Я вспоминаю твою крепкую руку, твою улыбку на тридцать два зуба, твой непрошибаемый оптимизм, твою, казавшуюся непобедимой жизненную силу.
И снова спрашиваю себя, почему все закончилось так бездарно и жутко? Не знаю. Не нахожу ответа. Я за собой вины не чувствую.
Если б вы знали, какие мы были с ним друзья!
Утром, проснувшись, я закуривал контрабандный "Винстон", хватал телефон и звонил другу, и, если его телефон оказывался занятым, это означало только одно: он звонит мне.
Когда я заболевал, он носился по городу в поисках лекарства, которое быстро ставило меня на ноги. И находил. К вечеру на тумбочке у моей кровати стояла бутылка "Перцовой".
Зато когда проблемы бывали у него, например, с женой, и она звонила мне, чтоб узнать, где муж провел вчерашний вечер, я, конечно, отвечал ей чистую правду, что Борис был со мной; врать ради друга было мне в удовольствие.
Нам нравилась одна и та же музыка Битлз, одни и те же фильмы Феллини, мы гонялись за одними и теми же джинсами одних и тех же несоциалистических стран, и даже взгляды на достоинства девушек у нас совпадали. Мы расходились только в одном: в оценке антикварных предметов, но не придавали значения таким мелочам, потому что всегда могли договориться.
Мы были молоды, здоровы, и радость жизни постоянно преследовала нас. Обделывая дела, мы хохотали всегда и везде, вызывая недоумение и даже зависть людей. К вечеру кожа на физиономии, особливо вокруг глаз, морщила и болела, но смеяться мы не переставали. Однажды в ресторане к нам за столик попросилась тихая ленинградка с перламутровой камеей на блузке. "Пожалуйста, сказали мы, но почему? Кругом полно свободных мест". "Веселья хочется, товарищи, сказала женщина, а вы так хорошо смеетесь..."
Только две занозы затрудняли нашу веселую жизнь: нехватка девушек и денег.
Девушек нам не хватало всегда, и, даже когда они были в достатке, всегда хотелось новых, и, как говорил Борис, "более лучших". Охота никогда не прекращалась.
Когда, по язвительности характера, я хотел уесть друга, я отлавливал глазами девчонку на другой стороне весенней, зеленой улицы, которая, задрав к солнцу носик, неприступно вышагивала по асфальту в каком-нибудь поплиновом, раздуваемом ветерком мини, и спорил, что на этот раз он не сможет. Борис, взяв цель, насупливал брови и переходил на другую сторону. Осада продолжалась не больше четверти часа, после чего Борис, победно вскинув свой немаленький профиль, представлял меня "лучшей девушке Москвы и Московской области". "Черт, как тебе это удается?", спрашивал я. "Я красивый", скромно отвечал он, вскидывая свой огромный нос, и как великодушный лев всегда первому предлагал добычу мне.
Зато когда я хотел подбодрить Бориса, я говорил о больших деньгах. У меня было много великих идей, и, разумеется, каждая заканчивалась скорым наполнением наших карманов. Идеи носили теоретический характер, но Борис слушал меня с тихим удовольствием и расцветал как тюльпан под солнцем.
Он любил деньги, любил по-рыцарски, сильно и преданно и деньги, отвечая ему взаимностью, всегда у него водились и, похоже, даже размножались в благоприятных условиях его кошелька. Я, признаюсь, тоже в жизненных своих движениях не был бескорыстным, и деньги иногда интимно подмигивали и мне, но они никогда не задерживались надолго в моих руках, потому что знали, в любую минуту я изменю им с девчонкой в мини или не обязательно в мини.
Деньги и девчонки - это был Борис, девчонки и деньги - это был я.
Тогда нам казалось, что разницы между нами нет. Нам казалось, мы поем одну песню жизни и просто классно, что так полноценно дополняем друг друга. Нам казалось, что вдвоем мы словно есть первичное армейское подразделение, которое уже нельзя разделить. Оказалось, что разница была. Она проходила по самому краю души и до поры была незаметна как паутинная трещина на мраморе, которая все-таки трещина и когда-нибудь станет отчетливым изломом.
Если б вы знали, как мы были с ним близки!
Мы виделись почти каждый день, и у нас всегда находились премилое занятие для сердца и ума. Мы обожали спорить.
Я, тонкий и нервный лысеющий блондин, обычно орал, как глухой артиллерист, и размахивал руками. Он, черноволосый и обаятельный, с носом, загнутым на манер рыболовного крючка, был сдержан, терпелив, но в споре упорен, как японец в обороне. Поспорив с полчаса, мы чувствовали мощное наступление голода на наши молодые желудки и, снова споря, определяли место, где могли подкрепиться.
Костян по кликухе Понурый, что раньше держал антикварный магазин на Арбате, а ныне разорился и сошел с большого круга, но все еще временами высовывается, называл нас, в силу своих душевных возможностей, не очень талантливо: попугаи-неразлучники.
Зато девушка Наташа из Калуги и ее подружки, отдававшиеся по любви плюс кружок полукопченой колбасы марки "Краковская", плюс банка растворимого кофе "Московский", называли нас куда человечней: Чук и Гек.
Калуга, золотые наши времена!
Мы отправлялись туда на скоростном автомобиле марки "Москвич-412" обычно поутру, в осенние, ясные субботы, когда на синем небе сияло солнце, в оконную щель врезался холодный ветерок, а в душе кипела и булькала жажда нового приключения.
К полудню мы достигали Калуги, которая открывалась из-за поворота на косогоре слева сразу, вся, во всей своей старинной бело-голубо-золотой церковной изумительности, подпорченной, впрочем, крупной сыпью пятиэтажек социализма.
И все равно это был восторг!
Потому что над нами было синее небо, в душе круглосуточная песня гормонов, а в кармане кое-какие деньги.
Государство, как всегда на Руси, грозно воевало в те годы с народом, зорко следило за тем, чтоб никто, нигде и никогда лишнюю копейку не заработал, чтобы всё отходило только родному ему. А мы с Борисом ухитрялись ухватывать. Потому что много нам было не надо, и потому что у нас была голова на плечах.
В пучине российской глубинки мы отыскивали древние раритеты: бронзу, живопись и фарфор, побитые временем и человеческим небрежением, и везли их в Москву. Мы предавали их чуду реставрации, и после восстановления лучшее оставляли в своих коллекциях, ненужное сдавали в комиссионку. На том, объегоривая, как принято у людей в России, государство, и жили.
Мы ездили в Калугу много раз и каждый раз возвращались счастливые и возбужденные добычей.
Но рано или поздно наступает последний день.
Я снова спрашиваю себя, почему так случилось, и кто в этом виноват? Не знаю. Я за собой вины не чувствую.
Я перебираю в памяти события последнего калужского заезда, и мне кажется, что происходили они в странной последовательности и в такой железной сцепке, словно были заранее расписаны. Может, поэтому все и произошло?
Обычно мы, оголодавши в дороге, достигнув Калуги, подкреплялись в небольшом, но любимом ресторане "Ока", где над нами заботливой пчелой летала официантка Галя и где в то полуголодное время чудом водилась парная телятина. Но в этот раз ноги почему-то привели нас на рынок, называвшийся колхозным, хотя колхозами там давно не пахло. Горластые, частные продавцы зазывали и хвалились, возбуждая у нас слюну, квашеной капустой и огурцами, мясом и рыбой, под куполом рынка с криком расчерчивали пространство алчные воробьи.
Заправившись по полные баки деревенским, топленым, с коричневой пенкой молоком, купленным у бабки с лукавыми глазками, и заев это дело горячими пирожками с яйцом и рисом, продававшимися рядом и, думаю, по сговору торгующих бабок, мы почувствовали себя в этой жизни намного уверенней.
Мы пожали друг другу руки, огляделись и вдруг, в дальнем углу, у самого выхода, чтоб, в случае чего, было легче сваливать от ментов, углядели Витьку-зуба, местного нашего калужского партнера по антикварным интересам. Это тоже было странно и неожиданно, как взрыв. Витька никогда на рынке, называемым колхозным, антикварным хламом не торговал, мы сами собирались навестить его в его деревянном, с ушедшими по самую землю окнами домишке.
"На ловца и зверь", как сейчас помню, расценил ситуацию Борис, и мы сквозь жужжащие торговые ряды направились к Витьке.
Зубом Витьку прозвали потому, что во рту у него оставался и лез на глаза собеседнику только один натуральный зуб. Все остальные были золотыми. Когда он улыбался, золото слепило собеседника как фары встречных машин на дороге и, так же как фары, невольно принуждало на себя смотреть. И опять странность - Зуб не удивился нашему внезапному появлению перед ним, даже не улыбнулся и не обнажил свою гордость - золото, но встретил нас так бездушно, будто мы расстались не четыре месяца назад, а вчерашним, поздним вечером.
И еще одна странность назойливо теребит мое воспоминание о том дне. На столике перед Витькой-зубом стоял в продаже почему-то один единственный предмет: фарфоровый корпус от настольных часов.
Довольно большой, домиком, украшенным ядовитыми, красно - синими лепными лепесточками и розочками, русской провинциальной работы незабвенного девятнадцатого века, нашего с Борисом кормильца. Ни механизма, ни циферблата не было. На месте циферблата как выбитое окошко в доме зияла дыра.
-Что это у тебя, Витек? - спросил Борис.
-Вещь, вашу мать, - ответил Зуб и добавил еще несколько живописных междометий. По части междометий русского языка Виктор был мастером несравненным, порою, он так наперчивал ими свою речь, что у слушателя натурально жгло уши. И, чтобы что-то понять, требовалось подняться на высокий Витькин уровень лексики.
-А механизм? - спросил я.
-Был бы механизм, была б цена лимон, - сказал Зуб
-А так?
-А так - поллимона, вашу мать.
Шутка показалась ему удачной - он заржал, как конь, и обнажил золото. И мы загоготали, у нас по этой части не задерживалось. И, без сговора, предложили Зубу триста долларов, на которые он в момент согласился, потому что замерз и, потому что фарфоровый корпус достался ему, видимо, даром от местной вымирающей бабушки.
И опять была странность: прикупив часы и разбежавшись с Витькой, мы навестили еще и других партнеров, кажется, четверых, но ни у кого ничего подходящего для нас не оказалось.
А все-таки дорога домой была радостной.
Машину вел я, рядом хрупал яблоком Борис, на заднем сиденье горел красно-синими лепестками изумительной красоты старинный фарфор.
Мы фантазировали, в фантазиях нам не было удержу.
-Механизм подберем, не вопрос, - говорил я.
- И насколько они потянут, с механизмом?
-Штуки три, - говорил я.
-Ты с ума сошел, - говорил сквозь яблоко Борис.
-Мало? Поставим за четыре. Пусть нас поправят
Мы смеялись.
За лобовым стеклом перед нами открывались картины несравненной красоты. Холмы, поросшие елками и красно-желтыми осинами, разворачивались в зеленые еще поля, над ними с дурными криками носился вороний молодняк, с абсолютно чистого неба светило солнце, и от этой полноценности жизни нам, ей-Богу, хотелось петь. Что мы и делали.
Мы отдали предмет в реставрацию и стали ждать.
Мы ели, спали, без энтузиазма общались с женами, работали на постылых наших, официальных работах, но подсознательно каждый помнил: скоро затикают фарфоровые наши часики и принесут нам куш.
День настал. Часы предстали перед нами во всей своей красно-синей изначальности. Листочки и розы блестели как живые после дождя, стрелки двигались, как им предписано, по часовой, бой был несильным, но нежным и долгим.
Я, как увидел их в готовом виде, сразу понял, что на них написана трешка, то есть стоят они теперь три тысячи зеленых американских рублей.
Мы оба испытали близкий к оргазму восторг. Теперь-то я знаю, как опасны неумеренные восторги, они ни что иное, как оборотная сторона провального разочарования. Тогда не знал. Был молод, стало быть, глуп.
-Куда? - спросил Борис, имея в виду, что я его понимаю.
-На Бронную, - понял я его. - К Славке. В "Три века".
-А, может, на Арбат, к Костяну, в "Редкие вещи"?
-Костян -змей, много не поставит.
- На сколько рассчитываешь?
- Трешку, Боря, минимум. За такую-то красоту?
- По-моему явный перебор. Поставить надо за полторы. Они быстрей уйдут, и деньги снова пустим в дело.
- Трешку, Боря. Пусть постоят, торопится нам некуда. Антикварная вещь должна постоять. Если уходит сразу, значит, занижена была цена.
Мы любили спорить, мы обожали спорить, но, в конце концов, мы договаривались. Так было всегда, все десять лет дружбы и общих дел, но только почему-то не в этот раз - что тоже было странно. Мы оба уперлись, как упираются лбами бараны на горной тропе. Вернее, уперся Борис, намертво стоявший за полторы тысячи, я же аргументированно настаивал на трех. Поначалу это даже позабавило нас, мы, как обычно, похохотали, отобедали вместе и расстались до завтра, чтоб, переспав с проблемой, договориться на свежую голову.
Часы ночевали со мной, стояли рядом, на тумбочке под желтым светом настольной лампы. Я слушал их малиновый, долгий, услаждающий ухо звон, я разглядывал их манкую, рыночную красоту и никак не мог понять, почему такой редкий предмет, в который уже вложено столько денег и времени, должен стоить меньше трешки. Ночью мне приснился сон: бабка с топленым молоком тянула из витькиных рук фарфоровые часики, Витька матерился во весь свой золоченый рот и кричал, что меньше, чем за поллимона не отдаст.
Наутро я отправился на встречу с другом еще более уверенный в своей правоте, а также в том, что за ночь Борис приблизился ко мне.
Я ошибся. Мы снова схлестнулись в споре, но каждый еще тверже стоял на своем. Три и полторы не сдвинулись с места.
Я уважал, я любил Бориса, но сейчас я смотрел на него с сочувствием и даже сожалением, он зря тратил себя в споре.
Я знал, что в денежных вопросах должен поднимать перед ним руки, но язык мой упрямо поворачивал в сторону "нет". Да, я не так люблю деньги, как он, думал я, но в достоинствах вещи я разбираюсь не хуже - лучше Бориса и уверен, что эти часики должны стоить три тысячи! Ей-Богу, я не требовал для себя никаких привилегий, я просто отстаивал справедливость к предмету и, конечно, я был прав.
Да, признаю, мой друг, как великодушный лев, был со мною терпелив. Он призвал себе в помощь весь свой гипнотический дар, все красноречие, весь душевный запас убеждения. Он долго упрашивал меня уступить, он был так убедителен, что на мгновение я засомневался - уступить ему что ли? К счастью, я не девушка, я достаточно волевой человек и быстро преодолел слабость. Причем здесь дружба?, резонно возразил я сам себе, когда есть просто здравый смысл, и он диктует.
Вероятно, я все-таки оказался сильнее. Он вдруг прервал свои уговоры и, после паузы, сухо сказал: "Хорошо, поставим за три".
Маленькая победа воодушевила меня.
Мы поставили часы за три тысячи в магазин на Бронной, к Славке, и стали ждать.
Мы ждали месяц, ждали два. Ничего не происходило. Борис, ни разу и ни в чем меня не упрекнув, молчал. Часы, как заговоренные, не хотели продаваться. Более того, если верить Славке, ими вообще никто не интересовался.
Я знал, что Борис нуждается в деньгах - жена его тяжко болела, лечение обходилось дорого, и продажа часов могла бы помочь. Я был благороден, я предложил ему взаймы, но он почему-то отказался. Однако через три месяца не выдержал и впервые заговорил о том, что часы следовало бы все-таки уценить.
Я не согласился, потому что он снова был не прав. Я объяснил ему, что дело не в неправильной цене, а в том, что у Славки плохой магазин. В той же цене я перенес часы в другой магазин, к Костяну, на Арбат.
Прошло еще три безнадежных месяца. Борис молчал.
Как прежде мы встречались почти каждый день. Как прежде хохотали, спорили и обедали вместе, но что-то понемногу менялось в наших отношениях. Лицо друга было для меня открытой книгой, и однажды я прочел в ней разочарование. Я все чаще ловил на себе его немигающий, нелегкий взгляд, и, когда, желая этот взгляд перебить, я спрашивал: "Ты чего?", он содержательно отвечал: " Ничего". Я впервые подумал тогда, что он может без всякой причины подпортить нашу дружбу и это будет огромной его ошибкой.
Я уценил часы на пятьсот долларов. Не помогло. Даже через месяц они не продались.
Я уценил их еще на тысячу. Теперь они стоили так, как хотел Борис, полторы, но ими по-прежнему никто не интересовался.
-В чем дело? - спросил я у Костяна.
-Покупатель не любит уцененные вещи, - ответил Костян. - Вы изначально перемудрили с ценой и убили предмет.
- Что теперь делать?
- Ждать.
Я честно и со смехом рассказал обо всем Борису.
Я помню, что сидели мы тогда в любимом нашем итальянском кафе на Арбате, пили зеленый с жасмином чай, сквозь стеклянные стены смотрели на улицу, заполненную разноперой российско-иностранной толпой, в которой глаз автоматом застревал на приятных женских силуэтах.
Ответ Бориса меня удивил.
-Ты оставь эти часики себе, - спокойно сказал он. - Меня они больше не волнуют.
По инерции я хохотнул, но внутри такой ответ меня откровенно возмутил. Я ли не думал об общей нашей выгоде, я ли не старался срубить как можно больше денег? И вот, пожалуйста, так оценены мои труды!
В тот же вечер я срочно принял ответственное решение.
Я забрал часы у Костяна.
Часы теперь были у меня, но, желая обрадовать друга, я позвонил Борису и сказал, что они продались, и что завтра же мы можем получить деньги.
-Замечательно, - сказал Борис. - Я тебя поздравляю, - добавил он.
И положил трубку.
Назавтра он мне не позвонил. И послезавтра не позвонил.
Я не обидчивый, я выдержанный человек, я позвонил сам.
"Он в командировке, сказала мне жена Лена. Когда вернется, не знаю"
Я позвонил через три дня, потом через неделю, я звонил ему несколько раз, пока не понял, что из этой командировки он ко мне никогда не вернется.
Глупость и почти что подлость с его стороны. Что, в конце концов, произошло? Ничего, я хотел как лучше. Три и полторы - не такая уж огромная разница. Если из-за каких-то небольших денег ты ломаешь многолетнюю дружбу, грош тебе цена как другу.
Прошло два года, мы больше не общались. Через общих знакомых я кое-что узнавал о его жизни, но, признаюсь, желание узнавать, потихоньку во мне усыхало.
Еще через год его не стало.
На похоронах на меня почему-то с ненавистью смотрела жена. Я приблизился, чтобы высказать положенные ей слова, но она вдруг отпрянула, заслонилась рукой и крикнула на всю церемонию, что это я укоротил его жизнь. Люди на меня соответственно посмотрели, согласитесь, это было малоприятно и совершенно незаслуженно. Что она знала о нашей дружбе, о ее тайных, жертвенных сторонах? Я был вынужден развернуться и, погрузившись в мысли о ничтожности бытия, уйти по засыпанной снегом дорожке, так и не дождавшись торжественного момента.
А еще через два года, после очередной уценки часы действительно продались за пятьсот долларов.
Я любил и люблю тебя, дорогой мой друг Борис, мне очень жалко порушенной нашей дружбы. Но я не знаю, кто в этой истории виноват. Не нахожу ответа.
Возможно, что пришел нашей дружбе срок, как приходит срок всему сущему на этом свете.
А возможно, кстати, что виноваты сами часики.
Ничего удивительного. Все знают: встречаются такие злокачественные предметы, которые годами не продаются. И, добавил бы я, насмерть сорят приличных людей.