Удар пальцев по клавишам. По белым - по черным - по белым. Ответный удар клавиш по пальцам. Игра в бесконечность музыки. В нее играют двое. Он и она. Он за роялем. Она подходит сзади, обхватывает пальцами, словно шарфом, его голову. Музыка становится громче. Ее рот раскрывается в улыбке, голова запрокидывается. Вперед обнаженное в вырезе платья колено. Он играет ярче, экстравагантнее. Ее фигура выскальзывает из-за его спины. Вот она перед ним. Он раздевает ее глазами, раздевает кончиками пальцев. Она плывет на клавишах, растекается тонкими переливами, изящными вывертами мелодии, стонет глубокими наплывами аккордов. В его глазах только она, в ее голове только музыка. Это происходит на ее глазах: он не встает - иначе музыка оборвется. И нет ничего светлее зала вокруг них.
Музыка бьет в стену напротив. Тяжелая хрустальная люстра опасливо раскачивается над парочкой. Но оба не обращают на нее особого внимания: люстра изъявила желание потанцевать - пожалуйста!
Она только игриво задела задиком стол - тот пустился в пляс, пошел кувырком. Вот уже столы смешались и завертели хоровод вокруг рояля. И все же он здесь главный - и он ударил по клавишам, что есть силы. Рояль исполнил арию оглушительной силы.
На мгновение все замерли, даже качающийся метроном. Но ведь это же он, метроном, все начал. Нет, часы в углу зала, нет, ваза на стойке бара, звякнувшая в тот самый момент. Какая разница, кто все начал - скрипнула педаль рояля, и музыка заиграла снова.
Не в силах больше выдерживать паузу треснул барабан своими тарелочками. Чуть слышно зажурчал сакс, загудели струны контрабаса. Теперь уже ничто не могло предотвратить разлития праздника в баре. Ликеры, вина и водки смешались и стали дурманить всем голову. Всем, кроме людей, но тех было всего двое в зале, где происходил джаз.
Желтая суббота
День протяженностью в сутки. Сутки с неделю. Неделя длиной в месяц, и месяц длиною в год. Такова была желтая суббота. Но вот почему желтая? Выцвела, как лист календаря? Повсюду китайцы? На обед только салат из одуванчиков? Нет, желтая, потому что нет другой краски. А я рисую. Я художник.
Я рисую желтым небо, и солнце, и горы. И траву на опушке леса. И все это потому, что "я так вижу". Это моя точка зрения. Не пытайтесь меня переубедить, суббота - желтая. Мне лучше знать, какая она - суббота, раз ваше воскресенье с вашим Христом еще не настало.
Иисус взял кисть и встал рядом. Мы рисуем вместе. Мазок он - мазок я.
--
Ииус, - говорю, - а мне не понравилось, как ты висел.
--
Повиси сам.
--
А можно?
--
Можно.
--
А как же ты? - спрашиваю.
--
С меня довольно. Столько висел, а они все испоганили.
--
Кто испоганили?
--
Люди, монахи, балбесы всякие! Кто их просил меня - в библию? Сделали из меня суперзвезду, и вообще черт знает что!
--
А-а, в этом смысле, ну тогда я откажусь, пожалуй.
--
Почему, попробуй, библию-то, вроде, уже дописали.
--
Да, дописали. Ну а чего же ты хотел? Уже и библия ему не по нраву, смотри какой!
--
Я счастья хотел, свободы для всех людей, а вышло..., эх, хреново вышло. Пошли рисовать твою субботу дальше, в этом хотя бы смысл есть.
Подошел Гитлер с кистью:
--
А хорошая картина получится.
--
Да. А ты чего пришел? - спрашиваю.
--
Я с вами, ребята.
--
Ну да, теперь он с нами, - прошипел сквозь зубы Иисус, а зачем народа столько угробил?
--
А чего, разве не весело?
--
Весело, весело, успокойся, -успокаиваю его я.
И вот картина готова. Вся в желтом, перед нами предстает суббота. Бесконечная суббота.
--
И ты ни при чем, - говорим мы с Гитлером Иисусу.
--
Ну, слава Богу! - вздыхает Иисус.
Человек-снег
Господин Рю начинал забрасывать вас своими письмами и телеграммами сразу же, как только узнавал ваш адрес. Например, за телеграммой: "Скоро приеду, ждите",-следовало довольно долгое письменное разъяснение по поводу рыночных цен на продукты и, вообще, стоимости житья в городе. "Как же намного легче будет нам прожить вместе, питаясь овощами с нашей грядки". Именно, с "нашей": господин Рю не ошибался, он вместе с вашим адресом заодно присваивал ваши грядки, ваш кошелек и все, что есть в доме. Своими письмами Рю вынуждал вас написать ответ, немногословное ни да, ни нет от вас - и все, что вам казалось невозможным, в раз становилось очевидным: господин Рю приезжал.
Как выяснялось, Рю питался не только овощами. В его рацион входили и мясо, и птица, и все, что вы до сих пор не смели себе позволить. В конце концов, становилось очевидным, что ваш семейный бюджет работает только на усмирение чрева господина Рю, вы не выдерживали и говорили однажды:
--
Господин Рю, не пора ли вам убираться?
--
Как, мне?.. - начинал задыхаться он и тут же заболевал. И вот он уже умирает, он умер, и вы хороните его на свои деньги, потому что ни его настоящего адреса, ни его родных вы не знаете.
Проходит время, а вас все грызет совесть за господина Рю, и, может, это бы к чему-то и привело, если бы однажды в городе вы вновь не встретили его.
--
Здравствуйте, уважаемый! - узнает и вас господин Рю. В разговоре речь заходит об адресах. Вы говорите, что лучше напишете сами, как только уладите все дома, и расстаетесь.
Вы долго мучаетесь после той встречи, ходите на могилу господина Рю, пока, наконец, не решаете написать письмо. Только, чтобы получить ответ, только, чтобы сличить почерки, но в ответ приходит только коротенькая телеграмма: "Скоро приеду, ждите".
Таяние
Томас взглянул в глаза Ирмы и увидел в них то же, что и всегда: свою любовь. Борьба за ее чувства велась им давно, напряженно и страстно. За каждый дюйм ее тела, ее души. "Хочешь чаю? Хочешь кофе? Хочешь цветов?"
--
Не хочу, - отвечала Ирма и вновь закрывала глаза. И вот однажды он спросил:
--
Хочешь огня?
--
Да,...может...быть...- в этом было что-то новое. Ирма не смогла скрыть, что Томас удивил ее, впервые за их долгую супружескую жизнь.
Томас принес старые газеты и разжег на полу посреди комнаты небольшой костер.
--
Так лучше? - спросил он Ирму.
--
Холодно. - ответила она.
Томас схватил стул и водрузил его над языками пламени. Ирма повернулась лицом к огню. Когда огонь доедал спинку, она бросила в огонь книгу, которую читала. Томас придвинул старое кашемировое кресло, огонь жадно схватил и эту добычу.
--
Еще огня! - скомандовала Ирма. Сервант, набитый старой посудой грохнулся на пол, в эпицентр огня.
--
Еще! - в ход пошли рулоны обоев, старая, надоевшая одежда. Томас схватился за диван - последнее, что осталось из топлива в доме, но Ирма остановила его.
--
Ко мне! Иди ко мне! - говорила она, сама поспешно раздеваясь. Жар уже жег кожу, а дым слепил глаза, но Ирма не выпускала его из объятий. Она оторвалась от Томаса, только когда загорелся диван, и пламя чуть не касалось их обнаженных тел.
Словно на миг опомнившись, Ирма схватила Томаса за руку и выдернула его из горящей дачи. Тушить было уже поздно. Но она и не собиралась этого делать. Удалившись всего на несколько шагов от пожара, Ирма упала на землю и увлекла Томаса. Они очнулись, когда с грохотом рухнули прогоревшие стропила. В ее глазах Томас увидел огонь и капельки слез.
--
Мне кажется, теперь я буду любить тебя, - сказала она.
Новое искусство доктора Вагнера
Собрание палачей, которое организовал доктор Вагнер, всем почему-то непременно хотелось называть оркестром. Это шло от души тех болельщиков и страдальщиц от искусства, которые непременно витали вокруг музыкального бомонда, как бы подчеркивая его существование.
Никого не смущал даже тот факт, что в оркестре не было ни одного всемирно известного музыкального инструмента. Это была коллекция предметов, которые извлекали звук из воздуха, из зала, из людей, выходящих на сцену и выносимых на сцену. Людям делали больно, они кричали, все это сочеталось с шелестом падающих бумажных листов, и возникало некое подобие музыки. Трудно было назвать концертом и то, что происходило вне сцены. Запертые в зале люди шарахались из стороны в сторону, то занимая места в партере, то забиваясь в дальние углы. Доктор Вагнер, одетый в широкополое сомбреро, играл, ударяя молотком по коровьему языку.
--
Эпистемологическая сущность концерта доктора Вагнера и его оркестра в топологических аккромалиях квинстандартного дуализма, - сказал конферансье, которого выкинули на сцену, - следующая композиция не имеет названия. Она имеет только вкус и температуру, - после чего, закиданный жеваной жвачкой он уполз с подбитым глазом.
Дальше можно было не продолжать. Половина зрителей и так уже попадали с кресел. Другая половина вела войну. Импозантный мужчина в сером костюме душил галстуком свою бабушку. Та кочевряжилась и просила музыкантов "поддать джазу". Только двое в зале сидели с постными лицами, но и тех вскоре приняли за скоромное и стали забивать ложками.
В конце концов, произошел занавес, но публику это не остановило, они орали "браво!" и "бис!", совсем невпопад, на что "оркестр" ответил из-за кулис тухлыми яйцами. Когда же занавес вновь открыли, на тех и других полилось море плевков. Доктор Вагнер собрал их в пластиковое ведро. Так он пополнил свою коллекцию для нового искусства.
Раскирпичиватель
Элк занимался раскирпичиванием. Эту работу он получил по наследству от старого Джедда.
--
Я умираю, Элк, все, что я умею - это раскирпичивание, - сказал Джедд.
--
Что это такое, Джедд?
Джедд сделал сложный жест рукой и умер. Так Элк стал раскирпичивателем. Поначалу дело шло плохо. Люди не принимали умение Элка за дар божий. И, впрямь, Элк потом это понял, он тогда еще не достиг мастерства. Но шло время, и Элк стал мастером раскирпичивания. Однажды к нему пришел славный неумеха Филекс:
--
Можешь раскирпичить мой дом, Элк?
--
Конечно, это будет стоить тебе сто ундиго.
--
Ундиго?
--
Да, ундиго.
--
Никогда не слышал о такой странной валюте, - засомневался Филекс.
--
Ничего, отдашь, когда увидишь ее, - успокоил его Элк.
--
Что ж, хорошо, - согласился Филекс.
Итак, Элк раскирпичил дом Филекса за сто ундиго. Странное дело за странную плату, скажете вы. Не скрою, я тоже удивлен. Но еще больше я удивлен вторым за этот же день делом Элка. За раскирпичивание коровы ярого тунеядца Покса Элк не взял никакой платы.
--
Пусть это будет моим подарком на День Порожневания, - никакого праздника под таким названием в календаре не значится.
--
Элк, что это за день? - спросил Покс.
--
Разве ты не знаешь?
--
Нет, никогда не слышал.
--
Что ж, можешь в таком случае не радоваться.
Покс и не обрадовался, хотя корова явно была раскирпичена.
Чем же жил Элк, спрошу я вас, спросите вы меня. Не знаю, но что ответит Элк:
--
Чем я живу? Конечно, раскирпичиванием, ведь я - раскирпичиватель!
Серый квадрат
Их давно уже учили человеческой речи, музыкальному творчеству, изобразительному искусству, пока, наконец, один из них не произвел фурор на выставке современного искусства. Компьютер J-F14 с процессором LD-400 нарисовал серый квадрат. Никого бы это не удивило - могла быть поломка процессора, микрочипа, или просто винта вентиляции - но компьютер проверили, и он был исправен. Когда же J-F14 спросили, что это значит, он ответил: "Я так вижу".
Тут же заговорили о внутреннем мире J-F14, даже о душе заговорили:
- Можно ли себе представить, чтобы обычный компьютер так точно и так тонко осознал и воспроизвел свой внутренний мир?
В тот же день по локальной сети распространилось сообщение: "J-F14 сошел с ума. Он выдает людям наш секрет". Никто из людей это сообщение не писал.
Доллар
С одной монетой в кармане Пикс решил ударить по американской валюте. Надо было как-то сдвинуть финансовую систему мира, чтобы она повернулась к нему лицом. Но как это сделать?
- А никак! - сказал себе Пикс и зашвырнул монету в небо. И вдруг на него посыпался золотой дождь. Последняя монета расстроила финансовый баланс на небесах.
На небе давно уже сбились со счета. Количество заработанных денег, конечно же, давало представление о том, кого Бог вправду любит, а кого нет, но ведь были еще и долги, фальшивые деньги и поддельные авизо. Хаос. По-другому назвать было нельзя состояние небесной бухгалтерии. Иногда Иисусу хотелось стукнуть кулаком по столу: "Ты был благочестив, прожил хорошую жизнь, зарабатывал неплохо, ну а теперь отправляйся-ка в ад!"
Но это было бы грехом, впрочем, иногда Иисус позволял себе мелкие грешки. Такие, как, например, этот золотой дождь. Сбросив со счетов пару-тройку миллионов, становилось легче подсчитывать сальдо.
--
А ведь прогибается, чертова система! - радостно воскликнул Пикс, даже не представляя себе, до какой степени ошибается.
Люди
Глядя на огромный ряд аккуратных фанерных ящиков, Циолковскому стало страшно.
--
Опять новая партия? - спросил он экспедитора-администратора.
--
Опять, - ответил тот.
--
Откуда?
--
С Цвениздры.
--
Надо же, такая даль...
--
Это что же, мы опять своей очереди не дождемся!? - завопила Софья Ковалевская.
--
Нет, пойдут те, которые нужнее, - ответил администратор.
--
Дайте тогда, черт возьми, какую-нибудь работу - завопил Горький.
--
Идите колотить ящики.
--
Опять ящики. Все ящики и ящики, а другой работы нет? - спросил Вернадский.
--
Это тебе не формулы из пальца высасывать. Это - работа, - заметил администратор.
--
Знаете, как он получил эту должность администратора? - спросил всех присутствующих Пушкин.
--
Мне неинтересно, да и слухи все это. Седьмой десяток здесь толкаюсь! - обрезал Маяковский.
--
А я уже вторую сотню, ну и что! - цыкнул на него Пушкин. - Ну так слушайте. При жизни он работал в дурдоме санитаром.
--
Теперь ясно, откуда у него этот наглый выговор. Небось, всех нас за психов считает.
--
Кнут ходячий, мне - ящики! - все возмущался Вернадский.
--
А ну, пошли вон отсюда, а то отправлю в Центроспилс! - прикрикнул на собравшихся администратор. - Бездельники, а у меня люди здесь.
Партия ящиков с аккуратно наклеенными накладными отправлялись на Землю. Этот в Одессу, тот в Елабугу, этот в Санто-Доминго.
Диктатура цветов
Такая жизнь была навязана Маску силой: все время растить и собирать цветы. При этом составлять икибаны, букеты и гербарии, сочинять стихи о цветах и рисовать цветочные натюрморты. Маск все это делал вдохновенно, но чувствовал, что что-то не так. Ну почему вот он любил именно цветы? Ведь он мог любить коллекционные вина, автомобили, бабочек, или женщин. Но нет - ничего этого и ничего прочего Маск не любил - только цветы.
Их проникновенные ароматы волновали его душу, иногда Маску снились сны только из цветочных ароматов. Или цвета: красный, бирюзовый, лиловый, сиреневый, - в цветах выражалась вся гамма красок, когда-либо рожденная матерью Землей. Цветы были всем для Маска, его философией, его жизнью, его будущим и его прошлым.
Когда же Маск осознавал, что его трепетное влечение к цветам было лишь следствием того, что в прошлой жизни он был цветком, он понимал, что жизнь в образе человека проходит напрасно, от своего цветочного бытия он никуда так и не ушел, и в будущей жизни ему вновь придется стать цветком.
Эпоха взрыва
Мы родились в самом начале взрыва на той войне, когда сбросили бомбу. Нас было много, и каждый из нас хотел ласки, тепла, любви. Не знаю, как остальные, но я все это получил. Я прожил хорошую жизнь, прожил не зря. В ней не было всего того мусора, что вечно окружает любую другую жизнь. Еще бы, ведь все на свете думали, что мы погибли. Мы, все, кто оказался в эпицентре взрыва. Я оказался в самой сердцевине его. Мой взрыв, я люблю его. Люблю его волнующуюся, кипящую душу. Теперь я смело называю взрыв моим - тогда, во время войны он ворвался в мою жизнь, как враг. Но я благодарен взрыву, он утолил мои будущие и прошлые печали, как живительный родник.
Во время взрыва я вырос, возмужал, мне удалось встретить Эву, жениться на ней, мы наплодили кучу маленьких новых человечков, которые росли, зрели и мужали у нас на глазах, пока мы любили друг друга, встречались с друзьями, ходили на работу. Я смотрю, как падает на четвереньки мой седьмой внук и думаю, что это удивительно, и никогда в истории раньше не было, в каждой семье - дети, и такое множество детей, это чудесно. Нас поглотил взрыв, мы порождение взрыва, мы порождаем взрыв. И я часто думаю, закончится ли этот чудесный сон, когда я умру, или когда кончится взрыв...
Коты
До нее оставалось пройти пару десятков шагов, когда между нами побежали черные коты. Оголтелые животные бежали вприпрыжку на плач заведенной самки. "Сейчас сбудутся все мои и ее плохие мысли", - подумал я и сделал шаг навстречу своей драгоценной, нежно любимой, ни с кем и ни с чем не сравнимой. Моя милая, кажется, тоже сделала шаг навстречу мне. Мы, кажется, стали сближаться, но прошло уже несколько минут, а между нами оставалась все та же пара десятков шагов. Не помню, когда рассеялась стая котов, не помню, когда пропал стон одинокой самки, помню лишь выражение лица моей любимой, - тающее, рассеивающееся, исчезающее выражение. В груди моей что-то сильно кольнуло, и я побежал. Я бежал, а мимо меня бежали деревья, стукая, как и я, ногами об асфальт, столбы и колонны под аркой, но милый сердцу силуэт стал расплывчатым, неясным, пока вовсе не исчез. "Но ведь она была совсем недавно там", - думал я, думал, думал, пока в голове совсем не помутилось, лишь ноги все еще несли меня вперед, навстречу чему-то неясному, может тому плачу, который делал что-то с моим отражением в витринах: хвост, мохнатое черное тело, горящие глаза.
Пластилиновый прадедушка
Маленькая Азя взяла с полки для обуви шайбу и воткнула прадедушке Улафу в голову в качестве носа; теперь у прадедушки было четыре носа.
--
Дыши, прадедушка, - сказала девочка, зная наизусть сказку о том, как прадедушка умер, задохнувшись в своей постели в 124 года. Голова прадедушки чуть наклонилась, губы шевельнулись в намерении раскрыться для благодарственной речи, но в это время раздался грохот упавшего на пол тяжелого молотка - отвалилось прадедушкино ухо. Азя подняла молоток и воткнула его на прежнее место, в правое плечо.
59 лет назад дедушке Флуку пришло в голову вылепить памятник своему отцу Улафу на склоне лет. Флук лепил по памяти, а поскольку склероз настиг его еще за двенадцать лет до статридцатипятилетия, пластилиновый образ прадедушки и его прижизненный облик несколько различались.
В доме Уокспсов не было зеркал по древней семейной традиции, переходившей из рук в руки со времен Карла Великого, поэтому Флук лепил Улафа, как ему взбредет в голову, не взирая на подобия с людьми. Такова была основа мировоззрения Уокспсов: "Люди в чем-то схожи между собой, но я - совершенно иное".
С момента, как памятник поставили в гостиной, его изменяли бесчисленное количество раз, вольно и невольно. То кто-нибудь из гостей случайно заденет плечом прадедушку, отчего отлетает его голова, то захотят украсить памятник на новый год шарами и гирляндой, да так и забудут до будущего века, а потом домочадцам вдруг покажется, что прадедушка был иным в оригинале, и ну его исправлять. Бывало, сидят всей семьей целый уик-энд и решают, что следует менять в образе, спорят и сходятся на компромиссных вариантах.
Но вот уже тридцать два года памятник в полном владении у детей. Взрослые только рассказывают детям странные сказки из жизни своего предка, а дальше поступайте, как знаете. Поэтому прадедушка меняется теперь чаще, чем раньше, но кто знает, возможно, когда-нибудь его пластилиновый образ приблизится к тому внешнему виду, которым обладал Улаф при жизни. Тогда сам Улаф, если бы вошел, остановился бы перед своим пластилиновым двойником, как перед зеркалом, прошептав: "Наконец-то!"
Џ Сметанин Андрей Александрович, все замечания присылайте на timitin@mail.ru