Аннотация: Дождь, октябрь, Московский вокзал в Ленинграде.Встреча с рыжеволосой девушкой из стройотряда. Потом море в Сухуми. Всё это было или приснилось мне?
Дождливый вечер в октябре
Неуютен был Московский вокзал в Ленинграде, ох неуютен. Один прищур Фомича, памятник которому моржовым хреном торчал посередь зала, чего стоил. Опять я опоздал на свою электричку, и нужно было полтора часа ждать следующую. Последнюю. Было сыро, промозгло, перроны мокрые, сыпал мелкий октябрьский дождь. В вокзальных залах пахло прогорклым куревом и буфетными жалкими котлетами, замешанными на манке. На перронах, - торфом из топящихся печей. Для меня этот горький запах был запахом странствий.
Я, как всегда, засиделся в общаге нашего факультета на Новоизмайловском проспекте. Конечно же, был портвейн "777", естественно Андрюша Мажоров пел свою коронную "Мы журналисты, мы не сволочи", вокруг него сидели и млели однокурсницы. А одна девочка, похожая на француженку, видно с филфака, поцеловала свой палец и нежно положила мне на губы. И я столь же нежно его поцеловал, а она засмеялась и медленно, глядя мне в глаза, засунула пальчик в рот и стала его сосать. Портвейн и страсть ударили в голову. Я налил полный стакан, и ахнул его залпом. Для храбрости. Потому что и палец этот, охваченный полными губами, и глаза "француженки" сулили такое счастье, что сохли губы. И в этот момент мой друг, красавец - мужчина, отодвинул меня в сторону и, попыхивая английской трубкой, произнес свою коронную фразу:
- Сударыня, приглашаю вас в ресторан "Невский". Поедем на такси.
Не раз говорил я другу, что хорошо бы ему выучить еще какие-то фразы, но он только смеялся, и все попыхивал трубкой, в которую был набит табак "Амфора". Роскошь по тем временам умопомрачительная. Потому что привозили ее только из-за бугра. Да может быть, была она в неведомых мне "голубых залах" Гостиного Двора, где отоваривались партийные бонзы.
- Это ты, Егорыч, кукарекай петушком, - говорил друг, окидывая одним взглядом мои джинсы с "Чебурашкой", скороходовские туфлишки и куртку, перешитую женой из бриджей, выданных мне в пожарной охране. Трубка у меня была самодельная, сам же и смастерил из кизилового сучка перед уходом в армию. Граф, так мы его называли, ходил в классных костюмах, белоснежных сорочках, галстуки ему присылали какие-то уж вовсе неземные, а джинсы "Леви Страус", когда он в них облачался, обтягивали его мускулистые ноги почти как лосины ляжки героев войны 1812 года. А трубок у него была коллекция - и английские, и немецкие. Ну, и набор трубок нашей "Явы". Из вереска. По слухам, целый корабль такого вереска, подмоченного морской водой, "Ява" закупила по дешевке.
И табачок имелся у Графа особый: когда он хотел трахнуть какую-нибудь особенно яркую красотку, причем внезапно для нее, то всегда давал ей попробовать курнуть этого зелья. Нет, то не была травка, ею мы не баловались. Но табак был такой, что даже у меня, смалившего в армии ядреную моршанскую махру, мох и тополиный скрученный лист, башка начинала кружиться, и подгибались ноги. Красотки затягивались раз, затягивались два, закрывали глаза, и через минуту Граф уже имел их так, что они потом, закатывая глаза, рассказывали подружкам подробности, те передавали другим девицам. И благодаря этой эстафете мой друг всегда имел в своей постели очередную красотку. Хоть с филфака, хоть с философского отделения. Это был отлаженный конвейер.
- Конечно, поедем, - сказала "француженка" моему другу, - я за этим сюда и пришла.
Уходя, она вспомнила обо мне, обернулась и бросила:
- Аривидерчи, Чебурашка!
Они ушли по длинному общежитскому коридору, друг нашептывал ей что-то на ушко, и уже лапал ее за восхитительно круглую попку. Злость и зависть жгли мою душу. Но что я мог поделать? Набить морду Графу? За что? И разве это его изменит? Сказать "француженке", что она сучка? Тоже никуда не годится, - мне она ничего не обещала. Только положила нежно палец на губы.
Самое обидное, что как раз в этот день был я при деньгах. Получил немалую зарплату - 165 рублей в своем отделении пропаганды и агитации Управления пожарной охраны. Туда я пошел служить со второго, дневного курса факультета, перейдя на заочный. Чтобы не слушать весь этот бред по поводу того, что именно сказал великий Ленин о значении телевидения в жизни советских людей. И чтобы не служить большевичкам в какой-нибудь многотиражке завода резиново-технических изделий. А кроме зарплаты был у меня гонорар в 140 рублей за очерк, опубликованный в журнале "Костер". Так что бедро у меня просто горело, - кошелек лежал в правом кармане джинсов "Чебурашка". Будь они прокляты вместе со всей советской легкой промышленностью.
Вокзальный диктор что-то пробубнил. Наверное, гад, закончил наш журналистский факультет. Кафедру радио и телевидения. Ну, хоть бы какого-нибудь портвяжку врезать! Душа горела, обида резала сердце. Аривидерчи! Но пасаран, зараза! Ресторан был закрыт, ну как же - уже 23.00. Я попытался купить бутылку у каких-то двух небритых мужичков, но к нам тут же двинулся ментяра, наблюдавший за порядком на привокзальной площади. Да что же это за страна, в которой, имея в кармане 305 рублей - две зарплаты старшего инженера, нельзя сесть в ресторане или кафе, заказать бутылку, скажем "Мукузани", шашлычок и салат? Мне же много то и не нужно. И тут до меня дошло, что этой стране не нужны мои честно заработанные деньги, и по большому счету - я тоже. Ну, разве что в качестве зека, чтобы на лесоповале кубики выдавал. Или пушечного мяса в Афгане.
Вот с такими грустными мыслями я и шагал, коротая время, по платформам. Вон стоит электричка, которая скоро уйдет в поселок "Теплобетон". Сказочное название. И жрут они там этот теплобетон, и самогон из него гонят, и бабы у них из него же. И дети. Тьфу, на вас. И еще раз тьфу. Лучше разглядывать девчонок из стройотряда, стоящих у вагонов поезда на Сухуми. Вот стоит дебелая брюнетка - бедра, щеки, сиськи с арбуз, нога под ею - Рубенс, чистый Рубенс. Глаза карие, губки бантиком. Теплобетон. Навалится своими арбузяками - приспит! Вон мышка - худышка - отличница. На комсомольских собраниях регулярно приводят в пример. Героиня кроссов ГТО. Попробуй такую ухвати за попку - сначала по мордасам даст, потом расплачется. А вон, у четвертого вагона рыжеволосая красотка, волосы курчавые, цвета меди. Рассыпались по плечам, ноги длинные. Глазищи - бедовые. А уж грудь - ну не меньше третьего номера, вон как распирает тесную для нее стройотрядовскую куртку. Да, с такой - хоть на край света. А соски, говорил Граф у рыженьких - розовые. Я взглянул на красотку, - хороша Маша, да не наша. И чего я хорохорюсь, жена Танюша уже давно меня на станции Ивановской поджидает. Размечтался. О грудях с розовыми сосками.
Прошел четвертый вагон.
- Поедем в Сухуми, - тихо сказала мне рыженькая. - Море теплое, а я хорошая.
Я решил, что ослышался.
- Ты мне?
- Тебе.
Голова пошла кругом, будто я несколько раз затянулся тем самым табачком Графа.
- Ты не шутишь?
- Так не шутят, - засмеялась она. - До отхода осталось полчаса.
Уж и не помню, что я наврал начальнику, который не очень то и удивился. У меня на службе было свободное расписание. Жене наплел, что меня посылают на серьезный пожар в Бокситогорск. Сгорели буренки и масса сена. Она только вздохнула в трубку.
Когда поезд тронулся, и за окном купе замелькали пакгаузы у Московского вокзала, мне стало тревожно, и сердце забилось в горле. Пассажиров, к счастью, было совсем немного. Это был какой-то дополнительный поезд. Едва рыженькая, собрав билеты, вернулась в купе, и закрыла дверь, мы с жадностью бросились друг к другу, как будто были давними любовниками, и вот - встретились после разлуки. Боже мой, милостивый, какая у нее была атласная кожа. Поезд, выбившийся из расписания, мчался все быстрее и быстрее, гремели колеса на стрелках, мимо проносились станционные фонари. И тогда во всполохах света я видел сумасшедшие глаза и бронзовую гриву волос. Я любил и любил ее под стук колес, под грохот пролетающих мимо мостов, а по оконному стеклу текли струи холодного, беспощадного октябрьского дождя.
Утром на станциях выходили пассажиры, Марина дала мне свою стройотрядовскую куртку, и пассажиров мы выпускали вместе. Пришел посмотреть на "нового" проводника бригадир - толстый хитрован хохол. Я сбегал на станцию за бутылкой и закусью. Мы долго с ним калякали о неньке Украине, о том, как хорош Львов в октябре. Солнечно, сухо, на базарах продают доброе красное вино. Потом заспивали "Туман яром, туман долиною..."
В Сухуми мы сняли с Мариной небольшой, беленый мелом домик с садом. Из сада терпко пахло яблоками - падалицей и виноградом. Кое-где на лозах еще висели подсохшие гроздья Изабеллы, которые не сняли хозяева. Мы купили у них канистру красного вина: терпкое, душистое, будто раздавил о небо зрелую ягоду. Я бегал на рынок, наслаждаясь его изобилием, гортанным говором абхазцев, пробовал в винных рядах вино из бочек. При мне хозяин зарезал барана - он и бекнуть не успел. Я притащил домой две задних ножищи. И жарил шашлык, нанизывая на деревянные шампуры куски бараньего сала, помидоры, баклажаны и кусищи промаринованного в вине мяса. Мы почти не спали по ночам. Губы у нас пропахли "Изабеллой", ноги порой подгибались, когда мы, взявшись за руки, шли к морю. Я рассказывал Марине по ночам мои еще ненаписанные рассказы. Она молча курила, но когда я умолкал, трогала прохладной рукой, - продолжай, продолжай, милый. Мы открывали окно в сад, в небе сияли огромные, южные звезды и луна заливала деревья и кусты неистовым светом. Цикады не умолкали ни на минуту.
На второй день мы пошли с ней с городского пляжа в третье ущелье: нам сказали, что там можно наловить рыбу и надрать мидий. Шли берегом моря, порой по колено в воде, обходя скалы. Часто останавливались, купались голые. Помню, как тихонечко шуршала галька, и в такт наплывающей волне я любил мою ненаглядную девочку.
В третьем ущелье действительно было много мидий на подводных скалах. Абхазы на крохотном ослике с огромными заячьими ушами привезли для туристов вино, вареную кукурузу, овощи. Я нырял, надрал целую груду ракушек. Нашел железный лист, загнул камнем края, и стал варить на костре ярко фиолетовые раковины. Вынул их оранжевое мясо, сложил в половинку дыни, налил туда красного вина. Мы с моей милой девочкой ели это только что придуманное мной блюдо одной на двоих ложкой. Пили вино и целовались.
Неподалеку на песке отдыхала компания - три парня и три девушки. Рядом с ними лежали маски, трубки, два подводных ружья. Мы быстро познакомились. Они были из Москвы. У них было белое вино. У нас красное. Им было столько же, сколько и нам. Один из них - Миша, коренастый крепыш, уже крепко дунувший сухого, горячился:
- Я все равно его добуду.
Оказалось, что Миша уже неделю не может добыть здоровенного лобана. Каждый раз тот успевал уйти в глубокую пещеру.
Видно, и мне "Изабелла" ударило в голову:
- Сейчас я его подстрелю. Ты только покажи, где нырять.
- Плыви вон к той скале, - согласился Миша, - и я тебе крикну, когда ты будешь над ним.
- Витюша, - тронула меня за руку Марина, - не ныряй, ты же выпил. Там глубоко.
Я засопел, надел пояс со свинцовыми грузилами, осмотрел ружье. Острие гарпуна было затуплено, видно, Миша частенько попадал в камни. Но точить было некогда. Поплыл. Дождавшись, когда Миша крикнет, - ныряй, я стал погружаться. Но ни разу даже не увидел рыбину. Но и выходить из воды - вот так, не мог. Марина махала рукой, что-то кричала, но я все нырял и нырял.
Я шел вниз, вниз, работая ластами, болели уши. Пытался их продувать, фыркая носом в маску, но давление все возрастало. И тут я его заметил. В сумерках блеснул огромный, серебряный бок, круглый, мудрый глаз. Выстрелил я почти в упор. Правую руку рвануло, я ухватил ружье еще и левой, но меня тащило в пещеру. И ничего поделать я не мог. Бросать чужое, дорогое ружье? Ни за что! Но кончался, кончался воздух. И уже стеклянные шарики застучали, зазвенели в голове. Я вытянул левую руку до предела, пытаясь достать конец гарпуна. Достал, дернул. И понял, что еще один рывок, и гарпун выскочит из лобана. Трубка скрежетала по верху пещеры. С трудом дотянувшись, ободрав кисть, толкнул гарпун вперед. И нащупал острие, прошедшее рыбину насквозь. Ухватил его, рванул из последних сил холодное тело. Обхватив обеими руками бьющегося, вырывающегося лобана поплыл вверх. К солнцу, к небу. К Марине.
Очнулся на берегу, голова лежала на коленях Марины, на лицо капали слезы. Она кричала:
-Дурной, совсем дурной, любимый, зараза такая, видеть тебя не могу!
---------------
- Гражданин, тут спать не положено! - кто-то грубо тряс меня за плечо. Я открыл глаза. Надо мной в свете хмурого октябрьского утра возвышался милиционер. Электричка стояла на станции Волхов в отстойнике. Дождь барабанил по крыше. Опять я проспал свою остановку. Теперь нужно ждать первую электричку на мою станцию Ивановская. Как же трещит от портвейна голова...
Жена Танюша встретила у двери.
- Явился, котяра! - и ласково, в знак примирения, обняла.