У одного проклятого и старого храма были руки и ноги, которыми он топтал землю и закапывал саженцы слабых и умирающих нарциссов в своем древнем и громадном саду. Цветы эти носили человеческие имена, которые старый и проклятый храм давал им сам, ибо был у него также рот. Рот, который, назвав цветы, оживлял их своим стеклянным и неживым голосом.
- Да остановится время, - шептал рот и, останавливалось время: за холмами, где выл слепой ветер, разрушая деревья; возле синего старца, утонувшего в зеркальном озере; за спиной маленькой рыжей девочки в сгоревшем платье. Время таяло и исчезало повсюду, где только мог мелькнуть шёпот храма, приносивший за собой лишь смерть. Та самая смерть, о которой он мечтал веками. Та самая, которая уже веками не навещала его, видимо, забыв, что он существует. Считая время своей горькой жизни, храм сбился на трехтысячном тысячелетии со счета.
- Нет смысла в вечности считать ту же самую вечность, - произносил он вслух своему громадному саду, который, подтянув длинные зелёные уши, слушал его, пытаясь сохранить в памяти слова своего хозяина. Нарциссы передавали оттенки эмоций и отчаяние храма другим своим братьям и сёстрам, издавая стоны, истекая слезами боли по пути к дереву памяти.
Растревоженное дерево было похоже на огромного льва заросшего мхом и шерстью. Оно было очень высоким и росло с каждым новым воспоминанием, словом, смехом или грустью проклятого и вечного его - всё, что тот хотел сохранить, предназначалось дереву, отяжеляло сильные ноги, опускало длинные руки.
В этот раз пушистое тело дерева покачивалось в разные стороны, показывая хозяину свою усталость и недовольство.
- Дай мне отдохнуть, - умоляло оно.
- Я подарил тебе вечность, а ты не можешь найти время для отдыха? - с насмешливой ноткой в голосе спросил храм.
В ответ дерево лишь вздохнуло, уронив слабые заросшие руки на землю. Прикосновение травы и муравьев тут же мелькнуло между пальцев зелёного растения, помогая ему подняться.
"Вот бы упасть и не вставать", - все чаще думало дерево памяти, все чаще хотело и не могло себе этого позволить.
- Вставай, дупло, - шипел хозяин сада, напрягая свои гортанные связки, упорядочивая свой гнев, расплёскивая желчь и безысходность.
Несчастный тут же подхватил эмоции хозяина длинной зелёной листвой, раскачав по ветру качели его трезвой злобы, сохранив в себе разом всю печаль. Такова была его работа: помнить всё.
"Услужливая рабыня, - думал он про себя, - зелёный невольник с ордой смешных кустов и везде сущих тараканов с муравьями, имеющими права на покой и смерть".
Право на покой и смерть.
Каждый из цветов, насекомых, ползающих повсюду в саду, имел право на смерть.
Право на покой и смерть.
Правда, порой хозяину приходилось находить новые души: души людей, души скал, души животных...
Зависть.
Он сердился. Особенно эти сложные последние тысячу лет, когда хозяин решил сохранять каждый свой печальный вздох и быстро промелькнувший нервный смешок.
Он устал. Особенно когда хозяин решил наделить его ранее невиданной мощью рук и силой ног, редкой радостью и суровой печалью. Навеки.
- Раз я не могу умереть, - шептал тогда обессиленный храм, - то пусть все мои воспоминания тоже живут вечно. И ты - тоже, - сказал тот, сурово указав на молодое зелёное деревцо памяти.
В тот же миг корни дерева стали сильнее, а листва ярче и зеленее. Силы принесли магнитом радость, трудом он подхватил на руки всё, что требовал хозяин.
- Не заставляй мои воспоминания ждать, - сурово дребезжал он, - Я хочу рассказать обо всём, что знаю, - гневался он, - Обо всём, что видел за этим садом. Обо всех, кому нашептывал смерть. Я - смерть. Я - выбираю. И пора мне выбрать нарциссам имена.
Эйфория туманом тогда обволокла рассудок молодого деревца. Так оно бывает. Сила завораживает, красота зачаровывает. Время идёт...
А он всё продолжал видеть и запоминать, запоминать и видеть.
Любил проклятый и старый храм слушать, как умирающий скрипач играет ему на деревянной скрипке забытую и отверженную музыку. Музыку, удаляющуюся все дальше и дальше в небытие вместе со своим хозяином-скрипачом, который в оставшиеся минуты своего существования играл всё жарче и жарче, дабы приглушить последние стуки своего умирающего сердца. И играл скрипач! И играл скрипач!! И играл скрипач!!! И упала скрипка.
Любил также храм думать. Думать вслух.
- Всё эта бесконечность. Эта коварная клетка, в которой заперли мою душу, моё сознание. Сырость после дождя и то приятнее, чем это ложное солнце. Но нет, нет, не люблю дождь, это не иначе, как слёзы скал. Иного просто не может быть. Ведь кто-то должен плакать хоть чуть-чуть по мне.
А в это время скалы и правда проливали слёзы. Но были эти слёзы каплями сожаления о том, что нет в этом мире ничего вечного, что настанет всё же мгновение их погибели. И проливали слёзы скалы о вечности два заката и два рассвета, пока не пришло к ним эхо и не разбилось об их громоздкие спины и не погубило их. Так и не узнали скалы о жизни всей - ничего. Как и о вечности, которая осталась, как и сама жизнь, им не изведана.
Так и прошло 8 тысячелетий...
Так прошли и начались многие войны, а храм всё так же сидел, насупившись, ломал твёрдые пальцы и разрезал грубые конечности, он глядел, и глядел на свои раны, которые в тот же миг заживали.
- Боль. Какая ты? - отчаявшись, спрашивал он пустоту. На что та отвечала ему тишиной. Пока не пришла она, яростно и довольно обняла его огромные плечи, она ласкала и целовала всё его твердое тело.
Беспомощность.
- Какое неживое! - нашептывала она, пытаясь пройти сквозь всю его сущность, не упуская ничего в ничего.
Наслаждение, удовольствие, блаженство испытывала она от прикосновения к полупустому и прекрасному ему.
- Не тронь меня! - просил храм, не в силах бороться с надвигающейся на него бедой.
- Ну-ну, будь храбрым! - звонко и мерзко посмеивалась беспомощность, - я ведь только начала, а ты уже и устал. Разве так поступают настоящие мужчины? Ты должен быть мне благодарен за предоставленную ласку.
Глубже и глубже приближалась она к душе храма, пройдя уже по всем подвалам и лестницам его бесформенного тела.
- Прочь! Оставь меня в покое! - нервно выкрикивал он, пытаясь сражаться с нею, но ничего у него не получалось. Уж очень сильна она была. Уж очень глубоко вошла она в него. Уж очень тепло и холодно обнимала душу.
Как только закончила беспомощность, храм пал на землю вместе с нею. Беспомощный, и всё такой же одинокий.
***
Усталость незаметно пришла к нему. Раньше он не понимал, раньше ему нравилась его мощь и сила, а теперь он понял, что постарел?
- Но разве я был молод? - спрашивал он себя, глядя в зеркальное озеро, в котором не узнавал свои листья и ветви.
Он устал. Умоляя хозяина о покое и отдыхе, он слышал лишь "вставай, дупло" или "я подарил тебе вечность, а ты не можешь найти время для отдыха?".
Мышцы зелёного растения напрягались всякий раз, как приходил хозяин.
Но в этот раз воздух, растревоженный приходом храма, всё больше и больше походил на танец безысходности и злобы. Состояние хозяина ухудшалось с каждым днём, и вся эта угрюмая печать оставалась на листве зелёного раба, невольника, в обязанности которого входило помнить всё, не забыв ничего.
Усталость.
Беспомощность.
***
Она живёт в небольшом городке, в тихом районе, где все её знают, но никто не приходит на чай. В свою двухкомнатную квартиру она поднимается пешком.
- 4 этаж - это не так уж много, - думает она, - мне нужно держать себя в форме. Ведь скоро он проснётся, - думает она, опираясь на трость, которую ей подарил сын. И пусть нога у неё уже не болит, она не хромает.
Память.
Прошло 15 лет с того дня, как она попала в аварию. Всего-то легкое сотрясение головы, перелом ноги, ребра. Сын тогда навещал её каждый день, а когда она окрепла, он подарил ей трость, чтобы ей было легче ходить.
Не больно.
- Сынок, мне и так легко, - говорила она, нежно глядя на своё чадо.
- Мам, когда меня не будет рядом - она будет твоей опорой.
- Ты - моя опора.
И он уехал. Извиняясь за то, что не может иначе. За то, что бросает её одну. Хотя нет, не одну же, с тётей Клавой, - успокаивал он, продолжая извиняться за то, что такие вот сроки, такая вот работа.
Она ждала. Физическая боль прошла. Нога у неё уже не болела, она не хромала.
***
Врач был стар, как его потрепанное пальто. Они даже были чем-то похожи между собой. Оба они серые, слабые и спокойные.
Он знал, что его поход на улицу Маяковского 17 ничего не изменит. К тому же на улице бушевали колючие снежинки-пропеллеры, которые в этот день были уж слишком наглые. Да он бы с радостью предпочёл отсидеться дома. Но такова его работа. Он врач.
Сегодня утром ему позвонила женщина. Она просила срочно прийти к её сыну, которому стало плохо.
- Он проснулся? - удивлённо спросил Федор Иванович.
- Нет же! - взволнованно прокричала заплаканная женщина, - он болен.
Дверь ему открыла серая дама пятидесяти лет с тростью в правой руке. Её карие глаза устало и нервно смотрели на Фёдора Ивановича.
- Наконец-то! - взвизгнула она, - проходите же.
Её сын лежал в коме уже 15 лет. В 29 лет он упал и разбился во время строительства храма.
Его состояние всегда было одним и тем же. Такой же светлый, худого телосложения, но с сильными руками и впалыми щеками. Но до этого дня. Сейчас его можно было сравнить с вянущим деревом, ветви которого начали ослабевать. Кора, которого начала стареть.
- Он умер уже 15 лет назад, - хотелось сказать ему, - Он умер, когда упал.
Он промолчал.
Его мать отказывалась отключать своего сына. Она всё верила и верила, что он проснётся. Но он не просыпался.
- Несправедливо, - говорили люди.
- Эгоистично, - говорил Фёдор Иванович.
- Я ничего не смогу сделать, Дарья. Он устал. Разве ты не видишь? - спросил врач и опустил седую голову.
Бедная мать угрюмо и несчастливо посмотрела на старого врача и спросила:
- Мне кажется, что ему холодно. Ему может быть холодно?
- Может, Дарья. Вдруг в его сне сейчас долгая зима или он находится в пустыне, где нет дождя. Посмотри на него. Он сохнет. Отпусти его туда, где ему будет лучше. Ты знаешь, что для этого нужно сделать.
Карие глаза любящей матери остановились на сыне. Она думала о том, как оно выглядит - это место, где лучше.
***
Он был одинок. Даже несмотря на то, что вокруг были нарциссы. Он старался не привязываться к ним.
- Вы всё равно умрёте, если не сегодня, то через месяц, - говорило цветам дерево, когда те пытались стать его друзьями.
"Вы всё равно умрете".
Он был стар. Он чувствовал силу, которой одарил его хозяин и чувствовал слабость сквозь прозрачную дыру в своей душе.
Сквозняк.
Его продувало каждый день.
- Я болен, - думал он.
- Я болен?! - удивлялся он. Спрашивал себя, - Разве скоро все закончится? Но не понимал, хорошо это или плохо.
Сквозняк.
Хозяин перестал навещать его. Перестал даже давать указания. Нарциссы умирали, а новых душ не поступало. Дерево даже начало страшится одиночества.
- Странно это или нет - какая уж разница. Может он тоже заболел, как и я, - думало дерево, с интересом разглядывая свои завядшие ветви и сухие листья.
Он вздохнул. Усталость мягко укрыла его.
- Интересно, как она выглядит, - задумчиво спросил он.
- Кто? - поинтересовался мальчик-нарцисс, сгоревший в пожаре.
- Смерть.
- Жужа утверждает, что она серая, как кошка, которая съела её.
- А ты как думаешь?
- Я думаю, что она горячая.
"А мне кажется, что у неё карие глаза" - подумало старое дерево, пытаясь заснуть.