Григорьеву-младшему - одиннадцать лет! День рождения Димушке праздновали в жаркую августовскую субботу, днём, не откладывая приятное дело на вечер. Гостей набралось полквартиры: детворы - восемь неугомонных, крикливых персон и почти столько же взрослых. Юным человечкам в безраздельное пользование выделили зал (оттуда на всякий случай убрали высокую китайскую вазу и неоновый торшер на тонкой ножке, похожий на початок камыша), а старшие скромно устроились на кухне.
Подвыпивший Олег Михайлович - с масляными счастливыми глазами, хлебосольно подливал своему "эшелону" вина, шампанского, водки, заглядывал в зал полюбоваться племенем младым. Димушка его деловито восседал на самом почётном месте длинного, уставленного лакомствами и кушаниями, стола. В белоснежной выглаженной рубашке, с чёрной бархатной бабочкой вокруг узкого ворота (Надюша одёжей рулила), именинник своим видом неожиданно возродил в памяти Григорьева-старшего дремучее, нерасхожее слово "барчук".
"Барчук", что в прежнем, советском сознании означал бы мальчишескую изнеженность и капризность, однако же, у хмельного Григорьева прилепился к Димушке за тщательно прилизанные волосы - строгие, прямые, за пухленькие, здорового телесного тона щёчки, за яркие красивые губы и выдержанный, степенный взгляд. Аккуратность, ухоженность и наглядное достоинство повзрослевшего на год сына, отозвались умилённой улыбкой главы семейства.
Хорошо, что родили Димушку, счастье ведь неописуемое: дочери почти двадцать, норовит повзрослее быть, значит, скрытней, отдалённей, а тут шкет - мужичок в миниатюре, такой любимый, такой забавный! Хорошо, что оба стола - на кухне и в зале, ломятся от еды; и щедрость эта, широта, не на последние рубли, не через тугой пояс. С ощутимым достатком его семейство, что по нынешним временам не каждому выпало.
От выпитого, от внезапного наполнения груди каким-то сладостным нытьём, Григорьеву захотелось уединиться, высказать благодарность Богу - невидимому хозяину судьбы своей. Он вышел на балкон, под жарким обеденным солнцем с наслаждением расправил отяжелевшие плечи (вот что значит новый образ жизни-всё за баранкой), окинул взглядом небольшую речушку, что струилась позади плотных зарослей. Что за диво сегодняшний день?
Армия позади, он майор запаса. Родной полк разогнали под чистую, а боевое знамя, что берегли как зеницу ока пятьдесят с лишним лет, и которое из священного символа превратилось в складскую тряпку - отправили куда-то наверх. И соседний за забором танковый полк - туда же - швырнули в небытиё. И мотострелковый. Лежат вычленённые из строя знамёна теперь где-то в огромной куче, пылятся по полкам, и кто под суконными чехлами разберёт: какая история, какие подвиги сокрыты за каждым знаменем?
Бронепоезд, каким гордился Советский Союз, с главного пути задвинули куда подальше, на задворки, и там в покое не оставили: то какое колесо лишним признают - открутят, то крышу снесут, то какую-нибудь трубку отпилят - словом, в металлолом превращают. Вроде всё верно - с обоснованием действуют, по плану, но сердце порой нет-нет, а защемит: какие люди рядом были - бескорыстные, стоящие, цельные; какие виды на службу имели, как о счастливой жизни мечтали! Где всё это? Полковых соратников - "громовержцев среднего калибра", разметало, шутка сказать, по миру! Кто в армии счастья пытать остался, кто уехал из Забво куда глаза глядят, кто на гражданскую тропку свернул. Видел он и бывших товарищей, спившихся в ноль, в полное убожество...
Нет, не о том он думает! Душу по прошлому рвать нечего, самолично тысячу раз убедился - рви, тереби себя на сегодняшние дела, на заботы будущие! Назад голову вертеть - шею свернёшь! На былом крест!
Сегодня чудо-день, Димке одиннадцать лет! Лето, все сыты-здоровы! Он в сумасшедшем шторме перемен не пропал как многие, не растерялся. Что греха таить, армейское наследство спастись помогло: выкупил в полку по дешёвке газончик шестьдесят шестой, поменял на "Рафик". Подкрасил приобретение снаружи, подшаманил внутри и за мзду "браткам" вклинился "извозчиком" на маршрут.
Собственный микроавтобус у него теперь и личный бизнес - круги не на дядю наворачивает, а себе на карман! И даже немного капиталистом стал - по выходным напарник в работе, а он как белый человек - отдыхает!
- Пап, к телефону! - именинник собственной персоной высунулся на балкон и отвлёк отца от приятных задушевных мыслей.
Григорьев-старший взялся за трубку, и заслышав странный, вроде бы и знакомый, но ускользающий из памяти голос, долго пытался определить кто же звонит. К его смущению собеседник претендовал на знакомство отнюдь не мимолётное: поинтересовался о дочери, о сыне Димке и даже о старой машине Олега Михайловича - огненной шестёрке. "Продал! Теперь Тойота! - без утайки, сам от себя не ожидая, отчитался о делах автомобильных Григорьев и простосердечно выложил, - а мы тут Димушке день рождения отмечаем"!
Он улавливал очень близкие слуху нотки из прошлой жизни, но имя абонента той стороны ускользало как наваждение. Три раза он спрашивал, кто это, на что из трубки доносилось удивлённое: "Михалыч, в самом деле узнать не можешь"? И хмельной Григорьев считал эти прятки за справедливую игру, где он пока не в выигрыше, и ломал пьяную голову вариантами. Потихоньку он вспомнил, что интонации точно знакомые, а вот голос совсем не знакомый, даже какой-то нечеловеческий, металлический.
- Водочный магнат из дома не свалил?
Вон что! Наконец-то в вопросе выложился настоящий, кровный интерес собеседника, и всё стало по местам. "Чёрт побери! - Фалолеев! - пробило Григорьева. - Надо же"!
- Генка, ты что ли?!
- А кто ж! - как-то странно ответила трубка, но сомнений не осталось - Фалолеев.
- Съехал Андрей,- известил Григорьев давнего сослуживца, товарища и соседа и не удержался от прямого, зудящего вопроса. - Как ты умудрился его кинуть?
- Не будем об этом, - открестился от неприятной темы Фалолеев.
- Как сам? Столько лет... тебя ведь из-за денег искали.
- Встретимся, поговорим.
- Ты в Чите?! - удивился Григорьев.
- Угу.
- Так приезжай! У нас компания, отличный стол.
- Не могу! - отказался воскресший Фалолеев. - Завтра ещё позвоню.
Пока Григорьев переваривал новость и отходил от немалого потрясения, детвора сговорилась в парк, на аттракционы. Клич "сейчас бы на карусельку!" был брошен самой центровой девочкой - худенькой, задиристой, но уже познавшей магические чары своих бойких карих глаз. Призыв покататься не канул в пустоту, а быстро обрёл полный комплект галдящих сторонников.
- Думай, папа, детишки в парк хотят! - выразительно заявила Григорьеву супруга, вкладывая туда и пожелание с выпивкой притормозить. Однако, её драгоценный муж заупрямился с ходу, без раздумий: - По такой жаре - парк?! - он в поисках поддержки посмотрел на полупьяного Семёновича - своего близкого товарища и отца центровой девочки. - И поддали выше крыши - какая машина?
Семёнович - коренастый, истекающий застольным потом мужик, с понятием нагнал строгости в осоловелые глаза: в самом деле - какой парк, какая машина?!
Одёргивания отца толкнули девочку на хитрость: она чуть шагнула в сторону и умолкла, вроде как взяла свои пожелания обратно, но её насупленный вид, сокрытый от взрослых, мальчики поняли верно - качели и только качели!
- Ну, папа! - с мольбой потянулся к Григорьеву сын, - мы очень хотим!
Именинник рвался угодить бойкой кареглазой гостье любыми просьбами, любой ценой, лишь бы та запомнила его день рождения в полной, разудалой красе: чудный роскошный стол с двухэтажным тортом, разноцветные шипучие лимонады, куча каких хочешь конфет - и в золотинках, и в обёртках, шоколадки - большие, маленькие! А если папа запросто увезёт компанию на карусель - счастью не будет конца! Папочка определённо должен расстараться для его праздника!
Но Григорьев-старший идею с парком упрямо отторгал:
- Сегодня - пас! - махал он руками и делал непонимающий взгляд. - Некому такую ораву везти!
- Вызови напарника с маршрута! - его Наденька твёрдо держала сторону детей и не отставала с указаниями.
- Как я его вызову?
- Звони его жене, пусть на конечной ловит! - без раздумий скомандовала супруга.
- Ну! Коля делом занят, а я ему вводную - хозяйских детей вести!
- Вот именно - хозяйских! День рождения у твоего сына!
- Дался вам парк! - Григорьев улыбнулся, как улыбается сказочный волшебник, сгоряча наобещавший кучу несбыточных чудес и прижатый с разоблачениями к стенке: мягко и виновато. - Самый лучший парк в такую жару - на речке! С шашлыками!
Неизвестно, как детишки наседали бы с аттракционами дальше, но кареглазая заводила вдруг подпрыгнула на худеньких, кривоватых ножках, захлопала в ладоши и крикнула: - Ура! Шашлыки!
Малолетние поклонники вмиг забыли про парк и карусельки, а Григорьев, с видимым облегчением, пьяной, нестойкой походкой понёсся в гараж за мангалом.
Глава 16
После дня рождения Олег Михайлович лежал в постели, недомогал. Перебрал, конечно, он в честь сына: помнил, как тлели в мангале алые угли, как вертел он шампура с мясом, луком и помидорами, как под детское звонкое щебетание вручал он тонкие шпажки в маленькие ручки... а потом провал.
Когда Григорьев вяло потянулся к телефону - не выползая из-под тонкой глаженой простыни, с опознанием собеседника чуть не повторилась вчерашняя история. Вопрос "кто это?" не только тревожно заметался по его сонным, заспиртованным мозговым извилинам, но чуть было не сорвался с языка. Неожиданно он вспомнил тот странный разговор и будто махом сорвал шторку с загадочного портрета - "Да чтоб ты - Фалолеев"!
И опять он удивился голосу Фалолеева, что никак не вязался с прежним Геной, каким тот увольнялся из полка - китель старшего лейтенанта небрежно расстёгнут, фуражка в руках, галстук - долой! Причёска по моде - густая ершистая площадка, взгляд, из которого сразу понятно: парень навсегда и с удовольствием освобождается от бремени службы, формы и всего тошнотворно-дурацкого, что цепко охватило армию. Не вязался голос и с тем Геной, что был у коммерсанта Андрея правой рукой - этакий сноб, то ли знающий, то ли завышающий себе цену.
Интересно, как он выглядит сейчас и что принесло его в логово врага?
- Где встретимся? - спросил Фалолеев.
- Да хоть домой приезжай! - зазвал Григорьев с привычным радушием и успел подумать, что опохмелится под интересную беседу.
- На улице бы надо...
- Что так? - совершенно искренне не понял Григорьев.
- Ну, постарел, понимаешь, полысел и всё такое, - странно хохотнул Фалолеев. - Не хочу твою Наденьку пугать.
- Наденьку? Испугать лысиной? Шутишь!
- Короче, на нейтральной территории! - генеральским тоном рубанул бывший старлей, и Григорьев аж крякнул от такого указания - во как резво растут былые щеглы!
Сговорились на три часа дня - Григорьеву требовалось выветриться, чтобы за руль сесть свежим молодцом. В голове его уже прояснялось, но он никак не мог отбросить мысль, что бывший сослуживец банально темнит: видишь ли, полысел, напугает Надежду! Он дюжину лет как полысел - и ничего, народ не шарахается. Потом Григорьева успокоил вариант, что Фалолеев боится засады, в которой он, Григорьев, потенциальный помощник всё же Андрею - пять лет полной неизвестности могут таить любой сюрприз.
На встречу Григорьев отправился с интересом и с какой-то скрытой радостью - общее, дорогое ему прошлое разбередило таки сердце, воскресило в памяти, что Фалолеев - птенец "гнезда его батарейного".
Он припарковал к тротуару белую малолитражную Тойоту, занырнул под просторный сине-жёлтый шатёр летнего кафе "Багульник". Ни в ком из сидящих (не больше дюжины) он Фалолеева не распознал, хотя пытался на прошлый его портрет набросить лет пять-семь, и предположил что в первую очередь надо высматривать высокого и с волосатой причёской. "Ведь врёт про облысение, - заключил он с уверенностью. - Не доверяет, потому городит всякую чепуху".
Высокого, волосатого парня лет тридцати не обнаружилось. "Значит, я первый", - Григорьев не торопясь сел в пустой угол, лицом к выходу, чтобы не прозевать давнего товарища, и чтобы его одинокого, в белой футболке распознали издалека.
Худой, словно жердь, костлявый мужчина, за метр восемьдесят, промелькнул откуда-то сбоку и бесцеремонно сел на соседний стул.
Меньше всего в этой ломанной фигуре, в жёлтых, глиняного цвета, почти старческих руках, Григорьев предполагал разглядеть бывшего сослуживца. Он молча раскрыл рот и замер, с трудом, против воли своей и памяти наполняясь новым образом Фалолеева: на левой половине лица - вертикально, от губы до лба, огромный шрам, сросшийся бугристым рубцом, словно к лицу прилипла бельевая верёвка - вся затасканная и обгрызанная... безволосая голова с полированным серым затылком и шершавым, будто крупитчатым лбом... кто бы подумал - ещё недавно модная шикарная "площадка", которой он втайне завидовал - и сейчас удручающая пустошь.
Хотя ошеломлённое молчание явно затягивалось, Фалолеев не торопил - подобное потрясение было уже не в диковинку. А Григорьев боялся вообразить неведомые страшные события, что покорёжили, состарили красавца Гену, боялся представить тот жёсткий, жесточайший переплёт, способный столь разительно видоизменить человека...
Объятия наверняка были бы неловкими, и нежданный гость их грамотно избежал... Когда сделали официантке заказ (Фалолеев выбрал крепкое иркутское пиво "Адмирал", а Григорьев яблочный сок - за рулём), то скованное безмолвие кое-как разбавилось разговором. Но неприятные, ужасающие открытия для отставного майора не закончились - сидя напротив, почти лоб в лоб, он обнаружил, что левый глаз товарища выбит, и там тускло, безжизненно сверкает стеклянный протез... Пират да и только... Не киношный, не рисованный, а натуральный, прежде хорошо знакомый...
Бывший сослуживец теперь больше угнетал, нежели располагал к воспоминаниям, и Григорьев скованно, поглядывая по возможности в сторону, выдавил из себя тройку пустых дежурных вопросов (отчего-то пропало желание общаться откровенно, а терзать Фалолеева, выпытывать что с ним случилось - и вовсе оторопь взяла). К тому же необъяснимая тревога тронула сердце Григорьева - не с добром появился тут Фалолеев. Хоть и легко чиркнула, мимоходом, будто мягкое крыло невесомой пташки, но он знал - если затаённая беда постучалась в ворота, то открывай ей обе половинки настежь - обрастёт как снежный ком, еле протиснется. И пусть человеческая логика твердила, что их "яйца" лежат по раздельным, далеко стоящим друг от друга корзинам, никто из них никому ничего не должен - спокойствие испарилось.
Фалолеев сильно изменился и внутренне: сухость, довольно рано вытянувшая из его тела жизненную силу, молодость и красоту, подгрызла и душу. Единственный глаз, что мог олицетворять принадлежность Фалолеева к роду человеческому, порой казался Григорьеву тоже стеклянным - безжизненным, мертвецким. Фалолеев жадно курил, кривя в затяжках и без того перекошенное лицо, словечки вылетали у него тоже сухо, выхолощено, будто у робота.
Григорьев тихо поразился одному воспоминанию - это было прошедшей зимой: дочь - студентка читинского университета, сидела за компьютером - дорогим и редким чудом американской промышленности, сын учил Пушкинский "Зимний вечер": расхаживал по квартире и бубнил себе под нос бессмертные строки "Буря мглою небо кроет...". Дочь решила всех удивить: она набрала с книжки стихотворение в компьютер, запустила там какую-то программку и словно цирковой зазывала взбудоражила всю квартиру, - "Сейчас компьютер Пушкина читать будет"!
И точно, из белого пластмассового динамика без чувств, без эмоций, очень размеренно понеслось: "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя...". Было интересно, что слова, написанные на синем экране, электронная железяка преобразила в речь - привычную и понятную русскую речь! Но кроме удивления возможностью заморского ящика ничего более не охватило семейство Григорьевых. Синтезированный голос - пустой, равнодушный, не понимающий и йоты того, что заключает он в рождённых микросхемами словах, не способный постигнуть сути сказанного, осознать про мглу и снежные вихри, про обветшалую соломенную кровлю (куда тут понять даже живому американцу - создателю компьютера!), не способный передать того трогательного, человеческого, что Александр Сергеевич вложил в стих - ни на полмизинца не покорил слушателей.
И когда компьютер, механически бормоча, обратился к старушке, которая приумолкла у окна, Наденька не выдержала, и с серьёзным возмущением замахала руками: "Нет, уж нет! Такой Пушкин нам не нужен"! И она охваченная если не гневом, то недовольством, прочла сама, как буря воет зверем и плачет дитём... как печальна и темна ветхая лачужка... как рвётся автор услышать зимним вечером песню о девице...
И выплеснулась в стихах душа, которая и обязана была выплеснуться, и наполнила их квартиру высоким магнетизмом поэзии... и обрушился на Григорьевых вал трепетного смятения, сквозь который представилась буря, терзающая старую гнилую солому на крыше, и возник образ самого Александра Сергеевича, грызущего раскатанными африканскими губами белое гусиное перо, и будто наяву привиделась Арина Родионовна - лукавая, домашняя старушка, выглядывающая по углам оловянную кружку... и усугубилась лишь воочию разница, между тем, какие духовные высоты способна почувствовать душа человеческая и тем, что рождённый прогрессом звук есть лишь звук и ничего более...
Сейчас Григорьев слушал монотонный, сродный с компьютерным голос Фалолеева, видел глаза его - такие разные по природе, но чем-то странно схожие: один стеклянный, неподвижный, немой, и второй - усталый, блёклый, словно с матовой поволокой, и не мог отделаться от ощущения, сколь мало человеческого осталось в том лейтенанте, одиннадцать лет назад лихо выпрыгнувшего из-под тентованного кузова ГАЗ-66...
Да что лейтенант! - Григорьева вдруг охватило странное чувство, будто весь новый мир, вломившийся непрошенным гостем в его жизнь, жизнь его семьи, подло прокравшийся к его родителям, в полк, армию - воцарившийся теперь уже прочно мир на самом деле тоже вот такой: целиком надломленный, перекошенный, сюрреалистичный, одноглазый. Мелькнула пронзительно перед ним картина былого - высокий, красивый новичок Фалолеев поправляет фуражку-аэродром, тянет для доклада руку... глаза взволнованы и встревожены, но в них жизнь! Будущее!... Бога войны будущее!...
"Эх, боги, боги... не сходили мы в атаку, не поднялись! Вроде, как не наша это забота была... мда-а... а разгромили нас с другой стороны - новыми начальниками-иудами, бумажками о расформировании... и пойми, что лучше"?
Григорьев спохватился, что прошлое опять потащило его не туда и, мельком посмотрев на Фалолеева, понял, что не слышит его механической речи, не понимает смысла её. Он стал размышлять важно это или нет, как из трескучего потока вдруг донеслось слово "Рита".
- Помнишь, Риту-то? - Фалолеев смотрел в упор, пристально, и Григорьев оказался в таком фокусе его взора, что и искусственный чёрный зрачок будто строго буравил его вровень с живым. "Дьявол - и Риту не забыл! - Григорьев заёрзал как на горящих углях. - Впрочем, столько чужих "лимонов" на карман бросить - куда без дьявола"!
- Так, не особо, - как можно небрежнее отмахнулся он.
- А я помню, - признание Фалолеева вышло с особым, ностальгическим чувством. - Не поверишь, за те три разгульных года бабья натурально дивизион пропустил, а ни одну толком не помню. И ведь экземплярчики подбирал - с лица воду пить, а в голове даже самого красивого не осталось - всё, кроме Риты, выдуло!
Он вздохнул, как-то мелко, чувственно засуетился с пивом, отхлебал порывисто три больших глотка и, задержав на весу пустой бокал, притих.
- Скажу по секрету - из-за неё приехал! - Фалолеев ожил, стукнул посудиной о столешницу, снова нехорошо, бесцеремонно уставился на бывшего командира. - Случайно не пересекался?
Григорьев, что без охоты доил литровый пакет сока, в некоторой растерянности повертел стаканчик, прокашлялся, выдавил глухо: - Видел... пару лет назад. С мальчиком... похоже сын. У неё... с Андреем, вроде, сложилось.
Кривые, рассечённые шрамом губы Фалолеева заёрзали, сжались - и вовремя: ещё чуть-чуть и они выпустили бы фонтан пива, что от удивления, а может от ненависти всколыхнулся внутри. Фалолеев преобразился едва ли не до трясучки: казалось, даже стеклянный глаз его, не могущий передать ничего кроме равнодушной пустоты, ожил, наполнился страхом.
Пока он пребывал в смятении, и коль упомянут был Андрей, Григорьев не удержался выложить давний вопрос. Скорее уже не из любопытства, а от жалости:
- Что, Ген, тебя на чужие деньги понесло? Из-за них ведь... а?
Григорьев на тон обиделся: Андрей - случайный сосед, и то пару лет назад разговаривал нормально, спокойно и даже обмолвился - "Я уж махнул на эти миллионы"! А тут...одно название - "вор", а разыгрывает святошу! Ну и он сам хорош, кто же спрашивает про деньги? Деньги есть деньги, люди их всегда желали, любой ценой.
Помолчали, отходчивый Григорьев попробовал "растопить" окаменевшего товарища: - Ладно тебе, Андрей уже на эти деньги махнул!
- Ага, махнул, - прохрипел Фалолеев и будто загнанный в угол разбойник осмотрелся. - Ты верно угадал, отчего я разукрашенный-переломанный! Нашёл, он меня, мразь, выцепил! Остался бог войны из мценского уезда с голой жопой и разорванной рожей! - прежняя, мастерская его ирония из-за роботоподобного голоса вышла жалкой. - Всё распродал, рассчитался - проценты такие вернул, что на наркоте не поднять, и всё равно, подстерегли в тёмном переулочке...Кент, сука, дождался часа своего, лично приложился...
- Понятно, - тихо вздохнул Григорьев и сам себе удивился: глубокой, искренней жалости к раздавленному человеку не было и в помине; довлело ясное понимание, что тот своей волей свернул на кривую дорожку. Да что об этом говорить? Оба не маленькие, понимают!
- Как нашли? - спросил он, не надеясь на искрений ответ. Однако тут Фалолеев обошёлся без грубости и тайн - ему захотелось выплеснуть бывшему командиру всю нелепость своего "залёта", заострить, подчеркнуть, что конспирацию ему раскрыли по причине от него не зависящей.
- Глупое стечение обстоятельств, - Фалолеев непроизвольно ухватил пластиковый стакан Григорьева и сжал яростно, с хрустом, брызгами. - Невезуха!
Как видно, он не вжился в новые обстоятельства целиком, полностью, ещё прокручивал в голове прошлое, и там, задним числом желал переиграть свою судьбу. - Меня в Мценске искали, в Коломне! Приходили ведь узнавать откуда родом, где учился? Приходили?
Григорьеву представилось как утвердительно клонится его голова, как мрачно, со скорбью вытягиваются его губы, что должно было означать - приходили (отрицать тот разговор не имело смысла, откровенно подтвердить - неприятно самому себе). И хоть на деле голова его осталась неподвижной, а губы он поджал еле заметно, правда ясна была и так.
- А мне Мценск, Коломна даром не нужны - мелкие городишки, деревня! Да я не дурак по жизни, надеюсь, помнишь? Я в Москву рванул, там фамилию жены сразу взял, "Фалолеева" даже не светил нигде - по уму всё делал, Михалыч, по уму...
Очень Фалолееву хотелось, чтобы кто-то проникся сочувствием к его судьбе-злодейке, которую он при всех своих математических победах и расчётливых уловках не смог переиграть.
- Квартиру купили, бизнес завертелся как по маслу, и хрен бы меня нашли, если бы я к другану своему в гости не сунулся. Его при училище служить оставили, в Коломне, и подъехал я как-то к КПП - договорились мы на природе гульнуть, а тут Кент со товарищи - справки про меня приехал наводить. Вот и вся встреча недружественных сил, нелепая и роковая...
Григорьев садился за руль с тяжёлым сердцем: Фалолеева всё таки было жалко. Тот - покорёженный, задумчивый, остался под шатром, повторил официантке заказ и потянулся худой рукой к пачке сигарет.
- Что меня на чужие деньги понесло? - спросил Фалолеев сам себя, мрачно уставив единственное око на металлическую, блестящую свежей краской, опору купола. - А кого бы не понесло?
Глава 17
Мелькнув прима-звездой - ослепительной, завораживающей, Лина в том вертепе больше не появлялась. Единичного визита хватило, чтобы впечатление, рождённое ею в мужских сердцах, не исчезло бесследно, а наоборот, с течением времени обрисовалось в сказочное, эфирное наваждение. Фалолеев вспоминал Лину молча, не желая допускать к дивному образу чужих комментариев, которые, как ему хорошо было известно, изобиловали бы пошлостью и грязью.
Андрей об очаровательной гостье отзывался высшей похвалой - медленно, с причмокиванием цедил: "Ничего девочка!", при этом глаза его вспыхивали оживлённым, азартным блеском. Несколько дней он порывался отыскать Лину в городе, теребил серую мышку насчёт адреса или телефона, но тщетно: знакомство его подружки-сводницы и Лины следовало бы назвать не знакомством, а случайным, одноразовым пересечением, и серая мышка при всём желании ничем помочь не могла.
Кент по теме зубоскалил откровенно, с положенной бывшему зеку театральной манерностью и презрением ко всему человечески хрупкому. Сквозь плотоядный оскал самца он смачно пояснял, как следовало бы "этой Лине завернуть ласты, да как следует вжарить - в два смычка"! - и гоготал, панибратски толкая Андрея разрисованным, сине-зелёным кулаком. Фалолеев от ненависти готов был придушить хозяйского кореша: "Ты-то, синюшная тварь, куда?! Куда суёшься, ходячая помойка"!
Кент - прожжённый урка, намерение Фалолеева расшифровывал правильно, и в ответ так же молча, но более выразительно, обещал поквитаться. "Разберёмся, Фаллос, кто есть кто, - с холодной насмешкой заявляли его пустые, безжалостные глаза, - придёт время, никуда не денется. А ждать я умею..."
...Фалолееву Лина попалась неожиданно. Он улаживал на багажной станции дела и обратно шёл по высокой вокзальной платформе. Фигура, легко, грациозно выпорхнувшая из электрички, чёрные волосы, размётанные по плечам, словно поразили его молнией - Лина! Крепче поджав папку с документами, он наддал вслед ходу, боясь упустить из виду драгоценную добычу. Модный белый топик на загорелом девичьем теле приметно сверкал в толпе, а пару раз ему подарком стал мимолётный вид уже знакомой джинсовой короткой юбочки и стройных высоких ног.
Лина шла в город, к электронным часам, что возвышались над кассовым залом, и Фалолеев следовал неотступно. В лихорадочном потоке мыслей, соревнующимся с его частым пульсом, никак не зрел повод окликнуть девушку, которая, скорее всего и забыла о единственной, размытой посторонними впечатлениями, встрече с ним. "Что повод?! - ему захотелось сильно, с оттяжкой испинать свою робость, вдруг вылезшую каким-то редким, доисторическим зверем и запросто поборовшую его привычную непринуждённость. - Просто окликну "Лина"!
Конечно! Конечно, она остановится на своё имя! А потом посмотрит... и обожжёт, осадит строгим взглядом тёмно-зелёных глаз или отбреет сухой, ледяной фразой: "Что надо, молодой человек"?! Ведь она... такая... как звезда... на каждую раскрытую ладонь не срывается...
Когда Лина грациозно наметилась ступить на подножку троллейбуса, Фалолеев, не ожидая от себя поступка, схватил её за руку и увлёк назад. Резкий рывок сзади девушку напугал - она отшатнулась от фигуры за спиной, а обернулась с таким строгим, возмущённым видом, что у преследователя похолодела душа.
- Зачем троллейбус? - Фалолеев поспешил объяснить неожиданное приставание, затем выпалил с чувством. - Сударыня, к вашим услугам - авто!
Лина, оправившись от неожиданности, разглядела его и чуть улыбнулась неповторимой магической улыбкой "мисс иллюзион". Сейчас выражением лица она захотела сказать, что развязный уличный наскок постороннего ей очень не по душе, но поскольку посторонний оказался далеко не посторонним, то в итоге она рада случившемуся, потому как перед ней смиренно стоит весьма интересный парень.
Лина захотела это показать и показ у неё, как всегда, отлично получился. Фалолеев расцвёл - девушка прекрасно помнит вечер у Андрея, помнит его приятный, уместный комплимент, и вообще - помнит его! А противная, вязкая граница страха, охраняемая тем самым доисторическим зверем, и казавшаяся еле преодолимой, к счастью, улетучилась от первого его крепкого натиска.
- Такси бесплатное! - уже с присущей ему бойкостью Фалолеев картинно подбросил вверх тонкие брови и стукнул каблуками кожаных, молочного цвета туфлей - ни дать, ни взять - покорный паж. - Куда прикажете?
Дальше, в машине, разговор сладился как по маслу. Лина, мило показывая верхние жемчужные зубки, очень не спеша кое-что выложила о себе: она из районного центра Новая, отец - офицер на военной базе горючего. В этом году закончила юридический факультет Читинского госунивера и трудоустройством пока голову не ломала.
...Лина не отторгнула ухаживаний Фалолеева - она ходила с ним под ручку, вводила в свой круг со словами "это - Гена" (ничего более близкого или романтичного) и они смотрелись "обалденно", как воскликнула одна из подружек. Обалденный совместный вид, однако, не бросил её в объятия Фалолеева, хотя он сам не выдержал долгого томления на дистанции, через три месяца предложил замуж.
Ему казалось - раз она проводит с ним время, значит, любит. А поскольку он неотразим, успешен, умён и напорист, отказа просто быть не может. И всё же на предложение руки и сердца неотразимый Фалолеев услышал мало чего обнадёживающего: там, где обычная девушка трепетно бы задрожала, бросилась бы в краску от радостного смущения, в крайнем случае тайно выдохнула бы "наконец-то!", он услышал небольшую справочку о том, на какие личные достижения обязан рассчитывать претендент.
- Что Чита? Забайкальская дыра, - смотрела она на него без встречного огня, трезво, выдержанно. - Я, Геночка, полюблю того, кто увезёт меня в Москву. Или в Питер.
Ещё она говорила про время редких возможностей, про большие деньги, которые в ловкие руки сейчас падают просто так. Он, взведённый сватовским фиаско, с горькой иронией посоветовал не вздыхать тогда среди дремучих сопок, а нестись за богатым принцем в златоглавую. "И хватать его за... что только можно"! - колко, с обидой в голосе намекнул он на её девичьи чары.
- Лимитой не хочу в Москву соваться. Проституткой - тем более, - ничуть не смутилась Лина и, выдержав дуэль взглядов (отчего Фалолеева лишний раз пробрала дрожь от её красоты), уставила глаза на свои длинные, припухлые пальчики (даже им она знала верную цену). Выразительно повертела золотое колечко с искусственным изумрудом, похожим на простую зелёную стекляшку (историю появления этого колечка Фалолеев так и не выпытал), и до конца открыла своё девичье кредо: - "В очереди за мужиками столичными стоять - не по мне! Лучше здесь, зато вы - толпою". И он видел - точно, сотни мужиков погибнут под её магическим непробиваемым взглядом, как под танком, но она выберет того, кто "перевяжет ей бантиком первопрестольную".
Лина была искренна в своих циничных расчётах и по мнению Фалолеева, несколько остывшего от отказа, имела на это право: неординарная, обворожительная красота - тот же дорогой товар. И если ниспослала природа столь щедрый подарок, почему же она должна его так просто кому-то передаривать? Впрочем, перед Фалолеевым не выстроили неприступную стену и не пришили ярлык вечного изгоя - ему намекнули, что внешность его, ум и воспитанность очень даже во вкусе прекрасной девушки, и ему осталось лишь присовокупить к ним материальное устремление.
В этом откровенном торге он даже узнавал себя - всего три-четыре года назад офицер Фалолеев мечтал подтянуть в Загс какую-нибудь генеральскую дочку. Он уже знал, что удовольствия жизни охватывают куда больше сторон, чем простое семейное счастье, и думал не о любви, а о том, что через высокого тестя бытовые и служебные проблемы будут запросто решены. Что генеральские звёзды отворяют райские врата как по волшебству, и как на эти звёзды клюют простые парни, он уже видал воочию.
В Коломне, в их роте учился сынок большой шишки из ГАУ. Вокруг ещё ничего не значащего отпрыска выделывали подобострастный краковяк даже полковники, не говоря про капитанов и майоров - лишь бы тот не осерчал, не взял фамилию папе на карандаш.
И была у этого "великого наследника" сестрица - годом моложе, на вид так себе: худая до костлявости, кожа - бело-синяя как у полудохлой курицы, губки вкривь и вкось, глазки бесцветные, размытые, самодовольненькие. В училище братец её пригласил якобы на праздник, якобы показать заведение, где из него выпестовывают бравого офицера и сеют те ценные задатки, что помогут ему лет через двадцать обрядиться в красные, как у папеньки, лампасы.
Генеральские чада прохаживались по казарме словно по музею: братец разве что не указкой тыкал по сторонам, а сестрица в восторженном аханье поджимала к груди венозные ручки и не хуже сказочной принцессы пыталась настежь распахнуть свои туповатые глаза. Между тем, она искоса, с неизменным любопытством посматривала на снующих курсантов - кто же первый завалится на пол от её чар? И ясно было каждому, что инкрустация этой "блесны" шикарными алмазами, никакого отношения ни к внешности её, ни к натуре не имеет: вся ценность упирается в папеньку - артиллерийского бонза!
Полуинфантильный братец подводил к сестрице трёх своих друзей, знакомил и те, удостоившись "высочайшего" внимания, корячились перед этой скелетиной в политесе (будто благородные дворяне!), и если бы не строгий образ Ленина (тут, на стенде) - изничтожателя барских замашек, то и ручки бы бросились от счастья целовать.
Курсанты потом ту сестрицу долго обсуждали, уединившись подальше от братцевых ушей. Иные не таясь, мечтательно пускали сопли - с такой расписаться и до гробовой доски нет проблем! Не открытие, что советская власть генералов почитает как священных коров: к ногам изобильная заграница, карьера до небес, сокровища военторга (кое-что из сокровищ сослуживцы сановитого наследника частенько углядывали и унюхивали)!
Кто-то вдруг одним отрезвляющим вопросом "Ты эту страшилу видел?!" разметал все иллюзии материального благоденствия, извлечённого из подобного брачного союза. Интонация этого вопроса - искренняя, набатная, заставила курсантов призадуматься - для чего тебе, юноша, молодое горячее сердце? Для чего тебе приятный облик и зелёные годы, для чего тебе дороги открытые - неужели, чтобы дурно пахнущими задворками пробираться к сомнительной цели, через постылую спутницу стяжать карьеру и мещанский уют?! Очнись, парень, пробудись - ты же не старый бездушный лавочник, дрожащий в предчувствии копеечной наживы; не меняла-ростовщик, отрёкшийся от сокровищ сердца своего в обмен на монеты?! Тебе объект трепетной любви нужен, а не дойная корова! На женском "поле" в светлое будущее задумал въезжать - нормально ли?! По совести ли?!
На том и закончили с сестрицей, и каждый же, конечно, остался при своём мнении, но он, Фалолеев, после жестоких разочарований в любви уже сознательно прицелился на середину, удобную со всех сторон, потому и золотую. Чтобы не страшная лицом подвернулась избранница и не корявая фигурой - вот главное его пожелание к наличию выгодного папеньки. Чтобы внешне всё пристойно, с занавеской взаимной любви, чтобы не осуждали люди, что навострился он к лампасам через колченогую уродину. Нужно быть расчётливым, но посмешищем - никогда!
Слышал он лично от весьма умных людей, что брак по расчёту - это здравый материальный союз, изъяны которого перед союзом любви ещё никем не доказаны. Любовь приходит и уходит, а расчёт - он и в Африке расчёт. И если они с Линой обладают меркантильной жилкой, трезвой головой - не так уж и плохо. Она редкая красавица, умница, а он изо всех сил постарается её озолотить. Алмаз такого сияния в золотой оправе - вещь не рядовая! Он возьмёт на себя роль ювелира и роль драгоценного металла. Алмаз будёт огранён и вставлен в недешёвое безупречное лоно. Он и Лина - это будет что-то сногсшибательное!
Он видел, как завистливо, с восхищением смотрят обыватели на успешные светские парочки (благо, по телевизору открылся какой хочешь обзор таковых) - что на недосягаемые, суперстильные - made in Hollywood, что на "комплекты" он-она местного разлива - классом пожиже. Он и приметил, что ещё непонятно кто больше в центре внимания: мужчина - как Юпитер, Титан, хозяин заводов, газет, пароходов или такая вот "орбитальная" красавица - повелительница тела и души Юпитера.
Они тоже выйдут супер-парочкой, потому для ослепительного союза с Линой он извернётся в какой хочешь калач, крендель, кандибобер! У него получится - он примется за свой бизнес... да хоть бы и за водку! Вон - Андрей, штампует деньги на зелье и штампует: купил - продал, купил - продал! И он Андрею толковый помощник, оборот ему прилично поднял. Если на чужой кошелёк горбатится вышло, на свой тем более получится. А водка - тема надёжная: народ пил, пьёт и будет пить.
Едва Фалолеев, обузданный непреодолимой сердечной тягой к Лине, стал чаще думать о собственном материальном старте, как Лина сама толкнула разговор на скользкую тропинку. Они сидели в недавно открывшемся и чрезвычайно модном ресторане "Панама-Сити": в расхваленное местечко Фалолеев поспешил сводить Лину в числе первых ухажёров.
Своеобразную архитектуру ресторана - на манер табора из монгольских юрт, и юрт, конечно же, не войлочных - шатких и приземистых, а современных - из добротных утеплённых стен, с фигурными черепичными крышами, молодые люди оценили холодно, без восторга: никакого классицизма, только потуги из небольших курятников (среди которых один даже с бассейном) сотворить нечто стоящее. Выпив же по бокалу шампанского и, критически, свысока, оглядев соседей по залу, Фалолеев с Линой и вовсе сошлись в едином мнении - как всегда народ в этой Чите ломится с выпученными глазами не зная куда и не зная зачем.
Причина их синхронного небрежения заключалась, однако, не в отсутствии классицизма на территории городка "Панама-Сити", а в другом, в чём откровенно признаться бы друг другу они не поспешили: как у людей молодых, амбициозных, что у Фалолеева, что у Лины, наглядный и успешный старт чьёго-то бизнеса возродил крепкого червячка зависти.
Пребывая в пессимистическом ключе, Фалолеев с явным неудовольствием рассказал как просто, играючи поднимается и Андрей: к задрипанному торговому закутку в военном городке, где даже трём покупателям тесно, очень быстро добавился настоящий магазин, в оживлённом центральном месте, недалеко от улицы Бутина. Сам Андрей поговаривает о джипе для себя и уже в планах замахивается на очередной магазин - почти триста квадратов! А он как ездил на служебной четвёрке, так и ездит, хотя все торговые сделки почти на нём!
- Ты ведь при реальных деньгах, Геночка, - своими изумительными пальчиками Лина провела по лацкану его блестящего, металлического оттенка пиджака, с поразительной невинностью чуть обнажила верхние зубки.
- Они же чужие, - замешкавшись от прямого намёка, поправил он её.
- Вокруг посмотри, на чужих деньгах и поднимаются! - словно желая открыть ему глаза на нравы времени, Лина учительским жестом постучала по столу. - Думаешь, тут денежки из зарплаты копили? Руку на отсечение - бандитские или ворованные.
- А вдруг честно заработанные? - попытался пошутить Фалолеев.
- В нашей стране честно заработанной бывает только нищета, - Лина оборвала его как строгий судья - хлёстко, вмиг. Не хватало только удара деревянным молотком, впрочем и без молотка Фалолеев непроизвольно содрогнулся и понял - если он хочет завоевать Лину, не то что оговорок про честный труд на одну зарплату, а мыслей подобных быть не должно. Ну, что ж, он её прекрасно понял, а вот пойдёт ли она за ним в рисковом деле?
- С чужими деньгами, между прочим, удирать придётся куда подальше, - вроде шуткой отпасовал он, но душа его возжелала получить ответ отнюдь не игрушечный, ибо момент для откровения выпадал самый подходящий.
Прохладный таинственный сумрак ресторана разрывали мятущиеся лучи светомузыки и создавали впечатление, будто эта шестигранная "юрта" не кусочек развлекательно-гостиничного городка, что болтается на окраине города Читы, а увеселительный отсек гигантского космического корабля, отмеряющего тысячи километров в чёрном космическом небе; вокруг толкались и галдели незнакомые люди, до которых им не было никакого дела, как впрочем, и наоборот, но люди эти, наряженные в красивые одежды, сплошь веселились и радовались, и олицетворяли поведением и настроением своим, что иного мира, кроме как мира веселья и отдыха существовать не должно.
Фалолеев сидел напротив Лины, и когда световые всполохи освещали девушке лицо, она - желанная и увы, по-прежнему недоступная, разила Фалолеева огромными зелёными, инопланетными глазами. Фирменный "иллюзион" этих глаз - когда в них, по артистичному повелению хозяйки вертелось то что-то наивное и невинное, то лукавое, то небесно-ангельское, то дьявольское, угадывался Фалолеевым с первого дня, но именно этот неповторимый "иллюзион" неизбежно сводил его с ума, гнал из него всю рассудочность и тянул в зрители с неимоверной силой.
Единственное, что ни разу не проявилось в многочисленной мозаике её настроений - любовь к нему. Едва он сам признавался в чувствах, затевал на предмет этого серьёзный разговор, как в ответ заполучал смех, иронию, отговорки и даже во всей красе равнодушие. В догадках, что за всем этим показным отказом может стоять вообще противоположное, Фалолеев последний месяц не находил себе спокойного места. Сродни золотоискателю, много времени бившемуся над жилой - по всем признакам чрезвычайно богатой, но пока ещё не одарившей ничем, кроме как тоннами пустой породы, он начинал каждое утро с одной лишь лихорадочной мысли - когда же, наконец, ему откроется бесценное сокровище?!
И теперь, в ресторане, он решился - пришло время исключить из меню этого забавного и ошеломляющего иллюзиона мерзкое к нему равнодушие, демонстрацию гадкой, тошнотворной дистанции! До скрипа собственных зубов, до спазма в паху, Фалолеев возжелал вознесения собственной персоны в глазах Лины выше кого бы то ни было - он, именно он и никто другой, должен стать владельцем её сердца! Любой ценой!
И словно какой-то вихрь разом вынёс из души его прежние убеждения, и без того не ахти какие честные, но всё же... всё же не лишённые морали. Он ощутил, что именно сейчас воля и желание Лины способны родить в нём безоглядного авантюриста. Единственное, что для этого требовалось - её "да"!
Она вдруг подалась к нему, плотно, с чувством поцеловала в губы, и с дьявольской, интимной хрипотцой шепнула, - выбираем Москву...
* * *
Дорожка к воплощению замысла стала выстилаться, будто ждала где-то в кустах давно готовая и всего лишь свёрнутая. Сильнее обычного повалился в "летаргическом забытьи" и без того хилый рубль; склад с половинными запасами водки, в свете удорожания казался теперь более пустым, нежели полным и Андрей, бросив клич "все бабки в стекло!" (такой криптографический жаргон между ними был в ходу), засуетился с затовариванием. Он звонил поставщикам, просил отгрузок в аванс и по старым ценам, божился в обещаниях. Ему не внимали - гарантия купеческим словом в новой России вызывала смех даже у душевнобольных, а уж торговым кадрам требовался единственно железный аргумент - предоплата.
Деньги стали срочно собирать откуда только было можно, и речь о командировке зашла быстро. Андрей хотел послать Фалолеева за Урал - в российскую Европу (особенно в ходу был товар московского "Кристалла"), а сам предполагал метнуться по Сибири (быстро и дёшево), но Фалолеев убедил отправить его одного. "Обернусь за двоих!" - заверял он патрона, стараясь спрятать нервный при этом пульс - уж он-то знал истинную причину инициативы.
Андрей колебался, словно чувствовал чего нехорошее, но сама судьба не оставила ему выбора: инсульт свалил его отца на больничную койку и на поездке пришлось поставить крест. Отправлять же вместо себя Кента Андрей никогда и не предполагал: Кент в силу своей фактуры, речевых способностей, да и вообще обыденных замашек - последний кандидат на серьёзное дело.
Удача с самого начала покровительствовала Фалолееву, и он, наблюдая небывалое стечение наличности, деньги представлял уже своими, представлял и наполнялся уверенностью, что Лина не устоит перед желанными пачками дензнаков. И вообще - у неё интерес к нему ещё ого-го-го какой возникнет - он теперь не просто красивый парень, он теперь парень рисковый, настоящий авантюрист! А это лихое племя во все времена купалось в любви и обожании прекрасных женщин. Лина тоже поймёт ради кого он пошёл ва-банк, и оценит его жертву по высшему разряду!
Денег, что надо было обернуть в "стекло", по всем Андреевым сусекам и загашникам набралось четыре миллиона. Откуда-то подлез Кент, добавил ещё "лимончик", который по-тихому, на две недели перехватил в воровском общаке - это было сказано не для Фалолеева.
Пять миллионов деньги серьёзные, но всё же не такие, чтобы взвод охраны при курьере отряжать. Народ в новой России и поболее налички видал - предприимчивые люди такие сумари по багажникам совали, что рядом мешки с картошкой как дамские косметички смотрелись. Очень многие дельцы главную защиту капитала видели в скромности и конспирации - не высовывайся, не свисти, не афишируй! Как советовали ещё древние: хочешь скрыть что ты богат, покажи, что ты беден.
Андрей часто держался этого принципа - снаружи обставлял поездки обыденно и неприметно. Что ещё подкрепляло его в варианте с Фалолеевым - основные деньги вкладывались в московский "Кристалл" и курьер летел в столицу прямым рейсом.
Провожали Фалолеева тоже конспиративно - Андрей прохаживался по аэропорту будто сам по себе (фигура он в водочном бизнесе явно засвеченная), как бы ни при чём толкался и Кент - на случай внезапных вопросов с "братвой". Курьер в скромном одеянии - потёртых джинсах и китайской кофейной ветровке, в дурацкой старомодной кепке, косил под простачка. Сумку средних размеров (где среди ничем не примечательного барахла скрывались деньги), заранее обшитую тряпичным чехлом, он сдал в багаж.
В Омске, на промежуточной посадке, Фалолеев отметил остановку по маршруту, затребовал выгрузку своей сумки и, получив её, исчез в стеклянных дверях аэропорта. Словно в детективном романе он проверил за собой слежку, и не обнаружив таковой, снял в гостинице "Иртыш" номер. В положенное время, не расставаясь с сумкой, он позвонил по межгороду Андрею и вывалил ему дезинформацию о благополучном прибытии в Москву.
Другим днём, в чёрных очках, с неизменной сумкой на плече, он вновь объявился в аэропорту - для встречи Лины. Лина подвезла ещё миллион, который Фалолеев расторопно выколотил у коллег по водочному бизнесу.
В Москву они добирались поездом, и в последнюю ночь Фалолеев позаботился, чтобы в освободившееся купе попутчиков больше не подсаживали. Тщательно закрывшись, молодые люди впервые были близки физически...
В перерывах любовных объятий они бросались ворошить сумку с деньгами, словно сомневались в их действительном существовании. "Шесть лимонов!" - шептал Фалолеев с интонациями аукционного распорядителя - ему хотелось поразить Лину размером подарка, который он, не взирая на серьёзный риск, бросил к её ногам.
Его всё же разок царапнула мысль, что эти шесть лимонов вовсе не свадебный подарок невесте, а натуральный выкуп, но самое главное для него заключалось в том, что цена невесту устроила: об этом говорили её счастливые глаза и полное отсутствие переживаний насчёт способа обогащения.
Пьяный от страсти, от долгожданного пленения двух сокровищ - Лины (свидетельством её пленения была ещё теплая простынь) и приличной пирамиды купюр, Фалолеев не мог отделаться от назойливой и гордо звучащей в голове песенной строчки: "парень я фартовый"! Девушка ослепительной красоты и шесть лимонов - разве не красноречивое тому свидетельство?
Фарт определённо не оставит его и впредь! У него хватит ума загодя просчитать нужные ходы, подстраховаться от разоблачения. Спокойных недельки две в запасе есть без сомнений - в Екатеринбурге, где поезд стоял сорок минут, он выискал на вокзале междугородний телефон и разрисовал Андрею картины несуществующих снабженческих успехов.
Потом он отзвонится якобы из Новосибирска и Барнаула, а потом.. исчезнет. Пока Андрей, не дождавшись от него больше вестей, и самое главное - не дождавшись товара, поймёт что на самом деле случилось, столько воды утечёт... А они тем временем купят квартиру, займутся своим бизнесом, и конечно же, поженятся! Многомиллионная Москва растворит их бесследно...
Глава 18
Григорьев возил пассажиров по закреплённому маршруту: от железнодорожного вокзала, который расположился в самом центре Читы - до ТЭЦ, что вознеслась на отшибе глухого, окраинного района города. Он мотал длинные, часовые круги туда и обратно, а Фалолеев не шёл у него из головы. Предчувствие беды, которая будет иметь отношение и к нему, усилилось после упоминания Фалолеевым имени Риты. "Что ему от неё надо, да ещё через столько лет"? - вопрос неизменно рождал тревогу и совсем не смутную, а осязаемую, колкую.
На конечной остановке, неподалёку от проходной громадной электростанции, днём и ночью дымящей сизой угольной гарью, стояло три маршрутки. Григорьев пристроился в очередь и распахнул дверь - пройтись, размять спину. Внезапно рядом, на переднее сиденье, без спроса сел человек. Григорьев хотел было возмутиться вольностью постороннего, как вдруг узнал Фалолеева. И хотя новый облик давнего товарища уже не нёс в себе тайны, удивление от возникшего невесть откуда худого лысого субъекта у Григорьева было такое, как если бы к нему подсел сам Фантомас.
Фалолеев насладился лёгким испугом Григорьева.
- А ты располнел, голова как колено, - несколько язвительно подметил он, протягивая руку. - Я прошлый раз не спросил - как Надюша, дети?
- Хорошо всё, - общим ответом Григорьев поспешил отгородиться от деталей и вдруг понял, что смутное, тошнотворное предчувствие беды вьётся и вокруг слова "семья". Ему захотелось навсегда расстаться с Фалолеевым, чтобы вместе с бывшим товарищем канули куда подальше все мерзкие предчувствия и вся неловкость общения. Давя в себе желание решительно сказать: "Прощай, Гена!", он взамен произнёс едва не похвалу: - Конспиратор! Ловко меня вычислил!
- Жизнь научила, - обыденно поведал Фалолеев. - Много чего добрые учителя в башку вколотили.
- Ты мстить приехал? - вырвалось у Григорьева в ответ на "добрых учителей", хотя следом и сам осознал - такие вопросы тоже не задают. Вернее, спросить-то можно, только кому попало на них не отвечают. Кому попало... А что если Фалолеев его попросит помочь, всё-таки у него машина, микроавтобус, и он вжившийся в читинскую среду элемент - всё знающий, примелькавшийся. Кто ещё может стать в этом деле Фалолееву опорой?
"Нет! Нет"! - авансом запрограммировал он отказ на любые тёмные дела. Но Фалолеев сегодня смотрелся веселее, и совсем не графом Монте-Кристо. Впрочем, Григорьева он поразил снова - только уже не обликом или внезапностью появления, а репликой.
- Михалыч, вот извини, никогда бы не подумал, что главный конспиратор и мастер лапшу вешать это - ты! - единственный живой глаз Фалолеева излучал бесовскую радость, непонятный задор.
- Ты о чём? - пересохшим горлом спросил Григорьев.