Таёжные архивы

Коммунизм Галины Щекиной.

(Разговор первый. Вологда, 23 мая 2000 г.)

Несколько слов накануне коммунизма

Галина Щекина - личность сложная и своенравная, с невменяемым творческим темпераментом (см. ее автобиографическую повесть "Графоманка"). Знакомы мы уже лет пятнадцать. Отношения наши начались в переписке между Вологдой и Челябинском, длившейся около десяти лет и неосмотрительно завершившиеся в конце концов переездом (моим вместе с моей мамой) в Вологду. Но, как известно, - эпистолярные взаимосвязи между людьми в большей степени виртуальны, так как опираются исключительно на воображение. И сейчас расстояние между нами значительно больше того, которое имело место тогда, когда нас разделяла только география.

Реальность, увы, нагородила баррикад, окопов, военных действий и прочей никому не нужной шелухи - Галина упорствовала в построении литературного коммунизма в Вологде любыми доступными методами, в том числе и неправыми, допускавшими невольное фальсифицирование биографий реально пишущих людей и спекулирование ими, что я принять не смогла однозначно. Щекиной ничего не стоит опубликовать чью-либо частную переписку без спроса во имя Блага Литературы и невзирая на последствия. Причина происходящего мне была понятна - жажда противостояния в одиночку писательскому официозу вынуждала активно создавать собственную контрпропаганду с целью сдвинуть когда-нибудь административные рычаги на пользу местному живому литпроцессу, вынужденно уже полтора десятилетия существующему в глубоком подполье и предаваемому всяческой анафеме со стороны кондового Союза Писателей.

Отношения между нами не сложились совершенно, но не слишком большой период попыток взаимопонимания мой диктофон успел сохранить.

Наверное - на всякий случай учитывая радикализм сетевого читателя - имеет смысл уточнить, что под "коммунизмом" Галина имела в виду, естественно, не идеологию компартии, а литературный рай на земле. Будучи бессменной повивальной бабкой всего вологодского "андеграунда" в течение уже двух десятков лет, она тщетно пыталась построить этот рай слепо и в одиночку, в меру собственного понимания того, каким он должен быть, и не принимая ничьей конструктивной помощи. Щекина работала вечным двигателем, обогревая космический холод литературной Вологды, и угрохала на поддержку чужого творчества бездну сил и практически жизнь.

* * *

ГЩ: Давай включай машинку.

ТТ: Ты накануне вспоминала, как девчонкой ездила к Анчарову. Давай от Анчарова к поиску коммунизма.

ГЩ: Это пожалуйста. Сейчас я тебе быстро расскажу.

ТТ: Мне не надо, чтоб ты быстро рассказала.

ГЩ: А какая цель-то?

ТТ: Цель объясню. Мне надо, чтобы ты была в ударе. Я буду ходить за тобой до тех пор с этой машинкой, пока не увижу, что ты в ударе.

ГЩ: Зачем ты тратишь пленку на такую ерунду? Я могу тебе написать.

ТТ: Ты напишешь не то, что скажешь.

ГЩ: Ну. Я не знаю... Ты имеешь в виду интервью? "Расскажите нашим читателям, какие у нас планы на будущее?" Это, что ли?

ТТ: Давай без "планов". Меня интересует, какие у тебя планы на прошлое. Меня вообще твоя тема всеобщего "коммунизма в литературе" очень заинтересовала, задела лично.

ГЩ: Ну, собственно говоря, сейчас я вот подхожу к разбитому корыту. Я угрохала жизнь в то, чтобы в литературе стал коммунизм и всеобщее творчество. А он не стал. Эту тему больно задевать. Потому что ничего не сбылось!

ТТ: А что должно было сбыться?

ГЩ: Как - чего сбыться?

Должен сбыться был - порыв. Я думала, что надо сделать что-то такое, чтобы у людей сразу начался порыв. Но как это сделать - я не знала. Меня не устраивало того, что после войны люди очень долго не могут нажраться. Я говорю: "Чего они не могут нажраться?" - я спрашиваю у него.

ТТ: Кого - его?

ГЩ: Анчарова.

Он говорит, так война такая была - они всю жизнь не могли нажраться.

- Ты хочешь, чтобы они за какое-то десятилетие за все предыдущие века отъелись? Это же, - говорит, - генная вещь-то. Люди всю жизнь... Не потому, что они сала мало едят, а потому что у них жажда огромная, и не могут различить жажду материальную и духовную. Они в себя толкают, трамбуют, как бешеные, но не могут понять, что же им все-таки надо. Они понимают, что все-таки что-то надо. А что - неизвестно.

- Так и что же делать? - Анчарова спрашиваю. - Так и смотреть, как они ковры покупают?

- Ну нет, - говорит, - художник может, конечно, всколыхнуть и приблизить то, что ему жаждется. Только ему надо самому такую же жизнь тяжелую прожить. А как ты хочешь? Ты сейчас пойдешь бродить по Руси, наденешь плат узорный до бровей! Херня! К тебе вера какая будет? Ты сама должна жить такой же жизнью, как все, и через все пройти.

Я была в ужасе. Ору:

- Мне надо, чтоб немедленно наступило то, что написано там, в "Сода-Солнце".

Он говорит:

- Тебе надо лично? Это у тебя шкурный интерес?

- Да, у меня шкурный интерес.

- Зачем?

- А потому что! Мне нравится вот такая модель жизни, чтоб я могла вот выдумывать, кидать идеи пачками, не заботясь об их осуществлении. Пусть - другие!.. А я - вот чтоб выдумывать!

Он говорит:

- Так это ж хорошая вещь-то.

ТТ: А по жизни тебе пришлось делать все прямо наоборот. И тебе это не слишком понравилось.

ГЩ: Да!

Я-то думала, что надо сделать какой-то субботник, и всё, начнется у людей порыв. Они начнут думать, что ковры это скучно. Я думала: где ж этот толчок? Я посмотрела тогда фильм "День за днем" по Анчарову, и у меня было такое понятие - вот! Вот они, первые вестники! У них коммунизм в пределах одной квартиры. Пусть - немного, но это настоящий коммунизм. Родство? - Родство! Не кровное? - Не кровное! Чужие? - Чужие! Друг друга любят? - Любят! Друг друга жалеют? - Жалеют! В лепешку друг для друга разбиваются? - Разбиваются. Есть у них шкурный интерес? - Нет у них шкурного интереса. Любовь есть - есть, понимание есть - есть, и каждый, - каждый, между прочим! - работает где-то. А когда они приходят сюда, то готовы друг друга осчастливить не знаю как. Готовы вообще тут... Что происходит-то? Что за чудо произошло в квартире-то? Да просто коммунизм произошел. Вот у них этот субботник сделали...

ТТ: Уже отбатрачили.

ГЩ: Они уже отбатрачили.

Я всегда вот думала, что надо вот этот субботник отработать, и потом счастье начнется. Я вот думала, что они его отработали, и у них счастье началось. Мы упустили тот момент, когда им было плохо, мы начали сразу с того, как хорошо.

ТТ: Давай не про них. Давай про тебя, про Анчарова, про коммунизм. Давай не будем отвлекаться.

ГЩ: У меня была операция. Мне сделали аппендицит внезапно, у меня все болело. Я была в безумии, я все время блевала. И вот после этого аппендицита я бродила по дому...

ТТ: По какому дому?

ГЩ: По своему, куда я из больницы-то пришла. В Эртиле это было. Эртиль - это такой незначительный райцентр под Воронежем. С одной стороны, у меня всегда была палка-погонялка - ты отличница, ты должна быстро всё учить, а тут я поняла, что, во-первых, - каникулы, а во-вторых, в общем-то...

ТТ: Ты была отличницей?!

ГЩ: Я была отличницей! Железной!!

ТТ: Всегда?!

ГЩ: Всегда! У меня всегда были одни пятерки. Ну, у меня были там экстраординарные случаи, по Наташе Ростовой пару мне поставили, еще там... Но у меня всегда сочинения были на районных выставках, премии получали, так что я всегда в общем-то училась на пятерки: мать - училка, отец - директор, надо было не позориться. Я твердо знала, что надо мной всегда висит. А тут - не висит! Ладно. Я пошла, еле передвигая ноги, зашла в книжный магазин, и купила там "Сода-Солнце".

У меня была пустота кругом. У меня вырезали аппендицит - у меня везде все вырезали. Я твердо поняла, что мне хорошо и спокойно. Я начала читать "Сода-Солнце" и поняла, что это то, о чем я мечтала всю свою жизнь. Мне было шестнадцать лет, у меня была война со всеми, со всеми собачилась, а тут такое счастье... Я сразу же поняла, что это - моя жизнь, и моя судьба - так жить, как там написано. Я не обратила внимание, что там написано "фантастика". Я не обратила на это внимания. Зачем?! Какая фантастика - по-человечески-то всё правда. А уж там сколько лет этой Аэлите, которая валялась в песке, пока ее откопали - двенадцать тысяч, - меня это мало волновало, мне главное, что с людьми-то все было нормально, они-то были нешизанутые... Все это было так достоверно, что - всё, я заболела насмерть. И всё, как у меня жизнь дальше пошла? У меня жизнь дальше пошла так, что целыми днями сидела, на пианино тренькала. Кроме того, я начала там что-то такое рисовать. У меня сразу - я на первый курс-то потом поехала - и на гитаре училась играть, и в институт искусств поступала. Там, у Анчарова, было сказано, что надо уметь вообще всё. Всё - на всякий случай, а вдруг в этом заключен твой талант. Он меня настрополил, и у меня программа жизни получилась такая, что мне стало жить интересно. Я хотела жить так, но это же так просто, надо всем рассказать... И начнется этот самый коммунизм. Просто никто не знает! Надо всем рассказать. Я ко всем приставала с Анчаровым, все меня обсмеивали, и все говорили: "Ну-у, во-още... Ну, упэртая... Да такая тяжелая еще!.." В общем, представь: такая очкарик, отвергнутая всеми, пристает с какой-то сумасшедшей идеей о том, что счастье, вот оно, близко и рядом, - вы только посмотрите!

ТТ: А как ты приставала?

ГЩ: А я приставала читать Анчарова.

Были и другие эксцессы. Я помню, как класс выгнали на участок страшно много копать; курили и никто не копал. Я им говорю, что если бы был вот щас коммунизм, то вы бы все спокойно копали и никто бы не кидался землей, и никто бы не курил, вы были бы счастливы, вы бы лопаты схватали... Как начали все смеяться! Как они начали! Они уссались, сели на землю, стали держаться за живот, при этом тридцать человек хохотало, а я одна копала. И так продолжалось... Вот...

ТТ: Всю твою жизнь.

ГЩ: Ну, не то что... Но ведь я твердо помнила: если коммунизм, то, значит, от каждого по способностям. А я могу копать, пока не упаду. У меня - коммунизм, так чё, - я и буду копать. И я копала до вырытья глаз, - все лежали.

ТТ: Значит так: у тебя получился коммунизм в отдельно взятой личности?

ГЩ: Да. Да!

ТТ: Давай дальше в коммунизм. Как ты поехала к Анчарову?

ГЩ: А поехала я так.

У меня мать с отцом-то поступили меня в университет, потому что я-то хотела на журфак, но они меня не пустили:

- Ты не поедешь на журфак, потому что ездить на газике, который застревает в грязи, курить папиросу и сидеть до двенадцати ночи в редакции ты не будешь, потому что это не женская работа. Мы тебя не пустим. Ты будешь сидеть в чистых туфлях около теплой батареи с фикусом и будешь ты с арифмометром - ты будешь экономистом.

Вот у них такой идеал был. Я говорю:

- Ну, мне такое не подходит, я хочу влиять на судьбу страны.

А они мне:

- Так и будешь влиять - сейчас экономика на первом плане!

Они меня уговорили, сдали репетитору, репетитора звали Этингон. Я помню, что репетитор был еврей, очень красивый, и его звали Этингон. Он меня учил два месяца математике и хватался за голову в холодном поту. Ведь я ж в деревенской школе училась! Откуда же мне математику-то, я и не волокла... Родители заплатили ему много денег - он со мной занимался, и еще с одной девкой, Настей Поповой. Я сдала на четыре математику. Остальные все - на пять. И поступила в этот университет. Но чем дальше я училась, тем больше я понимала, что все это - глубокое не то. Я им, родителям, и говорю:

- Вы понимаете, что у меня сочинения лучше всех в школе? Мне будет пара пустяков учиться на этом журфаке - я люблю писать!

Они говорят:

- Там надо много публикаций. А если ты пойдешь дымить папиросой уже прямо с десятого класса - мы от тебя откажемся.

Для них дымление папирос и журфак был знак равенства. И так как они меня не пустили, я всё равно пришла к тому же, но - на пятнадцать лет позже. Чем больше я там училась, тем больше я понимала, что это - не то, мне скучно, скучно, скучно... И я не буду влиять на судьбы страны, потому что все какая-то херня и чё? Чё скажет директор, то я и запланирую, ну чё? Экономист широкого профиля? Мне было скучно, я не понимала теорию вероятности. У меня были моменты, когда я даже стипендию не получала - я родителям боялась признаться, вот и сидела голодом, почему и испортила желудок. На третьем курсе я поняла, что надо университет бросать, потому что жизнь проходит, коммунизма нету, а я ничего для коммунизма не делаю. Хотя я и училась, конечно, в институте искусств, но... Я занималась питьем водки... Я даже попыталась научиться курить, как это знаменитые журналисты делают, и я полезла на унитаз - у нас все на унитазе стояли, - чтобы походить на журналистку. Потому что журналисты были в том же университетском здании, но для меня это были люди более вообще! Ну, и меня сразу же вырвало, также у меня стал очень нехороший пульс, я сильно блевала, и, кроме того, я поняла, значит, что не могу быть журналистом по этой причине. Раз я блюю и пульс сто тридцать, - мне в таком состоянии никак не стать журналистом, а журналисты все много курят, и это меня повергло в отчаяние. Журналистом я не могу быть, а экономистом - скучно, надо ехать к Анчарову и говорить с ним начистоту, - как делать коммунизм.

Я сказала матери с отцом, что дайте мне денег на билет, я поеду к Анчарову, а они мне - накося, выкуси.

- Чего ты не видела у этого старого пьяницы?

- Он мне духовный отец.

Они мне:

- А мордой об стенку не хочешь влипнуть? Сектант какой-нибудь.

- Он не сектант, он очень светлый человек.

Они мне говорят:

- Надо спрашивать у матери с отцом, а не огинаться по Москвам.

...Не огинаться по Москвам - так мне сказано было.

Ну, я обиделась, конечно, заняла денег на стороне, - была в университете тетя Дуся, вахтерша, она дала денег, я поехала с Людкой Андреевой, которая жила в этой общаге. Станочница она, но ушла работать в детский сад. Мы с ней поехали. Она была полуграмотная. Говорила:

- Если ты так будешь убиваться из-за писателей, - мама родная! Я не знаю, - ты чё, совсем дрёкнулась? Ты, видимо, больная, - надо чтоб прошло, поехали. Я буду тебя охранять от машин.

И мы с ней поехали, и очень долго искали дом, потому что был сильный мороз - двадцать восемь градусов. А дом-то был там на Чехова, где кукольный театр недалеко. А мы вокруг дома ходили два часа, не могли зайти, потому что то касса, то какая-то организация, - нет подъезда! Отсутствует подъезд. Мы уж совсем отчаялись, замерзли, вот всегда в таких моментах оказываются бабки. Я говорю:

- Люда, давай спрашивать у бабок, потому что бабки добрые.

Говорим:

- Бабуля! Вот нам надо вот тут дом!

- Почто вам в ентот дом-то надо?

- Договорились с мужиком, который там живет, но войти не можем, - про подъезд-то он нам ничего не сказал.

Она говорит:

- Ну, это вы врете. Кто туда ходит, тот знает.

- Мы приезжие! Откуда мы можем знать?

- Вот если вы врете, так вас Бог накажет, а я вас провожу.

И зашли мы в огромаднейшее отделение союзпечати, с обычным операционным залом, и в углу там маленькая незаметная дверь - это вход был в подъезд.

ТТ: Это ж шиза полная!

ГЩ: Не шиза, это специально, потому что тут артисты живут, если так, как везде, было бы, так отмахали бы всех уж.

В этом доме и жил Анчаров, потому что, значит, вот. Так вот. И мы, конечно, полезли на четырнадцатый этаж, потому что он жил на четырнадцатом этаже. И, конечно, было очень страшно. У меня заболел живот сильно, - у меня всегда в ответственные моменты жизни очень болит живот. И я так задумалась, что, вот если я начну усираться прямо здесь, как это - у меня потечет по ногам или нет? Как вот? Что вот делать? Куда бежать? Никаких возвышенных мыслей не было, у меня был такой ужас!

Вот, мы когда поднялись, стали звонить в эту дверь-то, - выбежал такой человек, громкий. Он сильно кричит. Кричит:

- Мать вашу!... За ногу! То-сё!!

Я вижу, что это Анчаров, потому как я его знала по фотографиям. Но почему-то он очень красный, он очень орет, я вообще понять ничего не могу. И странно - пробежал мимо. Я говорю в спину:

- Э-эй! Стойте, стойте!

Я так-то понимаю, что задумалась, потому что живот больно, но ведь его надо остановить, потому что он ведь сейчас уйдет. А он - вроде как посторонний кто-то позвал:

- Чего?! Чего надо?

Я говорю:

- Поговорить...

- Чего - поговорить! Вот, ходят, блин, опять твою мать, опять пришли! Вчера ходят, сегодня ходят! Когда мы будет уже работать?! Опять - поговорить? Зачем - поговорить? Говори, зачем пришла!

Я говорю:

- Я приехала из города Воронежа, просить аудиенции.

...Не знаю, почему я такое слово сказала. Наверно, потому, что я всё время читала Дюма, а там все время аудиенция была.

Он:

- Че-е-го?!!

А эта баба-то, которая рядом с ним стояла, говорит:

- Миша... Не кричи. Люди не в себе. Спроси, чего надо. Не кричи - видишь, не могут ответить.

Я не знаю, я ничего не сказала, - он беспрерывно орал. Я сказала какую-то "аудиенцию", дальше молчу - не знаю, чего говорить.

Он говорит:

- Ну, ладно. Ты привезла мне рукописи. У тебя сценарии или песни? Мне про тебя звонили, да?

Я говорю:

- У меня ничего нету, у меня никаких рукописей... И сценариев нету...

- Дак чего же ты пришла-то?!

- Поговорить...

- Вот блин!..

А та тетка, которая рядом, - я вдруг вижу, что это тетка, которая в "День и ночь" играла, что это не тетка как бы вообще, а героиня как бы этого спектакля, которую звали Женя, а как в жизни-то ее зовут - я же не знаю, вижу - Женя стоит.

Эта Женя берет, отдирает от коробки с чем-то лоскуток, и пишет на нем телефон, и говорит:

- На, девочка, телефон, позвони ему завтра - он сейчас пошел на телевидение, Или ты завтра уедешь?

- Нет, буду сидеть, пока не поговорю... Пока не поговорю, не уеду.

Она:

- Видишь, Миша, человек из другого города. Вот ты что вот?..

Он:

- Да ладно учить-то меня! Вот ты тут с ними разбирайся, а я пошел.

И мне:

- Завтра позвонишь.

Я:

- Когда позвонить-то?

- Ну, позвонишь где-нибудь после обеда.

И пошагал к лифту. У него такой свитер крупной вязки, и распахнутая дубленка. Шапки-то нету, а там мороз, мы ж оттуда только и все закоченели. Я говорю:

- Шапку оденьте...

Он опять:

- Что-о?!...

ТТ: Не отвлекайся, давай про коммунизм.

ГЩ: Вышли на мороз мы. Ничего не вижу. Я в полном отчаянии полезла под машину. Людка говорит:

- Куда полезла?

- Мой бог не хочет со мной разговаривать. Тогда зачем мне?.. Я не буду больше никому звонить.

Ну, там, в общаге, куда меня Людка привела, долго со мной отваживались, делали мне теплое вино, а Людка говорит:

- Надо сделать ей ванночку, - она немножко не в себе.

Мне таз поставили, дали какого-то вина с сахаром. Ну я ничего, поочухалась немножко, а на другой день сразу начала звонить.

Это было одиннадцатого февраля - день рождения отца, я дала телеграмму и поехала к Анчарову. На этот раз он был до изумления ласковый, даже тапочки дал.

И говорит:

- Ты прости меня, пожалуйста, что я вчера очень сильно орал, так мне неудобно, вот и перед Ниной не удобно, она мне всегда говорит - я не могу себя держать в руках. Вчера пришел мужик и тоже прикинулся своим... Оказывается, это была такая же падла, которая загнобила Довженко. Падлы они все, приходят и начинают...

Я спрашиваю:

- А что он говорил-то?

- А вот! По-хорошему говорил, а потом оказалось, что наоборот.

Он мне так объяснил, что к нему сильное отчаяние пришло.

А я же смотрю, и вижу, что кругом эта Нина, которая в фильме Женя, везде, на всех картинах, кругом нарисована. И эта стоящая в двери Нина, отрывающая клок от коробки и пишущая в него телефон, и стоящая рядом в полный рост Нина на картине никогда, конечно, не забудется. Я уж тут поняла, что это тут коммунизм. Я понимала, что то, что он сочинил, то, что вымечтал - это как бы вот эта картина. Но картину он ведь взял-то с нее, с живой Нины? Так что коммунизм не полностью как бы выдуман, а из жизни взят, просто вот тут, где Нина в полушалке на картине стоит - празднично; а тут она - просто будняя такая, но это ничего, это одно и то же. И больше меня не пугало ни то, что он орет, ни то, что у него, быть может, пустой угол бутылок и небритая харя... Как мои родители говорят - "Все твои писатели, они алкаши запойные, что там с них взять. Журналисты все курят, а эти все пьют" - вот четко сказано мне.

Анчаров спрашивает:

- Ты почему такая потерянная? Ты пишешь что-нибудь?

Я говорю:

- Я мечтаю стать писателем, но у меня никак не получается.

- Думаешь, что для этого надо?

- Думаю, надо бросить институт и пойти по Руси.

Он как начал ржать!

- Тебе - бродить по Руси?! зачем?! Ты сдохнешь!

- Я не сдохну, пойму жизнь.

- А сейчас-то чего тебе? Чего замуж не выходишь?

- Меня никто не берет.

- А почему не берет? Ты така хорошая девка!

- Косая.

- Да разве из-за этого не берут!

Отсмеялся, и говорит:

- А если серьезно?

- Ну, если серьезно, так мне надо, чтобы был коммунизм.

- Как, сейчас?!

- Сейчас.

- А тебе кто мешает-то? Тебе никто не мешает.

- Я хочу, чтобы был у всех коммунизм, во всей стране, во всем мире.

- Ты ж не можешь одновременно быть везде. Вот где ты - там и будет коммунизм. И не надо тебе по Руси бродить. Ты зачем институт будешь бросать? Ведь ты денег заняла, поехала, ведь у тебя мать с отцом будут плакать. Ведь они тебя еле устроили в институт.

- А откуда вы узнали, что они трудно устраивали в институт?

- Так видно по тебе! Что тебя трудно устроить куда-то. Но ведь они ж тебя устроили, а ты сейчас бросишь, на каком ты курсе? Ну вот, блин, половину отучилась, теперь бросишь. Зачем? Не надо! Ты понимаешь, что вот если ты хочешь, - ты начнешь писать внезапно. Ты вот, если хочешь, понимаешь? Как вот люди рожают? Вот поперло, они ничего не могут сделать. Попрет у тебя, а насильно ничего не получится. Зачем тебе мучится заранее - сейчас вот ты мешок наденешь на себя, цепи наденешь, и пойдешь бродить. Успеешь еще. Зачем это, не надо. Ты будешь большим писателем, вот у нас был писатель был барин большой - граф, были писатели - врачи все больше... А ты кто у нас по образованию? Вот, писатель-экономист, - очень даже нормально. Почему нет?

Он меня вот так вот уговаривает, я говорю:

- Вы же что со мной разговариваете, как с больной? Я ведь серьезно спрашиваю - когда будет коммунизм.

Он говорит:

- Да когда хочешь, тогда и будет. Ну, чего ты расстраиваешься? Зачем ты так волнуешься? Ведь если в тебя эта бацилла попала, зараза, она уже из тебя не выпадет просто так. Там, где ты будешь - там и будет коммунизм. И писать ты начнешь внезапно. И ко мне привезешь свои первые рассказы, ладно? Ты не плачь, ты выходи замуж, живи спокойно, качай детей. А когда попрет, ты меня вспомнишь, что я тебе говорил, только ты не расстраивайся...

Он мне так говорил, он мне за руки брал, он мне все показывал...

Я не могу - я так была счастлива!.. Спрашиваю:

- А что же вы так со мной разговариваете, ведь я хуже вас? Вы известный писатель, вы...

- Дак а какая разница-то? Ведь никакой разницы нет. Мы оба живы, меня не убили на войне, тебя не убили на поезде, ты приехала, тут сидишь, Нинку вон тоже никто не убил - она белье гладит, видишь? Вон Нинка белье гладит, видишь, как все хорошо? Так вот это и есть коммунизм...

Видишь, какое было счастье...Так было весело. И я поехала.

ТТ: ...Строить коммунизм...

ГЩ: Мне больше ничего не надо было - в меня верят. А раз в меня верят, значит я его не буду обманывать.

Он говорит:

- Ты ведь не обманешь меня? Ты не будешь бросать институт? Ты живи хорошо. А потом все само у тебя получится - насильно только ничего не делай. Помни, что ты любишь, - это для тебя самое главное. Ты будешь помнить?

Я говорю:

- Я всегда буду вас помнить, и о том, что я люблю.

- Ты мне хоть бы сказала, про что ты там читала? - Это он в конце спросил.

Я говорю:

- Мне больше всего нравится вот этот Алеша.

- А почему Мошка не нравится?

- Он какой-то... алкоголик. Он так вот всех бросает, ведь невозможно, невыносимо жить, если тебя бросают. А вот Алеша - он какой-то более прилипчивый, он полюбил эту девку, у которой ижицей рот, и все, это ж навсегда.

Он:

- Да ты чего, ты любишь, чтоб было все навсегда?!

Я как заору:

- Да, я люблю навсегда!!

Даже баба выглянула из белья.

- Ну дак вот и хорошо. И очень хорошо, что так настроена. Значит, у тебя будет что-то большое и сильное. Если у тебя такой характер... Ты чего, хохлушка?

- Хохлушка.

- Ты гэкаешь.

Я гэкала сильно от матери, от бабки.

- Ну, про что ты сейчас будешь писать? Про любовь? Видишь, жизнь-то лучше любви.

- Почему?!!

- Видишь - возмущаешься. Значит, одну любовь только видишь и ждешь. А ведь человека ведет только то, чего он ждет.

Вот он мне все это говорил, все очень простое такое.

- Зачем, зачем тебе все человечество переканывать? Ну, ходит у тебя мужик на третьем этаже ковер покупать - пусть он ужрется, да пусть он покупает ковры, ему легче жить так. А тебе не нужны ковры? Тебе что нужно? Другое? Вот у тебя и будет другое. Нельзя, это самое страшное, когда всех под одну гребенку - с такими людьми коммунизма не будет. Ты мне скажи, твоя подружка, которая привела тебя, она что, читала мои книжки?

- Нет, она неграмотная.

- Как - неграмотная?

- Ну она читает по складам "Советский экран", но дело в том, что она кончила десять классов, потом пошла на станок, а все ее братья сидят в тюрьмах, она от ножа умеет уворачиваться, а читать нет.

- Ты почему не научишь ее читать-то?

- Да как-то вот... Она смущается.

- Вот видишь. Ты вот хочешь ее переделать, а ты вот ее просто ничего не заставляй. Сейчас все умные у нас, все накручивать умеют. Ты заботься о ней, как можешь. Она ведь о тебе заботится.

- Она мне вчера дала горячий таз и вина налила с сахаром.

- Вот видишь. Она вот сейчас почему не пошла с тобой? -

- Потому что она книжки не читала, она боялась, что вы будете спрашивать.

- Вот какие бабы дуры... Я не знаю... Уж приехали вместе - и шли бы... Чего тут?

- Боится она.

- А ты-то?

- Как же! Я тоже боюсь. Живот так заболел, аж до поноса, вчера чуть вообще...

- Да-а? Ты так боялась, а тут так орал. О-о...

Невозможно передать, праздник начался, как будто мы вообще тут вина напились, у меня вот все поплыло перед глазами. Я поняла, что не ошиблась, что самое главное - нету вранья между тем, что написано и тем, что увидела-услышала, нет никакого вранья, нет расстояния. Все это одно и то же и чистая правда. Человек меня не обманул в самом главном смысле, и я получила то, что я ждала, - все. Я поняла, что писать - это свято. И то, что писать и жить - это одно и то же. Больше меня потом ничего не смущало - я поехала строить коммунизм. Меня мужик зарядил на веки вечные.

ТТ: Тебе сколько лет было?

ГЩ: Ну вот, я восемнадцати поступила, плюс три - так двадцать один.

У меня сразу все стало на место. Я сильно пила первые два курса, я вообще пила беспрерывно водку, меня так смущало - никто не принимал в свою кампанию. Свои проблемы были, в общем. Сложности были с первой любовью - да, я была третьей лишней. Кроме того, я не могла начать курить - надо мной все смеялись, говорили: "Эта-то? Блевать только умеет." Мне показали, как нужно: втянуть все, вот так вот, по-настоящему. Не то что набрать в рот и выпустить - так всякий дурак сможет. Дак я сразу по-настоящему блевать и начала. Это был позор. И девушки, которые учились в университете - это были настоящие девушки. Они никогда не слушали лекции, они всегда смотрели альбомы всякие, французские там. И порнографические журналы. Это были настоящие девушки-красотки. А я приехала - у меня было одно черное платье с тремя цветными шарфиками разного цвета. Ходила я в нем, в этом платье, как затруха. И вообще я такая... дурочка. Ну, на вид-то. Ну чего с меня взять? Поэтому, конечно, я сильно пила там.

ТТ: Натурально пила?

ГЩ: Натурально пила водку день и ночь. Я просто была в ужасе. У меня личная история была достаточно тяжелая. Да еще тут... Я же ехала в университет как бы в храм, да? Мне нужно было завоевать людей, которые мне нравились, а люди меня презирали. Ну, какое-то отребье соглашалось со мной распить бутылку, но за это, за то, что оно соглашалось, я должна было его кормить, и так далее. Так было много чего. И все это было - ну когда же это кончится, когда начнется нормальная жизнь? Но она не начиналась, а все усугублялась. Терпение лопнуло на третьем курсе, и я поехала. А после третьего курса я уже стала не такая дерганая. Я страшную моду завела - у нас потом еще пять человек съездили в Москву. Одна там к Дорониной поехала, которую любила. Народ услышал и слух-то пошел - если поехала к писателю, так ведь есть и получше кого выбрать. Получше к кому в Москве-то можно съездить. Там свои кумиры же были - люди поехали.

ТТ: Ясно, - коммунизм пошел кругами.

ГЩ: Я стала иначе видеть мир и перестала связываться с людьми, которые мне не нравились. Я потом еще два года пыталась помириться с бабой, с которой я была в ссоре, которуя очень любила - Галя Брежнева. Но никто не мирился со мной, я со всеми простилась, махнула рукой... Она вообще-то была Галя Попова, но вышла замуж за мальчика, которого я очень любила, его звали Юра Брежнев. И пошло-поехало, там такая была фигня, они так надо мной издевались, ужас какой-то, как вспомню... У меня была сильная жажда общения, но при этом - полное неумение. А зачем тебе-то это все надо? Чего пленку-то тратишь, дурью маешься? Я ж, поди, не то говорю?

ТТ: Собственно, мне все равно, о чем ты будешь говорить, потому что это был поступок свободы. И твой, условно говоря, коммунистический выбор - это тоже уровень свободы. Давай с этим разбираться. Вообще-то говоря, очень важно все это на самом деле ... Очень важно. Людей с уровнем свободы - ну, ты, в каком-то смысле - Вадя, наверное, - Малоземов. Из тех, у кого есть опыт преодоления несвободы. Понимаешь?

ГЩ: М-мм...

ТТ: Понимаешь или нет?

ГЩ: Понимаю.

ТТ: Тебе не интересно?

ГЩ: Нет, я понимаю. Как не интересно, когда от этого вся жизнь зависит.

ТТ: Вот мы и будем с тобой так говорить. Будет большой материал, потом буду из него что-то делать.

ГЩ: Интересно, вот видимо нужен какой-то сторонний взгляд, вроде твоего. Сам-то человек срастается с собой и видеть нечего. Для него что-то естественно, да? И он не может отделить себя от этого от всего. А ведь это же существует отдельно. То есть он не может отделить свое личное от того, что может быть важно для других людей - он это любит и с этим свыкся? А ведь черт его знает, - может это кому-то еще пригодится. Я-то ведь уже не различаю в себе.

Я вот так понимаю, что все это должна была вот так вот пройти, это было неповторимо, и это лишний раз говорит о том, что как бы так и надо было. Так-то и надо было. Ведь могло бы быть и не так. Я ведь всегда допускаю мысль такую, что сейчас могла бы быть экономистом, но ведь я же им в конце концов так и не стала. Я родителям написала, что работаю в газете, я же представляла, в какое они отчаяние придут. Я им написала, что я не научилась курить. Я работаю в газете, но никуда не езжу на газике. И не курю до двенадцати часов ночи в редакции. Работаю на нормальной работе, сдаю строчки и ухожу домой. То есть они настолько боялись, настолько мне внушили... Но когда я начала работать журналистом - мне опять не давали работать журналистом. Мне эта работа очень нравилось. Я больше никогда не забуду такого состояния - я, конечно, исключаю дрязги начальнические, - вот сам процесс работы, он настолько мне нравился, что ни одна работа так не нравилась мне больше. Все-таки человек иногда может догадываться, зачем он создан. Я ведь догадалась, собственно говоря, давно, классе может быть, даже в восьмом. До десятого у меня еще как бы было время. Но родители мне сказали, что "Ты будешь работать в музыкальной школе преподавателем" и стали учить меня музыке. Я понимала, что я не буду работать преподавателем. Почему? Потому что у меня была учительница музыки с голой спиной. Я понимала, что это - настоящая музыкантша. Что она не просто играет урок - она просто... дайте ей самой сыграть, ради Христа! Она не может сдержаться, чтобы не начать играть. Она беспрерывно играет! Я понимала, что человек-музыкант это не тот, который задает уроки. Этюд Черника - тр-р-рр, тр-р-рр! - сходящаяся-расходящаяся, хроматическая-гармоническая - не то! Мало того, что ей самой беспрерывно хочется играть, так она еще и на Дельфину Потоцкую похожа. Действительно, она была похожа на Дельфину Потоцкую - я потом нашла ее и обнаружила, что это настоящая Дельфина Потоцкая, та, в которую влюбился, собственно говоря, Шопен. Там, конечно, есть разные версии - что она его любила, а он ее не любил. Но это уже другое. То есть понимала, что это - настоящая музыкантша. Но если я играю урок, то я не играю музыку. Из меня не прет - так какой же я музыкант? Я же понимала это, хоть я и маленькая была. А то, что мне нравится писать, и что мне нельзя было остановиться, и что я могла исписать на сочинении двенадцатилистовую тетрадь и начинала писать на обложке, забывшись, - это я тоже видела, в ужасе, что как это приятно-то! Как это балдежно-то! Как же у меня палец онемел - ведь там же раньше были мозоли. Чернильная мозоль всю жизнь. Руки онемеют, ничего не понимаешь, а ведь так приятно. Глянешь на себя, и узнать себя в лицо-то не можешь - морда горит, как фонарь. Глаза пьяные, полные слез, и ведь это же настоящая жизнь и есть. То есть не та жизнь, которая до этого была, а та, которую ты писал. И этот балдеж у меня был, несмотря на все ухищрения начальства испортить мне жизнь в редакции, потому что я понимала, что я должна отсидеть сколько-то лет журналистом, потому что я должна жизнь взять, перекрутить на мясорубке, изложить по-своему, и посмотреть, как я это сумею. Я же понимала, что надо мне такое. Я попробовала, поняла, что я это умею, и мне понравилось. Я могла бы до конца жизни сидеть в этом "Шарикоподшипнике", если бы меня не выгнали. А выгнали, потому что вот: лезешь куда не надо. Опять же, это лишний раз говорит о том, что была неплохим журналистом, если я в конфликте с администрацией была на стороне рабочих, так это говорит о чем? Что я понимала чужих людей. Я понимала не одну, а обе стороны. Да, я понимала позицию администрации, но мне было ее не жалко. А рабочих мне было жалко. Говорили: ведь ты достукаешься, достукаешься! Ты, транда, достукаешься! В конце концов меня сократили как мать троих детей. Больше в редакции ни у кого не было столько детей. Так-то они не могли, не имели права. Стала сейчас писать вот эту свою автобиографию для библиотеки, и думаю: Господи, зачем же они меня выгнали! Несмотря на то, что меня взяли с улицы и я ничего не умела, я была там самым лучшим журналистом, я очень старалась, я выдавала страшное количество строчек. Полосами я выдавала, а не статьями! Ну зачем они меня выгнали - это неправильно. Ну, ладно. Они меня выгнали для того, чтобы я тут же пошла издавать собственную газету. Если бы я там работала, я бы не издавала никакое свечное предприятие. Тоже - правильно...

(Продолжение следует)

Галина Щекина:

1. Графоманка. Повесть.

http://anti.teneta.ru/2002/povest/gb102504567524770.html?

http://gondola.zamok.net/080/80vologda/80shekina_1_1.html

2. Печальный перекресток. Воспоминания о Жаравине.

http://anti.teneta.ru/2002/memuar/gb1025302085423393.html

http://gondola.zamok.net/080/80vologda/shekina3_1.html