Таровик Роман Евгеньевич : другие произведения.

Живучий - часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пока в состоянии разместить только 1 часть, потому что 2 еще не готова... А будет еще и 3...

ОДИН

  
  

I

Федор

  
   ...Ну и пожалуйста! Он не будет против. Он знал, что так оно все и должно было быть. Он успешно проявлял снаружи себя абсолютное и непогрешимое спокойствие, которое было вынуждено спешно сменить презрение и гнев. Но, несмотря на эту внешнюю терпеливую безразличную вялость, внутри Него все бурлило и кипело. Ну и прекрасно!..
   Он шел по незабываемо грязной и серой улице, стеклянным взглядом своим прокладывая себе дорогу сквозь липкий туман небытия...
   Вот, что удивительно: Он успел побыть веселым и наивным, Он успел примерить маску высокомерного пофигизма, который защищал Его и давил на Него как двухслойная мантия из стальных пластин, Он снова смог стать мягким и беззащитным... Но только теперь, когда Он сумел воплотить в себе хладнокровное равнодушие, которое так долго искал, в Его мироощущениях, мыслях, да и поступках, наверное, запел какой-то небывалый и невиданный доселе пафос. Хотя, может, это и был ожидаемый психологический шок?..
   Ну и великолепно! Зачем они Ему- эти напичканные спесью и псевдо-смиренным осознанием собственной низости бывшие попутчики? Для Него нет и не может быть никаких других попутчиков кроме Него самого. Так завелось когда-то, так, видимо, поведется и дальше. Дыхание судьбы неисповедимо. Поэтому нечего и нервничать... А хладнокровное и совершенно беззлобное равнодушие все бурлило и бурлило, выплескиваясь за края то сжатой в кулак рукой, то стиснутыми зубами, то злобно прищуреными глазами...
   Он шел по незабываемо грязной и серой улице, стеклянным взглядом своим прокладывая себе дорогу сквозь липкий туман небытия. Что очень странно для самого начала марта, но, все-равно, радостно для любой твари Божьей- небо ярко синело над просыпающимся от короткой, незаметной и, будто-бы, чисто символической зимы городом, и антрацитовая радость, смешиваясь с веселой песней пробудившихся ручейков, пыталась поднять всех на ноги, выгнать всех на улицы и заставить жизнь засверкать по-новому для каждого.
   К Нему же, идущему своей хладнокровной и равнодушной дорогой, жизнь уже успела повернуться своей наипрекраснейшей и наироковой стороной- тыльной. Единственным способом спастись для Него было насильное забвение, смешанное с высокомерным пофигизмом... То есть, то самое хладнокровное равнодушие. Впрочем, забыть такую неудачу не было сложно для Него, ибо Его всего лишь- как бы помягче выразиться- предали. Он привык быть один и подобная мелочь не должна была выбить его из колеи- наоборот, она должна "вбить" Его туда еще глубже. Глубже в колею, в свои собственные следы; в старый образ новой жизни Он вгонял себя при помощи судьбы и не без помощи факта собственного существования. От добра добра не ищут, и никто не сможет нарушить хрупкое душевное равновесие если этого равновесия не будет, и, бросаемый то в жар, то в холод, Он окончательно свихнется или... если нарушить это равновесие будет некому. Никого нельзя подпускать близко к себе, дабы никто не смог влезть в душу... Доверять кому-то еще глупее чем любить!
   Итак, Он шел по незабываемо грязной и серой улице, стеклянным взглядом своим прокладывая себе дорогу сквозь липкий туман небытия...
  
   -И это про меня?- маленький человечек в клетчатом костюме болотного цвета, пришедший за своим заказом, просто кипел.- Эту чушь вы предлагаете мне для моего вступления в автобиографию?! Я что, похож на мудрого, доброго и брошенного всеми Дона Кихота?
   -Насчет брошенного не знаю, но на мудрого и доброго... действительно непохожи. Уж если вы хотите от меня искренности, то ваше вступление смотрелось бы намного неаппетитнее...- серьезный взгляд Федора заставил умолкнуть заказчика.- А потому я отказываюсь от дальнейшей работы с вами, если такой вариант вам не нравится... Другого я сейчас просто не могу написать, простите.
   С этими словами Федор развернулся на каблуках и пошел прочь по улице, на которой он встречал этого старого осла.
   -Ну неужели это похоже на меня?..- донесся слабый неуверенный голос сзади.
   "Нет, зато слишком похоже на меня"- промелькнуло в голове писателя, который и не вздумал остановиться.
  
   Он шел по незабываемо грязной и серой улице, стеклянным взглядом своим прокладывая себе дорогу сквозь липкий туман небытия. Сегодняшний день снова не удался, как и вчерашний, и позавчерашний, и весь последний месяц. Весь мир, будто бы сговорившись, набросился на него, работая когтями, зубами и даже не пытаясь использовать мозги, а потому был еще опасней. Мир отчуждал его, и ему не за что было схватиться.
   Со всех сторон на бедную бородатую головушку Федора начало налезать одно и то же безумное похмелье. Преда... Когда люди, которые ему были уже долгое время должны больше, чем деньги; когда старые сослуживцы, псевдодрузья и одноклассники; когда ненавистный, омерзительный, пакостный, противный, отвратительный, но любимый быт; когда абсолютно все и всё- "посчитало нужным посчитать его ненужным", как говаривал один современный поэт... вот тогда он увидел это тошнотворное марево вокруг его головы... Марево предат... Где бы ты не была, звезда спокойствия, тебе следовало прийти именно тогда, дабы прогнать непривычное отчаяние обреченного. Уж куда лучшим вариантом чем этот бред кажется спокойствие смертника, его смиренная готовность и даже покорный энтузиазм... Где же ты, звезда? Тебе следовало прийти, когда предали все...
   С одной стороны, это было лестно. Ведь так долго, с самого раннего детства, Федор стремился хоть чем-то отличаться от людей. Не от "остальных людей", а от людей в целом. В детстве ему казалось, что стоит только ему стать человеком- ему придется влиться в толпу, ненавидимую им с самого начала. Он мечтал иметь два сердца, научится летать и установить контакт с инопланетными пришельцами. Он знал, что он исключителен.
   Позже он просто испытывал еле заметное отвращение перед словом "человек" и туманный, опять же- почти невидимый и совершенно необъяснимый страх перед толпой. Проявлялось все это в том, что всеми доступными способами он стремился выделяться из системы, противостоя ее паутине и манкируя ее посулами. Помниться, в четырнадцать, отказавшись от продолжения обучения в элитной школе, своего рода гимназии (так она, впрочем, и звалась), куда он в 1910, в семь лет, был отдан отцом для обучения на вполне приличных условиях стипендиата, он сразу влился в социалистическое революционое движение, поправ этим свои же принципы. Отец и тетка, отцова сестра, растящие его после смерти матери, Григорий и Мария Малышевы, добрейшей души люди, бились как могли, чтобы сделать из Федора человека приличного. Все, чего они добились, по их мнению, положительного, были его политические мировоззрения. Но даже будучи убежденным монархистом- консерватором, он смог стать революционером.
   После ухода из гимназии у Федора в списке свершений следовала работа на себя различными "нетрадиционными" способами за что он даже успел полюбоваться изнутри на петроградский острог, хоть и недолго. Отец, будучи человеком богатым (несмотря ни на что), добрым и пекущимся о достоинстве своей семьи, вовремя заплатил залог (читай- взятку). Вышедший Федор зарекся нарушать закон.
   Позже был уход из дома с некоторым количеством отцовских денег, была работа с подозрительными и, ежели честно, жалкими типами, был и разговор с отцом. Отец-то, оказывается, и не сердится вовсе, а даже гордится, глядя на сына, и готов высылать деньги. Потом был период бурной журналистской активности, когда Федор только и делал, что жил на отцовские деньги и писал в газеты. Потом отец умер от рака, а Федор, в конце-концов, остепенился немного и был сослан в N-ную воинскую часть возле Н-а в качестве рядового.
   Вернувшись уже в роли никому не нужного старшего сержанта, Федор поднакопил денег и, можно сказать, совершенно самостоятельно основал писательское агенство, арендуя малюсенький закуток на втором этаже бывшего купеческого дома и встречаясь с клиентами на улице и, иногда, в близлежащей профсоюзной столовой (вступил в профсоюз он в конце 1919 года, скрываясь от своих друзей во время периода "нетрадиционных" приработков).
   Этакое остепенение не было следствием его примирения с миром и родом человеческим. На самом деле, Федора именно в этот период навещали самые неудобоваримые мысли.
   Да, он, действительно, был бунтовщиком. Поэтому ему было и лестно, что общество его отчуждает.
   С другой же стороны, несмотря на свой врожденный ребелизм, он был и оставался "демиургом", то есть мечтал вырастить собственного ребенка, основать собственный род, построить собственный дом, собственный мир, по собственным правилам... Это значит, что, все-таки, в нем активную роль играла и креативно-обывательская сторона жизни, которая и тянула его к лону еще не существующей семьи, к еще не разожженному очагу.
   Хорошо это или плохо, не нам вас учить, но, несмотря ни на что, включая собственные убеждения и разумные самодоводы, в немалой степени это негласное изгнание и всесоциальный бойкот Федор воспринял с вакуумом в районе солнечного сплетения. В его голове молотобойцы, крича и бушуя, пробивали все мысли, оставляя после себя лишь мутные осадки, которые мешали его работе и всей остальной жизни. Он не мог понять, что же его более всего гложет- обида или злость- но и то, и другое пыталось прорваться в этом соревновании на первое место.
   И самым, наверное, неприятным здесь было то, что изгнание происходило лишь за его спиной. Его клиенты снисходительно принимали заказы, государство жалостливо бросало ему милостыню, не пуская его на порог. Даже те, кого Федор привык считать друзьями, тихо и аккуратно вычеркивали его из старых компаний, хотя все так же улыбались в лицо и делали комплименты. Ему было на это наплевать, он бы просто посчитал эти события необходимой данью прошедшим и грядущим резким историческим переменам, он бы спокойно справился и отгородился бы от них цинизмом, если бы не та, которую, как он думал, любил. Дело в том, что она принадлежала к тем самым "друзьям" и Федору казалось, что она предает его вместе со всеми, хотя изо всех сил он старался так не думать. Он мог бы отгородиться и от нее, но этот удар был бы слишком серьезен и жесток для него самого. Он стал бы просто осколком льда, потерявшим все свои цели и мечты. Его разумный кусочек мозга орал, что все это паранойя, но встроенный паникер врубал сирены и разум умолкал, отправляя все под ответственность эмоций, то есть на самотек.
   Наилучшим выходом, для которого и было нужно придуманное им сами "хладнокровное равнодушие", был уход. Федор хотел уйти, поддавшись миру, чтобы потом вернуться... или не возвращаться. А самым лучшим его выводом, спасшим и его самого, и его любовь, был о том, что все это лишь испытание для der Groß, Великого, коим безо всяких зазрений совести он считал и даже называл себя. Таким образом, не вдаваясь в подробности собственных злоключений (чего не будем делать и мы), он попытался принять, хоть и не сразу, все неприятности своей грудью... Но мы забежалии вперед и, того гляди, расскажем все вкратце до самого конца, пропустив массу интересного.
  
   А пока, распрощавшись со своим, как оказалось, да и как он сам планировал, последним клиентом, Федор шел по незабываемо грязной и серой улице, стеклянным взглядом своим прокладывая себе дорогу сквозь липкий туман небытия. Откуда-то доносились крики. Хотя, может, это и галлюцинация, с него бы сталось. Настроение зашкаливало за все возможные отрицательные отметки. Хотя внешне ничем он не проявлял своих отношений с окружающей его действительностью. Вот представьте себе, идет вам навстречу по улице человек, вроде задумался о чем-то, но психически здоровый, даже подбородок гордо поднят, как у него это обычно водится, а на самом деле внутри него пустота, в которой летают обрывки мыслей, чувств и желаний... Это все про Федора. Ему, если честно, самому все окончательно обрыдло, в том числе и собственный глупый образ мыслей. Ему надоела собственная жалость к себе, которая мешает ему чувствовать себя спокойным без непроницаемых стен гордости. Но все-равно, он одиноко идет, подняв подбородок, удерживая слезы в глазах. Идет, несмотря на все возможные крики в спину и просьбы остановиться, гордо идет, как и надо в те моменты, когда хочешь показать себя независимым, все больше и больше впутываясь в паутину личных привязанностей и до тошноты сильной эмоциональной зависимости.
   Как хочется в такие минуты остаться одному в темной комнате, зажаться в темный угол, предаваясь саможалости, как хочется спрятаться в стенах из гордости, которые давят на плечи и спину изо всех сил. Как хочется, чтобы кто-то любимый, перед кем не стыдно показать своей слабости, пришел, коснулся усталых плеч, обнял, прижался щекой к спине и заставил пустить слезу. Слезу взаимной любви... Но чаще всего дверь в эту тюрьму гордости, самый крепко держащий острог, остается неувиденной или просто проигнорированной, ибо она стоит не на пути у любимых. Тогда этот добровольный узник выходит из своего заточения и сам пытается найти любимого, поджав хвост, и тихими посуливаниями забитого существа молит о пощаде за неумеренную и невовремя проявленную гордость... Какое глупое занятие. Пощады не будет, ибо найти именно то существо, которое всегда любил почти невозможно. А найдя, обретешь лишь дополнительную боль. Любовь жестока, всемилостивейшие и всепонимающие мои господа. Ее не сделаешь богаче лишь собой...
   Федор шел домой. Жил он в небольшой, хоть и своей, квартере, по сути же- просто каморке на пятом этаже облупленного тускло-зеленого дома, расположившегося в конце узкой и закопченой Гороховой улицы. Такие дома хоть и кажутся большими и чуть ли не богатыми, на деле же являют собой просто ящик с кучей комнат, будто бы даже нумеров, мелких, однооконных, до необыкновения тесных.
   Придя домой наш герой быстренько умылся, наскоро перекусил и, сказать по правде, был действительно готов взять с собой минимум необходимого, деньги от агента, которому, как это ни странно, уже поручил на продажу свою клетушку, и уехать неизвестно куда, оставив здесь и людей, и память о них. Оторвало позвякивание колокольчика, который тихо, деликатно как никогда, но очень звонко трижды коротко пропел и замолк. Любопытством потянуло Федора к дверям. Как ни странно, на пороге оказался человек, которого он ожидал и надеялся увидеть меньше- а на самом деле, больше- всего, красивая девушка с черными волосами и, казалось, черными глазами. Ее бы он узнал всюду и всегда, увидев ее лишь на мнгновение... Евгения Алексеевна Володина, Женечка... самое первое, что он научился любить в своей жизни, самое лучшее и самое грустное, что он имел счастье- или горе- видеть рядом с собой. Рука резко дернулась и непроизвольно перекрестила любимую Женю старообрядческим крестом. И так бывает.
  
   Он познакомился с ней еще в гимназии, когда образование повсеместно сделали общим как для мальчиков, так и для девочек, как раз за год до своего ухода, не обратив сначала на одну из "новеньких" почти никакого внимания. Точнее, обратить-то обратил, девушкой Евгения была видной, даже весьма красивой, просто не смел ни на что надеятся. В лице ее будто бы шалунья и распутница перемешалась с некой строгой, целомудренной и серьезной особой. Голос был у нее высокий и режущий слух, но почему-то - никто не знал, почему - всем казался приятным. Смотрела она поначалу на всех свысока, потом внезапно стала ко всем запросто и неплохо сошлась даже с Федором, заучившимся зазнайкой, с которым долгие предзакатные петроградские часы проводила в беседах. Темы были абсолютно различные, и, хоть Женя и была на два года младше, ни в одной из них она не давала промаха. Даже в политике. Федора в немалой степени удивляло то, что она, в отличии от своих сверстниц, у которых на уме были одни лишь глупости (впрочем, как и у всех двенадцатилетних девчонок), интересуется государством вообще, читает труды всех этих дураков-революционеров, говорит о войне, причем вполне остроумно и обоснованно. Хоть и несерьезно...
   Но ни в коей мере Федор не мог думать о ней как о спутнице своей жизни. Какие-то разные они были, к тому же обычно высокомерный Федор ужасно стеснялся мысли о совместном с Женей пути, как-то по-старомодному (видно, воспитание сказывалось) конфузился, потому всегда оставался ее другом, чуть ли не братом. И по-братски пошел вместе с ней в презираемую им партию. В августе 1917-ого.
   Когда после революции герой нашего повествования покинул гимназию, его пути с Женей разошлись. Федор начинал входить во вкус новой, "красной" жизни: то он, размахивая своим партбилетом (а иногда- фальшивым чекистским удостоверением, якобы из Москвы) обирал больницы, унося от них почти весь наличестввовавший кокаин и морфий, то организовывал свои собственные внутрипартийные организации, по смыслу своему весьма отличающиеся от смысла и идеи партии. Жаль, его просто-напросто подставил один из "партнеров". Впрочем, подобных в те времена было много, и потому с помощью "выкупа", заплаченного отцом нужным людям, Федор, когда вдруг после войны в уже провинциальном Петрограде решили наводить порядок, не был никуда сослан, а получив свою долю испуга был выпнут из отрожка на свободу...
   Евгению он встретил снова лишь года три назад, прогуливающуюся по Невскому проспекту, одну. Он заново и с какой-то новой и доселе неопробованной легкостию набросился на "старое" свое общество, начал с ней общаться, дойдя в итоге до больших высот в уровне этакого общения, но мы забегаем слишком вперед. Также через Женю Федор попробовал наладить контакт и с остальными однокашниками, которых она не забыла, но... Она изменилась- доселе бывшая умеренной, спокойной, сдержанной девушкой, сейчас она полюбила веселье, причем, на широкую ногу - и имела для этого средства. Она замечательно умела пить вино, хотя до поры до времени и не видела в нем потребности, разбрасывалась деньгами и показывала всем свою независимость, которая, может быть, и действительно была показушной. Она раскрыла нашему герою объятия, встретила его радостно и чуть не ласково. С однокашниками было иначе. Может от того, что Федор их оставил на пять лет, может из-за его резких изменений, может почему-либо еще - со всеми "бывшими" отношения у него держались скорее на подчеркнуто-вежливом, чем на дружеском уровне.
   Тем временем с Евгенией у него начали зарождаться некие отношения личного, совсем личного характера, интересные тем, что за четыре месяца Федор, все это время думавший, как же избавиться от своей пассии, взял ее и полюбил. Полюбил ни с того, ни с сего. Резко, неожиданно, не к месту он стал испытывать подобное. Не к месту потому, что Женя его не любила, хотя, может, и хотела бы. В следствие некоторых причин, больно по ней ударивших, Федор для нее был скорее неким утешением, опорой, близким и доверенным другом, чуть не родственником... На этом остановимся в разъяснениях о Жене, скажем лишь, что Федор ввел в свою привычку ревновать Женечку (заметим, необоснованно и не имея по сути никакого морального права на это) ко всякому, а особенно - к различным сплетникам и клеветникам, ведь сам он ее любил по-настоящему, той самой единственной любовью, которая когда-нибудь должна в жизни случиться со всяким; которая, приходя, переворачивает все в вашей жизни, сжигает все ваши мосты и теряет за вас всю вашу надежду. Евгения была для Федора мечтой; мечтой, наверно, несбыточной, но самой заветной. Часто ему снилось, как Женечка, наконец, разрывает оковы и бросается к нему в объятия, позабыв про все. Она вообще снилась ему чаще всего, почти постоянно. Он неоднократно просил ее руки, она шутливо отказывала. Ее родители стали даже косо смотреть на такого "черезчур правильного и потому слишком неестественного в нашей среде" человека. На его приходящие в отчаянии предложения все разом порвать умная Евгения прижималась к нему, целовала и никуда не отпускала, что было намного красноречивей любых возможных в данной ситуации слов. В общем, сложно это все было для бедной бородатой головушки простоватого и доброго до цинизма Федора...
  
   Но мы отвлеклись. Как раз сейчас Женя стояла на пороге и своими, казалось, совсем черными, непроницаемыми, но насмешливыми - по доброму - глазами игриво, исподлобья поглядывала на открывшего ей.
   -Здравствуй, Женечка, любимая...- запинаясь начал Федор.- Удивительно, что ты меня застала... Я как-раз собирался...
   -Да? С чего бы это? Мы же договорились, что я подъеду к тебе сегодня. Помнишь: "да, давай, в три не могу, приеду в пять..."?
   -Прости, голова как не своя, меня и в три не было. А где ты была?..
   -Ну, у меня была встреча, меня пригласили на шампанское.
   -Шампанское? В наше-то время?.. Неплохо, совсем... А кто, не скажешь? - Федор, как обычно, на каждый малейший свой намек на ревность, начинал заводиться.
   -Тебе это будет неприятно...
   -Но все же?- вскинутая бровь Федора стала принимать совсем уж ломаные очертания.
   -Оставь ты это, потом как-нибудь.
   -Прошу тебя. - чуть ли не сквозь зубы процедил он
   -Неужели сам не знаешь? Сегодня же слет выпускников гимназии. Ну мы туда поехали обычной компанией... почти обычной.
   -Да знаю я. Просто проверял на честность,- соврал Федор, у которого все и так вылетело из головы. Хотя, даже если бы и не вылетело, он был бы к этому готов.- Надеюсь, было достаточно весело?
   -Да, неплохо, даже были те два Павла, музыканты- помнишь? Такие смешные, забавные... Живые!- вот оно, именно живые. Не то, что ты! Один из них, который старше, но меньше - помнишь? - даже пытался меня проводить до дома...- начала она, но потом вдруг осеклась, посмотрев на того, кому рассказывает.- Прости... Я же говорила, будет неприятно.
   -Да ладно, мне-то все-равно.
   -Зато мне не все-равно. Ты зря на них обижаешься. Надеюсь, хоть на меня ты не обижаешься?
   -Нет, что ты. Ни на кого я не обижаюсь, говорю же, мне все-равно... К тому же ты почти сама это сказала...
   -...Надеюсь, что так. Потому, что в таком случае ты, может быть... как бы помягче выразиться, впустишь меня в квартеру?..
   Через два часа беседы за окном было темно, а до боли в затылке любимая Евгения, смеясь над выдумками Федора, пыталась его отговорить от глупостей. Говорила, что без него ей будет сложно, что он- ее единственная поддержка, единственный друг, друг которому можно доверять, самый лучший друг.
   -Друг...- только и смог промолвить Федор, после чего удивительно быстро согласился с Женей и после вечера, проведенного вместе, поймал извозчика и подвез ее до дома. Обратно пошел пешком, и хоть она и жила довольно далеко от его дома, на Литейной, он не заметил того расстояния, не заметил мостов, которых по пути было четыре штуки, и почти сразу за прощанием с любимой, оказался около своего дома. Он ничему не удивлялся, будучи чуть не черезчур увлеченным своими непонятными мыслями. В таком же состоянии, за тяжелыми раздумьями, он заснул, а проснулся уже другим.
  
   Утро свежей струей влилось в распорядок ленивых горожан, раскидав остатки ночи по углам, в которых валялись везде имеющиеся лежебоки и сони. Ночь, погудев теплеющим ветром по окнам, оставила многообещающий, ни с чем не сравнимый запах приближающейся весны. С горящими от предвкушения весенней идиллии глазами выходили люди на улицы. Все были предельно вежливы, предельно веселы и жизнерадостны как на агитационных картинках для детей, в поте лица работающих на строительстве коммунизма. Весна всегда вдохновляет на положительные эмоции.
   Хороший отпечаток наложила прошедшая ночь и на нашего Малышева Федора свет Григорьевича, который (снова) шел по улице, но уже осознавал ее радость и красочность. Жалость и гордость остались, но покрылись краской уже настоящего спокойствия и настоящей решимости. Покорного энтузиазма смертника...
   Федор шел по красивой, незабываемо прощальной и какой-то грустной, ставшей такой после переезда столицы, Арсенальной набережной по направлению к Финляндскому вокзалу железной дороги. Скоро он дойдет до вокзала и часть заработанных денег потратит для покупки билета на север. Он был заранее уверен в своем выборе, ибо, как он считал, начинать новую жизнь нужно с тех же старых истоков. Федор Григорьевич Малышев, двадцатидвухлетний- назовем его писатель- собирался сегодняшним утренним- дневным, вечерним, неважно- поездом отправиться на свою "Родину по материнской линии", в М-ю область, в К-у, к бабке и деду Валентинским, которых не видел уже почти четырнадцать лет.
  
  

II

Поезд

  
   Вот уже третий день трясущийся в закопченой и душной коробке Федор вкушал все сладости железнодорожной жизни, спал на узкой, низкой, жесткой и весьма неуютной полке, отказался от умывания, дабы сохранить себя хоть немного чистым, слушал безумный ор пьяных соседей по вагону и наслаждался великолепно "сваренным" чаем, в котором плавали кусочки сала с толстыми аппетитными прожилками.
   Представьте себе этот замечательный чай, явлющий собой вечноподогреваемый и вечновосполняемый многочисленными остатками этого же чая, напиток, благоухающий такими ароматами, что всегда голодный, но побоявшийся лезть голыми руками за однажды упавшим в котел "титана" салом проводник, выставил аппарат специально в межвагонный тамбур, куда более или менее брезгливые и чистоплотные пассажиры повадились справлять свою нужду. Безобразия, кстати говоря, немедленно прекратились.
   Этот чай, наверное, всю жизнь будет преследовать в воспоминаниях нашего героя, да и любого столичного жителя, повадившего путешествовать на нашей чугунке в вагоне четвертого, самого дешевого из имеющих лежачие места, класса.
   Кроме же чая, кроме сплошной грязи и вони в плацкартных коробках, санузлах, самих пассажирах и кроме остальной антисанитарии обычно донельзя испуганные столичные пассажиры ничего не помнят, что несколько несправедливо. Несправедливо это хотя бы потому, что кухня даже в полностью "низших" поездах оставалась всегда на достаточно высоком уровне, но цены в прилегающей к ней столовой- опять же, профсоюзной, что, впрочем, не так стесняло Федора, имевшего профсоюзный билет- были хоть и не так уж высоки по меркам столичных шикарных ресторанов прошлого века (хотя и близки к их высоким ценовым стандартам), для обычного контингента пассажиров являлись несколько (читай - крайне) недоступными. В общем, наше родное железнодорожное управление, или как его там, усиленно рекламировало более высокие классы поездов, предлагая для сравнения сервис класса четвертого, который и смог оценить самостоятельно наш Федор.
   Впрочем, ему было абсолютно все равно. Он занимал почти только свой малюсенький пятачок и себя- только тем, что думал. Он обдумывал свой поступок, крутил его в мыслях, осматривал со всех сторон. Два раза в день- в полдень и в восемь вечера- он вставал и молча уходил в столовый вагон, где после свершившихя трапез, которые, кстати, съели (простите за каламбур) почти половину полученных за квартеру средств, сидел там еще полчаса, думая хоть бы немного в абсолютной тишине. Потом снова - гам общественной вагонной жизни и ор соседских, поистине луженых глоток.
   В итоге своих размышлений, Федор понял, что все придуманные человечеством за длительный период своего развития определения человеческой глупости относятся к нему, как ни к кому иному, ибо он, в приступе обиды за себя любимого почти потерял то, что искал всю свою жизнь. Но, даже, наконец, осознав, что все то, что он перечувствовал и передумал за последний месяц - паранойя, вернуться он не мог; ему мешала колючая и тяжелая проволока гордости. На том Федор и порешил- он глуп, а потому заслуживает кары. "Возвращаться плохая примета, я тебя никогда не увижу..."- подумалось ему про свою мечту словами из одного романса. Отчаяние душило его, он проклинал свою глупость, а тюрьма его гордости так и осталась давлеть над ним и всеми его идеалами...
  
   -Все!- по столу хлопнула свернутая трубочкой газета,- Мне это надоело окончательно! Хочешь меня ударить?! Бей!
   -Простите?- повернулся Федор и лицом к лицу встретился с покрасневшим тучным господином лет сорока пяти, который стоял и ждал ответной реакции Федора, прикрывая новоприобретенную брешь, украшающую пиджачок англицкого покроя.
   -Я говорю, мне надоели эти... И этот поезд... Все достало!
   -Может, вы меня с кем-то перепутали? Садитесь, поговорим...
   -А вы не будете против?...- искренне удивился тучный господин.
   -Нет, не буду, конечно. Если уж я привык к вот этим...- Федор махнул рукой в неопределенном направлении, подразумевая, видимо, все остальное содержимое вагона; и подвинулся.- Садитесь, пожалуйста.
   -Ох, спасибо, конечно, милсд...- господин резко осекся, оглянулся по сторонам и продолжил уже грустно.- Успею я еще сесть. Но присяду я с радостью.
   Федор покосился на пришедшего господина с явным удовольствием. Был тот ему настолько смешон, что стал даже несколько интересен. Посему молодой писатель решил не размениваться полностью на шум и гам от остальных, как он только что отметил, рабочих пассажиров, а активней вступил в разговор с вновьприбывшим.
   -Позвольте представиться, Малышев Федор Григорьевич, направляюсь почти что к М-у...
   -Простите меня, я сам первый должен был назваться, но, понимаете, совсем уж расстерялся в этом шуме, среди этих... этих...
   -Рабочих?...
   -Ну да... Алексей Саныч Скобелев, из купеческих... бывших, счастлив познакомиться,- он коротко, рассеянно, но галантно кивнул,- еду из Питера, Ленинграда, то бишь, а куда- пока не знаю. Видимо, в Финляндию, пока еще можно через границу перебраться.
   -Скрываетесь, что ли?- искренне улыбнулся Федор.
   -А вы из ГПУ?
   -Что вы, что вы! Помилуйте, сударь...
   -"Товарищ"!- одернул его Алексей Саныч.- Я рад подобным обращениям, но сейчас все господа в Париже (эх, я не успел), а судари в Сибире. Не надо "сударей". Зовите меня товарищ Скобелев... или просто Алексей. А я вас буду звать товарищ... Как вас там, простите?- и он окончательно сконфузился.
   -Товарищ Малышев,- даже засмеялся Федор и крепко пожал протянутую Скобелевым руку.- Можно просто Федор. И насчет сударей вы правы. Только настоящие патриоты могли остаться даже при таком порядке в стране, потому теперь и вкалывают на каторге.
   -Да тише же вы, если кто чего заподозорит- худо ведь будет!- аж завращал глазами не заметивший намека Алексей Саныч.
   -А если в Финляндию не получится- куда тогда?- как ни в чем не бывало продолжал молодой писатель.
   -Там как получится. Может в Карелии пережду, может еще где на севере. Слыхал я, у моря сейчас хорошо- не жарко, но и не холодно, земля не Бог весть какая плодородная, но рыбы- объесться...
   -Да уж, аж лезть не будет. А зимой, кстати, станет еще лучше- холодина и голод, похлеще всего, что вы видели. Даже море не помогает. Знаю я те места, сам туда и еду. В К-у, сельцо такое там есть. А вы, значит, все-таки, скрываетесь?- ехидно прищурился Федор, чуть уставший, но, все-равно, заинтересованный.
   -И дураку понятно, что не отдыхать еду. Когда можно было... что же за это слово?... эми...
   -Дезертировать!
   -Э-ми-гри-ро-вать,- довольно строго и почти обиженно поправил Скобелев,- тогда я, короче говоря, уехать не успел. Думал, поскрываюсь немножко, а там это безобразие прекратится. Как же! Это теперь не безобразие, это теперь, как вы, молодой человек, правильно выразились, порядок такой. Все перемешалось. В общем, меня и за подпольничество, и за дочь Конского, и за все на свете преследуют. Потому я теперь и здесь, пытаюсь прорваться незаконно.
   -Напрямую?
   -Неужели вы меня совсем за дурака держите,.. товарищ Малышев? Я проедусь до конца. Это ведь поезд почти до Алакурти? Вот там и пойду пешком, по рекам, может где лошадку возьму... ну а там и переберусь через границу.
   -А вдруг...
   -А даже. Если. Вдруг,- отчеканил он эти три слова и три раза сплюнул через левое плечо,- не прорвусь, ваша К-а, даже такая, как вы ее описали, будет мне намного уютней, чем сибирский острог.
   -Ну да, ну да... только вот там работать придется. Руками.
   -Вы не смотрите на внешность, милсдарь... Простите, товарищ Малышев, я человек крепкий и на многое годный. Вот только, все же, на Финляндию надеюсь более, чем на вашу К-у.
   -Да не моя она, она сама по себе!- чуть не вспылил Федор, которого всегда несколько раздражали подобные "бегуны". И просто, чтобы немного расслабиться и не нервничать, он попросил "товарища Скобелева" рассказать ему случай, о котором тот упомянул, нечто связанное с Конским. Именно с тем, как оказалось, Конским, коего наш герой помнил прекрасно, был даже подло предан им, хотя Скобелев ни на мгновение не мог этого заподозорить, что вполне закономерно.
   Не будем излагать здесь монолог Алексея Саныча дословно, заменив его высказывания о Конском на факты, известные Федору. Рассказ укоротился от этого на половину, но стал немного политературней; видимо, Конский производил сильное впечатление на очевидно сдержанного Скобелева.
   Итак, Конский Анатолий Сергеевич, эта довольно яркая личность, очень долгое время был ростовщиком, то есть, прежде всего, жидом. Пусть не обвинит меня читатель в антисемитстве, ибо Конский, будучи тем самым жидом, евреем не был. Его вполне русские родители с самого раннего детства учили его лучшим способам сохранения своих средств, добившись того, что своими он считал средства абсолютно все и каждую секунду своей жизенки тратил на размышления, как бы побыстрее, повернее, да поспокойнее их себе захапать. Зарабатывание- а, точнее, делание- денег стало его единственным призванием, которому он отдался целиком.
   Не так сильно портят людей деньги, как то, к чему они могут привести... Деньги, в конечном итоге привели Конского к управлению почтовым предприятием "Ямская Россiя", власть над которым уже его и испортила. В октябре 1915 года, когда Анатолий Сергеевич был уже давно полноправным хозяином предприятия, поступил работать в этой контору тогда еще никому неизвестный пятнадцатилетний мальчуган, Сашка Лукин, который пятью годами ранее, в десять лет, поступил в ту самую гимназию, что и наш герой. Год поступления, как можно заметить, был у них один.
   С самого начала обучения до революции, то есть семь лет Федор и Сашка были почти неразлучны, и, конечно, когда один из них (Лукин) получил работу младшего ямщика, когда у него появилась возможность ездить вдвоем со старшим товарищем на тройке с бубенцами, он не преминул возможностью помочь устроиться и молодому другу.
   Как это ни странно, вообще-то трудолюбивый Федор ямщиком стать не захотел, хотя работу ему предлагали довольно настойчиво. Впрочем, когда Конский подозвал его к себе с неким "поручением", Федор не отказался и почти до конца двадцатого года помогал ему, постепенно от него обособляясь, чему в немалой степени помогла смута, учиненная лысым и картавым симбирцем. Увидя такое обособление, Конский решил помочь юноше осознать все минусы независимой работы, лишив его своей защиты и, кроме того, поставив живым щитом перед всегда ласковыми и обходительными работниками Чрезвычайного Комитета. Как уже неоднократно писалось выше, нашему Федору помог добрый папенька, отдавший часть сбереженных от революции денег на "помощь детям". Своим.
   С тех пор имя Конского стало не самой приятной темой беседы для Федора, а сам он пытался что-нибудь придумать по поводу какой-либо мести и, убедившись в тщете своих размышлений, завязал. То несколько спутанное время помогло ему выйти наружу почти сухим, потому завязал он без проблем.
   У Скобелева же была проблема, но несколько другого рода.
  
   Дело в том, что году где-то в двадцать четвертом этот нелюбимый, как оказалось, обоими нашими пассажирами-собеседниками Конский стал лицом должностным и ответственным, а именно- начальником Ленинградского ГПУ, параллельно став подполковником красной гвардии. Неплохо, правда? То есть, он стал на деле проверять и доказывать всем этого желающим принцип прямого перехода денег во власть.
   А в Петрограде с шестнадцатого года, на Васильевском острове, в конце Боцманской, дыша ветрами Финского залива, владел небольшим кабачком "Поющая треска" (по сути являющимся не кабачком, а закусочно-распивочной) уже знакомый нам Алексей Александрович Скобелев, бывший из купеческих, но предпочитающих оседлый образ жизни добряков. Его "пухлая веселость", как выразился однажды один из завсегдатаев этого заведения, служила лучшей рекламой, и, наверно, поэтому, дело Скобелева продвигалось довольно хорошо. Главной статьей доходов "Трески" служили матросы, которым очень нравилась водка, продаваемая там. Впрочем, не только им она нравилась, и, потому кроме матросов у него бывали довольно важные и "интересные" люди- естественно, инкогнито. В их числе был и маленький (по физическим размерам), но гордый и амбициозный постмейстер с красивым рокочущим басом, Анатолий Сергеевич Конский, который оставлял не шибко большие, но и не такие уж маленькие деньги в знаменитой "Треске".
   Одним из самых удачных шагов Скобелева стало то, что вдруг, ни с того, ни с сего свою водку он стал продавать независимо от кабачка, подпольно. Таким образом знаменитая, но тайная "Скобелевская" водка приносила еще больше денег, оставаясь спрятанной за стеной всеобщего молчания.
   Подполизация водки помогла Скобелеву перенести и Первую Мировую войну, не отдав ни грамма спирта, и продразверстку, и войну Гражданскую. И когда в двадцать четвертом умер Ленин, когда в честь него собрались переименовывать Петроград, когда государство монополизировало спирт... Скобелев думал, что прорвется и здесь, но не тут то было. В это же время, как писалось выше, Конский стал немаленьким человеком в Главном Политуправлении, пришедшем на смену ВЧК, ЧК и НКВД, но, даже будучи "начальником Ленинграда", которым неизвестно за что его назначил сам товарищ Сталин, ему нужно было себя показать перед начальством. Вот он и решил разоблачить подпольную водочную организацию, "обворовывающую почти весь Ленинград".
   Вот именно об этом Скобелев, сбиваясь после каждого слова, пытался рассказать Федору в вагоне - как раз о том, что произошло утром 11 марта 1924 года и после в его кабачке. Опираясь на его рассказы с обильными ругательствами и плевками после каждого слова можно восстановить картину событий, произошедших тогда.
   ...Как обычно, в восемь часов утра двери "Трески" распахнулись навстречу соленому ветру с залива и уже полчаса ждущим открытия первым клиентам. В совершенно привычном порядке ярко и радостно светило солнце, пели ранние городские птахи, надеясь заработать себе немного сухой снеди, а настроение Алексей Саныча было даже чересчур добродушным. Лениво оглядев все, что творилось и собиралось твориться окрест, в прошлом - хозяин, а теперь уже "дирехтор" "Трески" плавным и широким движением своей могучей длани раскидал по тротуару Боцманской кучу крошек и целые куски недельного, засохшего на радость всем местным пичугам хлеба; потом поправил ус и вошел в кабак к ждущим его клиентам.
   До полудня все шло даже малость лучше, чем обычно. В полдень же перевернулся мир Скобелева с ног на голову, да и ударился о твердую мостовую неприятных историй. Дело в том, что ровно в полдень, на последнем выстреле пушек из Петропавловской крепости, в "Треску" вошел никто иной, как товарищ Конский, как обычно - низенький и в кожаном плаще. Морячки и простые обыватели, которые даже притом, что Петроград, по слухам, хотят переименовать в Ленинград, оставались "питерскими", аккуратненько поднялись с мест, вспомнив о, видимо, неотложных своих делах. За старым дубовым столом остался сидеть лишь один капитан - старый и насквозь пропахший дешевым и некачественным табаком - и то лишь потому, что спал беспробудным сном.
   -Доброго тебе дня, уважаемый наш товарищ Скобелев!- процедил сквозь зажатую в зубах спичку Конский и собирался было плюнуть на пол, но передумал и с ядовитой улыбкой уставился на Алексей Саныча.
   -И ты здравствуй, Анатолий Сергеич, давно не видел тебя здесь,- Скобелев пытался придать голосу максимально спокойную и самоуверенную твердость, хотя у него и не очень-то получалось.- Дела?
   -Да, да, да, дорогой- дела, дела и еще много раз дела. Дел у меня сейчас невпроворот, вот только сейчас и вырвался на свободу. Налей-ка мне чайку.
   -Да, конечно, прошу,- подал кружку несколько успокаивающийся Алексей Саныч.- Слыхал, ты на государство теперь служишь. Правда это?
   -Ну так это и есть мои дела. Я решил, что капитализм есть явление неправильное и оставил его как пройденный этап, отдал почту в государственное ведомство, а сам пошел служить в Красную Гвардию и в ГПУ... Хех... Кстати об этапах...- начал он, но закашлялся и не продолжил, впрочем, Скобелеву хватило и этого недоконченного намека, чтобы побледнеть и начать с небывалым остервенением оттирать стаканы от несуществующей грязи.
   -Вот ты работаешь на госпредприятии общественного питания,- продолжал откашлявшийся чекист,- живешь в двухкомнатной - что редкость - квартире прямо над работой, а злоупотребляешь... Подумай об этом. Впрочем, мы с тобой, дорогой, поговорим еще об этом, а пока мне пора - я ведь неофициально зашел.
   Когда он вышел, Скобелев понял, что попал в неприятность, из которой просто так выбраться не получится.
   В следующий раз Конский пришел через два дня и продолжил начатую поучительную беседу "ни о чем", демонстративно пытаясь не смотреть на Алексей Саныча. И опять разговор ничем не окончился. И ведь бывший купчишка понимал, что защита такого человека как Красной Гвардии подполковник, начальник Ленинградского управления ГПУ никогда не будет лишней, даже морально был готов отстегнуть хоть половину со своих водочных продаж. Да вот он одновременно и не знал как подступиться, и не доверял Конскому. Но готовность говорить уже об этом серьезно пришла и третьей встречи Скобелев ждал с нетерпением.
   Представьте себе его удивление, когда третьим чередом в качестве послания от него пришла молодая девушка весьма приятной наружности. Ее немного раскосые глаза так хорошо сочетались с пухлыми губками, нижняя из которых была немного оттопырена вниз. Фигуры она была вполне изящной, одета на удивление прилично, но простоволоса и ненапомажена... В общем, Алексей Санычу она невероятно понравилась и после первых же "я от Анатолия Сергеевича" он спросил ее имя ("Катерина я") и пригласил сесть за ближайший к стойке столик, благо клиенты все исчезли при имени "Анатолий Сергеевич".
   -Анатолий Серг...- начала она видимо отрепетированную речь.
   -Постой, дитя, лет-то тебе сколько?
   -Осьмнадцатый уж пошел, дяденька,- до невозможности просто и как-то по-деревенски отвечала Катерина.
   -Восемнадцатый?... Ну да это видно. Только не дяденька я тебе. Зови меня Алексей, а я тебя Катериной буду. Так проще. Чаю?- какие-то нотки неотеческой симпатии проступили в голосе Скобелева. На удивление ему же самому.
   -Хорошо, дядь... Алексей. Спасибо, чаю можно. Вот я все-таки пришла от товарища Конского с откровенным разговором. Он сказал, это вас заинтересует и еще как. Просил дословно передать небольшую речь, которую я даже записала, чтобы не забыть ненароком, это прям даже лекция какая-то. Секунду... ага, вот и она: "Первобытный период. Сообщающееся сообщество людей одно время развивается сообща, все живут помогая друг другу и пользуясь благами совместно, споры носят характер сугубо личный и экономические вопросы не затрагивает, ибо четко определено отсутствие единого хозяина материальных благ. Всё же в это время намечается будущее образование различных лидерствующих позиций, в том числе - и экономических. В следующие периоды - рабовладельческий и феодальный - люди уже делятся четко на хозяев и слуг... Все споры носят экономический характер, так как четко развито и является основой всех отношений право собственности... Сравнивая две эти схемы очевидны преимущества первой, а потому становится понятно почему случаются в мире революции, когда общество, коммуна передовых людей сбрасывает с себя экономический гнет эксплуататоров и освобождается от насилия права собственности. Конечно избавление от собственности имеет свои собственные издержки, часто достоянием оголтелой толпы грязных бездельников становится то, что копилось по копейке всю жизнь... Конечно, призывая грабить награбленное, награбленным начинают считать все подряд. Но это нехорошо и, бывает, подобные недочеты исправляются другими недочетами - например, сочетанием вымогательства и коррупции..."
   -Там еще много?- прервал девушку Алексей Саныч.
   -Нет, почти дочитала.
   -Ну и хватит, я понял, что он историк и давно понял, что он хочет. Давай просто посидим, поговорим. Или есть еще дела?
   -Да нет, я с удовольствием. А насчет историка - вы зря так презрительно, товарищ Конский действительно очень образованный человек. А в области всемирной истории и экономики - особенно...
   -Не надо о нем, я с ним еще успею повидаться и мне этого, я уверяю вас, хватит. Скажите лучше, вы ведь росли в деревне?
   -Да, в Апрелевке, недалеко от Москвы. А как вы узнали?
   -Да это видно по поведению, по манере держаться, да хоть бы по вашему здоровью. А почему же вы здесь, в Петрограде?
   -Меня Анатолий Сергеевич забрал от матушки почти полгода назад, воспитывает здесь, э-ман-си-пи-ру-ет...
   -А вы непривычны к этим всем новым идеям?
   -Да, даже удивлена. Вы не поймите неправильно, я не бунтую против революции, тем более притом, что она для того, чтоб бедным помочь, просто странно все. Бедные бедными, но почему-то и люди поменялись, стали грубее... грязнее.
   -Вот-вот, именно странно...- но тут Алексея Саныча пробрало совсем уж невероятно, в голову полезли совсем непривычные мысли, на язык же - сплошной бред. Он видел, что делает странность, может даже - глупость, но никак помешать себе не мог. Он вскочил со своего стула, встал на одно колено, взял в свои медвежьи лапищи маленькую нежную ручку Катерины и поцеловал ее.- Деревенские должны жить в деревне, каждому свое комфортней и ближе будет... Да, да, каждому - свое. Коммунистам - коммуны, преступникам - остроги. А ты, Катерина, езжай со мной в деревню, будем там жить вместе.
   -Позвольте... пустите... извините...- бормотала совсем уж растерянная Катерина, пытаясь освободиться из хватки Алексей Саныча и увернуться от его поцелуев, хоть и не так сильно, как того требовала бы искренность.- Я не...
   Вдруг какой-то шорох заставил обоих обернуться к дверям. Рассказ всегда получится хорошим, когда в нем понамешаны куча совпадений и стремительность развития событий.
   -Так-так... Я хотел по-хорошему. Даже весьма и весьма по-хорошему...- раздался до боли знакомый бас у дверей, несмотря на свою тихость сразу заставивший обернуться обоих "собеседников".- Но, видимо, не получится. Значит, потеряю деньги, но стану героем, а ты пойдешь по этапу, Алексей. Катерина, объясняйся!
   -Я не знаю, что случилось, я не хотела, я... я...
   -Не так должна отвечать эмансипированная девушка в наше время! Ты прямо боишься двух мужчин. Ты снова хочешь вернуть старый патриархальный домостроевский уклад...- начал Конский.
   -Папа, опять ты за свое,- начала сердиться Катерина.- Перестань...
   -"Папа"?- наконец подал голос и Скобелев.
   -Да, папа, родной, хоть и не очень знакомый,- обернулась на недавнего соблазнителя Катерина.
   -Тебе-то, может, и не очень знакомый. Да вот я всю твою маленькую жизнь мечтал быть с тобой, содержал эту шлюху, твою мать, держал тебя подальше от политики и шакалов...
   -"Папа"?- у Алексей Саныча, видимо, просто заклинило.
   -Да замолчи ты!- рявкнул на него Конский, потеряв всякое терпение.- С тобой я поговорю позже, со свидетелями и протоколом. Твой склад с водкой открыт мной, осталось лишь засвидетельствоватьать это, а также оскорбление семьи начальника Ленинградского отдела ГПУ...- Конского несло.
  
   "На следующий день я, взяв немного денег, сел на поезд четвертого класса и, скрываясь, поехал. Потом вышел, переждал в гостинице и вот час назад вошел и сюда"- закончил свой рассказ Скобелев и грустно шмыгнул носом.
   -Видел я ее, Катерину эту, а точнее - Екатерину Анатольевну Конскую, как мне ее представили. Действительно, под домострой созданная баба - скромная, тихая, умная. Не то, что эти... эмансипированные. Знаешь ведь, что заменить это длинное латинское слово может наше, предельно короткое и понятное. Вспомни, как, начавшись с твердого, глухого удара по толстой деревянной трубе, это слово начинает мягко течь струей легкого и нежного потока прямо вниз, куда его затягивает блеск острой, но твердой и несгибаемой стали...
   -Не понял!?
   -Прости, профессиональные замашки, но слово-то и так понятно... Так вот Катерна не такая. Даже странно как-то.
   -А знаешь, ведь по-моему люблю я ее... Серьезно.
   -Так сразу? Вот ведь всегда завидовал умельцам, которые с чувством все делают. Блюдо любимое, которое их на вершины поднимает, у них есть, с первого взгляда любить они умеют... Впрочем, прости за ворчание и спасибо за историю, а я устал и собираюсь спать. Завтра мне сходить на пересадку, прощаться будем,- пробормотал Федор, закутался в плащ и сразу же, по-солдатски, уснул.
   Скобелеву не спалось, он вспоминал раскосые глаза, пухлые губы и такие родные руки однажды виденной Катерины... Екатерины Анатольевны Конской.
   -Слушай, а куда нас шлют-то?- сквозь грезы услышал он голос - рядом стояли два красногвардейца.
   -Да к Алакурти, там усиление делают, уже по всей границе посты стоят, а там надо будет заменить десятерых местных пограничников, которые и сторожат лучше, и которых больше, двумя столичными - то есть, нами.
   -Столица уже не в Питере.
   -А все равно, была же. Но уже не Питер, а Ленинград.
   -Уже? Здорово.
   -Да кто его знает, "уже" - "не уже", но...- голоса удалились.
   Скобелев лежал и думал. Думал почти обо всем, но прежде всего - о себе. В итоге ему стало понятно, что завтра сходят оба и не прощаются. К-а лучше Сибири... В которой сейчас все судари. Деревенские должны жить в деревне...
   Так и прошла вся ночь - в тяжких раздумьях и бредовых видениях.
  
  

III

К-а. Дом Валентинских.

  
   В полчетвертого утра Скобелев разбудил Федора, нисколько, впрочем, не удивившегося изменениям маршрута своего нового знакомца, и объявил о близости к нужной станции. Они оделись, собрали вещи, выпили по рюмке коньяку, закончив с этими необходимыми приготовлениями как раз когда поезд подходил к "ручьям-карельским", откуда Федор планировал брать коней. Вышли вместе и, с избытком купив продуктов на день пути, вместе же наняли конный экипаж, идущий в К-у.
   На место они прибыли в пятом часу утра, когда весь поселок спал и до первых петухов оставалось никак не меньше часа. Еще не рассвело и попутчики, заплатив извозчику и отпустив его с миром, разбились лагерем на въездной дороге и развели небольшой костерок. Скобелев по настоянию федора сбрил усы своей походной бритвой, с которой никогда не расставался, после они вместе с Федором предавались довольно мирной беседе, заведенной с целью узнать друг друга получше. Ничто, впрочем, из этого их разговора не может представлять для нас какой-либо ценности, ибо, в основном, обмусоливались совсем уж частные и маловажные детали их жизней (обоих). Заметим лишь, что они решили разделиться окончательно, только встретят родичей Федора, дабы не мешать друг другу и не основывать бессознательную группировку столичных жителей. За беседой они и не заметили, как рассвело, потому в К-у им пришлось войти уж после того, как проснулась большая ее часть.
   Проходя по поселку, Федор ничего не мог узнать: раньше вся главная улица была вымощена большими, но ровными, будто друг под друга подогнанными булыжниками - где же они теперь? - также Федор отлично помнил (и даже с нетерпением ждал) совершенно индивидуальную красоту каждого дома - почему же теперь вместо утонченно и искусно вырезанных наличников прибиты простые занозные доски, что это за уродливая серая громадина чуть поодаль? - ни старого древесного склада, всегда полного дровами, ни маленькой каменоломенки - куда все это подевалось? Отчего так пусто и так... так мерзко стало здесь?
   Тем временем путники, озираясь - один просто осматриваясь, другой изумляясь, подошли к бывшему центру К-и - всеми любимому постоялому двору (или просто "двору"), который раньше никогда никак не назывался, а приглашая кого-нибудь в прилегающую к нему пивную, говорили: "Пойдем в двор". Теперь же подле разбитых и ветхих ворот висели две бумажных вывески. Первая из них гласила:

Правсоюзныя столовая N 3

Начальникъ: тов. Ковцевъ Н. А.

Обслужiвание только членовъ нiжеуказанныхъ правсоюзовъ:

   Несколько "нiжеуказанныхъ правсоюзовъ" были действительно когда-то приписаны чьей-то нетвердой рукой, но в конце-концов зачеркнуты. Вместо этого прямо на объявление была приклеена еще одна довольно пожеванная бумажка, похожая на папиросную. На ней большими, хоть и такими же корявыми буквами было написано: "ВСЕХЪ. Ковцевъ" и присутствовала подпись того самого Ковцева. На следующей вывеске было примерно то же самое:

Гостинiца "Красныя заря" им. В. И. Ленина

Начальникъ: тов. Ковцевъ Н. А.

Часы работы - 11:00­­ -- 19:00

Обедъ: 14:00 -- 14:50

   Пока путники разглядывали бумажки, из ворот вышел небольшого роста и достаточно пожилого, можно даже сказать- преклонного- возраста человечек в клетчатой рубахе.
   -Доброго утра,- начал было Федор.- Простите пожалуйста, но скажите, до одиннадцати нигде нельзя будет переждать?
   -В чайной можно, при столовой которая. А чего вам одиннадцать-то?
   -Так ведь гостиница - с одиннадцати работает.
   -Забудьте про гостиницу. Во-первых, нет у ней никакого персоналу. Во-вторых, нет мест - и никогда не было. Так что, простите великодушно. А сами-то откуда?
   -Из Петрограда мы!- как-то раздраженно отчеканил Скобелев, встрявший в разговор.
   -Опять... Ведь недавно совсем...- старик разволновался не на шутку.- Заходите, прошу вас, лучший номер скоро будет готов. Сейчас, добужусь Машку и пошлю распоряжаться. А вы посидите-ка пока в столовой, сейчас вам принесут чаю,- старик проговорил это такой скороговоркой и так быстро после этого исчез, что путники уж подумали-было, что тот и не старик вовсе.
   -Чего это он, не знаешь?- поинтересовался Скобелев у очевидно более проницательного Федора.
   -Да как же "что"? Принял он нас за кого-то. Видимо, за кого-то важного, раз так ползает.
   -Ты это наверно знаешь? Если так, то мы могли бы попробовать...
   -Я не стал бы и тебя бы отговорил, но если хочешь... Без великолепного знания К-и, ее нравов, ее населения тебя просто расстреляют при попытке. Это только у Гоголя все до смешного просто. А решение у меня есть. Понимаешь, я знаю этого сморчка, хороший он человек, но сложноподдающийся на что-либо, не знаю уж как его в "товарищи" переделали. Прям воспоминания нахлынули... Петр Николаевич Салло, потомок старого финского рода, родился, по-моему, в 1856. Сейчас ему, значит, под семьдесят. Договорюсь с ним.
   Тут как раз и подоспел старик Салло.
   -Петр Николаич, присядьте, прошу вас.- как обычно, заговаривал первым Федор.
   -Пожалте,- поддакивал Скобелев.
   -У меня проблемы?- услышав свое настоящее дореволюционное имя, Филипп Иванович Суконщиков, как его теперь звали, резко перекрасился лицом из цвета обыкновенного румяно-красного в странный для него мертвенно-бледный.- Я клянусь, что не крал детали с Нижегородского Колесного Завода, даже не знал о нем пару месяцев назад!
   -Нет, что вы, Петр Николаич! Сядьте, я помню вас до 1910 года. Вы почти не изменились.- и как-то так хитро посмотрел на старика, после чего три раза быстро подмигнул.
   -Погоди-ка... Ты ль это? Федька?
   -Ну я, узнал, наконец...
   Они поцеловались, и сразу же задал старик давно мучивший его вопрос.
   -А ты, Федь, скажи, почему ты...- замялся Салло,- не писал старикам Валентинским? Им было плохо совсем без писем от тебя. Что не приезжал, то ладно, но без какой-либо памяти о любимом внуке... Дочь умерла, внук не пишет...
   -Ну не получалось, зато приехал.
   -...Немудрено,- продолжал он, будто и не слышал Федора,- что и старики недавно, в двадцать втором померли... Дом их стал бы твоим по праву, если бы ты появился. Адресов ваших мы не помнили, даже с этим... -Гришей? - отцом твоим не смогли никак связаться. А пытались ведь.
   -Он в двадцать первом умер.
   -Прости, не знал... Дом счас там же, где и прежде, но живет там товарищ Прохоров, неплохой по сути-то мужик, да вот одна беда - карманный лизоблюд Ковцева.
   -А кто этот Ковцев? Я о нем и не слышал даже.
   -Он-то городничий наш теперь, председатель исполкома, из Москвы выслан, наделал уже кучу дел. Заодно заправляет всеми денежными предприятиями поселка. Прохоров твой приехал в конце двадцать первого вместе с Николай Андреичем, Ковцевым то бишь, хотя сам вроде бы и из глубинки какой-то, чуть ли не с Урала.
   -Село Ковцев изуродовал?
   -Он. Хотя, конечно, и до него тоже уродовали, много кто постарался, но он просто из сил выбивался, ночей, можно сказать, не спал...
   -Понятно,- задумался Федор, вспоминая предложение Скобелева.- Слушай, Петр Николаич...
   -"Филипп", если не сложно. Филипп Иванович Суконщиков.
   -Да-да, конечно, Филипп Иваныч. Так вот, слушай, помоги нам забрать наш домик, я скажу как...
  
   Через некоторое время, в восьмом часу 15 марта 1924 года по маленькой улочке, в конце которой находился дом стариков Валентинских, быстро, но спокойно и твердо, вышагивали втроем Федор, одетый в черный кожаный плащ Алексей Саныч Скобелев (теперь Алексей Александрович Суворов) и старый финн.
   Ско... Суворов первым подошел к двери и требовательно постучал. Никто не ответил. Он попробовал еще раз- дверь осталась закрытой и нетронутой, а изнутри не донеслось ни звука. Тогда все трое разбежались и вместе со снесенной их усилиями дверью влетели внутрь. Федор решительно настаивал на том, чтоб остаться здесь "до конца". Не понравилось Суворову со стариком это выражение, но Федор сумел их успокоить, найдя в доме небольшой бар, заполненный совсем не подходящими ко времени напитками. Такое разнообразие вин, коньяков и водки мог припомнить только старик-финн, побывавший в свое время на многих вечерах и балах, будучи одним из самых светских львов севера всей матушки-России. За вином и рассказами о "старых, добрых, сытых и культурных", как их называл сам Салло, временах шесть часов ожидания пролетели незаметно.
   В половине второго на первом этаже послышался шорох и спустившийся Федор увидел топчущегося на пороге возле снятой двери мужичка, несколько испуганного тем, что он увидел, придя домой на обед. Федору он не понравился. Представьте себе этого мужичка: красная в крупный белый горох рубаха, не сходящаяся на массивной груди и совсем расползшаяся на животе, низ абсолютно крестьянский, что вполне неплохо - лапти, портянки, широкие латанные штаны. Лицо как раз в нем и не нравилось из-за выражения на нем такого невежества, причем настолько нагло претендующего на титул всеведующего и уникального в этом роде гуру, что хотелось по нему ударить. Внимание привлекали его прическа и усы. Когда он вошел, голова его была похожа на три переплетенных вороньих гнезда, так запутаны были волосы. А вот красивые густые усы его, с двух сторон спускающиеся прямо до подбородка, в тот момент так забавно топорщились от удивленных пофыркиваний мужичка, что Федор не выдержал и тихо, сухо, будто кашляя, засмеялся. Смех этот, что не странно и вполне закономерно, привлек внимание мужичка.
   -Ты это чего... мгм... здеся-то... вот? Ента ты натворил?- наконец он выдавил из себя нечто более или менее членораздельное и доступное к пониманию.
   -Снял-то дверь? Мы сняли. Вас, товарищ... Прохоров - я не ошибаюсь? Прохоров? - не было дома, потому пришлось войти самостоятельно.
   -А ты кто будешь-та? И хто ента "вы"?
   -Мы? Филипп Иванович! Алексей Александрович!- позвал Федор ничего не слышащих "засидевшихся".- Филиппа Ивановича Суконщикова вы, я думаю, знаете? Алексей же Александрович...
   -Комиссар ГПУ, уполномоченный ГПУ по северному округу РСФСР Суворов, по достаточно важному делу, а заодно и...- перебил сам представляемый.- Это - позвольте, Федор Григрьевич вас представить - мой...- он замялся, подбирая слова,- подзащитный, что ли, Федор Малышев, прямой потомок и единственный законный наследник Андрея и Марьи Валентинских, претендует на получение этого дома. Помочь ему - моя дружеская и почти родственная обязанность, а также мое второе дело.
   -Ка-ми-ссссар?- мужичка проняло.- Абажжите, я счас обернусь...- Прохоров уже попятился назад.
   -Айн момент, майн либе!- Скобелев искуссно исполнял роль столичного должностного лица, безжалостного, но образованного и оригинального.
   -А?- мужичок удивился, смешно оттопырив верхнюю губу.
   -Идите сюда, Петр...?
   -Петр Василич.
   -...Петр Васильевич. Вы не за Ковцевым ли?
   -За ним, он же здеся гламный.
   -Не стоит, я уже послал за ним Филлипа Ивановича, он, я думаю, обернется быстрее вас.
   -Нутк, это ж Суконщиков...- по-видимому, согласился Прохоров.
  
   -...Вы не подумайте, Николай Андреич, ничего страшного, этот Суворов вполне мирно настроен, хотя это мне и показалось странным...- "успокаивал" Салло-Суконщиков Ковцева по дороге к дому Валентинских. Подобное успокоение, также являясь частью плана Федора, призвано было, наоборот, заставить итак неспокойного градоуправителя понервничать перед встречей. И ведь подействовало - подходя к дому Ковцев испытывал некоторую дрожь в коленях и четко прочувствованную нерешительность. Потому его в достаточной мере смутило отсутствие двери на петлях.
   -А! Так то мы!- объяснял старик.- Втроем. Он-то вроде-как приказал нам с Федькой... ну, с Малышевым, это сделать, а как мы начали разбегаться, он сам куртку скинул и с нами толкнул дверку. Умеет, значит, сам работать нормально, не то, что другие комиссары.
   Ковцева немного повело, наверняка он в полной мере прочувствовал всю будущую свою радость от встречи с настоящей властью, с которой ему, маленькому, мягкому, хоть и умному (все правда) стоять страшно... Ведомый такими настроениями и создающим эти настроения стариком Салло пятидесятишестилетний Ковцев вошел в дом и по скрипучей, шаткой лестнице взошел на второй этаж, где с ним произошло то, чего он и ожидать не мог: старый старик - сухой, больной, вежливый и, главное, старый старик Салло довольно-таки сильно и безо всяких церемоний толкнул его на пол лицом вниз и тут же две пары рук упали на него сверху, обматывая пеньковой веревкой, завязывая глаза и вставляя в рот импровизированный кляп, по вкусу напоминающий с месяц ношенную портянку. Потом его куда-то потащили - он не запомнил, куда - а через две минуты он был привязан к жесткому и неудобному стулу с острой спинкой. Кляп вытащили.
   -Итак, товарищ Ковцев... Я рад, дорогой наш и уважаемый Николай Андреевич, что вы соблаговолили посетить наш скромный приют именно сейчас - когда мы в нем находимся.- Скобелев все лучше и лучше проявлял себя в роли "главного".
   -Кто вы? Представьтесь.
   -Отчего ж не представиться... Суворов Алексей Александрович, отвечаю за весь север от Петрограда, где я и базируюсь, до морей. Говорит вам это что-нибудь?
   -Да, немало. А не могли бы вы мне хотя бы глаза открыть? Взглянуть хочу на вас - нет сил,- просьба тут же была исполнена, и Ковцев с жадным, но спокойным любопытством стал оглядывать со скучающим видом сидящего Федора, испуганно жавшегося к стенке Саллу и "комиссара Суворова".- Что ж, спрошу как председатель исполкома и парткома: а что вы здесь и сейчас в К-е делаете, уважаемый товарищ Суворов?
   -У меня есть дельце служебное. Небольшое и не здесь, но времени почти у меня и не осталось, поэтому по дороге я решил помочь своему старому (хоть он и намного моложе меня) другу, своим влиянием попробовать вернуть ему его дом.
   -А!!! Так в доме дело! С этим-то проблем нет, если вы настаиваете, товарищ Суворов, а Прохоров тогда переедет на Октябрьскую, в новый дом. Он хоть и жил два года в доме этом, ваши-то старики жили дольше. Я все ведь понимаю, просто не всех слушаю...- Ковцев засмеялся собственной шутке, потом вдруг резко насторожился.- А где, кстати, Прохоров? Вы ведь его не...?
   -Да нет же, как можно! Вот он сидит,- и Федор, до сих пор молчавший, сдернул с головы насмерть напуганного - даже не мерами к нему, а неуважением к Ковцеву. Причем таким неуважением! - Прохорова мешок, вытащил кляп.
   -Николай Андреич, с вами все в порядке? Надыть руки жиром гусиным помазать, ссадины и потертости вылечить...
   -Согласен переехать?- чуть ли не хором спросили все.
   -Почему б и нет? Я не против, Октябрьская улица - это ведь центр поселка, дом я тот видел, хороший. Согласен.
   -Вот и здорово,- снова перехватил инициативу разговора Ковцев.- Ты, Петр Васильевич в доме хорошем жить будешь... А вы, товарищ Сув-в-воров, будете, наверное, жить здесь же в доме у Федора?
   -Я... ну не знаю, я думал взять номер в гостинице...
   -Здесь лучше, к тому же ведь... молодой друг ваш не откажет вам в комнате, благо их здесь достаточно.
   -Не откажу, конечно!- воскликнул Федор.- Как же можно тогда? Нехорошо уж получится. Вы первый,- обратился он прямо к Скобелеву,- имеете право пожить в этом доме, раз уж вы мне его и достали...
   -Ну... на том и порешим,- обобщил Ковцев.- Товарищ Прохоров, собирайте свои вещи, вы теперь переезжаете в бсльшие апартаменты. Бумаги для обоих скоро будут готовы.
   -Кстати,- Скобелев вскинул бровь,- А где вы сами живете?
   -Собирался в том самом, на Октябрьской, а теперь придется оставаться здании исполкома.
   -А его вы из чего сделали?- Федору совсем не понравился мученический тон, с которым говорил "начальник К-и",- Средневековую церквушку, небось, подмяли...
   -Не беспокойтесь, Федор... Григорьевич, здание новое,- надулся Ковцев.
  
   -Вот ведь приехал на мою голову, мы ждали, конечно, ревизора, но этот куда более серьезный, чем те остолопы,- всю неделю председатель ходил кругами по своей комнате, выплевывая всяческие ругательства в адрес Скобелева.- А мальчишкой он просто прикрывается, это кому угодно понятно будет. "По дороге я решил помочь старому другу"... Может мальчишка и не из ихних, но неспроста приехал сюда чекист. И ведь еще какой! Такая шишка исчезнет - никто не успокоится, пока не накажут виновных и еще человек по пять на каждого - для профилактики... И все на моих бедных плечах!
   -Не дергайся,- посоветовал красивым, по-сказочному рокочущим басом доселе невидимый человек, сидящий в кресле у окна и курящий трубку,- мы еще подумаем по этому поводу. Главное - не останавливать процессов. Сейчас нельзя. Займи его чем-нибудь, у нас тогда будет время заняться им самим. Я же с ним ни в какие контакты вступать не буду. Надеюсь тебя хватит, чтобы понять, почему. А у меня скоро поезд. Прощай,- и вышел.

IV

Чекист

  
   -Вот посмотрите, продуктов на зиму точно не хватит. Чисто политически мы на верном пути, но экономическая помощь не помешала бы.
   -А почему вы рассказываете это мне? Я ж разве похож на минфиновца или какого еще снабженца?- Алексею Александровичу явно не понравилась назойливость Ковцева в последнюю неделю, в течении которой тот просто с цепи сорвался и бегал вокруг постоянно. То о денежных проблемах, то о моральном разложении поговорит, то постарается в дискуссию вогнать, но все показывает и расказывает, рассказывает и показывает.- А если так плохо у вас со средствами, почему же вы строите такой неплохой дом на центральной, Октябрьской улице. Я понимаю, должностные лица берут взятки, это факт и, кроме того, закон такой. Но неужели ж вы настолько уж продажны, что при голодном поселке, строите огромный дом... И отдаете его босяку и, главное, дураку, как будто деньги, вложенные в строительство, а точнее их количество не имеет для вас никакой ценности.
   -Все относительно,- буркнул Ковцев.
   -Да, но вы, боюсь, не Айнсштайн и сформулировать - даже себе - вашей относительности не сможете, а потому, я вас прошу, оставьте меня, я хочу погулять один.
   Скобелев-Суворов шел и думал, почему так скривился председатель, когда он сказал, что пойдет один; почему вообще этот Ковцев постоянно крутится вокруг и кривится; что имел ввиду Федор когда советовал почаще и подетальней думать?...
   "Посмотрим, что у нас дано." - размышлял Алексей Саныч - "Во-первых, дан поселочек вдали от центра, близко к границе. Во-вторых, дан чекист, я, то бишь, причем чекист в крупной должности, более даже, чем у Конского... как бы мне головы за эту должность не лишиться... В-третьих, непонятно, от кого поступит удар - от властей, когда поймут, или от местных авторитетов, одним из которых - это очевидно - является Ковцев, столь глупо заискивающий и - показушно, что ли? - следящий... Как же не хочется терять голову, но раз назвался чекистом, занимайся законом, а не то он займется тобой"... С такими мыслями бывший купец, а теперь- почти что настоящий чекист шел по центральной улице, оставив Ковцева бояться в одиночестве.
  
   А в это время со своей стороны пытался ужиться в К-е и наш главный герой, Федор Малышев, по минимуму обустраивая свой новый дом. Обустройство это, в большинстве своем, заключалось в том, что Федор выбрасывал на улицу вещи Прохорова. Через окно. Странный иногда был человек наш наследничек, видимо потому он и стал писателем. От прошлого владельца Федор оставил лишь бар да полотно с подписью Ренуара, видимо, подлинник, невесть каким образом очутившийся на стене в спальне. Остальные же нововведения Прохорова теперь лежали на улице, дожидаясь владельца.
   И только дверь была восстановлена в своей закрывающей должности, в нее раздался негромкий, но настойчивый и долгий стук.
   -Иду! Иду уже!- Крикнул Федор, недоумевая, кого могла нелегкая принести сюда на этот раз.
   А нелегкая принесла сегодня относительно молодую женщину, лет так, может, тридцати или чуть поболее. Румяные щеки, блеск в глазах и мягкая, добрая улыбка выдавали в ней и умудренность, и молодость духа в одно и то же время. В общем, она была довольно мила, даже очень. Зеленые глаза, высокая грудь, руки, хоть и с морщинами, но красивы и изящны. Их тонкие длинные пальцы с аккуратными ногтями никак не хотели говорить, что стоящая перед ним - крестьянка, потому Федора эта женщина заинтересовала. Ибо чем же ЗДЕСЬ может заниматься не крестьянка, разве, что это дочь...
   -Здравствуйте, Федор Григорьевич, уважаемый, я пришла поприветствовать вас в нашем поселочке, мне всегда было интересно пообщаться со столичными жителями...
   -Ага, а после - как будто в зверинец сходила, да? Невежливо это, дорогая моя госпожа...
   -Ольга Николавна я.
   -Ковцева?
   -Да, а как вы?..
   -А я волшебник. Странно, ведь и вы столичный человек... Проходите, пожалуйста,- отодвинулся он и пропустил гостью внутрь.- Простите, я еще привожу дом в порядок.
   -Я заметила...- как-то рассеянно кивнула гостья в сторону окна, в котором была видна цветастая куча выброшенных вещей.- Только, касательно вашего замечания, не столичные мы уже, не всем местным дано так свыкнуться с К-ей, как это сделали мы с папенькой.
   -А вас папенька послал?- спросил Федор, проходя с гостьей наверх по лестнице, направляясь в гостинную со старинной мебелью и - теперь - с баром.
   -Нет, что вы, я просто зашла познакомиться, поговорить, узнать, чем вы живете вообще и чем собираетесь заниматься здесь. Может, со своей стороны рассказать о К-е, как-никак два последних года здесь прожила.
   -Ну, я, как-никак, прожил здесь не два года, пока не уехал в Петроград,- как-то презрительно и высокомерно произнес Федор.
   -Позвольте попросить вас оставить подобный тон, по крайней мере, в общении со мной, господин Малышев, мне он несколько неприятен, при том, к тому же, что вы со своей стороны дерзаете еще обвинять меня в невежливости.
   -Простите меня великодушно, дорогая Ольга Николаевна, мне, право, самому очень неловко,- Федор, казалось, искренне смутился,- но я пытаюсь привыкнуть к новому стилю жизни, не хочу сильно из нее выделяться. Потому, наверное, я и уехал из Петрограда... Вы пьете?
   -Да, чего-нибудь легкого, если вас это не затруднит. Я бы не отказалась от шампанского. В баре должны быть еще несколько бутылок.
   -Спасибо,- рассмеялся Федор, достал пузатую бутылку Брюта и, откупорив ее, налил яркой жидкости в два высоких бокала.- Ваше драгоценное здоровье, Ольга Николаевна...
   И знаете, за бутылкой шампанского, за следующей, потом - за несколькими рюмками водки, которая в этом баре была только отменного качества, Федор и Ольга довольно быстро разговорились и достаточно, особенно для первой встречи, быстро сошлись. В общем, часа через полтора изначально вежливая и ознакомительная беседа, как это часто у нас водится, перешла в задушевный разговор ни о чем, то есть обо всем. В таких разговорах, рождаемых на свет винными парами, переплетаются откровенности с банальным бахвальством, нежность - со злостью, чуть ли не яростью. Эмоции кружатся в урагане настроений, а темы становятся интереснее и немного интимнее...
   -К-а мне стала настолько родной, что я даже не знаю, смогла бы я променять ее на что-нибудь другое. А что у вас... у тебя есть родного, Федор?- в разгаре откровений вопрошала Ольга.
   -В этом мире у меня ничего родного нет - ни людей, ни моментов жизни, ни, даже, мест. Здесь я всем чужой и мне все чужие... Других же миров у меня нет, придется покорять этот,- Федор, как обычно, после некоторого количества выпитого алкоголя, стал очень болтлив.- Хотя неизвестно, станет ли он тогда родным или, хотя бы, любимым для меня? Стану ли для него родным я? Не получается у меня найти удовлетворивший бы меня ответ на этот простой вопрос. "Да"?... "Нет"?... Впрочем, вернее будет "не знаю"... Да и не узнаю, наверное,- Федор помолчал и продолжил после полуминутной паузы.- Скучно мне, Ольга, быть всегда одному. Я не знаю, по чему именно я скучаю, но очень неуютно стоять посреди толпы и знать, что никто из них не сможет стать родным... Скучно быть одиноким и скучно быть богом. Да, запомни это, Ольга: скучно быть богом.
   -Какой же ты Бог?- весело удивилась Ольга.
   -Да непутевый, по видимому, раз приходится покорять свой мир. Впрочем, в своем мире, познавший свою божественную сущность всегда должен оставаться изгоем...
   -Почему же мир-то твой, скажи мне?
   -Как - "почему"? Хоть потому, что я его создал. Прохожу по лесу, слышу - птицы поют. Чувствую, мое это. Вижу - река под солнцем всеми цветами переливается. Знаю, мое... близкое. Этот мир весь мне очень близкий, хоть и не родной.
   -Так ведь и мне все это близко. Что ж, получается, что и я - Бог?
   -И ты бог. Ведь ты - это я. Ты такой же фантом, такая же иллюзия, такая же проекция - как тень, понимаешь? - на мой... наш мир, как и я, и все остальные.
   -Федор, ты писатель. Скажи мне, ты что, про это и пишешь?
   -Нет, Оленька,- тон Федора как-то уж очень смягчился,- пишу я простые романы, про простых людей... для простых, в которых памяти о божественном меньше, людей. Завидую я иногда вам: столько перспективы для потенциального развития, столько нового... столько иллюзий родимости. И только у такого как я нет и не может быть никого и ничего родного.
   -Много ты слишком, Федор, о себе думаешь,- рассмеялась Ольга, пододвигаясь к нему ближе,- пойдем лучше в спальню.
   -Пойдем...
  
   Только теперь Алексей Александрович Суворов (забегая вперед отмечу, что это имя привяжется к нему навсегда - потому и далее в повествовании будет использоваться именно оно) осознал, что вышло в итоге его случайного знакомства с Федором. Только теперь стало видно, что Федор просто использовал его и, используя, ни намеком, ни предположением не дал знать о том положении, в котором окажется наш псевдочекист. Это положение мало-помалу, совсем потихоньку начало проясняться. Ведь теперь Ковцев, это очевидно, следит за ним и если вдруг карты будут раскрыты, Суворову грозит удар, тот самый неизвестно откуда идущий удар - то ли от Ковцева и его веселой компании, то ли от властей и настояещего ГПУ. Скорее, первое. Но и даже сейчас шансы, что Ковцев не перенервничает были очень малы... Итак, в теперешней ситуации остается только делать свое новое дело и делать его серьезно, хотя бы для того, чтобы не угодить в свой собственный капкан.
   Суворов не мог знать ни что стоит за Ковцевым, ни чем и кому это грозит, но решил сделать все возможное, чтобы узнать. Ведь только так можно будет поддержать шаткий баланс тех сил, что по воле судеб начали вращаться вокруг него.
   Судя по тому, что Ковцев не просто заискивал, а еще и осторожничал, он перед собой видел угрозу. Вряд ли бы он так нервничал перед шишкой-чекистом, не будь за его спиной чего-то действительно серьезного и наглого, достойного внимания комиссара только такой компетенции как Суворов. Что же может крыться за подобным обозначением? Убийства, грабежи, воровство ради воровства и прочую банальную уголовщину можно сразу отбросить - не того поля эти К-инские ягоды. Да это сразу видно по тому, что об уголовщине вообще ничего не слышно, да и товарищ председатель ведет себя совсем не так...
   Здесь вполне может быть что-то более государственное. Подобная версия напрашивается из-за чрезмерной близости границы, из-за размеров украденного имущества и опять же из повадок Ковцева. Может он шпионит? Хотя бы для той же Финляндии? Но так светиться было бы бессмысленно при всей очевидной нецелесообразности подобного шпионажа. Есть, впрочем, еще один вариант: никакого шпионажа, никаких измен, ничего политического, а только - хищения госимущества в особо крупных...
   Пусть даже и в крупных - для Ковцева это мелко. А он умен, хотя несколько несдержан. Может, в этом все дело? Может, в этом, а, может, и не в этом... Что вообще о нем известно? Он председатель исполкома и парткома К-и, приехал из Москвы, не один. С ним, как уже успел поведать Федор, его дочь Ольга, а также этот неандерталец... Прохоров. Вот к нему бы сейчас зайти. Да, к нему и пойдем. К Прохорову!
   Октябрьскую улицу отыскать было не сложно, она и была той самой центральной, по которой попутчики вместе, рано утром вошли в К-у. Новый дом и оказался той самой не понравившеейся Федору "серой громадиной чуть поодаль". Приглядевшись, Алексей Александрович полностью осознал ошибку Федора - дом был красив: сложенный из местных серых ровных камней (Федор бы сразу узнал в них мостовые булыжники) бастион шестиугольной формы с симпатичной пологой деревянной крышей, к двустворчатой двери подходит такое же каменное крыльцо с деревянными столбами, крышей и поручнями. Около дома был разбит небольшой цветочный садик. В общем, дом производил впечатление аккуратности, бережности и дореволюционного дворянского приличия. Как жаль, что Прохоров скоро все это разрушит и испохабит!..
   Постучав в дверь, Суворов уж подумал, что с размерами домика и характером его хозяина ждать придется долго, однако Прохоров сумел его весьма приятно удивить, так как через полминуты дверь распахнулась, представив распахнувшего взору чекиста в полный рост и в полной красе. Впрочем, сарказм здесь был не очень уместен, ибо волосы у Прохорова были причесаны, борода приглажена, поверх приличного светло-серого костюма был одет белый поварской фартук, а с веселым блеском глаз замечательно сочеталась скромная, но немного лукавая улыбка.
   -Товарищ уполномоченный?- открывший дверь хозяин удивленно вскинул левую бровь, показав себя с какой-то несоциалистической, даже с аристократической стороны. Несоответствие оригинала сегодняшнего с недавним образом было еще более явно потому, как язык его не заплетался, речь отличалась великолепной дикцией и, как окакзалось чуть позже, изобиловала красивыми речевыми оборотами, слишком не подходящими к тому образу Прохорова, который успел показаться на горизонте ровно десять дней назад.- Проходите, прошу вас, я невероятно польщен вашим визитом.
   Суворов в знак приветствия и благодарности кивнул хозяину и молча, даже немного суровато, вошел в прихожую, где, оглядываясь по сторонам, сменил до безобразия грязные сапоги на вовремя предложенные мягкие домашние тапки. Внутреннее убранство дома - с самого его начала - было безупречно, все оформлено в необычайно мягких и приятных оттенках. Ничего лишнего, все на своих местах, кое-где виднелись различные растения, которые придавали еще больше уюта и без того уютным помещениям Прохоровского бастиона.
   -Скажите, пожалуйста, Петр Васильевич, кто так замечательно оформил ваш дом? Такой вкус, такая гармония всего со всем... Спокойствие, уют и удобство. Лично я бы променял... свой чин на подобное жилье.
   -Да кому ж оформлять, как не мне, уважаемый Алексей Александрович?- отвечал явно польщенный Прохоров.- Дом-то мне совсем голым достался, недоработали его еще... Да вы проходите, товарищ комиссар, прямо и направо - на кухню, как раз обед сготовился.
   -И что же вы,- не унимался Суворов.- Сами, за неделю?..
   -Во-первых, за десять дней, а во-вторых, мне мужики чуть-чуть помогли. Вы уж простите, что я их так зову, но я вас уверяю, именно они так захотели. "Хотим", так прям и говорят, "по старинке, неча нас разными господами, друзьями, товарищами звать без нужды".
   Тем временем, пока говорил, Прохоров разлил по тарелкам благоухающую ушицу, тройную, из только пойманной щучки. Какая же это была уха! Нежность и терпкость, лава и снежный легкий пух, страсть и ленивое созерцательное наслаждение разливались по всему телу и всей опровергнутой (потому как недоказанной) абстрактной ментальной единице, которую еще недавно называли душой... За ухой этой и разговор стих, а когда продолжился, псевдокомиссару было совсем неловко задавать тот вопрос, который его интересовал.
   -Скажите, пожалуйста, Петр Васильевич, вот вы такой аккуратный, интеллигентный гражданин... Меня это несколько поразило, когда я сегодня вас увидел... А тогда...
   -Понимаете ли, во-первых, аккуратность моя - это всего лишь система, я очень верно отдаюсь системе, но, бывает - а это уже во-вторых - что некий редкий, заметьте, порыв заставляет меня на некоторое время вылетать со свистом из колеи. Мне ни с того, ни с сего вдруг может сильно захотеться выпить, как это десяток дней назад и случилось... И я выпил здесь, в "дворе", в ресторане местном. Причем так, что забывал слова и мычал, чтобы выразить свои эмоции. Когда вы держали нас связанными,- здесь последовал извиняющийся поклон Суворова,- у меня в голове играл Вагнер, его "Кольцо Небелунга" и как раз "Полет Валькирий"... Внутри мешка это очень забавно представляется... И я, поверьте, вправду очень хотел запеть партию Брумгильды, но смог удержаться и отыскать слова. Вам повезло, так как у меня нет ни слуха, ни голоса, ни чувства меры в таких ситуациях... Покорнейше прошу вас, Алексей Александрович, великодушно меня простить и увериться в том, что большее, почти все время я не такой. Да я, кстати, кроме этого раза и не пил вообще с тех пор, как с Ковцевым познакомился.
   -А, кстати,- сложно себе представить радость квазичекиста от резкого перехода на нужную ему тему, к которой он не знал, как подступиться,- как вы с ним познакомились? Когда? Расскажите подробнее о себе... и о нем.
   -Ну если о себе... Родился я в семье помещика Прохорова в одном маленьком городке под Ч-ом, который вы вряд ли знаете. Было это в году одна тысяча восемьсот семьдесят восьмом. Воспитывался самым, как я считаю, лучшим образом, а потому, как нетрудно догадаться, в революцию влился с не очень большой охотой... Но влился!
   -А Ковцев?..
   -Ковцев тоже влился, так как все время, которое я его помню, он был моим начальником. Где и когда родился не знаю, не говорил. Встретились с ним мы в Москве, где я, уже законченный математик, в одно бумажно-волокитное агенство устроился секретарем, по совместительству помогая им с бухгалтерией. Секретарствовал я под начальством Николая Андреевича Ковцева, к которому я как-то сумел прицепиться, что позволило мне расти вместе с ним. Потому и только потому я теперь секретарь товарища председателя исполнительного и партийного комитетов целого почти города.
   -Какого - такого города? К-а ведь деревушка какая-то!
   -Вы знаете, скоро ее вправду хотят городом сделать, и... я удивлен, что вы об этом не знаете,- глаза прохорова хищно прищурились.
   -Поймите меня правильно, уважаемый товарищ Прохоров,- старался совершенно спокойно отвечать Суворов.- Но мои разъезды не позволяют мне часто согласовываться с центром.
   -Ну да, конечно, как можно понять вас неправильно... А это, кстати, допрос?
   -Нет, просто беседа,- сказал Суворов и добавил, видимо, для пущей важности.- Пока.
   -Хорошо, но я надеюсь, вы понимаете, что о нашем разговоре узнает и товарищ Ковцев, как только я до него дойду?
   -Конечно понимаю, единственный способ избежать этого - изолировать вас, что делать незачем, так как не за что... простите. А еще, кроме всего прочего, я в самом деле хотел бы, чтобы он об этом узнал. Так сказать, подготовьте, пожалуйста, почву для нашей с ним будущей беседы. Просто я хочу познакомиться с начальством этого местечка, раз уж я пока здесь.
   -И поэтому вы пришли ко мне?..
   -Не совсем, главной причиной моего к вам визита было желание взглянуть на дом, на вас... Может быть, узнать что-нибудь о Ковцеве заранее, до нашей с ним беседы, сделать какие-то свои выводы.
   -И что же, сделали?
   -Конечно, а потому благодарю вас и планирую немедленно откланяться.
   -Не стоит так уж немедленно, товарищ Суворов, ибо я тоже собираюсь уходить и был бы не прочь выйти с вами в одно время.
   -Надеюсь, я вас не задержал?
   -Нет, что вы, пока вы не пришли, я никуда не собирался. Теперь же я направляюсь к Ковцеву.
   -А где он живет?
   -Они-то с Ольгой Николавной обитают, это слово подойдет лучше, в здании исполкома. Я, уж поверьте, упрашивал их ко мне переселиться, но - ни в какую. Ни тогда в дом Валентинских, ни сейчас сюда. Хотя сейчас Ольга Николавна немалую часть своего времени проводит в доме у этого вашего Федора...
   -Я думаю, уважаемый Петр Васильевич, что это их сугубо личное дело.
   -Да, конечно, так и есть... Что ж, был очень рад,- уже на улице подал руку Прохоров.- Низко кланяйтесь от меня Федору Григорьевичу; Ольге Николавне, если вдруг увидите; товарищу Суконщикову... Честь имею.
   Прохоров ответил на рукопожатие, после чего мужчины коротко раскланялись и пошли в разные стороны: Прохоров - в здание исполкома к Ковцеву, а озадаченный Суворов - в дом Валентинских, к Федору, хоть немного отдохнуть и обдумать все с ним происшедшее.
   Ведь неизвестно еще, какую глупость он совершил, придя к Прохорову и затея эту "беседу". Сейчас он был очень неправдоподобен и смотрелся очень плохо: зашел по-дружески, расхвалил и, что самое неприятное, в конце отдал инициативу разговора Прохорову, который очевидно умен, уж точно умнее Ковцева. Не так, совсем не так должен вести себя современный чекист, у которого есть все шансы называться одним из самых влиятельных людей страны. Что же будет? Остается только ждать итогов...
   А они, показав себя с наилучшей стороны, не заставили Суворова долго терпеть, так как наступили довольно-таки скоро. Дело, по-видимому, в том, что выслушав отчет своего преданного Прохорова о состоявшейся беседе, Ковцев сорвался, просто-напросто испугался, и его простодушная несдержанность сыграла против него, хотя и в степени меньшей, чем могла бы, окажись Суворов настоящим полицейским чиновником.
   Стоит рассказать подробнее о случившемся.
   Через два дня после разговора с Прохоровым, Алексей Саныч по своему обыкновению проходил по Октябрьской улице К-и во время своей ежедневной утренней прогулки, полной грудью вдыхая свежий весенний воздух и с искренним интересом оглядываясь по сторонам. Вот из гостиницы вышел старик Салло, то есть Сукощиков, и помахал Суворову, тот помахал в ответ. День был чудесный: снег начинал сходить, сверкая под ярким северным солнцем, дарящим приятный мягкий свет. Птицы начинали петь уже весеннюю песню, душа подпевала им. Все было просто здорово.
   Алексей Саныч завернул в коротенький и узкий переулочек, чем-то приглянувшийся ему и продолжил исследование К-и уже по нему. Но не успел он пройти полусотни шагов, как что-то сдавило ему горло и постепенно сжимало свои объятия все сильней и сильней.
   Дело в том, что на этом самом родном с детства и искренне любимом горле кто-то стягивал мокрый и прочный кусок ткани. Первое, о чем подумал бывший трактирщик было то, что ткань была ужасно холодной, и очень неприятно было ее прикосновение к коже.
   Дальше все утонуло в мареве какого-то невообразимо тошнотворного бреда, в голове с явным металлическим привкусом быстро рождались мысли, совершенно неуместные и так же быстро исчезающие. Промелькнула Катерина Конская, омерзительно печальными глазами смотрящая на Суворова, показалась омерзительно хитрая улыбка ее отца, где-то вдалеке запел Прохоров партию Брумгильды, но его омерзительное пение перекрыл мамочкин голос, зовущий обедать...
   Тряпичная удавка все сильней и больнее давила на горло, перекрыла дыхание и вытянула из последнее дыхание, сиплым стоном выползшее изо рта Суворова.
   Алексей Саныч упал на одно колено под натиском сзади.
   "Все, что ты можешь придумать мозгами, я имею ввиду - своим жалким разумом, может в критической ситуации привести тебя к гибели"- вспоминались лжечекисту пьяные слова старого морского волка, одного из посетителей кабачка. "Критическое мышление развивается долго, годы проходят, пока боец получает возможность приобрести хотя бы небольшое преимущество от того, что он думает. Бой это не шахматная партия, в бою у начинающего не должно быть места для мыслей. Нужно измениться. Нужно исчезнуть самому, оставив лишь свою телесную оболочку, нужно слиться с временем, стать его частью, и чем непредсказуемей будет поступок - тем большие он принесет результаты. В шахматы можно играть и десятью руками одновременно, за один ход передвинув все фигуры и спрятав половину в карман... Впрочем, прости, я снова заврался. У меня всегда слова непонятные лезут из пьяного рта..."- моряк заснул...
   А Суворов засыпать не хотел, поэтому сквозь тесноту в горле он замычал-захрипел "Боже, царя храни" и повинуясь какому-то непонятному импульсу безумно дернулся вперед, пытаясь развернуться. Ничего не вышло, напавший лишь сильнее стал тянуть жертву за горло. Несильное движение назад - и доныне коленопреклонный Суворов смог подняться с помощью этой тяги. Прыжок вверх, немыслимый и ненужный; прыжок назад... Стена! Теперь у злоумышленника намного меньше места для маневра. Отбросить мысли! Это тоже мысль. Что бы...?
   Глухой удар, словно дерево о дерево... и Суворов лежит на земле жадно вдыхая воздух и хватаясь руками за горло. Напавший лежит рядом, без особых признаков жизни. А над обоими телами стоит старый Салло, опираясь на весьма и весьма массивную дубину. Он присел на корточки, пощупал пульс неудавшегося убийцы.
   -Живой еще. Здорово я удар рассчитал. Ничего, наверное, даже не вспомнит.
   -Спа... спаси... бо. Вы...
   -Да-да, спас вам жизнь... товарищ комиссар,- И старик подмигнул.
   -Кто... это?- Суворов немного приходил в себя.
   -Это-то? Это Николенька неуловимый, сын почившего уже (Цаствие ему Небесное, хороший был человек) кузнеца нашего бывшего, Александра Бузина. Лет так с семь назад он сбежал из дому и подался в уже виденную тобою деятельность. Душил, бил и резал сзади. Невидимый и неслышимый подкрадывался к жертвам, не спасся никто. Точнее, вы первый. Его вычислили не так давно, с пару лет назад, по свидетельским показаниям - оказывается, его видели посторонние люди. Приезжали разные полицмейстеры, наши дружинники тоже пытались его поймать - все тщетно, всех погубил. Потом, о нем уж и не было слышно, потому о нем решил забыть,- Салло (извиняюсь, Суконщиков) прочистил горло, поправил и отряхнул рубашку, помог Суворову встать.- Вот и сегодня я стою на ресторанной кухне, даю повару указания, смотрю - он идет, там же, где и вы, след в след. Тогда я немного выждал, взял дубину и к вам пошел.
   -Вы знаете, я думаю мы сможем вам пробить награду из ГПУ или местных властей... Постараемся.
   -Вот этого не надо! Огласка моего имени и упоминание его в высших эшелонах - последнее, что я жажду получить от жизни... Последним это и станет. Вы понимаете меня?
   -Тогда, может, его... закончить и спрятать где-нибудь?
   -"Закончить"! Ну и выраженьица у вас! А что же вы?... Простите меня, товарищ Суворов, я уж стал забывать, что вы были Скобелевым.
   -И правильно. Но делать-то что?
   -Ну... выход есть.
  
   В восемь часов местный следователь, старший милицейский дружинник Каземир Хотинесс? заварил себе привычный очень крепкий чай и, как каждый день, сидел за своим столом и ничего не делал. Сегодня надо было попробовать ничего не делать в какой-нибудь новой позе, можно даже что-то почитать. Сегодняшним объектом его любви к чтению стало дело годичной давности о некоем Николае Бузине, "Николеньке неуловимом", как его прозвали местные. Год назад он куда-то исчез, может скончался уже, а потому можно уже подумать о закрытии дела. От разглядывания довольно качественного дагеротипа Николеньки отвлек Каземира настойчивый стук в дверь. С раздраженными ругательствами он вылез из-за стола и с раскрытым ртом застыл перед стоявшим на пороге ГПУ-шным чиновником из центра.
   -Т-товарищ уполномоченный... Это проверка?
   -Кто упал? Кто намоченный?!- Суворов крепко сдвинул брови.
   -Я... я это... я не это...- залепетал побледневший следователь, осознавая свое ничтожное положение, но тут же заткнулся, с раскрытым ртом уставившись на смеющегося Суворова.
   -Да,- решил комиссар,- это проверка. Что вы сейчас расследуете?
   -Сельцо у нас небольшое, преступлений мало - украдет кто-нибудь чего-нибудь или еще что... Дел и нет. Почти. Я сейчас просматривал,- уверенно заговорил Хотинесс,- старое дело. Вот извольте взглянуть. Дело старое, детали все известны, да вот преступник не пойман. Может он и того... почил уже. Я вот думаю, можно ли его, дело, в смысле, закрыть?
   -Не совсем, сначала допрСсите, а потом уж закроете.
   -Но...
   -Потом отвезете подзреваемого в центр и скажете, что вы и ваша дружина его поймали.
   -Но...
   -А потом вас приставят к награде и вы вернетесь домой, в К-у.
   -Но...
   -И не стойте столбом, затащите подозреваемого внутрь! Он в корридоре, связанный и контуженный.
   Через два часа Хотинесс в состоянии небывалого душевного подъема и готовности жить и умереть за Суворова уехал с тремя мужиками и ничего не помнящим о последних нескольких днях Николенькой в Петроград.
   Было, кстати, послано и за товарищем Ковцевым, но "секретарь его... Прохоров, то бишь, сказал, что товарищ председатель изволили уехать еще ночью в центр по делам". Это оставляло некоторое количество пищи для размышлений, и представившейся возможностью подумать Суворов и Федор воспользовались в полной мере, пытаясь хоть что-то собрать из получившихся кусочков.
   А через полторы недели назад вернулся озадаченный Хотинесс с теми же тремя мужиками и пятью серьезными товарищами в черных кожанных плащах, представившимися комиссарами ГПУ и пригласившими Суворова с ними побеседовать.
  

V

В одной лодке

  
   -Откуда ж мне знать, куда он поехал? Уполномоченные чекисты мне не докладываются,- в зверском раздражении от надоевшего вопроса кричал Федор.- Он же говорил, что у него дела. Вот и уехал. Нет, не знаю. Да, наверное их и ждал. Нет, что за него опасаться? Да... Нет... Нет... Да... Не знаю...
   Федор уже почи с месяц пытался вселить во всех спокойствие, будучи жутко неспокойным с собственной стороны. Удивительно, но забеспокоились все. Непонятно, почему остальные почувствовали волнение, но Федора понять можно было - неспроста, это очевидно, был увезен настоящими комиссарами бывший купец-трактирщик Скобелев, а ныне псевдочекист Суворов Алексей Александрович. Чуть ли не впервые в жизни циничный Федор беспокоился не за себя - за себя он был абсолютно спокоен, ибо ему, полностью прикрытому, ничего не могло угрожать. Хотелось сорваться с места, рвануть в Петроград, в Москву, куда господу будет угодно, за своим не очень-то далеким товарищем, но подобное означало бы полное раскрытие Алексей Саныча. Расстрел был бы обеспечен. Поэтому молодому писателю не оставалось ничего другого, как сидеть дома и нервничать в ожидании каких-либо вестей из центра, не показывая этого никому.
   -Да, точно ничего не говорил перед отъездом! Не успел!- рявкнул он на Ольгу, которая все чаще и чаще стала бывать у него дома, пока, после папенькиного отъезда, совсем почти не перестала оттуда уходить.
   -Прошу, не кричи на меня,- чуть не плакала Ольга, которая тоже спросила что-то про Суворова.- Вспомни, мой отец тоже куда-то уехал, и я боюсь, что отъезд Суворова напрямую с этим связан. Я не могу верить в то, что шепчут по углам об отце. Он не мог ничего сделать такого, что бы вызвало реакцию со стороны такого человека, как Суворов... Ведь он не вызывал этих пятерых? А, Федь?
   -Федор!- снова рявкнул наш не в меру раздражительный и не в меру раздраженный герой, потом постарался взять себя в руки.- Прости... Тебя действительно можно понять. Все дело в том, что я уже устал от каждого - понимаешь, каждого! - в этой поганой К-е. Достают все, будто только этого им всем и надо.
   -Ну не стоит, все скоро уляжется, вот увидишь. Скоро все пойдет своим чередом.
   -Так почему ж не идет? Уже месяц прошел с ЕГО... их отъезда, а люди успокоиться не хотят. Или не могут. Уже, вроде бы, каждый успел спросить про Алексей Саныча, а все-равно подходят и спрашивают, как будто своих забот у них нет. Смерти моей они хотят!
   -Ну давай так, ты успокоишься и расскажешь про него, про вас. Легче станет немного.
   -Да нечего мне рассказывать про него. Что я могу рассказать?
   -Рассказать ты можешь. Должен мочь, ведь ты писатель, мастер слова. А может...- ее лицо приняло хитрое и шутливо-лукавое выражение,- ты можешь рассказать СЛИШКОМ много и боишься сболтнуть лишнего? Может ты тоже агент ГПУ?
   -Ну ладно... я попробую.
   И Федор, раз уж он "писатель, мастер слова", стал сочинять. Насочинял он доволно много и красиво - про свое детство рядом с Суворовым, этим "добрейшим, наимилейшим человеком", про отца, фронтовым товарищем которого и был комиссар, про его смерть, про "службу и заслуги" Алексей Саныча и еще про кучу всякой всячины.
   Потом Ольга Николаевна снова потянула его в спальню и вечер можно было считать полностью завершенным.
  
   На следующий день, когда над К-ей взошло солнце, когда благим утренним матом заорали петухи, когда стало уже светло и даже немного тепло - лишь тогда Федор стал немного различать промахи случившегося разговора с Ковцевой. Зря он вообще стал говорить о Суворове с Ольгой, тем более в таком возбужденном состоянии. Конечно, ее-то нечего опасаться, особенно после того, как Ковцев - отец ее - смылся, не сказав ей ни слова, оставив ее здесь... но нужно держать себя в руках. Это первоначальное отнекивание, эта поспешность с ответом после провокации... Фу, как неграмотно, как откровенно неграмотно! Федору, перечитавшему в переводах полностью Сунь У, Сунь Вэня, У Ци, Чжугэ Ляна и Макиавелли и считавшему себя стратегом, было ужасно стыдно за свое безрассудное поведение.
   Что ж, это в прошлом, а теперь главное - не допускать ошибок в будущем, нужно держать себя в руках, а язык за зубами и не допускать подобных оплошностей при посторонних.
   Это Федор и старался делать весь день. Он был неразговорчив и, как казалось, несколько апатичен, не раздражался, отвечал спокойно, хоть и односложно. "Да", "Нет", "Не знаю" - чаще последнее. Федор опять, как это периодически случалось, весь день думал, пытался резюмировать все свершенное и сопоставить все имеющиеся факты, может быть даже составить какой бы то ни было план. Хотя какой уж тут план, когда факты не хотят сливаться в какую-нибудь одну систему... В общем ни на йоту Федор не продвинулся дальше того, до чего они дошли вместе с Суворовым. Потому он пришел домой поздно, немного подвыпивший, сразу же, не обращая на Ольгу почти никакого внимания, лег спать, а наутро симулировал болезнь с горячечным бредом.
  
   -Так-так-так-так-так... товарищ умирающий, посмотрим, как вы себя чувствуете. Дышите. Не дышите. Снова дышите. Обратно не дышите,- бормотал один из редких местных врачей, к тому же профессионал, вроде бы тоже сбежавший из столицы, доктор Новиков.- Так, а теперь язычок... Ольга Николавна мне говорила, что вы с утра бредили. Это так?
   -Если честно, доктор, я не помню, да и не хочу вспоминать те минуты.
   -Ню-ню... Тогда скажите, пожалуйста, были у вас в семье случаи заболеваний психическими или невропатологическими заболеваниями? Может, у кого была эпилепсия?
   -Чего?
   -Ну... падучая.
   -Да нет, не было, вроде... Хотя по материнской линии я не очень-то знаю. С Валентинскими, е родителями, был едва знаком.
   -Ну да мы их знали. В общем так, товарищ больной, сдается мне, что вы-то вовсе и не больной. Понимаете? Ничего не сходится, ваши показания противоречат обследованию и друг другу, и я, как профессиональный медик, не могу купиться на вашу откровенную ложь. Скажите, зачем вам было это нужно?
   Федор хмуро исподлобья зыркнул на Новикова, тот чуть отодвинулся, хотя не придал особого значения этому взгляду. А потом и вовсе расслабился, увидев проступившую на лице Федора виноватую улыбку.
   -Да затем, хотя бы, чтоб немного отдохнуть от толпы, которая в малом числе еще хуже, от ее вопросов... Только вы Ольге Николаевне не говорите ничего, пожалуйста.
   -Вы чего-то с ее стороны опасаетесь?
   -Да не то, чтоб уж опасаюсь, да вот только, вы поймите меня правильно, она и так, наверняка, бог весть что обо мне думает. Предположила, что я тоже чекист... Ну какой же я чекист? Писатель - и в ГПУ! Это же смешно. А ежели она еще узнает и об этом случае, совсем мне доверять перестанет. Я же ее совсем не знаю... А вы знаете?
   -Не так уж хорошо, как, наверное, вам хотелось бы, ведь почти не общался. Знаю только, что отцом, председателем... бывшим уж очень помыкала. По мужикам много ходила, жены уж не знали, что делать с ней, но тут вмешался папаша и Ольга немного присмирела... в этом плане. Или просто осторожней стала.
   -По мужикам, говорите...
   -Да вы бы не беспокоились, Федор Григорьевич, она же сейчас с вами, а такой постоянный спутник жизни у ней здесь впервые. Представьте, каково ей с таким строгим отцом, который постоянно за ней следил... в этом плане.
   -Но это так сразу уж не проходит, уважаемый товарищ Новиков. Я имею ввиду непостоянство в связях... Ну да впрочем ладно. Вы главное, ей о симуляции этой не говорите. Пусть это будет только между нами,- Федор подмигнул.- Меньше всего я хочу, чтобы она меня считала за чекиста или еще какого шпиона.
   -Не беспокойтесь, я вам назначу лечение, пропишу витамины и никто ничего не узнает.
   -Спасибо вам, доктор, вы меня и в самом деле выручаете.
   Выходя из комнаты, доктор чуть не столкнулся с Ольгой Николаевной, которая как-то слишком быстро отходила от двери в комнату, в которой лежал Федор.
   -Наконец-то...- проворчала она, но как-то смущенно, понимая, что попалась.- Как здоровье Федора?
   -Все в порядке, полежит он немного дома, попьет витаминов и будет, как новорожденный. К тому же, я думаю, в и сами все прекрасно слышали,- выдал заметно расстроенный доктор.
   -Только вы не говорите, пожалуйста Федору, что я подслушивала, я не думаю ничего такого, что он говорил, но все-таки неудобно.
   -Я надеюсь, что сам он сейчас не подслушивает у двери... Я не выдам, но и у меня есть встречная просьба не компрометировать меня в его глазах. Не люблю, когда обо мне плохо думают люди, которые мне нравятся,- сказал на прощание Новиков и, покачав головой, пошел по следующему вызову к шеф-повару столовой, который от своих же блюд заработал за месяц отменную язву.
  
   Всю следующую неделю ревнующий всех и каждую по любому поводу Федор ходил, вопреки рекомендациям врача, по К-е в поисках Ольги, которая, как на грех стала каждый день исчезать утром и приходить в районе восьми вечера. Складывалось впечатление, что она сама пыталась заставить Федора подумать о ее неверности. Федор не был сильно опечален или расстроен возможностью измены, он был обозлен. Вот так же, наверное, как и к нему, она сейчас приходит к кому-то другому и получает возможность разнообразить свой любовный опыт. Какая же она мерзкая, двуличная б...дь! Все-таки ее папенька, кроме того, что состоял в какой-то таинственной подпольной организации, мог проконтролировать ее моральную конституцию.
   Федора занимал один небольшой вопросец: почему он ее ревнует? Как отъявленный циник, а потому - и объективный самокритик, он мог дать ответ на этот несложный вопрос. Нет-нет, он не ревновал, он просто считал себя уязвленным до глубины души тем, что она, к которой он относился как к кому-то ниже и проще, чем он... оказалась просто-напросто б...дью и сама с ним абсолютно не считается. Это было обидно. Это было противно. Как противны все эти эмансипированные б...ди. Как противна вся эта отрицающая всяческую мораль система. Ведь даже здесь, в этом забытом богом уголке вселенной, куда не добралась еще революция в полном смысле ее наименования, где вместо колхозов-совхозов еще живо натурально-рыночное хозяйство... даже здесь начал падать общий уровень какой бы то ни было морали, особенно среди молодежи. Хотя так им, конечно, проще.
   Пока Федор рассуждал и мысленно причитал о разложении нравов молодежи, хотя и сам был не старик (почти на десять лет моложе Ольги Николаевны) и не святой, из-за угла показалась парочка: относительно молодая и привлекательная дама и держащий ее за руку мужчина лет так под сорок -- сорок пять. Они шли и с серьезными лицами что-то обсуждали.
   "Мою судьбу решают"- подумал Федор, с неким торжественным удовольствием узнав в дамочке Ковцеву. Тем временем парочка шла по направлению к нему, и, дабы не терять ни времени, ни возможности что-то узнать, он кинулся в боковой переулок и обойдя за несколько домов, зашел к парочке с тыла.
   -Ну все, поцелуй меня. Пусть все видят, что между нами что-то есть, и пойдем в разные стороны,- тихо сказала Ольга. Федора поразила ее наглость и желание выставить его дураком. Ведь... что подумают люди, если его девушка на улице целуется с другим? Он хотел вырваться и застать целующихся врасплох, но удержался от порыва, решив еще послушать и посмотреть.
   -Да, так, наверное, будет правильней. Лучше, чем скрываться,- медленно ответил незнакомец и смачно, с удовольствием поцеловал Ольгу в губы, развернулся и пошел в противоположную от дома Валентинских сторону.
   Федор опять нырнул в проулок, пробежал вперед по пути незнакомца, обогнал его, свернул на дорогу и пошел ему навстречу. Во-первых, он хотел посмотреть на этого субчика в лицо; во-вторых, не хотел быть дома когда эта... Ольга туда вернется, если она, конечно, собиралась именно туда.
   Субчик, кстати, на лицо оказался довольно-таки интересным, хотя привлекательным бы Федор его не назвал: сухое лицо с тонки потрескавшимися губами, маленькие глазки, редкие волосы, лысина на макушке и маленький шрамик на левой щеке, прямо возле носа. Федор, конечно не мог знать каждого в К-е по имени и адресу, но лица запоминал хорошо и мог поклясться, что этого лица он здесь еще не видел.
   И тут Федора осенило. Он понял, что могла Ольга найти и в нем, и в этом незнакомце одновременно: они оба были новичками, приезжими. Так ее просто на новенькое тянет! Всю К-у уже испробовала, а теперь радушно встречает новичков... А как Федор пообжился, попривыкся, а, точнее, как она к нему привыкла - тут же скука, тоска, вечный поиск новой струи... Настоящая б...дь!
   Эта мысль стала девизом сегодняшнего его вечера. "Настоящая б...дь!"- думал он, когда захотел напиться. "Настоящая б...дь!"- думал он, когда проверял достаточное количество кредиток в кошельке. "Настоящая б...дь!"- думал он, когда шел к "двору", а потом - когда заказывал водку (уж не ту, к сожалению, которая есть дома), потом - когда пил, еще - когда разбивал окно, опять - когда был выведен из столовой, когда был бит дружинниками, когда оказался в каталажке, когда засыпал. Настоящая б...дь! Воистину.
  
   Мягкий лучик северного солнца скользнул по уже давно треснувшей стене милицейского участка, пробежал по груде мусора, лежавшей у ней, осветил и заставил казаться новее ржавую решетку окна и в конце концов остановился на глазах молодого мужчины лежащего прямо на холодном и грязном полу. Темно-фиолетовые заплывшие веки дрогнули и открыли мутные, желтоватые белки глаз с сеточкой лопнувших сосудиков. Зрачки так сжимались, что, видимо, были готовы совсем исчезнуть, чтобы не видеть состояния их обладателя.
   Федор - а именно он и был тем мужчиной - вздрогнул, скривился от резкой боли, средневековым тараном ударившей его в голову, и попробовал хотя бы произнести свое имя. Вышел лишь однотонный нечленораздельный хрип.
   -А, проснулись уже, товарищ Малышев?- раздался, казалось, над самым ухом заботливый мужской голос.
   Федор попробовал-было повернуть голову, но тут же свалился обратно, зажмурив глаза.
   -Да-да, я вас понимаю на все сто процентов, товарищ Малышев,- между тем продолжал голос,- Вот здесь графин воды, две рюмочки водки и тарелочка маринованных грибов, куплено за ваши же деньги. Давайте-ка я вам помогу.
   Человек, говоривший это, действительно помог Федору встать, посадил за свой конторский стол и придвинул все вышеперечисленное к "болеющему".
   -Позвольте мне представиться,- голос был откровенно неугомонен,- Хотинесс. Хотинесс Каземир Иванович, уже начальник К-инской милицейской дружины. Я был несколько обязан вашему знакомому, Суворову, а потому... Вы не подумайте, что вот так у нас со всеми алкоголиками, тунеядцами, дебоширами и хулиганами. Так вот только с вами.
   -Я не...- прохрипел Федор.
   -Конечно-конечно, по-вашему "вы- не", но кто ж назовет себя дебоширом, хулиганом, а уж тунеядцем и тем более алкоголиком!... Понятно, что никто.
   -Я... не алкоголик...
   -Ну это может быть, раз вас так развезло, даже можно сказать разнесло... Дебоширили же вы как зверь!- восхищенно заметил Хотинесс.
   -Это все от... этого.
   -И это вполне тянет на правду. Хулиганом вы тоже не кажетесь, разве что циником и хамом... Я ведь за вами некоторое время уже наблюдаю. И много чего интересного узнал.
   Хотинесс посмотрел на обескураженное выражение Федорова лица, истрактовал его по-своему и продолжил:
   -Я пообщался с вашими соседями, друзьями, этой дочкой товарища Ковцева, которая водит разных... людей в отцовский дом.
   -Это... в исполком?- Федору до сих пор было трудно говорить.
   -Да, именно в исполком. И вот что выходит: вы уже довольно долгое время живете у нас в К-е и не были замечены ни за какой деятельностью, не только полезной для общества, но и приносящей хоть какой-нибудь доход. Вы не кажетесь тунеядцем, вы приличный человек, с деньгами в кармане... Но если отмести все обвинения, которые я вам представил чуть раньше, остается только один логический выход,- Каземир сделал небольшую паузу, видимо, давая собеседнику чуть-чуть испугаться. Безуспешно, -Вы не замечали, насколько ясновидящ наш простой российский люд? Я три недели отмахивался от версии, которую обсасывал весь поселок, а теперь не могу прийти к другой... ГПУ-шная шишка, "дядя Алеша" приезжает помочь сыну друга детства устроиться в городе, потом ловит преступника, посылает меня в Петроград...
   -Ленинград...- поправил начинающий пугаться Федор. Он не мог решить, что делать- может наброситься на гражданина начальника. Он ведь все раскусил! И неужели весь город знает!
   -Простите меня, пожалуйста!- с удивительно искренним видом извинился Каземир,- в Ленинград. Там меня уже поджидает пятерка агентов в кожанных плащах. Меня благодарят, повышают в звании и в чине, после чего едут со мной сюда и увозят "по делам" Суворова, "дядю Алешу". Сын друга детства, то есть вы, товарищ Малышев, остается здесь. Как умно сработан этот план! Все внимание на Суворове; он приезжает, он уезжает, вместе с ним и все заинтересованные взгляды. А здесь, под покровом неинтересности сидите вы, вроде бы просто живете... Да вот не все продумали! Не работаете, а деньги берете откуда-то. Не преступник- всех местных я знаю, к тому же такой "дядя Алеша"... Остается, товарищ Малышев, одно - вы тоже агент ГПУ. Так ведь?
   Федор был готов рассмеяться прямо в лицо главному дружиннику, сдержался с трудом. Это ведь надо же... И весь город так думает! Вот откуда, оказывается, берутся агенты - из ниоткуда. Не было ни одного - стало два. Смешно!
   -Думайте как хотите, -буркнул Федор, насупившись. Надо хорошо сыграть.
   -Да я, впрочем, так и думаю - как хочу, то есть - и вот, что: я не прекращаю слежки, даже усиливаю ее. Помните, К-а - под моим контролем, а вы, что бы вы не делали, под моим присмотром. Об этом будет доложено вашей сожительнице, чтобы она не пугалась. У меня все. Когда закончите с... завтраком, можете быть свободным.
  
   Свободным Федор стал довольно скоро, ибо резкое успокоение и весть о его новом "назначении" привела его в порядок быстрее, чем мог бы купленный на его деньги и поданный "в номер" утренний набор джентльмена.
   С легкой душой Федор пошел к дому, надеясь чего-нибудь перекусить и не думая о предстоящем свидании с Ольгой. Не дойдя сотни метров до цели, Федор заметил ту же парочку, что и намедни, Ольгу и того же... новичка. Тихо, старясь не привлекать к себе абсолютно ничьего внимания, он покрался за ними, собираясь хоть чего-нибудь, да узнать.
   Октябрьская улица. Все тихо и на удивление спокойно, никого нет. Так, теперь поворот в Краснознаменный переулок... Здравствуйте, Петр Андреич! Это старый рыбак, широчайшей души человек... Пусто, как ночью. Странно. Ага, вот и здание исполкома, значит этот... Хотинесс не наврал.
   Исполком находился в старом потрепанном временем и непогодой одноэтажном доме, в котором раньше был сельский клуб. Здесь собирались в свободные вечерние часы жители К-и поиграть простенькую музыку, перекинуться в картишки и просто пообщаться. Сюда до отъезда в Петроград, еще маленьким ребенком любил хаживать Федор. Поэтому ужасная тоска навалилась на него многотонным грузом при виде той разрухи, в которой находился объект его детской любви. Теперь здесь исполком... "В новом здании построили..." И ведь даже не удосужились сделать ремонт!
   Тем временем Ольга открыла ключом главную дверь, и парочка вошла внутрь. Выждав с полминуты, Федор попробовал дверь - открыто. Значит, они не собираются задерживаться, и нужно спешить. Голоса слева. Федор прокрался по длинному узкому корридору (его он, как ни старался, не мог вспомнить в планировке клуба), который, на счастье, и не думал больше сворачивать. Вот только бы они не пошли обратно прямо сейчас! Дверь. Вот ведь удача, тоже открыта. С этими мыслями Федор потянул на себя дверь и...
   Оказался в просторной комнате, убранной довольно-таки роскошно: на пол постелен толстый мохнатый ковер кроваво-красного цвета; у окон висят тяжелые темно-бежевые портьеры, скрывающие все до самого пола; под потолком - большая, под стать размерам комнаты, то ли хрустальная, то ли стеклянная люстра с электрическими лампами; шелковые, цвета незрелых персиков, обои. Меблировка тоже производила впечатление богатства: у противоположной от входа стены стоят стеллажи с многочисленными книгами, книг, казалось, было около двух тысяч; справа маленький ломберный столик прячется за объемным, но ничуть не громоздким бюро; слева, у окон гордо стоит небольшое фортепиано, старенькое, но выглядящее готовым к любым испытаниям; у той же стены, где был вход, приглашала в свои объятия длинная софа. В общем, комната стоила бы больших денег, и Федор знал, что у него их нет.
   Но в этот момент из-за незамеченной ранее двери, притаившейся за стеллажами, в углу комнаты, послышались шаги и голоса. Федор, не долго раздумывая воспользовался классическим прикрытием, то есть нырнул за портьеры, встав около щели, чтобы можно было все видеть.
   В комнату вошли они оба, Ольга и незнакомец. Федора бросило в дрожь от мысли, что он подслушивает... и сможет поймать эту... с поличным.
   -Итак, Юрий Алексеевич,- это начала она, и сразу у Федора мелькнуло "Юрий Алексеевич?!"- Вот ваши деньги, пятнадцать рублей билетами госзайма, как и договаривались.
   -Замечательно, Ольга Николавна. Я рад, что все происходит согласно планам.
   -Помните, что еще он просил? Нужно еще помочь Прохорову.
   -Поможем,- расплылся в хищной улыбке "Юрий Алексеевич".- Обязательно поможем, вы меня знаете.
   -Настолько, насколько это возможно... Теперь письмо.
   -Пожалуйте, вот оно: целое, сохранное и нераспечатанное. Откройте, проверьте, все ли там?
   -Откуда мне знать, что там может быть? Ладно, это потом...- задумчиво произнесла Ольга и положила конверт в ящик бюро, а Федор раздосадованно чертыхнулся,- А теперь мне пора. Вы ждите здесь; помните, условный стук, как он и приказал - три коротких, три длинных, три коротких. Внешнюю дверь не закрываю, внутреннюю закроете сами на щеколду. Adieu!- и вышла.
   Юрий Алексеевич потоптался немного на месте, почесал нос, закрыл дверь и с каким-то уж слишком старческим ворчанием скрылся в угловой двери.
   Федор не стал терять времени, а быстро, чтобы не растерять драгоценные секунды кинулся из-за портьеры к ящику с письмом. Как он был рад, как он был доволен собой. Ольга, по видимому, и не думала ему изменять.
   Конверт оказался заклеен сургучной печатью с оттиском герба дома Романовых. Ерунда какая-то... Федор аккуратно поддел пальцем печать, намереваясь снять ее чисто, и конечно она тут же рассыпалась на черенки. Чертыхнувшись, Федор достал сложенный вчетверо лист и начал читать.
  
   Ковцев Николай Андреевич,
   Москва, адрес не указываю.
   С любовью и уважением,
   Двадцать девятого марта сего, одна тысяча девятьсот двадцать пятого года.
  
   Уважаемая моя госпожа Ольга Николаевна, рад вам сообщить, что по прибытии из Ленинграда в Москву был встречен Поляковыми с небывалым гостеприимством. Оказывается, наше, не побоюсь этого слова, семейное дело расцветает с каждым днем все ярче и приобретает все б?льшую и большую поддержку. Ряды общества пополняются, в Москве насчитывается уже около трех сотен молодых ребят, готовых отнестись серьезно к долгу, предложенному нами.
   Сегодня, дорогая моя, я еду "в глушь, в Саратов", как писал кто-то. Вроде бы, Пушкин. Да, впрочем, неважно. Там я буду говорить с людьми, которых предложили мне Поляковы. Как видишь, наш комиссар поднял меня в должности.
   А ты же, как моя жена...
  
   "Жена?!"
  
   А ты же, как моя жена и прямая начальница, я прошу тебя, начинай проводить агитработу в К-е и готовься к приезду нашего комиссара. Это серьезно. Вначале постарайся каким-либо образом раскусить этого Малышева, сдается мне, он не так прост, каким хочет себя выставить. Потом, я так и не смог выяснить, куда уехал...
  
   -Что ты там еще забыла?!- послышалось из-за двери, и Федору не оставалось ничего, кроме как торопясь и сбиваясь, засунуть письмо обратно в конверт и поспешить к выходу.
   Дверь, щеколда, корридор, дверь... Свобода.
   Федор бегом рванул к дому, с собой в душе неся настоящий ураган эмоций. Столько информации, и все за один день!
   Письмо было писано больше недели назад, но это ничего не меняет. Ольга - не дочь, а жена бывшему председателю. Несколько неверная, но все ж... Молодые люди - контактеры от организации, в которой она, это очевидно, тоже состоит. И стоит выше Ковцева. А что это за комиссар? Уж не?...
   Открывая дверь дома, Федор облегченно вздохнул: у двери не было Ольгиной обуви, а посему можно было спокойно подумать в одиночестве. Но вот... но вот что это за грязные следы, ведущие от двери? Вооружившись попавшейся под руку табуреткой (неизвестно, что она делала у двери), наш герой покрался на второй этаж вслед за грязью, поморщился глядя на грязный ковер и уже замахнулся своим оружием, увидев, что следы ведут в гостинную, в которую был только один вход. Тихо приоткрыв дверь, он заглянул в комнату и застыл на пороге, увидев человека, сидящего в кресле и попивающего вино. Сегодняшний день просто кишел сюрпризами... Табуретка с глухим стуком упала на ковер.
   -А знаешь, Федор,- произнес тучный и порядком обросший человек в черном плаще, тот самый, который сидел в гостинной,- все-таки я долго пытался понять, что мне напоминает эта водка...
   -Алексей Саныч...- только и смог из себя выдавить хозяин дома, после чего с опущенным и хмурым видом прошел к гостю и уселся в кресло напротив. "И готовься к приезду нашего комиссара..."- промелькнуло у него в голове.
   -Да это я. Чего ты так уставился? Интересно, небось, что произошло со мной? Ну да это и подождет маленько. Главное вот что: я понял, кто всеми делами руководит. Лицо, верховодящее здесь - никто иной, как...
   -Ты.
   -Что, прости?
   -Ты этим всем и верховодишь, подлец! - вскричал Федор, выбегая из комнаты. Расчувствовался, как юная гимназистка не смогла бы. Он не знал, куда бежит, но точно понимал, что вон из этого проклятого дома, вон из этого рассадника двуличных тварей. Позабыв о вновьоткрытой Ольгиной верности, он обвинял во лжи всех, разве что кроме себя, любимого, и был готов попробовать рассчитаться со всеми. Ох уж этот юношеский максимализм. До двадцати двух еще три месяца, и кровь бурлит в артериях и венах, зовет к действиям, но тянет почему-то всегда в кабак...
   В кабак, в котором Федору, как расточительному и небедному клиенту, были всегда рады.
   -Опять водки, товарищ малышев?- спросил приказчичьего типа работник, провожая Федора до свободного столика.
   -Не сразу, принеси сначала чего-нибудь полегче.
   -Есть,- зашептал на ухо работник,- домашнее пиво. Только для особых клиентов.
   -То есть нелегально, что ли?
   -Ну... как бы это сказать точнее...
   -Давай, неси свое пиво.
   -Мигом, товарищ Малышев. Спецзаказ для ГПУ.
   -Какой я тебе...- начал было Федор, но приказчика уж и след простыл.
   Может и впрямь водки? Ну уж нет, от этой водки и голова болит и все нутро в огне корчится. Не то, что от своей из бара... "долго пытался понять, что напоминает эта водка"... Но Скобелев-Суворов сбежал из Петрограда, оставив свою водку на произвол судьбы. Хотя, это он сам так рассказал... Рассказал, но не имел причин врать. Он же не думал, что так все получится. К тому же расследование он сам все и заварил. А если он говорил всю правду, то скобелевку должен был уже расскрыть... комиссар ГПУ, уполномоченный ГПУ по г. Ленинград...
   -Комиссар!...
   -Совершенно точно, дорогой мой Федор Григорьевич. Вы, как я вижу по "комиссару", тоже немного продвинулись в этом деле. И значительно укрепили меня в моих размышлениях. Так что там комиссар?- над Федором стоял, невозмутимо улыбаясь, Суворов, каким-то образом нашедший его.
   -А как?...
   -Что "как"? Как я вас нашел? Это просто. Дело в том, что старик Суконщиков, наш общий знакомый, мне уже успел рассказать о ваших недавних подвигах. А вы недавно разнервничались; и было логично, что вы отправитесь именно сюда.
   -Простите меня, Алексей Саныч. Он едет сюда. Ольга пока не знает.
   -Какая Ольга?
   -Ковцева.
   -Дочь...?
   -Жена! И к тому же один из важных членов общества. Я был сегодня у нее, читал письмо Ковцева к ней, которое она еще не прочла... А, слушайте, как вы выпутались?!
   -Все-таки стало интересно? Не забудь, рассказ о письме и Ольге - с тебя... Ну а мы начнем с того, что выпутываться было неоткуда.
   -Как это?
   -Просто. Эти пятеро меня всю дорогу нахваливали, что, мол, я, такая высокая должность и вдруг сам да в пекло. Я ведь выбрал для работы, оказывается, самый удаленный от революции участок Северного округа РСФСР. К тому же поймал особо опасного преступника. Собственноручно. Хоть и не совсем... но об этом потом. В общем, дорогой мой Федор, у них там погорел архив. Со всеми личными делами. Они так обрадовались, что отыскали шишку, меня, то есть, и по-новому оформили. На липовый документ не обратили особого внимания, у них половина таких. И вот, дали настоящий. Смотри.
   -Здорово, ну и работа...
   -Да, ничего. А как теперь с Конским?
   -У меня уже есть кой-какие соображения, но мне их еще надо опробовать...
   -Простите, что прерываю вас, господа, но во-первых, Федор Григорьевич, вы мастер,- спокойно проговорил невесть откуда подошедший Хотинесс,- я все время следил за вами, весь народ распугал - участок, дорога домой, здание исполкома... много я вам, видимо, про Ольгу наговорил... но не заметил, чтобы вы отправляли ни сегодня, ни вчера, ни позавчера, ни ранее посыльного к столь уважаемому мной Алексею Александровичу,- здесь следует поклон.- Во-вторых же, я хотел вас попросить прогуляться со мной до нового здания на Октябрьской.
   -Это дом Прохорова?- Алексей Александрович с получением настоящего удостоверения осмелел.
   -Он самый. Прохоров тоже там, весь кровавый и истерзанный. Не поможете нам?
   -Какой же он болтун, этот Каземир,- пробурчал Суворов, вылезая из-за столика и начиная идти к выходу.
   Двустворчатая дверь большого серокаменного дома на Октябрьской улице была распахнута настежь, туда и сюда то и дело шныряли милицейские дружинники. Такое оживление никак не сочеталось с сегодняшним дневным запустением, которое, как понял Федор, было устроено Каземиром.
   -Расскажите, что там произошло, Каземир Иванович?- поинтересовался уже на подходе Суворов.
   -Да что произошло... Управляющий "двора", товарищ Юшкин Андрей Федорович, с которым покойный неплохо сошелся, шел мимо этого дома и заметил щель приоткрытой двери. Зная аккуратность Прохорова, он решил, что тот собирается куда-то выходить и пошел с ним поздороваться. Представьте себе его удивление, когда никого у двери он не обнаружил. Тогда, почуяв неладное, он аккуратно прошел по всему дому, пока не обнаружил тело Прохорова в спальне. Потом - сразу к нам.
   -Надеюсь, он заключен под стражу?- поинтересовался Суворов.
   -Нет, зачем?
   -А ЗАТЕМ! ЧТО! ОН! ПОКА ГЛАВНЫЙ! ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ!- проорал комиссар.
   -Вот видите,- спокойно и деловито отвечал Хотинесс,- я не зря вас позвал.
   В это время наши следователи прошли в ту самую спальню. Прохоров лежал на полу в красной липкой лужице. Он был одет в свои светло-серые брюки и строгую белую рубаху, на полу валялся неповязанный галстук и документы. Было видно, что скончался Петр Васильич от побоев: рука сломана, ребра уж черезчур внутрь прогибаются, а лица совсем не видно - просто кровавая каша.
   -Так, Каземир Иванович, во-первых, заключите под стражу свидетеля... как там его?
   -Юшкин.
   -Д-да, Юшкина. Узнайте все подробности; узнайте, что он здесь делал и куда шел...
   Тут Федор подошел к Суворову и что-то прошептал ему на ухо. Охота на двух зайцев началась.
   -Так... а во-вторых, проверьте пропажу чего-либо из имущества Прохорова. Содействовать в этом вам будет знавшая его товарищ Ковцева. И еще, я считаю, что, все-таки, убийца - не Юшкин, а посему проверьте его алиби.
   -Будет исполнено, товарищ Суворов.
   -Дело все на вас, мы в него не вмешиваемся,- закончил Суворов и они с Федором вышли.
   -Итак, почему убийца не Юшкин и зачем отвлекать Ольгу? Рассказывай,- потребовал Суворов уже на улице.
   И Федор рассказал о сегодняшнем дне, начиная с радостного пробуждения в камере у Каземира и кончая приходом домой и встречей с комиссаром.
   -Здорово,- резюмировал Алексей Саныч доведенную до его сведения Федором информацию.- Тогда ты и иди туда, к Ольге. Боюсь, что меня узнают.
   -Я и собирался. Именно это и будет "опробованием соображений". Но только не сегодня, ладно? Я просто разваливаюсь.
   -Ну это и немудрено. Пойдем-ка домой, попробуем объяснить Ольге грязный ковер.
   -С чего это я буду это ей объяснять? Это мой дом.
   -А с того хотя бы, дорогой мой неконспирирующийся Федор, что ты ни о чем не подозреваешь, вы вместе живете... ну и так далее. К тому же я вижу: ты хочешь немного поиграться.
   -Ты прав, Алексей Саныч, хочу...
  
   -И как бы ты смог объяснить свой загул и эту грязь в доме?- уперев кулачки в бедра, вопрошала Ольга Федора, стоявшего перед ней в гостинной.
   -Загул... ну, это довольно долгая история. Ты знаешь, дорогая, своими корнями она уходит в раннее детство, а ветви находили свое отражение в разных обозленных к нынешнему времени людях,- с совершенно серьезным лицом начал Федор.- Когда я был совсем маленьким мальчиком, вот как... как... как и все остальные пятилетние дети... Ты знаешь, дорогая, я почти не отличался-таки от остальных детишек... Вот тогда я совершил свой первый загул. Меня тогда еле нашли. Я очутился на самой крыше соседнего дома, и ты знаешь, дорогая, не мог-таки сам слезть. Мне помогли...
   -Ты что, снова пьян?! И что тебя так тянет на алкоголь? Нажрался и симулировал болезнь, нажрался и угодил в камеру, а теперь еще...
   -Так ты знаешь про симуляцию?- уверяю вас, искренне удивился Федор.
   -Да, но доктор ничего не говорил...- теперь она сама выглядела виноватой.
   -Неужели ты...?
   -Да, подслушивала. Но только потому, что сама что-то подозревала. Мне твой тогдашний бред казался наигранным. К тому же там ничего не было про твою службу,- в попытке оправдать себя все больше распалялась Ольга,- а такое всегда всплыло бы.
   -Да... ты даешь, Ольга,- покачал головой Федор. Но тут, увидев Ольгино состояние он решил сыграть по крупному. Тем более, что у него было прикрытие в лице ГПУ-шной шишки.- А напивался я, дорогая моя Ольга Николаевна, из-за того, что ты изменница... или изменщица. Как правильно?
   -Не знаю, не важно,- сказал ранее прятавшийся, а теперь выходящий из-за двери Суворов.- Кстати, грязи я нанес, так что Федора не ругайте.
   -Так это ты письмо читал?- тихо проговорила Ольга, после чего закатила глаза и рухнула на пол. Комиссар и бывший писатель бросились к ней.
   -А почему это, интересно, то, что я узнал про мужа и про то, что она ему изменяет так ее поразило?...
   -Боюсь, что не это, а мое появление. Ведь я уехал вслед за ее папочкой... мужем. Тьфу ты, запутаться немудрено. В общем, за Ковцевым, а они работают вместе. И тут я возвращаюсь! Давай ее отнесем в спальню, что ли?
   Но сделать это им помешал стук в дверь. Открыв ее, Федор с удивлением увидел на пороге Каземира.
   -Доброго вам позднего вечера, господа агенты, а Ольга Николавна, случаем, не здесь?
   -Н-н...
   -Да здесь, здесь она,- раздался голос с лестницы.- Ей сейчас было нехорошо, но стало получше маленько. Правда?
   По лестнице шел Суворов, поддерживая за руку Ковцеву, которая слабо кивнула в ответ. Она была удивительно бледна и чертовски хороша в подобном виде.
   -Тогда может ей не сейчас свидетельствовать?- осторожно поинтересовался Хотинесс.
   -Как не сейчас?- бодро воскликнул комиссар.- Все нужно делать срочно. Давайте, Оленька, помогите следствию. А я вас провожу.
   А когда вся компания ушла, стало понятно, что времени более не осталось. И коротко попрощавшись с домом, Федор ушел к зданию исполкома.
   Октябрьская, по ней почти до конца, маленький переулок направо... Красноказарменный. Вот и он. Исполком. Первая дверь - открыта. По корридору налево. Вторая дверь. Ага, закрыта изнутри на щеколду. Три коротких, три с бСльшими паузами и снова три коротких стука. А теперь ждать. Как же сильно колотится сердце...
   -А вот и Ольга Николавна!...- раздался приглушенный дверью и расстоянием возглас изнутри. С кем он разговаривает?
   Дверь аккуратно открылась и представила глазам Федора старого знакомца... или незнакомца.
   -Юрий Алексеевич?- попер напролом Федор.
   -Да, это я... А кто...?
   -Конский уже приехал?
   -Конский?... заходите. Чаю?
   -Нет, спасибо. С Прохоровым вы красиво обошлись, присаживайтесь, поговорим.
   -Зачем?...- откровенно не понимал Юрий.- За Прохорова, конечно, спасибо, но вам нужен был Конский, его я вам и приведу. Приехал уже два часа назад.
   Слишком поздно, но все же в голове Федора забила пожарная тревога. И еще как! Конский здесь, этот страшный главарь тайного преступного общества! Как же теперь быть?! Ведь теперь все пути к отступлению отрезаны напрочь. Федор с опозданием вспомнил про окна. Да и про дверь... Он встал и...
   -Ох-хо-хо!- раздался удивленный бас.- Никак это наш строптивый товарищ Малышев! Как же, помню, прекрасно помню. Вы хотели меня видеть?
   Федор медленно обернулся и увидел того самого маленького, метра на полтора ростом, человечка. Теперь уже в кожанном плаще.
   -Здравствуйте, Анатолий Сергеевич, давно вас не видел, решил заглянуть,- Федор настолько перепугался, что его тут же понесло.
   -Ну да, столько лет... Ну давай тогда посидим, вспомним старые времена. Юрий!- крикнул Конский спокойному, ничего не понимающему в их разговоре мужчине,- принеси-ка графинчик из погреба. Да со снежком,- потом уселся к ломберному столику и показал взглядом Федору на соседний стул.- Чем, Федор, здесь хорошо, это тем, что до мая можно еще снежка найти. Очень мне К-а этим нравится... Да еще тем, что не шляется тут разной сволочи из тайной полиции!- злобно зыркнул он на Федора.- Мне ведь писали отсюда. Писали про тебя, про то, как ты здесь все вынюхиваешь...
   -Водка, господин Конский.
   -Поставь. И уходи,- приказал он (Федор понял теперь, что такое он), потом налил в две рюмки, чокнулся с Федором, и они выпили.
   -Я-то всегда думал, что ты будешь на нашей стороне, даже готовил тебя. А говорят, ты чекист... И потому...- задумчиво сказал главарь, медленно вытянул из кармана наган и положил его на стол.
   -Будем стреляться?- попытался хотя бы натянуто улыбнуться Федор.
   -Зачем же? Буду стрелять я. Встань, пожалуйста.
   -Можно поинтересоваться, для чего?
   -Понимаешь ли... Этот старинный гарнитур, а в том числе и стул, на котором ты так - я уверен - удобно разместился, мне перешел по наследству от бабушки, и я не хотел бы его испачкать частичками тебя.
   Федор, к которому уже начало приходить не раз выручавшее его в тяжелых ситуациях равнодушие - теперь же, впрочем, смешавшееся с каким-то отрешенным страхом и безразличными дурными предчувствиями - пожал плечами и встал; подошел к окну, чуть отодвинул портьеру и уставился на небо, которое в апреле уже перестало темнеть до конца, на тропинку уходящую в темно-серый лес и на тяжелую оконную решетку.
   -Кого-то ждешь?
   -Да некого мне ждать, из лесу-то. Просто смотрю на небо, темное - и в тоже время светлое... Некое странное отображение гармонии, не находите? Черное и белое - все в одном; одно не отличишь от другого.
   -Философ...- покачал головой Конский. Что в нем пугало больше всего, он мог шутить и получать доброе, интеллегентное удовольствие даже перед убийством.- Ждешь смерти-то?
   -Да кто ж не ждет ее, родимую?
   -Боишься?
   -Стараюсь не бояться. Полезно бывает попользоваться и разумом, но... Знаете, я представляю жизнь стрелой на тетиве: тихо, ничего не боясь, ложится; потом напряжение растет, появляются страхи и сомнения, когда тетиву натягивают; потом - боль и холодный ужас, именно ужас, липкий и холодный, мерзкий и сладкий животный ужас перед самым концом, когда тетива на пределе; а потом - радостный, быстрый, тихий, прямой и свободный полет в спокойную неизвестность. И только ветер обдувает жаждущий новых свершений наконечник!
   -Значит, не боишься?
   -Почему ж не боюсь? Боюсь, и еще как. Может скоро подойду к липкому и холодному ужасу.
   -Ну что ж, уже пора. Подходи...- совершенно по доброму улыбнулся Конский. В этот момент глаза его стали мягче, чем самое мягкое и воздушное облако, теплее, чем ласка матери... "Святой"- подумал Федор и... не смог испугаться. Просто ни в какую. А Конский ласковым, но твердым движением руки поднимал взведенный револьвер со стола.
   -НЕ-Е-Е-Е-Е-ЕТ!- раздался крик и оба, палач и жертва, обернулись к двери, у которой стояла трясущаяся Ольга.
   -Что значит "нет", Оленька?- поднял - не вскинул, а именно поднял - бровь Конский.
   -Не надо. Он ничего не знает.
   -Ты так думаешь? А как же он узнал про меня?
   -Он читал письмо. От Ковцева. Был здесь когда Юрий Алексеевич его передавал. Выследил нас как-то и спрятался в доме.
   -Да, правда? А где же, если не секрет? А, Федор?
   -Да нет,- снова пожал плечами Федор,- не секрет. Вот здесь, где сейчас стою, и прятался. Только занавесом этим прикрылся...
   -Но-но! Эти шторы - тоже от бабушки. Между прочим, очень хорошие шторы.
   -Да я и не против...
   -А что, Оленька, в письме так напрямую и было написано - "едет Конский, он главный"? Я лучше думал про Николая Андреича.
   -Н-нет, там такого не было. Там было написано "комиссар"...
   -Любопытно, любопытно. Но ведь комиссаров много. Как же наш дорогой Федор понял про меня?... А говорила, ничего не знает.
   -Знает чуть-чуть совсем. Верхушку.
   -А кто ж тебе это сказал?- прищурился Конский.
   -Суворов. Мы с ним поехали смотреть на дом Прохорова, а потом он со мной стал говорить про все это. Федор не чекист, к тому же он не знает главного. Целей. Организации... Ничего.
   -Суворов... опять этот мифический Суворов! Кто это такой? Расскажи, Федор. И как ты узнал про меня?- субъектами допроса, видимо, стали и Федор, и Ольга.
   -Нравится мне ваша интуиция, Анатолий Сергеевич. Вы задали два вопроса, на которые можно ответить одной и той же парой слов: "скобелевская водка".
   -Скобелевская водка?... Был такой, помню, Скобелев. Пару месяцев назад я застал его с дочкой - горюет теперь по нему, бедняжка - раскрыл водку, получил за это медальку, малюсенькую такую.
   -А водки получили?
   -Ну да, чуть-чуть, и всю сюда привез... Стой-ка! Ты хочешь сказать, что Суворов - это Скобелев, а Скобелев - это Суворов?! Так какой же он комиссар, тем более, как мне писали, уполномоченный по СО?
   -Теперь комиссар. Меньше месяца, как комиссар.
   -А ты - нет?
   -Я буду. Вышеупомянутый Суворов обещал устроить. За помощь в раскрытии преступлений. Вскоре его переводят в Москву, он планировал и меня туда же.
   -Скобелев... во дает. Жаль, что придется и его убить. Я хотел его найти, помириться. Катерина полюбила его уж как-то ненормально. Видела раз - и полюбила... Бывает это с нашими бабами. Жаль, жаль...
   -Анатолий Сергеевич,- на Ольгу, которая еще сегодня была так высокомерна, и так сильно себя держала с Юрием Алексеевичем, было жалко смотреть,- не о чем жалеть. Суворов, как только о нас узнал...
   -Вот так сюрприз!... Узнал!- Конский был похож на ребенка-именинника, заваленного самыми разнообразными подарками- от деревянного конька, о котором тот всю жизнь мечтал, до бегемота на воздушном шаре. А потом все-таки насторожился.- Кстати, где ты его оставила? Ты уверена, что он сейчас не мчится в центр?...
   -Уверена. И еще, я уверена, что и Федор будет с нами, как только я все ему расскажу.
   -Ну, господа, вы даете! Я просто поражаюсь, на вас глядя... рассказывай, я полюбуюсь.
   -Не я одна, мы вместе.
   -...Если позволите, конечно,- в комнате скоро должно было бы стать тесно от посетителей. На пороге стоял Суворов. Он гордо окинул взглядом помещение, но взгляд потупился, когда глаза его вдруг встретились с глазами Конского,- Анатолий Сергеевич... Я помогу.
   -Ты все оттуда, из-за двери слышал?- весело спросил Конский, и продолжил в ответ на скромный кивок Суворова.- Вот и нечего из себя Красную Шапочку строить. Я доволен. Теперь рассказывайте, если что- помогу я. И, прошу вас, готовьтесь к переезду. Два новых чекиста в рядах организации! Нет, стар я слишком, чтобы на меня столько наваливалось. Хотя, господа, вы знаете... всех я вас еще переживу! Я живучий.
   ? haughtiness (англ.) - спесь
  

ОДИН

  
   I
  
  
   XVII
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"