Мы не так много знаем о собственной истории столетней давности - конечно, если говорить об истории достоверной: она не раз переписывалась вначале большевиками, а затем, после развала СССР - либералами или патриотами. Немецкая история того периода в своих мелочах представляется значительно более достоверной: нацистам были безразличны особенности жизни Веймарской республики, их экономические успехи были и так вполне очевидны, затем последовал период окупационного режима союзников, репарации, германское "экономическое чудо" - и опять было некогда и не до того, чтобы корректировать и подправлять исторические документы преднацистских времен. Автобиографическая работа Анны Вимшнайдер вышла в 1985-м: в эти годы "правда" о 30-х годах 20-го столетия ни с какой точки зрения не представлялась запретной, а комментарии автора о нацистском периоде сдержанны и в целом негативны. Таким образом перед нами настоящая непредвзятая летопись немецкой крестьянской жизни, документ безусловно исторической зачимости как с этнологической точки зрения, так и с позиций социологии.
Наш нынешний образ немца складывался постепенно и довольно беспорядочно. Сперва появилась "солдатики" Павла I, затем петровская Немецкая слобода. Оттуда пошло искусство приготовления колбас, привычные российские горшки и чугунки стали заменяться в быту более удобными немецкими кастрюлями, в войсках тут и там появились немецкие офицеры - дисциплинированные, бесстрашные, но не блещущие обычно никакими особыми талантами. В крупные поместья немцев брали управляющими - не слишком любимыми местным населением: как рассказывает у Некрасова в "Кому на Руси..." крестьянин-богатырь: "Я в землю немца Фогеля, Христьяна Христианыча, живого закопал...". Ремесленное сословие Петербурга к концу 19-века чуть ли не наполовину имело немецкие корни.
Массовому же появлению в стране немецких поселений мы безусловно обязаны Екатерине, причем нужно заметить, что никакой "школы хозяйствования" для российского крестьянина из этой затеи не получилось (как, к слову сказать, и из многих других проектов императрицы).
В то же время в отношении "высокого" немец оказывается для российской публики безусловным учителем и авторитетом: Бах, Моцарт и Бетховен в музыке, Гете и Шиллер в поэзии дают отечественной культурной жизни значительный толчок - и это при том, что дворянская верхушка говорит преимущественно по-французски, а вовсе не по-немецки. В какой мере немецкая кровь Романовых способствовала этому "сдвигу" в культуре России, сказать сейчас трудно - свойственные немецкой музыке и литературе идеализм и романтизм вообще-то довольно заразительны, хотя бы как альтернатива вековым российским традициям местничества и кумовства. Из значительных имен российской культурной элиты разве что Гоголь и Тургенев хронически презирали "немца" в любых его проявлениях, веком позже подобную позицию займет Набоков.
Затем на историческую арену выходит Бисмарк с его жесткой политикой, Германия активно индустриализируется, бурлит, митингует; здесь появляются Маркс, Либкнехт и Р.Люксембург - а вскоре затем разворачивается Первая мировая война со всей ее звериной жестокостью и миллионными жертвами.
О временах Веймарской республики в России знают немного, да и в Германии они почти забылись за своей незначительностью; в довоенные годы у гитлеровского Рейха существует множество закрытых военных проектов с СССР. Затем все немыслимые тяготы Великой отечественной, "Убей немца!" Эренбурга, депортация немцев из Поволжья и Украины, ликвидация "немецкой автономии", военнопленные... затем Победа, немецкие штандарты у Кремлевской стены, создание ГДР...
Так кто он, обычный немец, не обремененый образованием, воспитанием, культурой?
Безыскусные в художественном отношении записки баварской крестьянки А.Вимшнайдер дают об этом особое представление. Немыслимая трудоспособность, прагматичная религиозность, порядочность, зачастую показная, прикрывающая преступный разврат, выраженная недоброжелательность к "чужим", злорадство, зависть... - все эти милые "национальные" черты выпукло встают перед глазами читателя без того чтобы сам автор замечал их и тем более им удивлялся.
А.Вимшнайдер родилась в 1919 году. В 1927-м - а именно с него начинается повествование - ей исполнилось восемь лет. Родами восьмого ребенка умирает мать, и девочнка вскоре становится полноценной "хозяйкой" этого большого крестьяского дома, кормя, обстирывая и обшивая всю семью, ухаживая за младшими детьми и многочисленной домашней скотиной. Упорство, мужество, самоотверженность, последовательность и целеустремленность, железная воля, скромность, достоинство... всё это тоже типичные по тем временам черты немецкого национального характера.
Фрагменты перевода этой книги пера Елены Леенсон были опубликованы в 2015 г. в "Иностранной литературе"; настоящий перевод выполнен заново с максимальным учетом местных германских реалий, а также специфической речи автора воспоминаний - простой баварской крестьянки.
------------------------------
Анна Вимшнайдер
"Суп из простокваши"
В крестьянском уезде Ротталь-Инн* на пологом восточном склоне холма стоит наш дом с девятью гектарами земли.
Тут мы всегда и жили: отец, мать, дед, то есть отец матери, и восьмеро детей: Франц, самый старший, затем Михл, потом Ханс и я, первая девочка в семье, ну и еще Ресл, Альфонс, Зеп и Шорш, а потом еще один мальчик.
Жизнь у нас, у детей, была веселая. Родители много работали, да и дед тоже им помогал - хотя ему было тогда где-то больше восьмидесяти, не знаю точно.
То, как он брился длинным старым клинком, было для нас вроде представления и мы без конца хихикали: дед при бритье строил комичные рожи, упершись коленом в скамейку. Зеркало висело на стене, а поскольку у деда тряслись и руки и ноги, скамейка издавала ужасный писк.
Весной у входа во двор всегда лежала большая куча веток и хвороста, который мать рубила топором по мере надобности. Мы вечно карабкались на кучу, и порой она прямо кишела детьми.
В наших играх конями нам служили еловые шишки, коровами - сосновые, а желуди выполняли роль свиньями. Ограду игрушечного двора мы строили из кусков коры, а из меньших ее кусочков делались игрушечные повозки, в которые при помощью нитки или тонкого шнура запрягались наши животные. Сжатую пшеницу и рожь изображал подорожник, а более широкие его листья служили нам деньгами. Вообще все окрестные растения и травы имели у нас свое значение и составляли богатство нашей игрушечной фермы.
Родители нас любили. Вечерами мы обычно играли в догонялки в вишневом саду, отрясая с деревьев полчища майских жуков**, и перед сном бывали возбуждены как никогда.
Однажды мама отправилась с тачкой в деревню, чтобы запастись ко дню молотьбы местным легким пивом. Мне она надела нарядное платье из красного бархата, усадила в тачку и показывала по пути "свою первую девочку" всем соседям, глядящим из-за заборов.
Однажды мать лежала в постели - уж не знаю почему, - и мы, старшие дети, были с ней в верхней комнате. Снизу доносился шум ссоры. Тогда мать опустилась пол, из которого можно было вынуть кусок доски, и стала прислушиваться. Отец и дед действительно ругались: дед как раз принес воду из колодца за домом, а у отца была заперта задняя дверь. Деду пришлось обходить весь дом, и теперь они ссорились.
***
Однажды мы, как всегда, бегали вокруг дома, когда вдруг из дверей появилась Фанни с нашим корытом в руках и вылила в траву ее содержимое - много крови. Мы все остановились в недоумении и стали раздумывать, кого из скотины у нас сегодня режут? Но Фанни сказала, что это кровь матери. Маму зарезали? - закричали мы в страшном испуге.
Мы хотели бежать к ней наверх, но Фанни сказала: стойте здесь, я позову вас, когда можно будет войти.
И мы стали ждать.
Когда нас наконец позвали и мы стали гуськом подниматься, навстречу нам попались двое мужчинам в белых халатах.
В комнате, кроме отца, были еще две соседки, и все плакали. Мать лежала в постели, рот ее был открыт, а грудь с хрипом поднималась и опускалась. В детской кроватке лежал кто-то маленький и орал не своим голосом.
Нам разрешили подойти к матери, каждый из детей взял ее за палец руки и подержал его немного, а потом нас снова отправили играть вниз.
Вечером пришли соседи и еще много людей, чтобы молиться по розенкранцу***. Мать лежала в коридоре, сразу при входе в дом. Ее красивые рыжеватые волосы были расчесали в кудри, как она сама всегда это делала перед зеркалом. На маме было черное платье и даже туфли.
Мы, дети, помню, всё спрашивали: зачем маме туфли? Одна соседка ответила, что это старый обычай: роженицам положено уходить на небо по терниям...
Соседи молились по четкам, потом их пригласили к столу, а потом снова была молитва с розенкранцем. Так продолжалось два вечера.
В тот день, когда умерла наша мать, малыша сразу же забрала с собой крестная, хотя он была уже старая и у нее никогда не было детей. Мы все слонялись голодными, есть в доме было ничего. Четверо младших устроились на кушетке, по двое с каждого конца, и накрылись куртками, подложив вместо подушек что-то из одежды. Мы, старшие дети, тоже напялили на себя верхнюю одежду и улеглись на деревянных скамьях, которые шли вдоль стен главной комнаты. Мы плакали, потому что у нас больше не было матери, и в конце концов уснули один за одним от голода и горя. Ночью отец отнес нас по кроватям.
Отец сразу же принялся искал домработницу. Вскоре он нашел одну, но она пробыла у нас две недели, а затем расставила по скамьях вдоль стен все ведра и выварки, что у нас были, полные замоченного белья, - и испарилась.
Отец снова взялся за поиски и снова нашел работницу, но и эта продержалась недолго: как будто сгворившись с первой, она тоже расставила полные ведра с бельем вдоль стен и исчезла. Не помню уже: скорее всего, белье нам стирать стала одна из соседок. Не припомню также, чтобы его кто-нибудь гладил.
Тогда отец решил взять в жены вдову.
Соседи советотовали ему то одну, то другую, но всегда оказывалось, что у тех в доме двое или даже трое собственных. Он опасался, что вдовушки, оттесняя нас, попытаются протолкнуть в наследники своих детей, а этого ему конечно же не хотелось.
Тем временем всё в доме разваливалось, а мы голодали.
Мать, когда умирала, попросила нашу соседку быть мне крестной на конфирмации****. Та приходила потом доить нвших коров и получала за это полный фартук яблок. Это было летом. Моя мама умерла 21 июля 1927 года.
***
Пришла пора уборки урожая, настоящие полевые работы - и тут помощи было ни от кого не дождаться.
Тогда отец решил: только мы сами сможем себе помочь. Ему ничего не оставалось, кроме как привлечь нас к работе.
Старшим был Франц, которому еще не исполнилось тринадцать, - его соседка научила доить.
Дальше шел Михл, ему было одиннадцать лет, и он должен был чистить хлев.
Потом как-то раз пришла еще одна соседка, чтобы научить меня готовить еду, латать одежду и также обращаться с маленькими детьми. Мне было восемь лет. Третий по возрасту, Ханс, должен был мне помогать.
Корм скоту мы, старшие дети, таскали все вместе. В пять часов был подъем, отец брал косу, брат - тачку, а тем, кто помладше, доставались грабли. Через час корм с тачки сгружался в кормушки в хлеву.
Младшие дети еще спали. Я разводила огонь в печи, кипятила молоко, выливала его в миску, добавив немного соли, а затем крошила туда хлеб. Потом мы все вставали вокруг стола и читали утреннюю молитву: "Верую". А потом еще "Отче наш", за нашу маму.
Иногда к этому времени кто-то из младших уже просыпался, и мне приходилось заняться им; до завтрака я тогда так и не добиралась.
После еды читалась благодарственная молитва и еще раз "Отче наш" за мать. Мальчишки были уже умыты и причесаны, так что они успевали к короткой мессе в школе перед началом занятий.
В это время я поднимала из постели малышей, сажала их на горшки, одевала и кормила. Иногда они плакали - боюсь, что они не всегда были мною довольны.
Дед пока еще оставался в постели, а в школу я могла отправляться только после того как отец заканчивал работу в хлеву. До школы было четыре километра, и я старалась бежать со всех ног, но у меня сильно кололо в подреберье и мне приходилось часто останавливаться. Обычно я появлялась в школе только к первой перемене, и другие дети за это вечно меня дразнили.
Вскоре мальчишки дома вообще перестали мне помогать. "Всё это девчоночья работа", говорили они.
Когда я возвращаласб из школы, к нам заходила соседка, чтобы учить меня готовить. В моем присутствии отец сказал ей: если девчонка будет невнимательна, дашь ей подзатыльника - тогда она всё сразу запомнит.
По воскресеньям она учила меня весь день, поскольку в школу было не нужно, и вскоре, когда мне стукнуло девять лет, я уже могла печь сдобные пироги с начинкой и яблочную шарлотку, готовить клёцки, мясные блюда и многое другое.
Но вначале многое не ладилось. Однажды к кухню вошел отец, осмотрелся и сказал мне: " Ах, дочь, огонь в печи надо развести сильнее, а то никакое жаркое не получится. И котел в печи должен быть полон воды, а не наполовину. Сколько раз я тебе должен это говорить?". И тут же мне досталась затрещина.
Соседка тоже меня иногда ругала, но никогда не била.
Это были бесконечные прыжки: с табуреткой туда, с табуреткой сюда - иначе до стола и конфорок я не доставла. При готовке жаркого еще можно было чуть вытащить поддон и посмотреть как там дела, но если пекся пирог, делать этого было нельзя: тесто могло опасть, и тогда за столом меня снова ожидала затрещина. И всё бы ничего, если затрещины отпускал бы только отец, но старшие братья вскоре тоже повадились добавлять мне их уже от себя лично.
Я порой забывала про соль или еще что-нибудь. Мысли мои в это время были с маленькими, игравшими в комнате, поскольку если они уж очень разыгрывались в "догонялки" или в "слепую корову" и что-нибудь летело на пол, доставалось опять же мне: "девчонка не доглядела за малышами". Или когда три старших брата сцеплялись на полу в ссоре и драке, так что отцу было слышно снаружи... - тогда он просто входил в дом с кнутом и лупил всех без разбора. Ну, и на время у нас снова становилось тихо.
Через какое-то время отец снова принес домой самого младшего: старая крестная однажды утром просто не проснулась.
Мы были очень рады братцу Людвигу. Он был еще совсем маленький, не мог как следует говорить и походил на девочку - в то время и мальчики и девочки в возрасте до трех лет носили одинаковую одежду. Это имело свои удобства: детей легче было сажать на горшок, и если один на нем уже сидел, то его примеру охотно следовали остальные.
Молоко, картошка и хлеб были нашей основной пищей.
Занятия в школе длились порой с утра и до четырех часов дня, и мы приходили домой уже в сумерках - готовить толком было уже некогда. Тогда я ставила на огонь котел с картошкой, чтобы запарить ее для свиней. Малыши едва дожидались, пока картофель дойдет, засыпая на кушетке или на жестких скамьях у стен. К ужину их приходилось будить.
Мы вечно ходили голодными, и из котла съедалось порой столько картофеля, что остатка потом не хватало свиньям и отец очень ругался. Ханс съел однажды зараз тринадцать картофелин. "Дурачина, - скорбно сказал ему отец. - Ты жрешь больше свиньи... Жри поменьше, подумай о свиньх".
Соседка, учившая меня работе по дому, иногда заходила к нам проверить, как идут у меня дела и всё ли ладится, пока наконец в начале четвертого класса я сама не отправилась к ней: мне предстояло научиться печь хлеб и стирать постельное белье.
Потом дома мы всё делали в точности как она - я и отец. Лохань для белья у нас была такая же, как у соседки. Белье мы сперва замачивали на ночь, потом отжимали его, расправляли и укладывали в лохань. Поверх белья укладывалась большая льняная тряпка, ее посыпали березовой золой, а затем лили на нее кипяток. Это было как моющее средство - стирального порошка у нас не было. Через несколько часов грязную воду сливали, а белье на стиральной доске натирали простым грубым мылом и терли щеткой. Я конечно стояла у доски на моей табуретке, иначе я до нее не доставала. А вот когда пекли хлеб, всё было наоборот: противень ставился на пол - так у меня было больше сил месить тесто.
Мы всегда пекли по шестнадцать караваев, каждый весом по 2-2,5 кило. За день семья съедала по три таких каравая: один с утренним супом, один мы брали с собой в школу на обед и третий доедался за ужином.
В школе у ??нас было две перемены: одна короткая, длившаяся пятнадцать минут, и потом большой перерыв на обед, целый час. Поскольку на переполненной скамейке для девочек мне не хватило места, я должна была сидеть рядом с мальчиком, который по наказу своей матери каждый день носил мне куски сдобного пирога. Эту женщину я никогда не забуду.
Отец всегда говорил, что трех караваев на день нам должно хватать. Но так получалось не всегда, и тогда снова мы ели картошку, запаренную для свиней, а отец говорил: вы, дети, объедите меня до нищеты.
За едой самый младший сидел у отца на коленях, а остальные малыши - справа и слева. Все они кормились из отцовской миски. Вечером мы обычно ели паровые клецки, они у меня уже хорошо получались, с коричневатой корочкой. Я подавала их в большой миске, корочкой кверху. Миску ставили на железный треножник, под ним стояла большая миска с огурцами, молоком или запаренными сушеными грушами. Всё это выглядело весьма аппетитно, и мы прямо исходили слюной от аппетита, стараясь съесть как можно больше.
Про деда мы тоже не забывали: еду я носила ему в комнату, и только мягкую пищу, поскольку зубов у деда не было совсем.
Когда у дедушки еще было получше с ногами, в церковь он уходил очень рано. Михл должен был идти с ним, поскольку в лесу деда всегда под одним и тем же деревом одолевала большая нужда, а одеть штаны снова сам он уже не мог и Михл ему помогал.
У деда была рубашка с двумя дырочками на вороте, туда нужно было всовывать запонку, на конце которой имелась защёлка. Затем деду надевали льняную белую сильно накрахмаленную манишку, широкую - во всю ширину груди, - которую снизу еще можно было заправить в штаны под ремень. К запонке на вороте прикреплялся галстук, и теперь было совершенно не видно старой рубашки, которую дед носил под манишкой. На ногах у него были туфли с пряжками и наголенниками, у которых на косточках слева и справа была нашита эластичная резина. Брюки дед носил очень узкие, но все равно с подтяжками. Во дворе дед всегда надевал синий льняной фартук с узкими завязками на шее и животе. Без него он никогда не работал, хоть и называл фартук презрительно "тряпкой". Этот льняной материал еще и сейчас можно купить у нас, в сельской местности, - точно такой же синий, как раньше.
Днем теперь дедушка обычно занимал свое место на полке печи, а мы, дети, крутились рядом. Его седые волосы всегда торчали ежиком, на проколотых мочках поблескивали золотые пластинки, которые, как известно, помогают сохранить зрение. Его правая рука покоилась на приступке печи, и мы хватались за нее и тянули дряблую дедову кожу на тыльной стороне ладони во все стороны. Дед разрешал нам это - всем кроме Альфонса, которого он почему-то не выносил и называл вместо Альфонса Аттерлом*****. Когда я делала кнедлики, дед всегда резал мне хлеб.
***
Зимними вечерами мы топили печь подольше, и в комнате было тепло. В верхней комнате печь имела продолжение, отделанное изразцами, и обогревалась снизу. Печь тут по форме была в виде подковы, и вы могли сидеть в ее бухте, регулярно вытаскивая из нее того, кто слишком уж засиживался: остальным тоже хотелось согреться перед сном.
Отец клал доску на приступок печи и усаживался на нее, распространяя странный тяжелый запах: это подсыхали в тепле грязные отцовские штаны.
Вечером он любил выкурить короткую трубку с дешевым табаком: "чурочку", как он ее называл. А над столом висела керосиновая лампа со стеклянным колпаком, так что было вполне уютно. Отцу нравилось рассказывать нам жуткие истории о призраках, о войне, на которой он побывал, и об убийствах. А дед рассказывал, как он возил на подводах из Эггенфельдена в Пассау тяжелый длинный строевой лес.
Часто керосин в лампе кончался, и, чем темнее становилось в комнате, тем живее мы становились, принимаясь вслепую ловить мышей, с хохотом пихая в темноте повсюду руками и ногами. От керосинового чада ноздри у нас вечно были в саже, а ниже рта - такие же черные бородки, из-за которых мы свегда смеялись друг над другом.
Пока мои братья и сестры слушали рассказы отца, я расставляла внизу на столе ручную швейную машину и принималась шить и латать одежду. Для этого мне необходима была небольшая масляная лампа, которую я ставила рядом на перевернутую литровую кастрюлю; иначе я просто не видела шов.
Когда отец с детьми шли спать, я еще оставалась шить - до десяти вечера, и часто засыпала за работой от усталости. Тогда отец стучал мне сверху в пол и кричал: "Что там с тобой? Я не слышу машинки...", а я просыпалась и шила дальше.
Однажды мне понадобился большой кусок льна для ремонта постельного белья. Отец хотел принести мне его из верхней комнаты, там в шкафу стояли два рулона льняного полотна, которое ткала еще мама: один рулон грубой ткани, а второй - очень тонкой работы. Однако, открыв шкаф, отец полотна там не обнаружил и принялся искать его повсюду в доме. В застекленном ящичке на стене недоставало большой золотой заколки с настоящими золотыми и серебряными спицами, исчезли вообще все мамины украшения. Отец сказал, что их, должно быть, прихватили наши домработницы.
Зимы раньше были намного холоднее, а снега намного больше, чем сегодня.
Молодежь тогда редко имела нижнее белье и перчатки, и мы, дети, конечно, тоже.
С домов везде свисали длинные сосульки, снег на улицах мужчины убирали лопатами, никаких машин для этого не было. Снег заметал дома со всех сторон, сугробы иногда достигали края крыш.
Время от времени по улице проезжали сани. Звук колокольчика было слышно издалека. Когда лошади с санями рысью проносились мимо нас на улице, нас обдавало запахом навоза, и мы со своими школьными ранцами жались к снеговой обочине, чтобы нас не задело повозкой. Воробьи во множестве скакали возле навоза, выясняя, чем там еще можно поживиться.
А иногда на улице была мертвая птица, замерзшая или умершая от голода. Это было очень грустно.
Вместо грелки для постели мы исползовали черепицу и крупную гальку. Вечером их укладывали в духовку и, когда они нагревалмсь, брали с собой в кровать. Такая грелка помогала даже от зубной боли: ею разогревался угол подушки, и потом на нем можно было устроиться больным местом. А если кто-то при этом еще читал вслух или пел, то боль было легче переносить.
Когда у меня болели зубы, я всегда чувствовала себя неважно. Мне часто приходилось стирать в холоде, поскольку скамья для стирки стояла снаружи в летней кухне, которая была открыта с южной стороны. Летом это было приятно, но зимой тут свистел ветер и нагонял внутрь снег. Свою распухшую скулу я заматывала толстым платком, белье вскоре подзамерзло, и мне приходилось слезать с моей табуретки и снова тащить белье в горячую воду. Поскольку семья состояла из девяти человек, белья всегда было много; руки мои были красно-синие от холода. Я много плакала.
Пока не выпадало много снега, мы все ходили в деревянных башмаках, и если один из них застевал в грязи, мы тащили его оттуда руками. В школьном коридоре в то время стояло множество таких башмаков, и мы часто путались в поисках своей обуви. Неразбериха продолжалась пока каждый ребенок не находил свою пару.
В школе мы часто сидели в мокрых чулках. Перчаток, которые я и моя сестра постоянно вязали, всегда нехватало, младшим они тоже были нужны для катания на санках и лепки снеговиков.
Штаны рвались каждый день - и каждый день отец заставил меня шить и чинить одежду до десяти вечера, в то время как все уже были в постели, и он сам тоже. Когда у меня не было больше сил, я уходила в кладовую, полностью распахнув в нее дверь. За ней могла спрятаться и выплакаться вволю.
Я плакала так горько, что весь мой фартук пропитывался слезами и мне тогда приходило в голову, что у нас нет больше матери. Почему именно наша мать умерла, когда нас, детей, так много?
Затем я умывалась, чтобы никто не заметил что я плакала. Другие часто меня спрашивали, почему у меня такой мокрый и мятый фартук, но я никому ничего не говорила.
Два раза в неделю в школе был урок рукоделья. На него отец всегда засовывал мне в ранец какие-нибудь старые драные штаны, порой еще и грязные, чтобы я латала и чинила их на уроке - другого рукоделья нам, мол, не нужно. Было стыдно вынимать эти тряпки на уроке из ранца, но учитительница подходила ко мне и доставала мою работу сама. Все дети хохотали надо мной, а я сгорала от стыда. Учительница их одергивала: радуйтесь, говорила она, что ваши матери живы. Только три девочки надо мной не смеялись и даже сочувствовали - это им дома объяснила их собственная мать.
Мне не разрешалось играть с другими детьми на перемене, поскольку у меня не было панталонов под платьем, и я всегда стояла, прислонившись к стене, и просто смотрела.
Однажды ко мне подошла дочь учителя и, указав на большую емкость для воды во дворе учительского дома, спросила, не смогла бы я наполнить ее за время перемены.
Теперь я каждый день накачивала воду в этот резервуар, а взамен получала от жены учителя обед. Однажды пришли другие школьники и стали отталкивать меня от насоса, но жена учителя этого не допустила. Еще она подарила мне несколько старых платьев своих дочерей. Теперь мне уже многие завидовали и называли меня "учительский горшок".
Одна из юбок было мне слишком коротка, и отец просто отодрал у нее подворот подола. Подол стал лохматиться, с него свисали нитки. Однажды, когда я на перемене снова качала воду в цистерну, сзади появиллась одна женщина и заорала на меня: мол, ты неряха и уже достаточно взрослая, чтобы подогнуть себе юбку.
Я взглянула на свой подол, и мне стало очень стыдно. На следующий день эта женщина снова прошла мимо меня и внимательно меня оглядела - но с вечера я уже подшила юбку.
Отец говорил, что нам, девочкам, перчатки не требуются - по дороге в школу мы можем прятать руки в передник. Но поскольку у нас не было ни панталон, ни нижнего белья, ни даже пальто, а только легкая верхняя накидка - мерзли мы всё равно ужасно. Мальчикам было лучше, у них были и подштанники, и штаны с нагрудником. На брюках сзади имелась небольшая дверца на пуговицах, на случай большой нужды. А еще у них были куртки из плотной ткани, с капюшоном, и еще перчатки. От множества заплаток одежда становилась только прочнее и теплее.
Зимой и в дождливые дни мы не знали порой, куда развесить все влажное белье для просушки, а смены у нас никакой не было.
Новая одежда доставалась нам редко. На Рождество крестная всегда приносила большую корзину вещей для нас, детей, и еще рождественскую выпечку. Среди вещей обычно находилось что-нибудь совершенно немыслимое, и мы потом еще долго об этом говорили.
(Продолжение следует)
* Располагается примерно в 70-80 км к востоку от Мюнхена на немецко-австрийской границе, проходящей по реке Инн. Австрийский Зальцбург лежит всего в 30 км к югу от Ротталя. Любопытно, что на Инне, на юго-восточной окраине уезда, располагается городок Браунау - родина Гитлера. Название Ротталь означает не более чем "корчеванная долина", населенного путкста с раким название в уезде нет.
** Майский жук, достигающий в длину трех сантиметров и активно вредящий посевам, практически уничтожен благодаря применению пестицидов.
*** У католиков длинная нашейная цепочка с 55 жемчужинами, либо костяными или стеклянными шариками, оканчивающаяся крестом. С прикосновением к каждому шарику произносится соответствующая молитва.
**** Католики допускаются к конфирмации (приобщение к церкви) по достижении семилетнего возраста. Желательно (но не обязательно) участие в таинстве того же крестного, который сопровождал обряд крещения - в данном случае это, вероятно, было невозможно.
***** ATTERL - известная анаграмма из игры "скраббл". Дед очевидно использует ее в отношении внука как обозначение чего-то пустого и бесполезного.
