Супец, надо прямо сказать, был малосъедобным, хотя всякой всячины в тарелке плавало в изобилии.
- У тебя, что нет аппетита? - с деланным безразличием спросила Алла.
- Да как-то так, не очень, - неопределенно поводил я рукой перед горлом, машинально пережевывая полусырую и полуочищенную картофелину.
- Разумеется, откуда ему взяться, после вчерашнего? - начала она убирать с кухонного стола.
- Я же тебе говорил, что вчера на работе было собрание. Потом мы с ребятами - друзья ведь - выпили по кружечке пивка.
- Знаю я твою кружечку пивка.
- Ну, по две, - по-честному было четыре, но какая разница? - А ты алкоголиком уже меня считаешь.
- Еще бы не считать. Ты ничего не можешь есть.
- Что ж, мне нельзя посидеть, поболтать за кружечкой с ребятами? А отчего аппетита нет? Твоя пища... не совсем того. Помнишь, какой я сварил на прошлой неделе отличный рассольник? Три дня ели.
- Это один-то раз за все время. Вот и готовь тогда сам. Почему я должна все делать? Нашел себе домработницу. Я устаю не меньше твоего, - у Аллы капризно оттопырилась нижняя губа, и едва заметно закосил правый глаз.
- По магазинам я тоже хожу, и в прачечную, - возразил я, вздохнул и закурил.
- Хватит дымить, и так вся квартира табаком провоняла. Вяленую рыбу из меня хочешь сделать?
- Не хочу, ничего я не хочу. Слушай, дорогая, чего ты носишь это ситцевое рубище? В позапрошлом году на юге ты его одевала на пляж и, по-моему, собиралась по приезде выкинуть. У тебя же есть платья намного приличнее.
- Да, и специально для мытья полов. И вообще это мое дело - в чем желаю, в том и хожу, - раздраженно отозвалась она.
Сверху мне капнуло на шею: надо мной на веревке, растянутой на кухне, сохла ее кофточка.
- Зря ты повесила над столом белье, - заметил я. - Сидишь, как под дождем.
- Ты перестанешь сегодня ко мне цепляться?!
Перестал. Как говорят китайцы: терпение, терпение, сто раз терпение. Изо дня в день одно и то же: из дома на работу, с работы домой. Работа - нудная, скучная, без перспективы, потому как совсем не по мне. Но зато, каким я был способным мальчиком - сразу после школы поступил в институт. И ошибся, не в тот, не туда. Дома же... Я поднялся, распахнул окно и выглянул наружу. Давящая темнота, сгущаясь ближе к земле, заволакивала город непроглядной чернотой, и, словно физическим телом, затаивалась на чердаках, в подворотнях и подвалах.
Я высунул руку из ока и раскрыл ладонь - на ней лежала т е м н о т а. Я набрал полные ладони темноты и умыл ею лицо.
Нет, мне явно подменили невесту в загсе. Несомненно, подменили. До замужества она была лучше. Теперь же так многое мне в ней не нравится и сердит. Раньше у нас было больше общего, несмотря на то, что сейчас у меня с ней общая мебель, посуда, холодильник, ребенок, наконец. Живем вместе, а вроде бы каждый сам по себе. Полное отчуждение. Впрочем, иногда у меня опять появляется к Алле почти прежнее чувство, когда вдруг узнаешь в ней чего-нибудь новое, неожиданно хорошее, то, чего не подозревал за ней за все эти годы.
А если меня самого подменили? Взяли и подменили к чертовой бабушке!
Не стоило упрекать ее за суп, все равно мой отец сегодня отмечает юбилей в ресторане - там и поедим.
- В общем, Алла, одевайся, снаряжайся, пойдем к отцу.
- Не пойду я.
- Не дуйся, одевайся. Мы и так уже опаздываем.
- Не пойду я.
- Обидится старик, юбилей у него, - развестись с ней, что ли? А если другая попадется еще хуже?
- Пускай обижается, он нам ни в чем не помогает. Все одни мои родители стараются, с ребенком без конца сидят. Вот и сейчас он с ними. А твой отец появится раз в месяц с коробкой конфет и мягкой игрушкой. Куда он только копит, кроме тебя, у него никого нет.
- А кто помог нам с этой квартирой? И затыкала ты меня своими родителями. Вечно им до всего есть дело.
- А ты иди, иди к отцу, к друзьям, иди куда угодно. Можешь даже не возвращаться.
- Ну и уйду, не беспокойся... Дура! - я хлопнул дверью и услышал, как у нас в квартире упала вешалка. Придется завтра ее прибивать.
- Вот и мой сын! - вскочил с кресла и обнял меня энергичный, моложавый человек - мой отец. - Опаздываешь, дорогой. Где Алла?
- Да задержался на работе, а Алла должна скоро подойти, - соврал я, постепенно привыкая к сытному, сигаретному воздуху ресторана, и, чтобы предупредить дальнейшие расспросы, принялся поздравлять отца.
- Ладно, ладно, располагайся.
Чьи-то сильные руки затолкали меня в свободное кресло, другие чьи-то проворные руки сунул мне под нос пустую тарелку и пустую рюмку.
- Ешь, пей, заждались тебя.
Судя по раскрасневшимся лицам и громким, возбужденным голосам двадцати с лишним человек, сидевшим за столом, не было особенно заметно, чтобы они слишком тосковали в мое отсутствие.
- Мой сын с отличием окончил институт. Ну, почти с отличием. Работает в вычислительном центре. Что ты вычисляешь?.. Но не столь важно. Умный парень. А внук мой пока еще пребывает в пеленках, - довольным голосом сообщил отец своим гостям. Сегодня ему исполнилось пятьдесят лет. Матери в следующем месяце было бы сорок девять, если бы она не умерла два года назад от инсульта.
- Замечательный у тебя сын, сразу видно. Серьезный. И внук есть, да и сам ты хоть куда, - пробасил человек с тройным лоснящимся подбородком. - Выпьем! За отца и сына и... как там?.. за святого духа.
В свое время отец ушел от матери. Правда, он всячески помогал нам, помимо того, что аккуратно выплачивал алименты. Родственники и знакомые сочувствовали матери и побранивали его, зачастую при мне. Позже я понял отца. Сумел понять. С матерью и мне было нелегко уживаться из-за ее характера. Во всем я должен был слушаться только ее, повиноваться только ей. Мне стало даже где-то жалко отца. Страшась одиночества, он всегда окружал себя людьми, шутил и балагурил. От насмешливой улыбки у его губ пролегли глубокие морщины, и от этого казалось: он продолжает смеяться, когда ему было вовсе не до смеха.
Рядом с ним восседала его хорошая приятельница Эмма - унизанная драгоценностями, склонная к полноте дама, бухгалтер из мебельного магазина, в котором отец занимал должность директора. У Эммы были тяжелые маслянистые глаза, тяжелые до того, что у меня возникала пугающая мысль, будто от собственного веса они могут выкатиться из глазниц, и мне хотелось прислонить руки к ее лицу, чтобы удержать эти глаза на месте.
На эстраду неохотно выбрались музыканты, еще более неохотно они взяли инструменты и заиграли. Молодцы! Иного слова не найдешь! Всего вчетвером поднять такой ураганный шум - для этого нужно было иметь подлинный талант!
Подобная какофония пришлась по вкусу ресторанной публике, она загудела сильней, заелозила на стульях и потянулась на площадку перед эстрадой.
Недалеко от наших сдвинутых вместе столиков сидели две девицы и с ленивым любопытством озирались по сторонам. В частности, на меня. Когда в зале разразилась музыка, одна из них, миниатюрная брюнетка, тут же отправилась танцевать с первым подвернувшимся кавалером. Вторая, пухлая блондинка, отказалась от приглашения конопатого дяди в кримпленовом костюме, мешковато сидевшем на нем, и опять, невзначай, бросила сонный взгляд на меня. Я бодро крякнул, выплеснул в себя ржавого цвета содержимое рюмки и на занемевших ногах прошаркал к ней.
- Пойдемте, - кивнул я в направлении потолка.
Девица для приличия поколебалась, внимательно осмотрела мои брюки и лицо и медленно поднялась. Она оказалась на удивление высокой, но все же чуть ниже меня. Мы танцевали - топтались на одном месте, словно марионетки, управляемые сверху невидимой рукой.
- У меня сегодня юбилей! - прокричал я ей.
- Поздравляю.
- Пятьдесят лет стукнуло.
- Не скажешь.
- Спасибо.
- Точно. На вид вы гораздо моложе, - девица, не отрываясь, изучала мой лоб.
- Да? Поразительно. А мне порой представляется, что мне не меньше тысячи.
- Мне тоже многое, что представляется.
- Кстати, о представлениях. Как вас зовут?
- Зови меня просто - Ты.
- Лады, - ответил я и отвел девицу к ее столику.
На следующий танец конопатый дядя возобновил свои попытки пригласить девицу Ты. На миг она сбросила свое оцепенение, откровенно ища глазами меня.
- Извините, - сказал я, подойдя, затылку дяди, но он не обратил на меня никакого внимания.
- Значит, с ним ты танцуешь, свистушка, а со мной нет. Брезгуешь, да?
Я дружески потрепал его по плечу.
- Отвали, дядя. Врезал бы я тебе, да драться в ресторане пошло.
- Ишь, интеллигент занюханный сыскался! - брызнул он на меня слюной. - Пойдем, выйдем!
- Давай!
Зачем я иду? Для чего? Драться? Не велико счастье. А ноги сами собой несли меня мимо танцующих пар, мимо снующих с подносами официантов, мимо галдящих компаний за столиками.
- На минутку, - сказали мы невозмутимому швейцару у входных дверей.
На улице моросил по-осеннему мелкий и нудный дождь. Мы, не сговариваясь, свернули в мрачную подворотню, заставленную помойными баками. Яркий теплый ресторан остался неимоверно далеко, на другом краю света, если вообще не на том свете. Весь мир сузился до этой мрачной подворотни.
- Ах, ты!.. Щас получишь! - пообещал конопатый дядя и с разворота основательно двинул меня в висок. На мгновение в моей голове помутилось, заскрежетало - я пошатнулся, и упал бы, если бы отсыревшая стена не поддержала меня. А он уже отводил руку для второго сокрушительного удара, но на сей раз, я успел отступить назад, и его мощный кулак безропотно приняла на себя моя славная союзница - стена. Дядя по-звериному взревел от боли. Его крик был мне неприятен, раздражал меня, и я несколько раз ударил его по раскрытому рту, чтобы он заткнулся, подавился собственным криком. Конопатый дядя со стоном присел на корточки, и я, было, пошел прочь, но вернулся и попросил у него закурить. Кривясь от боли, он протянул мне пачку.
- На. Шпички найдутша?
- Спасибо, у меня зажигалка.
- Что ш ты натвоил. Я иш Новошибишка, пиехал в командиовку, недавно зубы себе вштавил, а ты мне, пиятель, мошт шломал, - прошамкал он и показал мне мост. Мост, действительно, был сломан. - Как мне в Мошкве беш него?
- Простите, пожалуйста, я не знал, - сказал я в свое оправдание и вынул из бокового кармана пиджака сложенную вчетверо газету. - Я вам дам газетку "За рубежом", почитайте, там есть прелюбопытная статья про Атлантиду.
- Ты всегда газеты с собой носишь?
- Не всегда. Просто случайно днем в карман сунул.
В туалете, около гардероба, я смыл кровь с костяшек пальцев, разбитых о мост конопатого дяди.
- Как ты долго. Я расплатилась с официантом и собиралась уже отправляться на твои поиски, - встретила меня в зале на втором этаже девица с причудливым именем Ты. - Что с тем?
- Все нормально. Сидит на баке в подворотне, читает газету. Мы с ним помирились. Он оказался командировочным, из Новосибирска. Потанцуем?
- Нет.
Танцевать мне тоже не хотелось.
Певец на эстраде с надрывом орал в микрофон о том, как "живали при Аскольде наши деды и отцы".
- Что будем делать? - спросил я.
Девица пожала плечами.
- Я расплатилась. Пойду, мой дом близко.
- А твоя подруга?
- Какая?
- Ну, брюнетка.
- У меня не было никакой подруги-брюнетки.
- М-да? Я думал... Впрочем, не важно. Я тебя провожу. Ты пока спускайся.
Я приблизился к нашим столикам. Все, разделившись на группки, о чем-то азартно говорили друг с другом. Эмма стояла ко мне спиной и громко над чем-то хохотала. Всем им до меня не было ни малейшего дела. Я сунул в карман нераспечатанную бутылку вина и, ни с кем не попрощавшись, поспешил ретироваться. Получил в гардеробе плащ. Проходя мимо швейцара, отвесил ему горсть монет и подивился его роскошной окладистой бороде. У меня возникло необъяснимое желание дернуть его за бороду, чтобы проверить - не искусственная ли она?
Девица терпеливо ждала перед рестораном в черном пальто с капюшоном, низко опущенном на глаза. И я скорее догадался, чем узнал ее - так не вязалось с ней это, монашеского покроя одеяние.
- Чем ты занимаешься? - поинтересовался я.
- Учусь в Суриковском училище, - без выражения отозвалась она.
- У меня друг тоже художник. На спичечной фабрике раньше работал, этикетки рисовал. Теперь витрины нам оформляет, - пробормотал я, взял ее под руку, и она тотчас ловко прильнула ко мне.
- На каком курсе?
-На втором. Правда, я уже учусь шесть лет.
- На заочном?
- Нет, на дневном.
Мы долго плутали по узким извилистым переулкам: они начались сразу за рестораном, и о существовании которых я прежде даже и не подозревал. По некоторым из переулков мы вроде бы проходили по нескольку раз. Я стал подумывать, что мы заблудились, но в этот момент девица остановилась возле сморщенного, насквозь промокшего дома.
- Моя коммунальная обитель. Я живу на третьем этаже. Одна. Поднимемся?
- А соседи?
- Что тебе мои соседи? - ответила девица и, не дожидаясь моего согласия, повлекла меня за собой в затхлый подъезд.
Гремя связкой ключей, она поочередно отперла две двери, зажгла люстру с единственным целым плафоном и впустила меня в комнату. Я скинул влажный плащ, примостился на низком диване и огляделся: пестрые обои в сальных пятнах служили, наверное, для вытирания рук, на стенах висели потрепанные театральные афиши и холсты с недописанными картинами на сюжеты разных стадий возведения египетских пирамид. У окна без занавесок стоял комод красного дерева и около него фикус на дощатом ящике, на полу валялся дорогой микроскоп и там же в беспорядке разброшенные книги, журналы и различные безделушки. Ни телевизора, ни магнитофона, ни радио в комнате не было. Странная комната, и кто-то, вероятно, сильно потрудился для придания ей этой странности.
- Увлекаешься египтологией? - спросил я.
- Пирамидами. Совершенные творения.
Что мне до пирамид? Ну, право, не идиот ли я? Сам чувствую: все делаю не так, разговариваю не так, сижу не так, вижу и то не так. Все не так! Солидный человек, пятидесяти лет, удрал с незнакомой девицей с собственного юбилея из ресторана. Что за неугомонная натура? Давно пора было остепениться, ведь далеко не мальчик. Довольно метаться в поисках неизвестно чего.
Ладно. Хорошо хоть, что деньги в ресторане заплатил вперед. Иначе бы попали мои гости в веселую переделку. Возможно, что и с вызовом милиции.
Чисто механически я откупорил бутылку, погнув при этом древнюю вилку. Девица осушила полный стакан вина и вместо закуски, без церемоний, уселась на мои колени. Тепло ее тела передалось мне.
- У тебя совсем нет седых волос.
- Я подкрашиваюсь, - усмехнулся я. - Где у вас тут туалет?
- Прямо по коридору. Смотри, не потеряйся.
- Сориентируюсь по звездам.
Звезд в коридоре не было - не было ничего, кроме кромешной темноты. Откуда-то веяло леденящим холодом. Но я тут же нашел нужную дверь. В уборной с разбитой плиткой на полу нестерпимо воняло хлоркой, над самым унитазом висел старый, разобранный на части велосипед. Если в пьесе на стене висит ружье, то, по законам драматургии, оно должно было выстрелить. Любопытно, а упадет ли этот велосипед на кого-нибудь? Может, конечно, но, во всяком случае, не на меня.
В коридоре меня обожгла неприятная мысль: почему я сразу отыскал дверь в туалет? Ведь раньше я никогда здесь не бывал! Отчего же мне тогда до мельчайших подробностей, до кислоты во рту был знаком этот длинный, как туннель, коридор?
- Ты катаешься на том велосипеде? - спросил я у девицы в комнате, только бы отогнать свои страхи.
- На каком?
- На том, разобранном, из туалета.
- Иногда, летними вечерами, - прошептала она и вместо покалеченной люстры включила над диваном лампу дневного освещения. Люминесценция. Холодное свечение. Так ночью в лесу светятся гнилушки, и в старину необразованные люди принимали их за глаза ведьм, вампиров, оборотней и прочей нечисти. Освещенная этой лампой девица преобразилась: фигура ее размылась, потеряла ясные очертания, губы стали черными, волосы зелеными, а лицо бледно-лиловым. Я обнял ее мягкое, податливое тело. Уф, сколько разных тряпок было на ней надето! Мое сердце гулко колотилось в горле, подергивалось левое веко. Девица, извиваясь, умело помогала себя раздевать. Когда она привычным движением расстегивала лифчик, не обращая внимания на то, что я запустил ей руку под трусы, в коридоре раздались осторожные шаги.
- Черт, наверное, мой муж, - со злостью, почти не разжимая губ, промолвила она и накинула халат.
Я выпрямился, пригладил волосы и приосанился.
Скрипнула дверь и в комнату с просящей, виноватой улыбкой протиснулся маленький худенький человечек.
- Здравствуйте, - приветливо сказал он и опустился на ящик рядом с фикусом. - Я с дежурства. Устал очень. Как вас зовут?
- Э-э, - протянул я.
- Хотя можете не говорить. Сегодня такая история приключилась. Я работаю в больнице. Один наш больной узнал, что у него рак. Перепугался. Влез на подоконник первого этажа и спиной бросился вниз. Получил сотрясение мозга, сломал ногу и вывихнул руку. А зачем? С его формой рака умирает лишь девяносто процентов тех, кому ставят этот диагноз. Есть шанс на выздоровление. Хе-хе. Правда, смешно?.. Слышал, что вы любите астрономию?
- Когда слышали?
- Когда стоял в коридоре.
- Да, да, через тернии к звездам, - глуховато произнес я и вопросительно покосился на девицу - она рассеянно смотрела перед собой, положив нога на ногу, не замечая, что халат распахнулся и ее трусы выделяются броским белым пятном.
- Твой муж не того, не шизо?
- Нет-нет, я в своем уме, - торопливо проговорил он. - Прекрасно вас понимаю, но я смертельно устал. Переработал. Вот и вы, очевидно, много работаете. По-моему, нервишки у вас тоже на пределе. Я врач. Вам, например, известно, на какие сутки застывает кровь у покойников?
- Откуда это мне должно быть известно?
- Мало ли. Ну, так на какие?
- Нет, не известно.
- А если подумать?
Внезапно воцарившуюся между нами атмосферу неестественной умиротворенности взорвал ужасающий грохот и жуткий вопль:
- А-а-а-а-а!!!
После секундного замешательства маленький человечек оживился, просиял и захлопал в ладошки:
- Хе-хе. Снова на нашего соседа в уборной упал велосипед.
- А он не убился? - приподнимаясь, спросил я, чувствуя, как у меня дрожат руки, и замирает сердце.
- Ерунда. Слышите? Он уже матерится. Велосипед часто на него падает. У соседа только борода отклеивается, он работает швейцаром в ресторане.
- У него разве не настоящая борода?
- Конечно, нет. Он ее приклеивает каждый раз вечером перед работой, при бороде дают больше чаевых.
- М-да, дела, - протянул я и взглянул на часы - двенадцать, затем на вторые, подаренные сегодня сослуживцами, - два. - М-да, дела. Пора. Извините, мне пора.
- Куда же вы? Мы так мило с вами беседовали. Не уходите, - слезно взмолился он, хватая меня за полы пиджака. - В больнице меня уважают, на прошлой неделе фотографировали для доски почета. Но я не строитель египетских пирамид. Я - есть я, и никто другой. Но почему и я, и вы, и она - не строители, а вместе мы оказываемся строителями ненужных нам вещей? Ну, побудьте еще. Сейчас и кафе попьем. Или чая. С вареньем. И вы не ответили на мой вопрос, на какие сутки застывает кровь у покойников?
- Отстаньте! - выпалил я и вырвал полу своего пиджака из его рук.
- Не уходите! Вернитесь, ради бога! Мне здесь одному страшно! - кричал он мне вслед.
В коридоре я с кем-то столкнулся, и отпрянул к стене.
- Пошу пошения.
Ба! Командировочный! Из Новосибирска! Будь он неладен!
- Вы куда?
- Шлышите, меня зовут.
- Но вы же посторонний.
- Мы все тут пошторонние. Газету я вам позднее отдам. Шпорная штатья, но мне понравилашь, - ухмыльнулся он и юркнул в комнату.
Выбравшись из этого странного дома и облегченно переведя дух, я очутился на пустынном скверике среди плешивых клумб, лавочек с облезлой краской и голых, будто вывороченных корнями вверх, деревьев. У меня засаднили разбитые костяшки правой кисти, и я облизал их языком.
Зачем я дрался? И вообще, к чему все это? Конопатый командировочный, швейцар с фальшивой бородой, на которого в туалете падает велосипед, заспанная распутная девица с неподвижным взглядом и ее полоумный супруг-врач? Или, может, это я сам полоумный? Бред, бред, бред. И я не пьяный - вот оно что. А кто я? Когда все началось? Днем? Утром? Или десять, двадцать лет назад? Когда же кончится это наваждение, эта нереальность, когда я проснусь? И грязь... я весь в ней, физически ее ощущаю, коросту, килограммы грязи на себе. Искупаться бы в живой воде...
Ну а этот дом? Этот кошмарный дом одиночества, в котором я сегодня побывал? Необходимо было немедленно разрушить, уничтожить его и все ему подобные, выпустить из них людей на свободу. Но как быть с теми домами одиночества, отчуждения и непонимания, что воздвигнуты в нас самих?
Я прислонился лбом к шершавому склизкому стволу дерева. А в голове упорно вертелась ресторанная песня: "так живали при Аскольде наши деды и отцы...". Какая к лешему ресторанная песня - это ария из оперы Верстовского!
... Я проснулся, пошевелился - и заревел. Что-то очень давило мне в бок. Надо мною склонилось родное и близкое лицо.
- У моего мальчика слезки, что случилось? Бо-бо? - взволновано проговорило оно.
Появилось еще одно знакомое лицо.
- Смотри, Алла, он же у нас лежит на погремушке. Бедненький.
Боль исчезла, я перестал плакать. Второе лицо строило мне забавные рожицы.
- Тя-тя, - выговорил я и, чтобы лицо сильнее погримасничало, хотел спеть засевшую в моей памяти песенку: "так живали при Аскольде...", но язык плохо мне повиновался. Я только протянул: - У-у-у.
Второе лицо протянуло мне палец. Я взял его и приблизил к самым глазам. На огромном пальце почему-то были МОИ ссадины.