтобы еще раз удостовериться, Копан круто развернулся от окна, где наблюдал беготню дворцовой челяди, и подошел к жене вплотную. Запахи усилились. Они, словно проникали во внутрь него, будоража и поднимая изнутри какие-то совершенно неведомые ему чувства. Тут был страх, ему не свойственный и испытанный им лишь когда-то в далеком детстве; горечь, вперемешку со страшной болью, сжавшей сердце ледяным капканом, и пугающая пустота, развергающаяся, как бездна у его ног. Преобладал запах жженой травы и пряного дурмана, который Уичаа выпивала, как и все жрецы, прежде чем вступить в разговор с духами.
   Он внимательно посмотрел жене в глаза. Они были расширенны и полыхали. Заглянув в них, Копан реально ощутил силу и мощь потустороннего мира, его жар и уверенный неожиданный напор. Создавалось впечатление, что невидимое покрывало, некая могущественная сеть жесткой хваткой окутала его всего, буквально парализовав и обездвижив все члены. Он просто забыл, отринул от себя все мысли и чувства, оглох, ослеп и потерял способность говорить. Неведомая сила легко втянула его в омут распахнутых черных глаз Уичаа и закрутила в разноцветном вихре. Копан не ощущал тела, он летел через голубые, черные, розовые и зеленые вихри, которые перепутывались между собой и создавали коридоры, ниши, огромные пространства. Он видел страну, свой Коацаок в руинах, жителей бегущих с детьми на руках, огромный, застилающий все огонь пожарищ и над всем этим, в развивающемся плаще, с поднятыми к небу руками главного жреца Ицамны. Черные тучи исторгали потоки дождя, Копан поежился, ощутив сначала их приятную влагу, которая тут же обдала леденящим холодом; вздрогнул от частых и внезапных вспышек слепящих молний - гнева богов, и, внезапно, пришел в себя.
   Словно пьяный, он отшатнулся от жены, резко отвернулся, чтобы прийти в себя, обрести спокойствие и равновесие. Увиденное его напугало, он не сомневался, что боги через Уичаа приоткрыли ему тайну будущего, но как все смертные, не владеющие магией и тайными знаниями жрецов, Копан был только напуган, потому что не мог правильно расшифровать, понять и принять показанное ему богами!
  
  
   Вся его сущность, еще не пришедшая в себя после этого Откровения, не приученная к вхождению в потусторонний мир, к общению с богами и потусторонними силами, требовала немедленного успокоения и отдыха. Его организм, его я немедленно потребовало тишины и покоя, уединения, наконец! Но Уичаа, постоянно занимающаяся магией, быстрее мужа пришла в себя и резко атаковала Копана. Она посчитала, что муж все понял, и теперь легко будет доказать свою точку зрения.
   Но и теперь все усилия Уичаа потерпели крах, хотя, Копан был вынужден признать - во многом она была права. Но он решил отнести все выпады, направленные против его решения на то, что Уичаа происходила из знатной сапотекской семьи, проживающей в Митле. А всем известно, что сапотеки благосклонно относятся к ацтекам, которые за несколько лет возвысились среди народа Анауака. Даже дальняя родственница Уичаа была замужем за богатым старейшиной и жила в самом сердце Анауака - городе на островах Теночтитлане. Сам же Копан по матери происходил из рода Кокомо, правившим Майяпаном, а по отцу был тольтеком. Поэтому в роду Копана, ценившим устоявшиеся роды, к ацтекам относились как к временному явлению.
   Но доказать что-либо Уичаа, которая считалась только со своим мнением и даже богов своей родины ставила выше богов майя, хотя прожила в стране всю свою сознательную жизнь, было невозможно. То, что боги приоткрыли ему, он уже стряхнул с себя, отодвинул в глубину памяти, спрятал, чтобы возможно когда-нибудь над этим подумать. Все вернулось на круги своя.
   Внутри семьи Копан смотрел на упрямство жены снисходительно, даже когда она, усиленно сохраняя обычаи и ритуалы бога дождя и молний сапотеков Косихо-Питао, прививала такую же любовь их сыну Кинич-Ахава - предмету нынешнего спора. Все, что пыталась сделать по-своему Уичаа, чаще всего заканчивалось ничем. Сын, по малолетству, соблюдал требования матери, но, выйдя из детского возраста, резко пресек ее нежные увещевания, и признал, что есть только единый верховный бог-покровитель всех майских городов и имя ему - Ицамна. В этом вопросе спорить с взрослым мужчиной, к тому же сыном Копана, было совершенно бесполезно. Подошло время его женить, Уичаа предложила заключить союз с девушкой из ацтекского рода, а Копан поддержал желание сына связать судьбу с родом правителей Майяпана.
   Уичаа была раздосованна, неудачной попыткой приоткрыть мужу тайну будещего. Предостеречь его от политических ошибок, совершенных в настоящем, не удалась. Она лишь утвердилась в своем подозрении - на решение Копана, повлияло, прежде всего, то, что будущая невестка приходилась халач-винику племянницей. Это решение пугало и раздражало Уичаа недальновидностью. Копан словно не желал замечать грядущее столкновение с народом Анауака. А ведь духи предупредили ее об этом! Копан побывал с нею в потустороннем мире и тоже это видел! Более того, реальность вторгалась в их жизнь и состояла в следующем - конфедерация трех племен, где руководящее положение захватили агрессивные ацтеки, активно демонстрировала свои воинственные далеко идущие планы. Все народы плодородной и цветущей долины склонились перед их силой, а дальше шли земли воинственных оттоми, сапотеков и города - государства майя. Куда направятся воины из Теночтитлана? Уичаа не питала сомнений - молодое государство ацтеков постепенно расширяло свои границы и остановить захват новых и новых земель было невозможно. Верховное божество ацтеков Уицилопочтли было богом войны, покровителем ацтекской знати, оно требовало огромное количество кровавых ежедневных жертвоприношений, а их могла дать только война.
   Создавшаяся обстановка угрожала жизни и благополучию их города - Коацаок был вратами в земли майя. Упорное сопротивление сына, молчаливое потакание юношеским причудам со стороны отца выводило Уичаа из себя. Несколько дней назад Кинич-Ахава известил родителей, что отправляется в Майяпан за невестой, и будет там ждать решение родителей и свадебных послов, а пока отработает за будущую жену положенный выкуп. Но не это пугало Уичаа. Их сын мог еще вступить в брак, возникни политическая необходимость, но он был влюблен в свою невесту и не желал слышать о еще одном браке, который мог решить многие проблемы. Пока Копан не объявил официально своего решения, оставалась надежда, но то спокойствие, с которым он терпеливо отвечал Уичаа, граничило с безразличием. Она поняла, что решение правитель принял, что завеса тайны будущего, приоткрытая сегодня, не сыграла решающую роль, и Копан в своей гордыне и желании следовать прежней политической линии непреломляем. К тому же это ее боги, духи лесов и земли показали будещее, а Копан верил только своим жрецам...
  
  
  
   Потеряв терпение, и решив положить конец и мучительным раздумьям, и бесконечным спорам, Копан резко встал и пошел к выходу. Только у расписной занавески, закрывавшей вход в зал, он остановился и твердо произнес:
   - Я сегодня принесу жертву нашему великому богу Ицамне, если она будет принята, то завтра же на рассвете гонцы уйдут в Майяпан с моим разрешением на брак Кинич-Ахава и Иш-Чель.
   Секунда... и только занавес, качаясь, указывал, что помещение только что покинул правитель Коацаока. Уичаа осталась одна. Она проиграла.
   Далеко на востоке майя построили грозный город Майяпан, а правившая в нем династия Кокомо сделала его самым богатым и могущественным. Кокомо были очень воинственны и жадны, они вынуждали правителей Ушмаля и Ицмаля считаться со своим мнением и желанием главенствовать на полуострове, им платили дань по первому требованию, только бы не видеть у стен своих селений военные отряды Майяпана. Трудолюбие простых крестьян майя и руки рабов превратили земли Кокомо в цветущий сад. Не было клочка земли, не обработанного заботливо мотыгой и не принявшего влагу, принесенную человеком.
   По этой земле благоденствия шел караван. Давно уже позади остались развалины непокорного города Чичен-Ицы - бывшей столицы гордых тольтеков. Ее полуразрушенные за три столетия теокалли, посвященные древним богам, прямые широкие проспекты, ритуальные площадки для игры в мяч, заросшие высокой травой. Чичен-Ица был вечным напоминанием всем майя о несокрушимом могуществе рода Кокомо, захватившем его и предавшем огню. Страх и ужас охватывал простых жителей благодатной земли, когда вдали они различали приближающихся воинов - вестников семьи Кокомо - знак недовольства и требования беспрекословного повиновения. Это было и с нашим караваном. Только когда он подходил к селению достаточно близко, майя с усилием перебарывали дрожь и страх и вспоминали, что год назад через их селение следовал караван, спешащий на ежегодный праздник, посвященный богине радуги и луны - Иш-Чель. Путники двигались к острову Косумель, где располагался один из храмов богини, который ежегодно посещала одна из дочерей правителя Маияпана, названная в честь богини. Не было женщины из знатной семьи майя, носящей имя одной из богинь майского пантеона, которая бы столь соответствовала своему имени.
   Как внезапно возникшая на небе радуга вызывает у землепашца умиление и восторг своей неповторимостью и совершенством, так дочь правителя Маияпана одним своим присутствием могла сосредоточить на себе внимание своей неординарностью - она была альбиноской. Более светлая кожа, но самое главное, за что она и получила при рождении свое имя - огненные волосы. Был ли это результат многочисленных кровных династических браков в роду Кокомо или игра природы, но майя свято верили, что живая Иш-Чель - это сама богиня радуги. Она сошла на землю, чтобы в эти тяжелые годы войн и усобиц дарить смертным, смотрящим на нее, простую радость приобщения к прекрасному видению.
   Жители с радостью откладывали насущные дела и выходили на обочину мощеной дороги, чтобы поприветствовать Иш-Чель, которую несли на носилках четверо воинов. Носилки были всегда открыты, и майя с восторгом рассматривали живой образ своей богини, каждый год, убеждаясь, что она по-прежнему очень красива, изящна и у нее все те же огненные волосы. С каждым годом наряд девушки становился все пышнее и богаче - он явно демонстрировал вызывающую мощь и богатство семьи Кокомо. Здесь было и многоцветие птичьих перьев и многочисленные ожерелья из самых редких камней, и необыкновенно тонкая ткань одежд самой Иш-Чель и ее приближенных, которых всегда было не меньше сотни. Среди них были: грозные телохранители, единственной одеждой которых была белоснежная набедренная повязка, не скрывающая сильные мускулы воинов; свита, вся сплошь в драгоценностях и шкурах ягуара. Замыкала караван группа хмурых воинов, сопровождающих еще одни носилки, почти всегда занавешенные тонкой белоснежной тканью. В них несли самую красивую рабыню - жертву богине Иш-Чель. Она всегда была так же, как и дочь правителя, богато одета, на ее шее, запястьях, в ушах, сияли драгоценности из сокровищницы госпожи, которые после ритуала отходили храму на Косумели. Ее купали и лелеяли. Она не знала ни в чем отказа в последние месяцы жизни. Чаще всего, будущей жертве давали дурманящий напиток, после которого она со счастливой улыбкой смотрела на мир затуманенными глазами, словно, сейчас, здесь на земле, уже видела свою будущую веселую беззаботную жизнь после смерти в чертогах богини. С этой улыбкой рабыне предстояло взойти на жертвенный камень теокалли, с этой улыбкой ее юное и красивое тело, еще не знавшее любви и материнства, должно было отпустить свою душу; с этой улыбкой она расставалась с жизнью. Опьяняющий напиток отключал жертву. У нее не было желания бороться за свою жизнь, и создавалось впечатление, что девушка счастлива, исполнить возложенную на нее миссию.
   Внимательно рассмотрев кортеж Иш-Чель, жители принимались за свои насущные дела, в очередной раз, убедившись, что все в их мире постоянно, а власть, сила и богатство рода Кокомо незыблемо.
   Караван, обогнув селение, приблизился к берегу - месту постоянных остановок следующих на остров Косумель, который виднелся в море. Стоянка для пришедших была уже обжитой: выложенные камнями площадки под навесы для ночевки, большие ямы и огромные кучи хвороста для костра. Деревянные мостки на берегу с привязанными длинными лодками и толпы галдящих, предлагающих свои услуги, гребцов, наперебой предлагающих свои услуги.
   Многочисленные слуги Иш-Чель суетливо готовились к ночлегу - нужно было удобно расположить госпожу, чтобы она хорошо отдохнула, так как на следующий день им предстояло переправиться в больших каноэ на Косумель. Только раз в году на острове в центральном храме богини Луны отмечался грандиозный праздник, в котором стремились участвовать огромные толпы верующих. Люди плыли на остров в надежде получить исцеление от недугов - добрая богиня Луны была сведуща в медицине. Ее мудрые жрецы знали толк в травах и спасли многих безнадежных. Они помогали даже женщинам, желающим, но не подарившим своим мужьям наследников.
   Попасть на остров одновременно с земным воплощением богини считалось особой удачей, поэтому на стоянке к каравану Иш-Чель до конца дня присоединялось огромное количество паломников. Одни люди устраивались на ночлег. Другие пытались договориться с лодочниками, потряхивая кожаными мешочками, в которых хранились кусочки драгоценных камней или зерна чоколатля для обмена за переправу. Более опытные просились в каноэ к счастливцам, которые уже обеспечили себе место среди первых отплывающих. Прибывшие утром, самые мудрые, спокойно готовились ко сну. Стоянка представляла собой пеструю, гомонящую, постоянно перемещающуюся огромную массу людей. Было уже за полночь, когда лагерь полностью успокоился, доверив свой покой охранникам, из свиты дочери Кокомо.
   Утром люди пробудились от совершенно нехарактерного шума - это был не треск -
хвороста, который бросали в кострище, горевшее всю ночь, или шорох шкур, которые вновь
собирали в тюки до следующего ночлега. Это был совершенно невообразимый шум: крики
женщин, топот ног, ругательства мужчин. Ко всему этому примешивался ужас - девушка, которую приготовили в жертву богине - исчезла. Весть разнеслась мгновенно. Воины, охранявшие рабыню, лежали убитыми. Следов свершивших убийство не было, как и ни какого шума ночью.
   Когда Иш-Чель поинтересовалась, в чем дело у своей челяди, на стоянке возникла
тишина и заминка. Испуганно дрожащего жреца, сопровождающего свиту, вытолкнули из
толпы приближенных. Голос у него дрожал сильнее, чем он сам, потому что жрец
лихорадочно пытался найти подходящие слова для объяснения совершенно необъяснимому
явлению. Но вот он, наконец, их нашел и тонко пропищал, одновременно стараясь не
потерять мысль, не дрожать и не делать паузы. Это ему иногда удавалось.
- Моя несравненная... Иш-Чель, кажется, решила принять жертву раньше, на рассвете... Может быть, чтобы ты не совершала морского путешествия...
   - Но... праздник только вечером! Что это значит, жрец? Как объяснить это знамение? Лицо Иш-Чель оставалось невозмутимым. От группы приближенных отделился воин, он уверенным шагом подошел к госпоже. Гордая осанка, богатая одежда, уверенный взгляд выделяли его из челяди с первого взгляда. Соблюдая положенный ритуал, воин, слегка поклонился, испросив тем самым, разрешение говорить, и, приложив руку к груди, насмешливо произнес:
   - Над знамением нашему служителю нужно будет подумать, а вот то, что девушка для жертвенного приношения исчезла бесследно, то в этом нет сомнения, моя госпожа...
   По мере того, как до Иш-Чель доходил смысл сказанного, она пыталась осознать его, но
случившееся было настолько неожиданным, что скрыть удивление и растерянность не
удалось. Ее округлившиеся от удивления глаза встретились со смеющимися глазами воина.
Чтобы скрыть растерянность она решила рассердиться:
  -- Кажется, происходящее тебя только забавляет, Кинич-Ахава! А ведь жертва должна быть принесена!
   - Да? Если я не ошибся, то в этот раз твоя богиня получила не одну несчастную, а восемь лучших воинов твоего отца, моя госпожа!..
   - Нет, нет...- забеспокоился оживший перепуганный жрец, испуганно взмахнув руками. - Они не могут считаться принесенными в жертву, господин, ведь... кровь не пролилась на жертвенный камень, да и час не тот. Кинич-Ахава поморщился - его раздражал трусливый жрец.
   - Тебе мало восьмерых молодых мужчин?
   - Но эта земля не освещена и не то время...- испуганно лепетал жрец, для которого смысл
   происшествия начал принимать неприглядную и пугающую окраску. Теперь жрец думал только о
   том, как обезопасить себя от гнева халач-виника Кокомо и втолковать своим беспечным господам суть произошедшего. У него язык никак не хотел говорить то, что от него ждали паломники.
   - Послушай, это мы и сами знаем. Объясни, что делать дальше? - властный голос Кинич-Ахава наконец-то пробился сквозь пелену страха, и жрец понял, что сможет сыграть в этой истории довольно почетную роль. Он знал, что госпожа, нося имя богини, старательно изучила все ритуалы, посвященные ей, и могла трактовать любые знамения едва ли не лучше его. Жрец понял, что госпожа начала понимать, чем все может обернуться. Жрец видел, с каким испугом и надеждой она смотрела на своего брата и жениха. Кинич-Ахава этот растерянный взгляд был хорошо знаком. Сколько раз он его встречал, когда совсем юная Иш-Чель сталкивалась с неизвестным! Этот взгляд требовал совета и поддержки, смущаясь своей беспомощности. Он вселял в Кинич-Ахава уверенность в себе, как мужчины, главы их будущей семьи. Ему нравилась покорность и беспомощность будущей жены, стремящейся переложить решение важных вопросов на него - жены, стремящейся переложить решение важных вопросов на него - это было залогом их будущего
   мирного и счастливого существования, когда они станут супругами.
   Жрец, с трудом скрывая свой страх - ему очень не хотелось брать на себя ответственность, жалобно пропищал, снова подыскивая слова:
   - Моя несравненная госпожа, нам нужно срочно найти другую жертву... я хотел сказать рабыню. То, что бывшая рабыня... жертва исчезла - плохой знак и... но богиня милостива к тебе и мы...
  -- Так займись этим! - перебил жреца Кинич-Ахава. Жрец с поклонами скрылся в толпе.
   - Мне нужно поговорить с братом. Займитесь все делом, ничего не произошло!
   Челядь разошлась, тихо перешептываясь. Все с усердием занялись своими обязанностями. Брат и сестра остались наедине. Иш-Чель пригласила Кинич-Ахава присесть рядом с ней на шкуры. Кинич-Ахава сел достаточно близко, чтобы можно было говорить, не повышая голоса. Свое копье он продолжал держать одной рукой и изящно на него опирался. С детских лет ему внушали, что воин не расстается с оружием даже во сне. Этому правилу он следовал всегда.
   - Ты испугалась? - большие глаза Иш-Чель наполнились слезами - она никогда перед ним не скрывала своей беспомощности. В ответ она смогла только кивнуть и вздохнуть, потому что мысли ее были в смятении, Но, собравшись с духом, она спокойно ответила, мысленно благодаря Кинич-Ахава за ту паузу, которую он дал ей, чтобы она могла собраться с духом:
   - Это плохой знак. Я хотела просить богиню дать нам счастье, а теперь...- в голосе было столько грусти, что Кинич-Ахава вынужден был срочно найти слова, которые смогли бы ее ободрить. Он нежно погладил руку сестры, стремясь выиграть время. Посмотрев по сторонам, улыбнулся:
   - Свое счастье мы будем делать сами. Боги столько лет были к нам милостивы. Скоро
   мы совершим свадебный обряд, и ты станешь моей женой, в Коацаоке родятся наши
дети, и все будет идти, как шло.
   - Но гонцов от твоего отца все еще нет... - Иш-Чель задумчиво взглянула на жениха и через секунду ее светлые глаза подернулись дымкой - она уже погрузилась в себя, не слыша и не видя ничего вокруг. Иш-Чель на миг вошла в мир духов, с которым была дружна с детства, ей не нужно было принимать специальных напитков, чтобы войти в транс, в этом мире она была своей, желанной гостьей. Этот мир при ее появлении начинал играть с ней золотыми бликами. Откуда-то появлялось легкое дуновение, оно создавало ощущение полета. Блики становились разноцветными. Они мягко и плавно становились то ступеньками, то дорожкой, то вдруг превращались в гондолу, украшенную дивными цветами, и тогда казалось, что она скользит между миллиардов воздушных радуг, раздвигает их руками, ощущает ласковое тепло, от чего на душе ее становилось легко и спокойно. Этот мир в ее присутствии, окрашивался только в светлые тона, переливался только яркими красками - так он, радостно сияя, приветствовал ее, заявлял о своей радости от встречи с ней. Именно тут она всегда получала ответ на вопросы, именно тут находила покой и душевное равновесие. Но вот сейчас ее мир, ее убежище было не таким привычным - пропала золотая гамма, не было ласкового дуновения. Основной цвет был лиловым, не таким темным, как при грозовых тучах на закате, но ощущение тревоги, предчувствия беды или чего-то неотвратимого коснулось Иш-Чель, напугав ее, расстроив. Она никогда не любила покидать этот мир, который считала своим, а тут... Растерянность взяла свое, она заметалась, пытаясь услышать внутри себя, тихий шепот предостережений, но этого не было... Только краски, словно ощутив ее тревогу, сгустились, не давая ей вырваться к далекому светлому пятну вдали... И тут же раздался голос, не принадлежащий ее миру. Этот голос совершенно не соответствовал ему, он был слишком реален и груб. Он яростно вторгся, мешая ей понять, что с ее миром не так, что ускользает от нее... и разрушил незримые стены ее мира.
   - Это очень серьезный шаг - у моей семьи нет больше наследников, и ты это знаешь.
Трудный выбор для моего отца, а он должен печься о благополучии государства и семьи.
- Я боюсь быть нежеланной в твоей семье. Ты говорил, что твоя мать хочет другого союза - произнесла Иш-Чель машинально, словно внимательно слушала все, что говорил ей жених.
   - Так вот что тебе не нравится! Ты начинаешь ревновать?! - Кинич-Ахава довольно
улыбнулся.
   - Да! И совершенно не скрываю! Я не хочу тебя делить ни с кем! С детских лет мы знаем друг друга, всегда вместе... Я хочу быть женой! Ведь дядя женился на твоей матери только после смерти первой жены...
- Я - будущий правитель я - воин. Мы не будем всегда вместе. Будут походы!..
   - Новые и новые рабыни, потом они будут становиться твоими женами, а как же наша любовь?
   - Иш-Чель, наш брак, по счастливой случайности озарен этим чувством, но я буду вынужден думать о своей стране, и если брак будет выгоден, то он будет заключен, и столько раз, сколько нужно!
   - Значит, чистая случайность?! И ты будешь брать себе других жен!? - лицо Иш-Чель от негодования раскраснелось, большие глаза от гнева сузились в маленькие щелочки. Она наивно полагала, что любовь Кинич-Ахава дает ей право надеяться на безоблачное счастье, которое исключает присутствие соперницы, но выходило наоборот. Поистине в мире незыблемо все! Все остается - правители женятся, зачастую не спрашивая желания женщин, так как ими руководит высшее понятие долга перед государством... Иш-Чель готова была расплакаться, узнав о своей наивности. Да, побег рабыни уже давал о себе знать. Похоже, богиня радуги считает их брак неугодным, поэтому и не захотела неугодной жертвы. Выложив все начистоту, Иш-Чель резко поднялась. Она уже была готова отдать новое указание двигаться домой в Майяпан, но Кинич-Ахава, потрясенный - впервые он увидел невесту такой, резко дернул ее за руку и повернул к себе:
   - Ты ведешь себя как маленькая девочка! Пропала рабыня, подумаешь, какое происшествие! Скорее всего, у нее был любовник, который и выкрал ее, улучшив момент! А ты придумываешь всякую чушь и пытаешься со мною поссориться!
   - Я не пытаюсь! Я уже поссорилась!
   - Не думал я, что у тебя такой скверный характер, дорогая, очевидно, приближение нашей свадьбы тебя сильное нервирует! Но стоит ли разговаривать на повышенных тонах, да еще на глазах свиты?
   - Мой характер тебя не касается, Кинич-Ахава, я больше не желаю выходить за тебя замуж, так что ты с ним больше не столкнешься! И вообще, отправляйся в свой дорогой Коацаок, в свое дремучее приграничье... Я не желаю тебя видеть ни одной минуты и разговаривать тоже! Отпусти меня! - Иш-Чель вырвала руку, но задержалась на месте. Она сообразила, что уйти должен он - ведь прогоняли его.
Кинич-Ахава не мог поверить, что стоящая перед ним разгневанная женщина - его сестра Иш-Чель, единственной мечтой, которой было стать его женой. Он пытался сообразить, как выпутаться из данной ситуации и остаться на высоте:
- Ты что, на солнце перегрелась?!
   - Это тебя уже не касается!
   - Ну, точно - удар! - Кинич-Ахава протянул руку и коснулся ее высокого лба, но Иш-Чель резко убрала голову в сторону и покачнулась. Он во время ее поддержал, воспользовавшись ситуацией:
   - Эй, женщины! Госпоже плохо, уложите ее на носилки!
   - Это мои люди, - прошипела змеей Иш-Чель, меча молнии в сторону жениха, - я сама отдам им приказание!
Последней каплей, истощившей терпение Кинич-Ахава, были эти слова. До сих пор он
пытался обратить в шутку неудачную беседу о будущем супружестве. По началу он не
мог понять, как дочь правителя не понимает, что с ее желанием быть единственной,
никто не будет считаться не из легкомысленных побуждений, а потому что так надо.
Получив отпор, отказ, ссору, он впервые увидел, что Иш-Чель, при случае, может
воспользоваться любым своим правом, а особенно правом голоса. Воистину, майя
слишком много дают прав своим женщинам! Но ситуацию необходимо брать под
контроль:
   - Послушай, Иш-Чель, ты - женщина, я - мужчина, и приказы теперь буду отдавать я!-
он больно сжал запястья ее руки. На красивом лице девушки появилось не выражение
боли, а твердая решимость ему противоречить. Он, скрывая свой испуг, подумал, что же ему
еще ждать от этой совершенно незнакомой Иш-Чель. Ждать не пришлось, гнев прорвался
наружу:
   - Стража! Мы возвращаемся домой и смотрите, чтобы Кинич-Ахава и близко не подходил к моим носилкам!.. Хотя... не так! Кинич-Ахава отправляется к себе домой, а мы отправляемся на Косумель!
   - Женщины, я сказал вам, что вашей госпоже плохо и ее надо уложить в носилки! К несчастью Иш-Чель, приближенные боялись ее меньше, чем Кинич-Ахава. Он, в качестве выкупа за невесту, нес службу роду Кокомо и занимал положение начальника охраны дочери Кокомо. Это было удобно для молодых людей, которые могли перед свадьбой находиться много времени вместе и лучше узнать друг друга. Теперь это удобство сыграло с Иш-Чель злую шутку - естественно, слуги бросились выполнять указание начальника стражи, а не ее. Вся челядь Иш-Чель. Не обращая внимания на сопротивление госпожи, рабыни заботливо и осторожно подхватили Иш-Чель, и уложили ее в носилки. Тем временем Кинич-Ахава получил доклад от помощника жреца, что им удалось купить рабыню, которая почти соответствует вкусам богини Иш-Чель. Оставалось только следо­вать к храму.
   Руководя караваном паломников, Кинич-Ахава старательно избегал попадаться на глаза Иш-Чель. Он решил дать ей время остыть и одуматься. Гордость его была задета, он слишком хорошо был воспитан и знал с детских лет, что на нем лежит миссия стать хорошим правителем, отцом своему народу. Он к этому готовился, изучая премудрости правления, наблюдая за своим отцом, приезжая в Майяпан к родственникам, собственно все его время было поделено на занятия военным искусством и изучением государственного строя, а время, что оставалось, доставалось невесте. Естественно он считал, что жена правителя должна была стать ему верной подругой, послушной, уравновешенной, и самое главное, выдерженной женщиной. Сегодняшнее происшествие показало, как мало он знал свою избранницу.
   Его отсутствие устраивало Иш-Чель, которая решила сосредоточить свое внимание на предстоящем празднике. Но мысли о женихе не давали покоя и продолжали мелькать в голове. Иш-Чель понимала, что в их отношениях появилась трещина только из-за ее наивного желания быть единственной женой. С одной стороны она понимала, что он имеет на это право, а вот с другой, смириться с этим не могла. Она выросла в семье, где было четырнадцать братьев от трех жен. Женщины никогда не ладили между собой. Братья всегда все споры решали только дракой до крови. Такая же враждебность была и в отношениях ее отца с младшими братьями. В их роду, в их семье каждый стремился к власти. Они были Кокомо - постоянно враждующим семейством, считающим смыслом своей жизни войну и власть, готовыми проливать реки крови и своей и чужой. Это было нормальным явлением. Так жили все, но ей мечталось совсем о другом. Невестой она могла позволить себе любой каприз - в семье ее баловали, а вот женой, похоже, слова сказать не дадут. Это ее не устраивало. Но любовь шептала, что у нее все будет хорошо, не так как у других... И Иш-Чель решила немного успокоиться, а потом снова посетить свой мир, где надеялась получить, как всегда ответ...
   Кинич-Ахава переживал их ссору, с одной стороны он не сказал ничего, чтобы противоречило общественной морали. С другой стороны, получить в жены непокорную женщину, эгоистку и ревнивицу - просто глупость, которую нужно пока не поздно, не совершать. Но тут ему вспомнился кроткий тон Иш-Чель, ее уступчивость, деликатность... В конце концов, она знала, что он пользовался услугами рабынь и наложниц, и никогда не устраивала сцен ревности. А все потому, что ни одна из женщин не могла завладеть его вниманием больше, чем Иш-Чель. Похоже, что у невесты действительно просто плохое самочувствие, и она расстроена пропажей рабыни. Но пройдет праздник, жертва будет принесена и у них все будет хорошо. Иш-Чель всегда интуитивно чувствовала его, дарила ему безграничную любовь, отдавала себя всю без остатка, а, следовательно, у них есть будущее.
   Праздник на Косумели начинался с одевания в белоснежные тончайшие одежды рабыни. Прислужницы Иш-Чель одевали на девушку изумительной красоты ожерелья, серьги, браслеты - ее в эти часы считали богиней, сошедшей на землю. Не забывали о своей работе жрецы - они поили девушку, добавляя в напиток опьяняющее и дурманящее снадобье. Отчего будущая жертва начинала весело смеяться, явно не отдавая отчет, что ее ждет. В определенное время все затянули унылую песню. Ритуальные дудки подхватили жалобный мотив, который бередил душу. Все двинулись к храму. Теокалли стояло на высоком холме, вокруг которого змейкой вилась мощеная дорожка.
   Ищ-Чель, испытывая недовольство, шла в процессии за носилками с жертвой, спокойно воспринимая визг свирелей и грохот барабанов. Жрецы подносили всем дурманящий напиток в маленьких, всего на глоток, глиняных плошках. Разогретые напитком паломники начинали петь все громче и громче, простирая руки к небу, где всходила яркая полная луна. Вскоре основная масса уже выкрикивала почти бессвязные слова: кто молитвы, кто свои просьбы. Небо стало почти бездонно черным, когда к звездам взметнулось пламя факелов. Причудливые тени искажали лица паломников, превращая их в изуродованные от беспамятства маски, с искривленными от крика ртами и горящими безумным огнем, фанатичными глазами, в которых отражался большой костер на теокалли.
   Перед Иш-Чель возник один из жрецов с напитком. Сначала она хотела оттолкнуть протянутую руку с глиняной плошкой, но желание получить расслабление и полностью раствориться в празднике пересилило. Она поняла, что в этот раз без напитка она не сможет войти в транс и услышать слова богини. Жадным глотком глиняная плошка была осушена, и девушка сразу же ощутила, как прозрачная жидкость охлаждающей влагой проникает в каждую напряженную клеточку тела, действуя поначалу успокаивающе, а затем пробуждая бурную жажду к веселью. Ей было известно, что еще несколько мгновений и плохое настроение уйдет, а вместо нее обрушится пьянящая волна восторга и радости от предвкушения от скорой встречи с богиней-покровительницей. Эта волна позволит ей увидеть праздник таким, каким она знала его с детских лет.
   Все окружающее примет таинственные очертания, резкие тени смягчатся и обретут волшебный серебристый свет богини Луны. Громкая музыка в ушах обретет гармонию и нежность, слившись в чудесный мощный гимн сотен голосов, обращенных к ней, добрейшей богине-исцелительнице. Непроизвольно Иш-Чель начала двигаться в такт мелодии, кружась в давно известном ритме. Прикрыв глаза, она ступила на высокую лестницу теокалли, где ей был знаком каждый камень под ногой. Душа стала рваться вверх к вершине храма, а ее хозяйка с восторгом и упоением начала отчетливо выполнять каждое дикое движение ритуального танца. Недалеко от себя Иш-Чель увидела будущую жертву. Она тоже пыталась выполнять требуемые движения, но это скорее напоминало агонию тела, у которого руки и ноги не слушались, замутненного от напитка рассудка. Казалось, что рабыня устала, единственное ее желание - лечь и уснуть.
   Шаг за шагом процессия поднималась к площадке на теокалли, а луна постепенно подходила к назначенной точке, заливая все вокруг волшебным струящимся светом. Вот и вершина. Паломники остановились. Жертву, обессиленную и ослабевшую, подхватили на руки жрецы и уложили на большой жертвенный камень. Ловкие руки храмовых прислужников быстро привязали руки и ноги жертвы. Из храма вышел главный жрец. Следом за ним его помощники. Все подняли лица к полной луне. Женщины затянули очередной гимн. Иш-Чель подали большую золотую чашу. Теперь ей предстояло подойти к жертве, и не только наблюдать все с близкого расстояния, но и принимать активное участие в ритуале. Чаша была тяжелой, Иш-Чель пришлось приложить усилия, чтобы спокойно держать ее двумя руками. Медленно дочь Кокомо приблизилась к центральной группе. Жрецы замерли, с волнением следя за движением Луны, высчитывая последние мгновения ожидания. Случайно посмотрев на жертву, Иш-Чель встретилась с ее безразличным взглядом. Рабыня не шевелилась, только тонкие пальцы привязанных рук едва подрагивали, пытаясь нащупать веревки. Главный жрец поднял руки к Луне, блеснул нож, на миг хор и грохот барабанов смолк - ритуал подходил к завершению. Внезапно взгляд жертвы прояснился, она, глядя прямо в глаза Иш-Чель, прошептала одними губами:
  -- Полюби вместо меня...- нож в ловких руках быстро пронзил грудь. Из неостывшего тела вынули сердце. Капли крови обагрили жертвенный камень, паломники впали в транс, всех вновь оглушили свирели и барабаны... Иш-Чель собрала кровь жертвы в чашу, подошла к краю теокалли и, подняв ее на вытянутых руках, обратилась к Луне:
  -- Моя богиня! Прими жертву! Будь благосклонна и щедра к нам! Подари мне великую любовь... Сделай так, чтобы я была единственной у моего мужчины!..
   Транс достиг своего пика, передав чашу с кровью, Иш-Чель удалилась внутрь храма в отведенные ей покои. Она чувствовала, что теряет сознание. А Луна радостно заливала округу серебристым покоем.
  
  
  
   Часть I. СТРАНА МАЙЯ. ПРИГРАНИЧЬЕ.
   Коацаок поразил свадебный караван угрюмостью и тишиной. Не было толп народа
в ярких праздничных одеждах. Никто не выкрикивал приветствий новобрачным. Не гремели
барабаны, и не закладывало уши от пронзительного визга свирелей. Что-то произошло. Это
чувствовалось даже в воздухе. Оно, словно, жаркое покрывало, душило город.
- Ацтеки прислали послов...- первое, что услышали Кинич-Ахава и Иш-Чель от Копана,
который встретил молодую пару во внутреннем дворике их дворца. Халач-виник был
настолько встревожен происходящим, что забыл произнести приветственную речь. Угроза
придавила его крепкие плечи, а весь вид показывал, что Копан, тщетно пытается найти
выход, достойный его особы. Уичаа тоже не скрывала своего страха, и жизнерадостный вид
невестки вызвал в ней раздражение. От свекрови Иш-Чель лишь достался недовольный взгляд.
Уичаа коротко обрисовала ситуацию. Коацаок потерял драгоценное время. Народ Анауака
собирался покорить их город. Подтверждением были послы, прибывшие несколько дней
назад с требованием "договора о дружбе". Это была обычная ацтекская схема захвата
территории. Теперь Коацаоку предстояло пройти дорогой многочисленных покоренных
городов. Спасения не было. Ацтеки навязывали свою волю.
   - Через пятнадцать дней ацтеки явятся за выкупом. - Закончила Уичаа.
   - Много ли они хотят, моя госпожа? - Иш-Чель попыталась придать своему виду, тону и голосу глубокое почтение. Ее не смутил злой взгляд свекрови.
   - Ровно столько, чтобы мы стали их рабами. Весь урожай этого года, драгоценности,
золото... боюсь, что даже, если мы выплатим выкуп, то ацтеки все равно сделают нас
своими тлаймати! - Уичаа с трудом сдерживала негодование. Слова она бросала, не
глядя ни на кого. Иш-Чель знала, что свекровь не одобряет их брак, но открытая
неприязнь ее удивила.
   - И самое главное - мы не будем в Коацаоке правителями. Ацтеки поставят своего правителя, а мы...- Уичаа махнула рукой.
   - Неизвестно что они сделают с нашей семьей... - подал голос Копан.
   - Зачем думать о том, что они сделают с побежденными? Нужно готовиться к войне и с оружием встретить их! У нас хватит сил отстоять наш город! - Кинич-Ахава впервые видел своего отца таким разбитым. Он с первой минуты решил, что будет отстаивать свой город с оружием в руках и никому не позволит быть хозяином в Коацаоке. Это его земля, его город. Уичаа с гордостью и одновременно с грустью взглянула на своего сына. В очередной раз она убедилась в своей правоте - ее страхи начали сбываться: ее сын, ее гордость не допустит унизительного примирения. Кинич-Ахава не понимал отца, его безразличия к происходящему.
   - Мы не можем сидеть и просто ждать, что будет! Нужно укреплять стены города. Я сам этим займусь. Мы отдадим все силы, но не отдадим город!
   - Быть может, мы смогли бы уплатить выкуп, Кинич-Ахава? В городе много богатых
людей, сомневаюсь, что при ацтеках им жить будет лучше. Они просто обязаны внести свою долю - Коацаок и их город, драгоценности не стоит прятать в хранилище. Они могут послужить Коацаоку - тихо предложила Иш-Чель. Кинич-Аха­ва с благодарностью кивнул головой. Он принял ее поддержку.
   - Богатые люди будут богатыми и при ацтеках, если им удастся сохранить свое добро. Они не захотят нам служить. Чем сильнее будет сопротивление жителей, тем страшнее будет борьба за Коацаок и ужаснее войны ацтеков, которые войдут в него...- поднял голову Копан.
   С прибытием сына силы духа ему не прибавилось, даже наоборот, он окончательно растерялся. В глубине души Копан не хотел войны. Он бы приложил все силы, чтобы откупиться от ацтеков, но здесь сталкивалось нежелание расстаться с богатством семьи и нежелание терять власть и могущество. Ни одна из потерь его не устраивала, подтачивала изнутри и забирала последние силы. Он не мог ни о чем другом думать. Ко всему этому его неотступно преследовали воспоминания увиденные с помощью Уичаа, предзнаменования были, и он не внял им! Он упорно оттолкнул их, поверил своим жрецам и вот теперь надвигается крах, а он ничего не в силах сделать - разьве можно противиться воле всесильных духов?.. Сопротивление бесполезно - ведь духи показали ему, что Коацаок будет погребен, но как же спастись, спасти свое имущество, свою власть, жизнь, наконец?!
   - Мы должны действовать! Что толку рассуждать о том, какими будут ацтеки, когда войдут в город? Мы не можем этого допустить! -- Китнич-Ахава не понимал безразличия отца. В чем же дело, почему его отец ничего не предпринимает? Ведь он всегда был хорошим воином и мудрым правителем, почему сейчас Кинич-Ахава видит перед собою человека, который даже не пытается скрыть свою панику? Сколько бы сейчас не было сказано слов, видимо, поддержки от правителя не получить. И что делать? Попытаться, прикрываясь именем халач-виника, подготовить город к обороне, взять власть в свои руки... а не будет ли это изменой? Но если от этого зависит будущее города, его жителей? Если правителя поразила какая-то неведомая болезнь, то может ли он, его сын и наследник, сложить руки и бездействовать? На нем ведь ответственность за жизни стольких людей, их благополучие! Наконец, он несет ответственность и за свою семью, за мать и отца, за их род! Кинич-Ахава решил отбросить сомнения.
   - Если мы не откупимся... - попыталась вставить Уичаа, но сын перебил ее, не заметив, потому что его увлекла сама идея:
   - Мы должны выиграть время, это поможет нам отстоять город. Мы дадим ацтекам выкуп, поторгуемся, попытаемся уменьшить его, а тем временем к нам придут на помощь братья Кокомо. Связанные узами родства они просто обязаны прийти на помощь!
   - Ты забываешь, что на все воля богов, сын мой, они должны подтвердить твое предложение. А мы бессильны перед ними... - развел руками Копан. Кинич-Ахава внимательно посмотрел в глаза отца и увидел в них лишь смирение и страх. Страх в глазах правителя?! Больше у наследника не было сомнений, что именно на нем лежит вся ответственность за город.
   - Я готов испросить волю богов, выступить на совете старейших и убедить их в правильности моего решения! Но я не собираюсь сидеть и ждать ацтеков! Я буду готовить город к войне! И какое бы решение не вынесли наши жрецы - город я не сдам!
   Кинич-Ахава резко повернулся спиной к родителям, и кивком головы приказал Иш-Чель идти за ним. Он понял, что отец не будет предпринимать какие-либо действия, мать настроена враждебно к невестке и также не может ничего предложить. Оставалось спросить волю богов и надеяться только на себя.
   Кинич-Ахава быстрым шагом преодолел анфилады комнат и прошел в свои покои, которые теперь должен был разделить со своей молодой женой. Супруги молча позволили слугам помочь принять омовение после дороги. Сменили одежду и принялись ужинать. Иш-Чель все это время с интересом оглядывала комнату, в которой ей теперь предстояло жить. Это было просторное помещение, окна выходили на запад и открывали вид на горы, особенно красивые при закате солнца. Стены комнаты были занавешены шкурами животных, добытых лично Кинич-Ахава на охоте. Висели маски богов и богинь, кое-где поблескивали ножи, и стояли копья. Комната была чисто мужской, строгой, без излишеств. Единственным предметом с изящными линиями была жаровня, принесенная для обогрева и разжигаемая ночью.
   Когда супруги, наконец, остались после ужина одни, Иш-Чель решила прервать задумчивость мужа:
   - Если Ицамна скажет, что Коацаок должен подчиниться ацтекам, ты подчинишься? Ицамна скажет то, что угодно верховному жрецу, а он принимает приношения не только от семьи халач-виника... Муж мой, может быть, имеет смысл, обратиться за помощью к моим братьям и отцу - они пришлют нам воинов. Мы будем готовить выкуп, оттягивать время, но никто не может нам запретить просить о помощи Кокомо.
   - Это может не понравиться многим горожанам.
   - Но, Кинич-Ахава, ведь твой отец - халач-виник Коацаока, ты - его сын. Мы все из рода Кокомо! Что же может не нравиться? Нужно использовать все средства. Очень жаль, что дядя в таком состоянии, иначе ему самому пришла бы в голову эта идея! Если ты не хочешь говорить об этом с народом, то позволь мне выполнить это? Никого не удивит, что дочь Кокомо желает обратиться к своим родным.
   - Я не могу тебе запретить выступить перед гражданами и сообщить родным о нашей беде, но послание должны одобрить и поддержать граждане и жрецы.
   - Завтра я обращусь к народу. Не думаю, что мое предложение вызовет недовольство. В городе достаточно здравомыслящих людей.
   - Делай, как считаешь нужным. Я не против твоей помощи. - Кинич-Ахава подошел к висевшему на стене мешочку и достал из него разноцветные нити для узелкового письма. Присев на ложе, он поманил жену к себе. Взял в руки нить, которая должна стать основой, и протянул ее Иш-Чель. Она присела и сосредоточенно стала составлять послание, сплетая и завязывая на разноцветных нитях узелки.
   - Я хочу спросить, ты не обращалась к своей богине? Может быть, ты сможешь приоткрыть тайну, что тут происходит и что нас ждет? - улыбнулся жене Кинич-Ахава, какие-то смутные сомнения еще остались у него, а, зная возможности Иш-Чель, доверяя ей, он хотел рассеять их, и как можно быстрее.
   - Я пыталась, но после пропажи жертвенной девушки у меня ничего не получается... просто странно, я всегда могла в любое время уйти туда... и вот столько времени, а я не могу этого сделать... не пускает...
   - А что ты тогда увидела? Что-то важное ведь?
   - Мой мир изменился, от него ничего не осталось, исчез покой и цвета, они перестали сиять! Я даже боюсь, что, когда снова попаду туда, я больше не увижу той красоты! - в светлых глазах Иш-Чель заблестели слезы, Кинич-Ахава обнял ее и приободрил:
   - Видимо, твой мир предупредил тебя, что над нашим будущим нависла угроза, видишь, мне нужно готовиться к войне. Но, когда все закончится, твой мир снова будет сиять красками!..
   Семейная пара не заметила, что за нею наблюдают из потайного окошка, которое представляло собой маску бога - покровителя семейного очага.
   Подслушивающий понял, что самое важное он услышал, ничего интересного не
предвидится, и скромно удалился. Это был молодой мужчина, один из прислужников жреца
бога Дождя Чаку. Он осторожно выскользнул из неприметного коридора и быстрыми шагами,
почти бегом, направился в храм Чаку, чтобы сообщить своему господину важную
информацию. Жрец бога Чаку терпеливо выслушал слугу и также быстро отправился
известить жреца верховного бога Ицамны.
   После безрадостной встречи Уичаа отправилась в свои комнаты, надеясь, что Копан последует за нею, но тот, сказавшись усталым, ушел в свои покои, запретив пускать к себе кого бы то ни было. Это немного огорчило женщину, но, хорошо взвесив, она решила, что такое положение дел ее скорее устраивает, потому что целую ночь она сможет провести как ей угодно.
   Уичаа позволила служанкам себя раздеть и подготовить ко сну, приказав принести одежду для утра. Выпроводив всех прислужниц, она некоторое время задумчиво посидела у жаровни, наблюдая, как весело пляшет огонь. Мелькнула мысль, опять обратиться к богам за советом, но она отогнала ее, потому что нельзя богов так часто беспокоить. К тому же они ей уже все показали. Теперь нужно только ждать, вот только надеяться можно лишь на сына... Но он не желал ее слушать.
   Уичаа понимала, что реально не имеет над сыном власти, она не может найти подходящих слов и доказательств, чтобы он прислушался к ее доводам. С одной стороны, Кинич-Ахава стремился поступить, как глава рода, как мужчина, но это могло повлечь за собой разрушение и гибель.
   С другой стороны, Уичаа была горда, что ее сын не боится ответственности, что он вырос настоящим воином, вот только рядом с ним находилась не она, его мать, которая воспитала такого воина, дала ему жизнь, а ...женщина, жена, вызывающая у нее только неприятие, граничащее с ненавистью. Почему? Уичаа не могла, вернее, не хотела даже самой себе дать правдивый ответ. Это была ревность матери к невестке за отнятое внимание, за ту власть, которую Иш-Чель получила, оттеснив Уичаа на задний план. Теперь, если сын брал власть в свои руки, то не Уичаа становилась рядом с сыном, а ее невестка, и ей будут отданы почести, если город выстоит перед нашествием ацтеков. А это не могло устроить Уичаа, она не могла с этим смириться и уступить. А ведь сыну именно она могла бы помочь, реально помочь! Как много бы она готова была отдать, чтобы устранить Иш-Чель. Может быть, стоит подумать над этим, и воспользоваться каким-нибудь ядом? Но слишком мало времени!..
   Огонь действовал успокаивающе. Время тянулось долго. От веселого огонька в жаровне остались только подрагивающие жаром угольки. Когда стих шум во дворце, женщина поднялась со своего места, и, практически одновременно, открылась потайная дверь в ее покоях. Из темноты возник гость, в его руке был факел, которым он освещал узкий проход. Уичаа, ни слова не говоря, спокойно шагнула в коридор. Они шли довольно долго, но женщина так часто следовала этой дорогой, что не утомилась. Она шла к верховному жрецу, служителю бога Ицамны, своему верному другу и помощнику во всех делах с самого первого дня своего прибытия в Коацаок. Именно он всегда оглашал народу волю Ицамны, которую хотелось услышать Уичаа. И она доверяла ему все.
   Комната жреца была маленькой, скорее всего это было небольшое хранилище под теокалли, на котором стоял храм Ицамне. Для верховного жреца это было убежище от шума и забот. В него имели доступ только приближенные. Ожидая гостью, жрец спокойно курил трубку, а дым сизым облаком обволакивал его фигуру, скрывая задумчивое выражение его больших глаз. Жрец уже знал, с какой проблемой его посетит сегодня ночью жена халач-виника. Он даже догадывался, о чем его снова будут просить, и что предложат взамен. Так было долгие годы и уже успело ему наскучить. Долгие годы он фактически управлял городом, а потому неимоверно устал постоянно нарушать действительную волю Ицамны, которому он исправно служил и, в которого истово верил. Но, поднявшись, волею случая, к вершине власти, он никогда бы не отдал и части ее в чужие руки, слишком много она ему давала, слишком приятно было ощущать себя самым могущественным.
   - Нам нужно подождать, - прервал он, попытавшуюся с ним заговорить Уичаа и предложил ей сесть с противоположной стороны жаровни. Она недовольно вскинула брови и невольно выразила свое удивление, граничащее с негодованием:
   - Ты позволил еще кому-то прийти сюда, когда я здесь!
   - Да, моя госпожа, потому что это те, кто тебе нужен для очередного твоего дела. Не волнуйся, они не заставят тебя ждать и не выдадут твоего секрета! - Уичаа удобно устроилась и терпеливо стала ждать. Жрец не ошибся, скоро ночные гости вошли в комнату и с недоумением оглядывали присутствующих.
   Первым вошел жрец бога дождя Чаку. Это был высокий мужчина с лицом, на котором читались спесь и надменность, а также вечное недовольство. Одет он был в обычную набедренную повязку и пестрый плащ. Никаких внешних отличий, положенных столь знатной особе на нем не было. Он немного оскорблено поджал губы, когда увидел женщину на совете, где место только для мужчин, но, получив набитую и раскуренную трубку из рук верховного жреца, снисходительно кивнул Уичаа, и молча закурил.
   Последним ночным гостем верховного жреца оказался человек, которого Уичаа никак не
предполагала увидеть. Он воровато проскользнул в дверной проем, разогнав своим
появлением поток мыслей присутствующих. Это был племянник Уичаа Халаке-Ахава. Он же
ничем не выразил своего удивления присутствию на тайном собрании тетушки, а спокойно
уселся на циновку так, словно сиживал на ней в этой комнате каждый день. Уичаа
заподозрила, что так оно и было.
   - Мы собрались здесь, чтобы решить проблемы, нависшие над нашим городом... - практически выкурив трубку, начал первым разговор жрец Ицамны, заметя, что Уичаа порядком надоело разглядывать в полном молчании собравшуюся компанию, и она, славившаяся крутым нравом, может взорваться и сорвать собрание:
   - С одной стороны ацтеки не оставят нас в покое, как бы мы от них не откупались... С другой стороны мы не можем допустить на наши земли войска Кокомо, которые желает призвать Кинич-Ахава. Прекрасно известно, что нам потом никогда не вытолкать их обратно в Майяпан... - продолжил Халаке-Ахава.
   -Золота достаточно для откупа ацтекам, возможно, не будет нужды в призыве Кокомо... - задумчиво произнесла Уичаа, оглядывая присутствующих, словно оценивая содержимое их кошельков. Мужчины переглянулись, скупость правящего семейства была им известна хорошо.
- Разумеется, госпожа, вы внесете свою долю, но дело не в том, как откупиться от
ацтеков, а в том, что Ваш сын упорно проводит политику воссоединения с семейством
столь агрессивным, что это никак не может нас - честных граждан, устроить! - выдохнул очередную порцию дыма жрец бога Чаку.
   - Хорошо. Тогда давайте здесь и сейчас выясним: кто и чью линию проводит, ведь за
каждым из вас стоят определенные силы! - вскинулась в защиту сына Уичаа, гордо
окидывая мужчин взглядом. Ее верный помощник невольно поморщился. Он совершенно не ожидал прямолинейности от Уичаа. Обычно ей была свойственна небольшая доля дипломатии. И сейчас он ожидал от нее большей сдержанности и сообразительности, по крайней мере, природной хитрости.
- Госпожа, мы все верные слуги нашего города, не нужно этого забывать и не стоит
нас, в чем бы то ни было подозревать...
   - Я полагаю, что ты, Халаке-Ахава, мечтаешь занять место моего мужа. Именно по
этой причине ты подстрекаешь людей к неповиновению и чернишь любое дело,
которое начинает мой сын. Напоминаю, он - законный наследник Коацаока! А Вы, уважаемый, - Уичаа повернула голову в сторону жреца бога Чаку. - Не можете удовлетвориться той частью власти, которая вам представлена! Поэтому-то вы здесь и сошлись сегодня и были так удивлены моим присутствием! Вы объединились против моей семьи!
   - Госпожа, не нужно горячиться. Мы все заинтересованы в спокойном правлении и порядке в нашем городе. Потому мы здесь.
   - Если так, то хватит препираться и нужно переходить к делу! Каждому из Вас есть, что сказать. Нам нужно устранить любую возможность мирного прихода нам на помощь войск Кокомо. Думаю, тут мы все единодушны? - собравшиеся дружно кивнули.
- А нет возможности столкнуть лбами ацтеков и Кокомо? - предложил Халаке-Ахава,
присутствующие пожали плечами и погрузились в краткое раздумье.
- Кокомо и их земли слишком далеко. Какое им дело до нашего приграничья? То, что
на наших землях будут ацтеки, их совершенно не касается - у них достаточно проблем со своими городами.
   - Если ваша невестка обратится к своим родным за помощью, то они обязаны будут прийти ей на помощь, - опроверг слова Уичаа жрец бога Чаку. Всем своим видом, показывая, как он недоволен.
- Вы хотите сказать, что...
  -- Да, госпожа, мой верный человек сообщил мне, что таковы намерения Иш-Чель, а Кинич-Ахава ее всячески поддерживает. К сожалению, она уже составила письмо и собирается выступить завтра на площади перед народом, полностью в соответствии с законом.
   - Значит, мы опоздали! - разозлился Халаке-Ахава, его кулаки нервно сжались. Уичаа презрительно усмехнулась - она не любила, когда мужчина не мог сдержать своих эмоций.
   - Это как посмотреть. Она может отправить посланника, но вот дойдет ли он...
   - А если она будет их слать одного за другим, как мы уследим?
   - А нам и не нужно за этим следить. Можно спать спокойно, если устранить саму женщину... - после слов жреца бога Чаку повисла напряженная тишина. Ничуть не смущаясь, выдержав паузу, он продолжил, смотря прямо в глаза Уичаа:
   - Ведь это Ваше самое заветное желание, госпожа! - Уичаа едва успела прикрыться маской сдержанности, но в душе она ужаснулась откровению жреца.
   - Да, я не скрываю недовольства этим браком!
   - Поэтому мы Вас и принимаем в свой круг...
   - Хорошо, что Вы нас поддерживаете...
   - Постойте, но стоит моей невестке умереть, и Кокомо вместе с ацтеками будут стоять у наших ворот!
   - А если мы сделаем так, что окажем честь семье Кокомо, большую честь, и они будут счастливы?
   - Я Вас не понимаю, почтенный! - Уичаа нервно облизала губы - становилось жарко.
Избавиться от неугодной невестки ей хотелось с первой минуты, как она услышала о
возможном браке, желание усилилось с первой минуты их встречи, но она понимала,
что это не в ее силах.
- Звезды говорят, что засуха будет продолжаться недолго, они же скажут нам о воле
бога Чаку: нашим полям нужен дождь, а для этого нужно хорошо попросить...
- Но Иш-Чель - жена Кинич-Ахава! Она принадлежит знатному роду! - Уичаа растерялась.
- А кто посмеет оспорить волю бога? Да еще в тяжелую минуту, когда нужно
откупиться от ацтеков?
   - Вы предлагаете жребий? - она должна была тоже его тянуть.- А если я его вытяну, вытяну первой?
- Госпожа, нужно создать такую ситуацию, чтобы право тянуть первой жребий
досталось Вашей невестке... А Вы нам еще нужны, вот Вы-то неприкосновенны...
- Вы что-то не договариваете... мой муж - халач-виник, и я должна тянуть первой!.. Хотя... зачем я сомневаюсь - вы уже все продумали!?
   Жрец бога Чаку довольно улыбнулся ее прозорливости и согласно кивнул:
- Напрасно Вы, госпожа, от нас отделяетесь. Вы также принимаете участие в решение,
как и мы. Да, мы все продумали, но вот согласитесь ли Вы с нашим предложением?
   - Очевидно, оно не столь хорошо для меня, чтобы я могла сразу же согласиться? - усмехнулась Уичаа. - Так в чем же оно состоит, уважаемый?
   - Хм... В том, что с завтрашнего дня не наш халач-виник Копан будет управлять городом, а его сын - Кинич-Ахава...
  -- Это измена! - Уичаа в гневе вскочила со своего места.
   - Конечно, но Вам нужна власть над сыном так же, как и нам над ним. Мешает во всем наш правитель. Его слабоволие и бездействие не допустимы, но он болен! Духи зовут его! Теперь Вы думайте и решайте!
- Но постойте, чем же мешает нам мой муж? Он практически отстранился от дел! Какие Духи?
- Но важные решения принимает он! Тем он нам и мешает. Он уже заглянул в глаза Духам Смерти, он боится и ждет их. Посудите сами, устраняя Копана, мы передаем власть в руки Кинич-Ахава. Из-за нашествия ацтеков, ее не освещаем. Пока. Волею богов. Это для его усмирения. Следовательно, Вы на некоторое время, отходите на второй план, кто может Вас в чем-то заподозрить? Никто. Затем, мы устраняем Иш-Чель, вот тут Вы должны полностью контролировать поведение сына. То есть - не дать ему совершить необдуманные поступки. Потом, мы откупаемся от ацтеков, Кокомо претензий к нам не предъявляют, а мы заключаем новый брак, угодный всем нам... Вы получаете послушную невестку и правите Коацаоком, мы - новый сильный договор с сапотеками или даже с ацтеками, там будет видно... Что Вы скажете нам на это?
   - Я пртив убийства мужа! Это измена и...
   - Полноте, госпожа, власть притягивает Вас сильнее, чем брак с нашим халач-виником! Одна Вы не останетесь, и не заставляйте меня раскрывать Вам Ваши же тайны! - снизил голос до шепота жрец бога Чаку, при этом он весьма ехидно улыбался. Уичаа поняла, что этому проныре довольно много известно такого, чем он вполне может держать ее в своих руках. Женщина задумалась. Если бы знать, что известно ему, можно было бы увильнуть, но сейчас она в трудном положении. Слишком много ей известно... А что известно ему?! Если откроется ее неверность Копану, то ей не уйти от казни. А откажись она выполнить решение тайного общества, ни одно ее слово не будет иметь силу - слишком могущественные противники предлагают ей союз. Откажись она выполнить решение тайного собрания - в живых ее не оставят. Уичаа отбросила всякие колебания Возможно, слишком быстро, слишком поспешно, но кто может обвинить человека, спасающего свою жизнь? Власть она действительно любила, и сына любила. Сейчас она старалась выторговать им обоим жизнь и власть, а потом... Слишком много было еще препятствий и проблем, чтобы о них думать сейчас. В настоящий момент она должна была принести в жертву все лишнее и чуждое, только бы удержать власть для сына в семье. Копан теперь был сброшен со счетов. Она билась за себя и сына.
  -- Хорошо. Выхода нет. Я согласна с Вами. Как Вы предполагаете убить моего мужа?
  -- Хороший яд, госпожа.
   - Это действительно хорошо, потому что...- беседующие не обращали внимания на вход в комнату, настолько они были заняты обсуждением своих проблем, и не заметили тень человека, который прятался за шкурой, висевшей над дверью, почти с самого начала переговоров. При последних словах, сказанных Уичаа, тень застонала и, цепляясь за шкуру, чтобы сдержать падение, бессильно рухнула в комнату, увлекая за собою все, что оказалось на ее пути.
   Заговорщики испугались по-разному: Халаке-Ахава трусовато поджал под себя ноги ипопытался сжаться в невидимый комок, тщетно накидывая на голову свой плащ; жрецы же воинственно выхватили припрятанные в складках одежды кремневые ножи; Уичаа испуганно вскрикнула - она единственная, кто мгновенно узнал подслушивающего. Это был Копан.
   Немая сцена продолжалась недолго, убедившись, что халач-виник почему-то не подает признаков жизни. Все, кроме Халаке-Ахава, подошли к лежавшему навзничь правителю и склонились над ним. Халач-виник не шевелился, обе руки его были прижаты к груди, где находилось сердце, глаза были прикрыты, а губы что-то шептали. Жрец Ицамны стал на колени перед лежащим и прислонил свое ухо к самим губам поверженного правителя. Простояв так некоторое время, он выпрямился и сообщил:
   - "Предатели"...Хм... я понимаю, у нашего халач-виника удар. Можно предположить, что боги нас поддерживают... - невольная улыбка расползлась по лицу жреца бога Чаку. - Вот видите, госпожа, даже яд не понадобился! Люблю поддержку богов!
   Уичаа удрученно смотрела на поверженного супруга. Она не знала радоваться ей или огорчаться. Слишком уж призрачной становилась ее власть. Если бы Копан умер, она ничего бы не боялась. Теперь же он ведь мог прийти в себя.
   "Отступать не буду!" - твердо решила женщина.
   - Нужно прислать рабов, чтобы они перенесли халач-виника в его покои. Скорее всего,
он пришел один - верховный жрец осмотрел вход и остался доволен поворотом дела.
- Скоро рассвет. У нас мало времени, нужно приставить верного человека и,
как только начнет говорить - дать яд. Иначе нам всем - смерть! Сейчас расходимся,
на все у нас три дня. Каждый знает, что делать... иначе все наши намерения потерпят провал. Ты, Халаке-Ахава, подстрекай людей к бунту против Кинич-Ахава, делай это незаметно, спокойно, но быстро. Вы, госпожа, изображайте убитую горем жену и следите за состоянием мужа. Вы, уважаемый, готовьте народ к необходимому жертвоприношению от всех знатных домов города, - верховный жрец осмотрел всех присутствующих и снова затянулся трубкой. Заговорщики покинули пирамиду бога Ицамны по одному. Верховный жрец бога Чаку ушел полностью довольный и даже, в какой-то мере, счастливый. Он был удовлетворен. То, над чем он трудился долгие годы, вскоре должно было принести плоды, которые он собирался любовно пожинать.
   Уичаа вышла, сопровождая носилки с мужем. Их доставили дворцовые рабы. Она не стремилась скрыть положение Копана. Но она не знала, как будет смотреть сыну в глаза, сообщая о внезапной болезни отца. Поэтому правителя доставили в его покои с большим шумом.
   Халаке-Ахава выскочил из подземелья едва ли не в припрыжку. Перепугавшись насмерть, когда обнаружилось их собрание, он уже практически распрощался с жизнью, а внезапное разрешение проблемы придало ему силы. Он, собственно, уже и не вспоминал о тех минутах скользкого страха, которые ему пришлось пережить. С самого детства он завидовал положению двоюродного брата и мечтал о несбыточном. В этом сговоре он также не раскрывал своих истинных целей, решив придерживаться оговоренной линии поведения и, выполняя поручение, настраивать народ против Кинич-Ахава.
   Халаке-Ахава решил любыми путями добиться власти в Коацаоке. Взвешивая различные перспективы получения власти в городе, он решил заранее договориться с ацтеками, которые могут захватить город. Теперь его волновало только одно - не успеет ли кто-нибудь, такой же разумный, его опередить. Над этим стоило поработать основательно. Но главное, что грело его душу - возможность творить дела для себя. Этим он готов был заниматься и днем и ночью.
   Известие о большом празднике, посвященном Ицамне, облетело город с быстротою ветра. Одновременно жителям сообщили о тяжелой болезни халач-виника. Теперь умы горожан были заняты только тем, в какую сторону будет дуть ветер из дворца правителя. Люди Халаке-Ахава исправно разносили по всем уголкам Коацаока весть о желании жрецов обратиться к богу Чаку с просьбой о дожде. Теперь город напоминал встревоженный муравейник, где на каждом перекрестке громко обсуждалось жертвоприношение и болезнь халач-виника, будущие перестановки во дворце и, конечно же, последствия. Ссоры возникали, но до серьезных столкновений не доходило, потому что заговорщики выжидали удобного момента и только подготавливали благодатную почву, подогревая обещаниями о лучшей жизни под ацтеками, нежели под пятой молодого и неопытного халач-виника, ставленника ненавистных Кокомо. Тем не менее, сторонников приглашения войск из Майяпана было достаточно много, они приводили веские аргументы и до хрипоты отстаивали свою правоту. Однако болезнь правителя приводила обе стороны в замешательство. Смущение вызывало следующее. Копан был полнокровным братом правителя Майяпана, а вот сын его наполовину. Родственные узы ослабевали. Надеждой Кинич-Ахава была его жена Иш-Чель. Но даже при той полноте политической власти, которой были наделены женщины майя, даже она не могла решать такие важные проблемы, как военный договор.
   Споры стихли, когда время приблизилось к полудню на главном теокалли города, где возвышался храм Ицамне, уже все было готово к большому жертвоприношению, об этом известил звук ритуальных барабанов. Барабаны заставили толпу смолкнуть и направиться на центральную площадь к подножию теокалли.
   Кинич-Ахава вышел в сопровождении семьи и, как ожидалось, без отца. Он уже знал о его болезни и пытался скрыть невольную радость. Теперь он мог воплотить свое намерение защищать Коацаок. Кинич-Ахава занял место на вершине своего дворца, что позволило бы ему и его свите наблюдать за действиями жрецов и слышать все, что происходит внизу. Все ждали появления верховного жреца Ицамны. Он появился, когда хор исполнил торжественную песню-псалом.
   Весь его облик соответствовал представлению майя о небесном драконе. Жрец был одет в шкуру голубого цвета, покрытую темными пятнами, символизирующими шкуру обычного ягуара. Только сзади костюм заканчивался стилизованным хвостом, напоминающим мощный хвост крокодила. На голове же была маска - некая смесь головы птицы и того же крокодила, украшенная многочисленными яркими перьями с преобладанием голубой гаммы. Вместо глаз были вставлены огромные камни из бирюзы величиной с хороший кулак. Весило одеяние жреца, очевидно, много, потому что он тяжело ступал, стараясь сохранить равновесие и прямую спину. Присоединившись к поющим хористам, жрец воздел руки к небу, отчего шкура предательски качнулась, но была тут же поправлена младшими жрецами, следовавшими за верховным. Жрец Ицамны продолжил в одиночестве, голос у него был громкий, сильный, немного басистый. Изредка служители издавали глухой шум, символизирующий звук небесного грома, который означал невольное ворчание бога. Постепенно, к концу песни, барабаны становились все тише, пока совсем не замолчали - бог Ицамна готов был слушать. И тогда верховный жрец ловко скинул с себя шкуру дракона, оставшись в одной белоснежной набедренной повязке. Прислужник подал ему кремниевый нож. Жрец поднял его над головой и затянул новую песню, постепенно разворачиваясь к жертвенному камню, на который служители уже уложили первого мужчину.
   Свите Кинич-Ахава было видно лицо приговоренного, на нем читалось воодушевление и гордость, а глаза горели фанатичным огнем. Одним точным ударом жрец раскроил грудь мужчины и, подняв окровавленное сердце к небу, стал рассматривать его, что-то бормоча себе под нос. Служители укладывали на жертвенник уже следующего. Всего их было подготовлено больше десятка.
   Верховный жрец Ицамны рассматривал внимательно внутренности и сердце каждого принесенного в жертву, с каждым разом все громче и громче произнося слова молитвы. Вскоре руки жреца устали наносить удары, и тогда его место занял младший жрец, который, вскрыв грудь очередной жертве, передавал сердце верховному и уступал ему место для гадания по внутренностям.
   Жертвоприношение длилось уже несколько часов, когда верховный жрец издал торжествующий вопль, который мог означать только то, что бог Ицамна дал ответы на все вопросы, интересующие правителя Коацаока. Приговоренных тут же увели в подземные комнаты теокалли - им предстояло еще ждать следующего раза.
   Залитый кровью жертв, верховный жрец облачился снова в свою шкуру небесного дракона и подошел к самому краю площадки, напротив которой расположилась правящая династия, и сообщил волю Ицамны. Из витиеватых выражений, которыми изъяснялся жрец, следовало, что правитель Коацаока Копан поправится нескоро, Ицамна позволяет его сыну править городом, выкуп нужно собирать, послов в Майяпан можно отправлять. Сообщение вызвало небольшую бурю негодования, которая стихла, едва Кинич-Ахава объявил, что желает говорить. Он встал, подошел к лестнице, ведущей вниз, и спустился на ее середину. Подождав, пока смолкнут протестующие, он обратился к горожанам:
   - Граждане города Коацаока, вы слышали волю Ицамны, нашего любимого и почитаемого бога. Он подтвердил наше желание оставить наш город свободным. Помочь нам могут только наши братья Кокомо. Я обещаю вам, что не допущу захвата власти в городе ни чужеземцам, ни кровным моим братьям. Я призываю их только для помощи в сопротивлении ацтекам. Клянусь вам в этом!
   Тишина, которая повисла после этих слов, означала, что жители пытаются продумать все до мелочей. Неожиданно рядом с Кинич-Ахава возникла Иш-Чель. Она тихо спустилась вниз и стала рядом с мужем, обводя его подданных светлыми глазами. Лучи заходящего солнца зажгли ее рыжие волосы огненным водопадом, укутывая ее шелковистым плащом. Зрелище было диковинным и захватывающим. Тонкие черты лица и гордая осанка производили должное впечатление. Взглянув на мужа вопрошающе, женщина очаровательно улыбнулась и также обратилась к толпе:
   - Граждане Коацаока, я из рода Кокомо, но я принадлежу нашему городу. В брачном договоре между нашими домами стоит договор о помощи, в случае военной угрозы благополучию Коацаока Я живу в этом городе, и как вы, хочу видеть его свободным от любой власти, кроме законной. Позвольте мне обратиться к моим братьям и попросить их о помощи. Ручаюсь, что они уйдут, как только отпадет необходимость в их присутствии. Прошу вас, не отказывайтесь, воины Кокомо искусны в военном деле и их помощь будет нам не лишней. Я подготовила послание к моим братьям и мне нужны воины, готовые его доставить. Если вы позволите...
   Голос Иш-Чель не был сильным, но он был нежным, а она вложила в него столько искренности, что люди это сразу же почувствовали. Народ резко разбился по кучкам и стал бурно обсуждать предложение. Правящая чета была вынуждена стоять и ждать решения городского собрания. Выступление Иш-Чель понравилось жителям, многие выражали свою симпатию жене халач-виника, открыто переходя на его сторону. Вскоре на площади начали выкрикивать о своем согласии то там, то тут, пока огромная масса людей во весь голос не прокричала свой вердикт:
   - Согласны...
   - Теперь дело за верными посланниками, - улыбнулась Иш-Чель. Толпа храждан шевельнулась и вытолкнула из своих рядов пятерых желающих. Однако граждане подошли к этому вопросу серьезно, каждую кандидатуру обсудили, и все кандидаты были отвергнуты. Потом на площадку вышли двое крупных мужчин, и чей-то голос произнес, перекрывая шум:
   - Эти люди достойны нести твое послание, госпожа. Они храбры, выносливы и проверены. Против них никто не скажет худого слова!
   И действительно толпа радостно зашумела, выражая свое согласие. Иш-Чель вручила узелковое письмо воинам, прислужница подала им мешочки с едой, и посланцы вступили в широкий проход, который образовала толпа под одобрительные возгласы.
   - Вот и все вопросы решены, - повернула свое счастливое лицо Иш-Чель к мужу. Он улыбнулся, но, промолчав, стал подниматься наверх. Быстрым шагом он отправился в покои отца, состояние которого не улучшилось, Иш-Чель решила его сопровождать.
   После собрания Уичаа направилась к верховному жрецу Ицамны. Она с трудом сдерживала свой гнев и боялась, что он преждевременно вырвется наружу. То, что толпа горожан благосклонно приняла невестку, ее страшно разозлило. Женщине казалось, что жрец ее предал, преследуя какие-то свои цели. Почти шипя, она ворвалась в хранилище, где менее суток назад сговаривалась с врагами сына. Но комната была пуста. Кипя гневом и от бессилия сдержать свое негодование, Уичаа швырнула в угол несколько глиняных горшков, совершенно не заботясь о рассыпавшемся содержимом. А оно рассыпалось драгоценными осколками нефритов и бирюзы, которые хранились в них.
   На шум прибежал тот самый немой раб, который всегда приводил ее к верховному жрецу. Увидя госпожу, он убежал обратно. Вскоре на пороге возник тот, на кого Уичаа собиралась вылить свой гнев. Вид правительницы не смутил жреца, он спокойно сел, затянулся любимой трубкой с табаком и только тогда соизволил взглянуть на кипевшую от негодования женщину. Не в первый раз он видел ее в таком состоянии, поэтому жрец молчал и курил, демонстративно показывая, кто в настоящее время господин. Первой не выдержала Уичаа:
  -- Ты не должен был допускать обращения Иш-Чель к гражданам Коацаока!
   - Почему? - спокойно спросил жрец.
   - Как почему! Это противоречит нашему плану!
  -- Да? Нисколько! Твоему - да. К сожалению, эмоции всегда владеют тобой больше, чем разум, Уичаа. Ты никак не можешь их усмирить, сколько бы я тебя не учил!
   - Ты нарушаешь наши планы, а отчитываешь меня! Как ты смеешь!?
   - Что ж, придется тебе объяснить. Я позволил твоей невестке выступить, чтобы она заняла действительно высокое положение. Это необходимо, чтобы Кокомо не могли усомниться, что их кровную сестру принимают должным образом и с должными почестями! Как это просто, Уичаа, а ты из-за своей горячности едва не сорвала все! Убирайся, ты меня рассердила!..
   Уичаа, получив выговор, присела и стала думать. Гнев постепенно стихал, ей становилось стыдно и за свои слова, и за то, что она не смогла сохранить свое лицо. Выражение надменности, которое постоянно присутствовало на ее лице, исчезло. Вместо него возникла рабская покорность. Маленькими шажками Уичаа подошла к курившему жрецу и опустилась на пол у его ног. Тщетно попыталась поймать его взгляд, но жрец упрямо смотрел в сторону. Тогда женщина приникла губами к коленям верховного жреца и стала покрывать их поцелуями, постепенно продвигаясь вверх. В это время ее тонкие руки проворно скользнули под белоснежную набедренную повязку жреца и начали его ласкать. Вскоре голова Уичаа оказалась там, пытаясь возбудить мужчину, но услышала горький упрек в свой адрес:
  -- Ты всегда пытаешься встать выше меня, Уичаа, но пока не упадёшь вниз, ты не получишь того, что больше всего тебе нужно... Проси!
   - Я не могу без тебя, прости мою глупость, жрец. Можешь унижать, но не отталкивай меня! Я - твоя раба, я все выдержу, только не отвергай меня! Я буду послушна! - Уичаа не переставала осыпать поцелуями тело мужчины, который встал и равнодушно смотрел на нее, презрительно кривя губы. Но блеск в его глазах говорил, что он явно получал удовольствие от происходящего. Вскоре заметилось и его возбуждение. Желая доставить ему наслаждение, и поскорее насытиться самой, Уичаа сбросила свою одежду, обнажив красивое стройное тело, и призывно взглянула снизу вверх, вкладывая в свой взгляд желание и покорность. Но мужчина презрительно ее оттолкнул:
   - Нет... сначала ты удовлетворишь меня, и не раз, Уичаа, а уж потом я подумаю, достойна ли ты моего прощения... Если нет, то пойдешь к своему Копану, пусть он тебя поласкает так, как могу я...
   Уичаа взвыла от негодования и, желая добиться своего, обрушила на своего любовника такую бурю ласк, что он постепенно начал таять, но, по-прежнему продолжал ее изводить. Только это уже было привычной игрой двух любовников, которая продолжалась больше двух десятков лет. Уичаа не могла и вспомнить, как это началось, но в ее мире существовал только один мужчина, который мог удовлетворить ненасытность, пожирающую изнутри. Холодность мужа лишний раз подталкивала к измене, а презрение жреца сводили с ума и превращали ее в монстра, усмирить которого могли только такие игры, продолжавшиеся зачастую всю ночь. В виде эксперимента жрец давал своей любовнице опьяняющее зелье, отчего она окончательно теряла голову и приходила к нему за ласками снова и снова, отбросив гордость, теряя всякое достоинство, желая лишь погасить огонь страсти пожирающий ее изнутри. Уже не раз жрец, чтобы побесить свою возлюбленную и оттянуть момент ее удовлетворения, приглашал в эти игры своего немого раба. Первый раз Уичаа была шокирована настолько, что только угроза не получить удовольствие, заставила ее выполнить все, что приказал любовник. Она его любила, любила настолько, что хотела верить сама и убеждала жреца в том, что ее сын Кинич-Ахава он него, но верховный жрец лишь смеялся и опровергал все ее слова. Вечный страх, что кто-то раскроет их тайну, придавал встречам особенную остроту. Вчера стало ясно, что их тайна больше не тайна, но Уичаа уже устала бояться. Она хотела устранения Копана, считая, что сын не будет ей помехой. Недвижимый Копан ее не пугал, а жрецу бога Чаку достаточно будет нескольких кувшинов с драгоценностями, и он навсегда забудет о том, что сказал, да еще выдаст ей имя болтуна. Отбросив посторонние мысли, Уичаа отдалась наслаждению.
   В то время, как Уичаа предавалась телесным удовольствиям, Кинич-Ахава с женой попытался навестить отца. Но халач-винику было отказано в приеме, по причине плохого самочувствия Копана. А послы ацтеков должны были прибыть со дня на день...
  
   Сообщение, что послы ацтеков вошли в город, распространилось мгновенно. С должными
почестями их сопроводили во дворец халач-виника.
   Кинич-Ахава постарался взять власть в свои руки, но ему очень не хватало мудрого совета отца, ведь фактически его поддерживала только треть населения. Многие жители предпочитали либо покинуть город, либо откупиться, но не идти на прямое столкновение с ацтеками, к которому их призывал и готовил Кинич-Ахава. Очевидно, сказывалась их слава непобедимых воинов ацтеков, а у каждого были дети, кое-какое нажитое имущество. Новый халач-виник понимал это, но жить под пятой ацтеков он не хотел. Он боялся признаться даже самому себе, что его раздирают противоречия. С одной стороны защищать родной город было безумством, а стать изгнанником, которому, как подачку, уступят клок земли, он принять не мог. С другой стороны, молодая отвага горячила кровь, а гордость не могла позволить уйти без боя, без единой попытки отстоять свое право, потерять все. Чему ж его тогда учили и готовили столько лет? И может ли воин вот так просто уйти? Воин может пасть в бою, но не уступить своего. Это ему постоянно повторяли с детских лет. Он вырос с этой мыслью... как же ему не хватало отца, кого-нибудь, кто бы мог с ним поговорить и помочь советом, удержать от ошибок! Но он остался один - к жрецам идти не было смысла - он им перестал верить. А Иш-Чель попрежнему не могла обратиться к духам, создавалось впечатление, что закрылась какая-то дверь, и сколько бы она не делала попыток, ответа не было.
   Кинич-Ахава неторопливо шел к тайному окошку, что бы рассмотреть послов перед тем,
как они предстанут перед ним. Он хотел заранее, еще до встречи, составить свое мнение о
непрошеных гостях. Неожиданно для себя он у окошка наткнулся на жену, которая
внимательно рассматривала послов. Похоже, что этим она занималась уже довольно долго.
Почувствовав его присутствие, Иш-Чель вздрогнула и виновато улыбнулась мужу. Сделав
должный поклон, она тихо уступила свое место, тихо шепнув:
   - Мой господин, это не послы, это воины... Обрати внимание на их руки, они, словно, ищут на своем боку дубинки! А лица! Я в жизни не видела более страшных лиц!
   - Ты наблюдательна, но эти лица в боевой раскраске будут еще страшнее, дорогая -
подтвердил ее догадку Кинич-Ахава, когда внимательным взглядом окинул группу терпеливо
ожидающих послов.
   Ацтеков было пятеро. Все богато одетые, в ярких плащах, драгоценностях. Фигуры крепкие, с гордой осанкой. Узлы мышц на обнаженных торсах еще раз подтверждали догадку Иш-Чель. За то время, что за ними наблюдали, послы не обмолвились между собою ни словом. Они спокойно сидели на ярких циновках и напоминали каменные статуи.
   - Посмотри на их ноги, это даже не пилли. Это явно предводители военных отрядов! А значит, в Анауаке уже готовятся к войне. Они здесь для того, чтобы рассмотреть городские укрепления! - Кинич-Ахава не сдержался и рассерженно стукнул кулаком стену.
- Значит война?
   - Ацтеки не дадут нам уйти с миром, как на это надеются некоторые. Идем! - Халач-виник и его жена быстрыми шагами направились к залу приемов, где у входа столкнулись с Уичаа, одетой, как и подобало жене правителя.
   - Я считаю, что мне нужно так же присутствовать при приеме послов, дорогой, еще одни глаза, еще одни уши... - ответила она на его немой вопрос, заметив, как недовольно сдвинулись брови на переносице сына. Кинич-Ахава вынужденно кивнул, понимая, что спор бесполезен, а послы уже в зале.
   Стоя за спиной мужа, Иш-Чель внимательно рассматривала гостей теперь с близкого расстояния. Больше всего ее поразило сосредоточенное выражение их лиц. На них совершенно не читалась хитрость и ловкость, свойственная дипломатам. Это были лица с грубой, обветренной кожей, а многочисленные шрамы подтверждали подозрения женщины - перед ними были не дипломаты. Ища подтверждения своей догадке, Иш-Чель оглянулась и встретилась взглядом с Уичаа, та незаметно кивнула, тоже заметив мельчайшие детали в облике послов. Ей хорошо был известен регламент одежд у ацтеков - только, когда твои ноги покроются бесчисленными шрамами от битв, в которых ты будешь участвовать, только тогда ты будешь иметь право прикрыть их от ночной прохлады полами длинного плаща. Столь явное откровение говорило только о решении ацтеков захватить город.
   - Вам давалось двадцать дней на раздумье, и мы пришли за ответом. Мы поддерживаем Вас в Вашей печали по болезни халач-виника Копана. Нам очень жаль, мы, как и Вы, надеемся на его скорейшее выздоровление... Но времени было достаточно. Мы ждем Вашего решения, - говоривший не превышал голоса, но всем видом показывал, что его не обвести вокруг пальца рассказами о болезни правителя города. Он оглянулся, и что-то сказал на своем языке сидевшему за ним послу. Это был тот самый мужчина, который привлек внимание Иш-Чель, когда она из потайного окошка рассматривал гостей. Тогда она видела его профиль, сейчас он сидел напротив нее. Впечатление о нем, как о воине, оставалось прежним, даже усиливалось. Крупные черты лица были несколько резкими, искривленными парой рваных шрамов на лбу и подбородке, совершенно не смягчавшиеся большими глазами, слегка прикрытыми во время разговора тяжелыми веками, которые, тем не менее, не скрывали, а подчеркивали внимательный и острый взгляд. Создавалось впечатление, что этот взгляд давно уже оценил обстановку в городе, все отрицательные и слабые стороны его защиты. Крупный нос нависал над губами, которые могли бы понравиться своей формой женщине, но, по обычаям ацтеков, нижняя губа была проколота, и из нее выглядывала золотая голова ягуара. Крепкий, надменно вздернутый подбородок, высокие скулы. Длинные волосы были завязаны в пучок и спадали на широкие плечи, прикрывая дорогие ожерелья, жестко, как показалось Иш-Чель, и коварно поблескивающие от света факелов. Сидевшие с ним рядом мужчины также отличались крепким сложением и обилием шрамов, а богатые украшения и невозмутимый вид только подчеркивали - ацтеки пришли воевать.
   - Мы готовы выплатить вам выкуп, - прервал исследования Иш-Чель голос мужа. Кинич-Ахава решил, что нужно оттягивать время.
   - Халач-виник уже собрал то, что нам нужно? - немного медленно, с акцентом произнес мужчина, которого лучше всех рассмотрела Иш-Чель. Голос у него был густой и сильный, в нем слышались жесткие нотки. Они выдавали в говорившем человека, привыкшего командовать. Он встал. Весь вид его демонстрировал мощь захватчиков. Даже без оружия, с гордо вскинутой головой, он полностью олицетворял военную мощь Анауака. Присутствующие поняли, что это была вызывающая демонстрация силы и напористости, заставляющая осаждаемых задуматься над своей судьбой, и снова повторить: "Ацтеки пришли воевать!"
   -Да, мои граждане собрали требуемый выкуп. Вы доставите его к воротам города, - легкий кивок головой, еще раз, указывающий - кто теперь хозяин положения, и послы направились к выходу, в сопровождении охраны Кинич-Ахава. Только, когда затихли шаги незваных гостей в коридорах дворца, присутствующие оживленно стали обсуждать происшедшее. Никто не мог понять, почему халач-виник, так настаивающий на войне, вдруг, безропотно решил откупиться.
   - Мы просчитали золото, зерно, которое принесли наши граждане и то, что в нашей
сокровищнице. Всего достаточно, что бы откупиться от ацтеков и прожить в мире
некоторое время, пока не прибудут воины Кокомо, - пояснил все Кинич-Ахава, когда возбуждение слегка улеглось. - Напоминаю всем, кто еще не понял - Ацтеки пришли воевать! А нам нужно время!
- Скажи нам, халач-виник, ты решил оплатить выкуп из своей казны. Похвально! Но
сколько в ней осталось? - перекрывая благодарные фразы, летящие со всех сторон, с
улыбкой, поднялся со своего места Халаке-Ахава. Гнетущая тишина и испуганные
взгляды резко изменили настроение собравшихся. - Это я тебя спрашиваю, я - Халаке-Ахава! Так сколько ты оставил в своей казне?! Этот вопрос интересен всем. Если ты от радости не потерял память, то должен помнить, что урожая в этом году фактически не будет, а кормить неимущих твоя прямая обязанность. Ты - правитель, ты и корми. Так есть у тебя, или у твоей молодой жены, а может быть у почтенного Копана, чем расплатиться за продукты?.. Да, а халач-виником тебя разве выбрали? Что-то не припомню...
   - Халаке-Ахава, твои речи - прямая измена! Но я отвечу. У моей семьи есть средства. Что же касается моего правления, то, как только поправиться халач-виник Копан, я уступлю ему его место, не в это время мы должны ссориться и что-то выяснять!
   - А если он не поправится?
   - Значит, совет старейших будет решать, и утверждать, кому править в Коацаоке! Но сейчас важно только одно - ацтеки пришли воевать! - боясь сорваться и потерять свое лицо, Кинич-Ахава решительным шагом направился к выходу. Уичаа помедлила, но, обратив внимание, что голоса смолкают при ее приближении, поняла, что ей ничего не узнать, гордо удалилась в свои покои. Поведение Халаке-Ахава напугало Иш-Чель, она была удивлена тем, что муж не приказал схватить изменника. Но еще больше ее пугала правда - казна была почти пуста. Иш-Чель прошла в их покои. Кинич-Ахава сидел на циновке, скрестив ноги, и смотрел в огонь. Присев на корточки, Иш-Чель заглянула ему в глаза, в них была грусть, а иногда вспыхивала досада.
   Реальной власти у него не было, но только он готов был встать на защиту города и отдать все свои силы, как недавно отдал все из казны, все что копилось и наживалось его отцом и предками. Они уже были нищими, а нищие не правят городами и народом! Если будет сделана проверка казны, то ему не удержать власти в городе, изменники не дадут ему и слова сказать. Что же делать?!. Ведь только правитель помогает обычным горожанам, только он заботится об их благе. Но он и сделал то, что мог для простого люда - отдал казну для ацтеков, что бы была возможность потянуть время! Нет, Кинич-Ахава не сомневался в правильности своих действий. Он пытался найти выход. Он не знал, что будет делать, когда уйдут ацтеки и придут войска Кокомо, которых он тоже должен будет кормить. А что будет, когда в себя прийдет Копан, явно тот не будет счастлив, узнав, что сын опустошил казну семьи. И никакие доводы его не убедят. Ведь был выход бежать в Майяпан, тем самым сохранить богатства семьи... Бежать? Какой бред... Стать изгнанником? Нет, для Кинич-Ахава это было неприемлемо, как и для многих горожан... В любом случае, он будет защищать город и своих людей, какую бы цену боги не запросили, он выполнит свой долг и обязательства, никто не посмеет назвать его трусом. Он так решил.
   - Почему ты не приказал его схватить? - перебила его мысли Иш-Чель.
   - Я не халач-виник. Я только его сын! У меня нет реальной власти! Халаке - член Совета старейшин и родич по крови.
   - Что же будет с нами? Он знает, что казна пуста. У нас нет никакого имущества... Мы нищие, Кинич-Ахава! Что мы будем делать?
   - Не волнуйся, я что-нибудь придумаю. Ложись отдыхать. Я хочу подумать. Завтра тяжелый день, - попытался отстраниться от жены Кинич-Ахава. Он придвинулся к жаровне и стал смотреть в огонь. Он так увлекся своими мыслями, что не заметил, как тихо уснула Иш-Чель, да и сам он спокойно погрузился в сон.
   После совета посланцев расположили рядом с входом в город, где в Коацаоке, торговавшем со всем миром, отводилось место для путешественников. Помещение для отдыха предоставил им зажиточный горожанин, желавший на всякий случай услужить ацтекам. Ведь по городу ходили разные слухи, а кто его знает, как дело обернется, и кто его гости... Поэтому хозяин, иногда, был слишком любезен. Он самостоятельно принес огромное блюдо с тушеным мясом и многочисленными горшочками с приправами; не забыл он предложить кукурузные лепешки, в которые было завернуто фасолевое пюре и кусочки сочной вареной рыбы. В глиняном кувшине с красным орнаментом гостям предложили пульке, причем, хозяин первым пригубил его и довольно причмокнул, демонстрируя, что оно достойно их внимания. Только самый старший из ацтеков по возрасту нерешительно протянул руки, вопрошающе глянув на своего предводителя, взболтал содержимое и сделал небольшой глоток. Затем, как и хозяин, довольно крякнул, вытер губы тыльной стороной и вернул кувшин хозяину, чем сильно его удивил. Никто из собравшихся к кувшину не притронулся, и на немое удивление хозяина отрицательно замотали головами. Поняв, что гости соблюдают какой-то свой обычай, хозяину пришлось предложить им обычный сок агавы. Гости попытались изобразить на своих лицах удовольствие и принялись за ужин.
   Ацтеки приступили к еде в полном молчании. Хозяин немного потоптался на месте, но был вынужден уйти. Самый младший из ацтеков незаметно проскользнул к выходу из комнаты, чтобы проследить, чем будет занят гостеприимный хозяин. Ацтек удовлетворил свое любопытство, вернулся на место и знаками объяснил, что майя стоит близко к их комнате, и весь обратился в слух.
   Кривые усмешки появились на лицах, до сих пор, не проронивших ни слова ацтеков. Они
чинно принялись поглощать пищу. После еды, опять же в полном молчании, выкурили по
трубке табака, который достали из маленьких кожаных мешочков, висящих у каждого на,
поясе, и улеглись вокруг очага на пестрые циновки.
   Поздней ночью, когда все домочадцы гостеприимного дома и их гости крепко спали, у входа возник едва слышный шорох. Сон ацтеков был чутким, но никто не сдвинулся с места и не пошевелился. Вслед за шорохом послышались легкие шаги босых ног, затем тяжелая поступь хозяина (мужчина был довольно грузен), тихий шепот. Говорившие приблизились к гостевой комнате и замерли у ее входа. Потом покрывало бесшумно отодвинулось, и в помещение проскользнул смуглый раб, на теле которого белела только набедренная повязка. Вошедший, очевидно, знал, кто ему нужен, потому что немедленно направился в центр комнаты, осторожно переступая через, притворяющихся спящими, остальных гостей. Подойдя к тому, кто ему был нужен, ночной гость присел на корточки и осторожно коснулся плеча, как ему казалось, спящего ацтека. Майя не удивился, встретив спокойный, совершенно не сонный взгляд того, кого он пытался разбудить. Ацтек открыл глаза до того, как чужая рука коснулась его плеча.
   - Мой господин хочет сообщить Вам важные сведения... - едва разжимая губы, прошептал посетитель. Предводитель ацтеков осторожно поднялся, с удовлетворением заметил, что за ним перестали притворяться спящими и остальные. Они спокойно сели и внимательно оглядели потревожившего их ночной отдых.
   - Веди, - спокойно, не выразив удивления, ответил ацтек. Вождь давно уже привык, что среди осаждаемых всегда находятся те, кто не применит откупиться. Зачастую, предатели сохраняли жизнь многим ацтекским воинам, а потому он никогда не брезговал использовать перебежчиков, которые буквально дарили ему легкую победу и экономили время на осаду. В агрессивной политике захвата расширяющего свои территории Теночтитлана, любая стратегия находила себе место. Ацтек, ожидая хозяина раба, даже не сомневался, что ночной гость окажется кем-то из правящей династии Коацаока, или обиженным семьей халач-виника, готовым к любому сотрудничеству. Такое случалось так много раз, что ацтек уже перестал удивляться беспредельности человеческой алчности, порой граничащей с детской наивностью в своей правоте. Предавая своих, ренегат полностью зависел от пришельцев, которые, зачастую, никогда не стремились сдерживать своих обещаний, преследую только свои интересы. Но слишком часто было поздно что-либо менять. Ждать посетителя пришлось недолго. Желающий предать свой народ, воровато проскользнул в комнату и робко присел на край циновки. Предводитель ацтеков спокойно вынул свой нож и положил его перед собой, открыто демонстрируя недоверие к пришедшему. Долгие годы войн приучили его быть осторожным, а на переговорах бывало всякое. Присутствующие выдержали необходимую в таких случаях паузу, предложили гостю трубку, подождали, пока он сделал несколько глубоких затяжек и собрался с мыслями. Наконец гость решился:
   - Я - племянник халач-виника Копана, меня зовут Халаке-Ахава. Я старше Кинич-Ахава, член Совета старейших нашего города и имею больше прав на управление городом, чем мой брат. Меня поддерживают все уважаемые жители нашего города, Кинич-Ахава реальной власти не имеет... - "Итак, передо мною обиженный, жадный родственник, который желает власти...", - думал, пока Халаке-Ахава пытался объяснить свои права, предводитель ацтеков. По тому, как судорожно затягивался дымом гость - он невольно выдавал свое нетерпение и страх, ацтек понял, что ночной гость будет согласен на все условия. Халаке-Ахава перевел дух, постарался успокоиться и продолжил:
  -- Я могу помочь войти в город. У нас есть план. Я говорю, уважаемые, не только от своего имени, повторюсь, меня направили самые уважаемые жители города.
   - Хорошо, продолжай.
   - Город собрал выкуп. Это удалось, благодаря недавней свадьбе Кинич-Ахава, большую часть составляет приданое его жены. Мой род также должен внести свой вклад, который мы самостоятельно доставим к вам в лагерь. Так вот... мой человек затеет с кем-нибудь из ваших воинов ссору. Это будет поводом, а ворота города будут открыты. Наши воины без Кинич-Ахава с места не тронутся, брата я берусь временно устранить.
  -- Как? - наконец-то проявил интерес предводитель ацтеков.
   - Уже давно не было дождя, жрецы собираются требовать у народа большой жертвы, -
Халаке-Ахава снова жадно затянулся дымом, выдержал паузу, явно для того, чтобы ацтеки
оценили его сообразительность и значимость, - Они выберут для этого жену Кинич-Ахава, и он... .
   - В чем женщина провинилась?
   - Ни в чем. Но только так мы сможем отвлечь Кинич-Ахава от городских проблем.
   - Она представляет такое значение для халач-виника? Какая-то женщина? - предводитель ацтеков с недоумением переглянулся со своими людьми.
   - Да! У них там какие-то чувства, перед свадьбой был даже небольшой скандал, столько шума было из-за его женитьбы!..
   - Ладно, ты ручаешься, что воины Кинич-Ахава не смогут сразу же помешать нам? Нас не интересует, как ты этого добьешься. Главное - ворота должны быть открыты!
  -- Ручаюсь своей головой!
   - Хорошо. Я - Амантлан - предводитель воинов-ягуаров, хочу знать, что ты просишь взамен?
   - Когда вы займете город, мы хотим сохранить свои дома и положение в городском
совете, разумеется, оказывая Вам всякую поддержку. - Амантлан кивнул. Торг его устраивал, остальные ацтеки согласно кивнули головами, мирно попыхивая трубками.
- Сколько вас?
   - Двадцать три семьи, напоминаю, самые уважаемые граждане Коацаока. - Снова кивок и самый молодой ацтек протянул предводителю неприметный мешочек, содержимое которого тихо звякнуло. Амантлан развязал пестрый шнурок, опустил большую руку внутрь и достал пригоршню мелких золотых пластинок. Отсчитав положенное количество, любовно взглянул на лицевую сторону, где поблескивала оскаленная морда ягуара, протянул их Халаке-Ахава. Тот бережно спрятал пластины, предварительно пересчитав их.
   Амантлан вынул трубку изо рта и положил ее рядом с собой - это означало конец переговорам. Халаке-Ахава, бережно прижимая к груди золотые пластинки, покинул ацтеков. К сожалению, он не знал, что уносимые им пластинки, не только не служили защитным знаком при осаде или нападении на город, а наоборот, были условным сигналом любому ацтекскому воину-ягуару, что в этом доме живут богатые люди и есть, чем поживиться. Так ацтекский предводитель Амантлан наказывал предателей в покоренных городах, которые подлежали полному уничтожению.
   Копан из рода Кокомо, правителей могущественного города Майяпана, халач-виник приграничного города-государства Коацаока умер на рассвете, оставив землю, которой правил долгие годы перед угрозой захвата и раздираемой внутренними противоречиями. Он так и не успел ничего сообщить своему сыну, которого, как и остальных членов семьи, к нему не допускали. Возможно, эта изолированность и беспомощность и подорвала его силы. Он умер тихо, но обнаружили это только ближе к полудню.
   Первому весть сообщили Кинич-Ахава, который в этот момент беседовал с матерью. Женщине удалось скрыть невольную радость. Она разрыдалась и, упав на пол, заботливо перенесенная сыном на свое ложе, в течение дня больше не поднялась.
   Уичаа дала волю слезам, сама не зная, от чего она плачет больше, от радости, что свободна, или от жалости к себе, что столько лет провела с человеком, который был ей безразличен и вызывал только злость, с которым она так и не смогла найти общее понимание. Уичаа не мучалась догадками. Она просто плакала и получала от этого настоящее удовольствие.
   На следующий день прибыли послы ацтеков, которым официально сообщили о смерти халач-виника Копана и трауре, в который будет погружен город, пока все церемонии не будут завершены. Ацтеки выразили соболезнование, скрыли недовольство, но перенесли дату на получение выкупа на первый же день после окончания траурных церемоний.
   Пришедшая в себя, и снова надевшая надменную маску, Уичаа до хрипоты спорила теперь с сыном, который хотел похоронить отца по обычаю семьи Кокомо. Но Уичаа, как всегда стремилась соблюсти свою выгоду и была против. Ей совершенно не хотелось, чтобы облик Копана преследовал ее, когда она заходит в молитвенный дом.
   Кинич-Ахава настоял на своем. Более того, он сам присутствовал при ритуале с самого начала, отдавая последние почести отцу. Он свято верил, что теперь, сможет в любое время приходить в молитвенный дом и беседовать с ним, спрашивать его совета.
   На следующий день после смерти халач-виник был перевезен в специальное помещение под главным залом в молитвенном доме. Его тело положили на каменную плиту и отделили голову. В то время, как голову бережно опустили в чан с водой, насыщенной травами, и поставили варить на медленном огне, тело предали огню на центральной площади в присутствии всего города. Затем, собранный пепел Кинич-Ахава поместил в глиняный горшочек, приготовленный для этой церемонии и освященный в храме Ицамны. В это время, резчик по дереву уже изготовил деревянную статую, очертаниями полностью соответствующую умершему Копану, воспроизведя каждый шрам на теле умершего, и разрисовал ее, изобразив полную боевую раскраску воина майя. Теперь предстояла поистине ювелирная работа, которую выполнял специальный мастер. Он отделил от черепа заднюю часть, залил вовнутрь священную смолу с травами и начал придавать черепу черты лица живого Копана. Мастер был настоящим художником. Через некоторое время на Кинич-Ахава, не выходившего ни на минуту из мастерской, взглянул пустыми глазницами отец. Посовещавшись с сыном умершего, мастер, для пущей убедительности, вставил в глазницы отполированные кусочки обсидана, которые, поблескивая в свете факелов, оживили маску и придали несколько веселый вид покойному халач-винику.
   Кннич-Ахава самостоятельно взял в руки голову отца и соединил ее со статуей (в нее был вставлен горшочек с пеплом), уже стоящей в молитвенном доме. Водрузив на голову убор из ярких перьев, украсив грудь дорогими ожерельями и браслетами, сын халач-виника преклонил колени перед статуей и попросил оставить его наедине.
   Уичаа с радостью покинула и сына, и, выглядевшего очень естественно, Копана.
   Кинич-Ахава, когда его оставили одного, стал держать совет с человеком, которого при
жизни почитал, но с которым редко мог поговорить открыто. Отец оставил сыну клубок
неразрешимых проблем. Неопытность и горячность могли сыграть с молодым правителем
плохую шутку. Кинич-Ахава обращался к отцу за советом: кому можно доверять, а кого
лучше выдворить из города. Мысленно обращаясь к отцу, прося совет, но не получал ответа. Временами ему казалось, что он слышит голос Копана, но это были голоса служителей, раздававшиеся далеко наверху.
   В городе чувствовалось напряжение. Каждый житель подсчитывал, во сколько обойдется выкуп для ацтеков, сколько останется кукурузы и другого зерна, и сможет ли его семья дотянуть до следующего урожая. Эти подсчеты во многих домах были неутешительными, и люди ждали, какое решение примут жрецы.
   В надежде на новый урожай майя поднимали головы и, щурясь, пытались рассмотреть на безоблачном небе хоть какую-нибудь маленькую тучку, которая смогла бы подарить долгожданный дождь и спасти посевы. Жрецы молились, но дождя не было. Это раздражало и ожесточало людей, неумолимо подталкивая к бунту. И тогда город всколыхнуло известие. Бог Чаку требует большой жертвы от знатных граждан. Для этой цели собрались все граждане Коацаока на центральной площади. Кинич-Ахава наблюдал с высокого помоста. Он видел, как приходящие на площадь воины, торговцы, ремесленники со своими семьями проталкивались, чтобы занять места. Только на сей раз не в поиске удобных или лучших мест, а с четко определенной целью. Более бедные горожане уверенно протискивались к помосту, где сидел халач-виник, а богатые горожане занимали места напротив. В этом просматривалась определенная закономерность - город делился на два лагеря.
   Жители близлежащих к площади домов высыпали на плоские крыши и потеснились, чтобы дать место родственникам из удаленных городских районов. Площадь заполнилась и напоминала пестрый муравейник. Шум толпы, вызванный задержкой, становился угрожающ. Временами вспыхивали ссоры, мужчины с оружием и не скрывали своего отношения к противоположному лагерю. Наконец появился Халаке-Ахава, его люди заняли место напротив халач-виника, что выглядело вызывающим неповиновением. Гнев и неприязнь противников потушил жрец бога Чаку, который внезапно вышел из храма.
   Черный длинный плащ развивал тихий ветерок. Огромный головной убор из длинных зеленых перьев на макушке и красными по окружности головы, символизировал яркий расцвет растений. С большой золотой бляшкой на груди, изображающей бога Чаку, широким поясом из шкуры ягуара, опускающимся до колен, жрец бога Чаку был великолепен. Он внушал трепет и уважение. Он вышел с поднятыми к небу руками, его губы шевелились, произнося молитву, глаза окружали черные нарисованные круги - символ бессонных ночей.
   Глаза присутствующих устремились на эти поднятые руки. От этого человека зависело
благополучие собравшихся. Теперь только он мог командовать толпой и требовать у нее
полного повиновения. А толпа подхватывала молитву, которую завели младшие жрецы, и
постепенно весь город обратился к Чаку. Толпа начала впадать в транс, загипнотизированная
мрачной силой, исходящей от служителей бога. Молитва продолжалась несколько часов. От
усталости люди начали раскачиваться, глаза становились пустыми. Только ощутив полную
власть над толпой, главный жрец оборвал свое песнопение, замер и стал вещать низким
голосом повеление бога Дождя:
   - Мой народ слишком любит себя, он отдает мне только крохи со своего стола. Пусть
каждый пожертвует тем, что ему дороже всего... Выберите молодую женщину, стоящую выше всех ко мне, любимую и лелеянную вами, пусть она и ее подруги согреют меня. Я поверю только им, и вы снова станете моими любимыми детьми. Я прощу вас.
После слов жреца повисла мертвая тишина. Еще не выйдя из транса, люди начали оглядывать себя и своих соседей...
   Иш-Чель казалось, что ее сердце остановилось - жрец требовал человеческую жертву от правящего дома, а женщин было две: она и ее свекровь, но им была нужна молодая...
   "Нет! Это какое-то безумие!.. Такого не может быть!.. Они не могут, не смеют принести меня в жертву! Я же жена халач-виника! О, бог Чаку!" - в панике она готова была броситься бежать, но ноги ей отказали, да и куда бежать? Ее окружала толпа фанатично настроенных жителей, которым нужен дождь. Им все равно, что от них требуют, лишь бы пошел этот проклятый дождь! Тошнота подкатила к горлу и не давала дышать, она отняла речь... А народ уже требовал объявить, кто будет посланницами к Чаку, кому окажут эту честь. Иш-Чель огляделась, она попыталась поймать взгляд мужа, но тот с жалостью смотрел на мать. Плотная стена из прислуги окружила ее кольцом, а кое-кто поддерживал женщину под руки. На губах Уичаа играла загадочная улыбка, которая могла означать что угодно.
   Из храма вынесли небольшой горшочек, его передали главному жрецу, и он направился к семье халач-виника уверенной поступью. Кинич-Ахава пытался поймать его взгляд, но жрец устремил его в небо и только изредка опускал на правителя, словно, удостаивая милости.
   Жрец, только соблюдая этикет, слегка поклонился правителю и застыл, ожидая от него указаний. Кинич-Ахава понял, что он не сможет, не имеет права, на глазах своего народа запретить своей жене и матери выполнить свой долг. Это была почетная миссия. Но пауза затягивалась. Правитель лихорадочно искал выход, а народ ждал. Выхода не было, оставалось уповать на милость бога Чаку, и Кинич-Ахава обречено махнул рукой, разрешая начать церемонию.
   " Я не хочу тянуть этот жребий! Они не имеют права заставить меня это делать! Я просто не буду его тянуть!" - Ищ-Чель застыла, с ужасом глядя на приближающийся горшочек. Для нее он таил только зло, она не могла даже подумать, что ее может обойти выбор. Сначала от страха у нее отнялись ноги, потом руки плетьми повисли вдоль тела, отказавшись исполнять волю. Она не смогла заставить себя протянуть руку и вытянуть свой жребий. Но на то и прислужницы... Одна из них заботливо подхватила безвольную руку госпожи под локоток и положила на протянутый горшочек. Тонкие пальцы Иш-Чель ухватились за его край мертвой хваткой. Та же заботливая рука служанки осторожно, по пальчику разжала их по одному и опустила их вовнутрь. Там лежали пластинки. Иш-Чель показалось, что они ударили ее могильным холодом. Но она не успела даже определить свои ощущения. Ее руку, существующую без нее, подтолкнули и сжали, заставляя пальцы слабо раздвинуться и сомкнуться на самой верхней, которая несла в себе неизвестность...
   Внимательно рассмотрев жребий, жрец поднял его над головой и издал торжествующий вопль, который тут же подхватила толпа -- слова бога Чаку подтвердились - добровольная жертва из правящей семьи найдена. Толпа ликовала - теперь женщине предстояла счастливая и безмятежная жизнь в чертогах бога Чаку. А сама будущая жертва уже не слышала воплей радости ликующих горожан, она потеряла сознание. Ее подхватили и уложили в носилки, которые были отправлены в комнаты под теокалли.
   Кинич-Ахава просто застыл, он прекратил наблюдать за жрецами, и не мог оторвать взгляд от носилок, на которых уносили жену. Неужели боги требуют от него такую плату?!. Как можно? Кровь бросилась в голову, он сжал нож на поясе, но не сдвинулся с места. Значит вот какова жертва богам за благоденствие города...
   Жрецы продолжали выбирать в сопровождение еще трех девушек - сан супруги халач-виника требовал достойной свиты. Младшие жрецы медленно обходили знатные семьи, а их упорно преследовали тысячи зорких глаз, наблюдавших за правильным соблюдением ритуала. Каждый выбор сопровождался шумным ликованием горожан. Служители Чаку были довольны - еще три знатных девушки, известных своей порядочностью и красотой, изъявили о своем добровольном желании сопровождать Иш-Чель в небесные чертоги бога, стать его прислужницами, молить о милости к родным и близким, оставшимся на земле. Девушек сразу же усадили в носилки и унесли вслед за Иш-Чель.
   Тяжелый день подходил к концу. Все испытывали радостное удовлетворение и надежду. Завтра, под усиленной охраной, церемониальная процессия отправиться к ритуальной скале у реки, и свершиться воля бога Чаку, придет его благословение измучившимся детям, вновь настанет благополучие на землях города Коацаока.
  
  
  
   Иш-Чель пришла в себя уже глубокой, ночью. Обморок длился долго и перешел с крепкий сон. Сначала женщина почувствовала холод, который проник ей под одеяло, потом сладковатый привкус на губах. Еще с затуманенными мыслями, она поняла, что крепкий сон был благодаря напитку, который она в бессознательном состоянии выпила. Тут же было дано себе слово, что ни есть, ни пить она больше ничего не будет, иначе превратиться в слабовольную и послушную жертву в руках жрецов. Ей осталось тихонько приоткрыть глаза и осмотреться из-под длинных ресниц, но легкий шорох заставил ее снова застыть, притворяясь спящей. Итак, в комнате она была не одна. Кто это? Стража? Прислуга? То, что это не ее постель и не ее комната она не сомневалась: запах в помещении был пропитан определенными благовониями, а холод... Иш-Чель любила тепло, и в комнате всегда стояло несколько жаровен. Выходит, жребий, жрец, добровольный выбор - это не сон?! Очевидно, паника и смятение отразились на ее лице, и наблюдатель это заметил, потому что, когда Иш-Чель не выдержала и попыталась приоткрыть глаза, ее жест был замечен. Над собою она увидела голову старухи. Ее беззубый рот довольно улыбался. Едва их глаза встретились, как будущая жертва, получив подтверждение, что это не сон, все вспомнила и в ужасе прошептала:
   - Значит это, правда?! О, нет!.. - однако, вновь потерять сознание ей не дали. Достаточно сильный, но аккуратный удар по обеим щекам заставил женщину не только отбросить мысль терять сознание или притворяться спящей, а вскочить, не раздумывая, и дать хорошую сдачу. Ее оплеуха не была щадящей. Служительница громко вскрикнула и отлетела на некоторое расстояние, не удержавшись на старческих ногах. Она растянулась во весь рост, произведя при этом нежелательный грохот опрокинутых факелов. Пока старушка летела и пыталась уберечься, Иш-Чель успела добежать до дверного проема. Но сбежать ей не удалось - шкуры откинулись, и в комнату быстро вошел жрец бога Чаку в сопровождении свиты.
   - Наконец-то, госпожа, Вы пришли в себя... - жрец говорил ласково, а взгляд его быстро
оценил ситуацию. Старушка к тому моменту уже с кряхтением поднялась и покорно склонилась,
ожидая дальнейших указаний. Свита заполнила помещение, они принесли огромную лохань с
горячей водой, ткани, жаровни с горящими углями, от которых тут же пошло тепло. Последние
принесли нарядную одежду с украшениями и косметику. Пока прислуга все это раскладывала и
устанавливала, Иш-Чель и жрец продолжали стоять друг против друга и смотреть в глаза. Взгляд
жреца был довольным и снисходительный, он увещал Иш-Чель, как маленькую девочку,
покориться. Иногда ей казалось, что это гипноз, потому что поднималась волна спокойствия и
равнодушия. Но, откуда-то из глубины души вырастало сопротивление и тогда, испугавшись,
что его заметят, Иш-Чель притупляла взор, слегка откидывала голову, позволяя себя баюкать.
Вскоре она не могла себе сказать, чего ей хочется больше: чтобы ее успокоили, и ей было не
страшно, или же бороться за жизнь... Почувствовав, что Иш-Чель покинул бунтарский дух, жрец
тихо отдал команду прислуге и вышел из комнаты.
   Женщины начали обряд с омовения, они раздели послушную Иш-Чель, заставили ее опуститься в теплую воду и нежно запели. Нежное, почти жалостное, оно послужило для жертвы сигналом - Иш-Чель разрыдалась и сбросила с себя последние чары гипноза, понимая, что ей не удастся вырваться. По мере того, как суть пения доходила до ее сознания, в Иш-Чель, зарождалось новое сопротивление. А женщины пели ей, что она должна быть благодарна божественному выбору. Завтра она покинет этот грубый мир с его войнами, неурожаями, голодными годами... "Что-то я не припомню, когда я голодала!.." - внутреннее сопротивление нарастало. Иш-Чель, еще не освободившаяся окончательно от гипноза, попыталась закрыть уши, но терпеливые руки, омывшие не один десяток жертв, упорно разжимали ее руки, и приходилось слушать наставления.
   Поющие превозносили редкую красоту, которая непременно должна понравиться и удивить бога, благодарили отца и мать, которые подарили Коацаоку такую божественную женщину... "Вот именно, вам меня подарили, а вы хотите меня убить!" - Иш-Чель уже пришла в себя, гипноз перестал действовать и вместо религиозного трепета или хотя бы, жалости к себе, в ней креп бунт. Он ее путал, потому что она должна была испытывать гордость, от божественного выбора, удостоенной чести. Но в душе не возникало послушание и покорность, на которую были рассчитаны песни, которые казались ей теперь страшно заунывными и печальными.
   Перечислив все женские достоинства Иш-Чель, прислужницы перешли в наступление на ее сознательность. Избранница должна быть ласковой с всесильным. Услужливой во всем, покорной, тогда он пошлет городу дождь и богатый урожай, не даст голоду убить детей и матерей, придаст силы их мужчинам, отгонит ацтеков прочь... "Да уж, так эти псы и уйдут!" - уже все существо Иш-Чель сопротивлялось происходящему, оно не хотело умирать.
   О какой славе и почестях ей говорят!? Ее совершенно не интересует вечная
благодарность граждан, которые мирно спят в своих постелях, и только фанатики бодрствуют,
чтобы на рассвете следовать за ритуальной процессией! Она молода, красива, богата,
счастлива, любима! Она хочет жить здесь и сейчас! Ей ни от кого ничего не нужно! О, боги, как
же она хочет жить, просто жить! Неужели они не могут этого понять?! Ведь это так просто!..
"Отпустите меня, - мысленно обращалась Иш-Чель к своим стражам, продолжающим петь. Она
пыталась заглянуть им в глаза, найти сочувствие, но прислужницы опускали тяжелые веки и
продолжали свое дело. "Помогите же мне!" - взгляд ее, полный мольбы, перебегал с одного лица
на другое, но все они смотрели поверх ее головы... " Неужели среди вас нет никого, кто бы мне
помог?! Я же не могу справиться со всеми вами! Где же помощь?" - тут Иш-Чель поняла, что
рассчитывать на слуг нечего, помощь может, прийти только извне, и только от Кинич-Ахава. Но
где же он. Ведь он ее муж, Он ее любит, он ее защитит. Конечно, как же раньше она не
додумалась! Именно он войдет сейчас и прекратит все это. " Ну вот, вот его шаги!" - шаги
действительно слышались отчетливо, но это шли рабы, которые должны были забрать грязную
воду. Среди них Иш-Чель так и не увидела своего мужа. И снова паника охватила женщину.
Почти отчаявшись, набравшись смелости и гордости, она попыталась достаточно твердо задать
присутствующим вопрос:
   - Где мой муж? - самая старшая прислужница, которая не сделала ни одного движения за все время, а только за всем наблюдала и отдавала распоряжения, строго посмотрела на нее, недовольно чмокнула губами, поджала их, и с оскорбленным видом, сохраняя достоинство, удостоила бывшую госпожу Коацаока ответа:
   - Халач-виник больше не твой муж, ты принадлежишь богу Дождя. Ты теперь его
невеста. Ты должна быть счастлива, что божественный выбор пал на тебя! Поэтому молчи и не
задавай глупых вопросов!
   - Гадкая старуха, как ты смеешь так со мною говорить! - разозлилась Иш-Чель и быстро
выдернула руку, на которую надевали очередной браслет. Резкий взмах... К своему удовольствию,
прислужница вовремя поняла, что за этим последует увесистая оплеуха, и вовремя увернулась от
удара. Но кончики ногтей бывшей правительницы Коацаока все же оставили легкий след. Это
было оскорблением. Сдерживая ярость, старуха прошипела:
   - Усмири свою гордыню, иначе получишь напиток забвения! Я самолично волью его в
тебя, паршивая девчонка! И объявлю, что ты так хочешь побыстрее попасть к богу Чаку, что
просто изнемогла от желания ему услужить! :
   - Мерзкая старуха! Тебя бы отправить услуживать! Да видно ты сейчас красивее, чем была сто лет назад! - на шум вышел жрец, окинув взглядом ссорящихся, он все понял. Взмахом руки он приказал старой женщине удалиться. Ее место заняла молодая прислужница. Иш-Чель мрачно насупилась - придраться было не к чему - подготовительный ритуал подходил к концу. Ей оставалось только мысленно призывать мужа. Теперь спасение могло прийти только от него.
   Кинич-Ахава метался в своих покоях. Происходящее было настолько неправдоподобным, что походило скорее на страшный сон. Но факт отсутствия рядом Иш-Чель говорил, что вечерние события были, и они вышли из-под его контроля. Теперь же он должен срочно что-то предпринять. Чем быстрее, тем лучше. Но что?
   Ритуал избрания, жребий показались, ему странными. Поведение его народа говорило о
враждебности. Демонстрация силы братом заставляла беспокоиться о сохранении за собою
власти халач-виника. Весь клубок событий указывал на хорошо продуманную интригу, которую
плели давно, а он только сейчас увидел ее маленький кончик...
   Принеся в жертву Иш-Чель, интриганы наносили удар и лично ему, и его правлению, так
как с завтрашнего дня он не мог рассчитывать на поддержку со стороны Майяпана. Фактически
он становился врагом рода Кокомо. Это были внешние проблемы, по долгу своего положения, он
обязан был постепенно разобраться. На главное место, естественно, он ставил Иш-Чель. Она
занимала его мысли, она заставляла его страдать и думать о совершенно невозможных планах
освобождения. Он находился на грани нервного срыва. Отступиться от любимой женщины он не
мог, но и не мог предложить взять кого-нибудь в замен. Две, пять, десять рабынь не могли
удовлетворить кровожадность жрецов и фанатиков. Им нужна была такая жертва, которая бы
показала всем, насколько он дорожит своей властью, своим правом на управление Коацаока.
верой своего народа. Кинич-Ахава чувствовал, что разрывается на части. Он любил Иш-Чель, и, наверное, слишком был счастлив, а боги позавидовали. На ум не приходило ни одного дельного плана по спасению жены. Он не мог напасть на теокалли и выкрасть ее - за нею следили охрана и служители. А толпа религиозных горожан, готовых ради общего счастья бдеть всю ночь на площади и петь гимны... Тут ему вдруг стало стыдно, он поставил себя на место одного из горожан, чью дочь также коснулся, божественный выбор - мужчина и его семья были счастливы, горды тем, что смогли внести свою лепту в спасение от голода тысячи жизней своих родных. "Возможно, я проявляю малодушие?" - подумал он, - "Ведь это выбор бога, это честный жребий... Скорее всего - это плата за власть! А возможно за его некомпетентность... молодость... неуверенность... Иш-Чель - дорога ему, но завтра потеряет навсегда.
Именно с этим он не мог согласиться, против этого он бунтовал и был готов совершить любой
безумный поступок.
   В его покои бесшумно вошла мать. Ей достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, в каком он состоянии. С одной стороны Уичаа была удовлетворена - она пожинала плоды, но состояние сына ее испугало. Необходимо было принимать меры, иначе все планы могли потерпеть крах. " Неужели мой сын, взрослый мужчина, так увлечен этой рыжей?!" - Уичаа удивленно и презрительно скривила губы, но вслух произнесла:
   - Сын мой, ты должен смириться, поискать в своем сердце радость... Твои подданные не
поймут тебя, ахав! Для бога нельзя ничего жалеть! - Сын посмотрел матери в глаза и почувствовал, что поддержки не получит.
   - Твой народ будет тебя уважать, усмири гордыню, отдай женщину с радостью, об этом
просит бог Чаку!
   - Пусть он просит, что угодно, но не ее!
   - В тяжелые минуты мы должны жертвовать нашим богам именно самое дорогое! Твой отец бы так никогда не сказал! Как ты можешь управлять народом, если ничем не желаешь жертвовать? Правление не только права, доходы, почет, но и еще большая жертвенность, сын. Очень жаль, что ты к этому не был готов. Именно сейчас, ты должен доказать всем, что у тебя твердая рука и ради города ты способен на все!
   - Ценой жизни женщины?
   - Она из семьи Кокомо, а многие не приветствуют тесных связей с ними...
   - Не нужно. Ты прекрасно понимаешь, что не доказав своему народу любви и преданности, ты не сможешь подчинить своей воле город. Люди просто отвернутся от тебя! А, показав свое смирение перед богами, ты привлечешь на свою сторону многих и многих!
   - Политика... Ты говоришь мне то, что я знаю сам!
   - Тогда не сиди здесь, а иди на площадь и присоединись к народу! Покажи свою радость и надежду, уверенность в правильности выбора, что ты рядом с народом!
   - Нет. На закате я уже выполнил свои обязанности халач-виника. Теперь я должен выполнить обязанности мужа.
   - И снова ты заблуждаешься -- она не жена тебе больше, она невеста бога Чаку. Ее сейчас
готовят к утренней церемонии и охраняют. Просто, если ты надумал ее посетить, то тебе это
никто не позволит.
   - Разве я не халач-виник?
   - Даже правитель не имеет права переступать через закон и обычаи. Женщина принадлежит богу и находится в его владениях! Ты не имеешь права! Этим ты только отвернешь от себя жрецов, а они тебе сейчас нужны больше, чем народ!
   - После того, как жрецы нарушили священные узы моего брака, я имею право нарушить их законы!
   - Какое рвение! И какое безумство! - презрительно передернула плечами Уичаа, пытаясь скрыть беспокойство, что ситуация выходит из-под ее контроля.
   - Ты против меня и моей жены! Я правитель, и никто не может помешать мне забрать жену!
   - Я пришла тебе помочь. Если ты это сделаешь, то лишишься власти. А мне не может
быть безразлично ни твое поведение, ни кому достанется Коацаок и власть в нем! Ты - мой
единственный сын! Видно горе затмило твой разум... Достаточно одного необдуманного шага и
те, кого воодушевил, твой поступок, отойдут от тебя вместе с той беднотой, которой все равно,
кто будет их кормить, стоит тебе нарушить закон!
   - Хорошо, кто может мне помешать навестить Иш-Чель?
   - Ты опять за свое! Она уже не твоя жена, она сейчас молится со всеми в храме! Она прекрасно знает законы и порядки, она сама не раз совершала жертвоприношения, сама умеет говорить с духами! Ты не должен ей мешать! - Кинич-Ахава опустил голову, тяжело вздохнул и произнес с отчаянием:
   - Я... я просто не могу не знать, как она там... Я должен ее поддержать и успокоить!
   - Нет, твой приход, во-первых, невозможен, во-вторых, ты сделаешь еще хуже, потому
что она сейчас уже в мыслях с богом Чаку, нельзя ее отрывать от молитв!
   - Пойми, что-то тревожит мое сердце... Я должен идти к ней!
   Уичаа вздохнула:
   - Я догадывыалась, что не смогу тебя переубедить. Что ж, тогда ты должен, сохранив свое лицо помочь ей, - мать предупреждающе подняла руку, увидев мгновенную радость в глазах сына. Она ловко достала из складок одежды маленький мешочек и ответила на его немой вопрос:
   - Возьми, это яд. Он действует мгновенно. Я взяла его в чертогах бога Чаку, твоя жена сможет отправиться к нему быстрее. Она не успеет даже испугаться, когда будет лететь со скалы... Только этим ты сможешь ей помочь. Не отталкивай мою помощь, это то, что ей будет нужнее всего!
   - Как ты не поймешь! Я не могу смириться с тем, что Иш-Чель умрет, а не с тем, как это произойдет! Ты предлагаешь мне дать ей яд?! О, боги!.. Я хочу дать ей жизнь, жизнь, понимаешь!?
   Кинич-Ахава сорвался на крик, а Уичаа обиженно поджала губы и быстро спрятала яд в складки своей одежды. Потом она горестно покачала головой и изобразила на лице смирение:
   - Хорошо. Поступай, как знаешь. Я помогу тебе попасть в подземные помещения, где сейчас находится Иш-Чель. Сам ты не найдешь. Пойдем, раз таково твое желание. Но я, как мать, не могу допустить, чтобы мой сын потерял свое лицо...
   С гордо поднятой головой, Уичаа быстрыми шагами пересекла комнату и вышла в коридор, где стояла ее охрана. Легким взмахом руки, она отпустила своих людей, подождала правителя и направилась в сторону своих покоев.
   Сын и мать в развивающихся плащах пересекали анфилады комнат огромного дворца. На пути им попадались совершенно пустые комнаты, и правитель не мог вспомнить предназначение этих богато украшенных и расписанных помещений. Ближе к выходу стали появляться рабы и прислужники. Многие спали, подстелив себе циновку или укутавшись в пестрые одеяла, но большинство все еще находилось в трансе. Шепча и подпевая гимны, люди с потухшими глазами бесцельно бродили по дворцу, ничего вокруг не замечая. Религиозные фанатики расположились во дворе дворца и настолько громко пели, что их голоса, получив отражение в пустых комнатах, только усиливали внутренний шум. Повсюду горели смоляные факелы, они освещали дорогу, которая изменилась, как-то резко и неожиданно. Уичаа свернула влево и открыла небольшую дверь в стене, прикрытую расшитым покрывалом. Дальше шли крутые ступени, вырубленные прямо в скале, на которой стоял дворец правителя Коацаока. По-прежнему на стене висели факелы и ярко освещали путь. Спуск закончился неожиданно за очередным поворотом узкой лестницы. Правители оказались в широком коридоре, который так же был вырублен в скале; вдоль одной из стен тихо в желобке журчал ручеек, очевидно, когда-то это было подземным руслом, а люди только закончили обработку стен. Дорога уходила под крутой уклон и постоянно извивалась.
   В очередной раз Уичаа из складок одежды достала пластинку и, пошарив по стене правой рукой, вставила ее и надавила. Пластина привела в движение невидимые механизмы. Большая плита бесшумно отодвинулась, и они очутились внутри теокалли бога Чаку. Кинич-Ахава понял это по заунывному пению гимнов. Уичаа шла теперь медленнее, постоянно осторожно выглядывая, подходя к поворотам. Уичаа быстро нашла комнату, где находилась Иш-Чель. Странно, но рядом не было охраны.
   В комнату Иш-Чель он вошел сам, не заметив, куда исчезла Уичаа. Жена сидела и тупо смотрела в стену. Создавалось впечатление, что, она спит, или думает, но, зная умение Иш-Чель уходить в потусторонний мир, можно было предположить, что она в настоящий момент общается с Духами.
   - Иш-Чель, дорогая... - тихо позвал Кинич-Ахава, боясь, что она находится в трансе, и может неадекватно отреагировать на его присутствие. Но жена, едва услышав его голос, подскочила и радостно кинулась ему на шею. Глаза Иш-Чель были чисты от какого-либо дурмана и сияли счастьем:
   - Я верила, я знала, что ты придешь! Ты почувствовал, что нужен мне! Кинич-Ахава. забери меня отсюда! Я так напугана, до самой смерти не забуду этот ужас! - Иш-Чель доверчиво льнула к нему и с надеждой заглядывала в глаза, ища защиты.
   - Что же ты молчишь?! Почему мы не уходим?!
   - Иш-Чель, я не знаю, что тебе сказать...
   - Значит, ты не пришел меня забрать?! Тогда зачем ты пришел? - Иш-Чель сорвалась на крик и вырвалась из его рук.
   - Тише! Нас могут услышать! - внезапный страх мужа разозлил Иш-Чель.
   - Да? А мне все равно, ведь я живу последние часы! -- Иш-Чель почувствовала, как ее начинает трясти от негодования. Но она понимала, что помощь может быть получена только от мужа, и ей нельзя с ним ссориться, а нужно срочно встряхнуть его и перетянуть на свою сторону. Разбить его спокойствие, заставить думать о ее спасении. Нельзя срываться на крик - это может только оттолкнуть. Любым путем нужно убедить его применить все свое влияние и отменить жертвоприношение. Поэтому она изменила тактику. Выражение лица стало грустным, ясные глаза утонули в слезах, она мягко прильнула к мужу, всем своим видом показывая беспомощность и надежду только на него.
   - Я не могу поверить, что ты позволишь им сделать это со мною.
   - Иш-Чель. я пытаюсь найти выход, - Кинич-Ахава был настолько углублен в свои мысли, что даже не заметил перемены в поведении жены. Он бережно полу обнял ее, но Иш-Чель вновь не сдержалась:
   -Что же ты тогда стоишь?! Иди, предлагай им обмен, выкуп!
   - О, боги! Как ты не можешь понять! Ты вытянула жребий! Именно ты, а не моя мать, или другие женщины нашего дома! Это воля богов!
   - Нет. Кинич-Ахава! Мне его навязали! Почему ты позволил жрецу протянуть жребий мне первой?! Ведь твоя мать обладает большим влиянием, чем я!
   - Ты моя жена, поэтому с тебя и начали.
   - Ты прекрасно знаешь, что совершил ошибку! Прикажи заново перетянуть жребий в нашей семье!
   - Как ты можешь! Это жестоко желать смерти близким! И потом, слова бога ты забыла?!
   - А принести в жертву молодую женщину не жестоко?! Ведь это я умру, я!.. У тебя в руках власть, ты все можешь, жрецы обязаны тебя послушать!
   - Это невозможно, за жрецами стоит мой народ, я должен проявить твердость. Мой народ ждет от меня этой жертвы.
   - "Мой народ", ты повторяешь чужие слова!
   - Иш-Чель, я сделал то, что не делал на один правитель! Я пришел к тебе, а ты ...
   - Что ты ожидал увидеть? - Иш-Чель поняла, что они с мужем говорят на разных
языках, и ей никак не удается уговорить его ей помочь, - Я пока еще жива, сделай же что-нибудь, Кинич-Ахава!
   Но муж опустил голову и отошел от нее.
   - Как ты можешь?.. - донесся ее тихий шепот, он оглянулся и встретил взгляд огромных глаз. Иш-Чель подошла к нему. Ощущение, что глаза, как бездонные озера разлились и утопили его в волнах страха; выплескивающих через край, усилилось.
   - Как же ты можешь?.. - снова прошептала Иш-Чель. Голос теперь дрожал, прерывался, молил. Но он молчал. Его мысли стремительно неслись в бешеном водовороте, и он не мог их остановить, поймать ту, которая поможет объяснить жене, да и ему самому, что не в его власти что-либо изменить. Он только халач-виник! Помочь могут только боги! Как же она не может этого понять! Его сердце уже разорвалось на части от боли. Он зол на самого себя, на свою беспомощность и бессилие! Почему он должен защищаться? Ведь это у него отнимают самое дорогое, самое желанное. С этой утратой он не сможет просто нормально жить, зачем же его так жестоко мучают?! Почему она не понимает его? Зачем доставляет страдать, обвиняя? Какое она имеет право?! А шепот впивался в мозг, он упорно стучал по нервам, бил на жалость, умолял:
   - Я прошу тебя, одумайся... убеди их! О, боги, как я хочу жить! - Иш-Чель в отчаянии вцепилась за его руку.
   - Иш-Чель, я сделал все, что мог. Почему ты меня не понимаешь?! - пересиливая боль, он вырвал свою руку и поспешил отвернуться, чтобы не смотреть на исказившееся лицо жены.
   - Но я не хочу умирать! - Повисла пауза. "Зачем я пришел?". Иш-Чель попыталась к нему достучаться, это была ее последняя, правда очень призрачная, надежда на спасение:
- Я же люблю тебя...
   - Неужели ты не видишь, что мне больно!
   - Завтра я умру, а тебе будет еще больнее...- в ответ он смог только скрипнуть от злости зубами и снова от нее отвернуться.
   - Помоги мне, спаси меня! Сейчас! Я не верю, что ты не можешь, слышишь!
Смотри мне в глаза, наверное, тебя чем-то опоили! Смотри на меня! Ты меня видишь последний раз! Очнись!
   - Но я ничего не могу сделать, Иш-Чель!
   - Неправда. Помоги мне бежать...- впервые тихо и спокойно сказала она. Но эти слова произнеслись в нужную минуту и прояснили его разум. Они остановили водоворот мыслей, оттеснили второстепенное. Теперь главное стало ясным и четким.
   - Бежать?.. Но... Как же я раньше не подумал... Конечно же! Если ты убежишь, то останешься жить! - он обрадовался и прижал ее к себе. Иш-Чель услышала гулкие удары сердца - "Живой!". Она нежно отпрянула от него и, радостно сияя глазами, потянула к выходу:
   - Скорее... - Кинич-Ахава некоторое время смотрел на жену и не двигался с места. В его голове снова понесся хоровод мыслей. Картины бедствий, которые последуют после этого безумного и безответственного поступка сменялись одна за другою. Со спасением жены он терял все, становился изгоем, которого могли убить в любой момент - он выкрал священную жертву. К такому шагу он не был готов. Поэтому удержал жену:
   - Ты понимаешь, что мы станем преследуемыми изгнанниками, нас нигде не примут?
   - Я хочу жить!
   - Но мы не сможем обратиться даже к твоим родным, у тебя не будет даже шалаша над головой! Ты будешь завидовать последнему рабу!
   - Я вижу, что это страшит скорее тебя, дорогой! Мне нечего бояться, последние минуты моей жизни уходят, а я еще здесь!
   - Но ты не сможешь жить в лесу!
   - А я разве буду одна?
   - Нет... конечно же, нет, но мой долг перед моим народом, я должен быть с ним!
   - Но я тоже принадлежу тебе. Ты не сможешь жить, зная, что меня нет! - Некоторое время он еще размышлял, но потом решился:
   - Пойдем, я помогу тебе выйти отсюда, но дальше ты пойдешь сама...
   - Я согласна на все! - Иш-Чель сжала свое сердце в кулак и потянула мужа к
выходу. Он шел покорно, а на лице читалась такая безысходность, что другая бы
женщина и в другой момент просто бы махнула на него рукой. Но он был ее единственной
возможностью вырваться, и Иш-Чель решила, что пусть это будет потом, главное сейчас,
чтобы он вывел ее из города за его пределы. А она как-нибудь переживет его
повышенное чувство долга к народу и безответственное отношение к ней. Главное -
выйти отсюда живой!
   Держась за руки, они выскользнули в коридор и остановились, тут же потеряв ориентацию - не горел ни один факел. Только сверху проникал рассеивающий кромешную тьму тонкий рассыпчатый лучик, придававший темноте жутковатые очертания. Иш-Чель испуганно прижалась к мужу, который растерялся от неожиданности - когда он шел сюда, везде был свет. Теперь он должен был сообразить, куда бежать. Темнота вдруг зашевелилась и осязаемой волной упала на них. Последнее, что помнил Кинич-Ахава, это жалобный вскрик Иш-Чель и тупую боль в области темени от тяжелого удара сзади. Потом все заволокло черным туманом, и холодные пальцы жены выскользнули из его руки...
   Солнце еще не взошло, но громкий бой барабанов известил граждан Коацаока о начале жертвоприношения. Дежурившие всю ночь фанатики, поддержали грохот барабанов, издав торжествующий вопль. Затем они с новыми силами затянули гимны. Многие сопровождали пение пляской, во время которой делали надрезы на своем теле - капающая кровь символизировала ожидаемый дождь. Поддерживая себя дурманящими напитками, люди, проведя ночь без сна, больше напоминали стаю диких животных. Некоторые были не в состоянии четко произносить слова гимна и издавали вой собак.
   Когда жрецы вышли из храма, и появились носилки с девушками, толпа пришла в неистовство. Все ликовали. На улицу высыпал весь город. Все кричали, людям вторили свирели, даже грохот барабанов не мог заглушить человеческие вопли. Разгоняя предрассветный мрак, горели факелы, но, отбрасывая причудливые тени на стены домов, они лишь искажали озверевшие лица...
   Уичаа наблюдала процессию из дворца. Она не находила радости в своем сердце, наоборот, в предчувствии чего-то ужасного, предательски сжималось сердце, стоило только взгляду найти пышные носилки бывшей невестки. Прокралась предательская мысль: "Может быть, я зря ее уничтожила?"
   Провал побега держался в строжайшем секрете, но вот скрыть впавшего в беспамятство халач-виника не удалось. Ему дали настой из трав, который содержал успокаивающие компоненты, и правитель впал в оцепенение. Однако, Уичаа оставалась при сыне и зорко следила за каждым его вздохом. Но Кинич-Ахава не проявлял беспокойства или какой бы то ни было заинтересованности. Он давно пришел в себя, но не шевелился, а спокойно сидел на своем ложе и тупо смотрел на отблески факелов. Громкая волна воя с площади на минуту привела его в чувства. Он на мгновение приподнялся. Попытался рассмотреть процессию, но потом устало опустился, отвернулся к стене, так и не произнеся ни слова.
   Иш-Чель несли в пестрых носилках, она бросила последний взгляд на дворец и, обречено, вздохнула. Ей оставалось жить совсем чуть-чуть... Толпа стала редеть, едва процессия приблизилась к стенам города. С жертвами оставались только носильщики, охрана и весь штат жрецов бога Чаку. Дорога пошла в гору, и когда она стала совсем узкой, жрецы приказали девушкам покинуть носилки. Теперь они должны были идти сами по узкой тропинке. Иш-Чель осматривала окрестности, которые уже освещали первые лучи восходящего солнца. Она старалась запомнить все: прохладный воздух, аромат цветов, распускавшихся навстречу новому дню; зеленую растительность, бьющую по глазам, но такую близкую и родную, что хотелось упасть на землю и остаться с ней навсегда. Ей казалось, что она это видит впервые, но было больно, потому что на самом деле это было в последний раз. Небо чистое и ясное, как ее глаза, манило и звало... И тут Иш-Чель заметила далеко-далеко впереди радугу, вернее ее краешек. Жрецы также увидели это и радостно загалдели, торопя свои жертвы - бог Чаку приветствовал бывшую госпожу Коацаока. он опускал ей лестницу. Но для Иш-Чель же появление радуги имело другой смысл. Она воспряла духом, потому что поняла - богиня приветствует ее и посылает знак - она будет жить!
   С этой мыслью женщина начала более зорко оглядывать окрестности, чтобы не пропустить момента, когда можно будет спастись.
   Но процессия подошла уже к скале, возвышавшейся над рекой, которая за последние дни порядочно обмелела. Жрецы снова приступили к молитве, а Иш-Чель внимательно осматривала место, куда ей предстояло падать. Осмотр не обрадовал ее и не вселил надежды: скала обрывалась отвесно, а снизу поднимались острые зубастые камни, подножие их было скользким, между ними бежала вода. Только чуть дальше, всего в десяти шагах река становилась глубокой и быстрой, сливаясь с многочисленными ручейками в одно русло. "Как же мне добежать до этого места?!" - Иш-Чель уже не сомневалась, что именно в этом было ее спасение.
   Пока жрецы довершали ритуал, охрана зорко следила за каждым движением девушек. Это и стало их роковой ошибкой, которая принесла жертвам неожиданное освобождение.
   Передовой отряд ацтекских воинов-ягуаров следил за процессией из чисто алчных соображений. На приносимых в жертву было надето столько золотых украшений, да и сами девушки были красивы и юны, что устоять перед соблазном их захватить ацтеки не могли. Что касалось религиозного вопроса, то ацтеки чтили только своих богов.
   На какое-то мгновение строй стражников разомкнулся. Воины позволили себе расслабиться, потому что к каждой девушке подошел жрец, и цепко схватив несчастную за плечи, приготовился скинуть ее на камни. Ощутив прикосновение крепких пальцев на своих плечах, Иш-Чель готова была уже проститься с мелькнувшей мыслью о возможном освобождении - оттолкнуть, вырваться или бежать в цепкой хватке жреца, было бы наивным безумством. Она забилась в руках жреца, понимая, что упускает последнюю возможность спастись. Жрец не ожидал сопротивления и от неожиданности слегка расслабил свою хватку. Именно в этот момент с жутким воем, имитирующем вой ягуара, на них бросились ацтеки... От неожиданности, потрясенные жрецы выпустили свои жертвы и схватились за ножи, отчетливо понимая, что теперь их жизни под угрозой. Иш-Чель не стала терять драгоценного времени - для нее что жрецы, что ацтеки, все было едино. Она воспользовалась внезапной свободой и замешательством и бросилась бежать вдоль обрыва... Легкий толчок и она бросилась в реку...
   Вода подхватила, обдав прохладой, и понесла, круча и ударяя о камни и дно. Иш-Чель упорно боролась за свою жизнь, теперь ничто не могло заставить ее опустить руки! Когда течение стало тише, она попыталась вылезти на берег, что было непросто. Ее руки и ноги (Иш-Чель выползала на четвереньках) утопали в грязи и тине. Ползти на берег оказалось намного труднее, чем барахтаться в реке. Усилием воли женщина наконец-то выбралась на берег и обессиленная упала передохнуть. Не успев отдышаться, она услышала предательское хлюпанье грязи и, оглянувшись на реку, с ужасом увидела вылезающих ацтеков. Иш-Чель не успела даже вскочить на ноги, как двое воинов накинулись на нее и стали срывать дорогие украшения, выкручивая руки. Содрав с нее все золото и разорвав при этом одежду, мужчины заспорили - кто первый начнет ее насиловать. Жесты и мимика воинов была столь красноречива, что Иш-Чель не раздумывая, первая ударила одного из них ногой в пах. Но другой быстро опрокинул ее на спину. Началась настоящая свалка. Иш-Чель боролась, как дикая кошка. Они валялись в грязи, увязая и придвигаясь, все ближе к воде. Но тут раздался громкий оклик. Ацтекам хорошо был знаком этот голос. Воин попытался подняться, ему это удалось, схватив добычу за волосы, перепачканные грязью и тиной, он поволок Иш-Чель за собой.
   На твердой почве, занимая все пространство берега, стояли ацтеки во главе с Амантланом. Он сурово оглядел дравшихся солдат и, сдерживая смех, приказал занять место в отряде. Товарищи по оружию встретили их не столь тактично - они подняли вояк на смех, передразнивая и показывая, как те смешно выглядели, когда не смогли справиться с одной женщиной. Переждав смех, воины обратились к вождю со своими претензиями, постоянно указывая на Иш-Чель. Они уже поделили золотые украшения пленницы, но никак не могли решить, кому будет принадлежать она. Предводитель переводил взгляд с одного на другого, затем на грязную и оборванную Иш-Чель, не блещущую красотой. Потом, чтобы прекратить спор, он заявил на нее свои права, наступив ногой ей на спину. Затем последовало краткое распоряжение. Иш-Чель связали, и отряд наконец-то двинулся вниз по реке, обходя город стороной.
  
   Ацтеки стояли военным лагерем в двух часах ходьбы от Коацаока. Иш-Чель потрясло такое количество боевых отрядов - ацтеки пришли не за данью - они пришли воевать. Пленницу поместили в шалаш, оставив связанными только руки. Там же она обнаружила остальных девушек, которых готовили ей в сопровождение к богу Чаку. Они были живы, но напуганы: готовясь к смерти, они верили в свое счастливое предназначение, пленение ацтеками сулило им неизвестность. Краткий миг свободы воодушевил Иш-Чель, она решила передохнуть. Ее устраивало, что она жива, а там, кто знает... Ночью девушки начали хныкать.
   - Замолчите! Вы живы, а это главное!
   - Лучше было умереть, чем попасть в руки ацтекам! Тебе хорошо, а нас могут изнасиловать!
   - Дура! Изнасиловать они могут любую, вот только мой брат говорил, что во время похода ацтеки не спят с женщинами.
   - А если?..
   - Не будешь привлекать к себе внимание, не тронут! - сердито прикрикнула Иш-Чель.
   Прошло два дня после неудачного жертвоприношения. Город оплакал гибель жрецов и занялся сбором дани для ацтеков. Яркое утро и веселое пение птиц совершенно не соответствовало настроению совета старейших, которые сопровождали носилки с выкупом. Он был огромен: более сотни рабов несли на себе большие тюки с тончайшей хлопковой тканью, которая пойдет на одежду богатым пили. Другие рабы тянули тяжелейшие носилки, груженные золотом, медом и другими ценностями, оговоренными послами.
   Ацтеки стояли на вершине холма недалеко от города. Их огромный лагерь, который они поставили вечером, совершенно не напоминал торговый караван - на небольшом расстоянии друг от друга располагались небольшие отряды человек по двадцать воинов в полном вооружении и готовности к нападению. В центре каждого отряда стояло древко со знаменем отряда, изображавшем какое-либо животное. Все это пестрое многоцветие шевелилось и бурлило, но имело строго регламентированный порядок.
   Караван с выкупом встретили все те же послы, которые теперь совершенно не
скрывали своей принадлежности к командному составу ацтекского войска. Впереди них в
полном боевом облачении стоял вождь. На нем был костюм из шкуры ягуара, который
обтягивал его с головы до пят. На голове красовалась оскалившаяся маска из черепа
животного. А в злобном оскале белоснежных клыков на послов взирало лицо. Крупные черты
его были расписаны яркими красками - полная боевая раскраска воина-ягуара. Рядом с ним
стоял еще один из гостей Коацаока, но одет он был иначе. Его костюм был из нашитых одно к
одному перьев, а где заканчивались перья, были пришиты растопыренные деревяшки,
покрашенные в красный цвет, они символизировали грозные когти орла - владыки неба. На
голове поблескивала золотым клювом и нефритовыми глазами маска - голова орла. Это был
воин-орел по имени Кремниевый Нож. У ацтеков воины подразделялись на воинов-ягуаров и
воинов-орлов. Между ними постоянно шло негласное соперничество. Но в настоящий момент,
в походе, они были единодушны.
   Чем ближе подходили старейшины Коацаока, тем сосредоточеннее становились лица предводителей. Предстояло подтвердить правильность передаваемого имущества и выслушать условия договора. С обеих сторон были выделены люди, обученные счету. Солнце уже садилось, когда пересчет был завершен, и старейшины оказались лицом к лицу с вождем воинов-ягуаров Амантланом.
   - Амантлан. город не полностью уплатил выкуп, не хватает пяти тюков с хлопком, - на разрисованном лице ничего не дрогнуло. Тяжелый взгляд из-под белых клыков пригвоздил говорившего к земле. Амантлан задумался, а горожанам показалось, что время остановилось. Испугались все. Переговоры, которые должны были начаться, могли сорваться.
   - Проверить еще раз. Каждый мешок, каждый тюк подносить сюда. Счет ведет только один человек.
   - Ярче костры! Зажечь факелы! Выставить охрану! - отдавал приказы воин-орел, - Мы не успеем до темноты пересчитать, Амантлан!
   - Пусть воины будут готовы. Не думаю, что Кинич-Ахава соберется на нас напасть. Горожане слишком напуганы. Мы пришли слишком рано, - кривая усмешка скользнула по губам вождя. - Но я не хочу требовать больше положенного или оставлять, что принадлежит нам! Поэтому, пусть внимательно считают!
   Воин-орел слегка кивнул и направился отдавать распоряжения. От себя он добавил только один приказ - окружить плотной стеной старейшин Коацаока, чтобы в случае тревоги, ни один не смог сбежать. Кремниевый Нож считал, что это не лишне.
   Зажженные факелы осветили площадку, на которую сносили выкуп. Майя поминутно переглядывались, от них не ускользнули приготовления ацтеков. Когда последний тюк был сосчитан, предводитель подошел к учетчику и выслушал его доклад.
   - Довольно много не хватает...- спокойно ответил Амантлан на немой вопрос старейшин Коацаока. Майя терпеливо начали сверять свои расчеты. Но ацтек оказался прав. Дело могло бы решиться мирно, но из толпы горожан полетел в сторону вождя ацтеков ком земли, сопровождавшийся выкриком:
   - Чтоб вы подавились, все вам мало!.. - один резкий взмах руки Амантлана и в толпу горожан ринулся отряд воинов-ягуаров, бесцеремонно расталкивая собрав­шихся. Организовать свалку оказалось проще, чем успокоить взвинченных до предела майя и ацтеков, к тому же это было началом плана, который предло­жил Халаке-Ахава. Майя решительно не желали выдавать кричавшего, началась, драка, посте пенно переросшая в резню.
   Происходящее на какой-то миг ошарашило обе стороны. Майя замешкались и с ужасом поняли, что теперь резни не избежать. А ацтеки пытались сооб­разить, какие выгоды это им принесет, и не является ли всё это делом рук предводителя, умеющего подстраивать подобные военные хитрости.
   Многие воины не скрывали своего нетерпения, поворачивали головы в сторону Амантлана, чтобы увидеть сигнал к наступлению. Напряжение нарастало. Несколько отрядов молодых орлов, отбросив всякую осторожность, поддавшись внутреннему голосу, который призывал их завоевывать славу к почести, ринулись на врага, который оказался без руководителя, а потому напоминал скорее разрозненную толпу, чем организованное и боеспособное войско, спо­собное отразить пока еще столь малочисленный натиск. Майя не могли ре­шить: защищать им выкуп, или в боевом порядке отступать к стенам города, где призывно чернели распахнутые ворота (кому же это пришло в голову?!). Наконец какое-то подобие порядка им удалось организовать, и майя издали боевой клич, который должен был привести в чувства и встряхнуть растеряв­шихся, но не успели еще последние нерасторопные воины встать в боевой порядок, как стоявший неподвижно, Амантлан резко взмахнул рукой в направ­лении города. Тут же две лавины орущих ацтеков разделились и обрушили свою мощь на малочисленных противников.
   Левая лавина практически моментально смяла защитников выкупа, раз­вернув свои ряды на обороняющихся майя. Правая быстрым маршем ринулась к городским воротам, которые по-прежнему были раскрыты.
   Крах войска Коацаока стал очевиден. Едва ацтеки приблизились к сте­нам города, навстречу им выбегали воины и ремесленники Коацаока, среди которых несся Кинич-Ахава. Шум в голове и резь в глазах заглушались болью за происходящее. Совсем недавно он пришел в себя и узнал, что кто-то спровоцировал срыв переговоров.
   Авангард ацтеков и защитники города буквально сшиблись в лоб, на ог­ромной скорости налетев друг на друга. Всюду слышались крики, страшный треск проломленных черепов, хруст костей - это работали боевые палицы ацте­ков. Кровь обильно заливала тела убитых и утоптанную землю, которой уже не было видно. Сражаться приходилось стоя на поверженных и раненых.
   Удушающая темнота скрывала огромные потери, которые несли обе стороны. Раненные не молили о пощаде, главным было удержать подходы к городским воротам, пока их кто-нибудь, наконец, закроет. Перед ними на­чала расти насыпь из человеческих тел, где смешались и мертвые и живые, где невозможно было отличить ацтека от майя, а наверху шел жестокий последний бой личной охраны Кинич-Ахава с превышающими по количеству отрядами ацте­ков. Кинич-Ахава не чувствовал усталости, только злая мысль, что с таким ма­лым отрядом ему не удержать городские ворота, и он только зря погубит людей, надоедливо билась в мозгу.
   Грохот барабанов, резкий свист свирелей и громкий рев воинского клича ацтеков:
   Посреди равнин
   Наше сердце жаждет смерти,
   От обсидианового ножа.
   Жаждет наше сердце смерти,
   Смерти на войне!
   Сражение на подсту­пах превращалось в бессмысленное жертвоприношение богам Анауака, имена их все чаще выкрикивались нападавшими. Инстинкт самосохранения взял верх и заставил действовать решительно в целях собственного спасения.
   - Уходим в лес! - крикнул Кинич-Ахава во всю мощь своего голоса. Сражав­шиеся рядом поняли и изменили направление основного удара. Ловко, быстро и неожиданно сплоченными рядами поразили они ацтеков. Медленно, а затем всё быстрее увеличивая скорость своего продвижения, майя буквально проскользнули между городской стеной, за которой уже слышались громкие причитания жи­телей, подвергшихся нападению и грабежу, и горой трупов, на которой всего несколько мгновений назад они еще бились за жизнь своих близких.
   Отряд Кинич - Ахава был слишком мал и не представлял угрозы для захватчиков, поэтому воины-ягуары не преследовали беглецов. К тому же пото­ки прохладной воды внезапно обрушились долгожданным дождем на пустынное поле битвы.
   Сражение перекинулось за стены города, теперь бой шел в каждом доме, но побежденным не на что было рассчитывать: нападавшие оставляли в живых только молодых девушек и юношей, которые могли бы выдержать долгий путь в страну Анауак.
   Не жаловали ацтеки и семьи, получившие охранные пластинки от Халаке-Ахава, всех сопротивляющихся захватчики безжалостно вырезали.
   Предводителъ ацтеков - Амантаан спокойным шагом шел по централь­ной улице города, он вел себя как хозяин в своем поместье. Направлялся он к дворцу халач-виника, единственное здание в Коацаоке, окна которого еще не были освещены пожаром.
   - Прекратите жечь город! - недовольно бросил победитель, понимая, что многим теперь придется ночевать под дождем на мокрой земле. Но дело было сделано, и удушающий дым, прибиваемым дождем, начал стлаться по земле. Он мешал дышать и вынудил ацтеков убраться из города до утра.
   Дождь стал спасением для некоторых жителей. Они вовремя услыша­ли шум в центральной части Коацаока и предпочли воспользоваться шансом для спасения себя, своего добра и семей. Под покровом ночи и дождя, пода­ренного им богами, горожане правильно рассчитали, что смогут бесприпятственно покинуть город через лазейки, оставленные для разведчиков в случае дол­гой осады, и укрыться в лесу.
   Среди спасенных беглецов, быстро продвигающихся в лесную чащу, уве­ренным шагом следовала Уичаа. Именно её охранники расчищали лесные зава­лы и подгоняли отстающих. На вопрос, куда же они направятся, она с уверен­ностью отвечала:
  -- Домой! Митла даст нам кров! - а про себя, приложив руку к сердцу, Уичаа добавляла: "И мой сын направится туда... У него нет другой дороги..."
  
  
   ЧАСТЬ 11. СТРАНА АНАУАК. ТЕНОЧТИТЛАН.
  
   Нестерпимая жара, к полудню переходящая в удушающий зной. Солнце, кото­рое забыло, что оно дает жизнь и может быть ласковым и нежным, жалило и жгло беспощадно лучами. Они превратились в острые иглы... Пыль стояла стол­бом. Она проникала во все поры и мешала дышать, покрывала тела толстой с легкой желтизной коркой. Казалось, что в истощенных телах уже не осталось влаги, так их высушило солнце. Но пот всё брался и брался, не известно отку­да... Вместе, пот и пыль вызывали нестерпимый зуд. Но этот природный щит стал своеобразным оберегом - он мешал коже обгорать. Он был единственным укрытием от солнца для устало бредущих пленников...
   Бесконечная дорога, свист хлыстов, обжигающих обнаженные спины рабов. Веревка, безжалостно раздирающая шею до крови... Всё сли­валось в какой-то непереносимый кошмар, которому не было видно конца...
   Пленников Коацаока, который как и планировали, ацтеки разрушили, не ос­тавив камня на камне, вели спешным маршем. Победители стремились как можно быстрее добраться по Теночтитлана, где они смогли бы на любом из много­численных рынков, известных своим разнообразием, обменять живой товар на так необходимые в обиходе предметы быта и роскоши. Самый невзрачный раб в хороший базарный день на острове Тлателалько стоил сто зерен какао, а кто не любит удивительный напиток чоколатль, к тому же хорошо приправленный огненным перцем! Если не нужно какао, то его можно обменять на глиняную посуду или теплые плащи с красивым орнаментом. Яркие перья, так необходимые для украшения головных уборов. О, боги! Что толь­ко можно получить даже за самого худосочного раба!
   А они брели, задыхаясь, многие падали от физической усталости и нечело­веческого напряжения. Если кто-либо из рабов падал, то ли от усталости, то ли, что бы уже не подняться, валилась с ног вся вереница рабов, связанных одной веревкой. И тогда, шедшие сзади и спереди упавшего начинали биться в судорожных конвульсиях, от внезапно перекрывшей дыхание стянутой веревки. Помочь себе сами несчаст­ные не могли, ибо, для пущей надежности, ацтеки связывали им руки за спиной. Видя такое, идущие налегке воины спешили спасать свое добро. Они немедлен­но ослабляли ошейники, но содранная кожа потом долго давала о себе знать...
   Иш-Чель брела, как и все, стараясь осторожно ступать, но ноги не привык­ли к такой нагрузке, а сандалии уже давно практически стерлись. Каждый ма­ленький камешек посылал дикую боль в истощенное тело, если на него слу­чайно ступала нога. Одежда висела грязным рваньем, обнажая худые плечи. До них в первые дни успело добраться солнце. Они обгорели неоднократно и покрылись струпьями от ожогов. Сильнее всего ломило спи­ну и связанные за спиной руки. Иногда страшно хотелось умереть. Просто упасть, как многие, и больше не вставать, а ждать, когда рассерженный над­смотрщик подбежит к ней и после тщетных попыток поднять, одним взмахом своей палицы размозжит голову. И больше никаких мучений. И не будет она стоять на рынке в качестве жалкого товара для обмена. 0на - дочь грозного Кокомо!.. Но ацтеки, словно нарочно, на привалах насильно вливали в пересохшие рты живительную влагу, а некоторые собственноручно впихивали своим рабам пищу, чтобы те дошли... Чем ближе они подходили к Теночтитлану, тем ровнее становилась дорога, все больше попадалось богатых поместий пилли и селений с наемными крестья­нами. Всё больше и больше звучала ацтекская речь, если в начале пути Иш-Чель плохо понимала захватчиков, то к концу пути только отдельные слова вызывали у неё трудность.
   Для некоторых рабов путь заканчивался в каком-нибудь придорожном по­местье. Довольный сделкой ацтек нагружал оставшихся большими тюками с выменянным добром, чем значительно снижал скорость продвижения. Этих счастливцев, оставшиеся в веренице рабы, провожали с тоской и завистью, отправляясь в неиз­вестность. Ведь никто не знал, как распорядятся ими хозяева, но было из­вестно, что большую часть пленных ацтеки отправят на заклание своим кровожадным богам Уииилопочтли и Тлалоку, как того требовал обычай. И это после тех мук, которые они вынесли в дороге! Но многим было все равно, Иш-Чель иногда вглядывалась в лица молодых мужчин, которые не успели сложить головы, защищая свои семьи и дома, на них читалась решимость ни при каких обстоятельствах не служить ацтекам. Такие уверенно и доброволь­но примут смерть на теокалли. Другие же, утомленные дорогой и неизвестностью, переставали бороться за свою жизнь, решив поскорее оборвать ее одним ударом ацтекской дубинки.
   Иш-Чель не принадлежала ни к одной из групп, она не могла объяснить даже самой себе, откуда в ней проявлялась дикая, просто животная жажда жить, невзирая на окружающий ад. Откуда, в хрупкой и всегда физически-бес­помощной, изнеженной женщине брались те силы, толкающие вперед, когда, у хорошо подготовленных воинов, они заканчивались? Каждое утро она встава­ла на израненные и ноющие ноги, чтобы вновь бросить вызов злобствующему солнцу и изматывающей дороге, которые стали её личными врагами... Она ре­шительно боролась за свою жизнь, упорно отгораживаясь от всего, что могло помешать ей выжить.
   Теночтитлан появился как-то внезапно. Глазам предстала ослепительно красивая низменность, окруженная со всех сторон вершинами. Некоторые из них искрились снегом, а одна дышала, выбрасывая в лазурное небо черный дым. Посреди огромного озера блестела, до боли в глазах, белоснежная огромная, пугающая своими размерами столица Анауака, утопающая в зелени.
   "Прибыли" - пронесся слабый вздох временного облегчения среди рабов. Караван спустился вниз, и ацтеки начали сортировать добычу. Это по­служило началом громких криков, рыданий и причитаний расстающихся навсегда родственников. Иш-Чель молча смотрела на это и, где-то в глубине души, была очень рада, что ни ей, ни её некому оплакивать и рвать и так уже истерзанное сердце. А ещё одного испытания на прочность она бы не выдержала, мелькнула неожиданная мысль: если ее богиня уберегла от гибели и страшного пути, то здесь не отправят сразу на жертвенник. На мгнове­ние ей стало совершенно безразлично. Поэтому она спокойно и уверенно ступи­ла на искусственную дамбу, ведущую в Теночтитлан, и стала с интересом рас­сматривать все, что попадалось ей на глаза, невольно восхищаясь, и стараясь, как любой пленный, запомнить дорогу. А вдруг пригодится?
   Камни дамбы, а их было три, две виднелись вдали, соединяя город с други­ми берегами озера, строители плотно пригнали друг к другу. Тысячи ног, следующих в город и из него, отполировали их до зеркально блеска.
   Стены домов Теночтитлана утопали в зелени садов, а легкий вете­рок, доносил приятный аромат цветов, растущих прямо на воде. Ацтеки окружи­ли остров, на котором располагались храмы, дворец правителя и дома особо знатных граждан небольшими плавучими островками, созданными руками человека. На каждом ост­рове был построен дом в окружении сада, небольшой огород, который мог про­кормить семью. Излишки отвозились на рынки по небольшим каналам между чинампе - это название Иш-Чель узнала уже потом. Каналы служили улицами этому городу из островов, а небольшие мостики соединяли каждый двор в квартал, принадлежащий отдельному роду, с определенным занятием: оружейным делом, гончарным просмыслом или другим ремесленным направлением.
   Над центральным островом высилась громада Великого храма, торжествен­но возвышались башни, их, Иш-Чель насчитала около трех десят­ков, а потом бросила.
   Вдоль дамбы на равном расстоянии располагались небольшие тростниковые хижины. Из одной, мимо которой они проходили, вышел ацтек. Он спокойно расправил на себе расшитый пояс красного цвета и белую набедренную повязку, отки­нув небрежным, но ловким жестом короткий плащ. Хижины оказались обычным отхожим местом.
   Вся ближе приближался город, и вот, наконец, нога Иш-Чель ступила на твердую землю. Они прибыли...
   Караван повернул вправо, проходя по краю большой площади, которая даль­ше сливалась с еще одной, а на ней возвышался Величественный храм. Спутники Иш-Ч-ель потрясенно крутили головами, а их вели мимо высоких стен, за которыми слышались подбадривающие крики - судя по всему, за стенами занимались спортом.
   За следующими стенами, вдоль которых их вели, доносился такой многоголосый и характерный шум, что спутать сооружение нельзя было ни с чем - это был огромный рынок, на который немедленно свернула, отделившись от общего каравана, большая группа ацтеков с рабами.
   Чем дальше от них оставалась грозная пирамида Величественного храма, тем веселее становились рабы - они еще будут жить! А поэтому все, с интересом глазели на многочисленные товары, которые выставили в своих лавках прямо у жилищ торговцы и ремесленники.
   Но долго любоваться товарами пленникам не дали. Воины свернули в проулок между домами, и вышли на небольшую площадку перед входом в боль­шой дом. Задняя стена соседнего дома отбрасывала тень, и рабам разреши­ли разместиться перед входом, немного левее.
   Надсмотрщик уверенно направился в дом, а остальные с наслаждением расположились на кратковременный отдых. За стеной дома слышались голоса, и зеленели деревья, тянуло прохладой - рядом была вода.
   В дверном проеме появился надсмотрщик с пожилой женщиной, одетой просто, но в дорогую тонкую рубашку и юбку с красной каймой по низу по­дола. Из украшений на хозяйке дома, а это была именно хозяйка поместья, висело несколько низок бус из нефрита. Лицо выражало недовольство, что не замедлило сказаться в хриплом сердитом тоне:
   - Это вы называете работниками?! Они же не в состоянии стоять на ногах! Какой из них прок, если неделю их нужно только откармливать и приводить в чувства!..
   - Дорога была тяжелой, почтенная Ишто...- робко произнес надсмотр­щик, знаками приказывая рабам подняться.
   - Нет, в доме мне не нужны лишие рты. Зачем Амантлан направил их сюда? - почтенная Ишто еще раз придирчиво оглядела рабов, взгляд ее глаз смягчился, и женщина уже спокойно отдала приказание:
   Отведите их в поместье. А товары, - носильщики свалили, добытое добро в кучу перед домом, занесут мои домочадцы... Что?..
   Главный надсмотрщик вежливо шептал хозяйке что-то на ухо. Она выслушала его, и внимательно ещё раз окинула взглядом пленных, остановив свой взгляд на Иш-Чель. Ее вид не принес хозяйке ожидаемого удовлетворения, и на лице отразилось недоумение, подтвержденное словами:
   - Эту?
  
   - Да, моя госпожа...
   - Ну, если так сказал Амантлан... Но пусть она идет в самый дальний угол усадьбы... Мне некогда ей заниматься... А этих всех в поместье и хорошо откормить! В доме Амантлана не бывает голодных!
   Отдав последнее распоряжение, почтенная Ишто раскланялась с воинами-ягуарами, которые сопровождали рабов, пока женщина разбиралась с прибывшим добром, им из дома вынесли кукурузные лепешки и в кувшинах прохладное пульке. Как ни странно, но люди Амантлана не забыли подкрепить пищей и пивом пригорюнившихся рабов, которым предстоял долгий путь в поместье нового хозяина. Они должны были вновь пройти по улицам Теночтитлана, по дамбе и следовать вдоль озера. Рабы не знали, что загородное поместье военачальника ацтеков находится недалеко от дамбы, и приготовились к долгому пути. Так Иш-Чель рассталась с последними своими людьми
   Седовласый раб вышел из дома с десятком домочадцев-мужчин и отдал приказание заносить тюки с поживой. Когда это было выполнено, он взглянул на Иш-Чель и сокрушенно покачал головой
   - Бедная моя госпожа... - раб говорил с ней на её родном языке.
   - Ты майя?! - обрадовалась Иш-Чель. Старик улыбнулся:
   - Да, госпожа. Я - майя и уже тридцать лет в плену. Прошел вдоль и поперек огромную страну Анауак. Где только не был... Пойдем, госпожа, я отведу тебя в тихий уголок, где ты сможешь несколько дней отдохнуть, пока тебя допустят к работе в доме.
   - Почему ты называешь меня госпожой?
   - Такая нежная кожа, такие тонкие руки... Кто же ты, если не знатная женщина? Пойдем...-старик направился в дом. Он провел Иш-Чель через несколько комнат, чисто убранных, вывел во двор, весь засаженный цветами, который опьяняюще пахли; во дворе суетилось около двух десятков домочадцев, определить, кто из них рабы, а кто члены семьи не представля­лось возможным, так как все они были заняты определенной работой. Всюду слышались шутки и веселый смех, очевидно, жилось людям Амантлана сытно и благополучно. Кое-где мелькали мрачного вида воины-ягуары, их Иш-Чель насчитала больше трех десятков и сделала вывод, что даже в са­мом городе ацтеки не теряли бдительность и постоянно, держали под охра­ной свои дома и семьи.
   Дом нового хозяина Иш-Чель располагался на самом краю центрального острова. Немного места, около шести шагов в ширину было отведено внутрен­нему дворику, а остальное место занимали огромный сад и огород, расположен­ные на больших плавучих островах, соединенных между собой маленькими мостиками. Вдали виднелись аккуратные домики из кирпича, изготовленного из речного ила, крыши были покрыты тростником. Всё было добротным, чистым и прочным. Ощущалась крепкая рука рачительного хозяина или хозяйки.
   Седой раб привел Иш-Чель на самый край плавучего острова, где стоял маленький, практически крохотный домик в окружении цветов.
   - В этом домике никто не живет, так что располагайся, госпожа. Вода в озере чистая и теплая сегодня. Через два дня будет баня, и ты сможешь хорошо попариться... Через некоторое время я принесу тебе еду и питье.
   Прощально махнув рукой, старик ушел, оставив Иш-Чель одну. Она тут же вошла в домик и осмотрелась: внутри лежало несколько пестрых циновок и одеял, в углу стоял кувшин и несколько глиняных мисок. Вот и всё. Иш-Чель вышла, разделась и окунулась в теплую воду. Ей пришлось долго откисать, пока вся дорожная грязь не ушла с её кожи. После купания она
попыталась постирать свои лохмотья, но тонкая ткань ритуальной ру­башки буквально расползлась, оставив в её руках лишь небольшой кусок, которым женщина решила замотать свою голову с такими приметными волосами. На голое тело Иш-Чель набросила одеяло и, укутавшись в него, облегченно задремала. О своем будущем она собиралась подумать потом, ког­да проснется, а сейчас её устраивало, что не нужно ни куда идти, и все оставили её в покое.
   Проснулась она от чувства голода. Ей страшно хотелось есть и пить. Оглядевшись в темной хинине, она обнаружила, что уже ночь. Рядом с собой Иш-Чель нашла тарелку с кукурузой и нежными кусочками рыбы, которая, к сожалению уже остыла, но для голодного желудка была неимоверно вкусна. Не забыл старик принести ей и попить - кувшин был наполнен соком агавы. Но самое главное, ей принесли одежду: белую юбку и рубашку, та же забот­ливая рука положила под сложенные вещи и теплую шкуру, в которую Иш-Чель с удовольствием завернулась, когда насытилась, и легла дальше спать.
   Утром её опять никто не разбудил, а только незаметно оставили пищу. В течение дня она слышала обычный шум со стороны господского до­ма и видела купающихся детей. Так прошло два дня. На третий день пришла женщина и объяснила, что нужно вставать и идти работать.
   Для начала ей предложили помогать на кухне, нужно было смолоть вручную зерна кукурузы для изготовления лепешек. Иш-Чель озабоченно смотрела на два камня, с которыми ей предстояло работать. Один был боль­шой и плоский, а другой немного меньше. Насыпав зерна кукурузы, она при­нялась за работу. Очень скоро руки стали ломить до такой степени, что Иш-Чель не смогла больше сделать ни одного движения. К тому же камень, которым она растирала зерна, постоянно выскальзывал из её маленьких ла­доней. Женщина, которая за ней присматривала, сокрушенно осмотрела об­разовавшиеся с непривычки волдыри и отправила новую рабыню восвояси, махнув ру­кой в сторону ее теперешнего дома.
   На следующий день Иш-Чель поручили выпекать тортильи - лепешки из кукурузной муки, которую за неё кто-то смолол. Но пекаря из нее не получилось - лепешки хоть чуть-чуть, но малость подгорали с какой-ни­будь стороны. Её опять отправили. Поздно вечером в домике появилась пожилая женщина, которая ведала в доме Амантлана кухней.
   - Ты должна приносить хоть какую-то пользу, если нет, то никто прос­то так тебя кормить не будет, тебя отправят на теокалли в жертву...
   Иш-Чель вздохнула и огорченно посмотрела на свои руки:
   - Что же мне делать, если я ничего не умею!
   - Нужно стараться, даже через силу и боль. Ты уже не госпожа. А почтенная Ишто терпеть не может лентяев - сама крутится целый день и мы должны. Тебе еще повезло, что ты попала в этот дом, здесь к рабам хорошо относятся. Так что не зли хозяев, найди работу по силам, поняла?
   Иш-Чель кивнула, обещая выполнить советы женщины, но боги видели, что она не знала как... Единственное, что она предпринимала для своей безопасности, быть не узнанной, так это ежедневное вымазывание лица и рук сажей или илом, отчего вид её был неопрятен, и не вызывал желания ацтекских стражей заигрывать с новой рабыней.
   Несколько дней ее посылали работать на огороде, нужно было собрать согревшие красные плоды помидор, сладкого и острого перца. Потом она собирала и вновь высаживала фасоль.
   Никто ею не интересовался, к тому же она усиленно перемазывалась. К кухне Иш-Чель подходила только, чтобы отнести для обеда овощи. Но однажды, очевидно, от перегрева, голова её сильно закружилась, к горлу по­дошла тошнота, и Иш-Чель потеряла сознание, рассыпав по земле собранные овощи. Когда её привели в чувство, женщины сокрушенно покачали головой и больше на огород не отправляли.
   Следующей работой был уход за домашней птицей, но она закончилась еще быстрее, чем предыдущие: Иш-Чель панически боялась входить в огороженный вольер с индюками. Птица почему-то совершенно не пожелала признать её, и не долго думая, распахнув крылья, грозно клокоча, набрасывалась на рабыню.
   Ищ-Чель устала сама от своей никчемности и утомила добрую женщину, которая распоряжалась работой для рабынь.
   Её самочувствие ухудшалось, но Иш-Чель мужественно держалась. Те­перь ей было ради чего бороться - она ждала ребенка. Это вносило смысл в ту борьбу, которую она вела с обстоятельствами, и заставляло заду­маться всерьез о своем положении.
   Терпения у женщины было, хоть отбавляй, и она спокойно принималась за любую работу, которую ей предлагали. Она твердо решила, что ни за что не позволит хозяевам отправить её, как ненужную вещь, на жертвенник, а рас­сказов об этом она наслушалась достаточно, когда сидела вечерами со всеми рабами в общем, длинном помещении для прислуги. Теперь она была не одна, но заводить разговоры о побеге было бессмысленно, в новом положении ей было не уйти.
   Последней работой, которую, по истечении недельного пребывания, ей поручили, стало поддержание огня в очагах большого дома. Более простой работы придумать было нельзя, но и она выполнялась Йш-Чель с большим трудом.
   Иш-Чель огорченно смотрела на свои исколотые руки и от жалости к себе не могла удержать слезы. Разжечь огонь самое простое дело для женщины, но если ты знатная? Как сложить дрова, как их выбрать, и по­чему они такие разные, корявые, шершавые, просто уродство какое-то! А как их перенести? На спине? В руках? Много ведь не унесешь... Но это еще оказывается не такая большая проблема - можно с высоко поднятой головой проходить и целый день, нося по одной ветке хвороста, что делать дальше? Как их сложить в очаг? Почему они не помещаются, чем укоротить торча­щие во все стороны ветки? И почему на нее все смотрели, как на ненормаль­ную, когда она пыталась аккуратно обломать тоненькие веточки, которые торчали во все стороны, чтобы хоть как-то выровнять это убожество. Когда мать Амантлана вооваласъ в комнату, где разожженный очаг грозился под­жечь крышу дома, Иш-Чель пыталась зализать ранки от заноз.
   - Твое рвение к работе разорит твоего хозяина, а меня оставит без крыши, бестолочь! - рявкнула мать хозяина и с угрюмым рабом принялась спа­сать положение, вытаскивая занявшиеся пламенем ветки и туша их. - Пойди, отведи её...
   Пауза затягивалась так, как почтенная Ишто просто не знала, куда определить непутевую рабыню и подозревала, что нужно уточнить у сына, какие - такие "свои виды" он имел ввиду, когда взял эту девицу.
   Она подозревала, что не за умелые руки, но и вида новая рабыня никакого не имела, уж как мать, Ишто хорошо знала, какие женщины нравятся её сыну. Еще раз, взглянув на исправленный и мир­ный очаг, почтенная Ишто деловито оглядела угрюмую женщину, вид у той был виноватый, что и примирило её с тем ущербом, который мог быть нане­сен. Кроме угрюмости, почтенную Ишто страшно раздражала тряпка на голове непонятного цвета. Решение возникло незамедли­тельно, решительно поджав тонкие губы, отчего крючковатый нос резко на­вис над губами, делая её похожей на ночную птицу, почтенная Ишто требо­вательно махнула рукой и приказала Иш-Чель следовать за собой:
   - Я отведу тебя мыться, потому что с такой грязью поручать любую другую работу просто преступление. И попробуй только не соскрести эту грязь, буд ешь ночевать с собаками!
   Нужно добавить, что для всех рабов Амантлана, которыми заправляла его мать, угроза "спать с собаками" означала практически самое страшное наказание, после которого уже следовала только казнь на теокалли. Старая мать Амантлана была в основном очень покладистой женщиной, а как хозяйка, которая внезапно на старости лет, благодаря ратным трудам единственного сына, вдруг из жены ремесленника-гончара превратилась в мать вождя, став тем самым в ряды ацтекской знати. Она испуганно признавалась самой себе в том, что просто не знает, чем и как загрузить домашних рабов. Семья её так и осталась малочисленной. Заботиться прихо­дилось только о сыне, дочерей она сумела выгодно отдать замуж. Это коли­чество слуг казалось ей просто немыслимым, по причине огромного расхода пищи и одежды, а в этих главных вопросах домашнего хозяйства она всегда стремилась быть экономной. Она не понимала, зачем тратить такую уйму средств на содержание толпы, которая сопровождала её сына. Все увещевания Амантлана отметались ею, и она в его отсутствие пыталась устроить все на свой лад, благо сын ещё ни разу не подорвал авторитет матери, смиряясь с ее реше­ниями, какими бы абсурдными они на его взгляд ни были. Вот и теперь, не получив от сына необходимого разъяснения, куда деть эту бестолковую и ни на что негодную рабыню, она решила, что для начала ей не повредит хо­рошее купание. А там глядишь, сын рассмотрит эту девицу и поймет, что его "особые виды" не стоят такой худышки.
   Почтенная Ишто, как страж, стояла на своем посту, внимательно следя за каждым движением Иш-Чель. Пока последняя терпеливо смывала грязь, жа­лея и осознавая, что теперь-то уж ацтеки точно поймут, кто перед ними, почтенная Ишто неоднократно инструктировала рабыню, с какой силой и с ка­ким старанием необходимо отмывать ту или иную часть тела, подозрительно разглядывая выступавшую светлую кожу. Когда же, отмыв волосы, Иш-Чель от­кинула их назад, то она увидела нечто напоминающее испуг на лице своей хозяйки, что вызвало у неё самой кривую усмешку - пугаться следовало ей, а не ее хозяйке. Почтенная Ишто пришла в себя, когда рабыня надела новую рубашку. Женщина перестала быть уродиной, теперь была понятна и грязь и рваные тряпки. Очевидно, сын знал, что имел ввиду, когда имел "особые виды".
   Внезапно встретившись, взглядом с рабыней, почтенная Ишто вздрогнула, ощутив неприятное предчувствие о будущих событиях, яв­но или косвенно связанными с этой красивой женщиной. Слишком много было в ней необычного, старая женщина едва удержала свои руки, кото­рые произвольно от неё, потянулись к засиявшим на мгновение волнистым бронзовым прядям.
   -Спаси нас всех, наша Змеиная мать, - прошептала почтенная Ишто, с по­дозрением рассматривая одетую рабыню, - Коатликуэ, великая богиня, с такой красотой ты заморочишь голову моему сыну!..
   - Мне он не нужен, у меня есть муж...
   - Как же, как же! Муж. Где он твой муж? - Иш-Чель осеклась, вспомнив, что ей совершенно не следует раскрывать кто она. Но хозяйка уже возму­щенно фыркала, оскорбляясь за сына:
   -Вы посмотрите, он ей не нужен! Это тебе-то, рабыне? Да вы счастливы, запрыгнуть к нему в постель сами, только бы не работать! Да, если уж знат­ные женщины не дают ему прохода, то уж о рабыне и говорить нечего! Но смотри мне, я своего сына в обиду не дам, живо пойдешь у меня к собакам! Ага, осмотришься и начнешь строить глазки!
   - Он мне не нужен!
   -А кто выторговал к себе особое отношение? Мой сын приказал не да­вать тебе никакой работы, когда уходил, но что толку держать бездельников в доме? А ты-то уж точно ничего не умеешь! Кем ты была? Твои руки мягкие, на них нет мозолей, ты ничего не смыслишь даже в собственном мытье, только не говори, что ты была знатной женщиной, не хватало мне ещё заботы обу­чать тебя, как нужно работать! Только этого мне не хватало!
   - Должна вас огорчить, хозяйка, но вы правы, я ничего не умею делать. Я выросла в богатой семье и умею только приказывать рабам и распреде­лять на них всю работу! - обе женщины стояли, упрев руки в бока и со сто­роны было похоже, что они вот-вот начнут бить друг друга кулаками. Но тут почтенную женщину словно осенило, ей удалось поймать шальную мысль. В лице новой рабыни она усмотрела своё спасение от домашней неразберихи. Ведь точно, знатные женщины обучаются распределять всю работу между рабами и следить за распорядком в таких больших домах, как этот, выстроенный год назад Амантланом новый дом, где должно быть положено начало их, те­перь уже знатному, роду.
   - Ты это умеешь?.. - подозрительно прищурилась почтенная Ишто, рабыня утвердительно кивнула, - Ну хоть что-то ты уме­ешь делать, хвала нашим богам! Хоть одной зубной болью меньше! Вот с зав­трашнего дня ты и приступишь к своим обязанностям. Почти все рабы у нас твои соплеменники, есть несколько человек тласкаланцев, но, они все слу­жат моему сыну, ты с ними сталкиваться не будешь... - постепенно разговор принимал деловой оборот, и обе женщины мирно направились к дому, тихо и чинно определяясь со следующим днем. Старая женщина была несказанно рада сбросить с себя тяготы распределения домашней работы. Иш-Чель же могла на какой-то миг поверить, что сможет затеряться в этой семье. А, имея возможность видеть и говорить с рабами-майя, найти возможность выбраться из Анауака. Эти мысли настолько захлестнули её, что она едва слышала назойливые наставления почтенной Ишто. Иш-Чель боялась вспугнуть нео­жиданную удачу, но назойливое воображение услужливо рисовало ей одну за другой картины их освобождения. Иш-Чель с первых же минут плена понима­ла, что никогда не сможет смириться со своим положением рабыни. Гордая кровь правителей Кокомо взывала к свободе, а потому она была очень ра­да, что хоть в малой степени ей так повезло, и она получит пусть малую, но, по сравнению с положением других рабов - майя, огромную возможность спасти себя и помочь своим соплеменникам. Её не испугало, и ни на минуту не смутило то, что они находятся в самом сердце страны Анауак, что до родных мест многие и многие дни, недели, месяцы тяжелейшего пути. Желание попасть домой поглощало все. Она надеялась, что сможет найти в доме Амантлана единомышленников, не сомневаясь, что в каждом рабе - майя тепли­ца надежда вернуться домой.
   Остальная половина дня прошла в спокойной и плодотворной беседе с хозяйкой. Смирив свою гордыню, а это Иш-Чель за несколько месяцев на­училась делать успешно, она терпеливо выслушала длинный рассказ почтен­ной Ишто. Которая с гордостью поведала, как ее сын стал сначала простым воином, затем в конфеде­рации племен занял почетное место в совете старейших, а уж после покоре­ния долины и военным вождем ацтеков - горем майя и остальных племен. Старая Ишто так чистосердечно гордилась своим сыном, что не обращала внимания на временами хмурившуюся рабыню, совер­шенно не осознавая, что успехи ее сына - это горе для самой Иш-Чель и её народа.
   Иш-Чель постаралась хорошо запомнить немногочисленные привычки своего хозяина и его матери, поражаясь, как же мало нужно челове­ку, совсем недавно занимавшему положение на ступень выше раба, чтобы об­рести привычки и замашки коренной знати Теночтитлана. Иш-Чель узнала, что её хозяин, поступив на службу воином и, отказавшись продолжить гон­чарное дело отца, поменял свое имя, но на какое! Словно в насмешку гордой потомственной знати Теночтитлана, он взял себе новое имя, которое прямо говорило о его происхождении. Амантлан - один из районов, называемых здесь мейкаотль, где проживали одни ремесленники со своими семьями, а его отец не был даже в совете рода, не говоря уже о том, чтобы быть старейшиной рода. Воистину задиристости её новому хозяину не зани­мать. А то, что он выбился из самых низов и достиг практически вер­шины власти (выше него стоял только верховный вождь ацтеков - Ицкоатль), говорило о его уме и неординарности. Добиться такого мог толь­ко человек, обладающий сильной волей и неограниченной жаждой власти. На­сколько Иш-Чель знала, все эти качества в избытке составляли сущность еехозяина, а, следовательно, это был очень опасный человек, которого в будущем ей предстояло перехитрить, чтобы получить свободу.
   Погруженная в свои тревожные мысли, она пыталась придумать какой-ни­будь план побега. Иш-Чель, выполняя распоряжение хозяйки дома почтенной Ишто, старалась не заснуть. Она ожидала возвращения Амантлана, который еще ра­но утром отправился в тлатоани - дворец правителя Теночтитлана Ицкоатля на совет или пир, устроенный в честь его возвращения. Было уже заполночь, когда грохот барабанов и визг флейт известил о его прибытии.
   Казалось, что от такого шума проснулся весь квартал, и стражи порядка немедленно арестуют нарушителей спокойствия, которые во всю охрипшую глотку распевали:
   Вечной славой покрыт
   Наш город Теночтитлан.
   Никто в нем не боится смерти -
   Вот в чем наша слава!
   Вот появление нашего бога!
   Помните это, о знатные!
   Не забывайте никогда!
   Кто может завоевать Теночтитлан?
   Кто осмелится сотрясти основание небес?
   Нашими стрелами,
   Нашими щитами существует город!
   Стоит навеки Теночтитлан!
   Слава Амантлану! Слава вождю ягуаров!..
   Иш-Чель поняла, что это продолжение чествования героя, то есть ее хозяина, а поэтому никому и ничего не грозит, несмотря на строгие нравы, царящие в городе. Когда шум стих, послышалось сонное бормотание проснувшейся Ишто. Слов разобрать было нельзя, но по интонации голоса Амантлана Иш-Чель догадалась, что он явно хорошо нагрузился опьяняющим напитком октли.
   Едва Иш-Чель услышала его тяжелые ша­ги, она внутренне сжалась в комок. А, чтобы уставшие за день от беготни по дому ноги не дрожали, прислонилась к прохладной стене. Так она встретила Амантлана.
   Он вошел. Достаточно было беглого взгляда, чтобы определить - её хозяин в плохом настроении. Хмурый. Шаги тяжелые. Взгляд всегда горящих черных глаз замутнен выпитым октли. Крупным шагом он пересек комнату и остановился у злополучного, уже потухшего по не­внимательности Иш-Чель, очага. Пожал плечами. Присел. Спокойно, как ни в чем не бывало, словно всю жизнь только и занимался этим, отобрал мелкие веточки, быстро уложил их в пепел, нашел тлеющие угольки и разжег очаг, добавив тем самым свет и тепло в комнату. Занимаясь столь неблагородным делом, Амантлан сердито бубнил что-то себе под нос, совершенно не удостаи­вая рабыню своим вниманием. Иш-Чель с трудом разобрала:
   - Что за народ эти женщины... дай рабыню, так она не так работает... как будто мне не все равно, как она работает... Это что, воин, которого надо учить воевать? Или у меня нет больше забот, как заниматься домаш­ними делами! Тоже придумала, нашла ещё управителя!.. И что это за рабы­ни теперь пошли? Воду носить не умеют, есть готовить - отравишься, очаг разжечь - дом сгорит! - Иш-Чель догадалась, что последние слова явно относились к ней, но продолжала мол­чать, ожидая, что же последует дальше. Амантлан продолжал сидеть на кор­точках у весело горевшего очага, через несколько минут он покачнулся, и Иш-чель на какой-то миг показалась, что он свалится в огонь. Очевидно, она тихо ойкнула, чем и привлекла его внимание. Глаза Амантлана открылись, он бросил взгляд через левое плечо, мгновение, и он отметил, что ра­быня отмыта и переодета. Кажется, даже вместо её живописной тряпки на го­лове чистая холстина. Лениво он распрямился и встал, чтобы взять кувшин с водой, стоявший на полке, где Иш-Чель приготовила ему поздний ужин из жареной курицы и маисовых лепешек. От его внимательного взгляда не ук­рылось, что женщина вздрогнула и невольно сильнее вжалась в стену.
  -- Перегородка тонкая, женщина, если ты так будешь жаться к ней, то проло­мишь дыру в комнату моей матери, а еще одного разговора с ней я не выдержу...- Амантлан отхлебнул прямо из кувшина, продолжая смотреть на Иш-Чель в упор.
   -Ты, наверное, не ела? Присоединяйся, нам хватит... Хм, я се­годня совсем не в настроении... кстати, по твоей вине. Ты меня боишься? Получив в ответ только молчание, Амантлан вновь пожал плечами, взял одну лепешку, отломил приличный кусок курицы и направился к ней, с трудом переставляя ноги, чувствовалось, что он порядочно устал.
   - Послушай, в моем доме тебе нечего бояться, а меня тем более, осо­бенно сейчас - я слишком устал. Эй, может, ты не будешь молчать? - он протя­нул ей часть своего ужина и терпеливо ждал, пока она соизволит его взять.
   - Хм, открою тебе большой секрет - в моем доме не бьют рабов...- он заглянул ей в глаза, лукаво улыбнулся и продолжил, по-прежнему держа еду, - вижу, что для тебя это не секрет... А ты не знаешь, что рабы должны выпол­нять приказы?.. Я тебе приказываю: ешь! Ты должна есть. Говорю: работай - и ты должна работать...
   Миролюбивое настроение Амантлана постепенно улетучивалось. Он на­чал терять терпение, откусив, от отвергнутого рабыней ужина, приличный кусок мяса, почти не жуя, проглотил и, уже не скрывая раздражения, мрачно проговорил:
   - Ты - рабыня... Ты должна гордиться, что попала в мой дом. Сыта. Одета. Под моей защитой! Ты что, язык проглотила? Приказываю тебе говорить!
   - Я - рабыня?
   - Да. - Амантлан невольно обрадовался, что рабыня заговорила, ее молчание его угнетало.
   - И чему же я должна радоваться? Тому, что ты лишил меня всего?
   - Подожди, женщина, ты должна гордиться - ты живешь в доме Амант­лана, предводителя храбрых... Я не простой человек... У меня много тлаймати, я немного богат. К тому же ты будешь работать в доме, а не на полях, - Амантлан прикрыл на се­кунду глаза. До чего же ему хотелось спать! Но умытое лицо рабыни нрави­лось ему, да и фигура была умеренно округлой. И он решил слегка, только слегка, провести разведку, боясь, что сон сморит его через несколько минут.
   - Эй, женщина, не говори мне, что тебе не нравятся богатые мужчины! Никогда в это не поверю. Вам всегда нужно подавать богатого, самого ум­ного, самого смелого... ха, вот только этого человек добивается в пожилом возрасте! А тебе повезло. Я молод. Я не женат, - голова Амантлана сделала гордый ки­вок. - Щедр. Добр...
   Запнувшееся перечисление достоинств вызвало у Иш-Чель улыбку.
   - Я могу даже сделать так, что ты вообще не будешь работать. Да, я богат, и могу себе это позволить, у меня много тлаймати, ну, ты понима­ешь, это те, кто платит мне дань...
   - Я не шлюха, мой господин. Это их ты можешь купить, рассказывая о своем богатстве...- Иш-Чель гордо отвернулась. Амантлан совершенно не обратил внимания на ее слова и осторожно дотронулся до её платка на го­лове, замечая странный испуг в её глазах. Женщина попыталась увернуться. И, чтобы развеять напряжение, упорно стягивая с неё платок, он пошутил:
   - Ты лысая, да? Никогда не видел лысой женщины...
   Если бы Амантлан был трезв, то он давно бы уже махнул рукой на эту тряпку на её голове, но выпитое октли делало его развязнее, и реши­тельным жестом он сорвал с неё крепко завязанный платок. Сорвал и опешил. Хмель прошел в один миг, словно боясь обжечься, он коснулся горящих мяг­ких прядей. Теперь ему стала понятно, по­чему она не может разжигать огонь в очаге, но имело смысл уточнить, чтобы не осталось никаких сомнений:
   - Ты - Иш-Чель - Радуга майя? - ей не оставалось ничего, как кивнуть, подписывая тем самым себе приговор. Она внимательно следила за Амантланом, понимая, что все её планы на побег сейчас могут рухнуть, но где-то в глубине души она не хотела расставаться с надеждой на спасение, вновь обращаясь с молитвой к своей богине - покровительнице. Правая рука Амантлана потянулась к переносице, на мгновение задержалась там, но под пристальным взглядом Иш-Чель, резко была отброшена, Амантлан пытался лихорадочно собраться с мыслями.
  -- Кто знает?
   - Твоя мать и, думаю, рабы - майя...
   - Моя мать будет молчать... Рабы тоже, может быть, какое-то вре­мя... Уверяю тебя, - резко пресек он её негодование по поводу своих послед­них слов, - за свободу, совсем недолго... В этом мире каждый думает толь­ко о себе!
   - Как ты можешь так говорить?! Не все такие, как ты!
   - Разумеется. Я иногда должен думать не только о себе, но и о других, - он с интересом прикоснулся к её волосам, ощущая их шелковистость, перебирая пальцами пышные пряди, он наблю­дал, как на них играют отблески огня. Его лицо постепенно смягчилось.
   - Но речь не обо мне, а о тебе.
   - Я - знатная женщина...
   - Лучше бы ты была последней шлюхой... Поверь, я совершенно не хо­тел тебя обидеть! Ты - жена Кинич-Ахава, и этим все сказано. Если надеешься на радушный прием Ицкоатля и старейшин, то не отличаешься глубоким умом.
   - И что же меня, по-твоему, ждет? Ты так уверял меня, что я нахо­жусь под такой сильной защитой! - в глазах Амантлана мелькнула грусть.
   - Нет... Жена нашего врага не может быть под моей защитой. Женщи­на, к сожалению, ты обречена... Тебя заберут у меня после решения совета старейшин и принесут в жертву на теокалли, - грусть в глазах не уходила. Иш-Чель начала бить дрожь. Амантлан сделал попытку её успокоить, выска­зав предположение, которое страшно возмутило женщину.
   - Может, ты и проживешь, пока я поймаю твоего мужа...
   - Ты никогда его не поймаешь!
   - Кто здесь сомневается в моем умении?
   - Пока ты, своей болтливостью подтвердил только одно лишь звание оратора! - Иш-Чель была напугана обрисованной перспективой, она прекрас­но понимала, что Амантлан прав и ни в чем её не обманул. Но очень уж хо­телось напоследок ему досадить.
   - Эй, женщина, ты меня, кажется, хочешь разозлить, да? Не будь глу­пой курицей, я ведь единственный человек в Теночтитлане, который испытывает к тебе симпатию. Поэтому усмири свой язык! - Амантлан явно обиделся.
   - Какая мне разница, испытываешь ты ко мне симпатию или нет, если у меня один путь - на теокалли!
   - Ну почему, я ведь еще хорошо не подумал... Скажи, а я тебе совсем не нравлюсь? - изумлению Иш-Чель не было предела, но она сдержалась, при­слушавшись к его совету, но ответ получился довольно жестким:
   - Совсем!
   - Тогда - только теокалли!
   - Что ж, у каждого своя дорога!
   - Кажется, у тебя она, женщина, никогда не кончается. Жаль, что я тебе не нравлюсь...
   - А что бы это изменило?
   - Пока не знаю... Вернее будет сказать, я тебя не знаю...- он опять восторженно перебирал её волосы. - Но жаль уложить на камень живую радугу.
   - Так помоги мне!..
   - Всё дело в том, женщина, что если... я... соберусь... тебе... помочь, - тут он вообще замолчал. Иш-Чель не могла понять, что это: он подыскивает слова или сомневается в разумности своих предположений. Он сделал пау­зу, потому что, сам себе не веря, прислушивался к своим словам, ловил ус­кользающий их смысл. Не верил, что он может вообще такое произнести, не го­воря уже о том, что это необходимо будет претворить в жизнь. Он пытался усиленно прогнать остатки хмеля выпитого октли, осознавая с трудом, что может такое вообще предположить:
   -Я вынужден буду сделать это просто так, испортить себе жизнь и свое будущее. Ради чего?
   - И действительно, рад и чего? - последняя надежда рушилась, и придер­живать язык не имело смысла - Ради какой-то рабыни, когда вы их сотнями загоняете на теокалли вашего Уицилопочтли ежедневно!
   - Но-но! 0 богах будем говорить почтительно! Хотя, я бы предпочел иметь лишние рабочие руки, но богам нужно жертвовать лучшее... А ты, Радуга, пока лучшее, что я встречал в своей жизни! Как жаль...
   - Сомневаюсь.
   - Да. Ты - редкая, красивая собственность... Хм... Неужели я тебе совсем не нравлюсь? - Амантлан сделал тщетную попытку очаровать её своей улыбкой, но Иш-Чель было совершенно не до того.
   - Нет, Амантлан. Даже если у меня будет выбор: лечь на твою подстил­ку или на жертвенный камень... Я лягу на жертвенный камень!
  -- Боги! Ради чего?! Ради твоей безграничной любви к мужу?! к это­му счастливцу, который и пальцем не пошевелил, когда жрецы отправляли тебя, его жену, на теокалли!..
  -- Откуда Вы это знаете?!
  -- У меня хорошие осведомители. Я даже знаю, почему тебя отправили на теокалли - это был заговор против тебя и правителя Коацаока. Ты даже могла помешать нам взять город, - Иш-Чель упорно молчала, а он, не дождав­шись ответа, ещё более рассерженный, продолжил - Его не было рядом с то­бой тогда, нет его и сейчас. Неужели ты до сих пор не поняла, что я единственный, кто может тебя спасти?..
   - Но ценой, которая меня не устраивает, - ее оглушили слова Амантлана. Вот в чем дело, значит, слухи о заговоре имели место, и Кинич-Ахава ни при каких обстоятельствах не смог бы ее спасти. Получается он не виноват в случившемся? Тогда это многое объясняет!
   - Женщина, забудь о своей прошлой жизни, её нельзя вернуть, по­смотри на все это со стороны... Тебе крупно повезло, что ты попала имен­но ко мне в дом...
  -- Я все это уже слышала. Я не лягу в твою постель добровольно.
  -- Согласен. Обстоятельства вынудят тебя, - широкая улыбка осветила лицо мужчины, но тут же была испорчена гневом женщины:
   - Ты просто... похотливый пес!
   - Ну - ну, глупая курица, сохраняй верность тому, кто тебя предал!
   - Он спасал город!
   - Город?.. А как же ты, твоя любовь. И город, напомни мне, что с ним стало?.. Отдать свою женщину на растерзание жрецам ради города, а... как потом с этим жить?! - Амантлан грубо встряхнул Иш-Чель за плечи и заставил её смотреть ему прямо в глаза, которые горели и злостью, и болью, но губы уже кривила насмешливая улыбка:
   - Бедный Кинич-Ахава, он принес в жертву все: город и самое дорогое. Но как жить без самого дорого?!. За свое нужно драться! - руки его ослабили силу, а голос перешел во вкрадчивый шепот, нежное поглаживание напряженных плеч дарило теплую ласку, - Ты называешь это любовью? Нет, это предательство, женщина...
   Он упоенно вдыхал пряный запах её волос, продолжая держать в своих крепких руках. Наклонив голову, сделал слабую попытку найти губы. Иш-Чель резко дернулась и вырвалась, гордо вскинув голову:
   - Я не изменю своего решения!
   - Угу, я же говорю, что ты - глупая курица! Ты уже мертва, давно мерт­ва для него... может быть он уже даже женился на другой. Говорят он сей­час у сапотеков, в Митле...- Амантлан пожал плечами, ему страшно надоело с ней спорить, а ещё больше он хотел спать. Иш-Чель даже и сообразить не успела, как ее хозяин повалился на свою постель и мирно засопел, впав в глубокий хмельной сон.
   Иш-Чель тихо вышла и прошла на половину, где размещались рабы. Они все мирно спали. Только тихая жаркая ночь была ее подругой и собеседни­цей, пока она не забылась тяжелым сном, свернувшись на жесткой подстилке, вспоминая о красочных обещаниях Амантлана. Только глубокая ненависть к нему останавливала её от решительного шага сделать выбор в его пользу. Амантлан ошибался, если считал, что её удерживала любовь к Кинич-Ахава. То, что она для него мертва, и их дороги разошлись навсегда, это она знала, но ей просто страшно хотелось домой. И обида, недоумение по поводу предательства мужа отступали. Он не предавал ее, он не мог поступить иначе! Он защищал город, свой народ. Просто это заговор. Если бы она смогла пообщаться со своей богиней, увидеть все, понять, что произошло, как поступить. Но прошло много времени, а дар входить в потусторонний мир все не восстанавливался. Она не могла пробиться через невидимую стену, которая постоянно возникала, стоило ей сделать попытку войти в транс.
   Утро не принесло облегчения и не рассеяло её сомнении. Вопрос о том, что с ней будет, оставался открытым. Его нужно было решать. Иш-Чель пони­мала, что Совет старейшин Теночтитлана не допустит, чтобы она находилась в доме Амантлана как простая рабыня. Едва только станет известно , кто она - ее заберут. Хозяин был прав, ей необходимо покровительство могущественного человека, но даже оно ее не спасет. Ей нужно войти в семью своих врагов полноправным членом, тогда их с ребенком защитит закон. Ребенок!.. Ее хозяин ничего не знал о ребенке! Ацтек никогда не притронется к своей жене, вынашивающей ребенка, пока малышу не исполнится пять лет, поэтому многие имели по несколько жен. Да, возможно в этом будет выход из создавшегося положения, но как использовать то, что она знает?!
   Если она ему уступит и станет его наложницей, ожидающей ребенка, то это уже какой - никакой, но сдвиг в лучшую сторону. Однако ей противна была сама мысль о том, чтобы разделить с Амантланом постель, тут мелькну­ла мысль, что этим она может ему отомстить, пусть думает, что это его ре­бенок! Тогда у малыша будет все!.. А, что всё? 0н станет ацтеком, будет презрительно относиться к своей матери, которую подняли со дна ямы, нет, на это она не пойдет! Тем более, когда ребенок вырастет, то обагрит руки в крови своих кровных братьев - майя. Но должен же быть выход!
   "Спокойно!" - приказала она себе, - "Я должна все хорошо об­думать. У меня есть еще время".
   Но она ошибалась. Едва Амантлан открыл глаза, как вспомнил, кто на­ходится у него в доме. Сложности никогда его не пугали, они лишь только разжигали в нем азарт. Он любил бросать вызов судьбе, и в настоящий мо­мент обрадовался, что сможет занятно провести время, оставшееся до оче­редного похода. "Терпеть не могу скуки, вот уж позабавлюсь!" - радостно потирал он руки, выходя из своей комнаты, и, натыкаясь на предмет своего веселья. Женщина несла ворох одеял в комнату его матери.
   Абсолютно не церемонясь, но не грубо, он быстро втянул к себе спе­шившую женщину. Резко вздернув подбородок, Иш-Чель попыталась оказать сопротивление, которое только развеселило Амантлана: добыча едва доста­вала ему до плеча:
   - Я подумал, что ты могла изменить свое решение...
   - Какое еще решение? - Иш-Чель чувствовала себя спеленатым младенцем в руках строгой няньки, но, тем не менее, пыталась ба­рахтаться и освободиться, чем еще больше разжигала к себе интерес, мужчина принял её сопротивление за игру, легкое кокетство.
   - Ну - же, дорогая, ты такая мягкая и хрупкая, - он коснулся легким поцелуем обнаженного плеча, чем вызвал бурю негодования, она его только рассмешила:
   - Прекрасно! Ты мне нравишься, и я тебе тоже!
  -- Убери от меня руки!
  -- Что...
  -- Немедленно отпусти меня!
   - Ничего не понимаю... - её сопротивление перестало напоминать шут­ливое заигрывание, и он отпустил женщину, но не выпустил ее руки. Внимательно заглянул в ясные глаза и, к своему удивлению, увидел, в них стоявшие слезы, готовые вот-вот скатиться по раскрасневшимся щекам.
   - Я причинил тебе боль... - она отрицательно мотнула головой и закусила нижнюю губу, злясь на саму себя, что так глупо не совладала с со­бой, упустила шанс. Амантлан выпустил её руки и легко погладил по пра­вой щеке. Прикосновение было успокаивающим, что еще больше разозлило Иш-Чель.
   - Я не собирался тебя обидеть. Скоро ты привыкнешь и...
   -Меня заберут из твоего дома.
   - Да. Я как-то совершенно упустил это из виду. Тогда тебе действи­тельно не за чем нравиться мне. Иди, выполняй свою работу и прикажи, пусть принесут мне поесть! - Амантлан равнодушно потянулся, словно её здесь не было, и спокойно пошел к озеру.
   "Вот ведь дура! " - обругала Иш-Чель себя. "Подвернулся такой, удобный случай, так нет же" Она готова была взвыть от досады, как же ей вы­путаться? На что надеяться? 0дним за другим самые безумные планы отки­дывались из-за невозможности их реализовать. Она не могла совершить по­бег днем - её никуда из дома не выпускали. Ночью дамба, соединяющая остров с материком, тщательно охранялась патрулями и была хорошо освещена, да и вообще она не помнила дороги к ней; рядом с их чинампе было много лодок, но ночью их тоже охраняли. Ацтеки и дома жили как на войне, всегда готовые к любым неожиданностям. Плыть вплавь по темной воде, не зная глубины и дальности плаванья, она не рискнула бы даже и днем. Попасть иноземцу в очень хорошо охраняемую страну Анауак было невозможно, а о том, чтобы её покинуть не было и речи.
   Улучшать положение необходимо было здесь, как можно быстрее. Но она не представляла как, очевидно, единственное спасение - хозяин, которого она так опрометчиво оттолкнула! Это в её положении! Иш-Чель перебрала все ругательные слова, которые знала и могла бы применить к себе и своей глупости, но это не могло помочь.
  
  
  
   Устав за день, она не могла уснуть и мешала спать соседкам, постоянно поворачиваясь с бока на бок, но самым страшным было не это, и даже не изнуряющие бесконечные мысли. Ужас посетил её в тот момент, когда мать Амантлана в очередной раз увидела, что ей стало плохо после приема пищи. 0бмануть старую женщину было невозможно. Ишто не стала тратить силы на объяснения с рабыней, а прямиком направилась к сыну.
   Разговор почтенная Ишто начала весьма необычно - она залепила своему сыну увесистую оплеуху, к своему несчастью, Амантлан сидел на циновке и правил боевой нож. Реакция сына - безмерное удивление не смогли поколебать её веры в свою правоту, к тому же ей редко удава­лось теперь наказать сына за его проделки.
   Амантлан от неожиданного удара вскочил на ноги и удивленно посмотрел на мать, а она стояла перед ним, упрев руки в бока, всем ви­дом говоря, что сейчас начнется крупный скандал.
   - За что? - сдерживая смех, спросил Амантлан, рука невольно потяну­лась и потерла место, после удара. Старость не отняла силы у почтенной женщины, а это радовало.
   - А ты не знаешь? - ласковый тон матери его насторожил.
   - Ну - у... Есть...- Амантлан терялся в догадках.
   - Вот именно, что - есть! В нашем роду ни один мужчина, а они все бы­ли мужчинами, не позволял своим детям рождаться, где попало!
   - Да. А я здесь причем?
   - Если бы ты был ни при чем, то я и не стала бы с тобой разгова­ривать, нашла бы с кем вести этот разговор!
   - И все же мне очень даже кажется, что ты ошибаешься, матушка.
   - Амантлан, я молчала, когда ты крутил любовь с женщинами из двор­ца.
   - Матушка, зачем же так громко? - Амантлан оглянулся, но слуг под дверью не оказалось, он успокоился.
   - Затем, что ты забываешь свой прямой долг! У тебя три сестры и ни одного брата, а ты не заимел ни одной жены!
   - О, нет, я этого не вынесу! Ты снова начинаешь морочить мне голову о наследниках?! Я уже тебе говорил, что не могу пока жениться!
   - Если ты не можешь жениться, то нечего было заводить детей и при­водить их мать в наш дом!
   После слов Ишто повисла тишина. Амантлан настолько был пора­жен, что не мог найти подходящих слов. Получалось, что... Он не мог поверить в слова матери, но не доверять ей он так же не мог.
   - Давай, матушка, выясним это, спокойно и обстоятельно, - он вежливо усадил мать, и сам занял удобное положение, немного поодаль, потому что достаточно хорошо знал ее горячий нрав - одной оплеухи за несколь­ко лет ему было вполне достаточно.
   -Какая женщина и, что за дети?
   - Твоя женщина и твой ребенок!
   - Кто же моя женщина?
   - Ха, у тебя, их так много...
   - Скажем так, о ком ты говоришь?
   - Об этой твоей рабыне - майя, на которую у тебя были свои виды.
   - Иш-Чель? - Ишто утвердительно кивнула и удовлетворенно отмети­ла растерянное выражение на лице сына. Амантлан встал, нерешительно отбросил длинные волосы на спину и внимательно посмотрел матери в глаза:
   -Унеё будет ребенок?
   - Да, но это пока не с лишком очевидно. Поэтому не стоит вести себя так, словно ничего не происходит.
   - Хорошо. Спасибо. Я сам разберусь! - твердо взяв мать под руку, он буквально вытолкал её из своей комнаты и опустил занавес из шкур. Ишто не пыталась протестовать, потому что знала - это совершенно бесполез­но. Амантлан поступит только так, как считает нужным, переубедить его
не предоставлялось возможным никому.
   Ощущая тревогу где-то в глубине души, он несколько раз измерил поме­щение шагами, пытаясь привести мысли в порядок. Слишком много не увязыва­лось с этой рабыней. Известие о ребенке, огорчило его, но в этом чувстве большую роль играл, чисто мужской эгоизм. Она нравилась ему, но нравилась как красивая редкая вещь, попавшая в руки. Если бы она принадлежала любой ацтекской семье, он, не раздумывая, взял бы её в жены, но она была рабыней, и он, как хозяин имел на неё все права. Ему нравилось её сопротивление, он не сомневался, что оно долго не продлится, и полу­чал от этой игры удовольствие. Скольких женщин, ему удалось добиться, благо­даря терпению! Но появление ребенка всё меняло, как и редкая внеш­ность рабыни, не говоря о её происхождении.
   Прежде всего, он попытался вспомнить, его ли это ребенок. Кроме ночи, которая была несколько дней назад, когда он оказался слишком пьян, вместе они не оставались. По крайней мере, он хорошо помнил все эти встречи и то, что во время них ничего не произошло. Получается, что он не мог нести от­ветственность за ребёнка... Это был не его ребенок.
   Решительно Амантлан выглянул наружу и громко крикнул:
   - Иш-Чель!
   Через некоторое время она вошла, глядя ему в глаза несколько смело для рабыни. Хозяин стоял у окна, в пол-оборота к ней и был чем-то встрево­жен. "Меня отдают!'' - мелькнула испуганная мысль, она попыталась заглушить - панику, уже заранее уговаривая себя смириться с неизбежным.
   - Ты ждешь ребенка? - не в привычке Амантлана было ходить вокруг да около.
   - Да.
   - Ты знаешь, кто его отец? - она утвердительно кивнула.
   - Это случилось в ту ночь, когда мы захватили Коацаок?
   - Нет. Это ребенок моего мужа.
   - У тебя нет мужа, женщина!.. Значит это ребенок моего друга Кинич-Ахава. Занятно! И что же мне теперь с тобой делать?!
   -Я выполняю всё, что мне приказывает ваша мать.
  -- Да, конечно! - согласился Амантлан, едва сдерживая свое раздражение - Ребенок, вернее, его появление будет немедленным тебе приговором. Я не смогу спасти двоих от теокалли, или отчего - ни будь и похуже, - Иш-Чель почувствовала, что её хозяин постепенно начинает злиться. Вот только на кого? А он действительно чувствовал, как гнев постепенно нарастает. Больше всего он не любил быть беспомощным, когда от него ничего не зависит.
 - Господин, - обратилась к нему она, выбрав, как ей казалось, самую прием­лемую форму для обращений, - Почему вы не хотите получить за меня выкуп? Я понимаю, что моего мужа найти невозможно, но у меня есть семья, я из...
   - Выкуп?.. И кто же будет платить его?
   - Моя семья, - её убежденность заинтриговала Амантлана.
   - Я уже много раз повторял тебе, что у тебя нет мужа и семьи. Повто­рю еще раз, Анауак воюет, вернее, закончил войну с Коацаоком... на его месте руины и бродячие собаки. Может быть, они соберут за тебя выкуп?
   - Коацаок - город моего мужа, - Амантлан поморщился, сам не понимая, почему ему неприятно упоминание о Кинич-Ахава, как о муже. Он для него был пока непобежденным противником, которого он, Амантлан, разбил, но не уничтожил, и который последнее время доставлял немало хлопот.
   - Я происхожу из семьи Кокомо. Думаю, что это имя для тебя, что-то должно значить?
   - Конечно, братоубийство, обман, распри, захват чужих и дружественных городов, - четко, без запинки отрапортовал Амантлан. Иш-Чель смутилась, характеристика была верной, но ей было неприятно, что из прозвучав­ших слов ни одно не было положительным.
   - Можно подумать, что ацтеки ведут себя иначе!
   - Разумеется, нет, но никто и не пытается рассчитывать на нас, если мы этого не обещаем.
   - Какой бы ты не представлял мою семью, но - она моя, и ей будет небезразлична моя судьба.
   - Сомневаюсь, женщина. За тебя, как это водится, отработали и никто никому не должен. Я не прав?
   - Да отработали. Но я - дочь Кокомо. И меня не оставят в неволе...
- Значит я могу получить выкуп?
   - Конечно! Мой господин, нужно только отправить послов...
   - А ты не подумала, женщина, что такие вопросы решает тлатоани, а не я? И еще не известно, как он посмотрит на то, что я укрыл такую знатную пленницу. Что Кинич-Ахава бродит в лесах, и послы могут попасть ему в руки? Мне ведь известно, что именно тебе выпал жребий взойти на теокалли, чтобы спасти Коацаок, как утверждали ваши жрецы. Ты уверена, что он захочет, чтобы ты была жива?
   - Но выкуп будет платить мой отец и братья, почему...
   - Если наш тлатоани даже поверит в этот выкуп, пошлет, послов к Кокомо, он выплатит выкуп, что с этого буду иметь я? Я тебя отобрал у своих воинов, кормил, не обижал и останусь ни с чем?
   - Но ты и так богат! Господин...
   - Это, бессмыслица. Я не пошлю послов и не скажу тлатоани!
   - Тогда ты будешь изменником!
   - А вот и нет - я защищаю свою собственность!
   - Но, мой господин...
   - Довольно женщина! Я не собираюсь давать тебе обещаний, которые не смогу выполнить. Тлатоани не нужен никакой выкуп, это раз. Во-вторых, если к нему обратиться с такой смешной просьбой, то он найдет, конечно, выгоду для страны Анауак, только тебе от этого не станет легче. Я понял, чего ты добиваешься - ты знатная пленница, но не раба, может быть у Кокомо или Кинич-Ахава, случись такое с ними, были бы другие мысли на этот счет, но ты в Анауак, в Теночтитлане, а это все меняет!
   - Что меняет?! Мое положение?!
   - Тебя никто не признает даже заложницей! Кинич-Ахава мои люди гоняют, как дикого зверя, рано или поздно, но с ним будет покончено, ка­кую выгоду ты представляешь для моей страны?! Как жена этого человека?! Ни­какой! А верить в твои рассказы, что ты дочь Кокомо... Ну и что? Нет, конечно, тлатоани любит красивых женщин, а если я тебе противен, то может быть тебе понравиться быть одной из его наложниц, но это еще не известно, будешь ты наложницей или обычной рабыней!
   - Но почему вы не хотите мне поверить?!
   - А зачем? Почему я должен верить какой-то рабыне? Что я буду иметь? Мне вот кажется, что я больше потеряю!
   - Повторяю, твой дом здесь, под моей защитой!
  -- Но недавно мне было сказано, что, как только будет известно кто я, меня заберут у Вас!
  -- Да, не отрицаю.
   - Ничего не понимаю! Какой же выход?!
   - Убедить меня, что ты мне нужна, - после недолгого раздумья, глядя на неё в упор, смущая, спокойно произнес Амантлан, тем самым, обрезая все пути отступления. Чем больше он смотрел на свою рабыню, тем больше она ему нравилась, хотя он и пытался как-то сопротивляться, но обаяние этой женщины всё больше и больше обволакивало его. Да, она была иной, совершен­но не похожей на женщин ацтеков. Слишком смелая, порой вызывающая и одновременно, такая беззащитная.
   Слова Амантлана смутили её, и он это понял. Они стояли друг напротив друга и смотрели прямо в глаза. Перед ним были два чистых ясных озера, а перед ней темная непроглядная тьма, с какими-то дикими путающими ог­нями. Откровенность взглядов смутила их обоих, прямолинейность слов заставила женщину покраснеть.
   - Ты ведь могла меня убедить, что ребенок мой, почему ты этого не сделала? - прервал он неловкое молчание, отводя глаза.
   - Я не люблю лгать. Гораздо лучше, правда. Я надеялась убедить.
   - Но ты меня не убедила.
  -- Может быть все же...
  -- Нет. Я буду тверд в своем решении, женщина.
   - Но я не могу...
   - А я не зверь, я могу и подождать.
   - Пять лет?!
   - Ты не жена, не наложница.
   - А кто же я тогда буду?
   - Просто моя прихоть, мое желание... Все довольно, я устал. У тебя нет работы?! Пусть принесут мне тилматли, я еду к тлатоани, ступай, женщина, и пусть готовят каноэ! - Амантлан спокойно повернулся к окошку и стал смотреть в сад. Он не хотел больше продолжать их спор, не хотел признаваться себе, что не допустит, чтобы Иш-Чель просто так исчезла из его жизни. Он понимал безвыходность ситуации, в которую загнал женщину. Отказаться от нее ему было тяжело, а почему, он не знал, да и не хотел об этом задумываться. Слишком уж сложными становились их взаимоотношения, а он любил простоту, и легкость, которую ему дарили многочисленные женщины знатных семейств.
  
  
  
   Разгоряченный беседой с Иш-Чель, он поначалу собирался поехать к одной из своих знакомых, но потом отчего-то раздумал, чем весьма озадачил своих гребцов, которые впервые без цели блуждали по озеру. Едва доплыв до одного знакомого чинампе, по указанию хозяина, они сворачивали буквально в противоположную. Амантлан все думал и думал, и никак не мог привести свои мысли в порядок. Но решение развеяться и провести вечер приятно, не покидало его, и тогда он решил, что следует посетить друга - главного советника тлатоани Тлакаелеля. В мирной и тихой беседе мудрого человека он сможет успокоить свои мысли.
Чинампе Тлакаелеля находилось рядом с Дворцом тлатоани, который мог призвать своего преданного советника в любой момент. Смуглый раб проворно привязал каноэ и помог выйти Амантлану, которого уже давно знал. Да и кто его не знал в Теночтитлане! Даже стражи порядка не смели остановить его процессию, как бы сильно не досаждал свист свирелей сопровождавших.
   Тлакаелель был молодым мужчиной с очень живыми глазами. В Совете Ицкоатля он слыл человеком просвещенным и упрямым, но чрезвычайно находчивым, что не раз спасало его от неминуемого гнева тлатоани, которому он приходился племянником. Многих удивляло, что Тлакаелель довольствуется титулом Сиуакоатля - Советник, и не пытается стать тлатоани. А он имел полное право - кто, как не брат Чимальпопоки и Мотекусомы Ильуикомина, имел на это право! Но титул Сиуакоатль был напоминанием об упорной борьбе за власть и свободу ацтеков, к тому же он напоминал Тлакаелелю о его молодых годах, когда он был жрецом богини Сиуакоатль и о первом тлатоани ацтекского народа Акамапичтли.
   Что такое власть? Что такое тлатоани? Что такое мудрый советник императорских кровей? Кто сможет усомниться в его мудрых и дальновидных предложениях? Тлакаелель предпочитал оставаться позади трона и править страной и людьми. У правителя нет тайных знаний жрецов, зачем ему математика и звезды? Когда Ицкоатлю заниматься вычислениями или проверять исторические тексты? Он правит, советуясь с самым мудрым человеком в государстве - Тлакаелелем. Так кто истинный тлатоани? Конечно же, Тлакаелель. Да и как можно отказаться от умения думать?
   Потратив много времени, он понял - гражданам не хватает знаний самого главного - они не знают своей истории; и тогда, Тлакаелель объявил всем, что их племенной бог Уицилопочтли, который вел народ ацтеков к свободе, достоин стать на один уровень с древними богами: Тлалоком и Кетцалькоатлем.
   Именно он, Тлакаелель, объяснил людям, что Солнце будет продолжать жить на небе, дарить свет и тепло всему живому, если будет ежедневно получать дары от своих верных и любящих детей - ацтеков. Они должны постоянно благодарить богов за счастливую жизнь и жертвовать самым дорогим - а, что может быть дороже жизни? Врагов несметное колличество, не признающих бога Уицилопочтли, их учителя, ведущего ацтеков по всем терниям жизни, тысячи тысяч... Значит, ацтекам, исполняющим волю бога Уицилопочтли, нужно идти и нести эти знания, свою правду; и пусть, хотя бы на жертвенном камне, подарив свою кровь и жизнь, эти грешники познают истину и послужат их великому богу Уицилопочтли!
   Затем, Тлакаелель задумался о том, что такое государство. Он понимал, что образование, которое получают пилли, не нужно простому народу. Народу нужно сильное и справедливое управление - это могло дать только государство. И тогда, Тлакаелель предложил своему народу строго регламентированную жизнь, которая помогала бы ацтекам жить в гармонии с богами и благодарить мудрого Сиуакоатля.
   Амантлана он любил как брата, ему нравилась его напористость и уверенность. Дружба их была крепка, проверена годами. Не раз, попадая в сложную ситуацию, Амантлан прибегал к совету друга, и никогда не был разочарован.
   Тлакаелель сидел один и просматривал древние книги ацтеков, временами он сокрушенно покачивал головой и недовольно цокал языком, явно чем-то недовольный. Он работал над историей своего народа.
  
  
  
   Приезд Амантлана разогнал суровые складки между бровей, он был искренне рад встрече, к тому же они не виделись с момента осады Коацаока. Скрывая нетерпение узнать о походе как можно больше, Тлакаелель радостно поприветствовал друга. Затем приказал принести фрукты, удобно устро­ил его на циновке, и только тогда приступил к расспросам.
   Амантлан терпеливо рассказал советнику о своей стратегии, о пове­дении майя, о выкупе, о том, как сорвалось соглашение, о своем недовольст­ве предводителями отрядов. В общем, это был привычный для них обоих, от­чет в котором пытались найти выигрышные стороны и предусмотреть то, что могло помешать в будущем.
   Долгая беседа затянулась за полночь, Амантлан надеялся, что его уверенные ответы не дадут повода заподозрить о той сумятице, что была в го­лове. Тлакаелель, если бы его не занимали собственные мысли, даже не будучи провидцем, обратил бы внимание на состояние друга, но его беспокоила история ацтеков, которая не выходила у него из головы. Полученные ответы ему понрави­лись своей обстоятельностью. Как всегда Амантлан был точен, краток в своих докладах. После выкуренной трубки Тлакаелель испытствующе посмотрел на Амантлана и, указав на аккуратно лежащие свитки, сказал:
  -- Пока ты был в походе, я перечитал наши Кодексы, - Тлакаелель сделал паузу, - Я нашел много совершенно неверных, искаженных фактов в нашей истории и хочу все это переписать.
  -- Но Кодексы писались достойными людьми, разве такое возможно?
  -- Понимаешь, друг мой, любое событие можно преподнести по-разному, в зависимости от отношения к нему. Если тебе что-то из пищи нравилось в детстве, то совершенно не обязательно, что бы это нравилось тебе сейчас!
  -- Прости мудрейший, но ведь вкус еды от этого не меняется, все зависит от того, кто готовит пищу и что мне нужно в данный момент!
  -- Вот именно, ты улавливаешь мою мысль! Наша история писалась достойными людьми, но в то время как мы относились к себе? Обычные изгнанники, которые искали пристанище. Без земли, в постоянных поисках пищи, крова... Кто мы были тогда? Люди, готовые за маисовую лепешку работать весь день! Какое место занимали в этом мире, и чем мы стали сейчас?! Каким богам молились, что знали об окружающем нас мире? Поэтому, я и считаю, что пришло время переписать историю нашего народа... Понимаешь, есть места, которые меня просто пугают. Мы - строители Теночтитлана, мы - покорители Анауак! А в истории мы показаны слабыми, покорными рабами! Что скажут наши потомки, прочтя такие записи? - Тлакоелель сокрушенно покачал головой.
  -- Но ведь это правда, мудрейший, мы такими и были!
  -- Нашу историю правильно поймет только образованный и мудрый человек, для основной массы народа, которое уже родилось и родится через поколение это вредные книги и их нужно сжечь немедленно!
   - Что плохого гордиться нашими предками, которые нашли силы подняться? Которые не только мужественно отстояли свое право на свободу, но и построили такой величественный город! Да что город, государство, перед которым скоро склонится весь мир!
  -- Еще раз повторю, ты так и не уловил мою мысль! Подумай на досуге. Мы строим новое, могущественное государство, а оно должно быть с чистой историей, последовательно описывающей наше возвышение, наше становление, но не годы унижения! Это повредит восприятию будущих поколений нас, как великих воителей. И, в какой-то мере, может, я предполагаю, спровоцировать в дальнейшем смуту. Смотри, где гарантии, что какое-нибудь племя жалких, покоренных нами сейчас народов не захочет совершить то, что сделали мы? Где гарантия, что кому-то из нынешних вождей не прийдет в голову повторить этот славный опыт? Мы можем говорить сколько угодно, что могущественны, что принесли в долину порядок, религию, регламент жизни целых поколений расписан, но только мудрые не будут спать спокойно. Нужно всегда предусматривать возможность бунта и ликвидировать то, что его может возмутить вовремя. Вот именно потому и нужно переписать старые Кодексы, пока не так-то много молодых учеников их изучило, а то, что затем они будут сравнивать и рассказывать устно, что ж это может принять образы красивых легенд. А легенды, как правило, только придадут красоту прошлому. Сделают его загадочным и интересным. Но не смогут принести вред и разрушить то, что мы создаем! - Амантлан задумался. Это не нравилось ему. Он уважал Тлакаелеля, его гениальные мысли, но, правда, должна быть правдой, а не легендой, рассказанной старой няней. Тлакаелель, наконец, обратил внимание на легкую задумчивость, совершенно не свой­ственную ему, а значит, друга что-то беспокоило. И это что-то не касалось их разговора.
  -- Тебя тревожат посторонние мысли, друг мой, поделись со мною. Это о новом походе на оттоми?
   - От тебя ничего не скроешь! - после небольшой заминки улыбнулся Амантлан, раздумывая, говорить другу или найти выход самому:
   - Меня тревожит, только не смейся, женщина.
   - Я попытаюсь удержаться от смеха, но неужели нашлась красавица, которая проникла в твое сердце, Амантлан. Интересно, кому это удалось?
   - Это не совсем так, Тлакаелель, сердце мое свободно, но...
   - Но красавица не дает проходу, а её родственники стремятся заклю­чить выгодный брак.
   - Нет. Я даже не знаю, как это объяснить. Все слишком глупо.
   - Значит интересно, рассказывай!
   - Я привез рабыню. Очень красивую, да что там красивую, она не такая, как все. У неё волосы чуть темнее солнечных лучей, а глаза как два озера, кожа как снег на Попокатепетле.
   - Амантлан, таких женщин не бывает.
   - К сожалению, такая женщина сейчас в моем доме.
  
   - А почему ты сожалеешь? Получить в добыче редкую красавицу, признайся, ты преувеличил немножко, да?!
   - Нет. Она такая, как я её описал. Что за игра богов! Но она такая. И к тому же жена Кинич-Ахава. Но это еще не все, сама она из семьи Кокомо. И характер её это подтверждает!
   - Забавно, пожалуй, даже слишком. Но что тебя больше всего удруча­ет, я не вижу причин для беспокойства.
   - Я, возможно, тоже бы не видел, но не знаю, как это объяснить!
   - Друг мой, Кинич-Ахава тебе не соперник, она - твоя добыча, теперь Теночтитлан ее дом. В чем дело?
   - Пойми, Тлакаелель, я беспокоюсь за неё, я не хочу, чтобы её у меня забрали!
   - А почему ее должны у тебя забрать, ты что серьезно, говорил мне об огненных волосах!
   - Да. Я не могу допустить...
   - Но подожди, столь редкую рабыню тебе не позволят держать у себя, дело даже не в Кинич-Ахава и не в Кокомо. Ты должен был сразу же при­вести её к тлатоани! Это измена!3ачем тебе лишние неприятности!
   - Должен был, но не привел, сам не знаю почему.
   - Друг мой, если она рабыня, неужели ты до сих пор не смог утолить своего желания? Я не понимаю тебя! Любой редкий экземпляр нужно дарить тлатоани или богам!
   - В том-то и дело, что я сам себя не понимаю, - отвернулся от дру­га Амантлан. Теперь он точно знал, что, не понимая себя, он не сможет разобраться с Иш-Чель.
   - Но ты должен завтра же отвести девушку в подарок тлатоани! Сни­ми с себя эту головную боль!
   - Она предлагала мне выкуп за себя...
   - Ерунда! Никакого выкупа!
   - Она ждет ребенка, - выложил Амантлан последний камень из-за пазухи.
   - Вот как...- опешил Ттакаелель. - Твоего наследника? Нет ничего ужаснее, что первенец у тебя будет от рабыни, Амантлан, да, это горе!
   Потом Амачтлан часто думал, почему он не открыл своему другу, что ребенок у рабыни не его, почему позволил запутать себя еще больше, но не находил ответа. Тогда ему казалось, что главное - это сохранить редкую рабыню в своей собственности. Решение Тлакаелеля повергло его в ужас:
   - Тогда, друг мои, выход один - женись на ней, освободи ее перед этим и все! Конечно, это вызовет недовольство некоторых старейшин, но те­бе это постепенно простится, правда, путь наверх будет закрыт. Вот, что значит молодость и неосмотрительность!
   - Я... - попытался оправдаться Амантлан, но понял, что это бесполезно. Попытайся он теперь опровергнуть обман и тогда совершенно упадет в гла­вах уважаемого человека, мнением которого он очень дорожил.
   - Надеюсь, что твоя рабыня действительно так хороша, что стоит тех разочарований, которые она мне доставила!
   - В этом - ты можешь быть спокоен. Она удивит и восхитит любого!
   - Что ж, тогда ищи успокоение в этом!
   Амантлан усмехнулся, он представил вновь весь дневной разго­вор с Иш-Чель и свое глупое положение. "Женись! А если она этого не захочет? А, собственно, я этого хочу?!"
   Все было сказано, еще более разочарованный и злой Амантлан стал собираться домой. Для него уже давно стало понятно, что его привязанность к рабыне проявилась, прежде всего, из эгоистических соображений, а затем, из желания досадить жрецам.
  
  
  
   С детских лет он испытывал не­укротимую к ним ненависть, и не пытался скрыть мальчишескую радость от малейшей возможности, им досадить. Судьба была милостива к нему - его не взяли в школу к тлакуилам - писцам по единственной причине - он был слишком резв и несдержан. В это время он очень дружил с мальчиком, отец которого был высокородным пилли. Его друг - Семь Дождей, названный так, потому что перед, его рождением прошло семь дождей в ясный день, восхищал своими знаниями пипильтинов, которых в неограниченном количестве приглашал его отец. Занятия с пипильтинами наводили на дру­га ужасную скуку и тогда, не слыша грозных окриков отца, зная, что его накажут жестоко и беспощадно, Семь Дождей сбегал на каноэ к нему, Амантлану. Дружба их прервалась внезапно.
   Наступление праздника Выпрямления деревьев - Куахвитлехва ожида­лось со страхом в каждом знатном доме. За сутки до этого, наряженные в лучшие белоснежные одежды, жрецы обходили все знатные дома, а главы семейств, дрожащей рукой, вытягивали небольшие пластинки. Это был жребий судьбы, которая собирала свой кровавый урожай с семейств пилли: если в доме были только сыновья, не достигшие пятнадцатилетнего возраста, ког­да приходилось их отправлять в аристократическую школу - кальмекан, то глава дома вытягивал пластину из одной корзины; если же были в доме маленькие девочки, не достигшие брачного возраста, то замирать приходи­лось повторно - жрецы услужливо подставляли вторую корзину, покрытую сверху тканью с прорезью для руки. Пластинок было столько, сколько знат­ных воинов заседало на совете тлатоани. Все они были абсолютно, одинако­вы, кроме одной. Та, что лежала в корзине для мальчиков, несла на себе условное изображение горы Тлалокан та, которая выделяла знатную девоч­ку - волны лагуны, расположенной недалеко от Теночтитлана. Обе пласти­ны означали божественное предначертание, особое расположение богов к данной семье, но детям они несли смерть.
   За два года до своего совершеннолетия Семь Дождей стал избранным богами и жребием, который вытянул его отец. Жрецы терпеливо ожидали, пока рыдающая мать обрядила единственного сына в последнюю дорогу. Амантлан увидел друга уже на алтаре жертвенника, расположенного на горе
Тлалокан. Он хорошо помнил, как спешил, пытаясь успеть увидеть друга, бежал, падал, снова вставал и опять бежал, как сердце его выскакивало из груди. А вокруг стоял шум радостных сограждан, отмечающих празд­ник, оскал фанатиков навсегда врезался ему в память, и пере­вернул душу. Он не смог продолжать обучение в школе для мальчиков. Из тельпочкалли его исключили за нерадивое отно­шение к учебе, навсегда закрыв для него дорогу в тламатиниме. Об этом он никогда потом и не жалел. Вот только боль утраты осталась в его сердце на всю жизнь. Именно она привела его в один из отрядов молодых ягуаров, на целый год раньше времени.. Обида за резко оборванную жизнь умного и доброго Семь Дождей, который мог в своей жизни совершить что выдающееся, прославить его род, заставила отнестись к своей жизни так беспечно, вопреки желаниям отца и принятым обычаям.
   Он очень рано стал взрослым и решил жить по своим законам, по тем, которые он хоть как-то мог объяснить и понять, но не тем, где играет роль случайный жребий или прихоть жрецов. Амантлан стал воином, который заглядывал в глаза, смерти значительно чаще, чем жители Теночтитлана; но воином, который сам нес ответственность за свою жизнь, и это его устраивало.
  
   Тема, затронутая Тлакаелелем в разговоре, его взволновала. Он впервые сомневался в правоте друга. Возможно, как всегда, мудрейший преследовал великие цели, видел будущее далеко впереди, но просто так переписывать историю народа, Амантлан считал преступлением. Зачем же ее искажать? А любое исправление - это искажение драгоценных слов, неоспоримых реальных фактов.
   Достойные люди писали столько лет правду об их тяжелой жизни, скитаниях и ошибках, без одобрения совета старейшин не записывалось ничего. Старейшие обсуждали и принимали решение, достоин ли какой-либо факт быть внесенным в Кодексы. Ничто не ускользало от их внимания. Особенно все считали важными данные об их прошлой жизни при угнетателях. Сам факт, что униженные ацтеки посмели восстать, мог и вызывал только уважение и почитание потомков. А дальнейший захват власти - сколько полегло народа, сколько сил стоило эту власть центролизовать и удержать. Страницы кодекса о строении их государства заставляли гордиться предками. И вот здесь, сейчас, просто так, одному, пусть самому-самому мудрому и образованному человеку в государстве, пришло в голову, что в Кодексах может содержаться то, что не будет вызывать восторг их потомков. Но люди жили, что же придумывать их жизнь заново? Но для чего? А пройдет еще несколько десятков лет, будет новый мудрый советник тлатоани, и снова перепишут историю? Как же так! Получается, что его дети и внуки никогда не узнают правды?! Как можно допустить, чтобы каждый преходящий к власти брался судить и переиначивать исторические факты? Хорошо в настоящий момент еще живы те, кто помнит хоть что-то, бережно передает по крупицам свои знания, и их так же бережно записывают в Кодексы, дополняя, а не вычеркивая. Над решением этой проблемы нужно было подумать и поступить по совести, по его совести, так как именно он представляет. Возможно, впервые, пойти против Тлакаелеля. Амантлан не представлял, как он будет решать эту проблему, но знал, что не позволит уничтожить старые Кодексы.
   Грустные мысли еще больше, усугубили его плохое настроение. Он понял, что никакая прогулка не развеет их, пока не будет обговорено положение странной женщины, появившейся в его доме.
   Но, прежде всего ему предстояло решить, что хочет он. К несчастью, ответа на этот вопрос у него не было, а потому он недовольно ворочался на жестковатых досках каноэ, которое направлялось к его загородному дому.
   Становилось все темнее. Прозрачная вода озера, вечернее благоухание садов чинампе приятно пьянило своим ароматом, постепенно успокаивая. Мысли стали принимать более мирное, направление. Ему пришлось согла­ситься, что предложение Тлакаелеля (всё-таки мудрец!) было самым верным - он сможет спасти рабыню только сделав женой. Но тогда действительно летели в пропасть долгие годы его упорного продвижения вверх. Амантлан понимал горечь друга, который вкладывал в его продвижение столько сил. А сколько усердия пришлось приложить ему - Амантлану, чтобы стать одним из четырех военачальников Анауака! Он - сын простого ремесленника про­шел весь путь от воина-ягуара, забыв, что такое спать на мягкой постели, стал гордостью своей страны и вот... теперь одним решением от­кинет себя, сам, вниз! Какая беспечность! Воистину в детстве он сделал правильное решение, сбежав из телъпочкалли, потому что, даже повзрослев, совершенно не способен стать мудрецом. Вот уж тламатиниме, не мучились бы от неразрешимого вопроса.
   - О, боги! Точно, он попал под какие-то чары! Как же он мог забыть о Шочи! Его прекрасная гордая Шочи - сестра Ицкоатля.
   Амантлан почувствовал себя совершенным негодяем, ему стало совсем дурно - два года он добивался внимания сестры тлатоани. Добился её люб­ви, которая давала ему новые перспективы, а теперь совершенно не вписывалась в его новые планы.
   Руки Амантлана невольно сжали голову, действуя как бы самостоятельно от него. Тонкие пальцы надавили переносицу, затем сжались, и крепкий кулак внушительно ударил, хозяина в высокий лоб. Еще раз, подтверждая полную растерянность думающего.
   Иш-Чель могла подождать, к тому же сам он совершенно не знал, что ему делать. А вот Шочи могла и не простить его отсутствия. Он был в горо­де уже неделю, а до сих пор не появился в её саду. И тут Амантлан понял, что ему совершенно не хочется встречаться с девушкой.
   Мотнув головой, он взглянул на звездное небо и огорченно вздохнул, пытаясь отогнать переплетение мыслей. Ситуация, в какую он сам себя загнал, начала обретать четкие линии. "Что же я имею? Если продолжать морочить голову сестре тлатоани, можно либо с ним породниться, либо, если у Ицкоатля имеются свои виды на будущее сестры, попасть в еще большую яму. Тогда уж точно путь к глав­ному советнику будет закрыт. Еще несколько дней и тлатоанй явно кто-то донесет о редкой рабыне, и тогда мне никак не объяснить, почему я задер­жался и не подарил её своему правителю. Ситуация хуже не придумаешь... Тут уж действительно, пахнет изменой. Это я-то изменник! Вот глупость! Только у меня достаточно врагов, которые постараются извлечь из этого выгоду и окончательно меня уничтожить. Пожалуй, дело да­же и не в том, что я не хочу её отдавать. Пожалуй, это даже и поздно... Наверняка тлатоани уже доложили обо всем, а он теперь выжидает, проверя­ет, как долго я буду бездействовать! Хорошо еще, что меня не отправили сразу же в новый поход. Боги! А, что же будет тогда с рабыней?! Ведь через десять дней я выступаю на тарасков! Этот поход затянется на много месяцев, скорее всего я вернусь, когда женщина уже родит... Просто заме­чательно! У меня совершенно не осталось времени! Хотя, что мне обдумывать? Только то, как убедить эту упрямую курицу добровольно выйти за меня замуж! Какое простое дело! Лучше несколько походов на тарасков!"
  
  
   Каноэ коснулось скалистого берега - он прибыл в свой загородный дом, который купил у одного обедневшего пилли. Тому необходимо было рассчитаться с долгами, а его кредитор не желал иметь столь огромное имение. Пилли с трудом нашел на него охотника, который смог предложить пару десятков рабов и драгоценностей в придачу. Вполне разменная оплата.
   Очертания белого здания светлели из-за деревьев, и многочисленных благоухающих кустов. Стояла тишина, наверное, все уже спали. Сначала Амант­лан направился на женскую половину, где спали рабы, но потом передумал - он слишком устал и, к тому же, еще окончательно не ус­пел убедить самого себя в необходимости жениться. Как ни абсурдно, но в душе он не мог не поиздеваться над собой, причем весьма едко, напомнив, как часто его хотели женить на самых красивых женщинах Теночтитлана, а теперь он сам вынужден уговаривать какую-то рабыню стать его женой. Ситуация достойная насмешки. Что ж он сам, вернее, откуда-то взявшаяся жадность, поставили его в эти нелепые условия. Но игра еще не проиграна! Кто его знает, возможно, она действительно родственница правителя Майяпана?! А это уже сулит некоторые интересные перспективы.
   "Что ж, в любом положении, даже наихудшем, но всегда можно найти положительные стороны. Ведь я - счастливчик, любимец богов!" - с этой мыслью Амант­лан отправился спать, отложив все дела на утро. Проснулся Амантлан от тихого шороха слуги, который принес ему завтрак, как всегда в одно и то же время.
   День военачальника начинался с физических упражнений на централь­ном стадионе Теночтитлана, где он проводил почти половину светового дня, затем следовало посещение казарм воинов-ягуаров, не обзаведшихся своим домом и не обремененных семейными проблемами.
   Разминаясь на стадионе, Амантлан никак не мог сосредоточиться на физических упражнениях, мысль об Иш-Челъ неотступно сидела в голове. Его раздирало желание сохранить женщину у себя, как редкую вещь, но он признавал, что за этим скрываются и другие чувства, ему не свойственные. Рабы­ня нравилась ему, а это само по себе было чем-то новым, раздражало и не устраивало. То, что женщина оказывала сопротивление, не стоило особого внимания; заслуживало внимания другое - она рождала в нем желание защи­тить, уберечь, да и что там скрывать, он хотел ей нравиться! Чем не нра­вился самому себе...
   Пока она не появилась, в его жизни существовало довольно большое количество женщин, но главное место занимала прекрасная сестра тлатоани - Шочи. Он постарался приложить массу усилий, чтобы привлечь к себе её внимание, увлек её, постоянно рисковал остаться без головы, потому, что, не знал, как отнесется Ицкоатль к любовным делам своей, родственницы. Но Амантлану не запрещали оказывать девушке внимание, тем не менее, прави­тель не заводил серьезных разговоров об их браке. Возможно, он хотел выдать сестру за какого-нибудь из многочисленных правителей дружествен­ных городов, а может быть, ждал, когда сами молодые люди обратятся к нему. Правителя устраивали тайные свидания, которые не бросали тень на его семью, Амантлан не сомневался, что тлатоани известно обо всех его посеще­ниях Шочи. И вот теперь, если он женится на Иш-Чель, она станет его глав­ной женой, а ребенок, который родится - его наследником. Взять Шочи вто­рой женой значило нанести кровную обиду своему правителю, потому что Амантлан не был хозяином даже самого маленького никчемного город а - государства.
   Тогда, при некоторых обстоятельствах его бы не спросили, просто навязали необходимый дипло­матический брак.
  
  
  
  
   Он злился, да так злился, что в глазах, мутнело, но выхода не находил. Оставалось теперь конкретно выяснить свои чувства к Шочи. Она ему нужна, или он стремился к ней только из-за ее положения? Это было сделать куда проще, чем понять свои намерения к новой рабыне. Про­ще, чем объяснить то тепло, которое растекалось по его телу, когда она стояла рядом и смотрела на него своими чистыми глазами... Он действи­тельно боялся увлечься майской женщиной, и в этом он мог себе признать­ся - он никогда не стремился испытывать глубокие чувства. Но не­обычная женщина затрагивала его сердце, переворачивала все представ­ления о взаимоотношениях с противоположным полом, пыталась установить свои правила взаимоотношений. Временами ему казалось, что и ведет она себя не как рабыня! И это ему в ней нравилось... В который раз Амантлан начинал думать о Шочи, но почему-то в его мысли постоянно вторгалась Иш-Чель!
   Отчаявшись разобраться самостоятельно, ацтек решительно направился к женщине, которая его уже давно ждала, там он надеялся отвлечься от ра­быни. Присутствие прекрасной Шочи обязательно направит его на правиль­ную дорогу!
   Но как же он ошибался...
   Шочи встретила его в своих покоях, которые выходили прямо в сад, что было удобно для их тайных встреч. Стройная, высокая, гибкая, как тонкий прутик, она обвилась вокруг него, едва он вошел, прижавшись к нему своим упру­гим телом, от чего его руки были вынуждены обнять ее.
   - Ты так долго не шел, мой Храбрый Ягуар...- голос был приятно мело­дичен, его не портили легкие хриплые нотки, они придавали ему некоторую скрытую сексуальность. Шочи не скрывала своей люб­ви, её глаза горели страстью и откровенно говорили о желании обладать этим мужчиной. Она любила в нем всё: его статную фигуру, покрытую шрамами, длинные густые волосы, резкие черты крупного лица и эти черные глаза под тяжелыми веками, которые одни только могли одновременно, приласкать её и заставить дрожать от желания, окутать невидимым покрывалом любви...
   Руки женщины пробежались по его напряженной спине, даря негу и ласку, запутались в его волосах, поднявшись к лицу, которое было таким строгим и сосредоточенным, а глаза грустными... Ласка сделала свое дело, глаза Амантлана зажглись и утонули в темном омуте по имени Шочи... Одна­ко через мгновение его пронзило иное желание, ему страстно захотелось, чтобы, другие руки, те, которые он никогда не знал, были на его плечах... Горячие губы слились с его губами и были желанны, но... ему хотелось других губ. Шочи почувствовала его напряжение и приложила все силы, что­бы он не смог её оттолкнуть, а наоборот вновь стал прежним. Она увлекла его на ложе и, не позволив ни на секунду отвлечься, отдалась своим неукротимым желаниям, которые так всегда восхищали её мужчину.
   Только насытившись им сполна, она позволила Амантлану отстраниться, и задала волнующий ее вопрос:
   - Ты больше меня не любишь? - горькая усмешка пробежала по губам Амантлана, он задал себе вопрос: "Неужели я так быстро и так сильно ув­лекся рабыней, что Шочи поняла?" Женщина напряженно ждала, обеспокоено вглядываясь в черты, которые так хорошо знала, но которые приобрели те­перь какую-то таинственность. Амантлан молчал, потому что не знал, что ей ответить, а Шочи поняла. Первым её желанием было выгнать его прочь. Ревность оглушила женщину. Но она не могла позволить выигра­ть сопернице.
   - Зачем же ты пришел? - "И, правда, зачем?"
   - Разве так прощаются? Или ты просто меня решил помучить?
   -Нет.
   -Что же тебя гнетет? Тебе надоели наши тайные встречи? Ты хочешь меня взять в жены, но думаешь, что Ицкоатль меня не отдаст?
   - Я действительно думаю, что Ицкоатль собирается отдать тебя за какого-нибудь правителя союзных городов, Шочи.
   - Почему же ты сам его не спросишь? Боишься получить отказ? Может быть, мне самой поговорить с тлатоани?
   - Нет. Просто в моей жизни произошли изменения, которые не устроят ни тлатоани, ни тебя, ни даже меня.
   - Что это за изменения?
   - Есть женщина, очень редкой красоты. Я захватил ее в походе, она ждет ребенка и мне она дорога...- Амантлан не мог заставлять Шочи мучиться догадками, поэтому он выложил ей всё, скрыв, что ребенок Иш-Челъ не от него. Результатом был бурный гнев любовницы:
   - Твоя, жадность не имеет предела, Амантлан! Ты на всё хочешь положить свою лапу! Ты нарушил закон! Ты разрушил свое и мое будущее!.. И всё это из-за неуемного, беспредельного желания обладать тем, что не имеет пра­витель! Ты понимаешь, что это измена, дорогой мой Ягуар?
   - Кому я изменил? Тебе?
   - Я - сестра тлатоани!
   - И что дальше? Ты во всеуслышанье объявишь, что была моей женщиной два года? А теперь из ревности раскрываешь измену?..
   - Эти два года ты морочил мне голову!
   - Ну, нет, мои намерения были тебе ясны с самого начала, дорогая! Да я стремился приблизиться к тлатоани, и если бы он разрешил наш брак, с удовольствием стал бы твоим мужем! Но тебе хотелось, чтобы я сам поднялся с низов... Скажи, я говорю ложь? Ты все время ждала, когда же простой ягуар станет тем, чем он стал сейчас. А, может быть, ты бы потешила свое самолюбие только тогда, когда бы меня избрали главным советником тлатоани? Только тогда ты бы открыто заявила о своей любви?!
   - Да, я хотела, чтобы ты занял подобающее тебе место!
   - Хвала богам, что в этом я не обязан тебе ничем!
   -Ошибаешься, если бы ты не хотел меня добиться, то никогда бы не поднялся ваше старейшины мейкаотля, да и то в старости, если бы дожил до подобающего возраста!
   - Возможно, но что это меняет. Мы все равно расстаемся...
   - Никогда!
   - В тебе говорит разочарование и гнев, Шочи, но посмотри правде в глаза: тлатоани никогда не отдаст мне тебя второй женой. Это не возмож­но даже по политическим соображениям... А мне нужно создавать семью. Тебе сейчас больно, но могло бы быть еще хуже, если бы тебя отдали другому мужчине в самый разгар наших отношений...
   - Ооо! Тогда было бы больно тебе!
   - Шочи, признайся, наши отношения ни к чему не приведут. Ты не мо­жешь так долго оставаться не замужем. Все это вопрос времени...
   - Я отомщу тебе, Амантлан...- тихо прошептала Шочи и поднялась с ложа, которое какой-то час назад было свидетелем их бурной страсти.
   - Не стоит, дорогая... Я ведь действительно желал тебя, к сожалению, это было слишком давно...
   - Ты не будешь с ней счастлив, Амантлан, она чужая, она не знает тебя так, как знаю я, ты - её хозяин!
   - Став моей женой, она перестанет быть рабыней.
   Шочи подошла к окну, Амантлан стал одеваться. Ему было неприятно уходить вот так, он понимал, что во всем его вина, но втайне радовался, что смог, пусть и таким путем, но развязаться с дочерью тлатоани и перестать ходить по лезвию ножа, рискуя навлечь на себя гнев пра­вителя. Оказывается ему легко расстаться с любовницей, легко отказать­ся от тщеславных планов, легко идти другой дорогой.
   Может быть, у него действительно нет сердца, как утверждала Шочи. А увлечение рабыней просто блажь, которая пройдет, когда он насытится ею? Но закон запрещал близость с беременной женщиной, и воздержание должно было продлиться пять лет. Кто его знает, возможно, он успеет погибнуть в каком-нибудь походе. Кто же тогда продол­жит его род? 3абавно - сын Кинич-Ахава. Что ж, он всегда успеет женить­ся еще много раз, столько, сколько ему вздумается. Желающих пойти на брак с ним хоть отбавляй, так что он всегда успеет выбрать своего наследника.
   А незнакомое чувство толкало его вперед и гнало домой. Ему очень хотелось оказаться рядом с женщиной, которая ему нравилась, хотя бы под одной кры­шей.
   Итогом дня стало его твердое решение оформить Иш-Чель свободу и заключить с ней брак. Он, разумеется, не собирался сообщать женщине, что освобождает ее - она немедленно потребовала бы ее отпустить. Он ре­шил уговорить Иш-Чель добровольно дать согласие на брак.
   Но это предстояло сделать утром.
   К сожалению, новый день не принес Амантлану удовлетворения. Иш-Чель выслушала его предложение, но дала твердый отказ, веря, что она имеет право быть заложницей, и её выкупят, дело лишь во времени.
   Споры их становились с каждым днем всё жарче: Амантлан опасался, что Шочи выполнит свою угрозу и женщину нельзя будет спасти.
   Он испробовал все средства, которые знал, чтобы переубедить упрямую рабыню. Но она не сдавалась, твердо стояла на своем. Иш-Чель доказывала, что она может рассчитывать на положение заложницы, а не рабыни. И тогда он решился применить пусть жестокое, но верное и последнее средство, чтобы сломить это сопротивление и упрямство. Амантлан понимал, что ему предстоит нелегкий разговор с упрямой женщиной, но отступать был не намерен. Да, он покажет ей уродцев великого оратора, людей с белым цветом кожи, тремя руками, карликов. Он расскажет, что ее ждет в этом зверинце!
  
   Иш-Чель помогала женщинам плести циновки для дома, пальцы были уже исколоты, и она их постоянно облизывала, чтобы снять ноющую боль и сделать передышку. Застав ее за этим делом, весь кипевший от негодования, с трудом переживший утро, Амантлан остолбенел, застав ее, осторожно слизывающую капель­ку крови на уколотом пальце. Алый язычок скользил через белоснежные зубы и нежно касался красного от уколов кончика пальца. Готовые слова замерли и не сорвались с губ Амантлана. Он вновь осознал всю ужасную незащищен­ность стойкой женщины, которую ему предстояло побороть силой своего ра­зума. Очевидно, нужно будет применить всё свое ораторское мастерство...
   - Одевайся, женщина, ты идешь со мной! - удивленно вскинутые ясные глаза вновь повторили свой немой вопрос: "А мы не все еще выяснили?" Как бы отвечая, он спокойно добавил:
   - Мне нужно кое-что тебе показать, может быть, ты тогда перестанешь быть такой упрямой и прислушаешься к голосу рассудка... Я жду тебя.
   Одеваться? Наверное, он имел ввиду, что она должна надеть на голову покрывало, чтобы прохожие не оборачивались, завидя странный цвет волос. Тя­жело вздохнув, Иш-Чель исполнила приказание хозяина. У неё не было желания продолжать их спор, и выносить, она должна была признаться, корректные
   до­могательства хозяина. Ей было все равно у кого быть рабыней. Из сердца са­мой страны ей никогда бы не удалось бежать, к тому же ребенок был бы яв­ной помехой. Она всячески стремилась, по мере своих умений, хорошо выпол­нять работу, потому что всех, кто плохо работал, ацтеки приносили в жертву, а попасть вновь на теокалли, при воспоминании, о котором её пробирала дрожь, Иш-Чель не хотела.
   Несколько дней назад в Теночтитлане праздновали Ксокотль Хуэтци - праздник падающего плода, Иш-Чель довелось быть в городе и наблюдать эту жут­кую церемонию. Над теокалли поднимался черный дым, ветер разносил жуткий смрад по всему городу от заживо сжигаемых пленников. Удивленная, что не слышит страшных криков, Иш-Чель спросила рабыню - майя, почему они молчат.
   - Им дали волшебный напиток забвения... плоды не могут разговари­вать... - Передернув плечами, Иш-Чель постаралась как можно быстрее оказаться за городом, где находилось имение Амантлана.
   Воспоминания о недавнем празднике порядком портили настроение и не вызывали желания посещать город, в котором еще витал запах сожженных человеческих тел. Она надеялась, что Амантлан повезет её в другое место, но узкая красиво украшенная лодка направила свой острый нос прямо на город. Гребцы налегали на весла - Амантлан любил передвигаться быстро и нанимал только сильных гребцов. Они мощными ударами быстро рассекали прозрачную гладь озера. День был прекрасным, но удрученное состояние не позволяло любоваться красотой окружающих мест.
   Лодка направилась в самый центр Теночтитлана, к дворцу тлатоани, вскоре им пришлось выйти и идти пешком. Вокруг возвышались огромные теокалли, на которых по прежнему горел жертвенный огонь. Амантлан постоянно раскланивался с прогуливающимися пилли - богатыми аристократами, которые рабы носили в ярких, украшенных перьями и разноцветной тканью, носилках. Одежда их была из тончайшего хлопка, а на шее весели драгоценные ожерелья из больших камней. Если пилли шел пешком, то он обязательно находился под большим зонтом, а семенящий сзади раб старался оставлять хозяина в тени. Многочисленные толпы ацтекской знати удивляли Иш-Чель своей роскошью, к тому же женщины, жены пилли, были одеты куда скромнее мужей. Казалось, что отдыхающие от постоянных походов, мужчины стремятся наце­пить на себя побольше украшений. Они использовали для этого всевозможные части тела: протыкали крылья носа, а из нижней губы, из огромной дырки выгля­дывало большое чудовище, изображавшее голову орла или ягуара.
   Почтительно ожидая Амантлана, который вежливо перекидывался парой фраз с пилли или тлакуили - писцами, Иш-Чель с интересом сравнивала своего хозяина с прогуливающимся народом. Он был высоким мужчиной, и костюм ягуа­ра, мягкий облегающий, четко обрисовывал его крепкую фигуру. Под маской оскалившегося ягуара Иш-Челъ даже различала знакомые черты человека, от которого зависела ее жизнь. Странно, но хозяин редко облачался в белоснеж­ную макстлатл и удобную накидку - тилтатли. Очевидно, ему было удобно в его боевом наряде, который говорил всем, что этот воин всегда готов к бою. Только следуя по вызову к тлалоани на совет, он одевался, как этого требовал этикет, а затягивающийся шрам на нижней губе говорил, что господин сна­чала из тщеславия проколол себе дыру, но потом вдруг передумал носить столь впечатляющее украшение.
   С молодыми женщинами Амантлан задерживался несколько дольше, чем с мужчинами. Поигрывая, слегка, чтобы это было не столь явно, крепкими мыш­цами, он весело отвечал их шуткам и обещал обязательно навестить. Когда они подошли уже к самому дворцу тлатоани, Амантлан вдруг резко свернул от главного входа, где стояли вооруженные воины. Вежливо поздоровавшись, он проник на территорию дворца через боковую дверцу, последовав за ним, Иш-Чель очутилась в прекрасных садах Ицкоатля. Тропинки были чисто выметены, каждый кустик и веточка говорили о, стара­тельной работе многочисленных рабов тлатоани.
   К Амантлану подошел мужчина, с мягким, и добрым лицом, как ни странно, но на нем не было многочисленных излюбленных украшений ацте­ков. Господин Иш-Чель почтительно поздоровался с ним, и женщина узнала, что перед ней стоит мудрейший советник Ицкоатля - Тлакаелель. Амантлан мах­нул ей рукой, и она подошла ближе, скромно поприветствовала столь знатную особу. Не обратив на приближение Иш-Чель никакого внимания, мужчины спокойно продолжили свой разговор, начатый после приветствия.
   - Я помогу тебе, Амантлан, пройти в зверинец, но ты уверен, что это произведет на твою женщину должное внимание?
   - Это последнее, что мне остается сделать, уважаемый Тлакаелель, у меня больше не осталось ни слов, ни доводов. Эта женщина так упряма, что мои руки опускаются в бессилии.
   - Что ж, это потому, что она не знает наших законов, дорогой друг. Ты очень плохо ей все разъяснил. Сейчас она защищает себя, хотя носит твое­го ребенка, может быть, она надеется, что, когда он вырастит, то выкупит свою мать? Женщина, ты надеешься на это? - Насмешливые глаза
   Тлакаелеля внима­тельно посмотрели на упрямицу, которая онемела от услышанного. Ей
был известен закон ацтеков, по которому дети рабов становились свободны­ми, но её возмутила наглая ложь Амантлана, утверждавшего, что ребенок при­надлежит ему. Не успев ничего сказать, она ощутила жесткую хватку пятерни Амантлана на своей руке. Мило улыбаясь, он сжал её довольно крепко, давая понять, что не потерпит никакой выходки. Было ясно, что она выглядит полной дурой, которая, не понятно почему, отказывается от столь выгодной партии, и это в ее положении! Так и не дождавшись ответа, Тлакаелель продолжил:
   - Только потому, что я очень хорошо отношусь к моему другу, я постараюсь объяснить тебе женщина, что ждать тебе совершенно нечего. Ты кра­сива, у тебя редкого цвета волосы, если ты останешься без покровительства, то тебя поместят в зверинец нашего почитаемого Ицкоатля. Там у него мно­го забавных уродцев, дорогая. Это будет славная кампания, которую наши мо­гущественные жрецы прикончат при первых же признаках голода... - речь со­ветника текла медленно и спокойно, он словно потешался над женщиной. Наме­ренно излагая все без описания ужасных монстров, он знал, что добьется боль­шего успеха, чем, пугая женщину, - Но, предположим, что тебя минует эта участь, ты поразишь нашего правителя своим умом, красотой... однако, через две не­дели настанет праздник подметания - Охпаництли. А ты знаешь, в чем он за­ключается?.. Нет? О, это потрясающее свидетельство неистощимой фантазии на­ших жрецов. Кстати, у тебя есть все данные - твоя нежная и светлая кожа, уверяю тебя, она очень понравится нашим жрецам. Они в этот день сдирают кожу и ждут, когда она высохнет. Думаю, что тебе будет уже все равно, что с ней потом станет... Тебе еще не плохо, красавица? Вижу, что в твоих глазах проявляется интерес. Могу сообщить тебе, очень доверительно, что в нашем го­сударстве каждый месяц почитают богов!
   Иш-Чель замерла, слушая последние слова советника. Достаточно один раз побывать в роли жертвы, чтобы на всю оставшуюся жизнь тебя начинало трясти только при одном упоминании об этом. Сейчас же почтенный человек, которому, совершенно ничего не нужно от неё, описывает ей настолько дикую перспекти­ву и полный тупик, что сообщение оглушило Иш-Чель. Она не реа­гировала на обмен любезностями, которые говорили друг другу мужчины. Не заметила и того, что Амантлан и Тлакаелель тихо направились в сторону невысоких белых строений, в глубине садов. Амантлан осторожно взял её под руку. До Иш-Чель доносились обрывки разговора, так как мужчины беседо­вали тихо, стремясь не привлекать к своей группе чужого внимания и не бу­дить сладкую тишь сада.
   Рядом с маленькой дверцей в длинной белой стене сидел тлатлакотин - раб, присматривающий за зверинцем тлатоани. Это был, очевидно, молодой ещё мужчина, судя по его крепкому телу и совершенно не дряблой коже, но со­вершенно седой. Он почтительно распахнул дверцу перед высокопоставленны­ми пилли и пошел первым по длинному коридору.
   Тлакаелель и Амантлан переглянулись, набрали полную грудь свежего воздуха и направились за ним. Они знали, что ожидало их в этом здании, и были внутренне готовы, к тому, что увидели. Для Иш-Чель же начался настоящий кошмар наяву.
   За крепкими решетками находился человеческий зверинец тлатоани Ицкоатля, большого любителя собирать по всей стране редких животных, рас­тения и, разумеется, людей. В длинном зале не было никаких перегородок и вся живая масса, которую вряд ли можно было бы назвать человеческой, так как все они совершенно потеряли, прибыв сюда всякий человеческий об­лик вместе со своим рассудком, перемещались одним каким-то единым, тесно сплетенным клубком. Стоило безобразному монстру издать вопль, как тут же толпа подхватывала его и, гулко отдаваясь под потолком, этот вопль будо­ражил животных, находившихся в соседнем помещении. Как только потерявший разум уродец начинал хохотать, тут же в диком и идиотском смехе раскрывались обезображенные беззубые рты других, а скалящиеся морды этих уже нелюдей вызывали чисто физическое отвращение. Иш-Чель испуганно плелась позади мужчин, которые посещали это место, когда тлатоани решался навестить своих питомцев, но для неё это был ужас, неприкрытый, омерзительный и настолько близкий, что она ощущала его дыхание. Это было дыхание смерти, долгой, жуткой, когда тело ощущает всю боль, а мозг уже отсутствует и никакие страдания его не способны встряхнуть и пробудить, когда забвение и отсутствие лучше той действительности, кото­рой находится бренное тело... Перед ней настал момент истины, когда она увидела свое будущее в этом скопище копошащихся, отвратительно пахнущих, грызущихся между собой, уродливых созданий, которые от рождения были людьми, но боги распорядились иначе... Неужели ей, по доброй воле, нуж­но войти сюда в здравом рассудке, беременной, и жить среди опутывающих ежесекундно её молодое и сильное тело обрубков, которые лишь отдаленно напоминают человеческие конечности?!. Видеть это убожество, способное вызвать только омерзение?! Вырывать для себя и ребенка кусок пищи, брошенный безжалостной рукой поседевшего раба, для которого этот ежедневный ужас стал какой-то гранью между жизнью в сознании и смертью в забвении!.. Сколько же сможет продержаться ее разум, что бы сохранить ясный рассудок, да и для чего его сохранять? Для того чтобы не катиться в толпе за любым посетителем в ожиданий мизер­ной подачки, которую кидает не сам посетитель, боясь испачкать пальцы, а несчастный раб, оставивший свою молодость в этих ужаса­ющих своей обнаженной правдивостью стенах. Ей стало ясно, откуда у смотри­теля, при его молодости, седые волосы. Она уже не знала, что же страшнее: смерть при жертвоприношении, которое отвергала ее душа, невзирая на веру, или же эта жизнь среди мертвых живых.
   Глядя на эти протянутые, исковерканные и изломанные руки, которые тянулись к ней в ожидании хоть какой-нибудь подачки; встречаясь с бессмыс­ленным взглядом горящих, порой таких проникновенных и осмысленных глаз, она представляла себя среди них, своего маленького и беззащитного ребенка, который никогда не услышит пения птиц, не почувствует дуновения свеже­го ветерка, не познает красоты цветов, растущих совсем рядом, в каких-то пятидесяти шагах. Что по сравнению с этим её рабство, ее неволя, когда вот оно горе человеческое, обнаженное, кричащее, молящее о снисхождении и мило­сердии! Кто из этих несчастных смог хоть на миг ощутить тепло жалеющей и понимающей руки? Получил ли хотя бы один из них от управля­ющих миром, довольных собой, ту ничтожную, мизерную жалость? Нет, все при­ходящие сюда, осознавали свое физическое и моральное превосходство, до­вольствовались своим призрачным совершенством, своей непревзойденностью... Животные, живущие рядом, бок о бок делящие воздух и пищу, даже они были в лучшем положении, чем эти несчастные... Ведь даже пожалеть, поплакать над их судьбой не согласился бы никто. Ибо человек в своем могуществе и совершенстве всегда забывает о своей ничтожности, не хочет осознавать, что есть ошибки природы, когда физическое уродство довлеет над умствен­ным совершенством. Человек должен быть лучшим творением природы, а все, что не попадает под этот эталон должно быть отброшено, забыто, стерто, потому лишь, что оно безобразно и не соответствует принятым меркам. Человек забывает о жалости и снисхождении к себе подобным, если они хоть на мизер отступают от нормы, а если о норме нельзя и вспомнить, то он это су­щество стирает из памяти людской, как некий мусор!..
   Уродцы, ноющие и воющие, протягивающие к ней свои искореженные, из­ломанные пальцы, преследовали ее в ожидании подачки, а раб - тлатлакотин палкой отгонял их, задерживая их смешенную толпу, мирно, как заведенную, ка­тящуюся за ней. Она понимала, что все они хотят не осознаваемой, только интуитивно, на уровне животного инстинкта, ласки или внимания, как любое живое существо. Но весь их вид, запах гниющих тел, жалость от безысходно­сти, ужас от одного их вида, отталкивали ее, гнали ее вперед! Иш-Чель не знала, не могла точно сказать себе, что же это было: инстинкт самосохранения или жажда освободиться от того гнетущего состояния, которое навевал их безобразный вид.
   Амантлан и Тлакаелель с безучастными лицами смотрели на это человеческий зверинец тлатоани, в очередной раз, поражаясь, что находил в посеще­нии его тлатоани, какие мысли он черпал, какие идеи. Только то, что они неоднократно посещали это заведение, помогло им спокойно и уверенно прой­ти до конца весь воющий и копошащийся муравейник человеческих тел. Каждый из них стремился не измениться даже в лице и потому, когда раздался звук падающего тела, они словно ожили и стали нормальными людьми.
   Психика Иш-Чель не выдержала того напряжения, которое ей пригото­вили из лучших побуждений, сопровождавшие мужчины. Она просто в один мо­мент почувствовала, как темнеет в глазах. Темнота убрала увеличивающуюся и кривляющуюся физиономию с тремя главами и ртом, в котором торчало только два гнилых зуба. Темнота дала ей удивительный мирный покой, когда тело невесомо и тебе все безразлично. Пустота и темнота, что может быть успокоительнее?.. Зачем этот шум?.. Запах резкий и будоражащий? 3ачем этот яркий свет, громкие голоса, зачем эта боль, пронизывающая оживаемое тело? Зачем эта жизнь, когда забвение лучше и приятнее? 3ачем это все, то, о чем предстоит думать, решать какие-то проблемы?.. Зачем это все?.. Уж лучше раствориться в ласковой темноте, её тягучем забвении...
   - Иш-Чель, очнись! - требовательный и испуганный голос Амантлана доносился как издалека, он с трудом проникал в спящее сознание, кото­рое не хотело включаться, уходя из неземного покоя.
   Прозрачные веки затрепетали, бросая тень на четко обозначившая темные круги под глазами, делая их еще темнее. Взгляд мутный и встревоженный уже готов был погаснуть от яркого света, который ударил в глаза, так как её вынесли на воздух, на свет, подальше от животного кошмара. Но теплые заботливые руки и встревоженный голос не давал уйти опять в забвение, он требовал вернуться, он приказывал ей прийти в себя и дрожал от жалости, от беспокойства за нее, за её рассудок. Она вздохнула, приходя в себя, но ясный день не обрадовал её при пробуждении. Взгляд оставался отсутствующим, направленным в глубину своего сознания, хотя она узнала тех, с кем разго­варивала. Но ей сейчас были не нужны люди, не нужна жалость, ведь она была, как все, ну чуть-чуть не такой. И вновь эта маленькая разница словно за­хлестнула её сознание, как осознание той зыбкой границы, которая пролегла между ней и всеми людьми. Иш-Чель вновь потеряла сознание, она не слышала голос Амантлана, приказывающий прислать носилки для госпожи, она не слыша­ла, как Тлакаелель, задумчиво глядя на обострившиеся черты тонкого профи­ля Иш-Чель, сказал:
   - Береги её, Амантлан, в нашем мире так мало красоты... Только смерть, смерть, всюду её безобразные лики... А так хочется прекрасного!.. Спаси эту красоту, приложи все силы для этого! Я не верю, что боги хотят уничтожить такое прекрасное творение... Спасай свою любовь, друг мой, и ты полу­чишь неземное наслаждение... Спаси эту женщину, и ты будешь вознагражден. Нет ничего ценнее сострадания и понимания. А она может испытывать эти чувства, значит, душа её не омертвела, она жива, она возродит и твоё огру­бевшее сердце к жизни, к счастью! - сказав это Тлакаелель с грустным ви­дом, думая о чем-то своем, повернулся и ушел, оставив Амантлана ожидать носилки.
   Впервые Амантлан держал тело женщины в руках, когда оно беспомощно и ослаблено. Тихое, но равномерное дыхание говорило о продол­жительном обмороке, в которое её кинуло сознание, пытаясь спасти от шока. Тело её было тяжелым и обмякшим, почти неживым. Темные круги, с отбрасываемой на них тенью густых ресниц, расползлись до половины мертвенно - блед­ных щек. Он страдал от своей беспомощности, от своей жестокости, но успо­каивал себя тем, что это было необходимо для спасения жизни женщины и её ребенка, которого он посмел назвать своим. Не сделай этого, ацтекское общество восстало бы против нарушения правил, оно не приняло бы ни Иш-Чель, ни её ребенка. А он знал, что без этой, непохожей на всех знакомых им женщин, он просто не сможет жить. Она была нужна ему, несмотря на её дурной характер, на её упрямство и гордыню. Он, один из лучших вои­нов устрашающего Анауака, готов был положить к её ногам своё сердце. С момента их встречи она стала камнем преткновения всех его дел и мыслей. Он не мог допустить её гибели потому, что тогда погиб сам. Для этого он при­вел ее в этот зверинец людей. Для этого он заставил её пройти его до кон­ца!! Пусть бы ему сказали, что это всё из-за его эгоизма, он бы согласился, так как без этой женщины своей жизни он теперь не мыслил.
   Утро настало слишком скоро, потому что его разбудили с сообщением о вызове к тлатоани. "Ну вот, дождался..." - мелькнула первая мысль в еще сонной голове, - "Ну и что делать?" Не выдавая свое беспокойство, он спокойно обрядился, как требовал дворцовый этикет и, собравшись духом, уверенно сел в каноэ тлатоани. Успокаи­вало то, что в устном приказе не было указаний взять с собой рабыню, а значит, возможно, его вызвали и не по этому поводу.
   Белоснежное дворца здание тлатоани встретило его яркими расписными стенами залов. Амантлан следовал за сопровождающим эскортом, совершенно не обращая внимания на яркие краски стен и обильные букеты цветов, которые украшали все комнаты по пути. Внезапно из-за колонны выскользнула невысокая рабыня, которую он сразу же узнал, она принадлежала сестре тлатоани Шочи. К своему огорчению, он был вынужден остановиться, сделав предупреждающий знак эскорту. С почтением, поклонившись, рабыня достаточно громко передала поручение:
   - Моя прекрасная госпожа Шочи очень обеспокоена здоровьем ягуаров, которых вы ей подарили, господин, но зверь никого к себе не подпускает, поэтому моя госпожа приглашает Вас осмотреть его! - низкий поклон и рабыня исчезла за одной из колонн, не дожидаясь ответа, как было приказано. Амантлан вздохнул, поймав внимательный взгляд слуг, для него было не ново, что у тлатоани шпионили все - это было главным развлечением скучающих многочисленных жен Ицкоатля. Собственно говоря, приглашение не несло в себе ничего необычного. Несколько лет назад Амантлан на охоте убил самку ягуара и нашел её логово, в котором копошились шестеро котят. Они еще не открыли глаза, не долго думая, он сгреб их, в охапку, уложил их в свой плащ, и принес домой. Они были так забавны, что рука не поднялась прикончить несмышленышей. Реакция матери была отрицательной, пришлось думать, куда их определить.
Спасение пришло в образе прекрасной Шочи - большой любительницы редких подарков. Дружная семейка перекочевала под прохладные стены дворца тлатоани в ласковые женские руки его сестры. Звери подросли, бы­ли очень избалованны, поэтому свободы перемещения их пришлось лишить, ограничив большим вольером, но по ночам они честно отрабатывали своё содержание - лучших сторожей, которых невозможно подкупить, трудно было найти.
   Слушались и подпускали к себе только хозяйку и кормивших слуг. Исключение делалось только для Амантлана, которого они считали своим вожаком. Вождь воинов-ягуаров тоже был привязан к диким кошкам и часто их навещал. Ягуары позволяли ему кормить себя с рук и ластились к нему, забыв о своей природе. Посетив вчера Шочи, Амантлан не зашел к своим зверенышам, поэтому он справедливо полагал, что ягуары только предлог, придуманный женщиной.
   Отклонить приглашение, сказанное при слугах, не представлялось воз­можным, поэтому после беседы с тлатоани ему предстояло зайти в вольер.
   Правитель Теночтитлана ждал его в маленькой комнате рядом с ог­ромным залом, в котором проходили Совет вождей Анауака. Когда Амантлан вошел, Ицкоатль задумчиво курил свернутые листья табака, такую же трубоч­ку он предложил и своему гостю.
   Выждав положенную паузу, Ицкоатль обсудил с вождем ягуаров его на­меченный поход на тарасков, которые долгое время не же­лали покоряться силе Анауака. Амантлан расслабился, решив, что этот вы­зов обычная встреча перед походом, но, внезапно тлатоани задал вопрос, которого Амантлан так боялся:
   - Мне сказали, а я не поверил, что ты привел в Теночтитлан редкую женщину? - под испытствующим взглядом Верховного оратора нельзя было юлить, но у Амантлана не было иного выхода:
   - Да, я захватил необычную женщину, но...
   - Ты же знаешь, что все необычное в нашей стране находится в нашем дворце. Почему же эта женщина еще у тебя?
   - Потому, что она моя женщина.
   - Амантлан, всё, что не соответствует привычным явлениям нужно да­рить или правителю, или богам.
   - Я совершил проступок по незнанию.
   - У тебя будет время покаяться и исправить содеянное.
   - К сожалению нет.
   - Ты отказываешься подарить рабыню своему правителю?
   - Эта женщина не может быть подарена, потому что еще по истечению года подарит мне ребенка, тлатоани.
   - Ребенка?.. Ты женился на рабыне?
   - Завтра будет совершен обряд.
   - Ты хорошо подумал, Амантлан, насколько мне известно, у тебя были совершенно другие планы. Ты так легко с ними расстаешься?
   - Я слишком долго ждал, боги распорядились иначе.
   - Думаю, что твоя рабыня действительно красива, если смогла вот так просто пленить моего военачальника. Она сделала то, что не удалось сделать моей сестре. Как же ты собираешься поступить с Шочи? Тебе удалось убедить мою сестрицу в необходимом расставании?
   - К сожалению, нет.
   - Значит, она не смогла тебя вчера уговорить, не совершать столь поспешных поступков? Я сейчас разговариваю с тобой не как тлатоани, хо­тя не стоит забывать, кто я. Я говорю с тобой, как твой друг. Ты хорошо подумал?
   - Я не могу оставить - эту женщину.
   - А мою сестру? Хорошо, что ты не сказал, что не можешь оставить ребенка, любая женщина родит тебе двадцать наследников! Так ты не претендуешь на мою сестру? Что тебя не останавливает?
- Я не имею права, тлатоани.
   -Какое почтение! Давно бы так, а то уже шли слухи, что через нее ты хочешь занять мое место.
   - Я верен тебе, тлатоани.
   - Ну, конечно, что тебе остается сейчас говорить! Хорошо. Главное, что тебе в очередной раз повезло - ты не нарушил, а только помог мне в мо­их планах. Я давно уже думал выдать Шочи замуж за правителя Тлалока. Вот уж не помню, какой она будет женой. Мне не хотелось рождать между нами ссору, но ты решил жениться, и проблемы отпали. Однако, ты должен, как того требует закон, прислать мне откупное - рабыня редкая и место еене в твоем доме.
   - Я выполню любое твое желание, - на душе у Амантлана повеселело.
- Об этом поговорим, когда ты вернешься. Я знаю, что Шочи пригласила тебя снова, надеюсь, ты будешь твёрд в своем решении?
   - Разумеется, тлатоани, - Амантлан поклонился и вышел в коридор.
   Дворец тлатоани был огромен, больше трех сотен комнат причудливо переплетались между собой, и не знакомому с расположением дворцовых переходов, пришлось бы долго плутать, чтобы выйти. Но сейчас был день, и дворец походил на муравейник, от сновавших там рабов и слуг тлатоани, поэтому найти покои Шочи изнутри было несложно.
   Шочи он нашел у вольера с ягуарами. Все они были абсолютно здоро­вы и весело скакали, вдоль решетки! Женщина повернулась к нему, едва заслышала шаги по дорожке:
   - Мне передали твою просьбу.
   - Я вчера погорячилась.
   - Нет. Мы оба сказали то, что думали.
   - Ты был у моего брата?
   - Да, был и говорил о нас с тобой, - в ее глазах, с темными кругами под ними от бессонной ночи, зажегся огонек надежды, но Амантлан решительно оборвал его - Я сообщил тлатоани, что женюсь на женщине, которая носит, моего ребенка. "Я так часто повторяю это, что, очевидно, скоро сам поверю в свои слова". Шочи опустила голову, но потом вскинула её и гордо ответила:
   - Да, ты женишься на этой рабыне, но неужели у тебя не хватило смелости потребовать меня?
   - Шочи, ты - сестра тлатоани и у тебя совсем другая судьба. Совет вождей не допустит, чтобы женщина одной крови с правителем стала женой вождя ягуаров!
   - Тебе стоило только потребовать!
   - У тлатоани?!
   - Да. Каждый знает, какая власть у тебя в руках...- шепотом произ­несла Шочи. - И ты решил её упустить!
   - Я никогда не предам нашего тлатоани, женщина.
   - А совсем и не нужно было предательства, ты бы взял то, что давно принадлежит тебе! И чем пользовался достаточно долго! И совесть тебя не мучила!
   - Я вынужден повториться: ты не можешь мне принадлежать - ты сестра правителя! Шочи, у нас были прекрасные отношения, но волею богов они по­дошли к концу, ни ты, ни я ничего не обещали друг другу. Мы были честны в своих надеждах, так давай расстанемся по-хорошему...
   - Тебе легко это говорить, не тебе выходить замуж за старика, у которого скоро и волос на голове не останется! Сам-то ты женишься на красивой рабыне! - ревность крепко сжала сердце Шочи своими руками, слезы брызнули из глаз. Она не могла сдержать рыданий. Впервые Шочи плакала не для того, чтобы чего-то добиться. Плакало ее сердце, осознав, что этот мужчина действительно значил для неё.
   - Шочи, с нами останутся наши чувства, но обстоятельства сильнее нас...- пытался успокоить женщину Амантлан, задавая себе вопрос, как пой­мет эту сцену правитель.
   - Я не прощу тебе этого, Амантлан, никогда не прощу... Уходи! Все твои слова сплошная ложь...
   - Шочи, я ухожу, но все, что было между нами, не было ложью.
   Амантлан чувствовал, что ему бесконечно жаль рыдающую женщину. Он изменить ничего не мог, поэтому махнул прислужницам, которые топтались в нерешительности поодаль, не решаясь подойти. Ему оставалось только уйти, чтобы ещё больше не травить сердце женщины, которая когда-то действительно была ему дорога. Слишком многое их в свое время связывало.
   Дома же его ждал не менее тяжелый разговор, на который у него уже просто не было сил. Иш-Чель он нашел, как ни странно, но в своей комнате, где она делала уборку. Устало опустившись на циновки, он попросил её присесть напротив.
   - Через семь дней я ухожу в поход, никто не знает, чем он закончится, и вернусь ли я вообще живым. Я не могу допустить, чтобы ты осталась без защиты. Ты и твой ребенок должны иметь право на­ходиться в этом доме и ничего не бояться.
   - Что может быть страшнее, чем быть рабыней.
   - Ты права, поэтому ты не будешь рабыней, а станешь хозяйкой моего до­ма, моей женой.
   - Мой господин знает, как я отношусь к этому предложению. Мой муж жив, нравится это Вам или нет.
   - Мне это действительно не нравится, но теперь у тебя другая жизнь, и ее нужно сделать нормальной. Завтра мы совершим брачный обряд. Я не могу допустить, чтобы ты попала в зверинец к тлатоани или на жертвенник. Как или чем мне еще тебя убедить, что другого выхода нет?!
   - Зачем это Вам?
   - Пока не знаю. Просто не хочу потерять редкую собственность, - попытался устало отшутиться Амантлан. По дороге домой он успел предупре­дить старейшин и жреца о предстоящем событии, и силы его были на исходе. К тому же он уже имел разговор с матерью, удивившей его несказанно сво­ей положительной реакцией. Как он подозревал, будущая жена, хоть и чужеземка, но пришлась ворчливой старушке по душе. Это успокаивало, значит, в доме будет мир и согласие, а уж почтенная Ишто никому не позволит обидеть невестку. Итак, женщина, к которой он не притронулся, воздет в его дом хозяйкой. А он отправится в поход, из которого может не вернуться, наследником в таком случае окажется малыш, отец которого не он, а его непобежденный противник Кинич-Ахава. Задачка, которую он постарается решить, если удастся вернуться.
   - Ступай, необходимо готовится к свадьбе, слуги помогут тебе подо­брать нарядную одежду и украшения. Я хочу отдохнуть, - Амантлан просто падал от усталости и нервного напряжения. Иш-Чель понурив голову, покорно вышла. Ей не нравилось происходящее, но она ниче­го не могла изменить. Главное, что её ребенок будет жить в полной безопаснос­ти, а это не мало. Странно, что такой человек, как Амантлан вдруг так обеспокоен её положением, но Иш-Чель понимала свою ценность для ацтеков. Жизнь распоряжалась по-своему, никого не спрашивая о желаниях и мечтах. Приходилось соглашаться и мечтать о доме тихо и только внутри себя, откладывая на потом и возвращение, и призрачное счастье.
   День свадьбы для Иш-Чель начался с того, что ее разбудили веселье и смеющиеся сестры Амантлана. Молодые женщины буквально растормошили бу­дущую невестку и приступили к обряду.
   Прежде всего, Иш-Чель отвели в жарко натопленную баню, где она столк­нулась с выходящим из неё женихом. Сестры его, озорно блестя глазами, от­пустили в адрес жениха и невесты пару шуток и устроили веселую возню, которую разогнала озабоченная Ишто,пробегавшая в поисках старшей дочери.
Грозно сдвинув брови, старая женщина велела молодежи успокоится, и заняться делом. Амантлан последовал к себе. Старшая сестра за матерью, чтобы помочь с праздничным угощением, а оставшиеся сестры вошли вместе с Иш-Чель в баню.
   Расслабленная и разомлевшая от пара, Иш-Чель с трудом добралась до своей комнаты, которую ей теперь отвели, как будущей госпоже. За ней последовали и сестры, которые долго не виделись, а потому их рот не закры­вался от льющейся информации.
   - Мы сами оденем нашу невестку! - отказалась та, что была постарше и носила имя Прохладная Вода. Оказалось, что его она получила из-за своих прохладных рук. Младшую звали Большая Олениха, хотя ростом она была чуть повыше Иш-Чель, но когда женщина смотрела на собеседника, то ее красивые большие глаза и немного опущенная голова очень напоминали благородное животное. Женщины позволили слугам только подавать одежду и украшения, а затем, не долго думая, вытолкали всех прочь.
   Ищ-Чель облачилась в голубую юбку, по краю она была вышита темно-синим орнаментом, с помощью будущих родственниц она надела белоснежную рубашку, больше напоминающую бесформенный мешок, которая также была рас­шита темно-синим узором, но с более широ­кой каймой. Из украшений полагались многочисленные золотые ожерелья с бирюзой. Теперь, чтобы ни у кого не вызывало сомнение благородное происхождения жены Амантлана, ей предстояло носить их, появляясь на людях. Ацтеки строго регламентировали все виды одежд, как для мужчин всех возрастов, так и для женщин. Иш-Чель еще не стала женой Амантлана, поэтому сестры будущего мужа, восхищенно, перебирая её волнистые пряди, по очереди расчесывали их и сушили мягким белым полотном. Высушенные волосы невесты они разложили по плечам и оставили их распущенными, завязав на лбу голубую ленту, которая очень гармонировала с её гла­зами и светлой кожей. Последними невеста обула легкие сандалии из мяг­кой кожи. Теперь она была готова.
   Сестры Амантлана взяли её за руки и вывели во двор, где уже собира­лись многочисленные гости. Но к удивлению Иш-Чель, при её появлении все отворачивались или делали вид, что не видят её. Большая 0лениха мягко улыбнулась и объяснила:
   - Ты еще не вошла в дом мужа, значит тебя в нем нет...
   Еще больше Иш-Чель удивилась, когда была вынуждена, увлекаемая жен­щинами, углубиться в сад, пройти несколько чужих дворов, перейти десяток мостиков над каналами к входу в дом Амантлана, где её тут же окружили гости.
   - Протяни свои руки, женщина...- обратился к ней худой старик, высо­кий и раскрашенный по случаю праздника. Голос его был немного скрипуч, но интонация, с какой были произнесены слова, казалась доброй, и Иш-Чель спокойно протянула обе руки. Мужчина вынул из-за пояса нож, спокойно рассек кожу на обеих руках у себя и быстрым движением сделал тоже с рука­ми растерявшейся Иш-Чель. Небольшого роста жрец, помахивая курившейся веткой, быстро забормо­тал, наложив их руки, друг на друга так, чтобы ранки соприкоснулись. Обе руки он покрыл расшитым поясом:
  
   - Как эта кровь соединилась, так и женщина по имени Иш-Чель стала твоей единокровной дочерью, Горный Орел... Она - дочь твоей жены Зеленой Ягоды, вы должны её любить, теперь вы не одиноки... Горный Орел взял обретенную дочь за руки и, глядя ей в глаза, начал ее наставлять, словно она только что родилась. Его речь текла плавно, иногда он делал паузы, словно вспоминал плохо заученный текст:
   - Вот ты передо мной, моя девочка Иш-Чель, мое ожерелье из драго­ценных камней, мое золотое перышко колибри, мой лучик яркой радуги, мой человечек, рожденный от меня! Ты - моя дочь, моя кровь, мой цветочек, мой образ!.. Слушай меня, понимай... Ты появилась на свет, ты рождена... Наш владыка Тлоке-Науаке, творец людей, изобретатель мужчин, послал тебя на землю! - Иш-Чель ощутила, как дрожат руки ее приемного отца, а в его глазах она прочитала большую грусть.
   - Теперь, когда ты начинаешь смотреть на все окружающее тебя, будь осторожна. Здесь, в этом мире, жизнь такова: здесь нет счастья, нет удо­вольствия. Здесь есть сердечная боль, мучения, усталость. Здесь зарожда­ются и растут страдания и горе.3десь, на земле, место многих воп­лей, место, где наша сила истощается, где мы все хорошо познаем горечь и разочарование. Здесь ...дует ветер, острый, как обсидан, он веет над нами.
   Справедливо говорят, что нас жжет сила солнца и ветра, - перед Иш-Чель возникли картины её мучительного путешествия в страну Анауак, на глаза набегали слезы. Они заслонили лицо названного отца, который тихо продол­жал, слегка ободрив ее легким рукопожатием:
   - Здесь место, где почти каждый погибает от жажды и голода. Таков наш путь здесь, на земле. Слушай внимательно, мое дитя, моя огненная девочка! На земле нет места для хорошей жизни, здесь нет счастья, нет удовольствия. Говорят справедливо, что земля - это место мучающего удовольствия, тяжелого счастья...
   Старейшины всегда говорили: "Чтобы мы не ходили все время, стеная, чтобы мы не были постоянно наполнены горечью, Бог дал нам смех, сон, пи­щу, нашу силу и выносливость, наконец, действие, благодаря которому люди размножаются. Все это услаждает жизнь на земле, чтобы мы не стонали беспрестанно. Но даже, если бы это было так, если бы было верно, что здесь только лишь страдания, и что таков путь людей на земле, если даже итак, то разве должны мы всегда бояться? Должны ли мы жить в слезах?..
   Твои глаза, как наша вода, как небо в ясный день, ты родилась для счастья, моя девочка, золотое перышко колибри, помни мои слова...- руко­пожатие названного отца стало нежным, после своей речи он ласково при­жал к своей груди Иш-Чель, которая уже не скрывала слез. Они сбегали по щекам быстрыми прозрачными капельками, которые нежно утер шершавой ру­кой Горный Орел. Иш-Чель была ему благодарна за его слова. По завершению обряда принятия в род, Горный Орел обернулся к жене, которая стояла рядом и утирала слезы, взял из ее рук несколько браслетов:
   - Это браслеты нашей семьи, ты наша дочь и должна помнить, что мы опять остаемся одни. Ты должна гордиться своим родом и не забывать, кто ты, Иш-Челъ. Ты должна стать покорной и послушной дочерью почтенной Ишто, верной женой прославленному Амантлану, дарить ему детей. Иди с миром, наше дитя! - Зелена Ягода, продолжая плакать, взяла из рук жреца расшитый пояс, который, несколько минут назад покрывал соединенные руки, и повязала его на талии приемной дочери, аккуратно расправив длинные концы. Совершив это, женщина и мужчина, ставшие ее родителями, взяли Иш-Чель за руки и, через расступающуюся толпу зрителей, подошли к входу. Оттуда вышел жених со всеми домочадцами.
   На нем не было ни боевой раскраски, ни костюма ягуара, только белая набедренная повязка охватывала его бедра, да такой же, как у Иш-Чель яркий длинный пояс. Зато над головой возвышалась огромная корона из разноцветных перьев. На груди блестели многочисленные золотые украше­ния, знаки власти, рода. Руки и ноги жениха были, увешены многочисленны­ми браслетами, как того требовала ацтекская мода.
   Приемные родители подвели Иш-Чель к жениху:
   - Отдаем тебе, Храбрый Ягуар, - оказывается, таким было настоящее имя Амантлана, как потом выяснила Иш-Чель, - нашу дочь - Иш-Чель. Она будет тебе послуш­ной и хорошей женой, родит тебе много мальчиков...
   "Откуда они могут знать, какой я буду женой и скольких детей ему рожу?!" - усмехнулась про себя невеста, но тут случайно встретила взгляд жениха. Он смотрел на неё так, как смотрит любящий, мужчина на свою женщину. Довольная улыбка раздвинула губы Амантлана и обнажила ряд белоснежных зубов. Он был доволен, что столь уважаемый человек, как Горный Орел не отказался взять в свою семью чужеземку. Возможно, положе­ние Амантлана, изъявившего желание взять эту женщину, сыграло свою роль. Невеста скромно опустила голову, что было тут же замечено и положитель­но отмечено собравшимися - женщина ведет себя скромно.
  
   А Иш-Чель пыталась скрыть свою досаду, её раздражал обман, было стыдно испытывать нежность со стороны чужих людей, а тут еще этот влюбленный взгляд. Какое бесстыдство так обманывать своих родных! Горный Орел повернул Иш-Челъ к себе и, положив руки ей на плечи,
дал последнее наставление:
   - Кем не будет твой муж, вы, двое, должны прожить оставшуюся часть жизни вместе. Не оставляй его, дершись за него. Прилепись к нему, как кусок глины, даже если он бу­дет бедняком. Даже если он будет только малым орлом, малым ягуаром, несчастливым воином, нищим знатным, иногда усталым, не чтящим божества. Даже из-за этого ты не должна презирать его!
   Зеленая Ягода обняла Иш-Чель, как будто прощалась навеки с действитель­но родной дочерью. В груди Иш-Чель шевельнулось слабое чувство благодар­ности. Горный Орел погладил приемную дочь по голове и слегка подтолкнул женщину по направлению к терпеливо ожидающему жениху:
   - Ступай, моя кровь, мое дитя, моя девочка, мое золотое перышко колибри...
   Амантлан сделал шаг, взял невесту за руку и заставил её посмотреть на себя:
   - Я - Амантлан, из рода Серого Кремня, беру тебя, Иш-Челъ, дочь Горного Орла и Зеленой Ягоды в жены. При всех клянусь тебе быть защитником на­шего дома, любить и обеспечивать тебя и наших с тобой детей всем необходимым! - Амантлан поднял один из концов своего пояса и пояса Иш-Чель и протянул их жрецу. Тот аккуратно связал их, затем знаками показал, что то­же должна сделать невеста, Иш-Чель покорно выполнила.
   Теперь жених и невеста были привязаны друг к другу.
   - Как крепки эти узлы на священных поясах нашего брака, так и будет такой же крепкой наша с тобой семья, женщина. Отныне ты - моя жена, а я твой муж! - произнес Амантлан громко и твердо, и Иш-Чель, вынужден­ная смотреть опять ему в глаза, увидела в них такую решимость, что пере­стала сомневаться в серьезности происходящего.
   К молодым подошли гости, почтенная Ишто взялась за концы на брач­ных поясах и ввела молодых в дом, где в большой комнате висели огромные гирлянды цветов, и стояло на циновках роскошное угощение. Хозяйка дома усадила молодых в нишу и, сдерживая слезы, сказала, обращаясь к Иш-Чель:
   - Добро пожаловать в дом мужа, дочка!
   Гости расселись и после сытной трапезы начали по-настоящему весе­литься: молодежь приступила к танцам под заводную музыку свирелей, а бо­лее пожилая половина гостей приступила к мирной беседе, некоторые пожи­лые мужчины пристроились в уголке, облепив кувшин с опьяняющим октли.
   Иш-Челъ смотрела на все это с полным безразличием, присутствие ря­дом улыбающегося Амантлана действовало несколько раздражающе, что не замедлило сказаться, стоило ему обратиться к ней с каким-то вопросом. Она, не произнеся ни слова, так глянула на него, что улыбка медленно сползла с его лица, мужчина опустил глаза и отвернулся, так и не услышав от­вета на свой вопрос. Иш-Челъ возликовала, но не надолго. Амантлан, видно собравшись с духом, повернулся к ней, и спокойно улыбаясь, сказал:
   - Дорогая, нравится тебе или нет, но ты теперь по всем законам моя жена, ты вошла в мой дом и обязана проявлять покорность, и послушание, хотя бы для приличия, потому что всё это делается не мне в удовольст­вие, а для спасения тебя и твоего ребенка! Напоминаю тебе это в последний раз, женщина! Возможно, мне тоже хотелось бы видеть на твоем месте другую женщину, но так сложилась жизнь, проявляй хоть минимальное ува­жение к присутствующим, которые не виноваты в твоем плохом настроении!
   Больше за весь вечер, Амантлан не произнес ни слова, обращенного к невесте. Этот небольшой инцидент был тут же замечен и вызвал недоумение у одних и ликование у других гостей.
   Когда пришло время гостям расходиться, молодые встали у выхода и долго выслушивали пожелания уходящих..
   Затем молодых отвели в комнату Амантлана и оставили одних. Иш-Чель попыталась дернуться и отойти от мужа подальше, но услышала смех - пояса были на них и ограничивали всякое движение.
   - Вот видишь, женщина, придется покориться - тебе никогда не уйти от меня, как и мне от тебя. Мы связаны священными узами брака.
   - Ты забываешь, что я...
   - Послушай, не начинай старого разговора! Ты умерла в водах той реки для твоего мужа и твоей семьи. Тебе боги дали возможность возродиться для новой жизни, так воспользуйся этим! К счастью, тебе достался очень покладистый муж!
   Иш-Чель молча теребила конец брачного пояса, пытаясь его развязать, но была остановлена теплыми руками Амантлана, он мягко прекратил эти попытки, увлекая её на постель:
   - Мы должны спать связанными всю ночь, таков обычай, значит, у нас будет любовь, счастье, дети! Не нужно нарушать ничего в твоей новой жизни! Не противься новому. Не бойся, я не буду к тебе приставать, я ведь обещал тебе это когда-то... Поэтому спи спокойно, жена, рядом со своим мужем, пусть нас найдут не дерущимися кошками, а мирно спящими супругами...
   Амантлан почти насильно положил голову Иш-Чель себе на плечо и притянул женщину к себе. Возможно, мужчина еще долго притворялся спящим, но то, что Иш-Чель уснула только под утро, это она хорошо помнила.
   Утром их разбудила Ишто, заметив связанные пояса, женщина просияла:
  -- Поднимайтесь, дети! - супруги покорно поднялись, а мать Амантлана развязала узлы, освободив сонную Иш-Чель, у которой было одно желание - спать. Это ей было тут разрешено молодым мужем. Он осторожно провел рукой по разметавшимся по подушке волосам, стараясь запомнить ее образ, и тихо прошептал над нею, модные в Теночтитлане стихи:
   Пусть откроется твое сердце!
   Пусть обратится ко мне твое сердце!
   Все равно, ты мучишь меня,
   Ты желаешь мне смерти!
   И когда я уйду туда,
   Где я погибну,
   Разве ты заплачешь обо мне хоть раз?
   Разве будешь обо мне печалиться?
   Мы ведь только друзья!
   Я ухожу туда,
   Я должен уйти!
   Иш-Чель сонно перевернулась на другой бок. Она смутно слышала то, что говорил Амантлан, но все ей казалось сном. Женщина не видела, как собирался муж, не видела она и его прощального взгляда.
  
  
  
   Едва Теночтитлан простился с армией Амантлана, почтенная Ишто поставила дом верх дном, объявив, что семья военачальника отбывает в пригородную резиденцию. На недоумение Иш-Чель, она ответила доверительно:
   - Если бы ты не носила ребенка, то мы бы остались в городе и соблю­дали обычаи моего народа. Но, - мать Амантлана имела ввиду обычай ацте­ков не соблюдать правила гигиены весь срок, на который отбывали главы семейств, а большая любительница чистоты и порядка, старушка на любила отказывать себе в удовольствии попариться в баньке. Поэтому, желая соблюсти внешние приличия,
   предпочитала уединение. Домочадцам было объявле­но, что в положении госпожи ей больше подходит деревенская жизнь, а не суматоха огромного Теночтитлана с его постоянными праздниками, и вообще, такова воля Амантлана.
   Слуги и домочадцы не собиралась перечить господам, спокойно упако­вали многочисленные пожитки и переправили женщин в загородное поместье, в котором протекла размеренная жизнь затворников, пока не настало вре­мя родов.
   Еще загодя из Теночтитлана была вызвана самая опытная знахарка - акушерка, в знаниях и умениях не сомневался никто. Она регу­лярно принимала роды у женщин живших во дворце правителя.
   Ишто в волнениях и переживаниях - в какой день родится её внук, призвала в дом опытного жреца, который умел читать по звездам, но так как младенец еще не явился на свет, и сказать жрецу было нечего, то он успокоил старушку, сообщив, что роды пройдут нормально и покойников в семье не предвидится. Очевидно, именно суеверие, что дух умершей при ро­дах женщины будет бродить по дому, и погнал старушку, которая уже долгое время никуда не выезжала, покинуть дом в столице. Услышав сообщение, ко­торое жрец основал лишь на беглом взгляде на молодую и здоровую Иш-Чель, почтенная Ишто успокоилась и перестала производить суматоху.
   Мальчик родился быстро и без всяких трудностей. Знахарка обернула его в чистый кусок материи и вынесла во двор, где собрались все домаш­ние. Она подняла младенца вверх и, произнеся соответствующие молитвы, передала его Ишто, так как она представляла род отца ребенка и была самой старшей по возрасту. Подержав и пару раз, почмокав губами, Ишто передала внука Горному Орлу, который с женой, как это требовал обычай, при­были к своей приемное дочери. Мужчина, гордо показывая мальчика, произнес несколько стихов и пожеланий. Зеленая Ягода, как было положено, распла­калась и, утирая слезы, прошептала молитвы о благоденствии внука, креп­ком здоровье его матери.
   Гостей усадили за праздничный обед. Как требовал обычай, хозяйка одарила всех дорогими одеждами, и родственники отбыли домой. Знахарка, получив богатые подарки за свой труд, не собира­лась домой, едва её подвезли к центральной площади, как она со всей прытью бросилась бежать к дворцу тлатоани. Отыскав в стене, окружающей сад и многочисленные дворцовые постройки, дверь, женщина условно постучала и прошептала заветное словечко, которое служило ключом, открывающим любые двери дворца. Её впустили и со всем почтением провели в покои сестры тлатоани Шочи, которая нетерпеливо прохаживалась по комнате, изредка перебрасываясь репликами с младшей сестрой, вальяжно развалившейся на мягком ложе и жу­ющей табак. Девушка была очень похожа на свою сестру, но подведенные бро­ви и многочисленные надрезы кожи на лице делали ее старше. Сестры мгновенно повернули головы, едва знахарка вошла.
   - Ну?.. - испытствующе посмотрела на вошедшую Шочи, совершенно не желая скрывать своё нетерпение.
   - Родился мальчик, госпожа...
   - Как же так, ты же говорила, что сделаешь все... Ишто призывала жреца, роженица находилась в горячке! Что это значит?
   - Госпожа, вы не волнуйтесь, нельзя же чтобы люди думали обо мне, как неумехе!
   - Кто тебе позволил, думать о себе, старая, я, что мало тебе заплатила? Или тебе заплатили больше?!
   - Шочи, зачем ты сердишься?! Пусть старуха нам все по порядку расска­жет, потом ты решишь, предала она тебя или нет, - донесся с ложа том­ный голосок. Шочи отступила от знахарки, над которой несколько минут на­висала грозным коршуном, стараясь запугать старуху своим величием, - Да, госпожа, подождите сердиться...
   - А, как мне не сердиться, если все пошло не так, как нужно?!
   - Госпожа, на все воля богов...- робко оправдывалась знахарка.
   - А ты на что, старая?!
   - Госпожа, я дала травки, какая положит конец вашим мучениям, но действует она медленно, а потому и незаметно.
   - И сколько времени это продлится?
   - Несколько месяцев. Травка такая, что жена будет испытывать отвра­щение от мужа, а он даже не захочет её видеть. Я окурила ей весь дом...
   - Но ты обещала, что ребенок не родится! - надула губы Шочи.
   - В этом, каюсь не моя сила...
   - Так ты же акушерка!
   - Но... .
   - Теперь у Амантлана будет сын и наследник, а что ждать моим детям?!
   - А они у тебя разве есть, дорогая сестрица, что-то не знала...- с большим интересом сестра Шочи приподнялась с ложа и уставилась на неё.
  -- Нет, но ведь будут!
   - Ты просто сумасшедшая: многие дети не доживают и до пяти лет, к тому же он мальчик!.. Зачем забивать себе голову странностями?!
   - Да, но я хочу все предусмотреть! Так ты говоришь, что Амантлан даже не захочет видеть сына и не войдет в дом своей жены?
   - Конечно, госпожа моя, конечно, даже в дом не войдет, травка и заклинания верные и сильные...
   - Ага, Шочи, как же наш Храбрый Ягуар сможет войти в дом, если он в по­ходе и не известно, когда он явится! - рассмеялась младшая сестра. Старуха испуганно заморгала и стала извиняться:
   - Но я ведь не могу ничего изменить, несколько месяцев...
   - Эти несколько месяцев он должен был быть здесь и со мной! Старая дура! - расстроенная Шочи опустилась рядом с сестрой и машинально взяла лист табака. Покрутив между пальцами, она не захотела его жевать и отбросила в сторону. Знахарка так и стояла; подобострастно согнувшись.
   - Ступай, старая! Мне больше ничего от тебя не нужно! Шочи подождала, когда знахарка исчезла из комнаты и обратилась к сестре, которая с насмешкой смотрела на неё:
   - Нужно обратиться к Коатлантонан. Нашей змеиной матери, принести ей хорошую жертву и попросить...
   - Неужели эту несчастную чужеземку, которую никто никогда не видел нужно обязательно убивать? К чему тебе ее смерть, дорогая?
   - Амантлан должен принадлежать только мне!
   - Я это уже поняла, но тогда лучше обратись к Масатеотль - оленьей богине, принеси ей жертву, и пусть она благословит твое распутство!
   - Я люблю этого мужчину! Как ты можешь?
   - Пожалуйста, люби, кто тебе запрещает, но к чему убивать его жену? 3ачем затрачивать столько сил, отвлекать богов?! Кто тебе мешает?
   - Она - его жена!
   - Абсолютно она тебе не мешает. У неё ребенок, Амантлан будет и так искать другую женщину, он ведь мужчина, что же может помешать тебе, зная его так хорошо, снова привернуть его к себе?.. Ведь ты сумела убедить нашего уважаемого тлатоани, чтобы он не выдавал тебя пока замуж...
   - Значит, обратиться к оленьей богине...- А ты сама пойдешь со мною к ней?
   - Что ты, что ты, Шочи, мне-то зачем, это тебе нужно - испуганно взмах­нув руками, младшая сестра ловко соскочила с места, где сидела, и попыта­лась выскользнуть из комнаты, но Шочи проворно её догнала и, прижав к стене, прошептала очень убедительно:
   - Только попробуй со мною не пойти, так я скажу брату, чем ты изво­лишь заниматься с его телохранителями!
   - Ой-ой-ой! Можно подумать, что это его удивит, или у него будет время заниматься моим перевоспитанием, пусть лучше смотрит за своими женами!
   Немного набив себе цену, выторговав за свое сопровождение драгоценное ожерелье из сверкающих белых камней, привезенных откуда-то очень да­леко, сестрица Шочи, прозванная еще в детстве Милым Лисенком, полностью оправдала свое прозвище. Девушка скрыла от Шочи, что сама желала посетить храм оленьей богини, а, умело, повернув дело, заработала драгоценность и, в случае неожиданного наказания, могла с чистой совестью обвинить стар­шую сестру, как организатора затеи.
   Храм Масатеотль располагался несколько на отшибе, вдали от большого теокалли. Праздники, когда к нему стекались многочисленные толпы граждан, были редки. Это позволяло женщинам, ведущим свободный об­раз жизни, пробираться к храму свободно и вымаливать у богини покровительства. Иногда из храма доносились громкие крики и смех, но охрана, патрулирую­щая центральную часть Теночтитлана, сразу же стремилась отойти подаль­ше, чтобы не мешать возможной оргии и не навлечь на себя гнев своенрав­ных жриц.
   Милая Лисица согласилась посетить храм Масатеотль на днях, и даже дала согласие принять участие в служении богине, получив подтверждение, что Шочи оплатит за них двоих...
   Долгожданный вечер наступил, отправив прислуживающих рабынь пораньше спать, сестры укутались в длинные плащи, и направились по темным много­численным коридорам и комнатам к выходу из дворца. Им удалось спокойно и без происшествий пересечь площадь большого теокалли. Когда они подошли к храму, там уже слышалась тоскливая музыка, и горели при­зывно факелы у входа. Перед ними в храм проскользнула еще одна тень. В помещении оказалось больше двух десятков, таких же; как Шочи, страждущих и желающих утрясти свои любовные проблемы. Женщиной, опередившей их, оказалась одна из жен тлатоани. Три царст­венных особы испуганно уставились друг на друга, но Милая Лисица, нес­колько раз, хлопнув глазами, пролепетала невинным голоском, развеяв напряжение:
   - Дорога невестка, ты правильно сделала, что решила обратиться к оленьей богине, только она сможет подарить тебе надолго любовь нашего брата. Ты не волнуйся, мы никому не расскажем об этом, но отныне станем добрыми подругами! - Белый Цветок, испуганная неожиданной встре­чей, не знала, что ей делать, предложение Милой Лисицы не могло ее обра­довать, но желание привлечь внимание мужа, предпочитающего других жен и обходя­щего её стороной, заставили женщину вымучить улыбку и с благодарностью принять предложение. Во дворце все знали злой язык Милой Лисицы.
   Подтверждая слова делом, сестры и их невестка встали рядом, поближе к центру священнодействия, перед этим они положили к статуе, изображаю­щей Масатеотль свои дары.
   Служение оленьей богине началось с громкого гимна, который исполня­ли молодые жрицы, в накинутых оленьих шкурах. Женщины, пришедшие на службу, призывали богиню, и она вскоре появилась, исполняя танец самки оленя во время гона. Скоро появился и олень, его изображал молодой мужчина, полностью обнаженный. На голове его были прикреплены огромные рога оленя. Пара закружилась, появились еще мужчины - служители, так же с рогами оленей на голове. Музыка зазвучала пронзительнее, означая жалобный призыв оленихи, и тут погасли все факелы, кроме одного в центре жертвенника, пополз сладкова­тый дым, вселяя в присутствующих опьяняющую радость. В храме началась оргия.
   На следующее утро, разбитая и усталая Шочи вползла к своей сестре на ложе и недовольно пробурчала, растормошив её и, заставив слушать:
   - Я так и не поняла, как богиня узнает, какого мужчину мне нужно?..
   - Ох, Шочи, неужели с этим нужно было приходить так рано!..
   - Но это мучает меня!
   - Ты, что не получила удовлетворения? - испугалась Милая Лисица.
  -- Нет, но...- Милая Лисица облегченно вздохнула и авторитетно успо­коила сестру.
  -- Раз удовлетворение получено, значит, богиня тебе поможет!
  -- А?..
   - Шочи, нельзя же все время ныть! Имей терпение, мы все терпим и ждем! Амантлана - то ещё нет в городе, вот и подожди! Давай еще немного по­спим, я так устала этой ночью... Ложись рядышком...
   Но Шочи была женщиной с характером и очень нетерпеливой, оставив сест­ру нежиться в постели, она направилась к своей невестке. Но слуги остановили сестру тлатоани, объяснив, что Белый Цветок посетил сам правитель. Это сообщение так обрадовало Шочи, подтверждая действенность сил богини, что повеселев, она отправилась к вольеру с ягуарами, на время оставляя все, как есть.
   Но дни проходили за днями, Амантлана все не было. Прошли обещанные знахаркой три месяца. Шочи со страхом ждала прибытия любимого мужчи­ны. Она уже снова начала сомневаться в силе Масатеотль. Ей стало казаться напрасным решение посетить богиню так рано, вдруг теперь она забыла о ней? Совершенно неожиданно Белый Цветок намекнула, что желает снова посетить бо­гиню, чтобы отблагодарить её - тлатоани теперь чаще навещал молодую же­ну. Шочи ухватилась за это предложение и, взяв с собой Милую Лисицу, трио снова, отправилось в храм к оленьей богине, теперь уже достаточно хоро­шо зная ритуал и, что за ним следует. Еще на пороге Шочи охватило сильное возбуждение. Она всеми силами пыталась его сдерживать, чтобы не упасть в грязь лицом перед подру­гами, но, посмотрев на них мельком, увидела, что, сестра, и, невестка нахо­дятся в таком же состоянии. Очевидно, такое действие вызывал сладковатый запах дыма, который пополз несколько раньше и уже окутал ожидающих службы женщин. В этот раз их пришло всего пятеро. Ритуал призыва оленихой самца повторился, с той лишь разницей, что посетительниц было меньше. Оргия продолжалась почти до утра, и её участницы уверовали, что на сей раз, оленья богиня точно услышала их мольбы и просьбы, выкрикиваемые в порыве бурной страсти. Только на следующее утро, сомнения вновь посетили Шочи: "А вдруг бо­гиня все-таки попутает их желания?" - Просящих было пятеро... Женщина решила, что ничего плохого не произойдет, если она посетит Масатеотль еще раз и одна. Ей пришлось самой пробраться в храм в дневное время. Привратник храма со всей серьезностью выслушал женщину и пригласил ее вовнутрь. Через несколько минут к Шочи вышла жрица, которая исполняла ритуальный танец. Бледнея и краснея, Шочи задала волнующий ее вопрос. Жрица огорченно вздохнула - следующая служба была назначена через два месяца. Но Шочи объяснила, что она хочет быть полностью уверена в том, что богиня будет слушать только ее. Жрица с трудом скрыла свое удивление и внимательно осмотрела стоящую перед ней женщину. Удовлетворенная осмотром, жрица кивнула и сказала:
  -- Мы сделаем для вас еще одну службу, но обычного подношения госпожи будет мало, это особый случай...- Шочи согласно кивнула, она была готова на все. Видимо жрица прочла это в ее глазах, - Госпожа желает полный состав служителей?
   Шочи задумалась. - "Чем больше людей будут просить со мною богиню, тем лучше, но выдержу ли я?" - Остановить службу мы не сможем... - тихо произнесла жрица, понимая сомнения женщины, - Если ваша цель зачать ребенка...
  -- Нет, нет! Моего мужчины нет в городе, я только хочу...
  -- Простите, я поняла, остается вопрос оплаты.
   - Это самое простое. Сколько нужно, столько и принесу, - гордо подняла голову Шочи. Жрица улыбнулась, и встречу назначили на следующую ночь. Начало было таким же, как и в прошлый раз. Звучал гимн оленьей богине, олени танцевали, сладким дым окутал Шочи, она почувствовала себя молодым и сильным животным. Скинув с себя одеяния, женщина влилась в общий танец, теперь руки многочисленных служителей ласкали только ее тело. Опьянев от возбуждения, Шочи отдалась этим властным телам, забыв обо всем...
   Сила оленьей богини была подтверждена - Белый Цветок получила любовь тлатоани и забеременела от него, о чем объявили всем во дворце. Избалованной и изнеженной Щочи оставалось только ждать, а она уже просто изнывала от тоски и одиночества, не зная чем бы себя развлечь. Может посетить в одиночестве храм снова, чтобы утолить ненасытное желание и тоску? Ведь про­шел почти год, как Амантлан покинул Теночтитлан. Прибывали гонцы и сообщали о его осадах, стычках; воины прибивали домой, к военачальнику от­правлялись свежие силы, но сам он не спешил, чем страшно пугал Шочи. Теперь она боялась, что старая знахарка что-то напутала, и её любимый ни­когда не сможет найти дорогу домой. Пугало молодую женщину еще и то, что знахарка по старости лет покинула этот мир, и допросить её со всей серьезностью Шочи не могла. Оставалось ждать и терпеть. Когда Шочи совсем отчаялась и готова была подбить сестру на очеред­ное посещение Масатеотль, в город пришли воины Амантлана и принесли пло­хую весть. Военачальник был тяжело ранен и следовал с обозом рабов и
добычи, которую захватил. Получив известие, Шочи бросилась в богине Коатлантонан и упала перед её жертвенником, собира­ясь провести в молитвах всю ночь:
   - О, наша змеиная мать, не забирай его. Прости меня, что я усомнилась в твоей любви и обратилась к Масатеотлъ! Сохрани ему жизнь, помоги мне, великая Коатлантонан!..
   Шочи с поразительным терпением оставалась в молитвенном доме, обра­щалась ко всем богам, обещая быть послушной и покорной, только бы они смилостивились над человеком, которого она любила. Такой вот смиренной и молящейся, у статуи Коалантонан её и нашла Милая Лисица, сестра стремилась побыстрее сообщить Шочи, что Амантлан уже дома. Его осмотрел лучший знахарь, а за женой его не по­слали, женщина, до сих пор находится за городом, так что у Шочи, если она сумеет улизнуть из дворца, есть шанс увидеть и навестить любимого.
   Заставить Шочи сидеть в своих покоях, когда она знала, что Амантлан в городе и рядом нет его жены, не смог бы и сам тлатоани. Поэтому, тщательно подобрав одежду, уложив и украсив волосы благоухающими цветами, женщина под покровом ночи направилась к нему.
   Каково же было ее разочарование, что труд рабынь пропал даром, и любимый мужчина не смог оценить ее красоту по достоинству. Она, очевидно, плохо понимала, что значит, тяжело ранен, потому что была напугана видом мечущегося в горячке Амантлана, который абсолютно никого не уз­навал. Ухаживала за ним почтенная Шочи, которая к визиту сестры тлатоани отнеслась почтительно, но с неодобрением, немедленно высказав это в слух:
   - Напрасно вы беспокоились, госпожа Шочи, скоро прибудет его жена, а пока за ним есть, кому ходить... - но Шочи, с мольбой в глазах, забрала у старой женщины миску с водой и тряпицу. Она присела на край постели, чтобы вместо его матери обтирать больного, у которого не спадал жар.
   Так она провела всю ночь, терпеливо давая Амантлану настои из трав и обтирая прохладной водой. Ишто только дивилась, с какой любовью ухаживает эта знатная девушка за её сыном. А любовь внплескивалась наружу из глаз, обращенных на больного, в каждом ласковом и нежном движении рук.
  -- Ну же, приди в себя, мой Храбрый Ягуар! - шептала она, наклоняясь к нему, и касаясь его губ, когда Ишто уходила менять воду. Но Амантлан произносил что-то непонятное и бессвязное и не открывал глаза. Под утро Ишто посмотрела на гостью сурово и, придав голосу стро­гость - кому нужны неприятности с семьей правителя - видешь, как дале­ко дело зашло, сказала:
   - Всё, госпожа, уже утро, а если вас хватятся во дворце или кто заметит у нашего дома? Ступайте домой!
   - Мне все равно, что скажут или подумают, не прогоняйте меня, почтенная Ишто!- крепко схватила Шочи за руки мать Амантлана и с надеж­дой заглянула ей в глаза, понимая о невозможности своей прось­бы. Ишто еще больше нахмурила брови и потянула, сохраняя почтение, девушку к выходу, где мирно посапывала рабыня, которая её сопровождала. Ишто растолкала рабыню, выпроводив их из дома, ей пришлось снова услышать мольбы Шочи:
   - Позвольте мне приходить к вашему сыну, почтенная Ишто, у вашей невестки маленький ребенок, когда ей смотреть за больным мужем... По­звольте это делать мне, я умоляю вас!
   "Ну, что ты будешь делать, с этой сумашедшей девицей?!'' - вздохнула почтенная Ишто, уворачиваясь изо всех сил от ответа, бурча себе под нос о возможных проблемах, за которые тут же ухватилась Шочи:
   - Ох, что вы, никаких проблем не будет, я ручаюсь вам, никто не будет ничего знать! Я приду сегодня поздно вечером...- быстро добавила девушка и, боясь услышать снова отказ, шустро скрылась за углом. Ишто подняла руки к небу:
   - Наша змеиная мать, как ты можешь такое допускать!
   И покачав сокрушенно головой, направилась к раненому сыну.
   Она никак не могла понять, почему не приехала невестка, но нашла ей оправдание - маленький ребенок требовал большого внимания. Но, а если её сын отойдет в мир духов, он что, так и не увидет своего сына? И не­ужели Иш-Чель не соскучилась по мужу и не желает его видеть: "Очевидно, мне не понять этих молодых" - махнула женщина обреченно. В создавшейся ситуации почтенную Ишто смущало не то, что к ее сыну, приходит молодая девушка, пугало старушку положение, которое эта девушка занимала.
   "Может быть, Амантлан действительно возьмет ее второй женой, если она так хочет..."- предполагала хороший конец этим визитам женщина, но тут же себя поправляла: "Как же можно! Она сестра тлатоани, ее мужем должен стать какой-нибудь правитель, куда моему сыну! А может быть и получится?! Как знать?" И почтенная Ишто перестала мучиться сомнениями. Теперь каждый приход Шочи она воспринимала, как должное и посматривала на девушку с интере­сом, прикидывая, какой она будет женой её сыну.
   Шочи, получив немое согласие со стороны матери Амантлана, воспряла духом, получив женщину в союзницы. Она приносила с собою разные травы, во дворце расспрашивала у опытных женщин, как и в каком составе их нужно давать раненому. Каждая ночь для неё была счастливой возможностью быть рядом, ухажи­вать и заботиться о мужчине, которого она хотела вернуть. Она с такой любовью пожирала взглядом, горевшее в горячке, тело Амантлана, что Ишто испуганно отворачивалась и уходила к себе.
   Иш-Чель не приезжала. Шочи наслаждалась, и все больше уверовала в свои чары, подкрепленные силой оленьей богини.
   Амантлан пришел в себя на шестой день рано утром, когда Шочи уже собралась уходить. Едва завидя женский силуэт, он тихо позвал:
   - Иш-Чель?..
   К нему склонилось знакомое лицо, но это была не жена.
   - Что ты здесьделаешь? - делая ударение на "ты", произнес раненый, пытаясь подняться на локте и моощась от боли и слабости.
   - Я ухаживаю эа тобой, милый,- ласково прошептала Шочи, приникая к нему всем телом, от которого уже не исходил жар.
   - В моем доме все вымерли, и этого некому больше делать?
   - Мой Храбрый Ягуар, разве я могу это доверить кому-то?
   - Эти кто-то: моя мать и жена, где они? - Амантлан еще до ранения не получал сведений о своей семье и ему подумалось, что с ними что-то случилось. Неужели с Иш-Чель?!
  -- Не нужно так волноваться, все живы и здоровы! - Шочи ласково положила ему свои руки на плечи и мягко заставила снова лечь.
   - Тогда почему ты здесь?
   - А ты этому не рад?
   - Я еще раз должен повторить свой вопрос?! - брови Амантлана грозно сошлись на переносице, таким его Шочи еще не знала. Не показывая, что начинает нервничать - разговор не получался таким, как она его задумала, девушка напустила на себя скромность, ей не свойственную, и пролепетала:
   - Твоя мать утомилась и прилегла, а жена занята собой и ребенком, она не пожелала даже приехать и ухаживать за тобой!
   - Как я понял, ты решила занять её место?!- насмешливо скривился Амантлан. Шочи еще больше напустила на себя скромность. Это рассмешила мужчину, который достаточно хорошо её знал:
   - Уходи, мы с тобой решили все еще год назад... Нам не о чем говорить!
   - Нет, Амантлан, я ухаживала за тобой, а не она... Ты ей не нужен, а я схожу с ума без тебя. Кого же ты гонишь?!
   - Шочи, спасибо за заботу, но мне ничего от тебя не нужно. Тлатоани знает о том, что ты в моем доме? - уже по одному виду испуганных глаз Шочи, Амантлан понял, что тлатоани не знает о тайных приходах своей сестры. "Как же мне это надоело... '' - подумалось ему. Он понял, что Шочи снова добивает­ся кратких встречь в своем саду, а он так устал от этих тайн, боль­ше всего хотелось просто отдохнуть от всех...
   - Нет, - честно призналась девушка, но с надеждой и мольбой обратила к нему свои красивые, немного влажные от готовых сорваться слез, глаза:
   - Амантлан, я не могу без тебя, я сама поговорю с братом, и он позво­лит мне стать твоей второй женой. Я сделаю так, что он окажет тебе честь, а не ты. Ты ни о чем не будешь просить, клянусь тебе нашей любовью.
   - Шочи, я так устал, что не хочу видеть никого, а говорить о "нашей любви" так поздно, что... уходи!- Амантлан попытался перевернуться на бок, чтобы отвернуться к стене. Своим движением он только причинял себе боль, и разбередил рану, из которой стала сочиться кровь. Шочи про­ворно наложила новую повязку, но, еще не закрепив её, услышала:
   - Уходи, Шочи, я слишком устал! Уходи, пока я не позвал своих людей...
   - Хорошо, но я вернусь...- тихо прошептала Шочи и покорно пошла к выходу, по пути разбудив почтенную мать Амантлана. Сообщение об улучшении состояния здоровья сына, обрадовало женщину, и она тут же бросилась к нему в комнату.
   - Мама, зачем ты позволила этой женщине приходить в наш дом? - встретил ее сын совсем не теми словами, которые она ожидала. Почтенная Ишто, совершенно не беспокоясь о его самочувствии - не такие ранения быва­ли у её сына, раз пришел в себя, значит уже не умрет, взорвалась:
   - А, что я имела право не пустить сестру тлатоани?! Это тебе нужно было разобраться со своей женщиной! Откуда я знаю твои планы?! Может быть, ты хочешъ еще раз жениться?!
   Ишто обиженно надула губы и собралась уходить.
   - Прости, я неправ. Но больше не пускай ее ко мне. Пожалуйста. Хорошо?
   - Хорошо, - недовольно буркнула Ишто. Тут же простив сыну его резкость, она присела на край постели и заботливо поправила повязки на его гру­ди. Сын спокойно принимал её заботу. Ишто терпеливо ждала, когда он спросит о своей жене, но Амантлан все молчал. ''Он, наверное, забыл, что
перед походом женился!" Тогда терпение у старушки закончилось:
   - Твоя жена родила тебе сына, мы назвали его Маленький Ягуар. Мать и ребенок находятся в твоем доме за городом. Ты ведь хотел, чтобы Иш-Чель поменьше была в Теночтитлане и попадалась кому-нибудь на глаза. Я выполнила, что ты просил.
   - Спасибо, она знает, что я дома?
   - Да, но она кормит малыша, я решила не волновать её известием о тво­ем ранении. Поэтому она ждет твоего приказания, когда ей можно будет при­ехать домой. Послать за ними?
   - Пока не нужно, когда я встану, то поеду к ним сам, - улыбнулся Амантлан и закрыл глаза. Ему не хотелось думать о встречи с женой, потому что он твердо знал - Иш-Чель не могла изменить к нему своего отношения, а выдерживать споры сейчас было выше его сил.
   Пролежав целый день в одиночестве, Амантлан приказал отправить раба к Тлакаелелю, с просьбой его посетить. Друг не замедлил явиться, он был рад выздоровлению, но еще больше по­тому, что во дворце назревали события требующие поддержки.
   Сообщив все новости Теночтитлана, Талакаелель выслушал подробности столь длительной войны с тарасками, поздравил друга с рождением сына и приступил к самому важному:
   - Наш тлатоани созывает Совет старейших через два дня, нужно, чтобы ты был там.
   - За два дня я окрепну настолько, что смогу пережить любой Совет.
   - Тебя интересует вопрос, который он поднимет?
   - Я полон внимания...- улыбнулся Амантлан, но по мере получения информации, лицо его становилось все серьезнее и угрюмее.
   - Наш тлатоани приказал собрать со всего государства наши книги, где записана история народа Анауак и их уничтожить, а взамен написать новые, такие, как хочется ему.
  -- Ему?
  -- Мы уже беседовали с тобой на эту тему. Тлатоани пожелал сделать так, как сказал я. Конечно, все добрые дела для страны я одобряю, а все остальное, считается, что тоже. Так удобно нашему глубокоуважаемому правителю, а все остальные считают, что это разумно, раз Тлакаелель одобрил...
   - Но, что собственно может быть постыдного в нашей истории?!
   - Очевидно, изучая нашу историю, ты пропустил самые интересные места! - пошутил Тлакаелель, Амантлан обиделся:
   -Ты шутишь, мудрейший!
  -- К сожалению, нет, и наш правитель тоже. Он решил восхитить потом­ков чистой историей нашей нации. А для этого нужно, чтобы Теночтитлан построи­ли бедные несчастные путешественники - ацтеки. На голой земле острова они создают прекрасное творение умелых рук. Ты уловил, о чем я говорю? И город расцвел и приобрел могущество только благодаря нам! Именно мы возвели дамбы и отстроили его!
   - Но мудрейший, все было сделано лишь потому, что мы расплодились на этой благодатной земле до угрожающего размера. Как тебе удалось стать пилли? Тебе отдали земли тех несчастных, которые пригрели наших предков: твоего отца, мать, меня! Если ты не хочешь быть честным со мной, то...
   - Я завоевал это право своей кровью и служением тлатоани, нашему народу, можно сказать, что я своей кровью писал лучшие страницы историии нашего государства! Да, Амантлан, ты поднялся с самых низов, и никогда не забываешь кто ты родом. Именно эти качества я ценю в тебе, но правда есть правда, я имею ввиду сегодняшний взгляд на день вчерашний. Никак не пойму, что тебя гнетет? Мы должны радоваться, новые Кодексы возвеличат перед нашими потомками нас, наши деяния... - Тлакаелель удрученно пожал плечами.
   - Почему ты принижаешь заслуги всего народа, который...- Амантлан замолчал, потому что, дав свободу всем народам плодородной долины, ацтеки отобрали ее по истечении года.
   - Да, ты понял, о чем я хотел сказать. Поэтому не будем спорить, я не хочу тебя утомлять, а перейдем к тому, зачем я к тебе приехал. На Совете старейшин ты должен выступать за тлатоани, думаю, что найдутся люди, которые, не смотря ни на что, захотят поспорить с тлатоани.
   -Да, но я не уверен в том, что это правильное решение!
   - Ты должен, как и все мне доверять, потом, когда пройдет время, ты поймешь, что был не прав!
   - Я привык не сомневаться в твоей, правоте, Тлакаелель, поэтому я сделаю, как ты ска­жешь.
  -- Хорошо. Мне уже пора, иначе почтенная Ишто выгонит меня за столь долгий визит, ты ведь еще не совсем здоров, мой друг, постарайся набраться сил.
   Раскланявшись с матерью Амантлана, Тлакаелель направился к себе, а Амантлан задумался. Настало время решать, как поступить. Несколько Кодексов хранилось у него дома, но нужно попытаться спасти хотя бы те, что находяться у его друзей и знакомых. Сделать это незаметно возможно не удастся, ведь на вопрос воинов тлатоани, куда исчезли Кодексы, каждый ответит, что отдал их ему. Он мог расчитывать на молчание только нескольких человек: отца принесенного в жертву Семь Дождей и предводителя воинов-орлов Кремниевый Нож. Никакие пытки не смогли бы заставить этих людей его выдать. Чтож, спасти еще несколько экземпляров - это огромная удача. Борясь с усталостью, Амантлан отправил к этим людям рабов, с просьбой срочно его навестить. Первым пришел Летящее Облако - он жил рядом. После приветствия, выпитой чашки чоколатля и выкуренной трубки, Амантлан рассказал ему все, что их ждет завтра. Летящее Облако не торопился с ответом. Он выкурил еще одну трубку и только тогда посмотрел на Амантлана и сказал:
  -- То, что решил Тлакаелель не благо для нашего народа, а преступление перед будущими поколениями. У меня три Кодекса. Я их упакую и пришлю с рабом тебе сегодня же. К сожалению, я слишком стар, чтобы помочь тебе их спрятать, но в моем возрасте есть и преимущества - если ко мне придут и не поверят, что я сам их уничтожил, то... я уже достаточно пожил - мне не страшно умирать. Может быть, этим поступком я принесу хоть какую-то пользу нашему народу. Я надеюсь, что ты возьмешь кого-нибудь в помощь, ты ведь еще не окреп от ран? - Амантлан кивнул, он не был уверен, что Кремниевый Нож поддержит его затею и захочет ему помогать. К тому же ему не хотелось говорить Летящему Облаку о том, кто еще будет участвовать в этом предприятии. Летящее Облако доволько закивал:
  -- Ты прав, мне не нужно ничего говорить. Я пойду, чтобы не мешать тебе, сынок! - слегка сутулясь, Летящее Облако вышел. Через час раб принес Амантлану сверток. Через два часа пришел Кремниевый Нож, он спокойно выслушал Амантлана и, криво усмехнувшись, подтвердил свое участие, выставив одно единственное условие:
  -- Ты не должен ничего говорить на Совете, не спорь, никто не должен знать твоей позиции. Это важно. Противников переписывания будет достаточно, но Тлакаелель все равно победит, спор бессмысленен. Важнее спасти книги. После Совета мы с тобой спрячем наши Кодексы.
  -- Хорошо, возможно, ты и прав.
   После бессонных ночей, проводимых у постели Амантлана, Шочи приходила в свои комнаты и ложилась спать. Такой странный режим не мог не привлечь внимания окружающих, поползли слухи. Милая Лисица неоднократно намекала сестре, что та играет с огнем, потом стала, открыто говорить, что её дейст­вия приведут на голову всех женщин из семьи тлатоани неминуемую кару правителя. Но Шочи было безразлично, что может за этим последовать, она твердо решила, что потребует у брата разрешения на брак с Амантланом. Уверовав в свои силы, девушка спокойно выносила плаксивые просьбы сестер, не зная, что тлатоани уже известны все её ночные отлучки, и он недоволен ее поведением.
   Возвращаясь во дворец, Шочи увидела отряд телохранителей у своих покоев. Это насторожило ее. Воины молча расступились и пропустили сестру тлатоани, которую уже всю ночь ждал Ицкоатль.
   - Доброе утро, тлатоани. - поприветствовала брата Шочи, правитель встал, подошел к сестре и, совершенно неожиданно для неё, залепил ей сильнейшую пощечину, от которой Шочи не удержалась на ногах и упала на пол.
   - За что, Ицкоатль? - испуганно пролепетала Шочи, смотря на возвышающегося над ней брата. Он стоял, широко расставив ноги, и по его виду Шочи поняла, что одной пощечиной не закончиться. К своему ужасу она увидела, как в руке брата появилась тонкая плетка и, не успев увернуться, почувст­вовала ее обжигающий удар. Шочи попыталась откатиться, чтобы встать на ноги. Но Ицкоатль хлестал сестру так умело, что ей постоянно приходилось прикрывать лицо руками. Вскоре Шочи устала отползать от ударов плетки, и, поджимая под себя ноги, девушка только сжималась в комок, чтобы получить как можно меньше ударов. А Ицкоатль все хлестал и хлестал сестру, в его фигуре не чувствовалось ни напряжения ни усталости, а на лице читалось явное удовольствие от каждого удара, который вызывал в сестре слабый протест. Но сестра упорно молчала, он остановился.
   - Что ты делаешь?! За что ты меня избиваешь?! Тебе мало своих жен?!
   - Я учу тебя уважению к моим решениям, дорогая сестра! - и снова плетка опустилась на голову Шочи. Зацепив прядь длинных волос, она больно дернула, от чего девушка пронзительно вскрикнула:
   -Хватит, Ицкоатль! Не бей меня больше!
   - Ты считаешь, что хватит? Так ответь, за что я вынужден тебя бить?
   - Я не знаю, может быть так, ты выражаешь мне свою любовь? - с вызо­вом глянула на него Шочи. Она поняла, что больше её бить не будут, и от­крыла лицо, которого не коснулся ни один удар плетки. Ицкоатль разочаро­ванно уставился на упущение в своей экзекуции и снова посмотрел на плеть. Но последние слова его развеселили:
   - Вот как, значит так, должны с тобой поступать те, кому ты отдаешься? Именно такой способ выражения чувств тебе более понятен, чтож, я готов!
   - Не смей меня больше бить!- рявкнула Шочи и гордо поднялась с пола. Одежда висела на ней разодранными лохмотьями, обнажая смуглое тело. Не обращая внимания на брата, она скинула разорванную рубаху, обнажая кровавые следы. Покопалась в своих вещах и невозмутимо, повернувшись к брату лицом, оделась, внимательно следя за его реакцией.
   Тем не менее, Ицкоатль был невозмутим. Он спокойно полюбовался на дело рук своих и терпеливо ждал, когда сестра оденется и немного успокоится.
  -- Так за что я, по-твоему, тебя сейчас бил? - снова задал свой вопрос правитель, удобно устраиваясь на постели сестры, на которой он прождал её всю ночь.
  -- Не знаю, так тебе захотелось!- вздернула подбородок Шочи.
   - Очень плохо, значит, это будет повторяться каждое утро, если ты не прекратишь бегать к Амантлану!
   - А почему я не могу к нему бегать, если делаю это скрытно? Разве не ты в свое время, напомнить, когда это было, сам говорил мне, вернее шептал нежно и на ушко, что мы имеем право делать все, что вздумаем, только не должны посвящать в это посторонних?! Не ты ли это говорил мне, обещая сделать своей женой, дорогой Ицкоатль? А потом женился на нашей сестре, этой толстой индюшке! - Шочи гордо прошла мимо брата и взяла гребень, чтобы привести взлохмаченные волосы в порядок. Давняя обида поднялась из самых глубин души и требовала отмщения. Ицкоатль улыбался!
   - Что ты улыбаешься, и еще бьешь меня только за то, что я хочу устроить свою жизнь! Я живая молодая женщина! Мне нужен мужчина, ведь я не ты, и у меня нет кучи наложниц и жен, чтобы воспользоваться ими в любое время дня и ночи!
   - Ты вмешиваешься в государственные дела!
   - Вот как? Тогда почему ты за столько лет не выдал меня замуж? Или перевелись правители, достойные меня?
   - Я подарил тебе свободу, разве в замужестве ты смогла бы делать, что тебе вздумается?
   - А ты не подумал, что я не хочу этой твоей "свободы", что я хочу своего мужа, семью, детей! Что мне могут надоесть любовники! Что я, может быть, действительно полюбила и хочу быть рядом с человеком, которого уважает весь Теночтитлан! Нет, ты со всей братской любовью позволил ему
жениться на чужеземке!.. От всей души благодарю тебя, мой любящий брат!
   - Я никогда бы не позволил тебе стать его женой, как не позволю это­го сейчас! Буду объяснять тебе это так долго, как это потребуется, - ука­зал на плетку Ицкоатль.- Пока не вышебу из тебя твою дурацкую любовь!
   - Чтож, если таким образом ты получаешь удовлетворение, я - твоя покорная подданная, и ничего не остается, как подставлять свое тело! Если ты по-другому не можешь его использовать!
   - Мне не нужно твое тело, мне нужно, чтобы ты не нарушала моего дого­вора с человеком, которого я уважаю!
   - Ну, скажи, почему ты не хочешь меня отдать ему в жены, из ревности или любви ко мне, почему ты столько лет меня мучаешь и держишь при себе?!
   - Потому что ты единственная из сестер, которая способна подбить свое­го мужа на измену. Потому ты до сих пор не отдана ни одному правителю.
   Шочи испуганно уставилась на брата, такие мысли бродили в её взбалмошной головке, но как он смог их узнать?!
   -Вот видишь, я прав. Не мучься вопросом, откуда мне это известно, просто я хорошо тебя знаю, любимая сестрица... - рассмеялся Ицкоатль:
  -- Ты не успокоишься, и не убедишь меня в том, что через тебя твой муж может претендовать на власть, а я не хочу видеть изменником Амантлана, и искренне рад, что этот человек рассмотрел тебя и устоял перед твоими прелестями! - Шочи зашипела, она готова была накинуться с кулака­ми, но Ицкоатль вовремя поднял плетку, которую продолжал держать в руке. Этот жест удержал Шочи на расстоянии, она пыталась подобрать слова, что­бы пообиднее уколоть брата, а он все веселее улыбался, наблюдая за ней:
   - Я обещаю, что найду тебе достойного мужа.
   - Ты просто трус! - Ицкоатль поднял плетку, а Шочи в запальчивости слишком близко подошла, что и не замедлило сказаться - на её руке заалел еще один удар от хлыста.
   - Я научу тебя уважению мужчины и правителя!
   - Прости, Ицкоатль, ты, что не видешь: я ослеплена от горя! - Из глаз ее лились настоящие слезы, но тлатоани знал об умении сестры их проли­вать, как никак росли вместе, были детьми от одного отца.
   - Ты хочешь от меня покорности, я согласна... на всё, что ты захочешь! Хочешь, я стану снова твоей и...- Шочи изменила и тон, и свое поведение. Чтобы выиграть разговор с братом, она, изображая робость и на­дежду, подошла к Ицкоатлю, и опустилась у его ног, но была прервана гром­ким искренним смехом того, кого пыталась соблазнить.
   Тлатоани смеялся от души, понимая, что его веселость будет воспринята сестрой, как издевательство, он поближе придвинул к себе плет­ку и смотрел девушкее прямо в глаза. Он слишком хорошо её знал.
   -Нет, Шочи, не хочу. У меня много дел и много жен. Я знаю, чем это может закончиться. Ты меня не проведешь! - он оттолкнул ее довольно резко, поднялся и отошел в центр комнаты, стараясь прекратить разговор, как можно быстрее. Потому что не знал, чем он может обернуться, задержись он с сестрой еще дольше. Уже направляясь к выходу, отдал последнее распоряжение:
   - Ты никуда не будешь выходить из этой комнаты, и оставишь Амантлана в покое, не заставляй меня принимать более жесткие меры, поняла? У твоей комнаты я оставлю своих людей, они будут докладывать о каждом твоем шаге и отве­чать за тебя и то, что ты делаешь, своей головой. Когда ты
   образумишься, я смягчусь и подумаю о твоем замужестве, но только при твоем хо­рошем поведении, которое не будет бросать на меня тень! Если ты покоришь­ся, то все будет хорошо, если нет, то я научу тебя послушанию. Поверь, я найду способ, чтобы тебя наказать.
   Шочи схватила глиняную вазу и со злостью запустила ею в брата, но промахнулась. Тлатоани, спокойно взглянул на осколки, потом на сестру и вышел, утвердившись в своем решении держать сестру взаперти, без всяких поблажек. Он не сомневался, что она не одумается, а придумает еще что-то, что принесет ему дополнительные хлопоты.
  
   Совет старейших и военачальников Анауака, всегда впечатлял своей пышностью. Созванные на него приходили в самых лучших своих одеждах, на серебристых волосах колыхались головные уборы из ярких птичьих перьев, загадочно поблескивали украшения из драгоценных камней. По огромной зале расходился легкий дымок табака - мужчины в ожидании тлатоани курили свои трубки. Каждая из них представля­ла собой настоящее произведение искусства, вершину мастерства, изготовившего её ремесленника. Теплый воздух от жаровен, стоявших в углах зала и в центре, согревал вождей в этот свежий вечер. Народу собралось слишком мно­го, то тут то там мелькали жрецы Уицилопочтли, Кецалькоатля с главным жрецом, облаченным в высокую шапку из шкуры ягу ар а, которая возвы­шалась над плюмажами из перьев; Тлалока,
  
   его жрецы выделялись своими черны­ми телами, а на голове седого старца возвышалась зубчатая корона, сморщенное лицо его заслоняли змеиные завитки перед крупным носом, очень похожим на орлиный клюв. В дверном проеме появились два виднейших деятеля государства Сиуакоатль или Женщина-Змея - помощник тлатоани в белоснежной набедренной повязке и массивных золотых браслетах, олицетво­ряющих змей, и мудрый советник Тлакаелель, который накинул поверх белой рубахи пеструю накидку тилматли. Он внимательно оглядел присутствующих и, завидя Амантлана в его одежде из шкуры ягуара, быстрыми шагами направил­ся к нему.
   - Сейчас, мой друг, мы станем свидетелями того, как быстро пишется история! - шепнул Тлакоелель, увлекая Амантлана в сторону. Поговорить друзьям не удалось, потому что появился Ицкоатль. Ясный и уверенный взгляд был устремлен поверх голов собравшихся, подчеркивая тем самым свое превосходство. По взмаху его руки пилли, жрецы, предводители кварталов кальпулли и главы семейств мейкаотлей, командующие военными отрядами, к которым относился Амантлан, неспеша, чинно расселись на свои места, освобождая центр зала. Каждый занял свое место в соответствии с рангом и положением в обществе. Ицкоатль не стал делать паузы, а начал Совет немедленно с короткой, но впечатляющей речи:
   - Старейшины и жрецы страны Анауак, мои храбрые воины и мудрейшие из мудрых! Пришло время рассказать себе и нашим потомкам о той значимости, о том величии духа нашего народа, которыми именно нас наградили боги! Наши предки, которых мы почитаем, взывают к нам, своим преданным потомкам, чтобы мы освятили их тяжелейший путь. Наши предки в своих странствиях терпели голод, их обнаженные тела мерзли от холода, умирали дети, гибли женщины и смелые воины, но они все шли и шли, в поисках нашей прекрасной земли. Одни страдания и беды стояли на пути нашего народа, на пути в прекрасную обетованную землю. Но вот наши предки принесли жертву, и Великий Уицилопочтли внял их мольбам о помощи. Он указал им долгий путь, осветил их трудную дорогу. Наши предки были отважны и решительны. Как нельзя остановить падающего орла, стремящегося к дичи, как нельзя предотвратить восход и закат солнца, как нельзя повернуть реки вспять, так нельзя было остановить наших предков на пути, указанном им Уицилопочтли! Наши мужественные прадеды пришли в эту солнечную долину, поселились здесь, построили прекрасный и могущественный город Теночтитлан, возвели дамбы и сады. Своему богу, милостивейшему и щедрому Уицилопочтли, вывевшему их из пустыни и даровавшему эту землю, воздвигли величайший храм. Мы всегда помним о нашем могучем боге Уицилопочтли, питаем его и не обижаем других богов: Тлалока, Кецалькоатля, Мишкоатля, Миктлантекутли; о богах-творцах Тлоке Науаке, Ометекутли, Тонакатекули. Наши женщины почитают небесных богинь нашей земли: Коатликуэ, Шочикецаль, Майяуэль, Шилонен... Мы сбросили иго ненавистного Аскапоцалько, мы покорили тепанекские города! Мы стали свободными и самыми сильными на этой земле! Наши дети получат от нас могущественнейшую страну Анауак, наш цветущий сад. Мы покорили несколько городов майя, перед нашей силой дрожат сапотеки! Мы будем идти дальше, неся свою культуру и веру...
   И я обращаюсь к вам, мудрейшие, неужели мы должны оставить в наших летописях ту историю нашего великого народа, которую нас заставляли писать правители Аскапоцалько?! Нет! Мы напишем правдивую, полную горести и доблестных подвигов наших достойнейших предков историю! Где скажем, что наш народ справедливо был вознесен Уицилопочтли над другими народами за его смелость, доблесть, трудолюбие, бесстрашие, в назидание лентяям, трусливым богатым домоседам. Эта история будет учить последующие поколения храбро идти вперед, гордиться своими предками - великими воинами! Мы должны быть тверды и разумны, тщательно записать нашу историю, а прошлые записи необходимо предать очистительному огню, чтобы они не смущали ни нас, свободных отныне людей, смело говорящих правду, ни наших потомков, которые получат в руки запись о подвигах, которыми они будут гордиться и следовать! Так думаю я - тлатоани Ицкоатль! - закончив свою речь, тлатоани спокойно сел. Ни фигура, ни лицо не дрогнули, создавалось впечатление, что он совершенно не волнуется, как примет совет его речь и предложение.
   Так мог вести себя только человек, полностью уверенный в своей правоте.
   В зале наступила тишина, уже никто не вертел головой, каждый сосре­доточенно курил трубку и, постепенно, помещение затягивалось сизым дымом.
   Из дальнего угла раздался голос самого старого старейшего главы кальпулли, к которому принадлежал Амантлан. По-старчески скрипящим, нередко прерывающимся голосом, он, выйдя, чтобы вго видели присутствующие, сказал:
   - У великого народа - великая история, мудрый Ицкоатль. Её нет необ­ходимости ни править, ни изменять. Вся наша жизнь доказывает её величие, так зачем же задавать работу тлакуилам? - старейший, сказав, занял свое место и снова занялся своей трубкой, внимательно прислушиваясь ко всем говорившим, их было немало, каждый стремился высказать свое мнение, но прак­тически все присутствующие заняли противоположную позицию. Только еще несколько человек попытались возразить тлотоани, понимая, что для них это может плохо кончиться.
   - Ацтеки никогда не стыдились своего происхождения, наш народ всег­да воздавал почести отважным воинам, среди пилли немало тех, чьи матери были рабынями, но они, став свободными, достойно служили своему народу и завоевали право быть достойными гражданами Анауака! Наоборот, наша история будет учить потомков свято беречь свободу и землю, которую мы им оставим, они должны знать, чего она нам стоила!..
   - В нашей истории нет ничего, чего бы нам нужно было стыдиться!..
   - В древних записях хранится мудрость наших предков, как же можно их уничтожить?! Какой пример мы подадим последующим поколениям, мудрейшие из мудрых?.. На чем же мы будем воспитывать наших детей и внуков? Это ведь уничтожение целого поколения людей, которые дали нам возможность стать
такими, какие мы есть: могущественными и свободными!.. Они дали нам пристанище!
   - Только великие боги знают, какую дорогу выбирать. Только наши небесные покровители не совершают ошибок. Мы - люди. Нам свойственно ошибаться и выбирать неправильную дорогу, но мы стремимся сделать все, как должно. Имеем ли мы право, осудить тех, чьи души уже давно пируют, почитаемые нами? Нет. Перед нашими предками стояла одна задача - выжить, и они выжили. Они записали в древних летописях свой путь и свои страдания в назидания нам. В них же содержится ключ к пониманию величия нашего народа. Наша религия тесно переплелась с религией народа, принявшего нас, нас - бедных странников. Как же быть тем, чьи семьи соединились кровными узами с народом, который мы хотим стереть даже в наших записях?! Я - полукровка, я только наполовину ацтек! Мне дороги любые сведения о на­роде моей матери. Как отделить ее кровь от крови моего отца! Мы должны решить важную задачу стоит ли выжечь из памяти и истории целый народ, который вместе с нами поднялся в восстании против угне­тения Аскапоцалько, ради какой-то призрачной идеи? Может быть, стоит вос­хищать наших потомков чистой правдой, без всякой лжи? Я против сжигания наших старинных документов и всяческих выправлений в них! - Летящее Облако устало опустился на свое место.
  -- А что по этому поводу скажет Тлакаелель?
  -- Почему мы не слышим твоего мнения?
  -- Вот именно, пусть выскажется главный советник тлатоани!
   Страсти накалялись, вожди и старейшины повскакивали со своих мест и искали взглядом человека, на чью мудрость, дальновидность они полагались многие годы. Для многих он стал эталоном в поведении и подходе к решению важных для народа вопросов. Никто никогда не сомневался в его мужестве и решительности (всем было известно, какую роль он сыграл в мятеже, позволившим ацтекам сбросить иго и стать независимым народом). Тлакаелель спокойно встал и повернулся к тлатоани лицом:
  -- Стоит ли нам, ацтекам, великим правителям страны Анауак думать о том, как сохранить в памяти народ, слившимся и не сумевшим самостоятельно отвоевать себе свободу, старейшие? У нас великие цели! И если какие-то полукровки протестуют... что ж, пусть они передают из уст в уста, как их богатые предки - домоседы не желали пролить кровь за свободу своих детей! Мы - победители и будем писать ту историю, и рассматривать её так, как видим её мы. Я полностью поддерживаю решение нашего тлатоани!
   Несколько минут в зале заседаний Совета висела тишина. Тлатоани поднял правую руку и закончил Совет:
  -- Мы приказали собрать все рукопи­си в нашем городе. С завтрашнего дня тлакуилы, тламатиниме и прочие люди, имеющие отношение к рукописям приступят к созданию нашей истории. Они бу­дут прославлять мужество и доблесть наших предков, подобную гордому орлу или яркому солнцу, которое освещает наш путь! Все старые рукописи завтра на центральной площади Теночтитлана будут преданы очистительному огню! Мое решение таково. Исполняйте его! - тлатоани резко встал и крупным шагом направился к дверному проему, где скрылся в длинных переходах огромного дворца. С его уходом собравшиеся в полной тишине покинули совещательный зал. Они были несколько шокированы тем, что тлатоани огласил свое ре­шение без голосования. Высказать возмущение, что их просто отстранили от решения, столь важного для всего народа Анауака, никто не посмел. Тлатоани показал, насколько могущественна его власть, но каждый мучился единственным вопросом: "Что же ждать в дальнейшем?".
   Амантлан и Тлакаелель вышли в разные двери. Возле лодки Амантлана поджидал Кремниевый Нож. Едва они сели в лодку, как Амантлана прорвало:
  -- Он не пожелал выслушать даже согласия Совета, такое ощущение, что его предложение - это приказ! Он не имеет на это прав! Почему ты запретил мне выступать?
  -- Мы говорили об этом!
  -- Но нужно было протестовать!
  -- Нет, во-первых, это бесполезно, во-вторых, ты должен быть чист перед тлатоани и Советом, чист от любых подозрений! У нас другие цели!
  -- Но я выглядел трусом в глазах тех, кто сказал правду!
  -- Мы послужим высшей цели.
  
  
  
   Друзья направили лодку к загородному имению Амантлана, откуда он вынес два кожаных свертка. Лодка была одна, она тихо плыла по городским каналам, не встречая припятствий на своем пути, но едва они попали на свободную гладь озера, как их окликнули сторожа. Амантлан назвал пароль, но сторожевая лодка неумо­лимо приближалась, пришлось остановиться. Патрульные осветили ночных путешественников, узнали Амантлана и доложили:
   - Тлатоани приказал осматривать всех, кто сегодня попытается покинуть Теночтитлан, извините за беспокойство, но вы не исключение...
   Когда до друзей дошел смысл сказанного, они поняли, что их затея слишком опасна. Теперь же она могла провалиться в самом начале. Пока Кремниевый Нож лихорадочно пытал­ся найти выход. Амантлан, привыкший действовать решительно и быстро, отбрасывая всякие сомнения, полагался только на свои инстинкты. Никто даже не успел сообразить, а вокруг уже завязалась кровавая драка после краткого приказа Амантлана нападать. Гребцами у военачальника Анауака были тласкаланцы, которые с огромным удовольствием бесшумно и в одно мгновение перерезали горло, наклонившимся в лодку для досмотра патрульным. Все было сделано быстро, но пустая лодка патруля привлекла других сторожей. Они подняли тревогу.
   - Налечь на весла! Уносим свои головы! - Амантлан, не обращая внимание на рану, уверенно взялся за свободное весло. Лодка летела на хорошей скорости, тласкаланцев просить на­легать на весла не приходилось, они знали, что от быстроты зависит их жизнь. Стражи ночного Теночтитлана не желали упускать нарушителей и почти наступали им на пятки. Наконец, рывок помог преследуемым выскальзнуть из освещаемого круга, а луна зашла за набежавшую тучу. Это стало сигналом к изменению плана. Амантлан и Кремниевый Нож поняли, что пришло время покинуть лодку незамеченными - другого шанса не будет. Они прыгнули в воду, захватив драгоценные рукописи, и направились к берегу, темнеющему вдали. Лодка тласкаланцев сделала крутой вираж и поплыла налегке в противоположную сторону, уводя погоню за собой. Ощущая себя преступниками, друзья выбрались на берег и углубились в чужое поместье. До загородного дома Амантлана было еще далеко, но они хо­рошо знали окрестности, главное было не попасться патрулям. К несчастью, странный побег из города наделал большой переполох, и в погоне теперь участвовали не только лодки, но и пешие воины ацтеков. Пробираться через чужое поместье было сложно, беглецов спасало толь­ко хорошее знание местности и опережение преследователей, которые вынуждены были прочесывать каждый дом.
   Наконец, Амантлан опустился на землю, болела, только начавшая затягиваться рана, он чувствовал, что страшно устал и был рад - перед ни­ми располагалось его поместье. Предстояло передохнуть и неслышно проник­нуть в дом, а там решить, что предпринять с рукописями и с товарищем. Времени на более продолжителъный отдых у друзей не было, и они продолжили красться, низко пригибаясь к земле, используя каждый куст и дерево, сов­сем, как юные ягуары...
  
   Иш-Чель крепко спала, ребенок не представлял особых хлопот и рос спокойным, дающим возможность матери отдохнуть ночью от дневных забот. Непривычный шорох в темной комнате разбудил и напугал Иш-Чель, она готова была закричать, призывая слуг на помощь, когда заметила силуэт мужчины. Скорее догадываясь, чем, узнавая, она произнесла:
  -- Амантлан?..- Тень замерла, за нею показалась другая, заставив Иш-Чель вздрогнуть. Но она не успела закричать, потому что первая тень тихо произнесла:
  -- Да, женщина, это я. Не поднимай шума и не зови слуг. - Амантлан наощупь нашел небольшую лучину и зажег ее, осветив своё лицо. Мягкий свет выхватил из темноты его заострившиеся черты, мокрую одежду и кровавые пятна на ней. Иш-Чель спокойно оторвала от подола своей юбки кусок ткани и протянула мужу. Он осторожно просунул тряпицу под повязку и осмотрелся. Из темноты проглядывали очертания люльки, сложенные аккуратными стопками вещи. Амантлан не пошел к ребенку, а направился к вещам, отыскав, для себя и товарища под­ходящую одежду, он протянул её другу, отошел в темный угол, скинул с се­бя мокрую. Засунув снятое в самую глубину кучи, он обратился к своему товарищу, опять прижавшему свертки к груди:
   - Из этой комнаты ты пойдешь с моей женой вдоль реки, потом у дере­ва, растущего прямо посреди тропинки, свернете в глубь сада. Там есть небольшая яма, возьмите с собой теплые вещи, - Иш-Чель испуганно взглянула на колыбель, где спал сын, и с удивлением посмотрела на мужа. Она по-прежнему не произнесла ни слова.
   - Сейчас здесь будут воины, мы их немного опередили, нам нужно спрятать Кремниевого Ножа и рукописи, которые не должны попасть к ним в руки. Я не могу провести его, мне нужно встретить
   патрульных на пороге нашего дома, чтобы помешать им обыскивать поместье.
   Услышав объяснение, Иш-Чель достала свернутые одеяла и направилась к выходу, кинув обеспокоенный взгляд на спящего сына. Ситуация била настолько ей непонятна, что только предупреждение Аманлана о преследовании и страх за жизнь сына заставили её выполнять все его указания, надеясь, что он знает, что делает и чем рискует.
   Она вышла в ночь, а Амантлан и Кремниевый Нож молча переглянулись, теперь все зависело от умения Амантлана направить преследователей по ложному следу. Не теряя времени, Амантлан быстро прошел к пристани и отвязал две лодки, одну из них, он накренил так, чтобы она зачерпнула побольше воды и постепенно пошла ко дну, увлекаемая течением. Вторая лодка тихо скользила по воде, а под стенами поместья уже слышалась громкая перепалка привратника с преследователями, поднявшая переполох во всем доме.
   Никто из рабов и слуг не выразил удивления при появлении Амантлана, когда он вышел встретить ночной патруль. Предводитель его был ему знаком.
   - Из Теночтитлана сбежали преступники, у них в руках важные докумен­ты, скорее всего, они высадились на берег и прячутся. Мы обыскиваем каждое поместье.
   - Мы готовы помочь осмотреть берег, у нас там привязано несколько лодок, на которых я прибыл вчера после Совета старейшин у тлатоани Ицкоатля. Беглецы могли ими воспользоваться. Идемте, огня! - Амантлан гостепримно распахнул ворота поместья и с факелом в руке направился к приста­ни, где недавно произвел действия, должные направить преследователей по ложному пути.
   - Господин, здесь нехватает двух лодок!- раб, в обязанности которого входило следить за исправным состоянием плавсредств поместья, указал на обрезанные концы веревок.
   - Так, значит, они плывут вниз! Вы позволите взять ваши лодки для пого­ни? - обратился воин-ягуар к Амантлану, тот развел руками, доказывая полное согласие с вежливой просьбой.
  
   Погоня разделилась, те, кто не поместился в лодки, отправился пешим ходом вдоль берега. Амантлан провел их до границ поместья и вернулся успокоить домочадцев. Когда люди улеглись, он пошел к условленному месту, где прятались Иш-Чель и Кремниевый Нож.
   - Они уже ушли, - успокоил он продрогших. Теперь предстояло, как можно быстрее, спрятать рукописи. Пока Кремниевый Нож проверял содержимое кожаных мешков, Амантлан начал рыть большое углубление в земле, затем он заполнил дно камнями и взял первый свиток.
  -- Эта рукопись немного промокла, высушить бы её...- сокрушенно пока­чал головой Кремниевый Нож, но Амантлан отобрал у друга и второй свиток. Он уложил его рядом с первым. Тяжело вздыхая, Кремниевый Нож протянул ему остальные и отвернулся, чтобы не видеть, как спокойно Амантлан зарывает историю в землю. Выполнив работу, все направились к дому.
  -- Иди к ребенку, - коротко бросил он Иш-Чель, а сам направился к хижине рабов, чтобы поручить им отвезти Кремниевого Ножа в город, на единственной оставшейся в поместье лодке.
 Как только лодка, увозящая друга, исчезла в темноте, Амантлан пошел домой. В комнате Иш-Чель горел свет.0на сидела на постели и пыталась отогреть руки. Когда Амантлан прясел рядом с нею и взял её руки в свои, это было еще ничего, но, когда его дыхание коснулось теплым облаком тонких
пальцев, то Иш-Челъ посмотрела на него с укором, а он просто хотел согреть ей руки. Она потянула их назад, к себе, и он был вынужден встретиться с ней взглядом.
   - Спасибо, - тихо произнес он, по-своему растолковав её жест. Они смотрели друг на друга довольно долго, пока в его темных глазах не на­чали загораться огоньки, и сам взгляд не стал её затягивать в омут. Она тут же ответа глаза в сторону, и от этого, фраза, которая сорвалась, полу­чилась резче, чем ей хотелось:
   - Вы рисковали собой, нами, этим маленьким ребенком ради каких-то... - это был прямой укор его необдуманному, как ей казалось, поступку. Жизнь и благополучие сына она ставила выше всего. Он это понял и разо­чарованно произнес, направляясь к себе:
   - Извини за беспокойство, но это мой дом и я в нем хозяин.
   Иш-Чель не успела ничего добавить. Амантлан вышел, а она осталась, почувствовав себя униженной и обделенной. Что-то мелькнуло между ними, когда они смотрели друг на друга. Она не ощущала его своим врагом. Напротив, рядом с собой она почувствовала человека родного и такого близкого, что именно это заставило её отдернуть руки, хотя тепло, которым он с ней делился, было ей приятно и не вызывало отрицательных эмоций. Да и весь вид Амантлана, появившегося ночью так неожиданно, не отталкивал, а рана на груди вообще будила сочувствие, так свойственное женщинам.
Амантлан, покинув жену, не испытывал разочарования, нечто подобное он предполагал. Она не изменилась, точнее, внешне Иш-Чель еще больше похорошела и приобрела даже какую-то загадочность. А, может быть, это была игра света в очаге? Ему было все равно. Женщина не хотела его подпускать к себе, ему нужно было ждать или брать ее силой. Но на стороне жены был закон, да и насилие ему претило. Он даже не хотел завоевывать женщину, ухаживая за ней, оказывая знаки внимания, как он это делал с девушками из знатных семейств. Поведение Иш-Чель отбива­ло всякое желание. Оставалось убраться из загородного дома в Теночтитлан и, долечив раны, отправляться в очередной поход. Подальше от города, да и от нее. Он утешил себя, что еще не его время. А, что, ему еще оставалось делать? Он никогда бы не признался себе в том, что страдает, если бы не горечь одиночества - прошло достаточно времени, но женщина не изменилась. Она по-прежнему считала его чужим и недостойным своего доверия. Амантлан подумал, что ночной визит слишком поспешен, однако отогнал эту мысль, как совершенно чуждую и не отвечающую истинному положению вещей. Огор­чало его то, что он, скорее всего, просто проиграл. Это унижало его, как мужчину, и показывало, что стратег он тоже никудышний. Что тревожило его больше всего, он решить не мог. И первое, и второе было одинаково тяже­ло и унижало его гордость.
   В тревожных раздумьях он утром навестил Тлакаелеля. После долгого разговора, во время которого Амантлан несколько раз ответил совершенно невпопад, мудрец, без долгих раздумий, припер товари­ща к стенке, напрямую спросив, что его мучает, и чем он обеспокоен. Откро­венный ответ Амантлана его потряс:
   - Моя жена не хочет и близко меня подпускать к себе, она все так же меня ненавидет!
   -Она законопослушная женщина...
   -О да! Неужели я не могу отличить боязнь что-либо нарушить и не­нависть в глазах женшины, которой неприятно даже твое прикосновение!
   -Прошло слишком мало времени...
   -Я ничего и не требую! Но... - Амантлан попытался подобрать пра­вильные слова, чтобы объяснить свои чувства и горечь разочарования и натолкнулся на грустный, но понимающий взгляд друга. Тот огорченно по­жал плечами и усмехнулся:
   -Ты ведь стремился просто уберечь эту женщину, даже просто... сохранить для себя редкую рабыню... получить наследника. Ты добился своего. Ведь в твои планы совершенно не входило... - Тлакаелель внима­тельно посмотрел на поникшего Амантлана и осекся, когда на последнюю фразу тот ответил таким горящим взглядом, что были отброшены последние сомнения. Амантлан был болен своей женщиной. Болен настолько, что по­мочь ему было уже поздно.
   - Это ужасно! Друг мой, ты любишь эту женщину!?
   - Люблю?.. Значит вот как это называется? 3начит, когда мужчина видит одно и тоже лицо перед собой, когда ему все время чудится везде, где бы он ни был её голос, когда его ноги сами несут туда, где она мо­жет быть, когда он готов на все ради женщины, это называется любовь?
   - Да и в самой тяжелой форме.
   - Почему?
   - Тебе не кажется, что ты сходишь с ума?
   - Может быть... Но только от бессилия ...
   - Она любит своего мужа, ты ей совершенно не нужен, Амантлан, пой­ми же, наконец, истину!
   - Истину? А, что такое истина, Тлакаелель? Ты - мудрец, с тобой все держат совет, как же быть мне? Я живу, словно вокруг меня разверзлась земля и нет нигде даже... травинки, чтобы уцепиться! Дай мне совет: ты не нужен, но она нужна тебе!.. Мне все равно с кем она, где она, кого любит и о ком мечтает. Я знаю одно - я хочу, чтобы она жила. Я, который защищает интересы Анауака, не могу ничего сделать!
  
   Пусть я в твоих глазах... да что там в твоих глазах, в глазах всего мира - безумец, но я люблю ее, люблю потому, что люблю. Для меня нет ничего важнее этой любви! Я выпол­няю свой долг, но перед глазами - она, Иш-Чель... Ночью всходит луна, а я думаю о том, как она спит... Воздух, вода, земля мне нужны только от­того, что воздухом дышит Иш-Чель, воду пьет Иш-Че ль, именно она ходит по той же земле, что и я... Иш-Чель, что я без неё, без своей любви?! Я, на­верное, прозрел и увидел мир только с её появлением. Именно она открыла мне, что птицы поют, что заря будит на рассвете, что можно терпеливо ждать просто улыбки любимой женщины! А какая у нее улыбка!.. Тлакаелель, знаешь ли ты, что такое женская улыбка? Нет не та, что пытаетеся тебя прельстить, а та, что подтверждает доверие, которое не купишь ничем! Да, я - безумец, глупец, но мне нет жизни без неё!
   - Ты действительно безумец! Вокруг полно женщин, которые сделают для тебя все, что угодно! Ты командующий и умираешь из-за какой-то рабыни, позор, возьми себя в руки, друг мой!
   - Очевидно ты, никогда не любил и не страдал!?
   - Мужчина не должен страдать!
   - Когда этого никто не видит! Да, я страдаю, но я живу этим страданием и никому не докучаю! Но стал другим человеком, хотя это не приблизи­ло меня к ней ничуть. Жизнь моя, я прожил как во сне: иди - убей, иди - возьми! Но нет, есть нечто другое, более сильное и неподвластное прика­зу. Я не могу приказать ей любить меня, считать меня своим мужем, хозяи­ном, нет, она выше меня своей стойкостью, своей преданностью. Она застав­ляет себя уважать, видеть в себе, прежде всего равного мне человека! Мне не нужно ее смирение и покорность, да я его никогда и не получу! Просто моя жизнь перевернулась после нашей встречи!
   - Найди себе хорошую замену!
   -Тлакаелель, что такое замена? Ты шутишь! Как можно заменить этот вягляд или поворот головы,а речь?
   Я просто смотрю на себя и думаю, как же быстро я схожу с ума, и надолго ли меня хватит? Ведь я никогда и никого так не любил. Пони­маешь, я впервые почувствовал, что я - живой человек!
   -Амантлан, я верю, что это у тебя просто всплеск эмоций, ты еще не пришел в себя от ран. Думаю, что скоро все уладится. Новый поход тебя полностью излечит от тревожных мыслей...
   -Разумеется, ты прав, как всегда. Лучше мне отправиться в него как можно быстрее. Какие там планы у нашего тлатоани на этот месяц?
   - Ммм...- Тлакаелель почесал гладкий подбородок и хитро глянул на друга, подмечая, как к нему возвращается его спокойствие и уверен­ность, более присущая ему. Амантлан действительно внешне уже был абсолютно спокоен, только глубоко внутри еще дрожала маленькая час­тичка его души. Она отдавала крохотной болью, как от маленькой зано­зы или укуса пчелы. Но это было уже совсем малым пустяком, по сравнению с той огромной волной обиды, которая буквально накрыла его совсем недавно. Амантлан не ожидал от себя такого всплеска. Успокаивало то, что рядом был Тлакаелель, а не кто-то из близкого окружения. Привыкший держать себя в руках - он не мог допустить, что бы чужой видел его не умеющим контролировать свои чувства - это было бы крахом его, как вождя и предводителя.
   С малых лет мальчику внушалось, что он должен, прежде всего, контролировать свои чувства. Это воспитывало волю и терпе­ние, выдержку и сдержанность, так необходимые настоящему воину. По­теря лица, то, что произошло только что у Тлакаелеля, принесло бы ему кучу неприятностей. Нет ничего хуже военначальника, не умеющего по­давлять свои страсти. Разве он сможет правильно оценить ситуацию в бою или при осаде? А как можно доверить ему жизни стольких воинов?
   Тлакаелель не раз видел, как рушаться самые грандиоз­ные планы из-за чьей-то несдержанности, но Амантлан по­тряс его чистотой и глубиной своего чувства. "Если это так серьез­но, то Амантлан рано или поздно, но добьется любви этой женщины. Ни­кто не сможет устоять перед такой силой чувств!" - подумалось мудре­цу, но сейчас ему нужно было отвлечь друга и настроить его на будущий поход, который они с тлатоани запланировали начать через неделю. Ицкоатль не рассчитывал, что Амантлан сможет так быстро подняться после ранения, но он лучше кого-либо знал земли постоян­но бунтующих оттоми, а, следовательно, был лучшей кандидатурой воз­главить воинов.
  
  
  
   Недели складывались в месяцы, а месяцы стали лететь особенно быстро, когда Иш-Чель смогла переехать в Теночтитлан. Положение жены одного из военачальников Анауака раскрывало перед ней двери домов и обеспечива­ло почетнее место в женских компаниях. За чашкой горячего чоколатля с перцем Иш-Чель получала столь необходимую женскому сердцу информацию. Чаще всего она посещала дом своей приемной матери Зеленой Ягоды, у кото­рой собирались самые болтливые женщины Теоночтитлана. Именно в таком соседстве женщина познакомилась с перечнем ацтекских праздников, когда и как они проходят, в какой по­следовательности. Где идут войны. Скоро ли вернется мужчина, которого наказали за пристрастие к игре патолли. Словом, Иш-Чель постепен­но вошла в жизнь ацтеков, не заметив, как привыкла и к многочисленным ре­лигиозным праздникам, и воинам-ягуарам попадающимся на улицах, и огромно­му количеству рабов на шумных рынках. Она почти перестала говорить с ра­бами на родном языке, с каждым днем все дальше и дальше уходя от того дня, когда впервые попала в ацтекскую столицу.
   В течение следующего года Амантлан только два раза прибывал до­мой на краткий отдых, но если Иш-Чель выбрала теперь своим домом Теночтитлан, то он своей резиденцией - загородное имение. Супруги, как ни странно, но ни разу не встретились. Ишто не знала, что думать о та­ких отношениях, но лишних вопросов не задавала и жила с невесткой дружно.
   Второй год ничем не отличался от предыдущего, Иш-Чель даже начала беспокоиться, уж не избегает ли Амантлан свой собственный дом из-за неё. Теперь её больше всего страшило попасть на злой язык одной из подру­жек матери. Многие мужчины подолгу отсутствовали, смыслом жизни для ацтеков была война, но они хоть изредка появлялись в своих домах, жены радовались появлению детей, разбирали семейные ссоры домашних, а здесь ничего!
   Иш-Чель поняла, что не может терпеть такого к себе отношения, но как изменить положение не знала. Умом она понимала, что ей нужно смириться. Амантлан сдержал свое обещание. В конце концов, он спас ей жизнь, а теперь устраивает свою. Она теперь просто защищена, ребенок получит все блага, займет подобающее положение в обществе, возможно, станет наследником Амантлана. Ей бы его благодарить, но... Что-то мешало ей радоваться. На помощь ей пришла Ишто, которой стало жалко молодую женщину. Едва, в очередной раз, сын прибыл в Теночтитлан (в это время невестка находилась за городом), его мать тут же отправила гонца за его женой. Иш-Чель не подозревала, что это дело рук свекрови, она растерялась и обрадовалась неожиданной удаче. Быстро собрав вещи и ребенка, она прибыла к мужу. Амантлан, едва Иш-Чель, держа сына за руку, вошла в дом, за­стыл с лепешкой в руках и не мог оторвать взгляд от приближающейся женщины. Неловкость разрушил Маленький Ягуар, с громким криком "Папа!", бросился на шею Амантлану. Весело лепеча и обнимая мужчину, мальчик помог Амантлану собраться с мыслями и сохранить лицо. Но Маленький Ягуар помог родителям только встретиться. На утро Амантлан сбежал из дому, не поставив никого в известность. Почтенная Ишто успокоила невестку:
   - Он ушел на праздник, и мы пойдем, посмотрим на людей, не огорчайся! - А про себя обозвала сына трусливым зайцем.
   Иш-Чель с большим интересом рассматривала огромные толпы веселящихся ацтеков. В глазах нестерпимо рябило от многоцветия ярких перьев и массивных золотых украшений. Вся эта толпа постоянно шевелилась, люди переходили с места на место, чем напоминали встревоженный муравейник, из-за чего то тут, то там вспыхивали новые сочетания красок. Временами мелькали среди толпы воины-аристократы: орлы и ягуары. Её взгляд опускался ниже, в ожидании увидеть на их страшных палицах жуткие амулеты из пальцев убитых женщин, но очевидно, в этот праздник они не брали своё оружие. Естественно, в самом сердце Анауак, в городе Теночтитлане им могли бы пригодиться только ножи. Но блюстители порядка, сновавшие среди толпы гуляющих, бдительно следи­ли за душевным состоянием граждан, решительно разнимали ссорящихся и уводили разгоряченных спорщиков в тюрьму: кого остыть, выплатить штраф за наруше­ние спокойствия, а кого подержать и подольше, затем его ждал суд. Суд у ацтеков был суровым, и ни у кого не возникало желания испытать на себе его властную руку, на такое мог решиться только человек, изрядно выпивший октли, вернее перебравший. -
   Пробираясь сквозь толпу, Иш-Чель и мать Амантлана подошли к глубокой яме, выложенной внутри камнями. Это была площадка для ритуальной игры в мяч. Зрители волновались и оживленно обсуждали достоинства двух крманд. Одну из них составляли молодые крепкие ацтекские юноши. Они усиленно разминали свои тела. Другая команда понуро сидела в стороне. Все игроки были пленными воинами из Тлалока. Вокруг них суетились какие-то люди.
  
   - Это жрецы. Они перевязывают раненных, - грустно вздохнула Ишто. Тут её взгляд выделил из одетых в белое жрецов фигуру столь знакомую, что сердце старой женщины невольно сжалось и лихорадочно застучало. Она невольно вцепи­лась в руку Иш-Чель, надеясь, что старые глаза её подводят, и скрюченным пальцем показала на воина-ягуара, который спокойно стягивал се своей головы маску оскалившегося ягуара. Еще ничего не понимая, Иш-Чель при­стально всматривалась, но волнение пожилой женщины передалось и ей, так как воин быстро стянул свою парадную одежду из шкуры животного и, весело смеясь, с хрустом размял свои мышцы. Иш-Челъ поняла, что Ишто не обозналась, перед ними разминался Амантлан. Убедившись в своей правоте, Ишто, сломя голову, кинулась по ступеням вниз. Она неслась так, что ей с трудом можно было дать её почтенные годы. Молодая женщина едва поспевала за ней, ей приходилось все время протискиваться через толчею, а народ все прибывал. С высокой трибуны глашатай возвестил, что на стороне пленников будет выступать храбрый воин - Амантлан. С другой стороны послышался трубный звук. Собравшиеся услышали, что наблюдать тлачтли прибыл верховный правитель Ицкоатль со своей семьей. Это все Иш-Чель слышала лишь краем уха, так как уже догнала прыткую Ишто, ко­торая уже сердито препиралась со своим сыном.
   Амантлан стоял и спокойно разминал свое крепкое тело, оно блестело от жира на солнце, четко обрисовывая каждый мускул. С незозмутимым видом он, наконец, удостоил свою горячо любимую мать внимания и навис над нею. Сморщенной рукой Ишто вцепилась сыну, не взирая на непочтительный жест, в длинную прядь волос и сердито зашипела:
   -Ты совсем спятил?! Зачем тебе это нужно?! Решил вспомнить молодость? А меня ты на кого оставишь? А молодую жену?! Бесстыжие твои глаза!..
   Ласковым и одновременно жестким движением Амантлан оторвал руку ма­тери от своих волос и что-то тихо ей сказал. Сообщение произвело должное действие на старую женщину. Она удрученно опустила свои руки и поплелась к Иш-Чель, даже не взглянув больше в сторону сына. Сдерживая любопытство, Иш-Чель подхватила её под руку, и медленно они стали подниматься по лест­нице, которую только что преодолели с большей скоростью.
   Присев на каменное ограждение, (ей почтительно уступили место, зная, кто она), Ишто даже не взглянула вниз, ни на сына, ни на игру. Только губы её постоянно шептали. Иш-Чель поняла, что старая женщина молилась богам, чтобы они подарили жизнь ее сыну. Прожив уже достаточно долго она знала, что проигравших в тлачтли могли казнить, а Амантлан по странной причине, по собственному желанию, решил поиграть с судьбой и самоуверенно вошел в слабую команду, команду обреченную на смерть.
   Происходящее веселило и завораживало собравшийся народ. На возвышении воседал верховный правитель, очевидно, он отдал распоряжении, потому что Амантлан, играя мышцами, взбежал по лестнице, слегка задев плечом Иш-Чель. На секун­ду их взгляды встретились, и Иш-Чель невольно отшатнулась, увидев в его глазах, не ожидаемую молодецкую удаль, а твердую решимость чему-то проти­востоять. Этот взгляд она знала очень хорошо. Таким она видела и запомни­ла, когда он отстаивал своё право на нее перед воином-орлом. Внезапная догадка мельк­нула у нее в голове, а не пытается ли он помочь и на этот раз? Кто для него эти люди? С момента появления среди них Амантлана, они явно ожили и уже не выглядели так удрученно и смиренно, ацтек словно вдохнул жажду жизни в их ослабевшие тела. Они теперь оживленно и усиленно растирали но­ги, обматывали кусками ткани колени и локти.
   Не удостоив толпу, которая оживленно приветствовала его и расступа­лась на пути к правителю там, где до той минуту негде и камню было упасть, Амантлан очутился у возвышения,
   на котором воседал Ицкоатль. Прави­тель обладал сильным голосом, и все, что он говорил, слышали многие, стоящие рядом, остальным же сосед передавал соседу.
   - Ты решил испытать волю богов, Амантлан?
   - Почему бы ни размять мышцы, Великий оратор?
   - Почему же ты выступаешь на стороне этих немощных рабов?
   - Потому что обреченные дерутся вдвое сильнее, нет ничего интереснее такой борьбы.
   - Ты многим рискуешь, эти собаки не стоят твоего вмешательства... Многим будет на руку твоя гибель... - последние слова не услы­шал никто, кроме Амантлана. Он вежливо улыбнулся и выжидательно посмотрел на правителя, последний, недоуменно пожав плечами, махнул рукой, давая понять, что ждет начала игры.
   Амантлан повернулся к правителю спиной, готовясь спуститься на площадку, но не успел. Ласковые и тонкие руки, нежно обвиваясь вместе с гирляндой ослепительно белых цветов, удержали его на месте. Это была Щочи. Она не побоялась гнева брата и открыто выразила свою симпатию:
   -Пусть боги принесут тебе удачу, Храбрый Ягуар!.. Я буду просить у них победу, любимый, - прошептала девушка, слегка удерживая мужчину за белоснежную гирлянду. Амантлан поблагодарил ее только улыбкой, и ей пришлось его отпустить.
   От Иш-Чель не укрылось, что эти двое на глазах всего Теночтитлана не скрыли своих чувств, и укол ревности, она ведь была официальной женой этого безумца, больно сжал ее сердце. Первым желанием её было покинуть площадку тлачтли, так как ревность шептала ей, что муж решил покрасовать­ся перед всеми, а в первую очередь и перед этой бесстыдницей Шочи, но здравый смысл взял верх. От того, останется ли жив Амантлан, зависело буду­щее её ребенка.
   Тем временем игра началась, и двум командам сбросили вниз тяжелый каучуковый мяч, который, пользуясь только локтями и коленями, нужно было забрасывать в кольца, прикрепленные довольно высоко над головами играющих. Мяч символизировал Солнце, путешествующее по небу.
   С первого мгновения игра стала жесткой. Молодые ацтеки упорно пыта­лись потеснить пленных из Тлалока, но те боролись за свою жизнь и свобо­ду, а рядом с ними, на их стороне, был Амантлан. Иш-Чель чувствовала, что с нарастанием ажиотажа, игра принимала уже не столько ритуальный характер, сколько характер противоборства двух народов. Тлалоканцы не уступали ац­текам. В сторону Амантлана стали доноситься оскорбительные выкрики, очевидно, работали его недоброжелатели, всячески стараясь представить происхо­дящее в самом неприглядном свете, а самого Амантлана ренегатом. Возмущен­ный голос напомнил собравшейся толпе, что и жена-то у отступника из рабов майя. Иш-Чель стало страшно. Люди, тесня друг друга, отступали от нее. Но легкий взмах руки Ицкоатля, и все крамольные речи в адрес любимца прави­теля прекратились, а стражи порядка усердно засуетились, выискивая нару­шителей спокойствия.
   Игра тем временем не испытала никаких изменений. Не было ни по­беждающих, ни побеждаемых. Хотя до игроков доносилось каждое слово, они все были поглощены игрой, а Амантлан, как нарочно, на каждый выкрик забрасывал с самых немыслимых положений. Он был непревзойденным игроком, которому можно было доверить свою жизнь. Итог игры был неутешительным. Коман­да Амантлана победила. Едва сдерживая желание, свалиться на землю от уста­лости, пленные из Тлалока с Амантланом терпеливо ждали признания их побе­ды. Когда прозвучали заветные слова, они в диком восторге бросились обнимать друг друга, не обращая внимание на боль, кровь из сочившихся ран, полученных в игре.
   - Что требуют победители? - прервал их радость Ицкоатль.
   - Жизнь и свободу, одежду, еду, и право вернуться домой, Великий оратор! - от имени всех выступил Амантлан.
   - Они получат это, но до захода солнца им нужно покинуть Теночтитлан, как велит закон. Они не наши граждане!- сказав это, Ицкоатль покинул свое место, не удостоив побежденных даже взгляда. Это означало, что их имена по­крыл несмываемый позор. Им оставалось только сочувствовать.
   Почтенная Ишто внимательно осмотрела раны сына, убедилась, что все не так страшно, и он в состоянии справиться с ними сам, уверенней поход­кой отправилась домой, совершенно забыв о существовании Иш-Чель. Сделав несколько шагов, она обернулась. Прищурив глаза, четко сказала молодой женщине, словно вспомнив, что та может не знать некоторых обычаев:
   - Что ты стоишь? Иди, омой раны мужа... или это сделает другая, ес­ли тебе все равно...
   Иш-Чель растерянно посмотрела старушке вслед, задав себе вопрос, как много той известно об их отношениях с мужем. Делать было нечего, нуж­но отвоевывать место под солнцем, пусть даже соперницей будет сестра верховного правителя, а мужем самый беспечный сердцеед.
   Рабы принесли воду и чистые куски материи, а в какой-то плошке мазь с неприятным запахом. Когда Иш-Чель подошла, чтобы выполнить свои обязан­ности, Амантлан оттирал кровь, которая запеклась на руке. Рана была рваной, и кровь не хотела останавливаться. Оценив состояние, Иш-Чель приказала принести ей иглу и нити, что бы зашить ее края.
  -- Зачем вы рисковали своей жизнью, господин? - осторожные руки женщины едва касались тела, посылая коже своё тепло и нежность, но их гаси­ла боль от многочисленных царапин, полученных во время игры в тлачтли. Амантлан откинул непокорные пряди с глаз и попытался сделать вид, что не расслышал вопроса, но случайно натокнулся на взгляд полный волнения и тревоги. Он понял, что отшутиться у него не получится, так как при этом он будет выглядеть глупо, а говорить правду ему не хотелось. Глаза любимой женщины неотступно ловили его взгляд, и в них постепенно зажигались злые огоньки, которые грозили перерасти в пылающее пламя негодования. С несвойственной ему, но неподдельной, тем не менее, кротостью и смирением, отдаваясь во власть её умелых рук, он тихо, стараясь как можно короче, объяснил ей то, что сказал своей матери перед игрой:
   - Среди них были трое моих товарищей и друз ей, один из них спас год назад мне жизнь. Я не мог их бросить. Ох, женщина!... Ты хочешь моей смерти?! Кто учил тебя держать иголку в руках?! - Иш-Чель приступила к самой сложной ране. Больше Амантлан не произнес ни эвука. Внимательно сле­дя за швом, женщина временами бросала на воина осторожный взгляд, пытаясь определить по реакции на его лице, не сильную ли она доставляет ему боль. Но лицо его оставалось спокойным и суровым, ни один мускул не дрогнул на нем. Крупные черты лица его обострились, давала знать о себе усталость. Он зорко следил за её движениями, стараясь не дать волю своим чувствам, пря­ча глаза от неё; но аромат её тела, пушистые пряди, выбившихся из прически волос, щекотали его кожу, вызывая в нем не только внутреннюю дрожь. Ему казалось, что Иш-Чель нарочно растягивает его муки, так медленно и старательно она зашивала рану. Каждое её движение заставляло мучительно напрягать силу воли, чтобы не вскачить и не бежать сломя голову, но не от боли, а от себя, от своих сжатых в кулак чувств, от боязни быть вновь отвергнутым. Амантлан понимал, что сейчас он страдает не от ран, они для него были совсем пустяковыми. Страдания доставляла ему близость Иш-Чель, её навязчивая забота, которая была ему хуже, чем её неприступность. К сожалению, он не мог ее оттолкнуть или прогнать. Вот только терпеть уже не было сил. Он сосредоточенно пытался найти выход, чтобы не раскрыть своих чувств, найти такие слова, которые стали бы надежным щитом, мешающим этой жен­щине приближаться к нему и срывать своими прикосновениями те запоры, что он поставил от неё. Увы! ничего не шло ему на ум. Он даже и не подозревал, что сидящая на корточках женщина тоже озабочена.
   Иш-Чель была ошарашена его неожиданным поступком. По ее мнению, соде­янное совершенно не вязалось с тем Амантланом, которого она знала. Это был другой не знакомый ей человек. Временами она открывала в нем такие черты характера, которые были ему не свойственны. Словно в нем жило два разных человека. И к одному из них, она чувствовала, как не боролась, ее неудержи­мо тянет. 0н постепенно, ничего не делая, увлекает, опутывает невидимыми нитями. Она прикипает к нему, пытается поймать хотя бы взгляд, кинутый ми­моходом, подаренный просто так. Её старательность объяснялась даже не же­ланием причинить, как можно меньше боли и сделать работу, как можно лучше, просто она одновременно боролась со своими чувствами. Прикасаясь к нему, она получала наслаждение от его гладкой кожи, упругих мышц. В голове её мелькали мысли и образы многих знатных ацтекских женщин, которые имели возможность делать это, но только в более интимной обстановке. Мысли текли, принимали опасный оборот, Иш-Чель с волнением их отгоняла, чем замедляла свою работу, раздражая нетерпеливого Амантлана. Непонимание и гордость накрыли их своим плотным покрывалом, через которое правде не суждено бы­ло на этот момент проникнуть.
   Амантлан с трудом дождался, пока Иш-Чель закончит обрабатывать рану, но едва она это сделала, как он поднялся, бросив благодарный взгляд, и, стиснув зубы, быстро покинул площадку.
   Иш-Чель готова была расплакаться от такой неблагодарности. Ревность с новой силой приступила к ней. Она решила, что её муж отправился развле­каться с сестрой тлатоани. Ей же ничего не осталось делать, как грустить. На испытствующий взгляд свекрови, она пожала плечами и обреченно махнула рукой. Ну не знала она, почему её муж бежит от неё, как от огня! Не бежать же ей следом?!
   На самом же деле Амантлан спешил уладить дела выигравшей команды. Для раненных и истощенных, уставших во время игры, оставалось мало времени до заката солнца, чтобы покинуть территорию Теночтитлана. Если они это не успеют сделать, то первый сторожевой патруль отправит их обратно к пленным, и тогда прощай свобода! Победители представляли собой жалкую толпу, но, изрядно подкрепившись, были настроены, выбраться из ненавистного города, когда появился Амантлан со своими, людьми. Воины-ягуары, скрыв свое недовольство, помогли тлалоканцам покинуть город, погрузив всех в лодки, выменянные их верным другом. Теперь Амантлан мог быть спокоен за судьбу товарищей и мог отправиться домой. Но сама мысль, что там его встретит Иш-Чель, останавливала ноги и направляла их в другую сторону.
   Так он и бродил по ночному городу, ожидая, когда все в доме улягутся спать, и он сможет незаметно проскачить к себе, а утром перейдет в казармы к своим солдатам.
   Спасение пришло в лице старого воина-ветерана, который что-то нес, прикрыв плащом, да еще так бережно, что, когда спотыкался, то прижимал свою но­шу к груди, словно, она была живой. Старый солдат признал своего бывшего командира и, обняв, вернее, опираясь на него, предложил ему слегка заплетающимся языком, постоянно оглядываясь в поиске стражей порядка:
   - Храбрый Ягуар, мы столько не виделись, неужели ты откажешь своему старому товарищу в компании?.. У меня смотри что есть...- заговорщески под­мигнул вояка и приподнял край плаща, обнажая глиняный кувшин. Колыхнув его, ветеран прошептал:
   - Это сильнейшее, живительнейшее октли. Явидел, как ты сегодня играл. Пойдем, отметим твою победу? Не волнуйся, мы тихо-тихо посидим на берегу озера, нас никто и не заметит. А. если эти патрульные попадутся нам, то кто посмеет нас задержать?!
   Амантлан не очень любил октли, оно туманило разум и расслабляло язык, к тому же его разрешалось употреблять только очень старым людям, а уж тому, кого ночной патруль задерживал пьяным, доставалось по всем статьям. Но отказать старому боевому товарищу не мог. Они весело посидели на берегу озера и смогли опустошить весь кувшин. Только после этого они разошлись по домам.
   Выпитое октли отдавало приятным туманящим шумом и обволакивающей теплотой. Хотелоеь радоваться и смеяться, но Амантлан помнил, что никак нельзя нарушать тишину и порядок спящего города. Поэтому он решил очень тихо подойти к дому и полюбоваться прекраеным видом на озеро. Вдохнуть полную грудь свежего, отрезвляющего ночного воздуха (это уж было вовсе не к чему!) с мечтательным видом оглядеть окрестности и просто помечтать. Помечтать о том, что он никогда не сделает.
   Он никогда не позволит себе, даже в еще боль­шем опьянении войти к ней в комнату... Опуститься просто так, по-свойски, на циновку, откинуть тихо и осторожно теплое одеяло и скользнуть неслышно к ней в постель... Ее теплое тело вздрогнет от его неожиданного прикоснове­ния, а может просто от дуновения ночного ветерка, который чисто случайно проскользнет вместе с ним... Но тут же успокоенно замрет, в превдкушении той неги, котору подарят его больше сильные руки... Он ласково проведет своими ладонями по самым крутым и волшебным изгибам тела, о которых не позволяет себе мечтать днем, а ночью они сводят его с ума. Об этих бед­рах крутых и высоких, об этих полных и налитых жизнью грудях... Сколько он сможет сказать ей ласковых слов одним своим смелым и уверенным жестом! одним только жестом... Но женщины любят ушами... Он будет шептать ей самые ласковые слова... И.ни одно не будет достойно её красоты... Тогда он ос­торожно прикоснется к её непослушным завиткам на висках. О, эти её волосы, они способны свести кого угодно с ума, а уж он - раб её навеки! Так хочет­ся пропускать эти несравненные пряди, напоминающие чудесный нежный пух, сквозь пальцы... Пусть бы они обвили его шею, как вечные кандалы, но толь­ко бы ощущать их невесомую теплоту... Потом бы он, крадучась, дотронулся до её глаз, таких глубоких и осторожных... Ее веки затрепетали бы от вне­запного пробуждения от сладкого сна... Они бы встрепенулись, удивленно, по­том испуганно, затем томно и расслабленно, но, а потом... Радостно засверка­ли бы её удивленные и счастливые глаза. Глаза любимой и счастливой женщи­ны. Сколько бы в них, в этом бездонном омуте он нашел бы и прочитал люб­ви, обещаний, чарующего счастья, и неги... Эти глаза... Они бы ваглянули в самую глубину его исстрадавшейся души и встретили бы там его безграничную любовь. Они нашли бы там тот пъедистал, на который он возвел свою богиню, и убедились бы, что это не на миг, не на год, а навсегда, на всю его жизнь. Спроси они его, что бы он отдал за один только миг такого блаженства, и он, не стыдясь, не смущаясь, не запнувшись, сказал уверенно, что все бы положил к её ногам. Все, что имеет. Все, чем обладает. Он го­тов отдать этой единственной женщине, ставшей смыслом его жизни, воздухом, которым он дышит, водой, которую он пьет, сном, которым грезит, наяву, всю свою любовь и жизнь. Очарование ночи, когда не нужно слов, когда действуют руки и губы... Он бы покрыл каждую клеточку ее тела своими губами, а они, эти поцелуи, жгли бы потом её в течение дня, напоминая о безумствах проведенной ночи.
   О, волшебница-ночь! О, сладкие грезы! Как тяжело осознавать о неразде­ленной любви, когда протяни руки, войди в комнату, отдерни одеяло и возьми это несопротивляющееся, покорное тело рабыни! Хотя, она теперь свободна, и он сам подарил ей эту свободу! Он сам отдал ее под защиту закона. И подарит ли смирение и послушание то необъяснимое, несравненное, неповторимое забвение в жарких обжятиях, которые будут гореть только с одной стороны?.. Сможет ли он по­смотреть в эти бездонные глаза, полные презрения и укора, рано утром? Нет, он будет вынужден, как паршивый пес, поджав хвост бежать, прятать глаза и никогда не сметь, даже надеяться на радостный блеск в её глазах... И дело не в умении, в опыте, его у него хватает, он знает, как доставить женщине удовольствие, заставить ее долгое время мечтать только о нем, о его руках. И можно ли там, где должна править любовь, применять силу?
   Что же ему делать?! Как унять этот бешеный стук сердца и зов плоти? Сколько же еще можно, уподобляясь дикому псу, глядеть на волшебную лу­ну и, как полоумному, с ней вести беседу! Есть ли предел этим мукам! А мо­жет быть это всё пустое, нет никакой любви? Просто упрямая женщина играет его характером... А он, как юнец купился на её недоступность? Но ведь она его жена, она согласилась ей быть, пусть по принуждению, но это был единственный выход, чтобы спасти её от смерти! А сколько он поте­рял после этого шага... Но разве можно ставить на одну чашу весов жизнь, любовь и счастье с этой женщиной, и какие-то признания его успеха, продви­жения вверх... Что ему звания, что ему власть, если душу сжигает нетуши­мый огонь, нет, не страсти, нет!.. Это была любовь... Он готов был любить её даже безответно... Это молодость и энергия брали своё. Амантлан так любил жизнь и все земные радости, которые она ему дарила, что его бурный темперамент не мог мириться с безысходностью происходящего, терпение его рвалось изнутри и грозило порвать крепкие путы разума и воли. Он был вы­нужден сражаться ежеминутно с самим собой, со своими чувствами, со своей, как он уже понимал, безумной и безответной любовью.
   Тупик, в который он сам себя загнал, объявив Иш-Чель своей женой, не имел выхода. Он не знал, как найти даже самую узкую, пускай невидимую, но едва ощутимую тропинку к её сердцу. Он не ждал от женщины благодарности. Нет, это было ему противно, он хотел лишь её взаимности, но холодность и безразличие Иш-Чель сводили его с ума, и он внезапно понял, что сердце его живое, что он способен не только радоваться или злиться, но и страдать, му­читься. Биться головой об стену и терпеливо ждать, надеясь только на волю всевидящих и недремлющих богов. Может быть, они смилостивятся над ним?.. А пока он должен бежать от нее подальше. Он завтра же уедет из города и поторопит воинов со сборами в поход. Пусть ему не хочется выступать про­тив этих диких оттоми, идти в их горный неприветливый край, но это лучше, чем выть на луну! Да, так будет лучше, а поэтому еще на этой неделе, нет, че­рез день он выступит с ягуарами. Как же прожить еще два дня?!
   Амантлан не напрасно переживал о предстоящих днях до начала похода. Его, промучавшегося ночью от бессонницы, с трудом терпящего головную боль от выпитого вечером октли, разбудил тихий плач той, о которой он так долго и стастно мечтал.
   Трудно представить себе изумление мужчины, обнаружившего у своей постели предмет своего вожделения в тот момент, когда он меньше все­го о нем думает и желает видеть. Выпитое октли не делало Амантлана привлекательным, единственным желанием его было засунуть голову под одеяло и вообще никого и ничего не слышать! А тут... Иш-Чель и вся в слезах, что может быть ужасней в утренний час для больного человека! Но отмахнуться от неё Амантлан не мог. Где-то в подсознании встрепенулась испуганная мысль, что с любимой женщиной приключилась беда. Ведь иначе она ни за что не пришла бы в его комнату сама и не по­смела бы его разбудить. С трудом мужчина разомкнул тяжелые веки и обрадовался, что свет с улицы не столь ярок. Гглазам больно, но не настолько, чтобы нельзя было их держать открытыми и сфокусировать на женщине, примостившейся скромно в изножье его постели.
   Завидя, что Амантлан подал признаки жизни, и, не надеясь на удачу, а так же страшась его гнева, Иш-Чель робко посмотрела на него.
   -Что случилось? - спросил осипшим голосом Амантлан, мечтая, чтобы причиной его прерванного сна был чисто женский пустяк, а не что-то серьезное. Но его мечтам в этот день не суждено было сбыться. Всхлип­нув последний раз, Иш-Чель взяла себя в руки и, дрожащим голосом, ста­ла рассказывать:
   - Когда закончился праздник, я отправилась домой. Мне пришлось идти мимо рынка. Там стояли пленные воины - майя... И я... я...
   - Ну? - Амантлан был вынужден признать себе, что Иш-Чель начала до­вольно коротко излагать свою проблему. А это значит, что он скоро сможет опять лечь отдыхать, и ее заминка стала раздражать. Сердитое лицо Амантлана подтолкнуло Иш-Чель собраться с силами и не прерывать своего рассказа, чтобы не выводить из себя человека, который совер­шенно не был рад ее присутствию, судя по тону, с которым он встретил:
   - Там стояли воины-майя, которых отправляли на теокалли... А сре­ди них был мой брат Кулькан...
   Иш-Челъ замолчала и выжидательно посмотрела Амантлану в глаза. В них было то, о чем она не осмеливалась сказать, но для чего она решилась нарушить сон господина. А господин, главной целю которого, в настоящий момент, была борь­ба с головной болью, несколько рассеянно ответил ей совершенно не­понимающим взглядом из-под опухших век. С трудом, разжав пересохшие губы, он задал совершенно нелепый, по её мнению, вопрос:
   - А ты уверена в том, что это твой брат, женщина?
   - Конечно! Я разговаривала с ним! Их схватили на границе!
   - Позвольте узнать, что делал на нашей границе потомок Кокомо? Ведь земли твоего отца находятся довольно далеко от приграничъя? Почему ты молчишь, женщина, и что ты от меня хочешь?
   - Он мой брат и его принесут в жертву на теокалли...
   - Разумеется. Кроме того, он взрослый мужчина, военная добыча, кото­рую захватили на наших землях, как я понял из столь краткого твоего рассказа? - полу-утверждая, полу-спрашивая, Амантлан присел и насмешливо, пересиливая головную боль, продолжил:
   - Его постигнет участь нарушителя границы Анауака. Ду­маю, что он знал, на что идет.
   - Но это мой брат, господин, мой родной брат, и ради его жизни я готова на все...- последние слова Иш-Чель почти прошептала, испуганно опустив глаза. А Амантлан, напротив, мгновенно прогнал хмель и вперил взгляд в покорно склонившуюся к, своим коленям женщину. Он протя­нул руку и мягко повернул её голову в свою сторону. Иш-Чель закрыла гдаза - она боялась, но не знала чего больше: за себя, за свои слова или за жизнь брата. Неожиданная встреча испугала ее, а ужас за жизнь брата вынуждал идти на все. И вот теперь, с одной стороны ей было стыдно так откровенно себя предлагать, но другого выхода она не видела; с другой стороны, Кулькан был её братом, а этим было сказано все.
   Амантлан внимательно наблюдал за переменой теней на лице Иш-Чель, он видел, как она мучительно пытается себя удержать в руках, насколько она напряжена, но не испытывал ни жалости, ни удовольствия. А этого он не мог понять. Поэтому он сердито тряхнул рукой, заставив женщину от­крыть глаза и посмотреть ему в лицо.
   - Насколько "на все" ты готова пойти, женщина? - от его вопроса гла­за, которые были до этой минуты почти мутными от слез, мгновенно очис­тились и засияли торжественно и отрешенно. Они стали так чисты и прозрачны, передавая решимость и любовь, спрятанные до сих пор глу­боко-глубоко в сердце женщины, что обрели необыкновенный темный отте­нок бирюзы. Она смотрела на него прямо и честно. Хорошо осознавая, что предлагает. Не он, а она смутила мужчину, которому стало неловко от предлагаемой сделки. Совершенно не так он мечтал получить женщину. И ему стало противно от собственной власти и могущества, противно от поку­паемой любви. Хотя в настоящем случае о любви речи не шло - женщина просто готова была расплатиться собой за услугу - он был ей безраз­личен, а возможно и по-прежнему противен.
   Очевидно, неудовольствие мелькнуло на его лице потому, что Иш-Чель, умоляюще сложила руки, и снова попросила:
   - Мой господин, прошу Вас всеми богами, не отказывайте мне!
   - Это что будет продолжаться каждый раз, как только ты встре­тишь соплеменника?!
   - Но он мой брат!
   - И сколько их у тебя? Это я на будущее.
   - Много - Иш-Чель опустила глаза, предвидя, что услышит в ответ.
   - И каждый раз ты будешь приходить ко мне, и предлагать себя в обмен на их жизнь? - Амантлан, казалось, начинал веселиться от происходя­щей ситуации. На самом деле ему было не до смеха.
   - Если будет нужно, то да. - Иш-Чель была унижена и оскорблена, но никого не могла в этом винить. Она была настроена, выторго­вать свободу брату любой ценой. Самое страшное - первый шаг - она уже сделала. Теперь терять было нечего. Он не напугает ее. Жизнь важнее по­зора и потерянной чести.
   - Значит, несколько лет назад мне было достаточно отправить любого твоего соплеменника на теокалли, и ты легла бы в мою постель?! А я-то... - Амантлан спохватился и не стал доканчивать обвинительную фразу, решив, что нельзя показывать горечь разочарования. А ему действительно было обидно при воспоминании, как он сбился с ног, пытаясь найти способ не только соблазнить её, но и спасти жизнь. Оказывается, всё было намного проще.
   - Возможно... - Иш-Челъ грустно вздохнула, совершенно не подозревая, о том, что творилось в душе Амантлана, который стряхнул с себя похмельный синдром и быстрыми шагами мерял комнату.
   - Ступай, я попробую помочь твоему брату. Вечером мы с тобой закон­чим нашу сделку... - последние слова Амантлан добавил только, чтобы Иш-Челъ мучилась. Он просто мстил ей, понимая, что это жестоко, но ему хотелось, чтобы она страдала. Для себя он решил, что ни за что не при­тронется к ней, как бы не желал её.
   Поминутно борясь с головной болью, он отправился в центр города. У подножия теокалли стояли толпы военнопленных, связанных между собой. С трудом ему удалось вспомнить имя брата Иш-Челъ. Пришлось признаться, что он не знал, как выполнить обещание. Но в нем разгорелся уже азарт, во что бы то ни стало вырвать человека из рук жрецов, перехитрить их, испробовать свою власть.
   Он внимательно присматривался к копошащейся массе рабов, пытаясь угадать кто из них брат Иш-Чель, но не находил никакого сходства. Тогда он решился и подошел к майя:
   - Кулькан... Кулькан... Кулькан - повторял он на каждом шагу, внима­тельно смотря по сторонам, ловя реакцию на свой зов. Но рабы были на­столько измучены ожиданием своей участи и погружены в отрешенное со­стояние, что ни одна черточка не дрогнула на их лицах. Скоро ему это надоело. Он остановился и задумался. Возможно, он допус­тил какую-то ошибку, и эти рабы его не понимают. Пока он так бродил, на теокалли поднялось уже несколько десятков человек, необходимо было действовать решительнее, иначе брат Иш-Челъ взойдет на жертвенник рань­ше, чем до него доберется его освободитель.
   Амантлан схватил за волосы ближайшего к нему майя и, не прикладывая усилий, придвинул к нему голову со зверским оскалом ягуара (лицо са­мого Амантлана не выражало благодушия):
   - Кулькан! - голос война также напоминал больше рык животного, к то­му же Амантлан, для пущей убедительности, хорошенько тряхнул майя. Пленный испуганно вздрогнул от неожиданности. Злобный оскал маски и голос возымели свое действие, и несчастный указал на юношу сидевше­го недалеко от них. Амантлан отпустил свою жертву и быстро подошел к тому, кого искал так долго.
   - Кулькан?- немного смягчил тон Амантлан. Юноша поднял на него глаза и спокойно осмотрел его с головы до ног, вкладывал в свой взгляд интерес, презрение и удивление, затем невозмутимо кивнул и отвернулся, но Амантлан успел заметить в его глазах живой огонек.
   - Этот человек пойдет со мною, отвяжите его! - приказал он своим людям, которые неотступно следовали за ним.
   Самое главное - найти Кулькана - было сделано, осталось теперь вызволить его из лап жрецов и фанатиков.
   Гордо выпятив грудь, придав лицу и осанке важность едва ли не пер­вого человека государства, Амантлан прошествовал со своей свитой пря­мо к подножию храма. Там столпились мелкие служители и младшие жрецы, в обязанности которых входил отбор рабов для текущего дня. Абсолютно безошибочно, одним взглядом опытного военачальника он сумел определить среди всей массы самого алчного. Им оказался тщедушный угловатый ста­ричок с фанатичным блеском в глазах и трясущимися руками. Очевидно, слабое здоровье не позволило ему стать не только воином, но и про­двинуться по иерархической лестнице среди служителей культа. Но именно это послужило развитию его алчности.
   - Знаком ли я тебе, служитель Бога? - гордо вскинул голову Амантлан. Жрец лукаво скрыл улыбку и потер ладонь о ладонь, поклонившись почти до земли, скромно потупив глаза. Сердце его подпрыгнуло от радости наживы.
   - Мне нужен этот раб...
   - О, мой господин, величайший военачальник, звезда Анауака, наша на­дежда, он принадлежит Уицилопочтли! Прости меня за грустную весть...
   - Здесь бирюза, на неё ты сможешь обменять для нашего бога де­сять рабов, вместо одного, - Амантлан протянул кожаный мешочек и высы­пал камни на протянутые ладони жреца. Считая сделку свершившейся, так же гордо и надменно он кивнул своим людям, и процессия удалилась.
   "Сделка есть сделка..." - в глубине души Иш-Чель мог­ла себя попеременно уговаривать и спорить с гордостью, совестью и нена­вистью. Причем все они иногда брали над ней верх. Впервые Иш-Чель ощути­ла душевное спокойствие, когда Амантлан вернулся домой, ведя за собой её брата Кулькана. Он выполнил своё обещание. Она не знала, к ак ему удалось вырвать Кулькана из лап кровожадных жрецов, но, обнимая худое тело брата, чувствовала, что жертва, потребованная у неё взамен, не стоит и десятой части радости. Кулькан был хмур, голоден и зол. Внимательно оглядев сестру, он не упустил из вида богатое платье и драгоценности на её шее.
   - Ты не бедствуешь, сестра...
   - Это имеет какое-то значение? Главное, что ты жив!
   - И что мне с этим теперь делать? Быть рабом у твоего благодетеля?
   Иш-Чель повернулась и внимательно посмотрела на Амантлана, он не­возмутимо пил октли прямо из горла кувшина. Ей, пока брат не задал свое­го вопроса, совершенно не приходило в голову, что будет после спасения. Судьба Кулькана зависела от прихоти её мужа.
   - Что будет с моим братом? - Амантлан спокойно поставил кувшин, мед­ленно повернулся к ним, по привычке пожал плечами и лениво, явно притво­ряясь, чтобы выгадать время, протянул:
   - А что с ним должно быть? Я могу его оставить в нашем доме, могу сделать тлаймати на свободных землях, но ведь тем самым я поставлю на­шу семью под удар. Что же мне с ним делать, дорогая? Пожалуй, самым луч­шим будет отправить его домой. Но предупреждаю тебя, Кулькан, если ты попытаешься еще раз выступить против Анауака, я своими руками привяжу тебя к жертвеннику! - Иш-Чель и Кулькан настолько растерялись, что не заметили, как Амантлан быстрыми шагами, дабы скрыть своё раздражение, вышел из комнаты. Брат и сестра в полном недоумении смотрели друг на друга. Первым подал признаки жизни Кулькан, он кашлянул и покачал головой.
   - Да, ты не только не бедствуешь, сестра, но и живешь с таким чело­веком...
   - Кулькан, брат мой, позволь мне за тобой поухаживать... ты голоден, устал. Я познакомлю тебя кое с кем!
   - С ещё одним Амантланом?
   - Почти угадал. Пойдем! - ласковая рука Иш-Чель скользнула в руку брата и повела его за собой по многочисленным комнатам. Когда брат выкупался в озере и был сыто накормлен, Иш-Чель повела его в комнату к своему сыну.
   -Это твой ребенок? - изумленно поднял малыша на руки Кулькан.
   -Это наш с Кинич-Ахава сын.
   -А твой хозяин знает?.. Или ты его обманула? - Иш-Чель печально покачала головой, вспомнив прошлое.
   - С самого начала Амантлан пытался меня спасти, а когда узнал, что у меня будет ребенок, то совершил брачный обряд даже без моего согласия, только чтобы нас не отобрали и не принесли в жертву.
   - А он не так плох, этот Амантлан. Я бы никогда не подумал, что ему свойственны человеческие чувства. Наверное, он тебя любит, если спас от жрецов, и меня тоже...
   - Он никогда и ничего мне не говорит, я только считаюсь его женой.
   - Ты думаешь, он действительно отправит меня домой?
   - Не знаю. Амантлан никогда не обещает, он просто делает, что счи­тает нужным, вот и всё. Но это ему под силу, будем молиться, чтобы боги послали нам удачу...
   - После всего, что со много произошло, меня и палкой на теокалли не загонишь! - Кулькан поиграл с племянником, внимательно выслушал все, что произошло с сестрой, и незаметно уснул. Иш-Чель тихо выскользнула из ком­наты и направилась в покои хозяина. Она шла тихо. Было уже за полночь.
   Комната Амантлана освещалась только огнем из очага, и ей пришлось привыкнуть к полумраку, прежде чем сделать хоть один шаг с порога. Тепло от очага изгоняло сырость, постоянную в это время года. Убедившись, что Амантлан лежит и спит, она собралась с духом и направилась к нему, ясно различая очертания спящего хозяина. Когда до него оставалась пара шагов, её остановил совершенно бодрый голос:
   - Зачем ты пришла, женщина?
   - Почему ты никогда не называешь меня по имени?
   - А мне позволена такая милость?
   - Ты мой господин и вправе называть меня, как тебе угодно...
   - Я и называю тебя - женщина.
   - Хорошо.
   - Ты пришла за этим, и меня разбудила? - он присел, одеяло сползло, и Иш-Чель невольно уставилась на его мощный торс. Амантлан окинул её насмешливым взглядом, отчего, помимо воли, женщина залилась багровым румянцем, представляя, как глупо она выглядит.
   - Да, я пришла за этим или ради того, чтобы закончить нашу сделку!- её гордо вскинутая голова сказала Амантлану больше, чем слова, но ничуть его не смутила. Опять на его губах играла насмешливая улыбка, которая временами ее страшно злила.
   - Какое похвальное рвение, женщина... Но боюсь, ты напутала...- те­перь в его глазах читалось нечто совсем непонятное. - Я не старец убогий, который ловит любую возможность получить в свою постель молодую женщи­ну! Уходи, не мешай мне спать!.. Вокруг достаточно ласковых и нежных жен­щин, которые приходят ко мне сами - по своему желанию, а не из чувства долга. Убирайся, иначе я позову людей! - последние слова Шп-Чель слышала, когда уже была в проходе.
   "Паршивый пес!.. Как же я тебя ненавижу!" - Иш-Чель со всего маху упала на свою постель, не боясь разбудить брата и сына. Рой мыслей крутился в ее голове, но ни одна не могла ей подсказать, как убить мужа. Только сов­сем под утро прохлада позволила ей забыться сном, в котором она постоян­но догоняла Амантлана, чтобы сообщить ему нечто важное. Но, догнав, не на­ходила слов, чтобы сказать зачем. А муж начинал смеяться, весело и счаст­ливо, потому что знал, какую новость она собиралась ему сообщить.
   Пока Иш-Чель занималась братом, Амантлан не спал, а уж после её ухода он тем более не мог забыгься. До самого утра он мерил комнату ша­гами, от стены до маленького окошка в дворик, обзывал себя последним ду­раком, шептал проклятья и обреченно мотал головой, с тоской смотря в дверной проем, где скрылась Иш-Чель. Несколько раз он порывался выйти и найти её, тогда бы свершилось то, о чём он мечтал так часто по ночам, и что ему подарили боги, но он упустил. Гордость брала свое, он сжимал рука­ми деревянную перегородку, закрывающую окно, передавая ей силу своей неутоленной страсти и боли. В очередной раз бросал взгляд на луну и об­реченно шептал:
   - Мне не нужна твоя благодарность... она хуже ножа, мне нужна твоя любовь... Ты нужна мне, Иш-Чель, но - вся, без остатка...
  
  
   Поведение Шочи во время праздника показало Ицкоатлю, что нужно сроч­но принимать меры, его сестра явно выходила из-под контроля. Тлатоани уже пожалел, что позволил ей принять участие, но она так безупречно вела себя перед этим и столь долгое время, как было не поверить в её исправление! И вот теперь он был вынужден вместо того, чтобы идти отдыхать, навестить милую сестрицу.
   Шочи не сомневалась, что разозлит Ицкоатля, прошло достаточно много времени после их разговора, а жизнь её ничуть не измени­лась, поэтому она решила слегка встряхнуть и брата и Амантлана, женой ко­торого она еще не передумала стать.
   К визиту тлатоани она готовилась с такой особой тщательностью, что ей бы по­завидовал любой военачалъник Анауака. Длинные волосы были расчесаны и надушены. Многочисленные браслеты сняты, оставлены только те, ко­торые издавали нежный мелодичный звук и были так тонки, что не скрывали изящных линий рук. Одежда поражала, но еще более привлекала внимание своей прозрачностью - под ней тело Шочи бы­ло абсолютно открыто любому взгляду.
   Женщина собиралась добиться одного из двух своих желаний: либо соб­лазнить тлатоани и привязать его к себе, либо заставить брата выдать её замуж за Амантлана. Как привести в исполнение задуманное и решала Шочи, когда в комнату вошел Ицкоатль. Он сразу оценил приготовления сестры и не сдержал улыбки: .
   - Вижу, что ты меня ждала, дорогая сестра! :
   - Разумеется, любимый брат! - Шочи поднялась и встала так, чтобы огонь от факелов оказался сзади и осветил её тело, сделав прозрачными одежду.
   - Ты забыла одеться к моему приходу, мне подождать? - пошутил Ицкоатль. Шочи надула губы, но решила воплощать в жизнь первый план.
   - Ты хочешь сказать, что ткань слишком тонка и мне, может быть, холод­но, но не волнуйся, я же знаю, как горяча твоя любовь ко мне...
   - Я хочу сказать, Шочи, что все твои уловки не для меня, я вижу тебя насквозь и хорошо знаю твой ядовитый язычок!
   - Не сомневаюсь, что ты не забыл, каким медовым он может быть, мой язычек, братец! - Шочи медленно подходила к Ицкоатлю, бедра её призывно ко­лыхались, но все внимание гостя было сосредоточенно на её подкрашенных губах, по которым пробегал маленький язык женщины. Тлатоани вздохнул, но отвел взгляд и прошел в комнату. Постель Шочи была разобрана и усыпана лепестками цветов. Решив, что достаточно шуток, которые ведут не туда, ку­да нужно ему, а туда, куда хочет Шочи, Ицкоатль завел новый разговор:
   - Я считал, что ты исправилась, и позволил тебе присутствовать на празднике, но ты опять взялась за старое!
   Шочи спокойно выслушала брата и ласково улыбнулась, вздохнув, совершенно непритворно, так, по крайней мере, показалось Ицкоатлю:
   - Разумеется, Ицкоатль, и я даже не боюсь в этом признаться! Да я взя­лась за старое, пробыв в столь долгом уединении, я поняла, что мне совершен­но не нужен Амантлан, но как еще я могла заставить тебя прийти ко мне?.. Ты сейчас попытаешься сказать, что это неправда, но тебя ко мне привела рев­ность, мой любимый брат... - продолжая говорить, Шочи медленно подходила к тлатоани, который замер от неожиданного признания. Такого он не ожидал. В полной растерянности он пытался быстро копнуть в своей душе, чтобы опре­делить, насколько права его сестра, но не успел. Руки Шочи, её полуобнаженное тело ласково обвилось вокруг него, и он под тяжестью осел на постель, так и не успев оказать сопротивления. А Шочи уже во всю использовала своё мастерство умелой любовницы, придавив тлатоани к постели и не давая ему ни на минуту прийти в себя. Ицкоатль побарахтался, показывая сопротивление скорее для приличия, а потом сдался, уступив голодному желанию, разожженому опытной женщиной.
   Со времени их последней встречи, когда оба были ещё молоды, прошло много времени. Шочи, как понял тлатоани, его зря не теряла. Она при­обретала и оттачивала свое сексуальное мастерство, становясь в этом де­ле истинным виртуозом, что было и отмечено Ицкоатлем, получившим изощрен­нейшее наслаждение.. Не дав любовнику отдышаться, Шочи, усевшись сверху на него, тут же приступила к решению своих дел:
   - Милый, как видешь, ты зря от меня отказывался, но это все в прошлом, так? - Ицкоатль кивнул, понимая, что Шочи разожгла в нем желание, которое он когда-то потушил, а теперь не собирался отказываться от удовольствий, так искустно ему предложенных.
   - Тогда ты скажешь мне, что любишь меня, что я буду с тобой рядом?
   И опять тлатоани только кивнул, все больше не желая себе отказывать в предлагаемых утехах, а в глубине души он отругал себя, что столь дол­го себе в них отказывал, но, вспомнив о многочисленных женах, успокоился. Зря время ни он, ни его сестра не теряли. Хорошо, что они, наконец, смогут договориться, ему так хочется мира в семье. Чтож, если она сейчас попросит его сде­лать её одной из жен, он заставит её помучиться, потрудиться и согласится. Кто сможет воспротивиться его желанию взять еще одну сестру себе в жены? Ицкоатль, как никогда, ощущал себя на вершине власти. То, что непокорная Шочи, изолированная долгое время, наконец, признала его силу, смирилась и стала вымаливать у него любви, только подтверждало его мысли. Он знал, что только с человеком, имеющим власть, его сестрица согласилась бы связать свою судьбу, да еще так изысканно...
   - Когда ты объявишь меня своей женой?
  -- Когда ты усмиришь свою гордыню и докажешь, что покорна мне...
   - Это я всегда готова тебе доказывать, Ицкоатль!
   - Тогда на днях... - Шочи довольно улыбаясь, позволила тлатоани заклю­чить себя в объятия, но в голове она уже строила планы, как отомстить тому, кого столь долго добивалась. Амантлан должен был быть наказан.
  
   Приглашение от сестры тлатоани застало Иш-Челъ врасплох. Ей было непонятно, что от не нужно этой знатной даме. Хотя, в глубине души, Иш-Чель догадывалась, что в этом явно замешен Амантлан, который в настоящий момент находился в городе. Иш-Чель решила, на всякий случай, поставить в известность о своем визите Ишто. Та с сомнением покачала головой и отправила раба к сыну.
   С достоинством, выслушав посыльного, она старательно стала собирать­ся в гости. Небольшой выбор драгоценностей (Амантлан не баловал свою жену роскошью) не заставил ее задержаться и, приблизительно через час, она уже была готова. Заменила будничную рубашку на одежду из более тонкого хлопка, да новые сандалии. Покрыв голову белым покрывалом, что делала каждый раз при выходе в город, женщина уверенно села в каноэ, которое ей любезно прислали. Дворцовый сад она видела, но вновь была восхищена его красотой и пышностью. Прохладные высокие стены дома верховного правителя, все в яркой росписи, предстали перед ней впервые, и она на немного задергалась, внимательно разглядывая каждую картинку.
   Вежливое покашливание сопоовождающего напомнило ей, зачем она при­шла, и женщина была, вынуждена поторопиться, чего совсем не хотелось.
   Покои Шочи выходили прямо в сад, который плавно спускался к озеру, что давало в жару прохладу, а ночью заставляло пожарче растапливать очаг, чтобы согреться. Сейчас было немного сумрачно и прохладно.
   Сестра тлатоани Ицкоатля полностью оправдывала свое звание самой красивой девушеки Теночтитлана. При её появлении, присутствующие замол­кали, чтобы, в очередной раз, полюбоваться тонкой и высокой фигурой, которая угадывалась, а точнее просматривалась под тончайшим хлопком ее белоснежных одежд. Как того требовал обычай ацте­ков, густые волосы жесткой копной были распущены и опускались почти до колен, разделенные на три пряди: две прикрывали высокую грудь, а одна колыхалась на спине. Умело подведенные широко поставленные большие гла­за напоминали своим взглядом молодую олениху, они были всегда задумчи­вы и немного печальны. Что-то невинно-детское проскальзывало в её не­посредственной живости, и только опытный человек мог разгадать, что это хорошо продуманное поведение умной и расчетливой женщины, привыкшей к дворцовым интригам.
   Итак, они стояли напротив друг друга. Обе такие разные, совершенно не похожие, но почему-то очень близкие.
  -- Приятно видеть перед собой красивое лицо, - звонкий певучий голос ласкал слух. Шочи, взмахом руки, отослала женщин, которые были с ней, и мило улыбнулась, продолжив:
   - Нам ведь не нужны лишние уши, правда?
   - Как скажете...- слегка склонила голову Иш-Чель.
   - Я уже давно хотела посмотреть на Вас... Но вы были больны, как мне сказали, потом оказалось, что вы подарили нашему герою Амантлану сына...- Шочи во время разговора довольно пристально рассматривала гостью. В её взгляде не было ревности, скорее это был некий дух соперничества.
   - Вас не обманули.
   - Удивительное почтение, граничащее с гордостью. Это правда, что Вы из знатного рода?
   - Да. Мой отец - правитель Майяпана, города в центре земли майя.
   - Ирония судьбы... Вы могли бы стать женой правителя тоже какого-нибудь майского города.
   - Я и была женой халач-виника Коацаока.
   - Вот как? 3начит, наш отважный Амантлан отнял вас у мужа? Или вы сами сбежали к нему? - с неподдельным интересом Шочи внимательно загля­нула в самую глубину светлых глаз Иш-Чель. Но та вовремя опустила ресницы, не желая выдавать свои чувства незнакомому человеку. Однако от Шочи нелегко было отделаться, ведь она преследовала свои планы.
  -- И как вам нравится жизнь с ацтекским мужчиной?- Иш-Чель упорно молчала, ей не нравились откровенные вопросы хозяйки, которые показыва­ли, что дальше вообще пойдут ещё откровеннее. Но нужно было ответить достойно:
  -- Уверяю Вас, она ничем не отличается от жизни с мужчиной майя!
   Озорно играя глазами, Шочи повторила свой вопрос, немного его изменив:
  -- Мне очень интересно, насколько наши мужчины отличаются от Ваших?
  -- Странный вопрос: Амантлан - законопослушный гражданин, а нашему ребенку всего три года.
   Шочи громко рассмеялась:
  -- Амантлан действительно законопослушен в том, что касается интересов Анауака, но, уверяю, Вас, когда дело касается женщины, которая ему интересна, и которую он хочет сделать своей, тут никакие запреты его не остановят! Думаю, Вам известно, что мы с ним близки, а я - сестра тлатоани!
   Вкрадчивый тон и вызывающий взгляд Шочи провоцировал Иш-Чель, но она смогла себя сдержать и спокойно ответить:
  -- Ваша связь известна мне, как и любому жителю Теночтитлана, ведь Вы ее не скрываете, но какое отношение к ней могу иметь я? Я - жена, законопослушная, мне не пристало следить или указывать мужу, с кем и где ему проводить, свободное от его обязанностей, время...
  -- Хорошо! Вижу, что Вы не столь просты, как на первый взгляд, поэтому не буду скрывать своих целей! Я собираюсь стать женой Амантлана! Это мы с ним уже решили!
  -- Госпожа Шочи, если мой муж решил взять в наш дом вторую жену, то, насколько мне об этом известно, первую, старшую жену, то есть меня, ставит перед фактом муж, но никак не возможная женщина. Не торопитесь ли Вы с выводами, мужчины после похода бывают так темпераментны! А Ваша репутация сестры тлатоани...
  -- А ты, оказывается не тихоня! Умеешь показать зубки! Именно поэтому, Амантлан посчитал, что лучше, если мы с Вами, по-дружески, обо всем договоримся сами! Неужели две женщины из знатных семей не смогут достойно договориться?
  -- О чем, госпожа? - Иш-Чель с трудом скрыла иронию.
  -- Как это о чем?! Ваш ребенок родился первым, но мои дети в моей стране смогут занять более высокое положение...
  -- Вот как? Разрешите напомнить Вам, госпожа, что закон дает право всем свободным гражданам Анауака на любое положение, а я уже давно не рабыня, мой сын - сын свободных граждан!
  -- Но мои дети...
  -- И много у Вас детей? - Шочи на секунду смешалась, но продолжила со свойственной ей раскованностью:
  -- У меня пока нет детей, но это один из наиважнейших вопросов! Я его хочу решить сейчас! Естественно, мой муж не сможет Вам оказывать того внимания, как мужчина, когда мы с ним поженимся, пока я не буду уверена, что ношу его ребенка. Потом, я думаю, мы будем жить в доме тлатоани, и он не сможет Вас посещать, разве что крайне редко. Ведь закон - это для пилли и народа, а стране нужны воины, и так много одиноких женщин... Вам просто необходимо понять сейчас, мы так давно любим друг друга, и если бы не Ваша случайная беременность, то я была бы на Вашем месте, и
   не было бы этого разговора!
  -- Моему мужу, при такой большой любви, о которой Вы мне поведали, ничего не стоило жениться на Вас, ведь он только в вопросах безопасности Анауака законопослушный гражданин! Но, если он все же решил, то я не имею права противиться этому. Мне безразлично, где и с кем он будет проводить ночи, но то, что положено мне, как жене, я не уступлю никому! И именно Вам придется с этим мириться! И еще одно, я уже не чужестранка, мои родители - достойные и уважаемые граждане, и они знают, как обратиться в Совет старейшин и призвать Вас и моего мужа к выполнению тех обязательств, которые он поклялся исполнять, взяв меня в жены! Я никогда не отдам ничего, даже самой малости из того, чем обладаю, и что принадлежит мне по закону! Это же касается и интересов моего сына. Он - старший сын Амантлана и ему по праву принадлежит первенство по рождению. Думаю, я ясно выразила свои мысли, госпожа Шочи?
  -- Да. Но я не напрасно задала свой первый вопрос о мужчинах. Вы за столь короткий срок смогли забыть своего первого мужа?
  -- Он, кроме того, что был моим мужем, являлся и моим братом, а я не вижу повода забывать членов моего рода, своей семьи.
  -- И все же, как я поняла, из нашей беседы, Вы так настойчивы в отстаивании своих супружеских прав с Амантланом, что можно подумать о том, что Вы, бедняжка, влюблены в нашего сердцееда, а я вас расстраиваю... - Шочи попыталась изобразить искренное огорчение. Но Иш-Чель только иронично усмехнулась и решила добить соперницу:
  -- Вы ошибаетесь, госпожа Шочи. Меня жалеть не нужно - я любима мужем. Но, если моему мужу, как честному гражданину, хочется довести Вашу долгую историю до конца, спасти Вашу репутацию или пожалеть Вас, то это его долг и право. И, как Вы сказали? "Народу Анауака нужны воины", правильно. Нельзя же заставлять молодую женщину, которую никто не берет в жены, мучиться в одиночестве, ведь кто-то должен это сделать!
  -- Ах ты дрянь! - наконец Шочи не выдержала, - Ты влезла в мою жизнь и еще издеваешься!
  -- Нет, госпожа, я отстаиваю честь своей семьи!
  -- Да нет у тебя никакой семьи! Амантлан не живет с тобой, он бежит от тебя, едва ты появляешься на пороге! И бежит ко мне!
  -- Если это так, то зачем этот разговор? Чего же Вы боитесь, если мой муж бежит к Вам?! Вы хотите меня запугать, госпожа Шочи, но ничего у Вас не получится! Я знаю свои права и всегда буду их отстаивать! Закон на моей стороне, а Ваши интриги меня не касаются! Прощайте! - Иш-Чель, с трудом сохраняя выдержку из последних сил, вышла из комнаты, а, затем, выбежала из дворца. Она не знала чему верить, а чему нет.
  
  
   Распрощавшись с Шочи, Иш-Чель чувствовала себя разбитой и встрево­женной. Она кипела от возмущения. Она терялась в до­гадках. Чего же хочет Амантлан? Иш-Чель с огромным трудом выдержала обратную дорогу. Противоречия разрывали ее на части. Она никак не могла решить, имеет ли она право потребовать от Амантлана объяснений, или ей тихо покориться? Но наглость Шочи, ее вызвающее поведение на празднике, откровения на приеме, Иш-Чель не могла оставить. Она должна была как-то отреагировать, но вот как?! Конечно, Шочи не Амантлан, она могла спокойно заявлять о его любви, но о своих правах? А что она может сказать виновнику беспокойства? Можно подумать, что это будет иметь какой-нибудь результат! Но, оскорбили ее, не пожелали считаться с ее чувствами! Стоп! Какие такие чувства? А не пора ли остановиться? А то ведь и в правду нужно будет, наконец-то, разобраться, что у нее с мужем. Но нужно ведь прояснить ситуацию! Если Амантлан возьмет себе вторую жену, (а он имеет на это право) то ребенок от второго брака будет иметь право оспаривать у ее сына все, или почти все. А сколько еще раз ее муж будет жениться? И каждый раз ей прийдется отстаивать свои интересы? Или нужно раз и навсегда выяснить свое положение в семье?
  
   Прожив достаточно долго в его доме, она пони­мала, что это тихая гавань для них с сыном. Но она была поставлена в ситуацию, ког­да каждый стремился бы выжить. Самым естественным было использовать все средства для налаживания отношений с Амантланом. Иш-Чель решилась на выяснение отношений с Амантланом. Приняв решение, она направилась не к каноэ, а через площадь к городскому дому мужа.
  
   Гонец от почтенной Ишто застал Амантлана за осмотром оружия. Выслушав раба, Амантлан быстро оделся. То, что жену призвали во дворец тлатоани, могло вызвать только беспокойство. Иш-Чель вошла в две семьи - она была под их защитой. За любой ее проступок несли ответственность муж и приемный отец. Приглашение Шочи озадачило Амантлана, он не мог даже представить, о чем могли говорить между собою его бывшая любовница и жена. Зная вздорный характер Шочи, Амантлан мог предположить только одно - его жену ждала открытая провокация, поэтому следовало спешить. Но он опоздал, Иш-Чель уже входила в дом. Одного взгляда ему хватило, чтобы понять - его ждет крупный и весьма неприятный разговор.
  -- Мне необходимо с Вами поговорить, господин! - Амантлан с улыбкой смотрел на Иш-Чель, она всегда восхищала его умением держать себя, но сейчас в ее голосе он почувствовал не прикрытый гнев.
  -- Я собирался в казармы.
  -- Нет, господин, сегодня и сейчас Вы выслушаете меня! Если нет, то я подниму скандал на весь дом! - Иш-Чель решительно направилась в его комнату бросив тихо через плече:
  -- Вам не удасться снова от меня сбежать! - Амантлану и самому было интересно узнать, зачем его жену приглашали во дворец. Не скрывая интереса, он прошел за Иш-Чель и удобно расположился на своем ложе, машинально набивая табаком трубку. По обычаю Иш-Чель должна была дождаться, когда муж обратится к ней, но он не спешил, а она не хотела быть невоспитанной.
  -- Вас пригласили во дворец? - трубка была набита, раскурена, женщина немного успокоилась, пора было начинать разговор.
  -- Да. Сестра тлатоани оказала мне любезность.
  -- Вам показывали сады или делились кулинарными рецептами?
  -- Вы ошибаетесь, господин! Меня поставили в известность о Вашем решении ввести в дом еще одну жену!
  -- Да? Кого именно?
  -- Сестру тлатоани! Почему я узнаю об этом...
  -- Уверяю, женщина, я не потерял разум, иметь двух жен! А если бы и потерял, то иметь в семье двух женщин и обоих из знатных домов, уж явно бы не стал! У меня дом, а не дворец тлатоани!
  -- Но, госпожа Шочи убедительно мне заявила, что этот вопрос уже решен. Она хотела решить вопрос о детях!
  -- Детях? У меня только один ребенок - твой сын, женщина! И еще раз повторяю, я не собираюсь брать вторую жену!
  -- Но...
  -- Я, что не понятно сказал?
  -- Тогда почему...
  -- Почему Шочи пригласила тебя к себе и устроила театр?
  -- Она не стала бы это говорить, не имея оснований!
  -- Скажи, тебя больше всего разозлило, то, что я могу взять вторую жену?
  -- Меня попытались унизить! Мне бросили в лицо, что Вы меня избегаете!
  -- Тебе не хватает моего внимания? Это что-то новое, - Амантлан сделал вид, что поднимается, но Иш-Чель так резко отшатнулась, что уязвила его, - Вижу, что по моему обществу ты не скучаешь... Так, что тебе нужно, женщина? Ты получила защиту, не рабыня, я тебе не докучаю? Что же ты еще хочешь?
  -- Знать, что мы с сыном в безопасности!
  -- Так мало? - Амантлан снова улыбался. А Иш-Чель злилась на себя.
  -- Этого достаточно.
  -- Это у тебя есть. А жениться я могу в любое время, как только сочту нужным. Мужчине не нужно спрашивать на это разрешения. Естественно, об этом, из вежливости, именно я поставлю тебя в известность. Что еще?
  -- Вы так явно демонстрируете свое невнимание ко мне, что об этом судачат на всех улицах Теночтитлана!
  -- Тебе не хватает моего общества? Извини, но я - воин, мне некогда заниматься ухаживанием, даже за собственной женой! К тому же, напоминаю, мы заключили соглашение. Я не вызываю у тебя ничего, кроме дрожи, а насилия мне хватает на войне! Ты сама демонстрируешь мне свое отвращение!
  -- Вовсе нет!
  -- Постой-ка, - Амантлан внимательно посмотрел на Иш-Чель, - Если ты встревожена сегодняшним разговором с Шочи, то...
   Он продолжал думать и смотреть ей в глаза, кажется, он догадался - все, что было у сестры тлатоани, его жена восприняла слишком серьезно. Настолько, что готова с ним заигрывать! Это было уже слишком.
  -- Она тебе лгала. Может быть, ты в чем, то и права, женщина, и нам действительно нужно жить под одной крышей, чтобы не вызывать лишних разговоров. Так что с завтрашнего дня тебе нужно переезжать в Теночтитлан и находиться все время в этом доме, пока я не уйду в поход. Я теперь всегда заранее буду предупреждать свою семью о своем прибытии, чтобы моя жена могла меня встретить, как это подобает. Наши отношения действительно зашли в тупик. Но через шесть дней я снова ухожу в поход. Как и обещал, я очень удобный муж, - Амантлан внимательно смотрел на Иш-Чель. На ее лице сначала мелькнуло недовольство, затем удивление, а потом явное сожаление.
  -- Вы опять уходите в поход?
  -- А ты будешь горевать? - Иш-Чель страшно злила привычка Амантлана шутить.
  -- Естественно, соблюдая все обычаи и правила.
  -- О, я не столь жесток к своей семье, а моя мать не выдержит без бани. Я разрешаю вам после моего ухода удалиться за город, - Амантлан подошел к Иш-Чель вплотную - Достаточно будет иногда просить богов даровать мне жизнь.
   Иш-Чель запаниковала, а он улыбался! Он спокойно взял одну из кос и взвесил ее тяжесть. Аккуратно положил косу на место и коснулся нежно шеи Иш-Чель. Она подняла на него свои глаза, его взгляд смеялся. На несколько мгновений они застыли. Его рука прекратила ласку. Он ждал. Иш-Чель очнулась, опустила глаза и вежливо ответила:
  -- Мы всегда ежедневно молимся богам послать Вам удачу и здоровье, господин.
  -- Как и положено семье военачальника, - он был слегка разочарован, но ничего другого и не ожидал. Амантлан отошел от жены и, не глядя на нее, добавил:
  -- Тебе нечего волноваться за свое будущее, женщина, я сдержу свое обещание. А сейчас мне нужно идти.
   Иш-Чель выполнила распоряжение мужа и переехала в город. Они вместе появились в гостях у приемных родителей Иш-Чель, у Тлакаелеля, на рынке делали покупки. Амантлан вел себя с холодным достоинством, так, чтобы никто ничего не смог сказать. Пересуды стихли. Шочи поняла, что проиграла - Амантлан так и не появился во дворце тлатоани. Он в назначенный срок отправился в горы оттоми. Его радовало перемирие с Иш-Чель. За эти дни она была послушна, с ним не спорила и не выказывала свою неприязнь к нему.
   Женщина старалась быть с мужем вежливой, вести себя достойно и, как это полагалось по обычаю. Но в голове у нее постоянно крутилась одна мысль, что будет, если Амантлан еще раз женится. Она не могла объяснить, почему ее это так задевает, какое ей до этого дело...
  
   Тревожные размышления прервал свист кнута, так хорошо ей знакомый:
   - Эй, вы, пошевеливайтесь! - грубый голос надсмотрщика, гнавшего рабов к дворцу тлатоани полностью вернул ее в действительность, заставив широ­ко раскрыть глаза на приближавшуюся к ней группу.
   Нарядные пилли плавно отходили в сторону и радостно тыкали паль­цами, указывая на плетущихся в бессилии рабов. Это были майя. Это были лю­ди её рода. Самой стаашное, что в изможденных от долгого пути, грязных и окровавленных людях она рассмотрела знакомые черты...
  
  
   В глазах потемнело. Она поняла, что сейчас потеряет сознание. Слабость, охватившая её тело и холодный пот, проступивший на лбу, говорили о приближении обморока. Страх и беспокойство в глазах служанки сказали ей об этом, и она попыталась взять себя в руки, по-прежнему не веря своим гла­зам. Может быть, она потеряла рассудок? Но, нет. Третий, идущий в общей связке, шел Кинич-Ахава. Она узнала бы столь дорогие её сердцу черты, где угодно и когда угодно, сколь бы грязен не был он, сколь бы долгая дорога не изменила его облик, а раны на лице и теле не исказили его. Война и невзгоды, плен и унижение не смогли сломить дух этого гордого человека - мечты её грез. Его голова была высоко поднята, гордая осанка твердо держала спину; ноги, пусть и едва первдвигались, но ступали уверенно. Белоснежные плиты Теночтитлана жгли его босые ступни не меньше, чем пыль долгих дорог. Он был гордостью майя, и даже в плену весь его вид говорил о силе духа и непримиримой вражде к ним, к народу Анауак. Любой, встретивший гордый, надменный взгляд черных горящих глаз, невольно уступал ему дорогу - пленных порой заносило от нечеловеческой усталости. У всех идущих были потухшие глаза, но этот человек заслуживал уважения праздных пилли. Ацтеки ценили людей, которых не могли сломить.
   Иш-Чель попыталась поймать его взгляд, её душа рванулась к нему, за­быв и отбросив обиды. Перед ней был самый дорогой ей человек. И она стре­милась лишь к тому, чтобы он увидел её, увидел и понял, как ей тяжело ви­деть его, что она ощущает боль его босых ног, обожженных горячими камнями. Она была готова припасть к ним губами и омыть слеза­ми каждую из спёкшихся и кровоточащих ран... Она страдала бесконечно... Но он прошел, не заметив её устремленного взгляда - он смотрел вперед, по­верх голов. Новые чувства охватили её, тонкие руки затряслись от напряжения, и только голос служанки привел Иш-Чел в чувство:
  -- Госпожа, на нас обращают внимание... Пойдемте домой!
   Иш-Чель не помнила, как они добрались за город. Она словно во сне позволила рабам уложить ее в каноэ на мягкие шкуры и привезти домой. Прислужница сообщила, что госпоже стало плохо от переутомления и ее оставили одну. Желание спасти Кинич-Ахава даже не возникало. Оно, наверное, родилось в ней, как только она его увидела. Он был для нее самым дорогим человеком, и для нее теперь не существовало другой цели, кроме его спасения. То, что Кинич-Ахава вели, как простого раба, давало маленькую надежду, что никто не знает, кем является этот пленник. Нужно срочно узнать, куда отвели пленных, где их содержат и к какому празднику готовят. Иш-Чель поручила это старому Муши, она была твердо уверена, что старик все выполнит и никому ее не выдаст.
   Муши вернулся поздно, поставил каноэ и тихо проник в ее комнату. Вид госпожи его смутил - всегда спокойная и уверенная Иш-Чель не находила себе места. Очевидно, предчувствия все же существуют.
   Едва Муши пересек порог комнаты, как госпожа подлетела к нему и вцепилась в руку:
  -- Не медли, где этот человек?
  -- Должен Вас расстроить, госпожа, но этих пленников разместили в тюрьме рядом со зверинцем тлатоани... - старику было тяжело видеть в глазах женщины надежду, которую он дать не мог. Ему было известно, кого искала госпожа, поэтому ошибки быть не могло. Он никогда бы не попутал Кинич-Ахава с кем-то другим. Надежда, горевшая в лучистых глазах потухла, её сменило на миг отчаяние, но решимость, прозвучавшая в голоске Иш-Чель, дала понять старику, что неудача не может помешать госпоже. Один план может провалиться, но пока жив Кинич-Ахава, она будет придумывать но­вые безумные попытки, чтобы его спасти.
  -- Госпожа, их охраняют не воины, - отмел Муши возникшее у Иш-Челъ предположение о подкупе.
  -- А кто?
   - Ночью во дворце бродят ручные ягуары сестры тлатоани Шочи, Вы их видели сегодня...- голос старого Муши едва доносился до Иш-Чель, потому что вспомнив историю этих ягуаров, в ее голове стал вырисовываться безумный план...
   Купить каноэ, выкрасть из комнаты Амантлана специальный знак, ко­торый служил пропуском на южных дорогах и некоторые другие мелочи не вызывали у женщины тревоги. Самое главное было проникнуть ночью во дворец и вывести Кинич-Ахава. Как это выполнить?
   Казалось, что голова разорвётся от мыслей, одна шальнее другой. Час шел за часом. Терпение Муши перерастало в смирение, когда хозяйка подняла на него посветлевшие и радостные глава. Он понял, что изворот­ливый женский ум что-то придумал. Предложение Иш-Чель было настолько неправдоподобно и безумно, что про себя старик решил, будто его госпожа тронулась умом. Сама идея была невероятна, а ее воплощение потребовало бы огромной силы воли и абсолютного бесстрашия.
Именно оно светилось в решительном взгляде Иш-Чель, которая ставила на кон всё, что имела, а расплата, в случае провала, была бы ужасной.
   - Ты готов мне помочь, Муши?- тонкие руки женщины не знали покоя, они то теребили край рубашки, то взлетали к волосам, поправляя тщатель­но уложенную прическу, то ладошкой прикрывали дрожащие губы, сдерживая дыхание. Она хорошо осознавала, что её ждет и, старалась ещё и еще раз продумать, чтобы не ошибиться.
   Пока Муши разыскивал каноэ, Иш-Чель пробралась в комнату мужа, неустанно повторяя молитву своей богине. Руки дрожали от напряжения, в глазах плавали темные круги, она боялась не найти то, что помогло бы ей спасти Кинич-Ахава.
   Разжигать очаг было нельзя, чтобы не привлекать внимания домашних. Ведь она практически никогда не заходила в эту часть здания. Стараясь не шуметь, Иш-Чель осторожно направилась в угол комнаты, где муж обычно сваливал одежду. У Амантлана, как и у любого знатного пилли было м­ного одежды. Ацтеки заканчивали свои пиры вручением по­дарков. Это был знак проявления богатства и власти. Многочисленные тка­чихи и умелые вышивальщицы работали весь световой день, чтобы их хозяин мог в один вечер щедрым жестом раздать своим гостям тончайшие одежды, блестящие плащи или дорогие украшения.
   Частый гость тлатоани, Амантлан никогда не возвращался из дворца без подарков. Чаще всего он уходил в одном из своих боевых нарядов из шкуры ягуара, а возвращался в одежде из шелковистого тончайшего хлопка, поверх которой был накинут плащ из шкуры редкого зверя, либо, позволенной только высшей ацтекской знати, весь переливающийся плащ из маленьких перьев колибри.
   Иш-Чель нередко прибирала в этой кладовой. Амантлан любил поря­док, поэтому каждая вещь лежала на своем месте: большие круглые щиты, с оскалившейся мордой ягуара, были рядом с тремя зонтами от солнца, ручки которых были вырезаны в форме переплетающихся змей, их глаза из нефрита слегка поблескивали холодом от лунного света; далее следовали стопкой плащи из меха, ошибки быть не могло, так как характерный запах шкур Иш-Чель не могла спутать ни с чем. Потом она зацепилась за ручку тяжелой палицы и обрадовалась, что не поранилась вставленными в нее кусочками камней из лавы - рана могла бы сделать её план неосуществи­мым. Подойдя к группе сандалей, сваленных в кучу, она старательно проверила каждый шнурок на прочность и принюхалась, чтобы не ошибиться - сандали должны были быть старыми и впитать запах своего хозяина. По пути, подобрав пару кремниевых ножей, женщина завернула их в лоскут из тонкого хлопка, очевидно, это была набедренная повязка; медленно и тщательно подбиралась она к куче военной одежды, на которую возлагала большую надежду. Резкий запах кожи и пота ударил в нос, давая понять, что вожделенная куча паред ней. Иш-Чель старательно начала перебирать брошенные кое-как одежды, радуясь, как ничему в жизни, что нерадивые слу­жанки не успели привести в порядок, а то и просто убрать отсюда костю­мы из шкуры ягуара. Когда оказалось, что она наконец-то нащупала знакомый мех, Иш-Чель присоединила костюм к своему узелку и продолжила поиски. Ей был нужен еще один костюм. Тишина в доме пока ничем не нарушалась, а заговорщикам это было наруку. Наконец второй костюм ягуара, ка­жется, был найден, оставалось надеяться, что она не ошиблась в той тем­ноте, поглотившей кладовую. Прихватив пару плащей с густым мехом, и надеясь, что это не подарки тлатоани, а, следовательно, Амантлан не кинет­ся их искать, Иш-Чель выскользнула из комнаты мужа. Пробравшись на свою половину, она подкинула хворост в огонь, доста­ла иглу с нитками и разложила один из боевых костюмов мужа. Несомненно, это была боевая одежда, с которой смыта разве что только кровь, много­численные дыры, рваные и небрежно прихваченные несколькими стежками из сырой кожи, потертости никогда бы не позволили ее спутать с чем-либо еще. Иш-Чель вознесла молитву своей богине и старой няне, благодаря их за то, что в детстве ее научили владеть иглой.
   Второй костюм, за который она взялась, закончив первый, представлял собой кучу рванья, совершенно не пригодного к починке. С одной стороны это было хорошо - его никто не кинется искать, но с другой стороны по­чинить и одеть такое... Иш-Чель была застигнута врасплох. Она не знала, на что решиться: вновь идти в комнаты мужа, ожидая в любую минуту быть пойманной без вразумительных объяснений, или попытаться хоть как-нибудь его сшить. Времени и на раздумья не было. Только сегодня, пока не прошла сверка пленных, пока новые сторожа не присмотрелись и не запомнили новых рабов в лицо, они могли вытянуть Кинич-Ахава. Набрав в легкие по­больше воздуха, она решительно взялась за иглу. Здраво рассудив, что еще одного костюма может и не быть. К тому же ей несказанно повезло, что в пуках она держала старые, поношенные, пропитанные запахом мужа шкуры. В то, что там, в кладовке, найдется еще один экземпляр, не хуже этих, ей не верилось. И она быстро заработала иглой, пытаясь по­догнать одежду на себя.
   Шитье заняло времени в два раза больше, чем она предполагала. До прихода Мути она успела выскользнуть на кухню. Не зацепив ни одного горшка и блюда, Иш-Чель сложила в мешок: половинку индюка (будем надеяться, что экономная Ишто поверит в то, что его утянули собаки... как и все осталь­ные продукты), перец, десяток початков кукурувы, немного сладкого карто­феля, несколько вяленых рыбин. В ее руках оказался увесистый мешок с продуктами. Рука сама нащупала глиняный кувшин, он тоже был ей нужен, и не маленький, а довольно объемный. Нагруженная таким образом своей добы­чей, Иш-Чель едва дыша, добралась в свою комнату, где ее уже ждал обеспоко­енный Мути.
   - Каноэ готово, - едва слышно прошептал он, а его правая бровь удив­ленно полезла вверх, завидя, сколько всего принесла хозяйка.
  -- Хорошо. Я готова. Идем.
   Заговорщики решили спокойно проплыть между чинампе, пока не окажутся напротив дворца тлатоани. Теночтитлан тускло освещал огонь на централь­ной теокалли. Иш-Чель осторожно попробовала воду озера рукой - ей пред­стояло ночное купание, а становилось прохладно.
   Муши греб уверенно, каждый сильный взмах его рук, неожиданно далеко продвигал их лодку. Предусмотрительный старик нагрузил её свежей рыбой, и оставалось только гадать, что думал хозяин, получивший награду, очевид­но щедрую, за весь свой груз. Иш-Чель осторожно отодвинула ногой подаль­ше корзины с товаром, чтобы не раздражал запах рыбы.
   - Мы на месте, госпожа. Куда плыть?
   - Плыви к теокалли, - их каноэ ловко лавировало между цветущих чинампе. Голова кружилась от пряного запаха многочисленных цветов, оче­видно, они проплывали мимо жилья цветовода, который строил свой доста­ток на выращивании цветов для похоронных обрядов или пиров богатых
пилли. Свет на теокалли становился ярче, и каноэ ткнулось в твердую почву, но Иш-Чель, хорошо помнившая, где находятся сады тлатоани с его особым зверинцем, нетерпеливо махнула рукой, требуя, чтобы Муши плыл дальше. Перед ними раскинулась ровная площадка с высоким столбом, где в определенные дни свершался полет людей-птиц, за площадкой мрачным огнем на вершине выплывало из ночи самое большое теокалли, посвященное Тлалоку - богу дождя и верховному богу Уицилопочтли. Ночью жертвоприношения не совершались. Площадь перед теокалли была пустынна, времена­ми её пересекали одинокие фигуры ночных прохожих. Город везде отошел ко сну.
   Муши плыл, держась берега, уверенно огибая теокалли с левой сторо­ны. В ночи темнели очертания дворца тлатоани, сады и парк спускались к самой воде и не были огорожены - их охраняли ягуары Амантлана. Внима­тельно прислушавшись, Иш-Чель прошептала:
   - Вот теперь мы на месте... Держись берега, Муши, но не подплывай слишком близко, - она быстро выскочила из каноэ, почти по пояс, погрузившись в прохладную воду озера. Узел с одеждой Амантлана она держала на голове. Положив его на сухое место, женщина убедилась, что на берегу никого нет, Муши отплыл в темноту, и его не видно. Тогда она сняла с себя всю одежду, вздрогнув от ночной прохлады. Иш-Чель набрала большую пригоршню песка и, погрузившись в воду, начала ожесточенно тереть себя. Когда каждый кусочек тела её был тщательно отмыт, она окунулась с головой и отжала волосы. Быстро выскочив из воды, дрожа от холода, Иш-Чель не стала дожидаться, пока тело обсохнет, и резко натянула на себя одежду Амантлана. Запах шкуры животного, смешанный с запахом пота и грязи ударил в нос терпкой тяжестью, дурманящей голову. Иш-Чель подавила в себе неприятные ощущения. Она понимала, чем сильнее запах Амантлана, тем больше у неё шансов выжить, наткнувшись на сторожей в облике ягуаров.
   Едва она натянула на голову маску и взглянула на ночь из пасти с оскаленными клыками животного, как раздался легкий шорох в кустах, примыкавших к прибрежной полосе, и под лунный свет выпрыгнула пара изящных и крупных пятнистых кошек. Это были ягуары Амантлана. "Привет, ребята!.. Вы не заставили себя ждать... Ну, как, удалось мне вас провести?" Ягуары, играясь между собой, крупными прыжками приблизились к ней. Она замерла, радуясь, что рядом глубокое озеро и, если что-то пойдет не так, то, возможно, ей удасться спастись.
   Ягуары подходили ближе и ближе, их красивые морды вытягивались по напрвлению к ней, а тела готовились к прыжку. Одна из грациозных ко­шек вдруг замерла и сделала неожиданный прыжок в сторону одежды, акку­ратно сложенной у береговой полосы. В момент тонкий хлопок был разор­ван в клочья, и довольная морда с белоснежным оскалом повернулась к замершей Иш-Чель. Дыхание прекратилось, сердце перестало биться, в какой-то миг женщина поняла, что план её был не просто безумием, а намного больше, и место ей в том самом зверинце, которого ей удалось избежать. Держать в поле зрения обоих кошек у Иш-Чель не получалось, все её вни­мание, приковала к себе первая, впрочем, ей абсолютно не было никакого дела до второй. Какая разница, кто ее съест?
   Мысль о побеге вновь мелькнула, но тут желтые глаза ягуара встре­тились с ней, и намертво приковали к себе её внимание, а ноги, налились неподъемной тяжестью. До Иш-Чель донеслось урчание, было оно довольным или угрожающим, она не знала. Тут женщина обратила внимание, что она так напугана, что даже не дрожит. В голове мелькнула совершенно несерьезная мысль, которая её слегка приободрила: "Дрожать-то нужно было раньше..."
   Кошка плавно надвигалась на нее, а пришедшая в себя Иш-Чель нача­ла прикидывать расстояние до глубокого места озера, когда что-то холод­ное и мокрое ласково ткнулось в её онемевшую руку.
   Довольное урчание второй кошки, которая нежно терлась о её ноги, было настолько неожиданным, что Иш-Чель опустилась на песок, как подкошенная. Ягуары требовали от неё ласки, нетерпеливо тыкаясь ей в руки носами. Страх отступил. Смахнув с глаз набежавшие слезы, Иш-Чель
собралась с силами, встала и, прихватив узелок, который облизал один из ягуаров, направилась в глубь, сада. Ягуары вприпрыжку бежали рядом. Через некоторое время к веселой кампании присоединились ещё трое. Каждое появление сопровождалось дружеским приветствием, состоя­щим из мокрого тыканья и ласковых толчков в ногу.
   Каждый раз при новом прикосновении, к которому нельзя было отно­ситься без дрожи, Иш-Чель вся сжималась, и готовилась ощутить на своём горле ровный ряд зубов трусцой бежавших животных.
   Ягуары весело прыгали, и Иш-Чель уже испуганно озиралась по сторо­нам сада, боясь, что они создают много шума, но, очевидно, именно этот шум и был необходимой защитой. Никто не рискнул бы войти на территорию, охраняемую столь жизнерадост­ными охранниками.
   Они приблизились к каменной стене, у которой начинались камеры с рабами. Учуяв резкий запах людей, ягуары изменили свое поведение, и жен­щина смогла увидеть со стороны, что её могло ожидать.
   Звери с грозным рычанием стали бросаться на деревянные брусья, одна из кошек села напротив клетки и ожесточенно стала бить себя по бокам длинным хвостом, готовясь к прыжку. Боясь, что она перебудит всех плен­ников, Иш-Чель решила на них цыкнуть. К её удивлению животные послушно угомонились, и только шерсть по-прежнему стояла у них дыбом, а так они послушно уселись полукругом. По мере продвижения от клетки к клетке звери уверенно, чего нельзя сказать об Иш-Чель, продвигались вдоль сте­ны, когда в прутья вцепились руки, и раздался тихий шепот:
   - Кто тебе нужен?
   Вопрос был так неожидан, что Иш-Чель смешалась, не зная как на не­го ответить. Казалось, она все продумала, все учла, но вот как найти ночью среди сотни людей того, кто ей нужен, она не знала.
   Известно ли пленникам настоящее имя Кинич-Ахава? Нет ли среди них предателя, и многие другие вопросы навалились на женщину, вызывая дикую панику, какую не могли вызвать своим присутствием даже ягуары. "Что от­ветить?" Время работало не на нее. И тогда она решила рискнуть.
   - Я - Иш-Челъ, жена Кинич-Ахава из Коацаока... Я ищу своих близких...
   - Иш-Чель?.. Кинич-Ахава здесь, через две клетки, женщина, - голос, сначала выражавший робкую надежду, по мере того, как говоривший понимал, что это не к нему, терял свою жизненную силу и последние слова произ­нес едва слышно. Но Иш-Чель поняла и бросилась к камере, где должен был находиться тот, кого она признала на площади Теночтитлана.
   Пленные были настолько обессилены, что тот шум, который производили ягуары, не мог их пробудить. Дрожа, Иш-Чель вынула из свертка кремниевый нож и подошла к решетке. Та была из толстых деревяшек, переплетенных ремешками из кожи. При достаточной силе и ловкости она могла бы и сама их перерезать.
   С земли поднялся, пошатываясь, человек и подошел к ней.
   - Кто тебе нужен?- донесся до неё шепот, который был ей так знаком. Перед ней, в непроглядной темноте стоял Кинич-Ахава. Она не могла рас­смотреть черты его лица, но интуитивно чувствовала, как он напряжен.
   - Кинич-Ахава...
   - Он перед тобой. Кто ты?
   Вопрос повис в воздухе. Кто она?!. Да ведь он не знает, что она жи­ва!.. Что это не её дух пришел к нему! А вдруг он испугается? Поднимет шум? Не поверит её словам?!. И тогда всё зря!
   - Кто ты?- Кинич-Ахава подошел вплотную к решетке, притиснув своё лицо к самим жердям, тщетно вглядываясь в темноту. Иш-Чель решилась. Она подошла, накрыла его руки своими и, приблизив лицо достаточно близко, тихо, но уверенно сказала:
   - Это я... Иш-Чель. Я не призрак, я осталась жива...- реакция Кинич-Ахава была естественной - он отпрянул на секунду и замер, не сделав ни одного движения. Ни назад, ни вперед. Это обрадовало Иш-Чель. Кинич-Ахава был воистину храбрым человеком. Его пальцы под руками Иш-Чель слегка дрогнули, выдавая неуверенность.
   - Кто ты?- едва выдавил он снова, не веря своим ушам. Тьма мешала ему рассмотреть пришедшего, к тому же злобный оскал на маске кого угод­но мог повергнуть в ужас днем, а ночью настолько искажал черты, что да­же при очень большом желании рассмотреть что-либо было просто невоз­можно.
   - Я - Иш-Чель и пришла тебя спасти, - твердо и уверенно произнесла Иш-Чель, она уже пришла в себя и поняла, что ей придется брать все в свои руки, и как можно скорее. Из туч выходила луна.
   - Как ты собираешься, это сделать?- невозмутимость пленника слегка смутила Иш-Чель. Она ожидала хоть какую-то радость, смущение, но плен­ник сосредоточенно взял, протянутый ему нож, и спокойно начал перерезать связывающие перекладины ремни. Они работали быстро и сосредоточенно, когда образовали, проем, достаточный, чтобы Кинич-Ахава мог вылезти, Иш-Чель протянула ему узел с одеждой и глиняный кувшин с водой.
   - Ты должен тщательно вымыть свое тело, иначе ягуары тебя не про­пустят, - Иш-Чель увидела, как он спокойно кивнул головой, бесприкословно с ней соглашаясь. На некоторое время он исчез в глубине камеры. Вынужденная ждать, Иш-Чель присела рядом с клеткой и машинально погладила подошедшую к ней дикую кошку. Та, довольно мурлыкнув, улеглась на ее ногах. У женщины уже не было сил, чтобы хоть как-то отреагировать на столь нежное соседство, и она равнодушно почесала ягуара за ушами.
   Тихий шорох сказал ей, что Кинич-Ахава вылезает через прутья. Он ловко подтянулся на прутьях сверху и грациозно опустил свое худое те­ло рядом с Иш-Чель. Ягуар, недовольно ворча, ткнул­ся мордой в его ногу, но, учуя всё тот же запах, недовольно отошел. Не говоря ни слова, пара двинулась к воде. Ягуары по-прежнему весе­ло сопровождали их.
   Безумный план Иш-Чель удался. Они спокойно прыгнули в воду, а на шум гребков быстро подплыл Муши, который их и подобрал. Когда муж­чины оба сели на весла, каноэ птицей полетело в ночь, в полной тишине.
   Только когда Теночтитлан, освещенный огнем теокалли, остался далеко позади, Иш-Чель начала бить мелкая дрожь. Она натянула на себя оба плаща из меховых шкур, прихваченных из кладовой Амантлана. Мужчины гребли без передышки, несмотря на почтенный возраст Муши, и никому из них плащ был не нужен. Вскоре мелькнул небольшой мыс, где располагался пригородный дом Амантлана. Вид спящего дома привел Иш-Чель в чувства.
   -Стойте! - достаточно резко отдала она приказ. Муши много лет был ра­бом и привык исполнять приказы мгновенно. Он тут же поднял своё весло, а Кинич-Ахава не успел, отчего каноэ сделало крутой разворот к берегу.
   - В чем дело? - раздраженно спросил бывший пленник, не понимая, из-за чего остановка.
   - Правь к берегу, Муши. Ты потом отвезешь Кинич-Ахава.
   - Зачем к берегу?
   - Ты получил свободу. Я не могу бежать.
  
  
   - Почему?
- У меня маленький ребенок, он не выдержит дороги.
- Вот как... Ты стала женой ацтека?.. Хотя, какое право я имею тебя осуждать, я потерял тебя, а ты спаслась...
   - Это твой сын, Кинич-Ахава.
   - Я приму твоего ребенка, Иш-Чель, - не понял Кинич-Ахава.
   - Это наш ребенок, и он слишком мал для такой дороги. Иди один!
   - Может ты и права... - Кинич-Ахава опустил весло и стал помогать Муши править к берегу. А Иш-Чель не знала, как понять его последние сло­ва, к чему их отнести: к ребенку или дороге? И вообще, перед ней Кинич-Ахава, или совершенно чужого человека она вытащила из клетки?! Луна светила ярко, и позволила женщине внимательно рассмотреть черты спа­сенного. Да это был Кинич-Ахава, который сосредоточился на том, чтобы лодка быстрее достигла берега. Только черты лица его стали более жесткими и совершенно чужими.
  -- Ты не веришь, что это я? - молчание Иш-Чель было достаточно крас­норечиво, он продолжил:
  -- Я свыкся с тем, что ты умерла. Моя жизнь - это каждодневная борьба с ацтеками. Ребенок слишком мал, чтобы выдержать её, а ты... У тебя уже совсем другая жизнь. Никогда бы не подумал, что ты попытаешься меня спасти... Я так глупо попал к ним в руки... Но, спасибо, Иш-Чель! - лодка коснулась берега, и Иш-Чель выпрыгнула. Последний раз она кинула взгляд на человека, которого так любила...
   - Дорогая, обещаю тебе вернуться, когда сын подрастет... - что он сказал дальше, Иш-Чель не услышала. Лодка отплыла, да и ей уже было все равно.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"