Аннотация: ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ НОВЕЛЛА В ПРОЗЕ И СТИХАХ, из двенадцати частей и эпилога
Артем Тасалов
Участь Поэта
Часть III
*
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
НОВЕЛЛА
В ПРОЗЕ И СТИХАХ,
из двенадцати частей и эпилога
Филиппу и Кириллу -
моим сыновьям.
ЭПИЛОГ
"...и я должен сообщать о своих духовных состояниях, что бы не умереть.
Написание книги не является роскошью. Это - средство выжить.
...Мы призваны в человеческую общность серьезным обращением:
"Что ты есть, человек, что Я должен помнить о тебе?"
Задолго до того, как наш рассудок сможет нам помочь, мы выдерживаем жгучую остроту этого вопроса лишь благодаря наивной вере в любовь к нам наших родителей".
Ойген Розеншток-Хюсси
Однажды, еще за три года до того, как я начал писать эту книжку;
однажды, повторяю, когда я сочинял письмо своей далекой любимой,
сидя в тесной каморке истопника сельской школы, которым я был
тогда; однажды, когда Застой был в самом соку и все придурки были
на строгом учете в компетентных органах; однажды, когда красное
солнце падало в зимний ельник и сумерки коснулись моего усталого
сердца хладными перстами смертельно больной любви, и я забыл на
миг, всего только на миг, свое имя и названия всех вещей, - тогда-то
с неба небес плавно спустился Ангел и встал в воздухе надо мной.
И я, вдруг, стал рисовать на свободном от буквиц снежном поле
письма, чтобы рисунком порадовать и утешить дальнюю мою любимую,
и улыбкой согреть ее очень грустное сердце. И вот я нарисовал себя
в телогрейке и сапогах кирзовых, с цигаркой в одной руке и с кочергою
в другой. На рисунке я широко улыбался, стоя рядом с цилиндрической
печкой, створка которой была широко раскрыта и было видно как
жарко алеют угли. Все это так, но зачем, скажите, я увенчал печной
цилиндр куполом церкви с крестом? И откуда взялся этот летун на
рисунке, зависший над моей головой о двух крылах и с двумя руками?
И что за огромный ключ он держит в одной руке, как бы предлагая
мне взять его? А я стою с кочергой и цигаркой, такой кудрявый,
курносый и улыбаюсь широко как Буратино, глядя прямо перед собой.
Вот уж совсем стемнело; за фанерной стенкой прокашлялся старый
сосед-учитель; я встал из-за стола и "дал по фазе", взжигая заемный
свет, подошел к столу, пробежал глазами письмо, согласился с его
содержанием, улыбнулся рисунку, вложил его в конверт и заклеил,
лизнув треугольник. И на следующий день отправил письмо в туманную
даль России.
Потом со мной было всякое. Едва-едва я остался жив. Прошло два с
половиной года после отправки упомянутого письма, а я все еще был
болен, болен как никогда. Диагноз болезни? Тот самый, что у героя
одного из фильмов Киры Муратовой. Чуя, что стою на грани
безумья, я начал писать сию крохотулю-книжку, инстинктивно ища
себе исцеленья через писанье. Книжка писалась зимой-весной накануне
Тысячелетия Крещения Руси, которое так негаданно и чудесно спустилось
на нашу землю. В августе этого же года, в день памяти апостола
Матфия, я переступил порог Свято-Троицкого собора города N
в качестве вновь учрежденной должности Смотрителя Собора, которым
и прослужил ровно два года, постоянно имея при себе тот самый
тяжелый ключ с мощной бородкой, который держал когда-то над моей
головой невидимый очам, но ведомый сердцу Ангел.
Став Смотрителем, я забыл про книжку, которой суждено было
остаться формально незавершенной. По существу же она сбылась, ибо
чрез ее написание привлеклась ко мне милость свыше: отчаянье
отошло от меня надолго.
***
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПАДЕНИЕ
1
На пороге Надежды стояло Отчаяние. Оно было слепым от рожденья.
Поэтому оно не знало, что стоит на пороге Надежды:
Рыба, выброшенная на сушу, задыхалась, но все еще трепыхалась.
Мальчик взял ее, полуживую, и бросил в море.
Рыба летела в воздухе и не знала, что ей предстоит упасть в воду,
то есть вернуться в родную стихию.
Она лихорадочно мыслила себя человеком, который бредил во сне,
что он идет с бреднем по пояс в детстве и ловит живую рыбу,
которая, превращаясь в мысль, легко проходит сквозь сети.
Вот мысли, то есть рыбы эти.
2
Мысли, бегущие босиком по весенним лужам;
трава, щекочущая пальцы ног;
яблоко в теплой ладони брата;
сиреневые сумерки земли, принявшие кровь заката;
нерешительны жест усталого человека, присевшего на скамью;
улыбка прохожего в прозрачную неизвестность;
последний всхлип упавшего листа;
и, наконец, первая круглая буква из под пера ребенка, и прочая
бесконечность неназванных здесь вещей - все это было и продолжало быть
в одном из сознаний, которое, устав от собственной немоты, и помолясь
неумело Богу, решило выйти из шеренги равных и показаться Тому, чей
родительский взор от века хранит все сущее.
"Размах на рубль, а удар, небось, на копейку!" - съязвил безымянный друг, когда маленький Автор медленно пятился, собирая энергию и выверяя цель для штрафного. Я скривил губы, как взрослый дядя и промолчал, заключая союз с грядущим, и только Солнце - одно на всех - продолжало быть безучастным, ибо подвиг его свершился и кровь его, ставшая светом, изливалась легко и мощно, давая быть бесконечным снам еще предстоящих душ.
"Оторви свой взгляд от заката и подставь свое ухо," - сказал возница, дав кнута голубому единорогу - "послушай мой сказ, пока мы еще в пути - не за горами уже Врата Изгнанья - торопись услышать старого Друга, которого ты назовешь святым, как только покинешь Родину и тень Чужбины покроет твое чело, - торопись, друг, если гордыня еще не совсем убила твой светлый ум, и хотя ты ничего не запомнишь, но как некое Нечто, слово мое будет будить мертвый твой сон в долгом пути изгнанья".
И речь Друга души моей зажурчала ручьем весенним, но я ничего не слышал - глядел я заворожено в синий закат печали, забывая Лицо Любимой, и не мог уже оторваться от уже предстоящей воли, и слезая с телеги, я лишь рассеянно обнял Друга и даже не обернулся, когда створки ворот сошлись за моей спиной.
3
Я шел по лестнице: хрустальные ступени
Струились вниз, как горная река;
Холодный ветер пил мои колени,
В груди клубились облака.
Мой долгий путь в долине смертной сени
Благословила Отчая рука;
Идей сгустившиеся тени
Овеществлялись на века.
Переливаясь в солнечной пыли,
Вокруг меня кружили приведенья
И чаровали, как могли.
И я упал в объятия творенья,
Любуясь дивным призраком Земли...
И я не знал всей глубины паденья!
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПРИГОВОРЕННЫЙ
1
А пока его жизнь теряла остатки почти последнего смысла.
Он даже охал, иногда, от отвращенья вспоминая прожитый день, лежа на диване, сидя на унитазе, гладя пеленки, беседуя с тещей.
Он отбрасывал книгу, видя в ней фигу, и давно не перечитывал свои
стихотворенья времен блаженной юности, ибо они свидетельствовали о нынешнем ничтожестве Автора.
Жир на брюхе неуклонно рос, но он, как и прежде, не высыпался, и сама мысль, даже о кратком телодвиженье, могла вызвать позывы на рвоту.
Воистину, он пал так низко, как еще никогда не падал, но что было хуже всего - он, по-видимому, начал понимать то, что он скорее падает, чем поднимается или, хотя бы, парит на месте.
Грузная ступня тридцатого года жизни пришлась как раз на то место, где он забыл на мгновенье вечности свои розовые очки - подарок Друга на память о Рае, и теперь он был обречен видеть все таковым, каким оно было на самом деле, а было оно, увы и ах, тою самою внешней тьмою, о которой сказал Учитель когда-то давным-давно, и зубовный скрежет стал отныне так же обычен, как вой из паровозного депо, рядом с которым проживал он последний рубль, измятый бесконечностью пальцев неизвестных товарищей по изгнанью.
И вот жена стирает белье, а он сидит и пишет, исходя из равнодушья к возможному гонорару, ибо гонор его утих, но не утихла любовь к раздумью и слову - и это был его последний талант - тот, который он не истратил на скорбной ярмарке мира...
И вот он сидит и пишет, и все еще верит, что будет прощен за эти самые строки, да за отечные глазки, печальные, как у ведомой на убой коровы.
Чернота стояла за окном и просилась войти.
Сейчас! - подумал он к ней - жена постелет свежее белье, и я приму тебя в свои объятья. Терпенье!...
2
- "О чем Вы сейчас подумали?" - спросил его психиатр, спелый как
гроздья гнева в последнюю ночь Помпей, - и он увидел на миг под белым
халатом врача синие лычки строителя коммунизма; увидел, и - улыбнулся.
- "Я подумал о том, что осенний лист, будь то осиновый или кленовый, услышав призыв к полету и будучи безусловно уверен в том, что его приглашают на встречу к Солнцу, легко срывается с ветки в объятья синевы прохладной; и вот, прокувыркавшись блаженно в воздухе, он видит себя лежащим на земле, да к тому же еще и мертвым. А тут и сапог строителя раздавит ему лицо. Впрочем, ему уже не будет ни обидно, ни больно. Он даже не успеет узнать, что он есть один из многих, взалкавших небес, листов. Мертвая груда. Монолит нежности и любви... Осанна!"
- "А ты, оказывается, поэт, дорогуша!" - осклабился врач.
- "О нет, ну что Вы; я человек очень трезвый".
- "Санитар, уведите больного!"
- "Я не больной, я - мертвый".
- "Пройдемте", - это уже санитар нежно берет за локоть...
3
В разрушенный хрусталь снегов поющих
Вошла душа моя с веревкою на шее.
Кристаллы синевы ночей хрустели как навек прощались
Под железной пятой весны.
Рыдай, сердце!
Так смертники детей своих не увидав перед разлукой
Шагают отрешенно в безнадежность последнего коридора,
Где их, зажмурясь от страха, предают смерти
Строители весны.
Так, что ли?
Кто скажет нам о том, что будет там?
Пружина бытия нить ДНК распустится в шнурок ботинка,
И разбредутся гены поколений, входя самозабвенно по колени
В творящийся хрусталь живых снегов поющих -
Осанна!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ
1
Смысл, стоящий за словом, как золото за бумажкой, вдруг испарился
- осталась одна бумажка - радостный фантик, сам по себе, без конфеты.
Тети и дяди не согласились - они ценили начинку и содержанье, и фантик-форма достался детям.
Преображенный фантазией детских рук, оказался фантик Жар-птицей.
Дети зарылись в ее изумрудные перья и вместе с нею взлетели на самое небо, где Сам Господь нежно приветил деток и долго беседовал с ними, раскрывая им тайны тайн.
На прощанье Он вручил каждую детку грозному Ангелу-Охранителю и
строго-настрого наказал каждому Ангелу хранить деток от зла.
Ангелы с радостным трепетом взяли деток в объятья огненных крыльев и бережно доставили их на землю, где угрюмые дяди и тети добывали в поте лица начинку и содержанье.
2
Розовые сумерки московские весенние апрельские сочатся в душу
Разноцветные окна домов щедро дарят иллюзию где-то всамделишней жизни.
Это вечность сама предстоит потрясенному взору ребенка.
Он игрушки забыл на уютном потертом персидском ковре.
И щемит и щемит неизвестной тоской безысходной - какой? - безысходной
Сердце готовое все полюбить.
Синева стала тьмой
Погасли последние окна.
Он остался один на один с бесконечностью грозной любви.
Из угла темноты показалась на миг любопытная ведьма.
Он мгновенно заснул и уже никогда не проснулся.
Почему?
Я скажу по секрету -
Он Бога коснулся.
3
На исходе дня Ты посетил меня и нашел незапертыми двери мои;
Тихо вошел Ты и стал за моим плечом, и улыбался Ты о чем-то отрешенно;
И сладко мне было присутствие Твое, но ни слова не сказал я Тебе, чтобы не отпугнуть Тебя, чтобы не потревожить Тебя вопросом, потому что и так был я с избытком счастлив и не мечтал о большем, хоть бы и было оно возможным;
Хватит с меня радости этой тихой - слышать Твое дыханье и знать, что Ты следишь, улыбаясь, за движеньем руки, когда она пишет;
Ты убрал мою боль, но не этим богат я и счастлив;
Ты подарил мне радость, которая больше боли, но не этим богат я и счастлив;
Ты осветил меня Светом Своим, но не этим богат я и счастлив;
Ты, Отрешенный, одарил меня словом Своим, но не этим богат я и счастлив;
Чем же - спросят меня - поэт, чем же богат ты и счастлив?
Когда уйдет Он - слушайте, отвечаю - когда унесет Он радость, которая больше боли,
Когда унесет Он Свет Свой, я же во тьме останусь,
Когда унесет Он Слово, и я замолчу навеки,
Когда Он меня забудет, уже навсегда забудет, -
Тогда, узнавший Его и покинутый Им, я затоскую тоскою смертной,
И вот этой тоскою смертной - слышите? - буду богат я и счастлив.