Было раннее утро, когда на дорожке, ведущей к дому Любы Руденко, появилась пара стройных детских ножек. Ах, Томка! Тома, Томочка - золотая девочка. Платье - ситец, брови - черные, шелковисто-гладкие, глаза - карие, две косички да грязный бант.
Лето, лето. Красота, каникулы. На душе - радость, на руках - лёгкий загар. Вот он дом знакомый, ворота зелённые, недавно чиненные, но всё же почему-то скособоченные, неровные.
Тихо. Лишь Томкины сандалии: топ-топ, топ-топ. Потом Томкин кулачок в калитку стук-стук. А через секунду Томка во весь голос: "Любка! Лю-ю-бка! Вы-хо-ди! Вы-хо-ди Люб-ка!"
Тихо. В Томке - злость. Кулачком уже: бум-бум-бум. В ответ из-за ворот: ры-рр! На миг тишина. И... гав, гав, лязг цепи. Томка от ворот на три шага - скок. Найда - это вам не пудель у богатых девочек, а овчарка немецкая. Не раз и не два загоняла Найда пацанов на деревья.
На злобное рычание отозвалась дверь. Скрипнув, она приоткрылась, через секунду распахнулась, явив Томке и утреннему чистому небу аккуратную старушку. Платочек белый, кофта в цветочек, юбка темная, до пола. И если Найда была воплощением злости и свирепости, то няня Маша - доброты и нежности, тщетно скрываемых за напускной строгостью.
- Ну и чего ты с утра пораньше по воротам колотишь? Чего тебе дома не сидится?
- Нянь Маш, Любку позовите. Мы на речку пойдем, пока ещё не жарко. Все-таки два километра до воды топать.
- Небось, не завтракала. Заходи, с нами поешь. Не бойся, я запру Найду.
У-у - завыла обиженно собака, запертая в будку. Томка от страха в три прыжка одолела большой двор. И вот она уже на кухне. Любка, большая и важная, намазывает варенье на хлеб. "Вишневое", - сказала про себя Томка и вздохнула. Няня Маша захлопотала:
- Ну, не стесняйся. Садись за стол. С чем чай будешь пить? Тебе тортик или конфету?
- Тортик. И конфету.
Любка захихикала.
- А на конфету ещё варенье...
- Это можно.
- Ничего не слипнется?
- Не слипнется.
В Томкином голосе обида, и уже не хочется брать красивый кусочек торта с розочкой по середине. Няня Маша тихонько - хлоп - Любку по затылку.
- Пусть ребенок ест. Жалко тебе что ли.
Запертая Найда сначала завыла, затем зарычала и загавкала. Кто-то прошел через двор. Няня Маша поспешила к окну.
- Кого там ещё несет...
Высокая худая женщина зашла в комнату. Затихло Любкино щебетание, няня Маша виновато теребила фартук, а Томка испугано смотрела на мать.
- А, Мария, попей с нами чайку.
- Нет, няня Маша. Времени нет. Это у моей шалапутки времени полно. Пол в доме немыт, огород травой зарос, а она по чужим домам шастает.
- Что ты, Мария! Она же на минутку зашла.
- Нечего рассиживаться. Давай, домой!
Уныло стало в доме. Найда растерено бродила по двору, нюхала землю. Все разошлись, не на кого было гавкать. Няня Маша мыла посуду. Губы - сжаты, лицо - печально. Любка уселась за пианино. Жалко Томку.
А в это время упрямая рука матери волокла Томку домой. Мать и дочь молчали. Первая от злости, вторая от страха. Пришли. Дверь дома захлопнулась, скрыв от Томки свет и свободу. Первое, что ей бросилось в глаза - это чистота в комнате. Мать больно дернула Томку за руку: "Видишь, шалава, за тебя пришлось убирать, пока ты, дрянь, по чужим домам шлялась. Тебя, что дома не кормят? Чем тебе суп не хорош? Шоколада-мармелада захотелось? Вся в своего отца, тому тоже дом говном воняет. Что молчишь, паскуда?"
Потом была боль. Боль по всему телу. Горели отпечатки тапочек на Томкиной спине. Раскалывалась голова от ударов о стенку, хлюпал кровью разбитый нос. Устав, мать за волосы притащила дочь в маленькую комнату, швырнула Томку на пол и закрыла дверь на ключ со словами: " Сиди, тварь, дома. Никаких тебе гуляний ".
Томка заползла в угол. Дрожащими руками она распутывала волосы. Плакала, обхватив себя руками. Было трудно дышать, грудь разрывали боль и обида. Потом прошло. Утихли слезы. Томка задремала, скорчившись в углу.
Тихий вечер заглянул в окно. Томка потянулась, зевнула. В комнате было душно и страшно. Из кухни летел резкий голос матери, перебивая Томкины мечтания. А виделось ей, будто отец пришел, раз вечером и сказал: "Всё, бросаю и больше не пью". И купили Томке новую сумку, заколку. Как у Вики Сергеевой. Да ещё платье. Такое хорошее, в клетку, с воротником белым. И всем бы стало ясно, кто самая красивая девочка в классе. Но мать зло твердила соседке: "Пьет, пьет. Все деньги в бутылке топит".
Томка подошла к окну. Ну и зачем пить, когда есть "птичье молоко". Ещё есть вафли. Хорошо хрустят. От таких мыслей захотелось есть. День таял, как и скудный завтрак в желудке.
Ну, их всех, в самом деле! Через окно - на свободу. И уже через пару минут на улице возглас: " О, Гречка нарисовалась". У Томки от обиды губы распухли: " Я - Грекова, а не каша на твоей тарелке, корова криворогая". Людочка Криворожская, девочка в платьице голубом и туфельках в цвет, к оскорблениям непривыкшая, сразу в слезы и к матери. А Томка - вверх по улице, не дожидаясь трогательного момента, когда заботливая мамочка Людочку под крылышко, а Томку как всегда по шее. У Томки своя мать имеется, чтобы лупить чем нипопадя куда придется.
Пахло парным молоком и сытым ужином, Томкины сандалии собирали камушки. Улица петляла, огибала сеновалы и выводила к магазинчику. А там ватага "старших", а среди них Василий. Высокий, красивый, в костюме, с гитарой и при деньгах. Девчонки млеют, в рот Васеньке глядят, парни спешат руку пожать, а какая-то шмакодявка - мимо, мимо... Даже от страха к стеночке не прижмется. Томка, замечтавшись, не свернула вовремя, не заметила врага своего давнего. Лучше Ваську без пива оставить, чем не дать ему над этой кнопкой покуражиться.
Не Томкин это был день. Ее в кольцо взяли и загалдели на все голоса: "Куда спешим, пупсик? Почему "здрасте" не скажем? Невежливо, невежливо. За это плохих девочек за уши таскают". Томка, молча, волчонком глядит. Внутри - страх, глубоко спрятан, а наружу злость хриплым голосом рвется: "Да пошли вы все..."
Парни в легкий шок от такой смелости. А Василий: "Нехорошо. Дерзко. Вот сейчас платье задерем да по попе отшлепаем". Одобрение в голосах. Хоть плачь, но Томка крепиться. "А можем и простить", - продолжает Василий, - "Давай так: бежим наперегонки. Если до конца улицы не догоню - свободна. Ну а если..."
Вжик! Оторвались старые сандалии от земли. Один дом, второй, третий, боль в правом боку, еще чуть-чуть, но уже рядом топот, дыханье тяжелое и рука, рука, вот она. Всё, не успела. Будто цепью охватили плечи злые руки, развернули, заставили в чужие глаза смотреть, а в них... Незнакомое, страшное... "Ох, Томочка, какая же ты! Вырастишь, красавицей будешь". Вроде слова ласковые, губы улыбаются, но глаза жадные. И страшно, страшно от них... "Ладно, иди, Томочка. Но только на глаза не попадайся больше", - сказал Василий, развернулся и пошел назад к своим друзьям. Томка, отдышавшись, ветром полетела подальше от людей.
Тихая улочка, дальше поля. Томка в небе нашла звезду. Вроде первая. Стала желание загадывать. И этого хочется, и то нужно. Но вдруг кто-то рядом её имя произнес пьяным ненавистным голосом. Из-под дерева отделился ком земли и пошел на Томку. Прет танком и повторяет: " Тома, доченька, отведи отца домой". "Сволочь пьяная, дрянь, не тронь, не тронь меня!" Она бежала, ломала траву и полевые цветы, не чувствовала хлеставшей по ногам крапивы, а внутри ее был крик: "Чтоб ты сдох, скотина пьяная".
Потом упала с сено и плакала, плакала. Через время затихла, смотрела в звездное небо, и было лишь жаль пропавшего желания.