УЧИТЕЛЬ ПЕНИЯ ИВАН ТИТОВИЧ И ЕГО НЕПРОФИЛЬНЫЙ ПРЕДМЕТ.
ты воспой в саду соловейка
Уроки пения в школе вызывали у меня отчаяние и тихий детский ужас.
Я не только не умел петь, но я еще и стеснялся! И это продолжалось даже в то время, когда уже заинтересованно поглядываешь на девочек. Особенно те, кто сидели рядом или на второй парте слева.
Как можно пред ним выйти и раскрывая рот, петь про красный галстук или зеленого кузнечика. Я даже представить этого не мог. Нет, нет и нет. Мое лицо все покрыто красными пятнами и я навсегда знал и знаю, что петь я не буду никогда...Просто не умею!!
И это несмотря на то, что моя старшая сестра заливалась соловьем на всех школьных, а затем и заводских праздниках, что мать по вечерам на кухне напевала какие то русские непонятные мне песни. Я просто не мог, я не знал и не учил этих нот и не хотел знать их. Я не запоминал слова песен и даже в компании, не пел, когда все кругом орали, как могли.
Но Иван Титович, учитель пения, не отставал от меня., он говорил мне, что с такими родственниками любой будут петь, что моя сестра была его любимой ученицей и что сейчас она поет в заводском хоре. Что он и мою мать слушал, и она прекрасно пела под его аккордеон...
Но я убегал, я всегда осматривался, когда на переменках выходил в школьный коридор, а когда у нас были уроки пения, я мечтал заболеть или пойти на работу по школе.
С пения часто вызывали мальчишек перенести карты или подклеить книги в школьной библиотеке либо вынести мусор с чердака.
Иван Титович встречал меня в магазине, и я красный, должен был выслушивать его разговор о том, чего можно достигнуть в развитии гортани и легких, в конце концов.
Но уроки кончились, перешли мы в другой класс и уроков пения не стало. Только у нескольких человек стояли пятерки по пению, у остальных была твердая четверка.
В том числе и у меня. Но ведь и сам Иван Титович говорил, что пение урок непрофильный и даже в аттестате не будет стоять оценки.
Я был доволен этим, а Иван Титович тем, что я знал достаточно ноты и мог различить высокий звук от низкого.
Куда более важные предметы были по физике, математике и тригонометрии. Нам еще директор школы говорил, чтобы учили хорошо тригонометрию и геометрию с математикой, тогда наверняка возьмут в артиллеристы. А артиллеристы это элита и гвардия наших войск.
Прошло время, давно была уже окончена просто школа, потом школа сержантов, и школа жизни. Но теперь по всем профильным и непрофильным предметам у меня были или отлично, или очень хорошо. Только иногда я вспоминал свою двойку -четверку по пению. Теперь уже не надо было бегать. Иван Титович уже давно лежал в могилке как и моя мать, а его сверкающий самый лучший немецкий аккордеон уплыл в бурных жизненных волнах, как та бригантина в песне, что когда то нравилась мне...
Мне ведь тоже нравились многие тогдашние песни и сам я не раз рассуждал с собой, насколько вот эта песня московского поэта и московского композитора, лучше чем какая нибудь народная песня плясовая с тремя строчками текста. А тут, как в газете все есть, от начала до концовки и про эту самую любовь. Хорошо... А в той песне все строчки повторяются и повторяются. Одним словом - русская народная. Но однажды в своей жизни состоялась она неожиданная моя встреча. Это была тихая предновогодняя ночь. С синего неба падал медленный снег, фонари сияли как на прожектора на параде, и полупустой поезд остановился на узловой станции. Никто не входил и не выходил, а проводники не объявляли название пункта. Стих последний лязг железных колес, состав дернулся в последний раз и вместе с шумом сжатого воздуха у меня на второй полке, у лежащего так, как лежит сейчас Иван Титович, вдруг тихо появилась настоящая музыка.
Это был Моцарт, его "Турецкий марш".
Коронной номер Иван Титовича, он всегда исполнял его на бис. Невозможно было видеть, как его пальцы, толстые пальцы крестьянина бегали по сияющим клавишам аккордеона, прорабатывая каждую нотку, каждый звук. Даже быстрее чем надо.. А затем Иван Титович на бис исполнил мне Дивертисмент Моцарта, как позже я узнал, К 136. Лицо его и улыбалась и было неподвижным, а пальцы порхали. Я лежал не двигаясь, даже кашель прошел. В купе было светло от наружного света и снежинки тенями летели на гладкой поверхности железнодорожного столика. Поезд по окончанию было дернулся, но все стихло и тут уже для одного меня раздалась давняя знакомая песня.
Я застыл. Я никогда не знал что ее можно петь. Я думал, что это дело женское, про любовь но эту песня о соловушке в зеленом саду исполнялась мужским хором
Все мои товарищи, умершие и живые, работающие и нет, лежащие в неизвестных могилах и на кладбище вдруг встали в ряд со мной, как когда то в солдатском строю. Оказалось, что мы все, я в том числе, были, есть и будем готовы к подвигу, и что это не наша заслуга, не наше достоинство, это все наши предки. И то, что они вложили в наши души мы передадим дальше и дальше. Это было как военная тайна и смысл вовсе не в том, чтобы умереть там за всех, за родину, за нашу Россию, за нашу веру.. Нет, выше, выше, когда моя смерть - мой помощник!! И все это заключалось в трех строчках текста, которые так хорошо помнил и не понимал я.
Вот с той то поры я и запел. Получалось криво, косо, я злился, жена смеялась, но я шел вперед. Иван Титович стал мне подмогой и, конечно, я жалел все пропущенные уроки по непрофильному предмету. Книги по пению появились - я сам удивляюсь. ...
Уже жена не кривила свое личико от моего искусства, а приготавливалось заранее.
Но теперь жена вместе с ее любимыми Николаевым и Пугачевой помалкивают и при мне уже не поют а телевизоре не появляются.
Это еще жена всей правды еще не знает. Как то раз был я в гостях у своей тещи в деревне. Так дом около леса расположен и вот мы летним деньком втроем побрели на самую высокую гору. Там есть такая полянка, почти арена. И дальнее эхо словно аплодисменты благодарных зрителей Вот там то я и отвел душу.
Были только Иван Титович, бутылка литра в два хорошего домашнего вина и среди зрителей моя мать с куском хлеба и колбасы в руках... И я пел им мою любимую песню. Я знал и любил их обоих, и если бы была возможность я бы все косточки, что остались от ручек Иван Титовича, а равно как и материнские, расцеловал. Держал бы в руках их и целовал каждую знакомую мне косточку по очереди.
Вот так я полюбил поздней порой уроки Иван Титовича по пению и его непрофильный предмет.. Что слез, что пения, что песен. Теперь моим любимым профильным предметом стало пение. Я хотел бы исправить свою четверку-двойку по пению. Свое первое пение мне еще запомнилось и тем, что через недельку к нам приехала теща с подарками. Мы тогда, как и вся страна были в телевизионном трауре, умер наш бывший президент.. Теща за столом заметила, что ведь недаром у них в деревне тогда какая то приблудная собака весь вечер выла, как на покойника. Точная примета, как оказалось.
Я сжал зубы и ничего не сказал, не выдал себя. Но теперь я точно знаю, что моим любимым профильным предметом в школе было пение, и для тех, у кого любовь к родине и народу не является профильным я всегда готов вместе и Иван Титовичем спеть эту народную песню.
На бис. на ура ура
В строю, со всеми друзьями и впереди, и во главе, как учитель самого профильного жизненного предмета Иван Титович со своим сверкающим баяном.