Кадетка. Мне пятнадцать, я стою на плацу, и теплый майский ветерок легко гладит меня по щекам.
Перед строем - прапорщик; он о чем-то говорит на казенном своем языке, но я не слышу о чем: мысли совсем о другом - там, на тротуаре, за кованой решеткой ограды, волнующе плавно, никуда не спеша и не замечая ни меня, ни моих товарищей, появляется Она. Женщина.
Вы знаете, что такое Женщина? Нее-е-т, вы не знаете, что такое Женщина! Не знаете, даже если вы сами женщина. Чтобы это знать, вам должно быть пятнадцать, и вы должны стоять на плацу, и теплый майский ветерок должен гладить вас по щекам.
Она плывет вдоль ограды, как лодочка по тихой воде, как мелодия среди монотонного жужжания машин, как будто наполняя все вокруг себя чем-то, что имеет смысл. В самом деле: зачем нужна вода, если по ней не плывет лодочка, и что хорошего в шуме машин, если поблизости нет Ее?.. Определенно, Она и есть эта всенаполняющая мелодия. Песня. Гимн всему живому, если хоти...
- Сенчуков! - крик прапорщика возвращает меня в строй; и, не дождавшись положенного "Я", продолжает, - повторите, о чем я сейчас рассказывал.
- Так точно! - гаркаю я. Это, конечно, совершенно невпопад, но это единственное, что приходит мне в голову.
Ох, сейчас начнет про "важные вещи" и про "для кого я все это". Так и есть.
Выслушиваю его монолог и реагирую на этот раз вполне осмысленно:
- Виноват!
- Головой думать надо, а не о девочках мечтать, - заканчивает он уже спокойно. - Наряд на кухню. Круу-ом, ша-амарш.
Кашляю: "Есть", разворачиваюсь, отпечатываю три шага и плетусь на кухню. Интересно, откуда он узнал про мечтать и про девочек, - догадался? И почему "думать головой", а мечтать чем же?
На ходу оборачиваюсь, чтобы еще раз взглянуть на Нее. Ее уже не видно, но вот еще Она - рыжая; а вот молодая мамочка с коляской - спешит куда-то, а вон еще двое под ручку - Она и Она. Красивые!
Но как далеки они отсюда, из-за копий ограды, с грохочущего сапогами кадетского плаца. А хочется близости, хочется разговаривать, гладить по волосам, прикасаться... Кажется, больше ничего в жизни и не нужно, как оказаться рядом с Ней. Да как оказаться-то? Дождаться увольнения, подойти познакомиться? А что сказать? (Есть, наверное, среди них те, что и сами не прочь - наверняка есть, не может быть, чтобы не было - что я, урод что ли? Я молодой, здоровый, сильный. У меня по борьбе разряд... юношеский...) Сказать как есть? - мол, не угодно ли? Нет, так нельзя, так можно и по морде схлопотать. По морде-то оно, конечно, не страшно - это у нас на "рукопашке" каждый день, привычно; но тут дело другое, тут неловко и стыдно. Да ну!.. Неправильно это и несправедливо - ты всех хочешь, а тебя никто не хочет; или хочет (ведь кто-нибудь да хочет, верно ведь, а?), а виду не подаст, - еще хуже. Как разобраться?!
Слышу рядом: цок-цок-цок - Елена Николаевна, наш доктор, как всегда на каблуках. На ней строгая юбка в обтяжку, строгая прическа и строгий макияж; она вообще всегда такая - строгая и стройная.
Тихие грезы сменяются трепетом: Елена Николаевна - моя богиня, самая красивая женщина на свете! Я не знаю, сколько ей лет; наверное, сорок или сорок пять - не важно. Она - совершенство, она - предел мечтаний; если бы мне предложили - помните, как у Клеопатры - провести с нею ночь, а наутро расстрелять - я согласился бы не раздумывая.
- Здравствуйте, Елена Николаевна!
- А! Здравствуй, - она поворачивает голову, не замедляя шага. Внимательно смотрит на мое лицо.
Я был вчера у нее, когда разбил бровь на тренировке. Она держала мою голову, разглядывая, что-то делала, чем-то мазала; а я наслаждался теплом ее рук, и было совсем не больно. Когда она наклонялась, я видел кружевной краешек ее лифчика, я смотрел и был счастлив.
- Как у тебя дела? - спрашивает она.
- Нормально, - это все, что я могу сказать, хотя страшно хочется говорить еще.
Она отворачивается и идет дальше. Какое-то время нам по пути, и я шагаю следом (Ох уж эти обтягивающие юбки! - сколько тайн и надежд открывают они нам!).
Наконец брусчатая дорожка уводит мена направо, ко входу на кухню. Захожу в обшитую полированной рейкой дверь и сталкиваюсь с поварихой Ниночкой, как обычно шумной и веселой, щебечущей по телефону, одетой в свой обыкновенный белый халатик, - такой легкий и короткий, что часто иным кадетским взглядам открывается много больше положенного (впрочем, Ниночку это никогда не смущает). На ногах у нее носки и домашние тапки. Она секунду любопытно смотрит на меня, отрывается от разговора и спрашивает:
- Нарядный что ли?
- Угу.
- Чего натворил?
Сразу же, не дожидаясь ответа, она поворачивается и кричит в гулкий ряд кухонных комнат: "Тёть Нель, нарядного прислали" - а после кладет ногу на ногу, прикладывает к уху трубку и уже больше не обращает на меня внимания.
Из широкой арки в стене, вытирая о передник руки, выходит тётя Неля. Тётя Неля - тоже женщина, но, толстая и некрасивая, сегодня она не в форме. Как и вчера, и завтра, и всегда, в общем-то. Она проводит меня в небольшую комнату с полками по стенам и показывает на большую кастрюлю с мытой морковью
- Вот эту бери, - говорит она. - Морковку чистить умеешь, кролик?
Я пожимаю плечами.
- Почему кролик? - спрашиваю.
Она не отвечает, смеется и треплет меня по голове.
Мы идем в соседнюю, тоже маленькую, но с окном, комнату; мне дают еще кастрюлю поменьше, для очисток, и нож. Сажусь на табурет, начинаю. Дело в общем нетрудное - сиди себе строгай.
Окно приоткрыто, оттуда веет свежестью; хочется думать и мечтать, и монотонная работа вовсе не мешает этому - я снова отдаюсь своим грезам; передо мной всплывают образы: и той, проплывающей за оградой, и рыжей, и формы Елены Николаевны, обтянутые узкой юбкой, и белые колени Ниночки. "Надо же, - думаю, - миллионы восхищаются всякой разной ерундой, - вроде Квадрата Малевича или дурацких скульптур с треугольными головами, или картин, где одни кляксы и разводы, - когда существует такая чудесная, такая естественная красота, с такими изгибами и линиями, какие не под силу придумать ни одному художнику; скопировать - можно, но придумать - никогда!"
Ах ты! Отдергиваю руку. Больно. "Вот ведь, - восклицаю про себя, - размечтался, елки-палки. Так можно и без пальца остаться". Порез глубокий: рана обильно сочится кровью, и крупные красные капли тяжело падают на пол.
Встаю и, не выходя из комнаты, чтобы не пачкать полы, через открытую дверь зову Ниночку. Она появляется, охает и за руку тащит меня к раковине. Холодная вода течет на рану и кровью рисует на дне раковины те самые кляксы и разводы. Ниночка убегает и быстро возвращается с коробкой пластырей. Следом появляется тетя Неля.
- Как угораздило?! Вот помощнички; бестолковые все, - незло ругается она. - Что же ты?
- Да я это... случайно. Задумался.
- Вот в следующий раз так задумаешься - еще чего-нибудь себе отхватишь, - обе хихикают, и тетя Неля заклеивает рану. Кровь сочится из-под пластыря. - Давай дуй к медичке.
Иду. Вернее, это со стороны кажется, что иду; а на самом деле лечу, - лечу туда, куда сами несут меня внезапно распустившиеся в душе крылья. Крылья мешают дышать, и сердце начинает биться быстрей, когда я вхожу в кабинет.
- Здрасьте!
- О-о, Сенчуко-ов... - иронично протягивает Елена Николаевна. Ее стул немного отставлен от стола, и мне видно, как она сидит, положив ногу на ногу и откинувшись на спинку; на ней белый халат, а в руках гжельская синяя чашка. - Опять ты. Виделись.
- У меня вот, - показываю палец в испачканном кровью пластыре.
Она ставит чашку, подзывает меня жестом и садится на край стула, чуть наклонившись вперед. Я подхожу, потягиваю руку. Ее колени и лодыжки и носки туфель плотно прижаты друг к дружке, и такое их аккуратное положение умиляет меня. "Лена, сними повязку, - говорит она и, подняв ко мне глаза, добавляет. - Садись на кушетку". Теперь я замечаю, что в комнате еще есть медсестра, худая и почти беззвучная, - я вообще никогда не слышал ее голоса, хотя видел ее много раз. И я даже не знаю ее имени. Оказывается, Лена. Лена, в целом, тоже женщина, и очень даже интересная, но именно сейчас она лишь тень: рядом - Солнце.
Лена отклеивает пластырь, Елена Николаевна подходит, говорит ей что-то; палец мажут перекисью, потом йодом, бинтуют; через несколько минут все готово, и я отправляюсь обратно на кухню.
Близится время обеда, и в столовой много нашего брата - дежурная смена - галдящая гурьба с подносами в руках, весело снующая между обеденным залом и раздатком. На кухне режет хлеб Никитин, полный, всегда румяный кадет; он серьезен, на нем белый фартук и белая же шапочка; мне это кажется смешным, и я улыбаюсь. Никитин тоже улыбается, потому что тетя Неля прогоняет меня в зал помогать накрывать столы и разражается длинной и сложно построенной фразой, точное содержание которой воспроизвести трудно (кроме разных оборотов чаще слышны слова: нож, безрукий, матери, - моей, чьей-то еще, ножа и даже Никитина), но смысл вполне понятен.
После обеда все расходятся, а мне поручают отчистить плиту; я чищу ее войлочной тряпочкой.
"... не пропустят, стой там, я выйду через минуту, переоденусь только", - слышу я голос Ниночки. Она, шлепая тапками, забегает в комнату напротив и скрывается за стеной; дверь в раздевалку прямо передо мной - и дверь открыта! Через дверной проем я вижу блики на кафельной стене и понимаю, что Ниночка снимает халат. Ого! Продолжаю чистить плиту и тяну шею направо - чтобы заглянуть за стену. Этого мало и я осторожно тянусь уже всем телом, еще, еще. Смиряю дыхание, двигаюсь тише; я как крадущийся хищник. Инстинкт охотника! Ну же, еще чуть-чуть, и!..
Ш-шварк. Блям-блям-бляуа-уа! - пустая кастрюля грохочет по полу, а инстинкт охотника сменяется нарастающим жжением в правой ладони. Что это? - Ничего особенного, товарищ охотник, о плиту оперся. - Горячую? - Как видишь. - А кастрюля? - Задел, когда отдернул руку. Что же за день сегодня?!
На шум никто не обращает внимания. Жжет сильнее, и я иду к раковине, держу руку под холодной водой - боль немного успокаивается.
- Ты чего? - слышу я голос тети Нели.
- Да вот, руку прижег.
- Ну-ка, покажи. Сильно? - ее голос спокоен.
- Да не, не очень. Ничего.
Она долго молча глядит мне в глаза, - как будто с укором; потом вздыхает и качает головой:
- Ты вот что, топай к медичке, а сюда уж больше не приходи. Хватит тебе на сегодня.
- Угу, - я киваю. - До свидания. Спасибо.
- Иди-иди уже, помощник, - еще раз вздыхает она.
И снова сердце стучит гулче и быстрее, когда я вхожу к Елене Николаевне; она в кабинете одна; наклонившись над столом, что-то пишет. Не меняя положения и не поднимая головы, не произнося ни слова, она смотрит на меня, в ее глазах вопрос. Ее наклон неподвижен, ее взгляд исподлобья внимателен - она словно пантера перед прыжком.
Женщина - это пантера. Грациозная, с мягкой шерстью, она манит подойти, но в любой миг она способна причинить вам боль своими когтями, разорвать вас на куски.
И я внезапно робею. Я стою перед ней зачарованный, стою перед пантерой, словно... кролик, - вдруг вспоминаю я слова тети Нели. Наконец я поднимаю обожженную ладонь и выдавливаю из себя: "Я. Вот... Обжег". Она щурится и подзывает меня жестом. Она берет мою руку в свои, поворачивает, чтобы рассмотреть; на ребре ладони белесая корочка. Один миг, и грозный хищник превращается в добрую фею, ласковую и заботливую, как мама.
"Го-осподи, Сенчуко-ов!.." - будто причитая, громко и протяжно восклицает фея. Всплеснув руками, она откидывается на спинку стула и поднимает на меня свои большие красивые глаза. И голос, и взгляд ее, и самый вид источают участие; это участие теплым облаком окутывает меня, и я тотчас забываю про ожог, и про боль, и про то, зачем я здесь вообще.
Женщина - это фея. И если над вами, как серый и грустный туман, роятся заботы - она способна биением своих крыл разогнать их, как утренний ветер разгоняет сырую ночную мглу.
Освобожденный от забот, я отдаюсь моменту. Она усаживает меня на кушетку, колдует над рукой, встает и подходит к шкафчику с лекарствами и возвращается обратно, и мы болтаем о том о сем непринужденно, как близкие знакомые. В ней нет и в помине обычной строгости, и я чувствую себя уютно и свободно. Я шучу - она смеется, я говорю комплименты - она принимает. Кажется, ей приятна моя компания.
- Елена Николаевна! Разрешите, я вас сегодня провожу?! - вдруг выпаливаю я неожиданно даже для самого себя и замираю: сейчас откажется, выговорит мне, колко и холодно... или согласится?.. Что мне теперь - когти или шелест крыльев?
- Проводишь? Куда?
Она удивленно смотрит на меня.
- Ну, вечером, когда пойдете. До ворот.
- А-а, - она понимающе вскидывает голову и возвращается к руке. - Ну проводи.
Согласилась! Бабах! Трах-тарарах! В голове - гром салюта, в глазах - фея, - моя! моя фея!
- Вы в семь заканчиваете? - спрашиваю я, хотя знаю это наверняка: множество раз я провожал ее взглядом, глядя в окно, когда вечером она проходила мимо учебного корпуса своим чеканным шагом.
Она улыбается и кивает.
- Все, - наконец произносит она и протягивает мне мою собственную руку, как будто возвращая ее. - Береги руку, Сеня!
Она смеется. В ее глазах - задорный огонек; он рассеивает все сомнения: она согласна, она будет моей; осталось дождаться, прожить каких-то пару вечностей до семи. Я благодарю и, полный радостного ожидания, ухожу. А пантера так и не явилась.
Иду в классы - по распорядку до семи самоподготовка. Вы знаете, что это такое? Если вы человек штатский, то, вероятно, нет. Я объясню: самоподготовка, сампод - это такое замечательное времяпровождения, которое напоминает обычный урок, но только без учителя. Выходить не разрешается, и предполагаются самостоятельные учебные занятия; на деле занятия выходят групповыми, и занимаются все черт-те чем: от коллективного стихотворчества до турнира по фехтованию на указках, - род свободы, ограниченной местом и временем, но не ограниченной по содержанию. Обычно весело. Вот и сегодня - кадеты собрались в кружок, что-то сочиняют. Это выглядит как... "Казаки пишут письмо турецкому султану", - помните такую картину? Один уже залез на стол, читает вслух, остальные смеются. "...комбат исполнен пылкой речью, а я стою пред ним в строю и гордо честь свою кадечью ему по форме отдаю..."
Мне не до них и я сажусь в стороне у окна и задумываюсь. Я горд собой. "Вот уж точно, - размышляю, - смелость города берет. И потом, если бы что не так, если бы я не нравился ей, чего бы ей стоило отказаться? Отшить, да еще высказать что-нибудь. А она согласилась. Это что-то да значит!" Это значит многое. Это значит всё, что я только могу себе вообразить. А в выходные - увольнение, - мы можем провести вообще весь день вместе. "Мы, - цепляюсь за слово и мысленно повторяю его, как будто смакуя, - мы. Мы. Мы!". Скорее бы! Так что я вне веселья. Я даже вне класса. Я вообще вне пространства. Я - во времени. И я больше вовсе не слышу хохочущих голосов, я слышу только, как время отбивает свой ход медленными секундами: бу-ух, бу-ух, бу-ух.
Все чувства разом: и ожидание, и томление, и предвкушение, и радость - бурлят и кипят внутри, как в котле. Котел пышет и обдает жаром - душно.
Что же ты все-таки такое, женщина?! Что же ты такое, от чего и жарко, и холодно, и тошно, и душно, и так, и эдак, - как угодно, только не никак! Вино, от которого пьянеешь? Огонь, от которого обжигаешься? Воздух, без которого не дышится?
Наконец звонок, и я несусь к Ней, обгоняя самого себя. В ее окне горит свет. Жду у входа. Я успеваю отдышаться от бега, когда она выходит во всей своей величавой строгости. Едва переведя дух, я опять начинаю дышать глубоко и часто - уже от волнения. Завоевать такую женщину - это, знаете... как на трон взойти!
Ее движения стремительны, около уха она держит телефон, слушает. Не отрываясь, она бросает на меня взгляд и поднимает брови, я показываю в сторону ворот; она кивает, поворачивается и идет. Я следом. Обтягивающая юбка жестами передает, что рада видеть меня снова. Хорошая юбка. Красивая и умная. Когда взойду на трон, велю подданным всегда носить такие.
Половина пути между тем пройдена; Елена Николаевна наконец говорит телефону "пока" и на ходу убирает его в сумку. Она идет быстро, и мне приходится ускорять шаг, чтобы догнать ее. Догоняю, но идти вровень все равно не получается, потому что дорожка узка. Она молчит. Цок-цок, цок-цок - дробят каблучки. "Время свидания истекает", - говорят они. Нужно что-то сказать... Как нарочно ничего не приходит на ум. "Да постой же, подожди!" - кричу я про себя. Но моя королева не слышит и, вместе с каблуками, с юбкой, с троном и со всею свитой, не произнеся ни слова, и ни разу не обернувшись, скрывается за проходной. Вот тебе и свидание, товарищ завоеватель; она даже не попрощалась, она даже не обернулась!..
В груди словно ледяная волна плещет на распаленное сердце; холод и жар с шипением уничтожают друг друга - удушливый пар подкатывает к кадыку и через мгновение оседает, освобождая место странному - не ревности, не обиде - чувству, холодному и неподвижному. Это - ощущение несправедливости.
Женщина - это несправедливость. Она дарит вам свой образ - образ порождает желание - желание зажигает надежду - надежда придает сил - и... вот вы стоите, полный никому не нужных сил, и вам пятнадцать, и теплый майский ветерок легко гладит вас по щекам.
|