Современная немецкая культура по-своему любопытна, и мне захотелось поделиться с
читателем одной из моих "находок", тем более что местный язык вовсе не так прост,
как порой утверждают преподаватели-иностранцы на курсах в Volkshochschule (термин,
восходящий, как и Volkswagen, ко временам приснопамятным).
Итак, фрагмент из Константина Векера (Будильник), реномированного немецкого барда
еврейского происхождения.
Автор безусловно талантлив как поэт:
Du, ich lebe immer am Strand
Unter dem Blutenfall des Meers...
(это просто не переводится, разве что тремя предложениями), хорош на сцене за
клавишами, скандально известен в связи с употреблением и хранением кокаина
(вплоть до лишения свободы). В 1995-м Knaur выпустил его первый роман Uferlos (Без
берега, Безбрежье), перепечатав его с издания Kiepenheuer&Witsch 1992 года. Роман
почти забылся, а вместе с тем Векер показал себя в нем безусловно способным
наблюдателем, ухватив походя массу пикантного из малоизвестной теневой жизни
Мюнхена, Нью -Йорка, Рима. Не испросив у автора и его издателей разрешения на
публикацию, приведу здесь фрагменты анабасиса героя -кокаиниста Векера. В правовом
отношении будем считать эту публикацию цитатой с этнографическим подтекстом. Так
получилось, что "показавшиеся" мне фрагменты связаны с Италией или итальянцами.
Роман во всяком случае читается не менее живо, чем агеевский "Роман с кокаином", и
даже кончается относительным хеппиендом.
ИСКАНИЯ...
Без предупреждения, из чащи города, в центре нашей вынужденной абстиненции вдруг возник некий итальянец, и никто не мог сказать, почему он выбрал именно нас, наш номер, наши ноздри. Он просто возник, и теперь отсвечивал своими очками от солнца, косил под мафиози и выспрашивал, сколько грамм нам было бы по уму. Хрупкий, тонкий юноша, насмотревшийся плохих фильмов.
Мы накинулись на него, уверяя, что с нами он попал в десятку, и предлагая не темнить, а поскорее доставать "пробу", - и через пару минут уже обсуждали условия сделки.
Франко был, вероятно, самым жизнелюбивым и очаровательным дилером, который мне когда-либо попадался. Он скоро оставил повадки мафиози и снял очки - после того, как обменялся с Гюнтером парой специфических итальянских приветствий, - и тогда из него поперло юношеское нахальство двадцатилетнего италоамериканца, у которого в голове нет ничего, кроме секса, наркотиков и рок-н-рола, парня в полной силе, разумного, и даже честного в рамках романтически понятой гангстерской морали.
К нам, старшим, у него было особого рода уважение, тем более к таким немцам, которые почти так же восторгались Италией, как он сам. Нам же льстила его готовность не замечать разницы в возрасте, не отказывая нам в выражениях почтения к нашему опыту и особому статусу. Собственно говоря, на это способны только итальянцы - по-детски радоваться счастью ближнего. Или шалить с бюрократической машиной, вместо того чтобы позволять ей превращать себя в соляной столб.
Франко был владельцем аристократического носа, тренированных икр, слегка диссонирующих с хрупкой грудной клеткой, зализанных назад волос, и даже в широких брюках легко различаемого хозяйства - секрет которого откроется нам лишь через пару дней.
Мы так устали от выражений взаимной симпатии, что чуть не забыли о гешефте. По счастью сделка быстренько сладилась, и нам не нужно было больше возвращаться к "низменной" материи. Несколько граммов сменили владельца.
...И снова вместо кокса это была смесь "спида", порошкового молока и детского слабительного.
Тем не менее мы встретили нового друга и были теперь готовы к тому, что он погрузит нас в клоаку Нью-Йорка. Мы наскоро намазали гелем волосы, чтобы они как-то соответствовали его по-юношески зализанной прическе, - и пустились в пучину наслаждений...
Понятно, что его машина оказалась старым "шевроле" - "много жести, мало чести" - что-либо другое нас бы просто разочаровало.
Через пару кварталов в машину подсело еще несколько юнцов, которые тут же, радостно гомоня, стали угощаться из наших пакетиков, несмотря на оживленное уличное движение. Проезжающим мимо и возмущенно заглядывающим в окно машины водителям и их пассажирам показывался многорукий кукиш, и я еще раз со всей очевидностью убеждался, насколько я всё-таки зажатый человек: мои жесты стали осторожнее, я теперь взвешивал каждое слово, я боялся полиции, и стиль вождения нашего шофера уже представлялся
мне опасным.
Но разве не этого мне хотелось все последние годы? Разве не надеялся я вернуть себе беззаботность юности? И вот теперь я, наконец, проваливался в сладкую духоту Города, наркотиков, этой моей давно ушедшей юности.
На улице впереди нас вдруг возникли строительные заграждения. И как раз в направлении Квинса, куда мы двигались чтобы быть представленными родителям Франко. Двое парней тут же выскочили из машины и отодвинули загородку - это произошло так естественно, как если бы мы сидели в автомобиле шерифа.
И мы снова катились по широченной четырехполосной улице, теперь уже совершенно пустой, пели и выкрикивали партизанские песни - "белла чао, белла чао, белла чао, чао, чао". Появись "менты" у нас на пути, мы бы, вполне вероятно, просто распугали, сдули их созвучиями из южно-итальянских глоток. Но до этого не дошло - мы как раз добрались до цели и, шмыгая носами, склонились в почтительном "бонджорно" перед синьорой.
Невероятно, какими приличными сделались вдруг в присутствии матери Франко эти дурные, испорченные мальчишки, а когда, наконец, из кресла перед телевизором поднялся хозяин дома, чтобы царственно-милостиво потрепать по щеке каждого из вошедших (исключая нас с Гюнтером), я с завистью подумал, что мне, вероятно, никогда уже не снискать ни у кого
такого уважения. Мне, бездетному и беспутному, светит разве что дом престарелых с обросшими дурной шерстью медсестрами, размазывающим пациентам кашу вокруг рта - где-нибудь на самых гнусных задворках захлебнувшегося юностью большого города. Вот она цена за захватывающую дух пестроту существования волка-одиночки! Да только где еще рождение сына позволяет ожидать награды, утешения в старости, кроме как в таком вот
патриархально-мафиозном итальянском семействе?
Франко не без гордости шепнул мне, что его мать вот уже тридцать лет как не произнесла ни одного английского слова (калабрианка!), поскольку на улице, где они живут, по-итальянски говорит каждый - и лавочник, и прохожий, - а кроме этой улицы мать нигде не бывает. Да и зачем? Сведения о мире поступают к ней - пусть с опозданием, зато еженедельно - через
посредство "Субботнего Христианина", доставляемого на дом, а о ночной жизни она узнает от своих сыновей - да и то скорее против воли и в сильно приукрашенном виде.
В ходе вечерней трапезы Гюнтер внезапно привлек к себе осуждающий взгляд отца семейства, когда он жадно накинулся на целый артишок, вместо того чтобы скромно отрезать по кусочку с краю. Мое восхищение тихим счастьем достойного дома уступило место некоторой нервозности. Я все-таки был в Нью-Йорке, на улице вовсю сквозили девицы, нас ожидали великие дела, в носу чесалось. И я принялся пинать под столом мускулистые икры Франко.
Мы наконец поднялись, дожевывая на ходу, чуть ли не со слезами распрощались с хозяевами, обещав им в ближайшие пару лет заглядывать разве что не ежедневно, - и рванули на Манхеттен.
Здесь в ответ на высказанное мной желание послушать хороший джаз итальянцы без особой охоты завели нас в какой -то клуб, где четыре пожилых чернокожих господина бессовестно лениво поигрывали бибоп. Я, честно говоря, рассчитывал на что-нибудь погорячее, но теперь мы уже всё равно были здесь, и я решил с помощью внушительной дорожки догнать то, чего не догоняли музыканты.
В Америке общественные туалеты устроены без учета потребностей наркоманов. Сверху над дверцей и снизу под нею всё видно. Укрытой от любопытного глаза остается только середина тела, и чувство это конечно сугубо дурацкое: сидя на горшке, делать дружелюбную улыбку вновь вошедшему. Эта извращенчески-прозрачная скелетная архитектура, вообще-
то не характерная для чопорной Америки, была, очевидно, придумана специально как помеха потреблению наркотиков, так что почти каждый, забежавший "на минуточку по делу", невольно становился "юным другом полиции". Требовался идеальный тайминг, чтобы молниеносно клюнуть носом в заветную, защищенную от взгляда дверцей зону, снова поднять голову, все еще улыбаясь и приветствуя вновь входящего, чуть переждать, и уже
затем, как бы изображая простуду, втянуть наконец слегка подтекающую из ноздри высокоценную субстанцию - шмыг! Звук для американского сортира весьма подозрительный и невольно заставляющий каждого настоящего мужчину, воспитанного на достославной "истории белого человека", дернуться к кобуре.
Гюнтер забаррикадировался на соседнем толчке, и небо подарило нам пару мгновений без вновь входящих, которые мы - из страха, что кто-то вот-вот появится - использовали, чтобы втянуть как раз настолько больше нормальной дозы, насколько Парнас отличается от сердечного приступа.
Теперь пот заливал наши лица; мы поспешно переместились из залитого светом туалета в полумрак клубного зала. Мы тяжело дышали и были уверены, что наша тайна написана у нас прямо на лбу.
Итальянцы сразу поняли, в чем дело, и принялись было тащить нас на воздух. Однако сил у меня хватало только на то, чтобы не отцепиться от барного хокера. Я боялся открытого воздуха. Итальянцы вскоре отстали и даже отсели, не переставая, впрочем, наблюдать за нами из некоторого отдаления.
Состояние не было для меня новым; я знал, что через несколько минут снова буду в порядке. Я просто ждал этого момента, стараясь теперь не перегружать сердце и поглубже дышать, насколько это было возможно в переполненном зале, - я безусловно вдыхал что-то, хотя вряд ли это можно было назвать воздухом.
Тем не менее, вскоре я уже настолько оправился, что почувствовал себя в состоянии заказать "водку-лемон". Мой взгляд шарил тем временем по зеркалу за стойкой бара. В нем отражался отвратительный, старый, потный мужик, которого я никак не мог обнаружить ни справа, ни слева от себя.
Еще никогда в жизни мне не приходило в голову, что я могу так выглядеть; перед внутренним взором всегда стояло зеркальное отражение моей юности и привлекательности. Теперь, в один удар, я вдруг понял, что этот образ - отталкивающего вида старого мужчины - меня больше не оставит, что теперь до конца жизни, даже в более радостные моменты, он будет выглядывать у меня из-за плеча. Короче, в это в целом не слишком значимое для мира мгновение меня оставила моя невинность. "Я старею", - пришло мне в голову, и вместе с этим пришла грусть.
Назавтра к нам присоединился еще один итальянский парень, почти двухметровый монстр, полный того любвеобилия, которое свойственно многим крупным и чересчур сильным людям. Уже в семнадцать он стал мастером по боди-билдингу, и теперь, спустя два года, хотя и слегка потолстевший, все еще оставлял впечатление красавца.
...Естественно, что он сделался нашим основным аттракционом во время совместных выходов в люди, тем более что и сам не упускал возможности показать свое тело во всей красе - это приводило к тому, что вокруг нас постоянно крутились соблазнительные девчонки. Бодибилдер, правда, отличался ненасытным сексуальным аппетитом, но всему есть пределы - так что пару раз нам с Гюнтером тоже удалось получить профит от нового знакомства.
Конечно, это не очень льстит самолюбию, когда оказываешься в постели с девчонкой, мечтающей, собственно, о другом, не твоём теле, но мы проголодались по сексу, да и вообще никогда не знаешь точно, с кем на самом деле совокупляется в своих фантазиях затащенная тобой в постель девица.
Когда город, и в первую очередь местный так называемый кокс, нам наскучили, мы решили слетать в Пуэрто-Рико.
Мы поселились в отеле у моря и отхватили весь этаж, который тут же наполнился нашими криками и хохотом. У каждого из парней был с собой гигантский стереокассетник в тысячу ватт мощности, и вскоре вся лавочка уже вибрировала от грохота музыки. Когда кто-то из соседей попробовал пожаловаться на шум, мы выставили вперед нашего мускулистого монстра и соседи увяли.
Франко отправил двух парней на закупку партии наркотиков. Его положение вожака выявилось при этом совершенно очевидно.
Остальная публика, жадная до солнца и нагого тела, потянулась на пляж.
Насколько раскован итальянский мужчина в смысле вербального свинства, настолько же стыдлив он, когда это касается собственной наготы.
Хлопоты с прикрываением тела платками и полотенцами у этих во всём прочем вполне отвязанных парней меня просто поражали. Франко вообще укрылся за кустом, и только наш качок, всегда ко всему готовый, прохаживался у всех на виду в узких плавочках.
Когда Франко наконец показался из укрытия, перед моим взором предстал самый удивительный причиндал, который когда-либо скрывали мужские брюки. Гюнтер тоже застыл с открытым ртом, и после первых пары секунд растерянности нам обоим пришла мысль либо о приапизме, либо о каком-то тройном узле на игрушке в локоть размером. Вообще, конечно, интересно, насколько глубоко в мужчине, давно расставшемся с днями детства, сидит интерес к соответствующим измерениям.
Зависть уже подкатила вплотную, но что-то в поведении Франко меня настораживало. Его повадка напоминала женщин, которые с робостью маскируют свою очень большую
грудь - предмет вожделения для многих мужчин, - вместо того чтобы гордо выставлять ее напоказ...
Несколько позже я решился отвести Франко в сторону и затронуть скользкую тему. Он огляделся и, убедившись, что никого из его друзей поблизости не было, вдруг без предисловий выпалил:
- Пообещай, что никому не расскажешь! В первую очередь калабрийцам. Обещаешь?
Естественно, я пообещал всё что требовалось, уже горя от удовольствия пересказать историю по крайней мере Гюнтеру.
- А то я потеряю всякое уважение у пацанов, понимаешь? Капичи?
Я, еще ничего не понимая, кивнул.
- Они уверены, что я особенный... такой супермен, от которого женщины просто торчат... А на самом деле я с самого детства так стесняюсь - что у меня еще не было вообще ни одной... Капичи?
- Печально, Франко... Но сказать по правде, я тебя не понимаю. Чего же тебе стесняться? я имею в виду...
- У меня малюсенкий, просто микроскопический кончик...
Я не сдержался и заржал.
- Что за ерунду ты порешь!?
- Это не ерунда, дорогой. То, что вы видите у меня в штанах, это просто пузырь с воздухом, и от него мне страшно больно... и никто не может мне помочь.
Тут он заплакал - возможно, впервые с тех пор как повзрослел. Вероятно я вообще был первым человеком, которому он, кроме матери, доверил свою тайну.
Я взял его за руку и проговорил убежденно:
- Сегодня ты будешь трахаться! Даже если мне придется самолично затаскивать ее к тебе в постель...
Он снова возник уже под вечер, загоревший так явно, что нам бы потребовалось для этого три недели на Карибах. Под руки с обеих сторон с ним нарисовались две девицы-американки. Франко важничал. "Ну, как тут у вас, какие планы на ночь, вернулись ли парни с закупок?" Девицы глупо хихикали, всем видом показывая готовность платить телом за пару дорожек.
У меня зачесались руки, Гюнтер уже крутился вокруг одной из девок; мы решили дожидаться кокса в отеле. Все были возбуждены, поскольку надеялись в Пуэрто-Рико на особый кокс, - возможно из-за близости Колумбии, а может быть потому, что
любой кокс должен был быть лучше нью-йоркского.
Мало-помалу мы начинали тревожиться - не случилось ли что-нибудь с парнями. Обе девицы вредничали: нет кокса, нет траха.
Наш бодибилдер как раз принялся развлекать нас мускульными трюками, когда в номер ввалился один из закупщиков. Неприятности, требуется подкрепление, наши бабки в опасности, сообщил он.
Франко подскочил первым, Гюнтер неохотно отлип от девицы, обе девки снова застегнули блузки, и передо мной воочию предстало то, чего я всегда сторонился: перспектива из чистой лояльности к компании схлопотать по роже. Или, того хуже, дырку в боку.
Конечно, я ревел и рычал, и даже несколько громче, чем другие, и первым понесся к лестнице, ловя себя на дурацком пафосе типа "За мной! Сейчас мы покажем этим свиньям!..". Но всё это не без мысли оказаться затем - тайминг решает всё! - в самом хвосте, якобы подстегивая остальных.
Светили звёзды. Внизу меня уже ждал ухмыляющийся Гюнтер, и мы с боевым кличем, а главное - на некотором отдалении, ринулись за нашими друзьями, чтобы спасти и защитить их любой ценой.
История оказалась пустяковой, речь шла о простом недопонимании.
Пуэрториканцы выглядели миролюбиво, у меня вообще было ощущение, что это именно наши их чем-то зацепили. В конце концов мы все мило пожали друг другу руки; закупщики уже попробовали товар и по-итальянски уверяли нас в его высоком качестве. Я снова полез в кошелек, и не поскупился - денег у меня теперь оставалось только на обратный билет да на пару напитков в баре.
Мы прихватили пару бутылок красного и отправились в сторону ближайшей пустынной бухточки.
Это была феерическая процессия. Впереди двигался, гримасничая и хмыкая, боди-билдер в короткой, обнажающей пупок маечке. Мы не оставили в покое ни одной пустой пивной банки на обочине - без того чтобы не зафутболить ею в темноту. Было уже поздно, но от влажного тропического воздуха мы все потели. То мы брались за руки и маршировали, как армейский взвод, по ночной дороге, то вдруг припускались бежать без всякой цели и
смысла. Мы находились вдали от обычных туристских пятачков, и местные жители посматривали на нас недоверчиво, отступая в темноту.
Через некоторое время мы обнаружили, что за нами на безопасном расстоянии следует парочка темнокожих, едва прикрытых одеждой девиц. Мы тут же с радостным гоготом взяли их в кольцо, но они и не возражали составить нам компанию.
Едва оставив позади себя последние домишки и хижины, мы тут же
расположились вокруг какого-то валуна и распаковали свои пакетики. Луна милостиво шефствовала над нашим ритуалом; девчонки, слегка пожеманничав, в конце концов тоже нюхнули из любопытства. Я взял за руку ту, что была помоложе и потоньше, предложил ей хлебнуть из моей бутылки и закурлыкал что-то по-испански, по привычке начиная любовное приключение с болтовни. Она приложила ладонь к моим губам, прильнула ко мне и тут же
волшебным образом показала никчемность вербального.
Меня крутило... Еще по дороге я едва себя сдерживал, а тут просто накинулся на мою малолетку. Я целовал ей ноги, руки, задрал кверху ее платьице, но пока всё еще не приступал к делу. Я хотел по-настоящему насладиться - угагом, наркотой, ночью, этим неземным податливым телом, грудью, еще едва набирающей форму.
Еще пара лет - и у нее уже будет несколько детей, она увянет, но сейчас... это было прелестнейшее существо, когда-либо созданное природой. Я буквально вгрызался в нее. "Только не звереть, только постепенно!" А она прижималась ко мне, как будто с рождения только о том и мечтала - мечтала вот так прижаться к мужчине. У некоторых женщин есть таинственное свойство - они дают тебе ощущение, что созданы исключительно для тебя.
Только для тебя.
Пуэрториканка явно не была новичком, и всё же таких навыков я от нее не ожидал. Да и что мне вообще известно о сексуальности малолетних? Я облизал ее всю, нахватавшись при этом килограммами песка, и с полуспущенными штанами терся об нее до боли.
Внезапно возле моего носа оказалась рука Франко. На ладони поблескивала небольшая горка кокса. Мне тут же вспомнилось мое недавнее обещание. Я коротко осмотрелся. Всё вокруг шевелилось, тискалось и хихикало. И мне тоже следовало теперь поделиться. Без слов.
Это ожидалось от каждого. А я - я не хотел. Я просто не мог. Я... влюбился. Это звучит невероятно, по-детски... но вообще-то я никогда не мог толком заниматься сексом без того
чтобы чуть-чуть не влюбиться. Если я не мог себя уболтать, что это навсегда, начинались проблемы с эрекцией. В моменты страсти мне было важно ценить и уважать женщину, даже восхищаться ею. Мне еще ни разу не удалось переспать с кем-то, кого бы я на самом деле, положа руку на сердце, презирал.
Я думаю, что если бы в эти секунды моего томления девчонка спросила меня, не хочу ли я увезти ее отсюда навсегда, я бы тотчас согласился.
Франко, дружище, прости. Но человек по жизни многое обещает. В другой раз. Сегодня эта девчонка моя, я люблю ее...
И в то же мгновение она, сладко и невинно улыбаясь, притянула к себе итальянца, одарила его поцелуем и завозилась у него в штанах.
Меня как будто ударили в лицо. Я окаменел от обиды, я сопротивлялся ласкам ее второй, свободной руки и был, вероятно, очень смешон. Недавний завоеватель, воин, коксер, мужчина - и вдруг растерян, как гимназистик, расплющен... И кем? Малолетним ангелочком... Слюнтяй, безнадежный романтик! Несмотря ни на что.
Я заправил свое истертое хозяйство в брюки и, полный тоски, оставил обоих в лапах их
распущенности.
В море по-хамски плавала луна; я прошел еще несколько шагов, чтобы быть подальше ото всех этих.
И тут передо мной предстала картина, немыслимо комичная и захватывающая одновременно. Она, наверное, навсегда останется в моей памяти. На огромном валуне позировало прекрасное мужское тело - просто так, для себя самого. Устремив в небо десницу, наш монстр, казалось, искал там просвета, ему одного видимого пути, на котором можно будет сбросить с себя всё земное. Мускулы перекатывались по телу волнами. Я затаил дыхание, чтобы не спугнуть его и не нарушить его странный ритуал. Какие мы всё же бываем ничтожные человечишки, думал я. В этой мысли было что-то успокаивающее,
и вскоре я погрузился в нее полностью.
* Неясно в оригинале. Возможно, внезапное шмыгание акустически напоминает
передергивание затвора.
НАХОДКИ...
Порой воспоминания о коксе охватывали меня с такой силой, что я не мог усидеть на месте. Чтобы отвлечься, я обычно бросался к автобусной остановке и ехал в Остию к морю. Расслабленные движения купающихся, игры в мяч, петушащиеся юнцы - всё это было уже не для меня, хотя раньше я всегда первым кидался в воду и петушился больше других.
Теперь же я стеснялся своей вялой, безжизненной кожи и потому лишь прохаживался в теньке - в шортах и рубашке.
Было, конечно, завидно видеть тренированные тела парней, крутящих колесо на глазах у подружек. Мне, к счастью, хватало ума не позориться самому.
Однажды со мной заговорил длинноволосый тип и спросил, не немец ли я.
Он провел некоторое время в Мюнхене на медицинском факультете и теперь восхищенно делился своими впечатлениями от немецкого пива. Я с удовольствием поддержал разговор о родном городе, спев настоящий гимн празднику урожая*, и извинился за мой недостаточный итальянский. Он, наоборот, похвалил его. Так мы продолжали обмениваться любезностями, и мне вдруг пришло в голову, что я уже давно не разговаривал ни с кем вот так по-человечески.
Вскоре к нам присоединились его друзья и среди них восхитительная, стеснительная девушка, едва отваживающаяся поднять на меня взгляд.
Луиджи - так звали парня - представил Клавдию как свою сестру и тут же спросил меня, не хочу ли я поехать с ними на вечеринку, на которой ожидается множество друзей. Я, естественно, с радостью согласился, не без мысли о возможности познакомиться покороче с Клавдией. Мы втиснулись в "Фиат-850" и покатили по виа Изоле Эолие.
Вскоре мы уже поднимались в квартирку, которую друзья наняли вскладчину, чтобы иметь возможность время от времени вкусить свободы, поскольку все они еще жили у родителей и кормились у своих мамочек.
В рассказе о себе я полностью опустил мой наркоманский опыт. Просто наврал, что я писатель, у которого уже вышла пара книг.
В принципе мне было здесь хорошо. Я вполне наслаждался свободой не говорить без конца о коксе, о поисках кокса, о доставке кокса... И всё же в глубине души у меня теплилась надежда, что кто-то из гостей сейчас достанет пакетик и щедро пустит его по кругу.
Они чуть-чуть курнули травки - как неофиты, которым хочется казаться распущенно-бывалыми, - и глупо захихикали, когда я, поблагодарив, отказался от джойнта. Мне это было нетрудно; гашиш действует на меня усыпляюще, так что мой отказ обеспечивал мне по крайней мере толику бодрости.
Вскоре мне хитростью удалось усесться возле Клавдии.
Я ей очевидно нравился. И в это мне всё еще не верилось. Ведь я по-прежнему избегал смотреться в зеркало. Перед глазами всплывала тогдашняя картинка из нью-йоркского бара - страшный старик, грех во плоти. Я полагал, что это видно каждому, мое прошлое читается невооруженным глазом... Во всяком случае последние недели того тараканьего существования...
Конечно же я уцепился за эту мысль: я нравлюсь Клавдии. И конечно со всей страстностью пустился в ухаживания.
Пара гостей пела старые итальянские шлягеры.
Появился Луиджи с огромной кастрюлей спагетти.
От Клавдии было просто не оторваться. Я едва замечал окружающее и клялся сам себе внутренне, что на этот раз всё будет по-другому: я буду носить ее на руках, буду прислушиваться к ее мнению. Буду не только брать, но и давать.
Мои ухаживания не укрылись от взгляда брата. С одной стороны, он был достаточно современен и образован, чтобы не помыкать сестрой, с другой - по-итальянски ревниво следил за любой ее реакцией на мои наскоки. Не жалеет ли он о том, что пригласил меня в гости, - в этом я не был уверен. Во всяком случае путь к сердцу Клавдии был немыслим без расположения ее брата. С трудом оторвавшись от девушки, я решил сперва завоевать доверие Луиджи...
...Это была первая ночь со дня моего приезда в Италию, когда меня не мучил страх. Я почти радовался моей гостиничной комнатке, ее ободранной мебели и продавленному матрасу. Тонкий лучик света из возможного близкого будущего слегка приласкал меня; этого оказалось достаточно, чтобы я тут же провалился в глубокий сон.
Луиджи, Адельмо, Антонелла, Спартако и, конечно, Клавдия - с их напором и оптимизмом они овеществляли для меня всё то, что было мною давно утрачено. Возможность проводить с ними время как бы снова вернула меня в то мое счастливое прошлое, которое почти перечеркнула попытка обмануть это простое счастье, усилить его до беспредела. Воспоминание о том, чем я владел до наркотиков, а главное - без наркотиков, было для меня
теперь как соломинка для утопающего.
Мне вдруг вспомнился мой пуэрториканский приятель. А о чём он мог бы вспомнить? Уж всяко никаких картин счастливого детства; первым пережитым счастьем для него был, вероятно, первый джойнт или первый укол. И мне стало стыдно перед ним за мою ломку.
Днем я болтался по улицам с парой листков бумаги в кармане на случай внезапной рифмы. Но до стихов дело не доходило - слишком много я глазел по сторонам. Мое зрение постепенно, осторожно вновь переключалось с черно-белого на цветное изображение, и хотя изъеденный кокаином нос почти не воспринимал запахов, они невольно стали возникать в памяти. Мне было радостно видеть людей - ненюхающих людей.
Вечерами мы встречались с моими новыми приятелями за ужином, и почти всегда назначалась еще какая-нибудь вечеринка... Иногда мы отправлялись к Семи Холмам, взяв с собой пару булок и красного вина. Искрящийся внизу Рим рассказывал нам истории, которые мы слушали, молчаливые и завороженные.
Как-то раз там, на холмах, Клавдия впервые прижалась ко мне. Темнота скрывала ее и ее целомудрие от взора брата. Я не смел пошевелиться, боясь спугнуть волшебство. Я впервые чувствовал себя снова свободным.
На следующий день Клавдия появилась в моей гостиничной комнатке, стащила с себя платье, улеглась на кровать и сообщила, что она приняла решение относительно своей девственности и уверена, что я достаточно опытен, чтобы не сделать ей слишком больно.
Похоже, такая моя судьба: женщины оказываются у меня в постели когда я этого меньше всего ожидаю. И наоборот.
С какой бы охотой я завоевывал, преодолевал сопротивление, побеждал упорством и нежностью. Теперь же мне предстояло нечто вполне будничное.
Кроме того, я всегда усердно избегал девственниц.
Мое отношение к сексу было давно перекошено. Тогда, после истории с Адиной, я настолько дал волю своим самым низким инстниктам, был настолько беспардонен и жесток с женщинами, что теперь побаивался притаившихся демонов, которых не надеялся усмирить.
Я приблизился к кровати, робея, как школьник. Меня подавляло как раз ее замечание о моей опытности. Бедняжка! Только этой опытности ей сейчас и не хватало. Ведь я и вправду не хотел причинить ей боль...
В такой ситуации вряд ли у кого встанет, но я попытался скрыть свое фиаско, заявив ей, что для лишения девственности требуется время - дни, если не недели. Но девчонка, очевидно, заранее проконсультировалась с подружками - во всяком случае она не поверила ни одному моему слову и принялась настаивать на немедленном исполнении моего мужского долга.
Когда же у меня снова ничего не вышло, она взяла дело в свои руки - и я познал, как это может быть восхитительно, когда тебя совращает девственница.
С этого дня она регулярно навещала меня в полдень, за исключением субботы и воскресенья, предназначавшихся для семейных дел.
Уже через пару недель я буквально не мог дождаться выходных, поскольку беспардонность, с которой Клавдия систематически мною пользовалась, убивала во мне всякое желание. Регулярность посещений, ее пунктуальность, раздевание как сама собой разумеющаяся преамбула, методичное развешивание платья на плечиках в преддверии акта любви
- я чувствовал себя нелюбимым мужем, которому, за неимением другой альтернативы, по суду предписали исполнение супружеского долга.
Не было больше никаких прижиманий, никаких случайных касаний ноги под скатертью - ничего того, что возносит душу и дает любви крылья. Если мы выходили прогуливаться после обеда или ужина, я должен был нести ее сумочку; встречая знакомых, она болтала с ними без умолку, вцепившись в меня хваткой победительницы.
Не было больше никакой робости, так заводившей меня поначалу; она кокетничала, не выпуская, надо заметить, моей руки, со всеми без исключения мужчинами, попадавшимися нам по пути. Затем я получал жирный, лишенный какой бы то ни было эротики чмок в щеку и вопросик, не ревную ли я, дурашка.
Лишение девственности обходилось мне дорого. Более того, постепенно во мне зрело опасение, что это плата может оказаться пожизненной. Луиджи молча передал мне функцию защитника и контролера, хотя у некоторых народов - я имею в виду не только итальянцев - братья никогда вполне не освобождаются от безумной амбиции блюсти мораль своей сестры. Луиджи рассматривал меня уже как члена семьи, что тоже не могло не настораживать.
Волшебная метаморфоза, произошедшая в свое время с Гюнтером, снова пришла мне на ум, и я всерьез подумал, не попытаться ли мне разом положить конец моим похождениям, сделавшись нормальным бюргером. А что? Работу можно было найти, при помощи романтически -сладких римско-немецких рассказцев удастся, вероятно, даже создать себе какое-никакое имя. Множество милых бамбини всегда будут готовы скрасить скучливую минутку. Вечер по-мужски в баре, стоя. Поначалу, конечно, еще будешь присвистывать вслед блондинистым немецким туристкам, потом станешь играть в карты, а под конец - трепать по щечке красивых мальчиков.
Постой-ка, а разве всего этого уже не было?
Сильнее чем прежде на меня сейчас накатывало желание подсластить грядущую беду парой граммов кокса. А что? Тоже выход - в таком-то запутанном случае.
Но я твердо принял решение больше не шмыгать. И потому тут же двинулся к вокзалу.
Через час я оставил Вечный Город, так ни с кем и не попрощавшись.