Он родился и не кричал. Часть его уже шла вдоль стены, поднялась к плафону в дальнем углу, а другая часть лежала на родильном столе. Первая часть оглядывалась и с надеждой смотрела на суетившихся людей. Вот все уставились в ожидании на него лежащего. Они говорили хором:
- Прочистила дыхательные пути.
- Реанимацию...
- Биокамеру готовьте.
- Шлёпни его, Пётр Ильич, шлёпни.
- Да шлёпнул уже...
Они все продолжали что-то делать. А пожилая акушерка вдруг ткнула легонько младенца костяшкой пальца в лоб, дунула в нос и шепнула:
- Дыши, дурачок.
Тот, который уже растёкся по плафону облачком, подсобрался. Настороженно прислушался, как если бы в доме, куда его не пускали, приоткрылась дверь от сквозняка.
И пошёл назад...
Тот, который сидел тогда на плафоне, тоже звался Никитосом, тоже Ефимовым. И вечно он знал чуть больше, будто побывал там, впереди. Ефимов злился на это его насмешливое:
- Лучше не лезь, она тебе не по зубам.
Или:
- Ну ты не видел, как он двести раз от пола на кулаках делает, уходи, лавируй...
Будто он брат близнец, просто родился вперёд и был теперь сам по себе.
"А на самом деле его нет ведь, - злился Ефимов и огрызался раздражённо: - Сам и лавируй!"
Но никто не лавировал, не откликался.
"Может, я уже сам с собой разговариваю", - думал Ефимов.
И смотрел на одноклассницу Машу Ляпину. Она повернулась к нему и говорила про вчерашний фильм.
Они встретились случайно возле метро и пошли через парк. Ефимов думал, что слопал бы сейчас что-нибудь, Маша собиралась позвонить подруге. Голос раздался вдруг, прямо во время этого "слопать бы сейчас что-нибудь":
- За Машкой смотри, из-за угла Тойота идёт... Молодца...
Тойота выскочила как раз тогда, когда Ляпина выдернула рукав своей куртки из рук дёрнувшего её на себя Никиты:
- С ума сошёл?! Чуть не оторвал!
Провизжала тормозами серая Тойота, въехала на тротуар, зацепив светофор и рекламный столб. Когда раздался скрип тормозов и удар по столбу, Маша растерянно замолчала, посмотрела на Ефимова. Потом весь вечер таинственно улыбалась и шла притихшая, благодарно спрятав руку в его руке. С Машей они быстро расстались, через две недели.
Но помнилось это "молодца" и злило.
"Да кто ты такой?!" - возмущался Ефимов.
"Я - ты".
"Я сам!"
"А если я сам?"
"Попробуй", - Ефимов подумал это тихо, как если бы сказал сквозь зубы.
Тот, другой, замолчал, но всё время был здесь. И Ефимов ругался с ним, вёл монологи. Монологи оставались монологами, то злыми, то унылыми, но тот, другой, не отвечал...
Сейчас он ехал рядом, тоже на коне, тоже по дороге вдоль городского парка, ехал и молчал. Машины, троллейбусы тянулись и тянулись. Только вот слон шёл очень медленно.
- Слонам запрещён въезд на главную дорогу, какого чёрта! - прокричал водитель автобуса впереди, он кое-как объехал процессию.
- Нигде не записано! - крикнул в ответ погонщик и долбанул со всей силы слона палкой с колючкой на конце.
"Да зачем же, такая зверюга славная, замечательный слон", - возмущённо дёрнулся Ефимов. А погонщик опять огрел слона палкой.
- Чёрт, - прошипел Ефимов и пришпорил коня.
Конь помчался мимо машин, фургонов, повозок. Словно ветер. В ушах свистело, или это сигнализация... Рядом не отставал тот, который перестал отвечать. "Это он... он специально мне слона подсунул... чёрт бы тебя побрал!"
Но Ефимов уже не мог остановиться и не хотел. Он видел только слона и колючку. Обошёл повозку с кричащим господином в клетчатой кепке, жокея в гоночной тележке, фургон с табличкой "Ежи", фургон с табличкой "Медведи". Все сигналили. Вот уже и нога огромного серого зверя рядом, ещё одна. "Нет... только не наверх... мне не взобраться никогда в жизни", - подумал Ефимов, цепляясь за хобот.
Опять мелькнула палка с колючкой на конце. Ефимов перехватил и долбанул ею со всей силы по ноге погонщика. Погонщик крикнул что-то сверху, махнул кулаком Ефимову.
А Ефимов не слушал. Он только держался за хобот, что было силы, и бормотал слону:
- Не маши головой, мой хороший, не маши ты так, паразит, ну чего размахался... лучше посади меня обратно... инструктор убьёт, если я своего росинанта потеряю...
Вскоре загорелся красный свет, все встали. Слон посадил Ефимова на коня, загорелся зелёный.
И слон свернул с главной дороги. Он пошёл направо, а остальные налево. "Наверное, цирк в город приехал", - с улыбкой вспоминал слона Ефимов. И точно, через пару кварталов встретилась афиша "Цирк приехал! Слоны и дрессированные ежи и медведи!.."
А Ефимов тем временем наломал дров, как возмущалась и тихо говорила мама по телефону своей лучшей подруге:
- Конечно, наломал, ведь он её не любит... Или очень любит. Ох, я уже запуталась. Видишь ли, у Оленьки будет малыш, но не от Никиты, - краснея, говорила всё тише мама по телефону. - Просто так сложилось... не говори ерунды, Вера...
Ну да, женился на однокурснице. Он её не любил. Наверное, не любил. Она уж точно не любила его и собиралась выйти замуж за другого. Тот, другой, уехал работать в другой город, а Оля не поехала. Не срослось, так бывает. А вскоре всем стало известно, что Воропаева Олька, эта симпатяга и умница, готовится стать матерью одиночкой. "Вот бедолага", - трещала за спиной на лекциях староста Иванова...
Тогда Ефимов и бросил писать диплом.
Они с Олей были давнишними друзьями, жили в одном доме, и когда Ефимов сказал:
- Оля, выходи за меня замуж.
Она грустно усмехнулась:
- Пожалел.
- Хочу быть вам нужным, - ответил он.
Оля промолчала. И вдруг кивнула согласно.
Пока она молчала, Ефимов смотрел на неё и думал: "Тишина. Он ничего не говорит вот уже три года. Может, и нет его вовсе, а я придурок... всё сражаюсь с ветряными мельницами..." Худющая, независимая. Пушистые волосы, резкий взгляд, будто наотмашь, и вдруг улыбка, мягкая открытая, такая, всем ветрам навстречу... Оля всегда ему нравилась очень, но, значит, она нравилась и ему второму. Или первому? А какая разница... это нельзя... И он вёл к себе новую девицу.
Оля почему-то всегда странно злилась, посмеивалась:
- Ефимов, ты, наверное, романтик... или тайный злодей. Сколько их у тебя уже было.
- Я дурак, Оля, ты даже не знаешь, какой я дурак. Вот такой...
Он корчил дурашливую физиономию и шёл на Ольку, раскинув руки, смеялся, обнимал, и она смеялась...
Вечером он опять шёл домой. И тот, второй, тоже шёл. Шёл так близко, что казалось, это тень. Но у тени было лицо, его Ефимова лицо, шебуршала куртка, встряхнулся и раскрылся зонт, щёлкнул один в один с его собственным зонтом. Было темно, моросил дождь. На дорогу выскочил заяц. Гнал наперерез, прижав уши к спине. "Лапы задние длинные-предлинные..." - думал Ефимов. Тот, кто шёл рядом, еле слышно чертыхнулся и свернул.
"Что за бред, заяц... Почему здесь... Из цирка?" И Ефимов не свернул. А заяц бежал из леса. Весна. Люди жгут траву. Горят берёзы, ёлки, палки, всё горит... И он бежал. В городе прохладно, гарью тянет, но не жжёт лапы. Зайцу было хорошо бежать и грустно, бросать родной лес всегда грустно...
Ефимов бросил свой журналистский факультет, уже наполовину написав дипломную работу, устроился в обычную газету под названием "Очевидное невероятное" и собрался в командировку на край света, опять же по словам расстроенной мамы.
Перед отлётом поехал прогудеть отходную на даче у друга Сапрыкина Коськи. Попарились в бане, выпили за встречу, за что-то ещё, кажется, за сжигание мостов. Потому что кто-то тогда воодушевлённо сказал:
- Мосты, их надо сжигать время от времени!
Ефимов усмехнулся. Мосты они такие, сначала строишь, потом сжигаешь, потом жалеешь и начинаешь строить, как идиот, опять. Пока он всё время сжигал, и получается, определённо будет потом жалеть. Все такие Нострадамусы. Вот эта определённость бесила.
- Горит, что ли?! - вскинулся вдруг Коська. В окне, напротив него, заплясали красные отсветы.
Все повскакали, побежали на улицу. Горел угол соседнего дома. Зарево разлилось в черноте ночи. Огонь трещал, искры разлетались в стороны. Кто-то принялся вызывать пожарных, кто-то гремел вёдрами. Встали цепочкой, стали передавать вёдра из соседнего бака с водой.
- В доме никого жильцов нет?
- Нет! Вроде бы ещё с зимы не появлялись!
Огонь стихал, дымило теперь только по левому углу дома.
- Кухня там!
Распахнулось окно в чадившем доме. Ещё одно. Мелькнул мужик в окне, выкинул что-то, опять исчез.
- А Степаныч-то дома!.. Чё-ёрт!!!
С левого угла дома вырвался столб пламени. Ночь разломилась от грохота. Словно дало огромными руками по ушам. В звенящей тишине Ефимов услышал гулкие слова Коськи:
- Газ, похоже, у них был! Степаныч! Ты живой?
Коська и Ефимов полезли в дом через окно. Чернота и дым, где-то внутри дома гудело пламя, что-то трещало и лопалось.
- Здоровый мужик, мне не вытащить, - твердил Костя где-то в дыму, сзади. - Но здесь ещё не горит, не дошло!
Ефимов вдруг понял, что ткнулся ногами в мягкое. Раздался протяжный жуткий стон.
- Здесь он, - крикнул, - Коська, хватай... да он весь в крови, похоже. Я не вижу ничего... Скорую вызывайте!
- Да сети нет же.
- Потащили как есть, уходить отсюда надо.
Ощупав в темноте лежавшего, обхватил и со страхом потянул за собой. Кажется, целый. Хоть бы успеть. Прошептал:
- Ты как, мужик?
В ноги Степаныча вцепился и тащил Коська. До окна было недалеко, пара метров, показалось, что тащили вечность. Нашли плед, стали заворачивать, чтобы можно было спустить с окна. Ефимов, высунувшись, заорал опять:
- Скорую вызывайте!
Упёрся в стену спиной, подтягивая Степаныча на подоконник.
Голос в голове рявкнул вдруг. Голос растерянный и злой, один в один похожий на его собственный: "На другую улицу скорая заехала! Гони туда!!!"
Скорую обнаружили на соседней улице. Кто-то дозвонился всё-таки.
Степанычу здорово порвало осколком от взорвавшегося баллона плечо и левую руку, но на свежем воздухе он оклемался. Пока его укладывали на носилки, он тихонько матюкался и рассказывал анекдоты.
- Шок плюс глубокое АО, но так даже лучше, а то ловили бы его сейчас по всем огородам, бывает и так, больно шустрый, - посмеивался, поглядывая на него, врач.
Когда Степаныча уложили на носилки, он Коське пожал руку и тихо сказал:
- Дурак я, выпил маленько, заспал. Потом, думал, ещё время есть... если бы не вы, братцы...
Уже днём, еле успевая на самолёт, Ефимов добрался до дома. Закопчённый и шумный он поднялся к себе на седьмой этаж - заскочить на минуту и в аэропорт.
Схватив рюкзак, Ефимов нелепо и самонадеянно расцеловал жену, коснулся пальцем кончика её носа и сказал:
- Олька, приеду, устроюсь, позвоню. Или напишу. Хотя... это наверное тебе не нужно.
Он не знал, что говорить, не знал, нужны ли ей его слова, смотрел в Олины грустные глаза и молотил языком просто, чтобы что-то сказать, про пожар, про скорую, заехавшую не туда... Потоптался в прихожей, схватил рюкзак и ушёл. Ещё в подъезде его догнала смс-ка: "Позвони. Или напиши".
Пять часов на самолёте, шесть часов ожидания, два часа в пустом вагоне электрички. Перрон встретил тишиной и нахохлившимися воробьями в прорехах на крыше одноэтажного вокзала. Ветер весенний, знобкий, сырой от дождя, налетел, окатил брызгами с соседних берёз.
Сквозь серую морось за полем виднелся гребешок леса. Лес виднелся и справа, и слева. До автобуса ещё целый час. Ефимов покружил, покружил, да и пошёл вдоль поля, надвинув капюшон, сшибая ладонью капли дождя с ветвей придорожных кустов...
Но шёл он так недолго. Притормозил Ниссан, мужик выглянул и крикнул, что может подвезти, "если двигаетесь в Мухино". Ефимов двигался в Мухино, и радостно забрался в машину. Оказалось, дачники. Рассада помидорная мела по голове разлапистыми ветками. Мужик водитель кивнул на дорогу, крикнул: "Цирк!" Впереди машины шёл слон... Фургон с табличкой "Ежи", фургон с табличкой "Медведи"... Слон шёл и щипал молодую траву на обочине, протянул пучок травы в открытое окно. Мухино уже виднелось домами. Ефимов сидел с пучком травы и улыбался, видел впереди огромные, мокрые от дождя, уши, а на слоне ехал тот, другой. Он снял цилиндр и махнул. Слон свернул направо, и дачники свернули направо.
Достав телефон, Ефимов быстро написал: "Долетел. Еду с дачниками и рассадой. Всё хорошо. Как вы там?"
Быстро отправил, будто знал, что может передумать. Как у Сапрыкина тогда передумал всё-таки возвращаться домой, "да кому я там нужен", и остался ночевать на даче...
А сети не было. Тянулось поле. Заморосил дождь.
Вдруг смс-ка ушла.
Ответ пиликнул сразу: "Хорошо".
Будто кто-то ждал, ждал, дождался и сразу ответил. Ефимов отвернулся к окну и рассмеялся. "Чёрт... Обрадовался как дурак. Ведь ночь у них уже, а она сразу... И не понятно, что хорошо-то, а хорошо..."