(FRENCH)

СОДЕРЖАНИЕ

ТАИНСТВЕННЫЙ НАБРОСОК

ТКАЧ ИЗ ШТАЙНБАХА

ЛИОНСКИЙ КУРЬЕР

КАББАЛИСТ

ГОРОДСКИЕ ЧАСЫ

ДРАМА В ПУСТЫНЕ

ВИДЕНИЕ КУЗЕНА ЭЛОФА

МАРСЕЛЬСКАЯ ЛЕГЕНДА

БЕЛОЕ И ЧЕРНОЕ

ЗАКОН ВОЗМЕЗДИЯ

ТАИНСТВЕННЫЙ НАБРОСОК

Напротив часовни Святого Себальда в Нюрнберге, на углу улицы Трабо, стоит маленькая таверна, высокая и узкая, с зубчатым фронтоном и пыльными окнами, крышу которой венчает гипсовая Богородица. Именно там я провел самые счастливые дни в своей жизни. Я отправился в Нюрнберг изучать старых немецких мастеров; но за неимением наличных денег мне пришлось писать портреты - и какие портреты! Толстые старухи с кошками на коленях, олдермены в больших париках, бургомистры в треугольных шляпах - все ужасно яркие, с охрой и киноварью. От портретов я перешел к наброскам, а от набросков - к силуэтам.

Нет ничего более раздражающего, чем когда ваш домовладелец приходит к вам каждый день с поджатыми губами, пронзительным голосом и неосторожной манерой говорить: "Ну, сэр, как скоро вы собираетесь мне заплатить? Вы знаете, каков ваш счет? Конечно, нет, это вас не беспокоит! Вы едите, пьете и спите достаточно спокойно. Бог кормит воробьев. Ваш долг сейчас составляет двести флоринов и десять крейцеров - об этом не стоит и упоминать".

Те, кто не слышал, как кто-то говорит подобным образом, не могут составить себе представления об этом; любовь к искусству, воображение и священный энтузиазм к прекрасному разрушаются дыханием такой атаки. Вы становитесь неловким и робким; вся ваша энергия испаряется, как и чувство личного достоинства, и вы почтительно кланяетесь на расстоянии бургомистру Шнигансу.

Однажды вечером, когда у меня, как обычно, не было ни гроша, и этот достойный мистер Рэп угрожал мне тюремным заключением, я решил сделать его банкротом, перерезав себе горло. Сидя на своей узкой кровати напротив окна в таком приятном настроении, я предавался тысяче философских размышлений, более или менее утешительных.

- Что такое человек? - спросил я себя. - Всеядное животное; его челюсти, снабженные клыками, резцами и коренными зубами, доказывают это. Клыки предназначены для разрывания мяса, резцы - для откусывания фруктов, а коренные зубы - для пережевывания, измельчения и растирания веществ животного и растительного происхождения, приятных на запах и вкус. Но когда ему нечего пережевывать, это существо становится абсурдом по своей природе, излишком, пятым колесом в карете.

Таковы были мои размышления. Я не осмеливался взяться за бритву, опасаясь, что непобедимая сила моей логики придаст мне смелости покончить со всем этим. После столь изощренных рассуждений я задул свечу, отложив продолжение до завтра.

Этот отвратительный Рэп совершенно лишил меня душевного равновесия. Я не мог делать ничего, кроме силуэтов, и моим единственным желанием было раздобыть немного денег, чтобы избавиться от его отвратительного присутствия. Но этой ночью в моем сознании случилась странная перемена. Я проснулся около часа. Зажег лампу и, закутавшись в свой серый габардин, сделал на бумаге быстрый набросок в духе голландской школы - нечто странное и причудливое, не имевшее ни малейшего сходства с моими обычными представлениями.

Представьте себе унылый двор, обнесенный высокими полуразрушенными стенами. Эти стены снабжены крюками, расположенными в семи или восьми футах от земли. С первого взгляда видно, что это бойня.

Слева видна решетчатая конструкция; сквозь нее вы видите разделанную на четвертинки говядину, подвешенную к крыше на огромных блоках. Огромные лужи крови растекаются по каменным плитам и сливаются в канаву, полную отбросов.

Свет падает сверху, между дымоходами, где флюгеры выделяются на фоне кусочка неба размером с вашу ладонь, а крыши соседних домов отбрасывают тени от этажа к этажу.

В задней части этого дома есть сарай, под сараем груда дров, а на груде дров несколько лестниц, несколько вязанок соломы, несколько мотков веревки, курятник и старая полуразрушенная клетка для кроликов.

Как эти разнородные детали возникли в моем воображении? Я не знаю; у меня не было воспоминаний, и все же каждый росчерк карандаша казался результатом наблюдения, - и очень странным, поскольку все это выглядело так правдиво. До последней детали.

Но справа угол эскиза оставался пустым, я не знал, что туда поместить... Внезапно мне показалось, будто там что-то извивается, движется! Затем я увидел ступню, подошву ступни. Несмотря на это невероятное видение, я следовал своему вдохновению, не обращая внимания на собственную критику. Эта ступня была соединена с ногой - над этой ногой, вытянутой с усилием, развевалась юбка. Короче говоря, постепенно появилась старая женщина, бледная, растрепанная и истощенная, брошенная на край колодца и изо всех сил пытающаяся освободиться от руки, схватившей ее за горло в попытке задушить.

Я рисовал сцену убийства. Карандаш выпал у меня из руки.

Эта женщина в самой ужасной позе, согнутая на краю колодца, с искаженным от ужаса лицом и двумя руками, сжимающими руку убийцы, напугала меня. Я не мог смотреть на нее. Но мужчина, которому принадлежала эта рука, - я не мог его видеть. Я не смог закончить набросок.

- Я устал, - сказал я, на лбу у меня выступили капли пота. - Осталось нарисовать только эту фигуру; я закончу ее завтра. Тогда это будет легко.

И я снова лег спать, основательно напуганный своим видением.

На следующее утро я встал очень рано. Я одевался, чтобы возобновить прерванную работу, когда в мою дверь раздались два негромких стука.

- Войдите!

Дверь открылась. На пороге появился старик, высокий, худой, одетый в черное. В лице этого человека, с близко посаженными глазами и крупным носом, похожим на орлиный клюв, увенчанным высоким костлявым лбом, было что-то суровое. Он важно поклонился мне.

- Мистер Кристиан Вениус, художник? - сказал он.

- Это мое имя, сэр.

Он снова поклонился, добавив:

- Барон Фредерик Ван Спрекдал.

Появление Ван Спрекдала, судьи уголовного суда, в моем бедном жилище сильно встревожило меня. Я не мог удержаться, чтобы не бросить украдкой взгляд на свою старую, изъеденную червями мебель, сырые портьеры и пыльный пол. Я чувствовал себя униженным такой ветхостью, но Ван Спрекдал, казалось, не обращал никакого внимания на эти детали.

- Господин Вениус, - продолжал он, - я пришел... - Но в этот момент взгляд незнакомца упал на незаконченный набросок, и он в ужасе отпрянул.

На мгновение я был польщен его наивной реакцией на мою ужасную картину; но почему-то внимание, которое этот персонаж уделил наброску, заставило мое сердце тревожно забиться.

Через минуту Ван Спрекдал повернулся ко мне.

- Вы автор этого наброска? - спросил он меня с пристальным взглядом.

- Да, сэр.

- Какова его цена?

- Я никогда не продаю свои наброски. Это план картины.

- Ах! - сказал он, исследуя его поверхность кончиками своих длинных желтых пальцев.

Он достал из жилетного кармана линзу и принялся молча изучать рисунок.

Солнце теперь косо светило на чердак. Ван Спрекдал так и не произнес ни слова; горбинка его огромного носа увеличилась, густые брови сошлись, а длинный заостренный подбородок задрался вверх, отчего на его длинных худых щеках образовались тысячи маленьких морщинок. Тишина была такой глубокой, что я отчетливо слышал жалобное жужжание мухи, попавшей в паутину.

- Размеры этой картины, мистер Вениус? - спросил он, не глядя на меня.

- Три фута на четыре.

- Какова цена?

- Пятьдесят дукатов.

Ван Спрекдал подошел к столу и вытащил из кармана большой кошелек из зеленого шелка в форме груши; он потянул за его кольца...

- Пятьдесят дукатов, - сказал он, - вот они.

Я был просто ослеплен.

Барон встал и поклонился мне; я слышал, как его большая трость с набалдашником из слоновой кости звенела на каждой ступеньке, пока он не достиг подножия лестницы. Затем, оправившись от оцепенения, я вдруг вспомнил, что не поблагодарил его, и молниеносно пролетел вниз пять пролетов; но, когда я достиг подножия и посмотрел направо и налево - улица была пустынна.

- Ну что ж! - сказал я. - Это странно.

И я снова поднялся наверх.

II

Удивительный образ, в котором Ван Спрекдал предстал передо мной, поверг меня в глубокое изумление.

- Вчера, - сказал я себе, созерцая груду сверкающих на солнце дукатов, - вчера у меня возникло намерение перерезать себе горло, и все из-за нескольких жалких флоринов, а сегодня Фортуна осыпала меня ими с небес. Воистину, мне повезло, что я не открыл свою бритву; и, если такое же искушение когда-нибудь возникнет у меня снова, я позабочусь о том, чтобы подождать до завтра.

После этих здравых размышлений я сел заканчивать набросок; четыре взмаха карандаша, и он был бы закончен. Но меня поджидала непонятная трудность. Было невозможно сделать эти четыре взмаха карандаша; я потерял нить своего вдохновения, и таинственный персонаж больше не выделялся в моем сознании. Я тщетно пытался вызвать его в памяти, нарисовать и воскресить; он соответствовал обстановке не больше, чем фигура Рафаэля на кухне трактира Теньера. Я покрылся обильным потом.

В этот момент Рэп, по своему похвальному обыкновению, открыл дверь без стука. Его взгляд упал на мою стопку дукатов, и он пронзительным голосом воскликнул:

- Эх! эх! итак, я вас поймал. Вы все еще будете настаивать на том, мистер рисовальщик, что у вас нет денег?

И его скрюченные пальцы задвигались с той нервной дрожью, которую всегда вызывает вид золота у скряг.

На несколько секунд я остолбенел.

Воспоминание обо всех унижениях, которым этот человек подвергал меня, его алчный взгляд и наглая улыбка вывели меня из себя. Одним прыжком я схватил его и вытолкнул из комнаты, захлопнув дверь у него перед носом.

Это было сделано с треском и быстротой захлопывающейся табакерки.

Но снаружи старый ростовщик закричал:

- Мои деньги, ты вор, мои деньги!

Жильцы выбежали из своих комнат, спрашивая:

- В чем дело? Что случилось?

Я быстро открыл дверь и дал мистеру Рэпу пинка в спину, от которого он скатился более чем на двадцать ступенек.

- Вот в чем дело! - закричал я, совершенно вне себя. Затем я закрыл дверь и запер ее на засов, в то время как взрывы смеха соседей приветствовали полет мистера Рэпа в коридоре.

Я был доволен собой; я потер руки. Это приключение вдохнуло в меня новую жизнь. Я возобновил свою работу и уже собирался закончить набросок, когда услышал необычный шум.

Приклады мушкетов ударились о мостовую. Я выглянул из окна и увидел трех солдат в полной форме с опущенными руками перед моей дверью.

В ужасе я сказал себе: "Неужели этот негодяй Рэп сломал себе какие-нибудь кости?"

Вот странная особенность человеческого разума: я, который накануне вечером хотел перерезать себе горло, дрожал с головы до ног, думая, что меня вполне могут повесить, если Рэп мертв.

Лестница наполнилась неясными звуками. Это был нарастающий поток тяжелых шагов, лязга оружия и коротких фраз.

Внезапно кто-то попытался открыть мою дверь. Она была заперта на засов.

Затем раздался сильный шум.

- Именем закона - откройте!

Я поднялся, дрожа и чувствуя слабость в коленях.

- Откройте! - повторил тот же голос.

Я думал сбежать по крышам; но едва высунул голову из окошечка своей табакерки, как отпрянул назад, охваченный головокружением. Я в мгновение ока увидел окна внизу с их блестящими стеклами, цветочными горшками, птичьими клетками и решетками. Ниже - балкон; еще ниже - уличный фонарь; еще ниже - вывеска "Красная бочка", обрамленная железом; и, наконец, три сверкающих штыка, только и ждущих моего прыжка, чтобы пронзить меня от подошв до макушки. На крыше дома напротив за дымоходом притаилась черепаховая кошка, наблюдая за стайкой воробьев, дерущихся у водосточной трубы.

Невозможно представить, какую четкость, интенсивность и быстроту приобретает человеческий глаз, когда его стимулирует страх.

В третий раз я услышал:

- Открывайте, или мы взломаем дверь!

Видя, что бегство невозможно, я, шатаясь, подошел к двери и отодвинул засов.

Две руки немедленно схватили меня за воротник. Невысокий коренастый мужчина, от которого пахло вином, сказал:

- Я арестую вас!

На нем был бутылочно-зеленый редингот, застегнутый до подбородка, и шляпа-труба. У него были большие каштановые бакенбарды, кольца на каждом пальце, и звали его Пассау.

Он был начальником полиции.

Пять бульдогов с плоскими шапочками, носами, похожими на пистолеты, и загнутыми вверх нижними челюстями наблюдали за мной снаружи.

- Чего вы хотите? - спросил я Пассау.

- Спускайтесь вниз, - грубо крикнул он, подавая знак одному из своих людей.

Этот человек схватил меня, скорее мертвого, чем живого, в то время как несколько других мужчин перевернули мою комнату вверх дном.

Я спустился вниз, поддерживаемый под руки, как человек на последней стадии чахотки - с растрепанными волосами и спотыкаясь на каждом шагу.

Они затолкали меня в карету между двумя крепкими парнями, которые из милосердия позволили мне увидеть концы своих дубинок, привязанных к запястьям кожаным шнурком, - и затем карета тронулась.

Я услышал позади нас топот ног городских мальчишек.

- Что я сделал? - спросил я одного из своих охранников.

Он посмотрел на другого со странной улыбкой и сказал странным голосом:

- Ганс - он спрашивает, что он натворил!

От этой улыбки у меня кровь застыла в жилах.

Вскоре карету окутала глубокая тень; под аркой раздался стук лошадиных копыт. Мы входили в Распельхаус. Об этом месте можно было бы сказать:

"Я хорошо вижу, как войти в это логово,

Не думая о том, есть ли из него выход".

В этом мире не все радужно; из когтей Рэпа я попал в темницу, из которой очень немногим беднягам выпадает шанс сбежать.

Большие темные дворы и ряды окон, как в больнице, с решетками; ни веточки зелени, ни гирлянды плюща, ни даже флюгера в перспективе - таким было мое новое жилище. Этого было достаточно, чтобы заставить человека рвать на себе волосы.

Сотрудники полиции в сопровождении тюремщика временно поместили меня в карцер.

Тюремщика, если я правильно помню, звали Каспер Шлюссель; в своей серой шерстяной шапочке, с трубкой в зубах и связкой ключей на поясе он напомнил мне бога Сову карибов. У него были такие же золотисто-желтые глаза, которые видят в темноте, нос, похожий на запятую, и шея, вдавленная в плечи.

Шлюссель запер меня так же спокойно, как человек запирает свои носки в шкаф, думая при этом о чем-то другом. Что касается меня, то я простоял больше десяти минут, заложив руки за спину и опустив голову. По истечении этого времени я сделал следующее размышление: "Падая, Рэп закричал: "Я убит", но он не сказал, кем; я заявлю, что это был мой сосед, старый торговец в очках: он будет повешен вместо меня".

Эта мысль успокоила мое сердце, и я глубоко вздохнул. Затем оглядел свою тюрьму. Казалось, ее недавно побелили, и на стенах не было никаких рисунков, за исключением одного угла, где моим предшественником была грубо намалевана виселица. Свет проникал через крошечное окошко примерно в девяти-десяти футах от пола; мебель состояла из пучка соломы и кадки.

Я сел на солому, обхватив колени руками, в глубоком унынии. С большим трудом я мог мыслить ясно; но когда внезапно представил, что Рэп перед смертью донес на меня, мои ноги начало покалывать, и я вскочил, кашляя, как будто пеньковая веревка уже затягивалась вокруг моей шеи.

В тот же момент я услышал шаги Шлюсселя по коридору; он открыл камеру и велел мне следовать за ним. Его все еще сопровождали два офицера, поэтому я решительно зашагал в ногу.

Он шел по длинным галереям, освещенным через равные промежутки маленькими окнами. За решеткой я увидел знаменитого Джик-Джека, которого должны были казнить завтра. На нем была смирительная рубашка, и он пел хриплым голосом:

- Я - король этих гор.

Увидев меня, он окликнул:

- Эй, товарищ! Я оставлю для тебя место справа от себя.

Двое полицейских и бог Сова посмотрели друг на друга и улыбнулись, в то время как я почувствовал, как мурашки поползли по моей спине.

III

Шлюссель провел меня в большой и очень унылый зал со скамьями, расположенными полукругом. Вид этого пустынного зала с двумя высокими решетчатыми окнами и вырезанным из старого коричневого дуба Христом с распростертыми руками и печально склоненной на плечо головой внушил мне своего рода религиозный страх, который хорошо соответствовал моему реальному положению.

Все мои мысли о ложном обвинении исчезли, мои губы дрожащим голосом пробормотали молитву.

Я давно не молился; но несчастье всегда приводит нас к мыслям о покорности. Человек так мал и слаб!

Напротив меня, на возвышении, спиной к свету сидели двое мужчин, так что их лица находились в тени. Однако я узнал Ван Спрекдала по его орлиному профилю, освещенному косым отражением от окна. Другой человек был толстым, у него были круглые, пухлые щеки и короткие руки, и он был одет в мантию, как и Ван Спрекдал.

Внизу находился секретарь суда Конрад; он писал за низким столиком и щекотал кончик уха кончиком пера. Когда я вошел, он замер и с любопытством посмотрел на меня.

Меня заставили сесть, и Ван Спрекдал, повысив голос, сказал мне:

- Кристиан Вениус, где вы взяли этот набросок?

Он показал мне ночной набросок, который держал в руках. Рисунок был передан мне. Изучив его с минуту, я поднял глаза на судью.

- Я его нарисовал, - ответил я глухим голосом.

Последовало долгое молчание; секретарь суда Конрад записал мой ответ. Я услышал, как его перо заскрипело по бумаге, и подумал: "Почему они задали мне этот вопрос? Это не имеет никакого отношения к удару, который я нанес Рэпу в спину".

- Вы его нарисовали? - спросил Ван Спрекдал. - Вы видели эту картину?

- Это плод чистой фантазии.

- Вы не скопировали детали с какого-нибудь места?

- Нет, сэр, я все это выдумал.

- Обвиняемый Кристиан, - сказал судья суровым тоном, - я прошу вас подумать. Не лгите.

- Я сказал правду.

- Запишите это, секретарь, - сказал Ван Спрекдал.

Перо царапнуло по бумаге.

- А эта женщина, - продолжал судья, - эта женщина, которую убивают на краю колодца, - вы ее тоже выдумали?

- Конечно.

- Вы никогда ее не видели?

- Никогда.

Ван Спрекдал возмущенно поднялся; затем, снова сев, он, казалось, вполголоса посоветовался со своим спутником.

Эти два темных профиля, вырисовывающиеся силуэтами на фоне яркого света за окном, и трое мужчин, стоящих позади меня, тишина в холле - все это заставило меня вздрогнуть.

- Чего вы от меня хотите? Что я сделал? - пробормотал я.

Внезапно Ван Спрекдал сказал моим охранникам:

- Вы можете отвести заключенного в карету; мы поедем на Метцерштрассе.

Затем, обращаясь ко мне:

- Кристиан Вениус, - воскликнул он, - вы в плачевном положении. Соберитесь с мыслями и помните, что, если закон людей непреклонен, для вас все еще остается милость Божья. Вы можете заслужить ее, признавшись в своем преступлении.

Эти слова ошеломили меня, как удар молотка. Я упал на спину с распростертыми руками, воскликнув:

- Ах! какой ужасный сон!

И потерял сознание.

Когда я пришел в себя, карета медленно катилась по улице; перед нами ехала другая. Оба офицера были со мной. Один из них по дороге предложил своему спутнику щепотку табаку; я машинально протянул руку к табакерке, но он быстро отдернул ее.

Мои щеки покраснели от стыда, и я отвернулся, чтобы скрыть свое волнение.

- Если вы выглянете наружу, - сказал человек с табакеркой, - мы будем вынуждены надеть на вас наручники.

- Да задушит тебя дьявол, ты, адский негодяй! - сказал я про себя. Когда карета остановилась, один из них вышел, в то время как другой держал меня за шиворот; затем, увидев, что его товарищ готов принять меня, он грубо подтолкнул меня к нему.

Эти бесконечные предосторожности по сохранению моей личности не предвещали ничего хорошего; но я был далек от осознания серьезности обвинения, нависшего над моей головой, пока тревожное обстоятельство не открыло мне глаза и не повергло меня в отчаяние.

Они толкали меня по низкому переулку, тротуар которого был неровным и разбитым; вдоль стены текла желтоватая жижа, источавшая зловонный запах. Я шел по этому темному месту с двумя мужчинами позади меня. Чуть дальше проступила светотень внутреннего двора.

По мере продвижения меня охватывал все больший ужас. Это было неестественное чувство; это была острая тревога - как в ночном кошмаре. Я инстинктивно отшатывался при каждом шаге.

- Идите! - крикнул один из полицейских, положив руку мне на плечо. - Идите!

И я неохотно пошел дальше.

Но каково же было мое изумление, когда в конце прохода я увидел двор, который нарисовал накануне вечером, с его стенами, утыканными крючьями, кучей старого железа, курятником и клеткой для кроликов. Ни одного слухового окна, высокого или низкого, ни одного разбитого стекла, ни малейшая деталь не была упущена.

Я был как громом поражен этим странным открытием.

Возле колодца стояли двое судей, Ван Спрекдал и Рихтер. У их ног лежала старая женщина, распростертая на спине, с длинными, редкими седыми волосами, посиневшим лицом, широко открытыми глазами и высунутым языком.

Это было ужасное зрелище!

- Ну, - сказал Ван Спрекдал торжествующе, - что вы можете сказать?

Я не ответил.

- Вы помните, как бросили эту женщину, Терезу Беккер, в этот колодец после того, как задушили ее, чтобы отнять у нее деньги?

- Нет, - воскликнул я, - нет! Я не знаю эту женщину: я никогда не видел ее здесь раньше. Да поможет мне Бог!

- Этого достаточно, - ответил он сухим голосом. И, не сказав больше ни слова, ушел со своим спутником.

Теперь полицейские сочли, что им лучше надеть на меня наручники. Они отвезли меня обратно в Распельхаус, в состоянии глубокого отупения, я не знал, что и думать; меня мучила совесть; я даже спросил себя, уж не убил ли я старуху на самом деле!

В глазах офицеров я был осужден.

Не буду рассказывать вам о своих эмоциях в ту ночь в Распельхаусе, когда, сидя на своей соломенной кровати напротив окна и видя виселицу в перспективе, я услышал, как стражники кричат в ночной тишине: "Спите, жители Нюрнберга; Господь хранит вас. Час ночи! Два часа! Три часа!"

Каждый может составить себе собственное представление о такой ночи. Есть прекрасная поговорка, что лучше быть повешенным невиновным, чем виновным. Для души - да; но для тела это не имеет никакого значения; напротив, оно брыкается, проклинает свою судьбу, пытается убежать, хорошо зная, что его путь заканчивается веревкой. Добавьте к этому, оно раскаивается в том, что недостаточно радовалось жизни, и в том, что прислушивалось к душе, когда проповедовало воздержание.

- Ах! если бы я только знало! - кричало мое тело, - ты бы не водил меня за нос своими громкими словами, своими красивыми фразами и великолепными предложениями! Ты бы не соблазнял меня своими прекрасными обещаниями. У меня должно было быть много счастливых моментов, которые теперь потеряны навсегда. Все кончено! Ты говорил мне: "Контролируй свои страсти". Очень хорошо! Я контролировало их. И вот теперь я здесь! Они собираются повесить меня, а тебя - позже они будут говорить о тебе как о возвышенной душе, стоике, мученике из-за ошибки правосудия. Они никогда не подумают обо мне!

Таковы были печальные размышления моего бедного тела.

Забрезжил день; сначала тусклый и нерешительный, он отбрасывал неуверенный свет на мое окно с поперечными решетками, похожее на яблочко; затем он засверкал на стене в задней части дома. Снаружи на улице стало оживленно. Это был базарный день; пятница. Я слышал, как проезжали тележки с овощами, а также как шли деревенские жители со своими корзинами. Куры кудахтали в клетках, когда их проносили мимо, несколько продавцов масла переговаривались между собой. Расставляли прилавки, рынок напротив открылся.

Наконец, рассвело, и гул растущей толпы, домработниц, которые собирались с корзинами на руках, приходили и уходили, обсуждали и продавали, подсказал мне, что уже восемь часов.

При свете я немного ободрился. Некоторые из моих черных мыслей исчезли. Я захотел посмотреть, что происходит снаружи.

Другим заключенным до меня удалось взобраться к окну; они вырыли несколько отверстий в стене, чтобы было легче взбираться. Я тоже забрался, и, сидя на овальном краю окна, согнув ноги и склонив голову, мог видеть толпу, жизнь и движение. Слезы текли по моим щекам. Я больше не думал о самоубийстве. Я испытывал потребность жить и дышать.

- Ах! - сказал я. - Жить, какое это счастье! Пусть они запрягут меня в тачку - пусть они наденут мне на ногу шар и цепь - ничто не имеет значения, лишь бы я мог жить!

Старый рынок с крышей в форме огнетушителя, опирающейся на тяжелые колонны, представлял собой великолепную картину: пожилые женщины, сидящие перед корзинами с овощами, клетками с домашней птицей и корзинами с яйцами; за ними евреи, торговцы старой одеждой, с лицами цвета старого самшита; мясники с обнаженными руками, разделывающие мясо на своих прилавках; соотечественники в больших шляпах, сдвинутых на затылок, спокойные и серьезные, безмятежно курящие свои трубки, заложив руки за спину и опираясь на свои трости.

Затем суматоха и шум толпы - эти кричащие, пронзительные, серьезные, высокие и короткие слова - эти выразительные жесты - эти внезапные позы, которые издалека показывают ход дискуссии и так хорошо передают характер человека, короче говоря, все это захватило мой разум, и, несмотря на мое печальное состояние, я чувствовал себя счастливым оттого, что все еще принадлежу этому миру.

И вот, пока я таким образом осматривался, мимо прошел мужчина - мясник, наклонившись вперед и неся на плечах огромную четверть говяжьей туши; руки у него были обнажены, локти подняты вверх, а голова согнута. Его длинные волосы, как у Сикамбрийца Сальватора, скрывали от меня его лицо; и все же при первом взгляде я вздрогнул.

- Это он! - сказал я.

Вся кровь в моем теле прилила к сердцу. Я слез с подоконника, дрожа до кончиков пальцев, чувствуя, как дрожат мои щеки и бледность разливается по лицу, бормоча сдавленным голосом:

- Это он! Он там - там - а я, я должен умереть, чтобы искупить его преступление. О Боже! что мне делать? Что мне делать?

Внезапная идея, - вдохновение с Небес, - промелькнула у меня в голове. Я сунул руку в карман пальто - там была моя коробка с мелками!

Бросившись к стене, я начал рисовать место убийства со сверхчеловеческой энергией. Никакой неуверенности, никаких колебаний! Я узнал этого человека! Я видел его! Он был там раньше меня!

В десять часов тюремщик пришел в мою камеру. Его совиная сонливость уступила место восхищению.

- Возможно ли это? - воскликнул он, стоя на пороге.

- Пойди, приведи мне моих судей, - сказал я ему, продолжая свою работу с возрастающим ликованием.

Шлюссель ответил:

- Они ждут вас в зале судебного заседания.

- Я хочу сделать признание, - воскликнул я, внося последние штрихи в изображение таинственного персонажа.

Он был как живой; на него было страшно смотреть. Его фигура в полный рост, изображенная на стене, выделялась на белом фоне с удивительной живостью.

Тюремщик ушел.

Через несколько минут появились двое судей. Они были ошеломлены. Я, дрожа, с протянутой рукой, сказал им:

- Вот убийца!

После нескольких мгновений молчания Ван Спрекдал спросил меня:

- Как его зовут?

- Я не знаю; но в данный момент он на рынке; он режет мясо в третьем ларьке слева, если войти с улицы Трабаус.

- Что вы думаете? - спросил он, наклоняясь к своему коллеге.

- Пошлите за этим человеком, - ответил тот серьезным тоном.

Несколько офицеров, оставшихся в коридоре, подчинились этому приказу. Судьи встали, изучая набросок. Что касается меня, то я упал на свою соломенную подстилку, опустив голову между колен, совершенно обессиленный.

Вскоре под аркой послышались шаги, отдававшиеся эхом. Те, кто никогда не ждал часа избавления и не считал минуты, которые кажутся столетиями, - те, кто никогда не испытывал острых эмоций возмущения, ужаса, надежды и сомнения, - не могут иметь представления о внутреннем ознобе, который я испытал в тот момент. Я бы различил походку убийцы, идущего между охранниками, среди тысячи других. Они приблизились. Сами судьи казались растроганными. Я поднял голову, чувствуя, как сердце сжимает железная рука, я устремил взгляд на закрытую дверь. Она открылась. Вошел мужчина. Щеки у него были красные и опухшие, мышцы на крупных сжатых челюстях подергивались до самых ушей, а маленькие беспокойные глазки, желтые, как у волка, поблескивали под густыми желтовато-рыжими бровями.

Ван Спрекдал молча показал ему набросок.

Этот человек-убийца с широкими плечами, взглянув, побледнел - затем, издав рев, от которого мы все пришли в ужас, взмахнул своими огромными руками и отскочил назад, стараясь сбить охранников с ног. В коридоре произошла ужасная борьба; слышно было только тяжелое дыхание мясника, его невнятные проклятия, короткие слова и шарканье ног охранников по каменным плитам.

Это продолжалось около минуты.

Наконец убийца вернулся, с опущенной головой, налитыми кровью глазами и сцепленными за спиной руками. Он снова посмотрел на портрет убийцы; казалось, он задумался, а затем тихим голосом, словно разговаривая сам с собой, произнес:

- Кто мог видеть меня, - сказал он, - в полночь?

Я был спасен!

Много лет прошло со времени того ужасного приключения. Слава Богу! Я больше не рисую силуэты и портреты бургомистров. Благодаря упорному труду я завоевал свое место в мире и честно зарабатываю на жизнь, рисуя произведения искусства - единственная цель, на мой взгляд, к которой должен стремиться настоящий художник. Но воспоминание об этом ночном наброске навсегда осталось в моей памяти. Иногда, в разгар работы, мысль об этом возвращается. Тогда я откладываю палитру и раздумываю - часами.

Как могло преступление, совершенное человеком, которого я не знал, в месте, которого я никогда не видел, быть воспроизведено моим карандашом во всех мельчайших деталях?

Было ли это случайно? Нет! И более того, что такое случайность, как не следствие причины, о которой мы ничего не знаем?

Прав ли был Шиллер, когда говорил: "Бессмертная душа не участвует в слабостях материи; во время сна тела она расправляет свои сияющие крылья и путешествует Бог знает куда! Что она делает, никто не может сказать, но вдохновение иногда выдает тайну ее ночных странствий".

Кто знает? Природа более дерзка в своих реалиях, чем человек в своих самых безумных фантазиях.

ТКАЧ ИЗ ШТАЙНБАХА

- Ты говоришь о горах, - сказал мне однажды старый ткач Генрих, грустно улыбаясь, - но если хочешь увидеть высокую гору, то не сможешь этого сделать здесь, у Саверна. Ты должен отправиться в Дагсберг, оттуда спуститься в Нидек, в Хаслах, подняться на гору Сен-Дье, в Герардмер, в Ретурнемер. Там ты найдешь гору, покрытую деревьями - деревьями, скалами, озерами и пропастями.

Говорят, что сейчас через Хонек проложена хорошая дорога, но я с трудом в это верю. Высота горы превышает пять тысяч футов, и даже в июле на ней лежит снег. Ее склоны спускаются перпендикулярно к Мюнстерскому ущелью - огромным черным скалам, изрезанным и поросшим елями, которые при взгляде снизу кажутся папоротниками. С вершины можно увидеть на немецкой стороне долину Эльзаса, Рейн, Швейцарские Альпы; глядя в сторону Франции, - озера Ретурнемер, Лонжемер и горы - горы без числа!

Как часто я охотился в этой прекрасной стране! Сколько зайцев я убил там; сколько косуль, диких кабанов на этих лесистых склонах; сколько ласок, куниц и диких кошек на вересковой пустоши; сколько форели я поймал в тех водах!

Меня знали все, от Ширмека до Герардмера. "А вот и Генрих, - говорили они, - со своим венком из дроздов и синичек". Затем мне освобождали место за столом и отрезали большой ломоть домашнего хлеба, который, казалось, только что вынули из духовки. Они ставили передо мной сыр и наполняли мой бокал белым эльзасским вином. Хорошенькие девушки подходили и клали руки мне на плечи, девушки со вздернутыми носиками, красными губами и свежими щеками, а старики протягивали ко мне руки и говорили: "Ну что, Генрих, будет хорошая погода для дневного покоса? Может быть, мы отведем свиней в лес, а волов - на луг?" Старухи тоже откладывали свои метлы за дверь и подходили узнать что-нибудь новенькое.

Иногда, уходя от них, я вешал на кухне старого зайца с длинными желтыми зубами и шерстью, рыжей, как сухой мох, или зимой какую-нибудь дичь, которую нужно было три дня подержать на морозе, прежде чем готовить. Этого было достаточно; мне всегда были рады, и у меня всегда был уголок за столом. Ах, это были счастливые дни, прекрасные люди, прекрасная страна Вогезов.

- Почему же тогда, Генрих, - спросил я, - ты покинул эту прекрасную страну, если так сильно любил ее?

- Ну, мсье Кристиан, человек никогда не бывает счастлив. Мой взгляд затуманился, руки задрожали. Не один заяц ускользнул от меня. Затем каждый день стали прибывать новые егеря. Против меня было возбуждено больше дел, чем осел смог бы донести на своей спине до суда. Жандармы преследовали меня и искали повсюду. Поверьте, мне пришло время уходить, поэтому я взялся за нитку и челнок, и у меня все получилось. Я не раскаиваюсь в этом; нет, я не раскаиваюсь в этом.

Лицо старика омрачилось, и, поднявшись со своего места, он медленно прошелся взад и вперед по маленькой комнате, заложив руки за спину и опустив голову; бледный, он смотрел прямо перед собой. Мне показалось, я вижу старого беззубого волка с обломанными когтями, который бросил погони и довольствуется чем придется.

Время от времени его щеки нервно подергивались, а последние лучи солнца, падавшие на ткацкий станок и старую стену и освещавшие старинные гравюры Монбельяра, придавали этому месту странное таинственное очарование.

Внезапно он остановился и, посмотрев мне в лицо, отрывисто произнес:

- Ну да, я бы предпочел умереть посреди леса под открытым небом, чем стать таким, но была и другая причина!

Он сел у маленького окошка и, глядя на солнце, продолжил:

- Однажды осенью 1827 года, около одиннадцати часов вечера, я с ружьем на плече отправился из Герардмера в Шлонк, дикое местечко между Хонеком и горой Гениз. По утрам там можно было увидеть кружащиеся стаи хищных птиц - ястребов-перепелятников, канюков, а иногда и орлов, заблудившихся в горных туманах. Поскольку орлы обычно возвращались обратно, как только начинало светать, если кто-то хотел добыть их, необходимо было прибыть на место как можно раньше. Там также водились куницы, дикие кошки, хорьки и ласки, питавшиеся яйцами и игравшие на дне пещер.

Я добрался до ущелья в два часа ночи и шел по небольшой тропинке, которую нужно было хорошо знать, чтобы безопасно ступать по ней, потому что она проходила по краю пропасти. У подножия скал росли заросли влажного папоротника, а в трехстах футах внизу виднелись верхушки самых высоких елей.

Однако в этот час ничего этого не было видно. Ночь была темная, как в духовке, и лишь несколько звезд сверкали на небе.

Я слышал, как вокруг меня пронзительно кричат куницы. Эти животные бегают по ночам, как крысы, а при лунном свете иногда можно увидеть двух, трех или больше куниц, следующих одна за другой и взбегающих на скалы так быстро, как это только возможно.

В ожидании рассвета я присел у подножия дуба и закурил трубку. Воздух был так неподвижен, что ни один лист не шевелился, и можно было подумать, все вокруг вымерло.

Когда я просидел там, наверное, с четверть часа, мечтая о самых разных вещах, мне вдруг показалось, будто я увидел огонек у подножия скалы.

"Что бы это могло быть?" - спросил я себя.

Минуту спустя свет стал ярче и заиграл на ветвях некоторых деревьев, тени которых плясали на водах реки Тонхельбах. Вокруг пламени появились какие-то черные фигуры; они двигались, как муравьи. Это цыгане разбили лагерь у подножия скалы и разожгли костер, чтобы приготовить себе завтрак, прежде чем отправиться в путь.

Вы не можете себе представить, мсье Кристиан, как прекрасен был тот лагерь на дне пропасти. Старые высохшие деревья, вьющийся плющ, ежевика и жимолость, свисавшие со скалы! Тысячи отражений появлялись в пене потока и гасли вдали, и их странное мерцание танцевало под листвой огромных дубов, подобно танцу блуждающих огней на Блоксберге.

С той высоты, где я находился, это казалось мне огромной картиной, написанной огнем и золотом, на фоне глубоких теней.

Долгое время я оставался там, размышляя, говоря себе, что люди среди лесов и гор подобны жалким насекомым во мху. Мне в голову пришли тысячи других мыслей.

В конце концов я проскользнул сквозь кусты между двумя скалами и спустился по склону Краппенфельса, чтобы получше разглядеть незнакомцев. Однако по мере того, как склон становился все круче, я снова остановился у дерева примерно в тысяче футов над цыганами.

Затем я увидел старую женщину, сидевшую у костра. Пламя освещало ее профиль. Ее длинные худые руки лежали на коленях, а глаза были устремлены на горшок. Трое или четверо детей, почти голых, прыгали вокруг нее, как лягушки. Чуть поодаль, в тени, сидели женщины и мужчины, готовясь к путешествию. Они поднялись, подошли к костру, чтобы подбросить в него свежих листьев, и по мере того, как они подбрасывали все больше и больше, над долиной поднимались огромные клубы серого дыма.

Пока я спокойно наблюдал за происходящим, меня осенила дьявольская мысль, заставившая меня рассмеяться.

- Ха! - сказал я. - Если бы посреди этой компании внезапно упал огромный камень, как бы уставилась на него эта старуха с крючковатым носом и как бы раскрыли глаза остальные! Ха! ха! Это было бы весело!

Однако я подумал, что было бы преступлением взять камень и бросить его в цыган, которые не причинили мне никакого вреда.

- Да, - сказал я, - это было бы отвратительно. Я никогда бы себе этого не простил.

- К несчастью, я нашел большой камень, лежавший прямо у моей ноги. Я дотронулся до него ногой, он шатался. - Генрих замолчал. Он был очень бледен. Через секунду-другую он продолжил. - Видите ли, мсье Кристиан, как бы кто ни утверждал обратное, охота - это дьявольская страсть. Она развивает инстинкты убийцы, скрытые в тайниках наших сердец, и в конце концов заставляет нас находить удовольствие в злодеяниях. Если бы я не привык проливать кровь за более чем тридцать лет, то при мысли о том, чтобы лишить жизни одного из этих бедных цыган, у меня волосы встали бы дыбом. Мне следовало бы покинуть это место, чтобы не поддаваться искушению, но привычка убивать сделала меня жестоким, и в конце концов, должен сказать, дьявольское любопытство приковало меня к этому месту.

Я представлял, как удивятся цыгане - раскрыв рты, они будут бегать туда-сюда, поднимать руки, кричать, ползать на четвереньках среди скал. Их фигуры были бы такими комичными, их гримасы такими забавными! Помимо воли, моя нога мягко двинулась вперед, и большой кусок скалы покатился по склону.

Сначала он немного отклонился в сторону и медленно двинулся дальше. Я мог бы поймать его и уже собирался броситься за ним, но он повернул на более крутой участок склона, и подскочил на три фута, потом на шесть, потом на двенадцать! Я почувствовал, что бледнею, ноги у меня задрожали. Камень подпрыгнул, упал, оказавшись на одной линии с огнем. Я видел, как он подпрыгнул, потом потерял его из виду и услышал, как он рухнул, как дикий кабан. Это было ужасно.

Я издал крик, от которого зазвенели горы. Цыгане посмотрели вверх. Было слишком поздно. В этот момент камень в последний раз взмыл в воздух, и огонь погас.

Генрих замолчал и смотрел на меня с изможденным лицом. На лбу у него выступил пот. Я ничего не сказал и опустил голову, потому что не осмеливался взглянуть на него.

Через несколько мгновений старый браконьер продолжил.

- Именно это я и сделал, мсье Кристиан, и вы первый, кому я рассказал об этом, с тех пор как два года спустя исповедался старому кюре Готлибу из Ширмека. Священник сказал мне: "Генрих, тебя погубила любовь к крови - ты убил бедную старую женщину ради забавы. Это ужасное преступление. Забудь об оружии. Работай, а не убивай, и, возможно, Бог еще простит тебя". Что касается меня, я не могу оправдать себя. Я знал, что он был прав, что охота погубила меня. Я отдал свою собаку сапожнику в Хорхофе. Я прислонил ружье к стене. Я сел в почтовую карету, и вот я здесь.

Он замолчал.

Так мы долго сидели, друг напротив друга, не обменявшись ни словом. Наступила ночь, и над деревней Штайнбах воцарилась мертвая тишина - далеко, очень далеко, по дороге в Саверн, с грохотом катила тяжелая карета.

Около девяти часов луна стала подниматься из-за Шнееберга, и я поднялся, чтобы уйти. Старый браконьер проводил меня до дверей своего маленького домика.

- Как вы думаете, мсье Кристиан, - сказал он, беря меня за руку, - простит ли меня Бог?

Его голос дрожал.

- Если вы много страдали, Генрих. Страдать - значит искупать вину.

Некоторое время он молча смотрел на меня.

- Если бы я много страдал! - с горечью произнес он наконец. - Если бы я много страдал! Ах, мсье Кристиан, неужели вы думаете, что я не страдал? Может ли ястреб быть счастлив в клетке? Это невозможно. Нужно кормить его вкусными кусочками, чтобы он не грустил! Он смотрит на небо сквозь прутья своей клетки. Его крылья трепещут, и он умирает! Что ж, в течение десяти лет я был похож на такого ястреба.

Он снова замолчал, а затем, внезапно, словно очнувшись, воскликнул:

- О, высокие горы! огромные леса, уединение! жизнь в лесу!

Он простер руки к далеким вершинам Вогезов, черные громады которых виднелись вдали, и крупные слезы наполнили его глаза.

- Бедный старик! - сказал я, расставаясь с ним. - Бедный старик!

И, погруженный в свои мысли, зашагал по узкой тропинке, идущей вдоль вересковой пустоши.

ЛИОНСКИЙ КУРЬЕР

В апреле 1796 года, или, согласно датам бывшей Французской республики, во флореале четвертого года, молодой человек по имени Жозеф Лесюр прибыл в Париж со своей женой и тремя детьми из Дуэ, своего родного города. Ему было тридцать три года, и он обладал состоянием в 15 000 франков (600 фунтов стерлингов) в год, полученным в наследство от его родственников и родственников его жены. Он снял квартиру в доме нотариуса мсье Муне на улице Монмартр и начал готовиться к постоянному проживанию в Париже и обучению своих детей. Одной из первых его забот было вернуть некоему Гесно, владельцу закусочной в Дуэ, две тысячи франков, которые он ранее занял. На следующий день Гесно пригласил Лесюра позавтракать. Соответственно, они позавтракали в доме No 27 по улице Бушери в компании еще двух человек, один из которых, джентльмен по фамилии Куриоль, был приглашен в связи с тем, что он зашел к третьему лицу как раз в тот момент, когда они садились завтракать. Все четверо оставались за столом почти до двенадцати часов, затем отправились в Пале-Рояль и, выпив кофе в "Ролонд дю Каво", расстались.

Четыре дня спустя (27 апреля) было замечено, как четверо всадников на хороших, но, очевидно, наемных лошадях выехали из Парижа через Шарантонскую заставу, словно на увеселительную вечеринку. Все они были одеты в длинные плащи, как тогда было модно, а на поясе у них висели сабли. Одним из них был Куриоль.

Между двенадцатью и часом дня четверо всадников прибыли в прелестную деревушку Монжерон, расположенную на дороге в Мелен и Бургонь. Один из участников вечеринки. поскакал вперед, чтобы заказать обед в "Отель де ла Пост", который держал Сьер Эврард. После обеда они попросили трубки и табак, и двое из них закурили. Они оплатили счет и отправились в казино, где выпили по четыре чашки кофе. В три часа дня они сели на лошадей и, следуя по тенистой буковой дороге, ведущей через Монжерон в лес Ленарб, пешком направились в Льерсэнт, живописную деревушку, расположенную посреди рощи.

Они прибыли в Льерсэнт около четырех часов дня, и здесь сделали еще один продолжительный привал. Лошадь одного из участников экспедиции потеряла подкову, а у одного из мужчин оборвалась цепочка от шпоры, когда он столкнулся с лошадью своего друга. Этот человек остановился на въезде в деревню, у хижины женщины по имени Шатлен, продавщицы лимонада, попросил ее угостить его кофе и дать ему немного грубой нитки, чтобы починить цепочку от его шпоры. Женщина сразу же выполнила его двойную просьбу, и, поскольку путешественник был не очень искусен в починке цепочки, она позвала свою служанку, некую Гроссетете, которая, соответственно, починила цепочку и помогла прикрепить шпору к сапогу. За это время трое других всадников спешились у некоего Шампо, хозяина гостиницы, и выпили, пока тот проводил лошадь и всадника к деревенскому кузнецу, человеку по имени Мотто. Когда лошадь была подкована, четверо путешественников отправились в кафе Шатлен, где сыграли несколько партий в бильярд. В половине восьмого, выпив по стаканчику у хозяина гостиницы, в дом которого вернулись за своими лошадьми, они сели в седла и поскакали в сторону Мелена.

Войдя, Шампо увидел на столе саблю, которую один из путешественников забыл заткнуть за пояс. Он хотел, чтобы его конюх последовал за ними, но они уже скрылись из виду. Не прошло и часа, как путешественник, которому принадлежало оружие и который починил шпору, вернулся за ним. Он выпил стакан бренди и пустился во весь опор в том направлении, куда направились его спутники. В этот момент прибыл почтовый курьер из Парижа в Лион, чтобы сменить лошадей. Было около половины девятого, стемнело. Сменив лошадей и наняв нового форейтора, курьер отправился в путь, чтобы миновать длинный лес Ленарт. Почта в то время представляла собой нечто вроде почтовой кареты с большим отделением позади, в котором хранились депеши, и имелось только одно место для пассажира, рядом с курьером. В данный момент его занимал мужчина лет тридцати, который в то утро прибыл в Лион под именем Лаборда, торговца шелком.

На следующее утро почта была найдена разграбленной, курьер лежал мертвым на своем сиденье с ранением прямо в сердце; форейтор тоже лежал на дороге с разрубленной головой, правой рукой и грудью, израненной в трех местах. Раны форейтора, очевидно, были нанесены саблями, которыми орудовали два человека. Рядом с каретой была найдена только одна лошадь.

Из почтового отделения было похищено 75 000 ливров ассигнациями, серебром и банковскими билетами.

Сотрудники юстиции, проведя расследование, немедленно установили, что пять человек прошли через контрольно-пропускной пункт Рамбуйе и направились в Париж между четырьмя и пятью часами утра после убийства. Лошадь, на которой ехал форейтор, была найдена бродящей по Королевской площади; они установили, что четыре лошади, покрытые пеной и совершенно измученные, были доставлены около пяти часов утра к человеку по имени Мюирон, на улицу Фоссес, Сен-Жермен-л'Оксеруа, двумя лицами, которые привели четырех лошадей, наняв их накануне вечером. Это были люди по имени Бернар и Куриоль. Бернар был немедленно арестован. Куриоль сбежал.

В ходе расследования стало очевидно, что преступников было пятеро. Было получено описание четырех человек, которые приехали из Парижа и остановились в Монжероне и Льерсэнте, от многих людей, с которыми они беседовали по дороге. Было также получено описание человека, занявшего его место рядом с курьером под фамилией Лаборд, от клерка в почтовой конторе и от тех, кто видел, как он садился на свое место.

След Куриоля был прослежен до замка Тьерри, где он остановился в доме некоего Брейера, у которого, как можно предположить, также останавливался курьер из Дуэ. Полиция прибыла туда и арестовала Куриоля. При нем была обнаружена денежная сумма в ассигнациях, векселях и наличными, равная примерно пятой части того, что было изъято из почты. Гесно и Брюэр также были взяты под стражу, но они предъявили такое убедительное алиби, что были отпущены, как только прибыли в Париж.

Предварительное расследование по этому делу было поручено провести некоему Добентону, судебному следователю округа Пон-Неф и офицеру судебной полиции. Судья, отпустив Гесно, велел ему на следующее утро обратиться в его офис с заявлением о возврате документов, которые были изъяты у него в замке Тьерри. В то же время он приказал офицеру полиции по имени Хьюдон немедленно отправиться в Монжерон и Льерсэнт и привезти с собой свидетелей, список которых он составил, чтобы на следующий день собрать их всех вместе и подготовить к допросу.

Гесно, желая как можно скорее получить свои документы, вышел из дома раньше обычного. Незадолго до того, как он добрался до центрального офиса, он встретил своего друга Лесюра. Они разговорились, и Гесно, объяснив причину своего визита в канцелярию судьи, предложил ему сопровождать его. Они отправились в контору, затем в гостиницу, которую впоследствии занял префект полиции, и, поскольку гражданин Добентон еще не прибыл, сели в приемной, чтобы дождаться его и поскорее освободиться.

Около десяти часов судья, который вошел в свою комнату через отдельную дверь, был прерван во время ознакомления с документами перед допросом свидетелей офицером Хьюдоном.

- Господин судья, - сказал он, - среди свидетелей есть двое - женщина Сантон, служанка Эврарда, хозяина гостиницы в Монжероне, и девушка Гроссетете, служанка женщины Шатлен, продавщицы лимонада в Льерсэнте, - которые самым решительным образом заявляют, что двое убийц поджидают в прихожей. Они говорят, что не могут ошибиться, поскольку один из них прислуживал за обедом четверым путешественникам в Монжероне, а другой беседовал с ними в Льрсэнте и больше часа оставался в комнате, пока они играли в бильярд.

Судья, не поверив в это невероятное заявление, приказал представить обеих женщин по отдельности. Затем он допросил каждую из них, после чего они энергично повторили свои показания и заявили, что не могут ошибиться. Затем, предупредив женщин, что от их ответов зависят жизнь и смерть, он приказал привести Гесно в его комнату.

- Что, - спросил судья, - вам здесь нужно?

- Я пришел, - ответил Гесно, - за моими бумагами, которые вы обещали вчера вернуть мне. Меня сопровождает один из моих друзей из Дуэ, моего родного города. Его зовут Лесюр. Мы встретились по дороге, и он ждет меня в соседней комнате.

Затем судья приказал привести еще одного человека, на которого указали две женщины, - это был Лесюр. Он поговорил с ним и Гесно в течение нескольких минут, попросил их пройти в другую комнату, куда им принесут их документы, и конфиденциально попросил Хьюдона не терять их из виду. Когда они вышли из комнаты, судья снова спросил женщин, настаивают ли они на своих предыдущих показаниях. Они ответили, что да. Их показания были зафиксированы в письменном виде, и двое друзей были немедленно арестованы.

С этого времени разбирательство продвигалось с огромной скоростью. Гесно и Лесюр, когда их допросили свидетели, были узнаны почти всеми. Женщина Сантон утверждала, что именно Лесюр после ужина в Монжероне пожелал расплатиться ассигнациями, но высокий темноволосый мужчина (Куриоль) заплатил серебром. Шампо и его жена, владельцы гостиницы в Льерсэнте, узнали в Лесюре человека, который починил свою шпору и вернулся за саблей. Ла Фоли, конюх в Монжероне, и женщина по имени Элфруа, флорист из Льерсэнта, также узнали его. Лоран Шарбонне, рабочий, обедавший в одной комнате с четырьмя всадниками, показал, что именно у него к сапогам были прикреплены шпоры на гусарский манер.

В день своего ареста Лесюр написал своему другу следующее письмо, которое было перехвачено и приобщено к юридическим документам.

"ДРУГ МОЙ, с тех пор как я приехал в Париж, у меня были сплошные неприятности, но я не ожидал такого несчастья, которое сейчас обрушилось на меня. Ты знаешь меня и знаешь, способен ли я унизить себя преступлением, и все же мне вменяется в вину самое ужасное из всех. Меня обвиняют в убийстве курьера, который направлялся в Лион. Трое мужчин и две женщины, которых я не знаю и даже не знаю, где они живут (ты же знаешь, что я никогда не покидал Парижа), с уверенностью заявили, что помнят меня и что я был первым, кто приехал верхом. Ты знаешь, что я ни разу не садился на лошадь с тех пор, как приехал в Париж. Ты понимаешь, какое огромное значение для меня имеют подобные показания, которые могут привести к моему судебному преследованию. Напряги свою память и постарайся вспомнить, где я был и кого видел в Париже, - кажется, это было седьмого или восьмого числа прошлого месяца, - чтобы я мог разоблачить этих гнусных клеветников и наказать их по закону".

Внизу этого письма были написаны имена людей, которых он видел в тот день: гражданин Тиксье, генерал Камбре, мадемуазель Эжени, гражданин Илер, Ледрю, парикмахер его жены, рабочие, работавшие в его квартире, и привратник дома. В заключение он писал:

"Ты очень обяжешь меня, если будешь часто видеться с моей женой и постараешься утешить ее".

Лесюр, Гесно, Куриоль, Бернар, Ришар и Брюер предстали перед уголовным трибуналом - трое первых как участники или сообщники убийства и ограбления; Бернар - за то, что предоставил четырех лошадей; Ришар - за то, что скрыл Куриоля, а также за то, что спрятал и разделил все или часть похищенного имущества. Брюер - за то, что он принял Куриоля и Гесно в своем доме в Шато-Тьерри. В ходе судебного разбирательства свидетели, которые, по-видимому, узнали Гесно и Лесюра, настаивали на своих показаниях. Гесно и Брюер представили доказательства, которые полностью оправдали их; Гесно самым недвусмысленным образом доказал свое алиби и, таким образом, обеспечил свое оправдание. Лесюр вызвал пятнадцать свидетелей, все они были гражданами респектабельных профессий и пользовались уважением в обществе. Он появился в суде с поразительным спокойствием и уверенностью. Первым свидетелем защиты выступил гражданин Легран, житель городка Лесюра, богатый ювелир. Он показал, что восьмого числа, в тот самый день, когда было совершено преступление, Лесюр провел с ним часть утра. Кроме того, ювелир Алденоф, Илер и Ледрю подтвердили, что они обедали с заключенным в тот же день у родственника Лесюра на улице Монторкей. Они заявили, что после обеда пошли в кафе и, выпив немного ликера, проводили его до его собственного дома.

Художник Бендарт добавил, что собирался пообедать со своими друзьями, но, находясь на службе в Национальной гвардии, не смог прибыть вовремя, и поэтому в тот же вечер он был в доме Лесюра в военной форме и видел, как тот удалился отдыхать. В подтверждение этих показаний свидетель предъявил свое служебное удостоверение, датированное восьмым числом. Рабочие, работавшие в квартирах, которые собирался занять Лесюр, показали под присягой, что видели его несколько раз восьмого и девятого числа.

Ювелир Легран, в подтверждение своих показаний, заявил, что в день 8-го флореаля (27 апреля) он перед обедом обменялся мнениями с Алденофом, или, во всяком случае, что об этом упоминалось в его дневнике в тот день. Он предложил, чтобы принесли его дневник. Он был рассмотрен в суде, и выяснилось, что 9-е было неуклюже зачеркнуто, а 8-е вставлено на его место. Это сразу же изменило благоприятное впечатление, произведенное в пользу обвиняемого, и свидетель был заключен под стражу. После этого он потерял самообладание и признался, - он не был уверен в том, что видел Лесюра в тот день, но, будучи уверен в его невиновности, изменил показания, чтобы подтвердить свою уверенность. Это обстоятельство произвело на судей самое неблагоприятное впечатление, но, несмотря на всю запутанность дела, Лесюр продолжал настаивать на своей невиновности.

На этом обсуждение и прения сторон были закончены, и присяжные удалились для совещаний. В этот момент какая-то женщина, находившаяся в состоянии сильного возбуждения, громко обратилась к председателю суда с просьбой разрешить ей дать показания. По ее словам, голос совести побуждал ее спасти трибунал от совершения страшного преступления. Когда ее привели к судье, она заявила, что Лесюр невиновен, что свидетели приняли его за человека по фамилии Дюбок, на которого он был необычайно похож. Этой женщиной была Мадлен Бребан, подруга Куриоля и наперсница его самых сокровенных мыслей, теперь оставившая его и признавшая его вину, чтобы спасти Лесюра.

Показания Мадлен Бребан были отклонены, и присяжные вынесли свой вердикт, которым Куриоль, Лесюр и Бернар были приговорены к смертной казни; Ришар был приговорен к двадцати четырем годам исправительных работ в кандалах; а Гесно и Брюер были оправданы1.

---------------

1 В то время приговор был частью вердикта присяжных.

Как только был оглашен приговор, Лесюр спокойно поднялся и, обращаясь к судьям, сказал:

- Я невиновен в инкриминируемом мне преступлении. Ах, граждане, если убийство на большой дороге - это чудовищное преступление, то казнь невинного человека - не меньшее преступление!

Затем поднялся Куриоль.

- Я виновен, - сказал он. - Я признаю свое преступление. Но Лесюр невиновен, и Бернар также не причастен к преступлению.

Он повторил эти слова четыре раза, а по возвращении в тюрьму написал своим судьям письмо, полное боли и раскаяния, в котором содержалось следующее:

"Я никогда не знал Лесюра. Моими сообщниками были Видаль, Росси, Дюрош и Дюбок. Сходство Лесюра с Дюбоком ввело свидетелей в заблуждение".

Мадлен Бребан явилась после оглашения приговора, чтобы повторить свои показания. Два человека подтвердили, что до вынесения приговора заключенным Мадлен сказала им, что Лесюр не был связан с преступниками, что он стал жертвой своего рокового сходства с Дюбоком. Заявление Куриоля вызвало некоторые сомнения в умах судей. Они немедленно обратились в Директорию с просьбой об отсрочке приговора, - которая была встревожена этой идеей, - о казни невиновного человека, поданной в законодательное собрание, поскольку все судебные средства были исчерпаны. Сообщение Директории Пятиста было срочным. В нем запрашивалась отсрочка и инструкции относительно последующих шагов, которые необходимо предпринять. Однако законодательный орган отказался вмешиваться на том основании, что отмена приговора, законно вынесенного судом присяжных, подорвала бы все представления о справедливости и равенстве перед законом!

Право на помилование было отменено. Лесюр остался без помощи и надежды. Он принял свою участь спокойно и безропотно. В день, назначенный для его смерти, он написал своей жене следующее письмо:

"ДОРОГАЯ ЖЕНА, мы не можем избежать своей участи, и я, во всяком случае, встречу ее с мужеством, подобающим мужчине. Посылаю тебе несколько своих волос. Когда наши дети подрастут, раздели их между ними. Это единственное, что я могу им оставить".

В прощальном письме, адресованном друзьям, он просто заметил: -

"Правда так и не была услышана. Я умру жертвой ошибки".

Он распорядился опубликовать в газетах следующее письмо, адресованное Дюбоку, чье имя было раскрыто Куриолем.

"Человек, вместо которого я должен умереть, будь доволен тем, что я пожертвовал своей жизнью. Если когда-нибудь вы предстанете перед судом, подумайте о позоре, который вы навлекли на моих детей, и об отчаянии их матери, и не продлевайте несчастья из-за столь фатального сходства".

10 марта 1797 года Лесюр отправился на место казни. Он был полностью одет в белое, что символизировало его невинность, а его рубашка была накинута на плечи. Это был Страстной четверг (по старому стилю), и он выразил сожаление по поводу того, что ему не пришлось умереть на следующий день, в годовщину Страстей Господних. По дороге из тюрьмы Консьержери на Гревскую площадь Куриоль, сидевший рядом с ним в машине, громким голосом обратился к народу:

- Я виновен, но Лесюр невиновен.

- Я прощаю своих судей, свидетелей, чья ошибка привела к моей смерти, и Леграна, который немало способствовал этому, - сказал Лесюр. - Я умру, заявляя о своей невиновности.

Многие присяжные впоследствии выразили сожаление по поводу того, что отдали должное свидетелям из Монжерона и Льерсэнта, а гражданин Добентон, судья, который арестовал Лесюра и вел последующее разбирательство, решил расследовать это дело, что могло быть сделано только путем ареста и судебного разбирательства в отношении четырех человек, которых Куриоль обвинил в соучастии.

Прошло два года, а добросовестный судья, несмотря на все свои расспросы, так и не смог обнаружить ни малейшего следа беглецов. В конце концов, изучая многочисленные ордера и списки заключенных, ежедневно поступавшие к нему, он обнаружил, что Дюрок, человек, на которого Куриоль донес как на того, кто занял его место рядом с курьером под именем Лаборда, только что был арестован за ограбление, которое недавно совершил, и поселился в Сент-Пелажи. Во время судебного разбирательства по делу Лесюра в качестве доказательств были приведены показания нескольких человек, в том числе инспектора почтовой службы, которые прекрасно помнили мнимого Лаборда, поскольку видели его, когда он ждал почту.

Гражданин Добентон ценой огромных усилий добился присутствия инспектора в суде в день судебного разбирательства по делу Дюрока. Дюрок был приговорен к четырнадцатилетним каторжным работам в кандалах, и, когда его вели в тюрьму, инспектор узнал в нем человека, который в тот день, когда был убит курьер, ехал в почтовой карете в Лион под именем Лаборда.

Дюрок слабо сопротивлялся и был препровожден в Консьержери, где гражданин Добентон немедленно арестовал его по обвинению, связанному с судебным разбирательством против Куриоля. На следующее утро судья при содействии гражданина Массона, сотрудника уголовного трибунала, принял меры для перевода заключенного в тюрьму Мелен, куда он прибыл в тот же вечер. После того, как он был допрошен рано утром следующего дня, было сочтено необходимым доставить его в Версаль, где он должен был предстать перед судом, и судья и офицер полиции отправились с ним в сопровождении двух жандармов. По дороге, в порыве раскаяния, он признался во всем. Настоящими преступниками, по его словам, были Куриоль, Росси, Видаль, он сам и Дюбок.

- Я слышал, - сказал он, - что за это дело был осужден парень по имени Лесюр. Но, по правде говоря, я никогда не слышал об этом парне ни при планировании дела, ни при его осуществлении, ни при разделе добычи.

Впоследствии Дюрок придерживался этого мнения. Судья, присутствовавший при допросе, сообщил, что Лесюр был приведен к присяге как один из четырех человек, а также что на его сапогах были серебряные шпоры, которые он, как было замечено, чинил нитками, и что эти шпоры были найдены на том месте, где было совершено нападение на почтовое отделение.

- Это был Дюбок, - сказал Дюрок, - у него были серебряные шпоры. Помню, в то утро, когда мы делили добычу, я услышал, что у него порвалась одна из цепей, что он починил ее за ужином и потерял в потасовке. Я увидел у него в руке вторую шпору, которую, по его словам, он собирался выбросить.

Затем Дюрок описал Дюбока и добавил, что в день нападения на почту на нем был светлый парик.

Через несколько дней после поимки Дурока был арестован и Видаль, один из организаторов преступления. Хотя все свидетели клялись, что он был одним из тех, кто обедал и играл на бильярде, он все отрицал. Против него было возбуждено уголовное дело, и он оставался заключенным в темницах Сены.

Дюрок был приговорен к смертной казни. Видаль был заключен в главную тюрьму Сены и Уазы, где продолжалось судебное преследование, начатое в Париже.

К концу 8-го года (1799-1800), через четыре года после убийства курьера, Дюбок, арестованный за ограбление в департаменте Алье, куда он удалился под вымышленным именем, был опознан в тюрьме, доставлен в Париж, а оттуда в Версаль, где его должны были допросить. предстал перед уголовным трибуналом одновременно с Видалем. Однако он ухитрился сбежать из своей тюрьмы и оставил своего спутника Видаля встречать свою судьбу в одиночестве.

Наконец, во второй половине 9-го года (1800-1801) Дюбок был снова арестован и немедленно предстал перед уголовным трибуналом в Версале. Перед тем как вызвать свидетелей, президент приказал надеть на его голову светлый парик.

Гражданин Перро, член Законодательного собрания, один из тех, кто видел четырех всадников, обедавших в Монжероне в день убийства курьера, и кто узнал в одном из них Лесюра, заявил, что между Дюбоком и Лесюром было поразительное сходство. Женщина по имени Альфруа, которая до этого под присягой признала Лесюрка как одного из четырех обвиняемых, теперь заявила, что ошиблась в своих показаниях перед судом Сены и что теперь она твердо убеждена в том, что видела не Лесюрка, а Дюбока. На это заявление Дюбок ответил упорным отрицанием, но был единодушно осужден.

Последний из сообщников, разоблаченный Куриолем и Дюроком, Росси, был обнаружен недалеко от Мадрида и выдан по просьбе французского правительства. После суда и вынесения приговора он поручил доброму священнику месье де Гранпре передать президенту полное признание в своем участии в преступлении.

Так закончилась эта долгая судебная драма. Росси, он же Феррари, стал шестым преступником, осужденным за нападение на почту. Однако в ходе судебного разбирательства было совершенно ясно доказано, что в преступлении участвовали только пять человек: тот, кто под именем Лаборда занял место рядом с курьером, и четверо всадников, которые ехали на лошадях, нанятых Бернаром, и те, кто обедал в Монжероне, и те, кто был на службе у Бернара. пили кофе и играли в бильярд в Льерсэнте.

Вдова и члены семьи Лесюра, опираясь на факты, представленные в ходе судебного разбирательства, а также на заявления Куриоля и Дюрока, признания Росси и Видаля и опровержения показаний свидетелей на процессе по делу Дюбока, ходатайствовали о пересмотре приговора в отношении Лесюра, с тем чтобы обеспечить его реабилитацию (судебное признание его невиновности и восстановление его собственности), если будет доказано, что он стал жертвой ужасной судебной ошибки.

Гражданин Добентон посвятил последнюю часть своей жизни и большую часть своего состояния открытию истины. В заключении своих мемуаров он заявил, что, согласно его убеждению, имелись достаточные основания для того, чтобы правительство распорядилось о пересмотре приговора Лесюру. Но права на пересмотр во французском кодексе больше не существовало. При Директории, консульстве и реставрации ходатайства вдовы и семьи Лесюра были одинаково безуспешными. Все, чего смогла добиться семья, - это восстановления в последние два года правления старших Бурбонов части имущества, конфискованного в соответствии с законом, действовавшим на момент смерти Лесюра.

После революции 1830 года семья Лесюра вновь обратилась в суд с жалобой в Палату представителей. На сессии 1834 года комитет, который заседал для рассмотрения их дела, подготовил доклад, в котором поддержал требования этой семьи. Затем дело было возвращено на рассмотрение министру юстиции и министру финансов. С тех пор ничего не было сделано. Вдова Лесюра умерла в октябре 1842 года. Его старший сын пал, сражаясь в рядах французской армии. Остались только сын и дочь, которым их мать на смертном одре велела упорно исполнять благочестивый долг, что она начала делать в тот самый день, когда ее муж погиб на эшафоте.

КАББАЛИСТ

Профессор метафизики Ганс Вайнланд был тем, кого каббалисты называют архетипом, - высоким, худощавым, со свинцовым цветом лица, рыжеволосым, с крючковатым носом, серыми глазами, и с ироничными губами, увенчанными длинными прусскими усами.

Он поражал нас своей логикой, цепью своих аргументов, резкими насмешливыми оборотами, которые казались ему такими же естественными, как шипы на ежевичном кусте.

Вопреки всем университетским традициям, этот оригинальный персонаж обычно носил что-то вроде вертлюжной шляпы, увенчанной длинным пером, китель с бранденбургскими пуговицами, очень широкие брюки и гусарские сапоги, украшенные маленькими серебряными шпорами, что придавало ему несколько воинственный вид.

В одно прекрасное утро мсье Ганс, который меня очень любил и который, забавно подмигивая, называл меня "сын голубого неба", вошел в мою комнату.

- Кристиан, - сказал он, - я пришел сказать, что тебе необходимо найти другого преподавателя метафизики. Через час я уезжаю в Париж.

- В Париж! Зачем вы туда идете?

- Спорить, дискутировать, пререкаться, откуда я знаю? - ответил он, пожимая плечами.

- Зачем? Оставайтесь здесь.

- Нет. Вот-вот произойдут великие события. И, кроме того, у меня есть очень веские причины сбежать.

После того, как он открыл дверь и выглянул наружу, чтобы убедиться, что никто не подслушивает, он подошел ко мне и прошептал на ухо:

- Вы, должно быть, знаете, что сегодня утром я провел тремя футами холодной стали по телу майора Кранца.

- Вы?

- Да. Только представьте себе! Вчера это животное имело наглость возражать мне перед всей публикой в кафе "Гамбринус", утверждая, что душа - это всего лишь воображаемая вещь. Я, естественно, дал ему по голове, так что сегодня утром мы встретились на берегу реки, и там я привел ему материалистический аргумент, который, как мне кажется, оказался ошеломляющим.

Я посмотрел на него совершенно ошеломленно.

- И вы собираетесь в Париж? - спросил я после недолгого молчания.

- Да. У меня осталось всего два или три дня до окончания четверти. Моих денег хватит на дорогу. Однако нельзя терять ни минуты, поскольку ты знаешь, насколько строг закон, запрещающий дуэли. Самое меньшее, что мне грозит, - это два-три года под замком, но, честное слово, я предпочитаю открытое пространство.

Рассказывая мне все это, Ганс Вайнланд сидел рядом со мной за столом и крутил сигарету в своих длинных костлявых пальцах. Он сообщил мне еще кое-какие подробности о своей встрече с майором Кранцем и в заключение спросил, не отдам ли я ему один из своих паспортов, зная, что я недавно вернулся из турне по Франции.

- Правда, я на восемь или десять лет старше вас, - сказал он, - но мы оба рыжие и худые. Хотя, мне придется сбрить усы.

- Господин Ганс, - смущенно сказал я, - я бы охотно оказал вам любую услугу, какая в моих силах, но то, о чем вы просите, на самом деле невозможно. Это противоречит всем философским учениям.

Мой паспорт лежал в ящике моего письменного стола, рядом с "Чистым разумом" Канта. Я еще собирался прогуляться по Площади Акаций.

- Хорошо, хорошо, - сказал он. - Я понимаю твои сомнения, Кристиан. Они делают тебе честь, но я их не разделяю. Давай попрощаемся. Я позабочусь об остальном.

Несколько часов спустя город с удивлением узнал, что Ганс Вайнланд, профессор метафизики, убил майора Кранца ударом рапиры.

Полиция приступила к поимке преступника. Они обыскали его маленькую квартирку на улице Алуэтт сверху донизу, но все их поиски были тщетны.

Майора похоронили со всеми почестями, подобающими его званию, и в течение шести недель во всех гостиницах только об этом и говорили. Затем мало-помалу все вошло в свое обычное русло.

Примерно через пять месяцев после этого странного происшествия мой достойный дядя, проректор Захария, отправил меня заканчивать учебу в Париж. Он хотел, чтобы я когда-нибудь сменил его на этом высоком посту, и ничто не могло удовлетворить его, кроме как сделать меня, как он выражался, светилом науки.

В конце октября 1831 года я отправился в путь.

На правом берегу Сены, между Пантеоном, Валь-де-Грас и Ботаническим садом, раскинулся довольно пустынный квартал. Дома там высокие и полуразрушенные, улицы грязные, а жители - невзрачные.

Когда вы входите в этот район, люди останавливаются на углах улиц, чтобы посмотреть на вас, некоторые появляются на пороге своего унылого обветшалого жилища, другие высовывают шеи из окон. Они смотрят на вас с жадным выражением лица и, кажется, стремятся заглянуть на дно ваших карманов.

В конце этого квартала, на улице Копо, стоит особняком узкий дом, окруженный старыми стенами, в тени которых возвышаются черные стволы древних вязов.

Вход в этот дом через низкую арочную дверь. Над дверью по ночам горит фонарь, подвешенный на железной перекладине. Выше - три окна с мутными стеклами отражают тусклый свет, еще выше - еще три, и так далее, пока вы не доберетесь до шестого этажа.

В этот дом, принадлежавший матушке Генти, вдове мэтра Генти, бывшего бригадира королевской гвардии, я был перевезен со своим сундуком и книгами по настоятельной рекомендации гражданина ван ден Баха, который помнил, что сам жил там во времена Империи.

Я часто вздрагиваю, вспоминая те ужасные дни, которые провел в этом отвратительном месте, сидя зимой перед маленькой трубой, от которой шло больше дыма, чем тепла, удрученный, не в духе, угнетаемый этой женщиной, Дженти, грабившей меня с почти невероятным упорством.

Я всегда буду помнить, как однажды утром, после шести месяцев мороза, сырости, слякоти и снега, когда выглянуло солнышко, я, войдя в ворота Ботанического сада, увидел, как из почек пробиваются первые листочки; мое волнение было так велико, что я присел и заплакал, как ребенок.

Двадцать два года назад я оставил позади зеленые ели Шварцвальда, теперь они мне снились. Я все еще слышал, как молодые девушки весело поют:

"Тра, ри, ро, лето возвращается!"

А я... Я был в Париже. Я больше не видел солнца. Я был совсем один в этом большом городе! Мое сердце переполнилось, и я не сдержался. Этот мимолетный взгляд на зелень тронул меня до глубины души. Как сладко плакать, когда думаешь о своих родных местах.

После нескольких минут слабости я вернулся к себе в комнаты с обновленной надеждой и снова с мужеством принялся за работу. Казалось, мое сердце окрепло от новой молодости и жизни. Я сказал себе:

- Если бы дядя Захария мог меня видеть, он бы гордился мной!

Затем, однако, произошла странная, ужасная вещь, воспоминание о которой повергает меня в ужас и полностью опровергает все мои философские теории. Сотни раз я пытался объяснить это, но все было бесполезно.

Перед моим маленьким окошком, на другой стороне улицы, между двумя высокими домами, располагался широкий участок земли, где в изобилии росли дикие травы - чертополох, мох, высокая крапива и раскидистая ежевика - те, которые предпочитают расти в тени.

Пять или шесть сливовых деревьев цвели во влажной ограде, защищенной спереди старой стеной из ветхого камня.

Над осыпающейся стене, на доске, было написано следующее объявление:

Участок продается.

Обращайтесь к мсье Тираго, нотариусу,

и т.д., и т.п.

В старую бочку, разбитую и прогнившую, из водосточных труб соседних домов поступала вода, которую можно было использовать для полива растений. Тысячи насекомых с прозрачными крылышками, мошки, дневные мухи, порхали над этим маленьким зеленым морем, и когда луч солнца, пробивавшийся между высокими домами, случайно падал на него, можно было видеть, как оно пульсирует живыми атомами, похожими на крупинки золотой пыли. Затем две большие лягушки высовывали свои плоские носы на поверхность, водили длинными мокрыми конечностями по водной зелени и набрасывались на насекомых, которых поглощали тысячами.

Так вот, в задней части этого резервуара имелась крыша из сырого, поросшего мхом, дерева, по которой обычно прогуливался большой рыжий кот, слушая, как птицы резвятся на ветвях, зевая, потягиваясь и с грустным видом выпуская когти.

Я часто смотрел на этот маленький уголок мира с каким-то ужасом.

- Вся жизнь, все биение поглощает само себя! - говорил я себе. - Что является источником этого неиссякаемого потока бытия, атома, играющего в лучах солнца, звезды, скрытой в глубинах бесконечного пространства? Какой принцип может дать нам объяснение этой безграничной, непрекращающейся, вечной расточительности первопричины?

И, обхватив голову руками, погружался в пучины неизвестности.

Однако однажды вечером, в июне месяце, около одиннадцати часов, когда я предавался подобного рода размышлениям, облокотившись на подоконник, мне показалось, будто я увидел неясную фигуру, скользнувшую вдоль подножия противоположной стены. Затем калитка открылась, и кто-то стал пробираться сквозь заросли ежевики, пока не добрался до укрытия под навесом.

Все это происходило в тени окружающих зданий, и я подумал, что, возможно, это был просто обман моего зрения. Однако на следующий день, около пяти часов, выглянув в сторону резервуара с водой, я снова увидел, как из-под навеса вышел высокий мужчина и, скрестив руки на груди, принялся внимательно меня разглядывать.

Он был таким высоким, таким худым, его одежда была такой поношенной, а шляпа такой потрепанной, что я не сомневался: это какой-нибудь негодяй, снявший здесь квартиру, чтобы спрятаться от полиции, по ночам покидающий свою берлогу, чтобы охотиться на своих собратьев и даже душить их.

Представьте, как я был удивлен, когда этот человек снял передо мной шляпу и воскликнул:

- Приветствую! Добрый день, Кристиан, добрый день!

Я стоял неподвижно, раскрыв рот. Мужчина пересек сад, открыл дверь и вышел на пустую улицу.

Тут я заметил, что у него в руках была большая дубинка, и поздравил себя с тем, что мне не пришлось встретиться с ним лицом к лицу.

Откуда он меня знал? Что ему было от меня нужно?

Едва оказавшись напротив моих окон, он патетическим жестом поднял свои длинные худые руки.

- Спустись, Кристиан, - сказал он, - спустись, чтобы я мог обнять тебя. Ах, не оставляй меня томиться ожиданием!

Можете себе представить, что я был не очень расположен откликаться на его приглашение. Тогда он рассмеялся, обнажив великолепные белые зубы под рыжевато-каштановыми усами.

- Как, - сказал он, - ты не узнаешь своего профессора метафизики, Ганса Вайнланда? Показать тебе твой собственный паспорт?

Ганс Вайнланд! Неужели это возможно? Ганс Вайнланд с такими ввалившимися щеками и глазами! Ганс Вайнланд в этих старых лохмотьях!

Однако, приглядевшись, я узнал его, и чувство невыразимой жалости овладело мной.

- Неужели это вы, мой дорогой профессор? - воскликнул я.

- Это я! Спускайся, Кристиан, чтобы нам было спокойнее разговаривать.

Я без колебаний спустился вниз. Моя хозяйка еще не встала, поэтому я сам открыл дверь, и Ганс Вайнланд прижал меня к своей груди самым нежным образом, какой только был возможен.

- Ах, дорогой учитель! - воскликнул я, и глаза мои наполнились слезами. - В каком состоянии я вас застаю.

- Ба! ба! - сказал он. - Я достаточно хорошо одеваюсь. Это необходимо.

- Но поднимитесь в мою комнату и переоденьтесь.

- Зачем? Я в этом выгляжу очаровательно. Ха-ха-ха!

- Может быть, вы проголодались?

- Вовсе нет, Кристиан, вовсе нет. Когда-то я обедал в "Фликото" кроличьими головами и петушиными лапками. Это было своего рода воспитанием, которому бог-голод заставил меня подвергнуться. Теперь мои испытания позади. Мой желудок стал не более чем мифом. Он ни о чем не просит, зная, что, если бы он чего-то потребовал, это было бы бесполезно. Я больше не ем. Я курю время от времени, вот и все. Старый факир из Эллоры заставил меня позавидовать ему!

Когда я посмотрел на него с недоверчивым видом, он продолжил.

- Чему ты удивляешься? Помни, что посвящение в мистерии Митры накладывает на нас незначительные ограничения, прежде чем мы сможем обрести огромную силу.

Беседуя таким образом, он увлек меня за собой в Ботанический сад. Нам открыли ворота, и часовой, увидев, что мы приближаемся, изумленный видом моего бедного хозяина, казалось, засомневался, не следует ли ему запретить нам входить. Однако Ганс Вайнланд не заметил его колебаний и спокойно пошел дальше.

В саду в это время никого не было. Когда мы проходили мимо клетки со змеями, Ганс, указывая на них своей дубинкой, сказал:

- Какие милые маленькие создания, Кристиан. Мне всегда нравились эти виды рептилий. Они скользят и кусают.

Затем, свернув в сторону, он углубился в лабиринт, ведущий к ливанскому кедру.

- Давайте остановимся здесь, - сказал я, - у подножия этого дерева.

- Нет, давайте пройдем в Бельведер. Там можно увидеть все вокруг. Я так люблю смотреть на Париж и дышать свежим воздухом, что часто провожу в этом месте долгие часы. Именно это удерживает меня в этом квартале. У каждого есть свои маленькие слабости, Кристиан.

Мы пришли на место, и Ганс Вайнланд занял свое место на одной из двух огромных окаменелостей на склоне холма. Я сел рядом с ним.

- Итак, Кристиан, - сказал он, - чем ты сейчас занимаешься? Ты проходишь курсы в Сорбонне и Коллеж де Франс, не так ли? Ха-ха-ха! Метафизика тебя всегда занимала.

- Боже мой - нисколько!

- Ах! Я подозревал это, я это подозревал! Но какой путь правильный? какой? Первая имеет дело с Формой и считает себя идеальной, поскольку прекрасное, прекрасный идеал пребывает в форме. Ха-ха-ха! Второй рассматривает Сущность. Для него Сущность - это первичная идея. Только подумай, Кристиан, Сущность - это первичная идея! Какие болваны! И главный у них - человек, который создал маленькую буржуазную систему с ответвлениями направо и налево, точно так же, как можно было бы вырезать платье для Пульчинелло. Французы, сведущие в метафизике, прозвали его современным Платоном.

И Ганс Вайнланд, вытянув свои длинные руки и ноги, нервно рассмеялся. Затем, внезапно снова став спокойным, он сказал:

- Ах! мой бедный Кристиан, мой бедный Кристиан! Что стало с великими школами Альбера ле Гранда, Раймонда Луллия, Роджера Бэкона, Арнольда де Вилланова, Парацельса? Что стало с микрокосмом? Что стало с тремя принципами - интеллектуальным, небесным, элементарным? С приложениями Патриса-Трикасса, Коклеса, Андре Корню, Гоглениуса, Жана де Хагена, Молдената, Саванаролы и многих других? Что стало с любопытными опытами Глейзера, Лесажа и Ле Вигуре?

- Но, мой дорогой учитель, эти последние были отравителями! - воскликнул я.

- Отравители! Они были величайшими астрологами современности, единственными наследниками каббалы. Настоящие, единственные отравители - все те шарлатаны, которые следуют учению софистики и невежества. Разве ты не знаешь, что все секреты каббалы начинают находить свое применение? Давление пара, принцип действия электричества, химические процессы разложения - кому мы можем приписать все эти замечательные открытия, как не астрологам? Наши психологи, наши метафизики, что они открыли полезного, что может быть применено, что истинно? Что они открыли такого, что дает им право называть других невежественными и считать себя достойными звания мудрецов? Впрочем, давай оставим эту тему. Она вызывает у меня желчь.

И на его лице, до сих пор казавшемся бесстрастным, теперь появилось выражение ярости.

- Это просто необходимо, Кристиан, - резко сказал он, - чтобы ты убрался отсюда и вернулся в Тюбинген.

- Почему?

- Потому что настал час отмщения.

- Какого отмщения?

- Моего.

- И кому же вы хотите отомстить?

- Всему миру. Ах! Они насмехались надо мной, они плевали на мое Маха-Деви, они исключили его из своих школ, они обращались со мной как с дураком, они отрицали истину, чтобы поклоняться ложному. Что ж, в таком случае, будь проклята эта раса сластолюбцев.

Поднявшись, он окинул взглядом огромный город, его серые глаза заблестели, и он улыбнулся.

Несколько лодок спускались вниз по Сене. Сад радовал глаз своей зеленью. Проезжающие экипажи, груженые вином, тележки с овощами, стада коров, овец, свиней поднимали облака пыли на дорогах вдалеке. Весь город гудел, как пчелиный улей. Никогда еще моему взору не открывалось более великолепное зрелище.

- Париж! Древний город! Величественный город! - воскликнул Вайнланд с горьким сарказмом в голосе. - Идеальный Париж, сентиментальный Париж, раскрывший свою широкую пасть! Смотри, как сюда со всех сторон света стекаются жидкости и твердые вещества, чтобы восстановить животную силу. Ешь, пей, пой и не заботься о большем. Вся Франция истощена, ради того, чтобы прокормить Париж. Эта энергичная нация копает землю мотыгой, чтобы доставить ему удовольствие. Что ему надо? Она посылает ему вина, стада, первые плоды в любое время года, прекрасных девушек, сияющих в юности, своих крепких юных сыновей, а взамен получает только революции и бюллетени.

- Дорогой Париж! средоточие света, цивилизации и т.д., и т.п. Париж! Земля обетованная! небесный Иерусалим филистимлян! Интеллектуальный Содом! Главное пристанище чувственности и мамоны! Ты можешь гордиться своей судьбой. Когда ты кашляешь, вздрагивает солнце! Когда ты просыпаешься, мир содрогается! Что такое Дух, как не сила, воплощенная в материи? Ничто! Ты бросаешь вызов невидимым силам, ты смеешься над ними, но берегись, берегись - один из сыновей Маха-Деви и богини Кали собирается преподать тебе урок метафизики.

Ганс Вайнланд продолжал с возрастающим воодушевлением, и я уже не сомневался, что этот несчастный человек сошел с ума.

Что мог сделать такой бедняга, как он, у которого не было ни крова, ни пристанища, против Парижа?

Произнеся эти угрозы, он внезапно успокоился, увидев, несколько гуляющих, поднимающихся по лабиринту. Он сделал мне знак следовать за ним, и мы вышли из сада.

- Кристиан, - сказал он, когда мы шли дальше, - я хочу тебя кое о чем попросить.

- Что именно?

- Тебе известно мое убежище. Там я тебе все расскажу. Но необходимо, чтобы ты поклялся своей честью в точном выполнении моих приказов.

- Я буду рад, но есть одно условие. Это...

- Будь покоен. Это дело не затронет твою совесть.

- Хорошо, тогда я обещаю.

- Этого достаточно.

К этому времени мы уже подошли к ограждению. Он толкнул дверь, и мы вошли.

Мне было бы трудно передать чувство ужаса, охватившее меня, когда, пробравшись через высокие заросли сорняков, окружавшие логово, я обнаружил под навесом, в тени, груду костей, сложенных в кучу.

Мне захотелось убежать, но Ганс Вайнланд следил за мной.

- Садись сюда, - произнес он повелительным тоном, указывая на большой камень, лежавший между двумя столбами, поддерживавшими крышу.

Я повиновался.

Затем он достал из кармана маленькую глиняную трубку и, набив ее каким-то желтоватым веществом, начал медленно раскуривать. Он сидел передо мной, вытянув ноги и зажав большую дубинку между коленями.

- Кристиан, - сказал он тихим голосом, в то время как неуловимое мышечное сокращение увеличило морщины на его щеках и раздвинуло ноздри, - послушай меня. Чтобы ты мог исполнить мои намерения, необходимо, чтобы я раскрыл тебе одну из наших тайн.

Он молчал, его взгляд был серьезным, на лбу пролегли глубокие морщины, а губы были так плотно сжаты, что невозможно было разглядеть их границы.

- Да, - продолжил он глухим голосом, - тебе необходимо узнать одну из тайн Митры. Одна из самых странных вещей в мире, которую ты видишь, Кристиан, - это то, что одна половина земного шара может быть полностью освещена, а другая - находиться в тени. В результате этого одна половина живых существ спит, в то время как другие бодрствуют. Однако природа, которая не делает ничего бесполезного; природа, которая все упрощает и знает, как среди бесконечного разнообразия достичь абсолютного единства; природа, решив, что все живое должно спать половину времени, в то же время решила, что для двух живых существ достаточно одного духа. Этот дух со скоростью мысли перемещается из одного полушария в другое и для поочередного существования. Когда дух находится в антиподах, существо спит, его способности блуждают, материя отдыхает. Когда дух возвращается, чтобы вновь взять на себя управление органической композицией, существо пробуждается, и материя вынуждена подчиняться духу.

Мне нет необходимости подробно рассказывать тебе об этом. Этот вопрос не входит в ваш курс философии, поскольку известно, что ваши профессора относятся к тем мудрым людям, которые ничего не понимают. Однако то, что я тебе сказал, объяснит странные идеи, которые очень часто овладевают нашим мозгом, необычность снов, интуитивное знание миров, которые мы никогда не видели, и тысячи других явлений подобного рода. То, что называется каталепсией, обмороками, экстазом, магнетической ясностью сознания, - в общем, все явления сна, в какой бы форме они ни проявлялись, подчиняются одному и тому же закону. Ты понимаешь меня, Кристиан?

- Очень хорошо. Это потрясающее открытие!

- Это наименьшая из тайн Митры, - сказал он со странной улыбкой. - Это самый первый шаг к посвящению. Но послушай, к каким последствиям приводит этот принцип, который меня интересует. Дух, который вдохновляет меня, в равной степени принадлежит одному из последователей Маха-Деви, который живет у подножия горы Абриджи, в провинции Сирохи, на южных границах Джаундпура. Он Агори, или, если хочешь, Агаорапанти, известный своей аскетичностью и святостью. Он, как и я, посвящен в третью степень. Когда он спит, я просыпаюсь; когда он просыпается, я сплю. Ты понимаешь?

- Да, - сказал я, дрожа.

- Что ж, тогда это то, о чем я прошу тебя. Необходимо, чтобы мой дух прожил два дня подряд в Дисе, в пещере богини Кали. Я должен сделать это. Пока это продолжается, мое тело должно оставаться неподвижным. Сейчас я курю опиум. Мои веки уже отяжелели - даже сейчас - и мой дух вот-вот возьмет свое. Если я начну просыпаться раньше, чем пройдет нужное время, в этот момент дай мне новую дозу опиума - ты, ты поклялся в этом - и будь ты проклят, если...

Он не успел договорить, как сразу впал в глубокое оцепенение.

Я положил его так, чтобы его голова была в тени, а ноги - в сорняках. Его дыхание, то учащенное, то медленное, заставляло меня трепетать; тайна, которую открыл мне этот человек, осознание того, что его дух за секунду преодолел огромное пространство, внушали мне таинственный ужас, ощущение, будто весь неизведанный мир открыт моему взору. Я почувствовал, что бледнею. Мои пальцы дрожали и подергивались помимо моей воли.

Представьте себе полуденную духоту, царившую в тесноте этих старых зданий, гнилостные испарения из соседнего резервуара, кваканье двух лягушек, которые меланхолично спевались в зеленой грязи, жужжание насекомых, беспрестанно кружащихся в танце, и вы поймете, какие зловещие впечатления остались после этого в моем сердце, когда наступил вечер.

Иногда я смотрел на бледное лицо Вейнланда, покрытое испариной, внезапно меня охватывал страх. Он показался мне соучастником ужасного преступления, и, вопреки своему обещанию, я сильно встряхнул тело спящего, которое оставалось неподвижным. Иногда казалось, что его дыхание издает странные звуки и выходит с шипением, похожим на дьявольскую усмешку.

В течение долгих часов я размышлял о мистериях Митры. Я сказал себе, что, без сомнения, первой ступенью посвящения должно быть постижение жизни животных; второй - постижение сущности и функций души; третьей - постижение Бога! Но у какого человека хватило бы смелости поднять глаза на Несотворенную Силу или, в своей гордыне, попытаться объяснить ее?

Пока я размышлял таким образом, время шло. Только на закате дня, когда часы на Сент-Этьен-дю-Мон пробили восемь, я отправился к себе домой, чтобы поспать несколько часов.

Я не сомневался, что летаргический сон Ганса Вайнланда будет продолжаться до следующего дня.

На самом деле, на следующий день в шесть часов утра, придя взглянуть на него, я застал его в том же положении. Его дыхание показалось мне более ровным.

Тот день и следующую ночь я провел в тех же мыслях, в том же беспокойстве, что и накануне.

В конце второго дня, около шести часов вечера, чувствуя себя измотанным и слабым, я поспешил к монастырю Св. Бенуа, чтобы немного подкрепиться. Я пробыл у мастера Овера, хозяина закусочной, почти до семи часов.

Когда я возвращалась из закусочной на улице Кловис, до меня вдруг дошло, что кто-то следует за мной. Быстро обернувшись, я с удивлением обнаружил, что никого нет.

Хотя день близился к концу, над тихим городом все еще стояла гнетущая жара. Ни одна дверь не была открыта, чтобы впустить ночную свежесть. На улице не было видно ни души. Ни единого движения, ни единого звука не говорило о том, что в огромном районе Ботанического сада есть жизнь.

Поспешив дальше, я вскоре оказался у двери, ведущей в сад. Я толкнул ее и бесшумно вошел внутрь. Когда я пробирался через заросли сорняков, Ганс Вайнланд, бледнее мертвого, бросился ко мне с криком:

- Спасайся, Кристиан, спасайся!

Он оттолкнул меня. Его лицо исказилось, глаза остекленели, а дрожащие губы выдавали сильнейший ужас.

Меня вытолкали на улицу.

- Уходи, уходи! - крикнул он мне. - Прячься.

Старая матушка Дженти, подбежав к двери своего дома, издала несколько пронзительных криков, без сомнения, решив, что Вайнланд собирается меня ограбить. Однако он, схватив ее за локти и вышвырнув в коридор вместе со мной, разразился дьявольским хохотом.

- Ха-ха-ха! Старуха, старуха заплатит за тебя. Вставай, Кристиан, скорее. Чудовище уже на улице; я чувствую, что так оно и есть.

Я поднялась по лестнице, словно ангел смерти протянул ко мне свои лапы. Дверь открылась и закрылась за нами, и я, сбитый с толку, опустился в свое мягкое кресло.

- Боже мой! - воскликнул я, закрыв лицо руками. - В чем дело? Все это ужасно!

- Я, - холодно произнес Вайнланд, - только что вернулся очень издалека. Шесть тысяч лиг за два дня! Ха! ха! ха! Я был на берегу Ганга, Кристиан, и привел оттуда с собой хорошенькую спутницу. Слушай, слушай! Прислушайся к тому, что происходит снаружи.

Затем, прислушавшись, я услышал, как толпа людей бежит вниз по улице Копо, а после этого поднялся шум.

В этот момент мои глаза встретились с глазами Ганса. Его глаза осветились мрачной, инфернальной радостью.

- Это синяя холера, - сказал он тихим голосом, - ужасная синяя холера.

Затем, внезапно разволновавшись, он продолжил.

- С высот Мон-Абуджи, под зелеными перьями пальм, гранатов и тамариндов, у подножия ущелья, где течет старый Ганг, я увидел, как она медленно проплывает мимо на трупе, окруженном стервятниками. Я поманил ее - она пришла - она уже приступила к работе. Слушай!

Что-то вроде восхищения заставило меня бросить взгляд на улицу. Обычный мужчина с обнаженными локтями и растрепанными волосами бежал по улице, неся на руках женщину, голова которой была запрокинута, ноги беспомощно свисали, руки безжизненно болтались. Когда он пробегал под моими окнами в сопровождении множества людей, я увидел, что лицо несчастной женщины посинело. Она была совсем юной, и холера свалила ее с ног.

Я отвернулся, дрожа с головы до ног. Ганс Вайнланд исчез.

В тот же час, не дожидаясь, пока соберут мой чемодан, не позаботившись о том, чтобы набить карманы деньгами, я помчался в контору почтовых карет на улице Нотр-Дам-де-Виктуар.

Дилижанс должен был вот-вот отправиться в Страсбург. Я взобрался на него, как утопающий взбирается на доску.

Мы тронулись в путь.

Люди вокруг смеялись и пели. Никто еще не знал, что во Францию пришла холера.

А я, высовываясь из двери, все время спрашивал:

- Здесь есть холера?

И каждый раз люди смеялись надо мной.

- Бедняга! Он сумасшедший, - шептали мои попутчики.

Но когда три дня спустя я имел удовольствие броситься в объятия моего дяди Захарии и, обезумев от страха, поведал ему о странных событиях, которые произошли, он серьезно выслушал меня и сказал:

- Дорогой Кристиан, ты хорошо сделал, что уехал; да, ты поступил очень хорошо. Прочтите эту статью. Тысяча двести человек уже погибли. Это ужасное бедствие.

ГОРОДСКИЕ ЧАСЫ

I

За день до Рождества 1832 года мой друг Уилфред со своим контрабасом за спиной, и я со скрипкой под мышкой отправились из Шварцвальда в Гейдельберг. Выпал глубокий снег, так что, оглядывая обширную пустынную местность, мы не могли обнаружить ни следа пути, по которому нам следовало бы идти, - ни дороги, ни тропинки. Пронизывающий ветер свистел вокруг с монотонной настойчивостью, а Уилфред, закинув рюкзак на тощие плечи, широко расставив длинные ноги и надвинув на нос шляпу, шагал впереди меня, напевая веселую мелодию из "Ундины". Однажды он огляделся вокруг со странной улыбкой и сказал:

- Товарищ, сыграйте мне вальс. Я бы хотел потанцевать.

После этих слов раздался смех, и храбрец снова продолжил свой путь. Я шел по его следам, снег был нам почти по колено, и по мере того, как я шел, мне становилось все тоскливее.

Наконец вдали показались шпили Гейдельберга, и мы начали надеяться, что прибудем туда до наступления темноты. Когда мы продвигались вперед, то услышали позади себя топот лошади. Было около пяти часов вечера, и в сером свете падали крупные хлопья снега. Когда всадник приблизился к нам, он придержал коня, поглядывая на нас краем глаза. Мы, со своей стороны, посмотрели на него.

Представьте себе мужчину крепкого телосложения с рыжими бакенбардами и волосами, в красивой треугольной шляпе, коричневом плаще для верховой езды и просторной шубе из лисьей шкуры, с руками в меховых перчатках до локтей, - олдермена или бургомистра с внушительным животом, с дорогим саквояжем, привязанным к крупу его могучего коренастого коня. Внушительный персонаж.

- Привет, друзья мои, - сказал он, высвобождая одну руку из рукавицы, - полагаю, вы идете в Гейдельберг играть.

Уилфред посмотрел на незнакомца и коротко спросил:

- А вам-то какое дело?

- У меня есть для вас хороший совет.

- Хороший совет!

- Да. Если вы хотите его услышать...

Уилфред, ничего не ответив, зашагал большими шагами, а я, бросив косой взгляд, подумал, что незнакомец очень похож на огромного кота: уши стоят торчком, веки полуприкрыты, усы топорщатся, но вид у него при этом нежный и отеческий.

- Мой дорогой друг, - откровенно сказал он мне, - вам лучше вернуться тем же путем, каким вы пришли.

Знаменитый мэтр Пименти из Новары собирается дать грандиозный рождественский концерт в Гейдельберге; там будет весь город, вы не получите ни крейцера.

Уилфред, обернувшись в дурном расположении духа, сказал:

- Мы смеемся над вашим мастером Пименти и ему подобными. Взгляните на этого молодого человека, посмотрите на него хорошенько. Вы видите, у него на подбородке еще нет ни единого волоска; он играл в маленьких хижинах в Шварцвальде только для того, чтобы угольщики потанцевали. Так вот, этот малыш с длинными светлыми волосами и большими голубыми глазами бросает вызов всем вашим итальянским самозванцам. Его левая рука хранит мелодичные сокровища - сокровища грации и гибкости. Его правая рука одарена самым чудесным мастерством владения скрипкой, какое небеса в своем самом щедром расположении духа когда-либо дарили человеку.

- А-а-а, - сказал всадник. - Это правда?

- Все так, как я вам сказал, - воскликнул Уилфред, возобновляя движение и дуя на свои покрасневшие пальцы.

Я подумал, он просто смеется над незнакомцем, который не отставал от нас ни на шаг.

Так мы прошли в молчании около полумили. Внезапно незнакомец резко произнес:

- Какими бы ни были ваши способности, возвращайтесь в Шварцвальд. У нас в Гейдельберге и без вас достаточно бродяг, чтобы увеличивать их число. Я даю вам хороший совет, особенно в нынешних обстоятельствах. Воспользуйтесь им.

Уилфред собрался было резко ответить, но незнакомец, пустив лошадь в галоп, уже ехал по Аллее Курфюрста. Когда он отдалился, над равниной пролетела стая воронов, которые, казалось, сопровождали его и наполняли воздух своим криком.

В семь часов мы прибыли в Гейдельберг и увидели на каждой стене большие плакаты с изображением Пименти. "Большой концерт, соло и т.д.".

В тот же вечер, посещая таверны, мы встретили много музыкантов из Шварцвальда - старых товарищей, которые пригласили нас присоединиться к ним. Там был старый Брунер, виолончелист; двое его сыновей, Людвиг и Карл, два хороших вторых скрипача; Генри Зибель, кларнетист; знаменитая Берта со своей арфой; наконец, Уилфред со своим контрабасом и я в качестве первой скрипки.

Было решено, что мы отправимся с ними, и что после Рождества будем жить вместе, как братья. Уилфред уже снял для нас двоих комнату на шестом этаже маленькой гостиницы под названием "Пье-де-Мутон", в центре Хольдерграссе, за четыре крейцера в сутки. На самом деле это был всего лишь чердак, но, к счастью, на нем имелась железная печка, и мы развели в ней огонь, чтобы высушить одежду.

Пока мы сидели и наслаждались, поедая каштаны и распивая вино из фляжки, Аннет, служанка, в маленькой красной юбочке, шляпке из черного бархата, с раскрасневшимися щеками и розовыми, как вишни, губами, крадучись поднялась по лестнице, постучала в дверь, вошла и бросилась в мои объятья, вне себя от радости.

Я давно знал эту милую девушку, потому что мы были родом из одной деревни, и могу вам сказать, ее ясные глаза и милые манеры совершенно очаровали меня.

- Я зашла на минутку поговорить с вами, - сказала она, присаживаясь на табурет. - Я видела, как вы пришли час назад, и вот я здесь.

Затем она начала болтать, расспрашивая меня о новостях из жизни того или иного человека, пока не расспросила обо всей деревне, едва дав мне время ответить ей. Наконец она остановилась и посмотрела на меня своим милым взглядом. Мы бы так и просидели до утра, если бы матушка Гредель Дик не начала звать ее с лестницы:

- Аннет! Аннет! Где ты?

- Иду, иду, - откликнулась бедная девочка, вскакивая с места.

Она легонько погладила меня по щеке и побежала к двери, но, прежде чем выйти, остановилась.

- Ах, - воскликнула она, возвращаясь, - я забыла вам сказать. Вы уже знаете?

- О чем?

- О смерти нашего проректора Зана?

- Ну, а нам-то какое до этого дело?

- О, будьте осторожны, если ваши документы не в порядке. Завтра в восемь часов придут, чтобы их проверить. За последние пять дней останавливали всех. Вчера вечером в библиотеке монастыря Святого Христофора был убит проректор. На прошлой неделе кто-то подобным образом убил старого ризничего Ульмета Элиаса с улицы Жюиф. За несколько дней до этого кто-то убил старую мудрую женщину Кристину Хаас и ювелира Селигмана с улицы Дурлах. - Береги себя, мой бедный Каспар, - нежно сказала она, - и смотри, чтобы с твоими бумагами все было в порядке.

Пока она говорила, голос на лестнице продолжал кричать:

- Аннет, Аннет, ты идешь? Ах, негодница, я что, должна все делать за тебя?

Мы также слышали голоса посетителей, которые требовали вина, пива, сосисок. Ей было необходимо уйти, Аннет убежала так же, как и пришла, и мы услышали ее нежный голосок:

- Боже мой, мадам, почему вы так кричите? Можно подумать, что в доме пожар!

Уилфред закрыл дверь, и, когда мы снова сели, то с некоторым беспокойством посмотрели друг на друга.

- Это странная новость, - сказал он. - С твоими документами все в порядке?

- Без сомнения, так оно и есть, - и я протянул ему свои.

- Хорошо! Мои тоже в порядке. Я просмотрел их перед отъездом. Несмотря на это, убийства могут сыграть с нами злую шутку. Боюсь, что нам здесь не будет никакой пользы, так как многие семьи будут в трауре, и, кроме того, это вызовет беспокойство полиции и беспорядки.

- Чепуха, - сказал я. - Ты видишь только темную сторону вещей.

Мы продолжали обсуждать эти странные события, пока не перевалило за полночь. Огонь в нашей маленькой печурке освещал каждую трещинку в крыше, квадратное окно с тремя треснувшими стеклами, соломенный тюфяк, - расстеленный возле карниза, где покатая крыша соприкасалась с полом, - черные поперечные балки и отбрасывал пляшущую тень от маленького елового столика на изъеденный червями пол. Время от времени мышь, привлеченная теплом, стрелой проносилась из угла в угол. Мы слышали, как ветер завывает в высоких каминах и сметает снежную пыль с крыш. Я подумал об Аннет. Все было тихо.

Внезапно Уилфред, снимая жилет, сказал:

- Нам пора спать. Давай подбросим дров в камин и ляжем спать!

- Да. Это лучшее, что мы можем сделать.

Сказав это, я скинул сапоги, и через пару минут мы уже лежали на тюфяке, натянув покрывало до подбородков и подложив под головы полено вместо подушки. Уилфред быстро заснул. В печке вспыхнул и погас огонек. Ветер усилился, и я, в свою очередь, тоже заснул.

Около двух часов ночи меня разбудил странный шум. Сначала я подумал, что это, должно быть, кошка на крыше, но, приложив ухо к стропилам, недолго оставался в сомнениях. Кто-то шел по крыше. Я толкнул Уилфреда локтем, чтобы разбудить его.

- Успокойся, - сказал он, беря меня за руку. Он услышал шум так же, как и я. Огонь отбрасывал последние отблески, мерцавшие на старых стенах. Я уже собирался встать, когда одним ударом камня задвижка на маленьком окошке была сломана и створка распахнулась. В комнату заглянуло бледное лицо с рыжими бакенбардами, блестящими глазами и подергивающимися щеками. Мы были так напуганы, что не могли даже вскрикнуть. Мужчина просунул в окно сначала одну ногу, потом другую и наконец спрыгнул на чердак, однако так легко, что не произвел ни малейшего шума.

Этот человек, сутулый, невысокий, коренастый, с лицом, искаженным, как у тигра перед прыжком, был не кто иной, как тот добродушный малый, который давал нам советы по дороге в Гейдельберг. Но как он изменился! Несмотря на жуткий холод, он был без рубашки. На нем были простые бриджи. На нем были шерстяные чулки, а на башмаках - серебряные пряжки. В его руке блестел длинный нож, запачканный кровью.

Мы с Уилфредом подумали, что нам конец. Однако он, казалось, не заметил нас, лежавших в тени чердака, хотя холодный воздух, проникавший в окно, снова разжег огонь в камине. Мужчина сел на табурет и как-то странно задрожал. Внезапно его желто-зеленые глаза остановились на мне. Ноздри раздулись. С минуту он смотрел на меня. В моих венах не осталось ни капли крови. Затем он отвернулся к огню, кашлянул хрипло, как кот, и ни один мускул на его лице не дрогнул. Наконец он достал из кармана брюк большие часы, посмотрел на них, как будто хотел узнать, который час, и, то ли не отдавая себе отчета в том, что делает, то ли намеренно, положил часы на стол. Затем встал, словно не зная, что делать, посмотрел на окно, казалось, заколебался и вышел через дверь, оставив ее широко открытой.

Я встал, чтобы запереть дверь, и услышал шаги мужчины, спустившегося на два лестничных пролета. Сильное любопытство пересилило мой страх, и когда я услышал, что он открывает окно, выходящее во двор, я повернулся к отверстию в маленькой башенке на лестнице, которое выходило на ту же сторону. Двор с этой высоты был похож на колодец. Стена высотой в пятнадцать или шестнадцать футов разделяла его надвое. Справа от этой стены находился двор мясника, торгующего свининой, а слева - трактир "Пи-де-Мутон". Он был покрыт влажным мхом и растительностью, растущей в темных углах. Из окна, которое открыл мужчина, можно было добраться до верха стены, а оттуда стена тянулась прямо до крыши большого, величественного на вид здания в конце Бергштрассе. Когда луна засияла между большими снежными облаками, я увидел все это в одно мгновение и задрожал, когда мой взгляд упал на человека на стене; его голова была опущена, в руке он сжимал длинный нож, а вокруг печально вздыхал ветер.

Он добрался до крыши впереди и исчез в окне.

Я подумал, что сплю. Несколько мгновений я стоял с открытым ртом, с обнаженной грудью, с развевающимися волосами, и иней с крыши падал мне на голову. Наконец, придя в себя, я вернулся на чердак, где нашел Уилфреда, который выглядел измученным и тихо бормотал молитву. Я поспешил подбросить дров в печь и запереть дверь на засов.

- Ну? - спросил мой друг, вставая.

- Что ж, - сказал я, - мы спаслись. Если этот человек не увидел нас, значит, небеса не желали нашей смерти.

- Да, - сказал он. - Да. Это был один из убийц, о которых говорила Аннет. Боже правый! Какая фигура и какой нож!

Он снова повалился на кровать. Я допил вино, которое оставалось во фляжке, и, когда огонь разгорелся и жар распространился по комнате, а засов на двери показался мне достаточно прочным, ко мне снова вернулась моя храбрость.

Но часы были на столе, и человек мог вернуться за ними. От этой мысли мы похолодели от страха.

- Как нам лучше поступить? - спросил Уилфред. - Мне кажется, лучше всего было бы как можно скорее вернуться в Шварцвальд.

- Почему?

- Заработок меня сейчас не очень интересует. А ты поступай, как знаешь.

- Но зачем нам возвращаться? Какая необходимость уезжать? Мы не совершили никакого преступления.

- Тише, тише, - сказал он. - Одного только слова "преступление" было бы достаточно, чтобы нас повесили, если бы кто-нибудь услышал, как мы разговариваем. Таких бедняг, как мы, ставят в пример другим. Людям все равно, виновны они или нет. Будет достаточно, если они найдут здесь эти часы.

- Послушай, Уилфред, - возразил я. - Нам не стоит терять головы. Уверен, что этой ночью где-то совсем рядом было совершено преступление. Да, я верю в это, это наиболее вероятно; но что в таком случае должен сделать честный человек? Вместо того чтобы бежать, он должен помочь найти виновного, должен!

- Но как... как мы можем помочь?

- Лучше всего было бы взять часы, отдать их судье и рассказать ему обо всем, что произошло.

- Никогда. Я не смею прикоснуться к этим часам.

- Очень хорошо, тогда это сделаю я. Давай приляжем и посмотрим, удастся ли нам немного поспать.

- Я не могу уснуть.

- Что ж, тогда давай поговорим. Закури свою трубку и давай дождемся рассвета. Я думаю, в гостинице кто-нибудь может быть. Если хочешь, мы спустимся вниз.

- Мне больше нравится оставаться здесь.

- Хорошо.

И мы сели у костра.

Как только рассвело, я подошел к часам, лежавшим на столе. Они были очень красивые, с двумя циферблатами, один из которых показывал часы, а другой минуты. Уилфред, казалось, пребывал в хорошем настроении.

- Каспар, - сказал он, - после того, как все обдумал, я думаю, для меня было бы лучше обратиться к мировому судье. Ты слишком молод, чтобы заниматься такими делами. Ты не смог бы с ним объясниться.

- Как пожелаешь, - сказал я.

- Да, могло бы показаться странным, что парень моего возраста посылает парня твоего возраста с таким поручением.

- Хорошо. Я понимаю, Уилфред.

Он взял часы, и я видел, что им двигало только тщеславие. Несомненно, будучи среди друзей, он покраснел бы при мысли о том, что менее отважен, чем я.

Мы спустились с чердака, погруженные в глубокую задумчивость. Когда мы шли по аллее, ведущей к улице Святого Христофора, то услышали звон бокалов и вилок. Я узнал голоса старого Бремера и двух его сыновей, Людвига и Карла.

- Не лучше ли было бы, - сказал я Уилфреду, - чего-нибудь выпить перед выходом?

В то же время я толкнул дверь гостиницы. Все наши друзья были там, на стенах висели скрипки, охотничьи рожки, в углу стояла арфа. Нас встретили радостными криками, и нам пришлось усаживаться за стол.

- Ха, - сказал старый Бремер, - удачи вам, товарищи. Ветер еще сильнее! снега еще больше! Все гостиницы полны народу, и каждая снежинка, которая падает, приносит нам в карман флорин.

Я увидел Аннет, свежую, сияющую, улыбающуюся мне глазами и губами. Это зрелище подействовало на меня благотворно. Лучшие куски мяса предназначались для меня, и каждый раз, когда она подходила, чтобы подать блюдо справа от меня, ее нежная рука ложилась мне на плечо.

Мое сердце учащенно билось, когда я вспоминал о каштанах, которые мы ели вместе. Затем перед моими глазами время от времени возникала жуткая фигура убийцы, заставлявшая меня трепетать. Я взглянул на Уилфреда. Он был погружен в глубокую задумчивость. Когда пробило восемь часов, мы уже собирались расходиться, как вдруг дверь комнаты отворилась и на пороге появились три высоких человека с мертвенно-бледными лицами, с глазами, блестевшими, как у крыс, в бесформенных шляпах, а за ними еще несколько. Один из них, с длинным носом, приспособленным, как говорится, для того, чтобы нюхать хорошие блюда, и большой дубинкой, прикрепленной к запястью, приблизился и воскликнул:

- Ваши документы, джентльмены.

Все поспешили выполнить это распоряжение. Однако Уилфреда, стоявшего у плиты, охватил неприятный приступ дрожи, и когда полицейский офицер оторвал взгляд от бумаг, чтобы искоса взглянуть на него, он застал его в тот момент, когда тот засовывал часы в ботинок. Офицер хлопнул своего товарища по бедру и сказал ему шутливым тоном:

- Ха, кажется, мы доставляем беспокойство этому джентльмену!

При этих словах Уилфред, к всеобщему удивлению, едва не лишился чувств. Он опустился на стул, бледный как смерть, а Мэдок, начальник полиции, хладнокровно достал часы и хрипло рассмеялся. Однако, взглянув на них, помрачнел и повернулся к своим людям.

- Пусть никто не уходит! - закричал он страшным голосом. - Мы заберем их всех. Это часы гражданина Даниэля ван ден Берга. Внимание. Принеси наручники.

От этого слова у нас кровь застыла в жилах, и всех нас охватил ужас. Что касается меня, то я скользнул под скамью у стены, и пока полицейские пытались схватить бедного старого Бремера, его сыновей Генри и Уилфреда, которые рыдали и умоляли, я почувствовал, как чья-то маленькая ручка легла мне на шею. Это была прелестная ручка Аннет, и я прижал ее к своим губам в прощальном поцелуе. Она взяла меня за ухо и потянула, осторожно и нежно. Я увидел, как открылась крышка погреба в конце стола. Я проскользнул в нее, и створка закрылась надо мной.

Все это заняло всего мгновение, пока все вокруг было в смятении.

В своем убежище я услышал громкий топот, затем все стихло. Мои бедные друзья ушли. Матушка Гредель Дик, оставшись одна на пороге, издавала какие-то павлиньи крики, возвещая, что "Пи-де-Мутон" утратил свою добрую славу.

Предоставляю вам самим представить, о чем я размышлял в тот день, сидя на корточках за бочонком, скрестив ноги и поджав их под себя, думая о том, что будет, если вниз спустится собака, или если трактирщику взбредет в голову прийти и наполнить фляжку вином, если она опустеет - любое из этих событий погубит меня.

Все эти и тысячи других мыслей пронеслись в моем мозгу. Перед моим мысленным взором уже стояли старый Брамер, Уилфред, Карл, Людвиг и Берта, повешенные на виселицах, окруженные стаей воронов, набросившихся на них. При виде этой картины у меня волосы встали дыбом.

Аннет, встревоженная не меньше меня, в страхе закрывала дверцу погреба каждый раз, когда входила и выходила, и я слышал, как старая дама говорила ей:

- Оставь эту дверцу в покое. Ты что, глупая, если так беспокоишься об этом?

Так что дверь осталась полуоткрытой, и из глубокой тени, в которой сидел, я видел, как вокруг столов собираются новые посетители. Я слышал их крики, споры и бесконечные рассказы об ужасной банде преступников.

- Негодяи! - воскликнул один из них. - Слава Богу, они пойманы. Каким же несчастьем они были для Гейдельберга! Никто не осмеливался ходить по улицам после шести часов. Работа останавливалась. Однако теперь все позади. Через пять дней все снова будет в порядке.

- Видите ли, эти музыканты из Шварцвальда, - воскликнул другой, - сплошь негодяи. Они пробираются в дома, делая вид, что пришли поиграть. Они осматривают замки, сундуки, шкафы, все входы и выходы, и в одно прекрасное утро хозяина дома находят в постели с перерезанным горлом, его жена убита, дети задушены, все в доме перерыто сверху донизу, амбар сожжен или что-то в этом роде. Какие же они негодяи! Их следовало бы казнить без всякой жалости, и тогда у нас был бы хоть какой-то мир.

- Весь город придет посмотреть, как их повесят, - сказала матушка Гредель. - Это будет один из лучших дней в моей жизни.

- Знаете, если бы не часы гражданина Дэниела, их бы никогда не нашли. Прошлой ночью часы пропали, а сегодня утром Дэниел сообщил об их пропаже в полицию. Через час после этого Мэдок наложил лапу на всю банду - ха! ха-ха! - И вся комната зазвенела от их смеха, в то время как я дрожал от стыда, ярости и страха попеременно.

Наконец наступил вечер, и за столом осталось всего несколько пьяниц. Прошлой ночью постояльцы гостиницы засиделись допоздна, и я слышал, как толстая хозяйка сказала:

- О, Боже мой! когда же мы сможем лечь спать?

В комнате оставался только один источник света.

- Идите спать, хозяйка, - раздался нежный голос Аннет. - Я прекрасно знаю, что нужно делать, пока эти джентльмены не уйдут.

Выпивавшие поняли намек, и все ушли, кроме одного, который продолжал дремать перед своим бокалом.

Наконец он пришел в себя, заглянул внутрь, я услышал, как он поднялся, ворча, и пошатываясь, направился к двери.

- Ну вот, - сказал я себе, - этот последний. Все хорошо. Матушка Гредель ляжет спать, а малышка Аннет придет меня проведать.

Пока эта приятная мысль вертелась у меня в голове, я разминал затекшие конечности, когда услышал, как старая трактирщица сказала:

- Аннет, не забудь запереть дверь на засов. Я иду в подвал.

Видимо, у нее был такой обычай - проверять, чтобы все было в порядке.

- Бочка еще не пустая, - пробормотала Аннет, - вам нет необходимости спускаться вниз.

- Занимайся своим делом, - сказала старуха, и я увидел свет ее свечи, когда она начала спускаться.

У меня хватило времени только на то, чтобы снова спрятаться за бочкой. Женщина, согнувшись под низким потолком погреба, переходила от одной бочки к другой, и я слышал, как она бормочет:

- Ах, эта негодница! Вино капает из кранов! Здесь! И здесь! Я должна научить ее, как лучше закрывать краны. Видел ли кто-нибудь когда-нибудь подобное? Видел ли кто-нибудь что-нибудь подобное!

Свет ее свечи отбрасывал глубокие тени на влажную стену. Он придвигался все ближе и ближе.

Внезапно, полагая, что визит этой женщины закончился, я услышал ее вздох - такой глубокий, такой печальный, что подумал, должно быть, случилось что-то экстраординарное. Я чуть-чуть приподнял голову - и что же я увидел? Дама Гредель Дик, раскрыв рот и выпучив глаза, смотрела на основание бочки, за которой я лежал тихо, как мышка. Она увидела мою ногу под деревянной балкой, на которой стояла бочка, и, без сомнения, вообразила, что обнаружила главаря убийц, спрятавшегося там, чтобы ночью задушить ее. Я сразу же решил, что делать. Поднявшись, я сказал ей:

- Мадам, во имя неба, сжальтесь надо мной. Я...

Не глядя на меня, не слушая меня, она начала издавать свои оглушительные павлиньи крики, и выбежала из подвала так быстро, как только позволяла ей ее чрезвычайная полнота. Меня охватил ужас, и, схватив ее за платье, я бросился на колени. Это, казалось, только усугубило ситуацию.

- Помогите! Убивают! О, небеса! отпусти меня. Возьми мои деньги. О, о!

Это было ужасно.

- Мадам, - сказал я, - взгляните на меня. Я не тот, за кого вы меня принимаете.

Ба! она обезумела от страха. Она бредила, заикалась, кричала таким пронзительным голосом, что, если бы она находилась над землей, все соседи были бы разбужены. В таком затруднительном положении, разозлившись, я оттащил ее назад, подскочил перед ней к двери и с грохотом, подобным грому, захлопнул ее перед ее носом, задвинув засов. Во время борьбы у нее погасла свеча. Госпожа Гредель осталась в темноте, и теперь ее голос был едва слышен, словно издалека.

Измученный, задыхающийся, я смотрел на Аннет, чье горе было не меньше моего. Мы не могли вымолвить ни слова и слушали, как затихают крики. Бедная женщина упала в обморок.

- О, Каспар! - воскликнула Аннет, беря меня за руки. - Что нам делать? Спасайся, спасайся сам. Возможно, кто-то услышал шум. Ты убил ее?

- Убил? Я?

- Беги. Я открою дверь.

Она отодвинула засов, и я побежал вниз по улице, даже не поблагодарив ее. Какая неблагодарность! Но я так боялся. Опасность была так близко.

Небо было черным. Это была ужасная ночь, не было видно ни звездочки, ни лучика света, только ветер и снег! Я бежал по меньшей мере полчаса, прежде чем остановился перевести дух, и представьте себе, как я был удивлен, когда, подняв глаза, увидел прямо перед собой Пи-де-Мутон. Во время своего бегства я, должно быть, бегал по окрестностям; возможно, кругами. Мои ноги отяжелели, были покрыты грязью, а колени дрожали. В гостинице было оживленно, она гудела, как пчелиный улей. В каждом окне горел свет. Без сомнения, там было полно полицейских. Каким бы несчастным я ни был, измученный холодом и голодом, отчаявшийся, не знающий, где спрятаться, я избрал самый странный из всех возможных путей.

- Что ж, - сказал я, - в конце концов, можно и умереть, а попытаться скрыться - это все равно что оставить свои кости в полях по дороге в Шварцвальд. - И я пошел в гостиницу сдаваться.

Помимо мрачного вида людей в потрепанных шляпах, которых я видел утром и которые ходили туда-сюда, осматривались и заглядывали повсюду, за столом сидел главный судья Циммер, одетый в черное, серьезный, с пронзительным взглядом, а рядом с ним - его секретарь Рот, с каштановым париком, мудрым взглядом и огромными, как устричные раковины, глазами. Никто не обращал на меня никакого внимания, и это обстоятельство изменило мое решение. Я сел в одном из углов комнаты, у большой печи, в компании двух или трех соседей, которые пришли посмотреть, что происходит, и спокойным голосом попросил полпинты вина и чего-нибудь поесть. Аннет была близка к тому, чтобы погубить меня.

- Боже мой, - воскликнула она, - неужели это возможно!

Но одно-два восклицания среди такого грохота ничего не значили. Никто не обратил на них никакого внимания. С аппетитом поев, я выслушал рассказ матушки Грендель, сидевшей в большом кресле; ее волосы были взъерошены, а глаза все еще широко раскрыты от страха.

- Сколько лет на вид было этому человеку? - спросил судья.

- Около сорока или пятидесяти. Это был мужчина огромного роста, с черными или каштановыми бакенбардами, я не могу точно сказать, какими именно. У него был большой нос и зеленые глаза.

- Было ли что-нибудь необычное в его внешности - какие-нибудь пятна или раны на лице?

- Нет. Я ничего такого не помню. У него был большой молоток и пистолеты.

- Очень хорошо, и что он сказал?

- Он схватил меня за горло. К счастью, я закричала так громко, что напугала его, а потом стала защищаться ногтями. Ах, когда тебя убивают, как можно защититься?

- Нет ничего более естественного, мадам, ничего более законного. Запишите это, мистер Рот. Хладнокровие этой доброй женщины было поистине удивительным. - И допрос продолжился.

После этого они допросили Аннет, которая просто сказала, - она была так напугана, что на самом деле ничего не замечала.

- Этого достаточно, - сказал судья. - Если нам потребуется дополнительная информация, мы придем завтра.

Все ушли, и я попросил матушку Гредель предоставить мне комнату на ночь. Она совершенно не вспомнила меня, настолько страх затуманил ее разум.

- Аннет, - сказала она, - проводи джентльмена в маленькую зеленую комнату на третьем этаже. Что касается меня, то я не могу стоять на ногах. О Боже! Какие странные вещи происходят в этом мире!

Аннет, взяв свечу, провела меня в комнату, и когда мы остались вдвоем, сказала мне:

- Ах, Каспар, Каспар! Никогда бы не поверила, что ты такой! Никогда не прощу себе, что полюбила разбойника!

- О, Аннет, - в отчаянии воскликнул я, садясь, - и ты тоже! Ах, ты нанесла мне последний удар!

Я чуть не расплакался, но она поняла, что причинила мне боль, и, обняв меня, сказала:

- Нет, нет! Ты не принадлежишь к ним. Ты слишком мягок для этого, мой дорогой Каспар. Но это странно - у тебя, должно быть, смелый дух, если ты осмелился прийти сюда снова!

Я объяснил ей, что чуть не умер от холода на улице, и это заставило меня решиться вернуться. Несколько минут мы пребывали в глубоком раздумье, а потом она ушла, опасаясь, что матушка Гредель придет за ней. Оставшись один, я выглянул наружу, чтобы убедиться, что рядом с моим окном нет стены, проверил засов на двери, и возблагодарил небеса за то, что они избавили меня от стольких опасностей. Затем я лег в постель и погрузился в глубокий сон.

II

На следующее утро я встал в восемь часов. День был пасмурный и туманный. Когда я раздвинул полог на кровати, то увидел, что подоконник засыпан снегом, а стекла заиндевели. Я с грустью подумал о своих друзьях. Страдали ли они от холода? В каком состоянии Берта и старый Бремер? Мысль о постигшей их беде пронзила меня до глубины души.

Пока я размышлял, снаружи послышался странный шум. Он приближался к гостинице, и я не без некоторого страха подошел к окну, чтобы узнать причину этого шума.

Полицейские привели банду предполагаемых грабителей в гостиницу, чтобы те могли встретиться лицом к лицу с матушкой Гредель, которая после ужасного испуга была слишком слаба, чтобы выходить на улицу. Мои бедные товарищи шли по грязной улице между двумя шеренгами полицейских, а за ними следовала толпа, свистевшая и улюлюкавшая, как настоящие дикари. Я и сейчас вижу эту картину. Бедный Бремер, прикованный наручниками к своему сыну Людвигу; затем Карл и Уилфред вместе; наконец, Берта, которая шла одна и жалобно причитала:

- Во имя неба, джентльмены, во имя неба, сжальтесь над бедной, ни в чем не повинной арфисткой! Как можно даже представить себе, будто я убиваю и граблю! О, небо, неужели это возможно!

Она заламывала руки. Остальные были печальны, головы опущены, волосы свисали на лица.

Все жители этого места собрались в переулке вокруг гостиницы. Полиция выставила всех посторонних за порог и закрыла дверь, а толпа нетерпеливо ждала снаружи, стоя в грязи и прижимаясь носами к оконным стеклам.

В доме царила полнейшая тишина, и, одевшись, я приоткрыл дверь своей комнаты, чтобы прислушаться и попробовать узнать, как идут дела. Я слышал мужские голоса, когда полицейские спускались и выходили на нижние этажи, что убедило меня в том, - все проходы охраняются. Моя дверь открывалась на лестничной площадке как раз напротив окна, через которое скрылся убийца. Раньше я этого не замечал, но, стоя там, я вдруг заметил, что окно открыто, что на подоконнике нет снега, а когда я подошел ближе, то увидел новые следы. Я вздрогнул, когда увидел их. Этот человек снова был там! Он приходил каждую ночь? Кошка, хорек, все хищные животные имеют свою единственную тропинку, по которой отправляются на охоту. Какое открытие! Казалось, таинственный свет озарил мою душу.

- Ах, - воскликнул я, - если бы у меня был шанс указать на настоящего убийцу, мои товарищи были бы спасены.

Я проследил взглядом за следами, которые отчетливо тянулись к стене соседнего дома.

В этот момент я услышал, как кто-то задает вопросы. Внизу открыли дверь, чтобы дать доступ свежему воздуху. Я прислушался.

- Признаете ли вы, что принимали участие в убийстве ризничего Ульмета Элиаса двадцатого числа этого месяца?

Последовало несколько неразборчивых слов.

- Закройте дверь, Мэдок, - сказал судья. - Закройте дверь, мадам нездоровится.

Больше я ничего не слышал.

Я прислонился головой к перилам, во мне происходил сильный конфликт.

- Я могу спасти своих друзей, - сказал я. - Бог указал мне способ вернуть их семьям. Если я не выполню свой долг, то стану их убийцей; мой покой, моя честь будут навсегда утрачены. Я всегда буду считать себя самым трусливым и подлым из людей!

Долгое время я колебался, но внезапно решился. Спустившись по лестнице, я прошел на кухню.

- Вы когда-нибудь видели эти часы? - спросил судья у матушки Гредель. - Вспомните, мадам.

Не дожидаясь ее ответа, я вошел в комнату и твердым голосом произнес:

- Эти часы, господин судья, я сам видел в руках убийцы. Я их опознал. Что касается самого преступника, я могу передать его вам, если вы меня выслушаете.

Воцарилась полная тишина. Полицейские в изумлении переглянулись. Мои бедные товарищи, казалось, воспрянули духом.

- Кто вы, сэр? - спросил судья.

- Я друг этих несчастных заключенных, и мне не стыдно признаться в этом, потому что все они, господин судья, все они честные люди, и ни один из них не способен совершить такое преступление, какое им вменяется в вину.

Снова воцарилось молчание. Берта заплакала. Судья, казалось, пришел в себя. Затем, пристально посмотрев на меня, он спросил:

- Где, по-вашему, мы можем найти убийцу?

- Здесь, господин судья, в этом самом доме. Чтобы убедить вас в правдивости моих слов, я прошу уделить мне всего минуту личной беседы.

- Очень хорошо, - сказал он, вставая.

Он сделал знак Мэдоку, начальнику полиции, следовать за нами, а остальным оставаться на месте. Мы вышли.

Я быстро поднялся по лестнице, они следовали за мной по пятам. На третьей площадке я остановился перед окном и показал им следы человека на снегу.

- Это следы убийцы, - сказал я. - Он приходит сюда каждую ночь. Он пришел сюда позавчера в два часа ночи. Он вернулся вчера вечером и, без сомнения, придет снова сегодня.

Судья и Мэдок несколько минут смотрели на следы, не произнося ни слова.

- На каком основании вы утверждаете, что это следы убийцы? - недоверчиво спросил судья.

Я рассказал им все о появлении человека на нашем чердаке, я показал им окно, из которого видел, как он убегал в лунном свете, чего Уилфред не видел, так как оставался в постели, и признался им, что только страх удержал меня от рассказа всего этого прошлой ночью.

- Это странно, - пробормотал судья. - Это меняет положение заключенных. Но как вы объясните, зачем убийца прятался в подвале гостиницы?

- Этим человеком был я.

И я рассказал ему обо всем, что произошло накануне, с того момента, как были арестованы мои товарищи, и до момента моего бегства.

- Этого достаточно, - сказал он.

Повернувшись к начальнику полиции, он сказал:

- Признаюсь, Мэдок, заявления этих музыкантов никогда не казались мне убедительными, они отнюдь не убедили меня в том, что они виновны. Их документы, по крайней мере, документы некоторых из них, обеспечили бы им такое алиби, которое было бы очень трудно опровергнуть. Тем не менее, молодой человек, несмотря на очевидную правдивость вашего заявления, вы должны оставаться под арестом до тех пор, пока истина не будет установлена. Не выпускайте его из виду, Мэдок, и примите такие меры, какие сочтете необходимыми.

Судья задумчиво спустился по лестнице и сложил свои бумаги, не задав больше ни одного вопроса.

- Отведите обвиняемых обратно в тюрьму, - сказал он и, бросив презрительный взгляд на толстую старую трактирщицу, удалился в сопровождении своего секретаря. Мэдок остался один с двумя офицерами.

- Мадам, - сказал Мэдок, - вы должны хранить молчание относительно всего, что произошло. В остальном предоставьте этому молодому человеку ту комнату, в которой он ночевал вчера.

Взгляд Мэдока и тон, которым он говорил, не допускали возражений. Матушка Гредель заявила, она сделает все, что от нее потребуется, лишь бы он уберег ее от грабителей.

- Не беспокойтесь о грабителях, - сказал Мэдок. - Мы останемся здесь на весь день и на всю ночь, чтобы охранять вас. Занимайтесь своими делами без опаски, и для начала давайте что-нибудь съедим. Молодой человек, могу я составить вам компанию за ужином?

Мое положение не позволяло мне отклонить его предложение, поэтому я принял его.

Мы уселись перед ветчиной и фляжкой рейнвейна. Несколько человек пришли, как обычно, и попытались разузнать что-нибудь у матушки Гредель и Аннет, но они старались не разговаривать в нашем присутствии и по большей части молчали, что было весьма похвально с их стороны.

Мы провели вторую половину дня, куря трубки и выпивая. Никто не обращал на нас никакого внимания.

Начальник полиции, несмотря на свою чрезвычайно прямую фигуру, проницательный взгляд, бледные губы и крупный орлиный нос, оказался неплохим человеком, когда выпил. Он рассказал нам несколько историй с большим удовольствием. Он хотел поцеловать Аннет в коридоре. Каждую его шутку его подчиненные встречали громким смехом, но что касается меня, то я был печален и молчалив.

- Ну, молодой человек, - сказал он мне, смеясь, - неужели вы не можете забыть о смерти вашей достойной бабушки? Что за чертовщина! Все мы смертны. Осушите свой бокал и выбросьте из головы эти печальные мысли.

Остальные присоединились к нему, и время шло своим чередом в облаках табачного дыма, под звон бокалов и оловянных кружек.

Однако в девять часов обстановка внезапно изменилась. Мэдок поднялся и сказал:

- Теперь давайте займемся нашим маленьким делом; закройте дверь и ставни. Действуйте быстро. Что касается вас, мадам и мадемуазель, вам лучше лечь спать.

Трое мужчин, столь отвратительно одетых, сами больше походили на грабителей, чем на защитников мира и справедливости. Они вытащили из карманов железные прутья, на конце которых был свинцовый шарик, а Мэдок, постучав по карману своей куртки для верховой езды, убедился, что пистолет на месте. В следующую минуту он вытащил его, чтобы подложить капсюль под курок.

Все это они проделали с величайшим спокойствием, а затем Мэдок приказал мне отвести их на чердак. Мы поднялись наверх. Когда мы пришли туда, то обнаружили, что Аннет потрудилась развести там огонь. Мэдок, сквозь зубы бормоча проклятия, поспешил залить огонь водой и погасить его. Затем, указав на тюфяк, он сказал:

- Если у тебя хватит духу, можешь спать!

Он сел со своими людьми в конце комнаты, поближе к стене, и один из них задул лампу.

Я лежал и молил небеса ниспослать нам убийцу.

Через минуту или две воцарилась такая глубокая тишина, что никто и представить себе не мог бы, что в комнате находятся трое мужчин, которые наблюдают за происходящим, прислушиваются к малейшему шуму, как охотники, выслеживающие какого-то пугливого зверя. Я не мог заснуть, потому что мне в голову приходили тысячи ужасных мыслей. Я услышал, как часы пробили час, два. Ничего не произошло, никто не пришел.

В три часа один из полицейских пошевелился, и тогда я подумал, что, должно быть, пришел мой человек, но все снова стихло. Тогда я начал думать, что Мэдок, должно быть, считает меня лгуном; я думал о том, как он будет возмущен и как отомстит мне на следующий день; о том, как, желая помочь своим товарищам, я сам попал в беду.

Когда пробило три часа, мне показалось, что время летит очень быстро. Я бы предпочел, чтобы ночь была намного длиннее; время могло бы предоставить мне лазейку для побега.

Пока я размышлял об этом в сотый раз, внезапно, без малейшего шума, отворилось окно, и в проеме блеснули два глаза. На чердаке было тихо.

"Остальные легли спать", - подумал я.

Лицо на мгновение застыло. Человек что-то заподозрил? Как сильно забилось мое сердце! Кровь быстрее побежала по моим венам, но лоб, тем не менее, похолодел от страха. Я не мог дышать.

Лицо оставалось неподвижным несколько секунд, затем человек, казалось, внезапно принял решение и проскользнул на чердак так же тихо, как и прежде.

Ужасный крик, резкий, звенящий, нарушил тишину.

- Схватить его!

Казалось, весь дом огласился криками, топотом ног, хриплыми восклицаниями, заставившими меня задрожать от ужаса. Мужчина закричал, когда полицейские набросились на него, завязалась борьба. Затем я услышал грохот, от которого заскрипел пол, скрежет зубов, звяканье наручников.

- Свет! - крикнул Мэдок.

Когда зажегся свет, бросая вокруг синий отблеск, я смутно разглядел полицейских, склонившихся над мужчиной в рубашке без рукавов. Один держал его за горло, другой придавил коленом его грудь. Мэдок держал его скованные наручниками руки с такой силой, что, казалось, ломал кости. Мужчина казался бесчувственным, только одна его нога время от времени поднималась и снова опускалась на пол в конвульсиях. Глаза у него чуть не вылезли из орбит, на губах выступила пена. Не успел я зажечь свечу, как полицейские удивленно воскликнули:

- Гражданин!

Все трое поднялись, и я увидел, как они посмотрели друг на друга, бледные от страха.

Взгляд мужчины обратился к Мэдоку. Казалось, он собирался что-то сказать. Через некоторое время я услышал, как он пробормотал:

- Какой сон! О небо! какой сон! - Затем он глубоко вздохнул и замер.

Я подошел поближе, чтобы посмотреть на него. Это, несомненно, был он, - тот самый человек, который дал нам хороший совет, когда мы направлялись в Гейдельберг. Знал ли он, что мы его погубим, было ли у него какое-то ужасное предчувствие? Он оставался совершенно неподвижным. Из его бока на белый пол сочилась кровь, и Мэдок, придя в себя, наклонился над ним и разорвал на груди рубашку. Мы увидели, что он нанес себе удар ножом в сердце.

- Ну, - сказал Мэдок с кислой улыбкой, - гражданин избежал виселицы. Он не упустил такой возможности. Побудьте здесь, пока я схожу за судьей.

Он надел шляпу, слетевшую с него во время борьбы, и вышел, не сказав больше ни слова. Я остался в комнате с этим человеком и двумя полицейскими.

На следующий день в восемь часов весь Гейдельберг узнал эту удивительную новость. Это было странное событие в его истории. Кто бы мог подумать, что Даниэль ван ден Берг, главный торговец шерстяными тканями, человек богатый и занимающий высокое положение, так любит кровь?

Это дело обсуждалось на тысячу ладов. Одни говорили, что богатый горожанин, должно быть, оказался сомнамбулой и не отвечал за свои поступки, другие - что он убивал просто из любви к убийству, поскольку ничего не выигрывал от своих преступлений. Возможно, он был одновременно и сомнамбулой, и наемным убийцей. Неоспоримым фактом является то, что нравственное начало, воля, душа, называйте это как угодно, не доминирует над сомнамбулой, но животное начало, предоставленное самому себе в таком состоянии, естественно следует импульсу своих инстинктов, будь они мирными или кровожадными, а внешность Даниэля ван ден Берга, его плоская голова, оттопыренные уши, длинные щетинистые усы, желтые глаза - все это, казалось, говорило о том, что он принадлежит к кошачьему племени - расе, убивающей ради убийства.

Как бы то ни было, мои товарищи были освобождены. В течение пяти дней Аннет стала известна как образец преданности. Сын бургомистра, Трунготт, который был бедствием для своей семьи, даже пришел и попросил ее выйти за него замуж. Что касается меня, то я поспешил снова вернуться в Шварцвальд, где с тех пор занимаю должность руководителя оркестра в таверне "Сабр-Верт" на Тюбингенской дороге. Если вам случится проходить мимо, и если моя история заинтересует вас, загляните ко мне. Мы выпьем вместе бутылочку-другую, и я расскажу вам историю, от которой у вас волосы встанут дыбом.

ДРАМА В ПУСТЫНЕ

I

Арабский характер, мягкий и покладистый, тем не менее, содержит в себе некоторое количество энергии и твердости, которые, когда требуются эти качества, делают араба способным переносить самый ужасный физический труд и самое суровое обращение. Он наделен упрямством, делающим его способным со стоическим спокойствием переносить то, что для других было бы невыносимым. Жители этих краев, так сказать, слеплены из песка и солнца, но, изнуренные постоянной жарой, легко приспосабливаются к любым обстоятельствам и быстро усваивают любое впечатление. Беспечный в отношении своей жизни, не испытывающий особых желаний, араб предается праздному и скитальческому существованию, не заботясь о будущем. Его желания удовлетворяются, если источник воды, к которому он забрел, не подводит его.

Однако разбудите льва, спящего в своем логове, пробудите в этом огненном сердце желание, страсть, которую нужно удовлетворить, и вы откроете для себя мужчину, полного диких инстинктов, мужчину, который поразит вас своей выносливостью, мужчину, который заставит вас трепетать от глубины его страсти, часто, однако, перерастающей в жестокость.

Дуэль, дошедшая до нашего времени по наследству от варварских эпох, когда все решалось острием меча, хотя и очень редка среди народов Африки, тем не менее, не является чем-то неизвестным. Дележ добычи, - какого-нибудь каравана или плодов борьбы с врагом, - спор о недавно открытом источнике воды, на который претендуют два разных племени, - подобные вопросы иногда приводят к дуэли между соперничающими вождями. Но страсть, которая в этих жарких краях горит в сердце человека еще более сильным огнем, - любовь, - является самой распространенной причиной таких столкновений.

Молодые люди из Бен-Уасселя, пять дней назад покинувшие оазис, где разбили свои палатки, возвращались изнуренные усталостью, а многие из них были ранены, из похода, который они предприняли, но который не был настолько удачным, чтобы заставить их забыть о тяжелом походе через пустыню. Солнце, лишенное своих лучей, плыло в тяжелом, душном воздухе и медленно опускалось к горизонту. Ни одно дуновение ветра не освежало лица людей - ни звука, ни военной песни не было слышно среди них. Арабская лошадь, единственная, кто сохранял свежесть среди общей усталости, время от времени тихо ржала, радуясь своей легкой поступи и ощущая инстинктивную уверенность в том, что конец долгого путешествия близок. Ее глаза горели огнем, грива была распущена, она время от времени поднимала свою изящную головку с тонкими чертами и, казалось, устремляла взгляд на какой-то предмет, смутный и нечеткий, едва различимый вдали. На пустыню начала опускаться ночь, но в той части, где зашло солнце, небо переливалось тысячью танцующих оттенков розового, голубого, опалового, с широкими золотыми полосами. Поднялся легкий ветерок, разгоняя удушливые испарения, которыми был наполнен воздух, и приятно обдувая изнуренных людей. Этот ветерок, хотя сам по себе был горячим, по крайней мере позволял легким дышать свободнее. Люди и лошади сразу почувствовали его живительное воздействие и начали пробуждаться от оцепенения, охватившего их.

- Il allah! - воскликнул старший из отряда. - Вперед!

Они издали боевой клич, последовали за своим вождем и, углубившись в расстилавшееся перед ними пространство, поспешили к пальме, где им предстояло сделать свой последний привал.

Мужчины расположились у подножия дерева, из-под которого вытекал небольшой ручеек воды. Как ни запыхались они после долгого путешествия, с чувством безумной радости почувствовали они воду на своих губах; и когда первая жажда улеглась, когда великая нужда была удовлетворена, когда лошади отдохнули, когда они сидели в ласковой тени дерева, ощущая свежий воздух, витавший вокруг, они возвращались к источнику и, набирая воду в ладони, пили ее по капле с восхитительным чувством сладострастия.

Среди них было двое молодых людей, крепких, высоких, мускулистых. Они были примерно одного роста и, по-видимому, одного возраста; у них были высокие лбы, живые и пронзительные глаза. Во время привала они не раз бросали друг на друга свирепые взгляды, и было легко заметить, что в их сердцах пылала ничем не сдерживаемая ненависть. Они старались избегать друг друга и, несмотря ни на что, держались рядом. Казалось, какой-то магнетизм притягивал их друг к другу, и всякий раз, когда они встречались, выражение их лиц, игра мускулов выдавали переполнявшую их страсть.

После скромной трапезы, занявшей всего несколько минут, наступило время сна. Они беззаботно растянулись на песке, их товарищи ухаживали за ранеными, а лошади бродили на свободе. Это место было последней остановкой отряда, прежде чем он доберется до оазиса, где обитало племя. До него оставалось еще восемь часов пути, и арабы решили немного поспать, а затем двинуться в путь, чтобы избежать необходимости совершать путешествие в разгар дня.

Вокруг пальмы царила полная тишина. Легкий ветерок, игравший среди листьев дерева, казалось, печально напевал таинственную мелодию.

Едва все стихло, темная фигура тихонько приподнялась, прислушалась, чтобы убедиться, что все вокруг спят, и направилась в ту сторону лагеря, где были собраны лошади. Она схватила одну из них за уздечку, ласково провела рукой по ее спине и длинной развевающейся гриве и, приложив рот к уху животного, казалось, приказала ему молчать. Фигура отвела лошадь в сторону от ее спутниц, вскочила ей на спину и галопом умчалась прочь.

Воздух стал свежим. Небо, усыпанное звездами, представляло великолепный контраст с яростным, тусклым пламенем, царившим днем. Звезда Венера совершала свой путь по небесам, следуя за солнцем по его пути, а крайняя звезда созвездия Стрелец казалась сверкающей и спокойной в противоположной части неба. Молодого человека, которому эта звезда служила путеводной, занимала тысяча приятных мыслей. Таким, как он, все вокруг в такую ночь казалось наполненным радостью. Он мчался по песчаному морю, то молча, то разговаривая сам с собой, то обращаясь к своему коню с несколькими словами ободрения и благодарности. По мере того, как его движение замедлялось, всадник стал мурлыкать какую-то любовную мелодию, а затем чистым музыкальным голосом запел.

"Нет прекраснее ночной звезды, чем та, что очаровала меня. Счастлив тот, кто способен устремить свой взгляд в глаза той, кого любит, и упиваться звуком ее любимого голоса".

Всадник преодолел половину пути до того, как проснулись его товарищи, и ревнивому взору оставшегося молодого человека не потребовалось много времени, чтобы обнаружить, что того, кого он ненавидел, с ними нет. По следам, оставленным лошадью на песке, он понял, что тот направился к месту обитания племени. Полный ярости, он вскочил на своего коня и помчался во весь опор.

Прошло четыре часа. В небе, простиравшемся от края до края, произошло много перемен. Созвездие сменяло созвездие с удивительной последовательностью. Мысли влюбленного изменились; они были заняты не только этим прекрасным объектом. Его сердце учащенно билось, и чувство всепоглощающей ненависти угнетало его. Слова, которые он говорил своему скакуну, до сих пор были ласковыми, но теперь они были хриплыми и резкими, и животное, реагируя на настроение своего всадника, прилагало все усилия, как будто стремилось удовлетворить своими стараниями свирепый нрав своего хозяина.

II

Свежая, как утренняя роза, юная Неди стояла возле тропинки, ведущей к источнику, и сердце ее билось от радости, когда она слушала слова молодого всадника, рассказывавшего ей о том, как он совершил опасный поход, из которого вернулся к ней целым и невредимым. Солнце еще не взошло, но уже окрашивало восток в нежные розовые тона. Лицо молодой девушки светилось невинной детской радостью, любовью, но вскоре стало серьезным и задумчивым. Стоявший рядом с ней храбрый всадник, которого на какое-то время оживили воспоминания о походе, обнаружил, что из его сердца вырываются слова нежности и любви. И, слушая, Неди находила в своем сердце сладостный отклик на мелодию его голоса.

Влюбленные уже собирались расстаться, как вдруг появился второй всадник. Мгновение двое мужчин смотрели друг на друга с сосредоточенной яростью, и на их лицах отразились ревность и ненависть. Невозможно было без содрогания видеть в этих взглядах страшную жажду мести, жажду крови, бушевавшую в них. Все худшие инстинкты жителей пустыни боролись в их груди, африканская природа проявляла себя - непримиримая, дикая, безжалостная, неумолимая.

В словах не было нужды. Они бросали вызов не на жизнь, а на смерть. Отойдя на некоторое расстояние один от другого, со спокойными лицами, они вытащили из-за поясов свои изогнутые кинжалы, и каждый устремил свой взгляд на другого. Воспользовавшись случаем, один из них вонзил нож в бедро другого и нанес ему рану, доходившую почти до колена. Хлынула кровь - ни один мускул раненого не дрогнул, ни один мускул не показал, что он был ранен.

- Тахиб, все хорошо, - сказал он, нанося удар своему противнику.

- Тахиб, - ответил ему его противник, получив, в свою очередь, удар сталью своего врага.

Ветерок, прилетевший из оазиса, взъерошил листья пальмы, а затем исчез в пустыне. Двое врагов не обратили на это внимания, возбужденные видом крови, которой теперь был запятнан песок вокруг них. Строго следуя правилам смертельного поединка, они поначалу воздерживались от попыток нанести серьезные раны, и каждый выпад, когда он достигал цели, сопровождался излюбленным восклицанием и злобной усмешкой.

В таких схватках редко бывает, чтобы кто-то из бойцов остался жив. Будучи жертвами своего мстительного нрава, они переносят боль с пугающей беззаботностью и стоицизмом, превышающим человеческий. Они признают высшие правила чести в бою. Ни один из них не стремится застать противника врасплох. Они воздают ненавистью за ненависть, раной за рану, но с честью. Араб всегда сохраняет, даже в самом разгаре своей страсти, бесстрастность, которая отличает его и делает как бы другим существом. Одержимый одним желанием, которое всецело владеет им, чей голос он один слышит в разгар своей борьбы, он равнодушен к ранам, и кровь его врага освежает его и дает ему силы выстоять.

Оба противника уже получили множество ранений. Измученные потерей крови, утомленные усилиями предыдущего дня, они начали наносить более слабые удары - более опасные, однако, по своей цели. В них пробудилась любовь к жизни, и каждый понял, что его собственное спасение зависит от смерти его противника. Казалось, их руки едва справлялись с ударами. Наконец перед каждым из них предстал образ его любимой, во всем блеске ее красоты, всей невинности юности. В тот же миг к каждому вернулись силы, его кинжал сверкнул в воздухе и вонзился в сердце врага - правда, не так быстро, чтобы месть не настигла его в тот же миг, когда он был нанесен.

Отряд воинов, прибывший к лагерю племени, обнаружил два тела, лежащих на границе пустыни.

Никто не знал, что послужило причиной битвы. Неди в одиночестве оплакивала смерть своего возлюбленного.

ВИДЕНИЕ КУЗЕНА ЭЛОФА

Мой кузен Каспар Элоф Имант был человеком меланхолического склада, - что означает, другими словами, больную печень, - с тонкой талией, темно-каштановыми волосами, острым взглядом, длинным и слегка изогнутым носом, увядшими щеками с прожилками красных вен, красными губами, белыми зубами, выступающим подбородком и хрупкими костями. Часто можно было видеть, как он, ссутулившись, прогуливается по проспекту Плантэн в Биркенфельде, чтобы подышать свежим воздухом. В такие моменты его пронзительный взгляд становился рассеянным, и самые красивые девушки в округе начинали его жалеть, хотя на самом деле он получал пять тысяч ливров в год и обладал отменным аппетитом. Они думали, что он стал жертвой какой-то коварной меланхолии, и сделали бы все, что в их силах, чтобы избавить его от нее. "Этот бедный мсье Элоф, - говорили они себе, - не может забыть о смерти своей матери! Все, чего он хочет, - это отвлечься, насладиться домашним уютом, чтобы изгладить печальные воспоминания, иметь молодую жену, маленьких детей" и так далее, и тому подобное.

Элофу не исполнилось и шести лет, когда умерла его мать, а сейчас ему было почти тридцать. Что касается меня, то я часто рассказывал ему о тех замечаниях, которые слышал в его адрес. Он улыбался, а потом внезапно погружался в грустные раздумья.

Наша тетя Кэтрин, жена советника Вайнланда, в то время устраивала небольшие музыкальные вечера, на которых можно было встретить очаровательных молодых леди. Я всегда думал, что эта достойная леди, проявлявшая необычайный интерес к организации брачных союзов, желала видеть своих племянников женатыми и культивировала то, что называется "взаимными чувствами". Как бы там ни было, нам с Элофом, вольно или невольно, приходилось принимать ее сторону в этих случаях, что было для нас немало утомительно: чего, однако, не сделаешь для тетки, у которой три виноградника и прекрасное поместье в окрестностях Франкфурта? Она просила нас спеть дуэтом лангурозо -

Как же я люблю тебя...

Люблю тебя!.. люблю тебя!..

с мадемуазель Офелией или мадемуазель Фридолин - и мы пели. Она просила нас приготовить взбитые сливки и кугельхофф - и мы это делали. Она наставляла нас в том, как вести себя, как завязывать галстуки или как подкручивать усы, а мы слушали с глубочайшим уважением. В таких случаях я смеялся и говорил:

- Ты права, моя дорогая тетя, всегда права.

Элоф слушал, прислонившись плечом к роялю, и выглядел очень несчастным, но смирившимся.

Затем начиналась болтовня, жена советника или супруга барона заводила разговор об отсутствующих подругах. А если те случайно заходили, какими радостными возгласами их встречали! "Как мы рады вас видеть! О! мы совсем было потеряли надежду увидеть вас!" и т.д. и т.п., - и дорогие подруги обменивались улыбками, поцелуями, объятиями!

- Он! он! он! Восхитительно, восхитительно! Тогда женись, женись!

Однако однажды вечером, после дуэта, обычной баллады и ариетты из "Веселой Колибри", некоторые дамы, покровительницы благотворительной лотереи, заговорили о некой нищенке, которая недавно умерла в возрасте девяноста лет. Мадам Фрейдаг, жена барона, с умилением рассказала об этой поучительной смерти. Элоф, сидевший на подоконнике, склонив голову, казалось, слушал очень внимательно. Внезапно, воспользовавшись моментом молчания, он спросил:

- Вы, мадам, несомненно, видели много покойников за последние двадцать лет, когда совершали свои благотворительные визиты?

Тон и выражение лица Элофа поразили всех в комнате. Мне показалось, что в нем присутствовало что-то странное.

- Конечно, - ответила дама, слегка покраснев.

- И, - продолжал Элоф, - это правда, что у всех умерших глаза открыты?

- У всех.

- И рот тоже?

- Да, рот тоже.

- Я так и думал, - пробормотал Элоф. - Я так и думал. - После чего снова впал в свою обычную рассеянность.

Эти несколько слов произвели такое впечатление на собравшихся, что я увидел, как некоторые из них побледнели. Конечно, разговор принял странный оборот, после ариетты из "Веселой Колибри" всем стало не по себе, и наша почтенная тетушка, чтобы вернуть всеобщее веселье, предложила нам станцевать вальс. Мы так и сделали, но все равно не могли избавиться от странного чувства, охватившего нас. Около одиннадцати часов Элоф исчез, а десять минут спустя по пустынной улице прогрохотал последний экипаж.

Когда я подошел попрощаться с ней, моя тетя, взяв меня за руку, сказала:

- Ради всего святого, Кристиан, что с ним такое? Элоф что, с ума сошел?

- Дорогая тетя, вы же знаете, какой он странный человек, и, в конце концов, что он такого сказал?

- Что ж, это вина той женщины с ее рассказами о мертвых и умирающих людях. Давай больше не будем думать об этом. Спокойной ночи, Кристиан.

Я ушел, погруженный в свои мысли. Вдалеке мерцал фонарь. Не знаю почему, но, подходя к своему дому на улице Капуцинов, я почувствовал, что дрожу. Прежде чем лечь спать, я принял чрезвычайные меры предосторожности и заглянул под кровать. Мне казалось, надо мной нависла какая-то страшная опасность. Я не мог себе представить, что бы это могло быть, но всю ночь мне снились странные видения. Несколько раз я просыпался, вздрагивая от шелеста листьев высоких тополей за моим окном, прислушиваясь к журчанию реки Эрбах, протекавшей вдоль стены моего сада. Крики матросов, окрик вахтенного, казалось, приобретали таинственное значение.

На следующее утро я встал в пять часов. Я поднял жалюзи и прислушался к щебетанию ласточек на карнизах. И вдруг увидел Элофа вдалеке, на пустой улице. Он шел быстрым шагом, надвинув шляпу на глаза и туго запахнув на груди свой маленький черный плащ. Я уже собирался окликнуть его, когда он внезапно повернул налево и направился ко мне. Дверь моей комнаты открылась, и появился он, по-видимому, нисколько не удивленный тем, что я встал так рано.

- Кристиан, - отрывисто произнес он, - как у архивариуса Биркенфельда, полагаю, в вашем ведении находятся судебные документы Хундсрюка?

- Конечно, но присаживайтесь.

- Спасибо. Как давно хранятся эти документы?

- Сто пятьдесят лет - с правления Йери Питера ле Борна.

- Что ж, все в порядке. Не могли бы вы одолжить мне документы, относящиеся к 1800 году?

- Это невозможно. Ни один из архивов не должен выйти из-под моего контроля, но, если хотите, я могу показать вам их в библиотеке Святого Кристофа.

- Это все, чего я хочу, - сказал он и начал нетерпеливо расхаживать взад и вперед.

- Вы хотите увидеть их прямо сейчас?

- Да, конечно, и как можно скорее.

- Дело не терпит отлагательств?

Он резко остановился и устремил на меня взгляд своих темных глаз.

- Кристиан, - сказал он, - ты узнаешь все-все. Не наденешь ли ты свою шляпу? - И он передал ее мне. - Возьми ключ и пойдем.

Это нетерпение в человеке, обычно таком спокойном, и, кроме того, странные вопросы, которые он задавал мадам Фрейдаг, возбудили мое любопытство. Я сделал, как он велел, и мы сразу же отправились в путь.

Библиотека Святого Кристофа - это старинное здание в романском стиле, которое, как говорят, было построено во времена Карла Великого. Оно состоит из трех высоких залов, расположенных один над другим. Массивная винтовая лестница ведет на самый верх здания, откуда через три бойницы открывается вид на окрестности, насколько хватает глаз. На каждом этаже, с каждой стороны здания, имеется по шесть полукруглых окон, маленьких, глубоко посаженных, через которые свет падает на большие каменные плиты, в то время как потолок остается в глубокой тени. На самом деле это варварское сооружение, величие которого зависит от его высоты и ассоциаций, связанных с ним. Его расположение за пределами города, на берегу реки Эрбах, придает ему важный вид. Вряд ли можно было бы заподозрить, что это библиотека, тем более что ее тяжелая дубовая дверь остается закрытой с первого дня года и до праздника Святого Сильвестра.

Мы поднялись по винтовой лестнице, кое-где освещенной бойницами.

- Если эти переходы изношены, - сказал я своему спутнику, - то это не моя вина и не вина ученых Биркенфельда. С прошлого года, когда граф Харвиг потребовал у меня свое генеалогическое древо, сюда не ступала нога человека.

Когда мы поднялись на третий этаж, и я вставлял ключ в замок, Элоф, казалось, очнулся ото сна.

- Посмотрим, - сказал он.

Мы вошли в огромный пустой зал. Снаружи сияло солнце, во всем своем блеске и утренней свежести. Сквозь окна, глубоко врезанные в стены, мы могли видеть красивые пейзажи - реку, пенящиеся мельницы и деревья, листва которых выделялась с удивительной отчетливостью. В холле было темно, а большой стол покрыт той мелкой пылью, какая бывает в заброшенных комнатах. Элоф, взглянув на большие дубовые шкафы, забитые бумагами, вскрикнул от удивления. Я задвинул стремянку в темный угол и сказал ему:

- Какие документы вам нужны?

- Те, что были в 1800 году.

- Что ж, это будет восьмой год Республики, единой и неделимой. Тогда мы входили в состав департамента Саар.

Я начал устанавливать лестницу. Примерно через пять минут я спустился с большим томом под мышкой. Мы уселись в два маленьких кресла орехового дерева с прямыми спинками и без подушек, как это было модно в прошлом веке, и я положил на стол раскрытую книгу. Любой, кто увидел бы нас тогда, сидящих друг против друга, и наши тени, отбрасываемые на старые стены, мог бы принять нас за призраков Мерлина и маленького доброго человечка из Льежа, которые роются в своей книге заклинаний. Я прочитал заголовки. Элоф, глаза которого горели лихорадочным нетерпением, время от времени бормотал:

- Продолжайте, продолжайте, этого там нет.

Таким образом, мы просмотрели три части книги, и я уже начал терять терпение, когда наконец прочитал:

"Выписка из реестра уголовного трибунала департамента Саар за восьмой год, от имени французского народа; уголовный трибунал департамента Саар рассмотрел обвинительный акт от 9 февраля против Филиппа Гильже, содержание которого изложено ниже".

- А-а-а! - воскликнул Элоф. - Мы нашли это. Читайте громче, кузен.

Взгляд Элофа был таким пристальным, что я встревожился. Звук моего собственного голоса, эхом отразившийся от стен, наполнил меня необъяснимым ужасом. Я продолжал.

"Председатель суда присяжных округа Биркенфельд утверждает, что 21-го числа месяца Вентоз, Мангель и Денье, офицеры полиции департамента Саар, проживающие в Курселе, имели при себе ордер на арест, выданный 20-го числа месяца Вентоз офицером судебной полиции в кантоне Грумбах, в отношении Филиппа Гильгера, уроженца Вайсвиллера, подозреваемого в соучастии в ограблении и убийстве, в кантоне Грумбах, в отношении Филиппа Гильгера, уроженца Вайсвиллера, подозреваемого в соучастии в ограблении и убийстве; о заключении упомянутого Гильгера в тюрьму Биркенфельда и передачи документов, касающихся его, в руки упомянутых присяжных. Поскольку в течение двух дней после перерыва ни одна сторона, подавшая жалобу, не явилась, председатель жюри присяжных приступил к рассмотрению дела об аресте и содержании под стражей упомянутого Гильгера и пришел к выводу, что:

- Первое. Шесть человек, четверо из которых принадлежат к Хундсбаху, а двое - к Швайншиду, возвращались 27-го числа месяца Фример с ярмарки, проходившей накануне в Биркенфельде, и около девяти часов утра подверглись нападению на большой дороге со стороны трех грабителей, один из которых был Гильгер. Грабители, угрожая путешественникам пистолетами и кинжалами, отобрали у них восемьдесят пять флоринов.

Второе. В тот же день мясник из Мейзенхайма, который провел ночь на ферме в Виккенхофе и возвращался с той же ярмарки в Биркенфельде, подвергся нападению тех же грабителей и был вынужден отдать им двести восемьдесят с лишним флоринов".

Далее следовал список многих других преступлений, совершенных Гильгером и его сообщниками. Элоф слушал, не произнося ни слова, что навело меня на мысль, я еще не нашел того, что он хотел. Наконец мы подошли к двадцать шестому пункту обвинения.

"Двадцать шестое. Более того, председатель жюри присяжных утверждает, что 13-го числа месяца Плювиоз четверо вооруженных пистолетами грабителей, во главе с Филиппом Гильгером, проникли между часом и двумя ночи на мельницу неподалеку от Биркенфельда через окно в крыше, вскрыв ломом железную решетку, и получили доступ в комнату мельника Пьера Рингеля".

Элоф прервал меня каким-то хриплым возгласом. Я поднял глаза. Его бледность встревожила меня.

- Да, да, - воскликнул он со скорбной улыбкой. - Все в порядке! Продолжайте, Кристиан, я слушаю.

Несмотря на свой страх, я продолжал.

"Они получили доступ к комнате мельника Пьера Рингеля, подойдя к двери которой, расположенной внутри мельницы, разбили маленькое стеклянное окошко, проделанное в двери, и, просунув в отверстие стволы своих ружей, заставили мельника отдать им ключ. Затем, войдя в комнату, они заставили Рингеля отдать им деньги, часы и трубку, помеченные инициалами П.Р.;, обыскав все помещения дома, они не нашли той суммы денег, на которую надеялись. ибо, не довольствуясь непрерывными насмешками над мельником, они, осыпая его тысячами проклятий, принялись пытать его зажженной свечой; когда Рингель, обезумев от боли, начал защищаться, они сбили его с ног прикладами своих ружей, а затем выбросил его из окна в канаву, окружающую мельницу, где, однако, его тело, несмотря на все поиски, так и не было найдено; предположительно, его унесло потоком.

Двадцать седьмое. 18-го числа месяца Вентоз, Филипп Гильгер..."

- Достаточно, - сказал Элоф. - Все мои предположения подтвердились. Кристиан, вы услышите нечто такое, от чего у вас волосы встанут дыбом. Но давайте посмотрим на финал драмы - тот, что относится к регистру Треве.

Я перевернул несколько страниц и прочитал обвинительное заключение присяжных по делу Биркенфельда; приказ об аресте, датированный 11-м Фруктидором; затем единогласное заявление присяжных по бесчисленным пунктам обвинения. Наконец, после этого заявления судебное решение завершилось следующими словами:

"Уголовный трибунал департамента Саар, заслушав заместителя правительственного комиссара и его требования в соответствии с законом, обвиняемого и его защитников, а также обсудив этот вопрос:

Приговаривает Филиппа Гильгера к смертной казни, соответственно, и т.д. Кроме того, оплачивает судебные издержки и т.д. и т.п.

Совершено, оглашено и разъяснено в открытом судебном заседании трибунала города Треве, 23 числа месяца Брюмера, на девятом году существования единой и неделимой Французской Республики, в шесть часов утра. Подписано: Бюхель, председатель; Баутер, Вольбах, Герцерод и Варнье, судьи трибунала, все из которых подписали оригинал настоящего судебного решения. Точная копия, которая должна быть приложена к документам, подписанным президентом Бюхелем и секретарем Варнье".

- Какой ужас! Какой ужас! - воскликнул Элоф. - Этот человек был невиновен.

- Невиновен! Откуда вы знаете?

- Я знаю это! Знаю! Неважно откуда, но я в этом уверен.

Он ходил взад и вперед с изможденным выражением лица, и его длинные желтые челюсти приобрели зеленоватый оттенок.

- Ах, вот оно что, вот что тяготило меня двадцать пять лет, - сказал он. - Вот что делало меня угрюмым, меланхоличным.

Затем он подошел ко мне и, сев в свое кресло, сказал мне твердым, не терпящим возражений голосом:

- Я не собираюсь притворяться, Кристиан, будто Гильгер был честным человеком. Все, что говорится в обвинительном акте, правда, за исключением убийства мельника. Гильгер был жалким типом, разбойником с большой дороги; он жил воровством и разбоем, но не убивал Рингеля.

- Кто же тогда убил его? - спросил я, удивленный его уверенным тоном.

- Давайте посмотрим, что произошло, - сказал он. - 13-го числа месяца Плювиоза в восьмом году, между часом и двумя часами ночи, полил проливной дождь. Рингель, овдовевший пять лет назад, не спал в своей комнате в задней части дома и смотрел на мельничное колесо. Он прислушивался к тому, как пенится вода в большом рву, и, поскольку не позаботился перед сном опустить шлюз, испугался, что плотина будет повреждена течением. Это был мужчина лет шестидесяти-шестидесяти пяти, все еще крепкий, с седыми волосами и скупым нравом. Некоторое время прислушиваясь к журчанию воды, он встал, чтобы зажечь свет, намереваясь повернуть ручку опускного устройства. Однако в этот момент до его слуха донесся скрежещущий звук.

На этом месте своего рассказа Элоф побледнел как смерть, его глаза заблестели, он склонил голову, и можно было подумать, что он прислушивается. Я испугался.

- Он услышал какой-то скрежещущий звук, - продолжил он, глубоко вздохнув, - какой-то скрежещущий звук на мельнице - какой-то зловещий скрежет, очень отчетливый, который можно было расслышать сквозь звук пенящейся воды, лившейся из желобов и падавшей пластами с крыши, сквозь стук ветвей ивы. Затем Рингель приоткрыл дверь, ведущую из его комнаты на мельницу. Он огляделся и увидел на сером фоне светового окна слева несколько черных склоненных голов. Когда его зрение, благодаря страху, обострилось настолько, что он мог видеть в темноте, как кошка, он ясно различил прочный рычаг, просунутый между прутьями решетки. Им пользовались трое мужчин, и именно он издавал тот скрежещущий звук, который слышал мельник. Он уже собирался позвать на помощь, когда перекладина поддалась и отскочила от камня. В тот же миг двое мужчин заскочили на мельницу. Рингелю хватило времени только на то, чтобы захлопнуть дверь и препоручить свою душу Господу. Уже несколько месяцев ходили слухи об убийствах, совершенных в окрестностях Биркенфельда, о грабежах, о сильных пожарах. Разбойники посетили Хундсрюк.

Все это пришло в голову несчастному, и он решил, что пропал. Дождь начал стихать, на мельнице послышались шаги. Грабители, очевидно, искали хозяина. У Рингеля не было оружия. Он вспомнил, что его зять спал в комнате внизу, и, поскольку оттуда доносились громкие крики, он не сомневался, что грабители обнаружили его. Но дело в том, что зять, Ганс Орнахт, сбежал, спрыгнув в сад с высоты примерно двадцати пяти футов. Когда грабители вошли, они обнаружили, что окно открыто.

На мгновение воцарилось молчание. Элоф, казалось, пытался вспомнить. Я спросил его, как ему стали известны эти подробности, поскольку не понимал, как он мог их узнать, ведь мельник был убит и никому не мог рассказать о том, что произошло.

- Вы должны знать, - ответил мой кузен, - что Пьер Рингель и его зять ненавидели друг друга. Дочь мельника умерла несколько месяцев назад, оставив ребенка, который, естественно, должен был унаследовать наследство своей матери и деда. Однако Рингель, оказавшись один на один с незнакомым человеком и не испытывая особой привязанности к ребенку, оставшемуся на попечении няни, решил, что снова женится. Он ухаживал за пожилой женщиной в Нейштадте; и зять, видя, что, по всей вероятности, он потеряет мельницу и все богатство тестя, возненавидел его.

- Но скажи мне, Элоф, откуда ты все это знаешь?

- Я знаю это, - серьезно ответил он, - и этого достаточно. Слушайте дальше. Большая часть фактов, изложенных в обвинительном акте, соответствуют действительности, и это доказывает проницательность тех, кто его подготовил. Совершенно верно, что грабители, обнаружив комнату, в которой находился Рингель, разбили стекло в двери и пригрозили застрелить его, если он не отдаст им ключ. Совершенно верно, что Рингель, не имея возможности оказаться за пределами досягаемости их ружей, метавшийся из одного конца комнаты в другой, в конце концов уступил угрозам; что он открыл дверь и подвергся ужасному обращению; что после того, как его раздели, когда грабители не смогли найти суммы денег, которая, по их мнению, была на мельнице, между его пальцами была зажата свеча, чтобы заставить его сказать, где находится сокровище. Рингель, однако, был настолько жаден, что скорее умер бы, чем дал им желаемую информацию. Что касается остального, то, пока один из них чиркал зажигалкой, чтобы поджечь свечу, вырываясь из рук негодяев, державших его за горло, Рингель выбросился из окна в канаву мельницы. Было около четырех часов утра, и дождь прекратился. Он вынырнул на поверхность воды, так как плавал превосходно, и поплыл к Эрбаху, воды которого, вздувшись от дождя, с громким ревом устремились к Рейну. Для мельника не было ничего проще, чем выбраться на берег, но, думая, что на берегу могут быть разбойники, он боялся попасть к ним в руки. Он не хотел выбираться, пока не спустился ниже, поближе к покрытому болотами участку земли; он был уверен, что ни один грабитель не найдет его в камышах. Наконец, минут через двадцать, чувствуя усталость и замерзнув до мозга костей, он попытался выбраться на берег. В этот момент луна, до сих пор скрытая облаками, залила местность водянистым светом, и мельник, тяжело дыша, увидел в пяти футах от себя человека в лодке. Он узнал его. Это был его зять.

- Ганс, - сказал он, задыхаясь, - это я. Протяни мне весло.

Но Ганс не ответил, а только поднял весло. Рингель понял, что тот намеревается сделать, и издал крик ярости и отчаяния. Весло опустилось ему на голову. Он исчез, но его сила была так велика, что через несколько секунд он снова появился на поверхности. Второй удар весла убил его. Вот как все это произошло, Кристиан. Дело в том, что Гильгер был гильотинирован в Треве, а его зять, Орнахт, является владельцем мельницы и считается человеком очень честным.

Элоф молчал; я смотрел на него с открытым ртом, и мне казалось, что вся трагедия разыгрывается у меня на глазах.

- Но, ради всего святого, кузен... - начал я.

- Это еще не все, - перебил его Элоф. - Вчера вы, казалось, были удивлены вопросом, который я задал мадам Фрейдаг, всегда ли у мертвых людей открыты глаза.

- Конечно. Я был удивлен этим вопросом, и, должен признаться, не единственным, кто был удивлен.

- Что ж, Кристиан, сейчас вы узнаете, почему я задал этот вопрос. Прежде всего, должен сказать вам, что никогда не видел мертвецов. Мысль о том, чтобы взглянуть на них, внушает мне страх. Я видел только одного мертвого человека - только одного - во сне, когда был совсем маленьким. Он лежал среди тростников с открытым ртом и глазами. Мне кажется, я вижу его всегда - белое лицо; большие голубые глаза, устремленные к небу; тело, приподнятое водой, мягко двигающееся; руки, окоченевшие, вытянутые в грязи, в которой играют тысячи нечистот - червей, лягушек; а над головой при каждом дуновении ветра трепещут длинные тонкие листья старой ивы. Я вижу это мертвое тело! Вокруг пустынная местность; вдалеке видны коричневые крыши Биркенфельда; в воздухе кружат какие-то птицы. Утром я увидел, как к тому месту в тумане спускался по Эрбаху мужчина. Он подплыл к телу, предварительно осмотревшись и убедившись, что поблизости никого нет. Он вытащил из лодки длинный шест с крючками и, оттолкнув тело, вывел его на середину реки. Но мертвые люди плавают. Тогда мужчина привязал большой камень к горлу мертвеца, и он исчез. Этот покойник был мельник Рингель, а другой - его зять, честный Ганс Орнахт.

- Но, Элоф, это всего лишь сон.

- Сон! Кристиан, мой сон меня не обманул. У мертвых глаза открыты, и рот тоже. Никто мне этого не говорил. Когда я думаю об умерших людях, когда кто-то говорит со мной об умерших, я всегда вижу их перед собой в страшном обличье этого человека. Откуда возникает этот образ? Может ли это быть воспоминанием? Нет, когда все это произошло, я еще не родился. Может ли это быть одним из тех видений, о которых мир слышал более века, но не мог определить, что это такое? Может ли это возникнуть из-за жизненной жидкости, называемой душой, волей, дыханием, передающейся от одного организма к другому? Как я могу сказать? Как бы то ни было, этот факт никогда не переставал тяготить меня с самого детства. Я расскажу вам вещь более значительную, более невероятную, но, тем не менее, правдивую. Несколько дней назад, когда я прогуливался по берегу Эрбаха, сомневаясь в своих впечатлениях и считая себя почти сумасшедшим, внезапно, несмотря на мое отвращение, мне показалось, будто что-то потянуло меня к мельнице. Я вошел внутрь, надеясь, что вид интерьера развеет мои ощущения. Что ж, представьте себе мое удивление, когда я обнаружил, что все именно так, как я себе и представлял. Там были высокие деревянные перекрытия с поперечными балками, деревянная лестница, ведущая на чердак, мельничный жернов, окно со сломанной перекладиной, теперь закрепленное двойной цепью, что придает ему большую прочность, комната, которую занимал Рингель, и маленькое окошко, через которое он мог наблюдать за ходом работ на мельнице - все, абсолютно все, даже самые незначительные вещи, самые незначительные детали! Я был как громом поражен. В этот момент на лестнице раздались тяжелые шаги. Эти шаги вызвали у меня беспокойство. Кто-то спускался вниз. Мне хотелось убежать, но неведомая сила удерживала меня на месте. "Это он", - сказал я. Это действительно это был тот самый Ганс, зять Рингеля, уже состарившийся. У него лысая голова, морщинистые челюсти, лицо изборождено морщинами, вызванными жадностью и, возможно, раскаянием. Он сжал губы, а затем с заискивающим видом сказал, улыбаясь:

- Чем могу быть полезен, мсье?

- Да ничем. Я зашел просто из любопытства. У вас прекрасная мельница, мсье. Вы позволите мне иногда посещать ее?

Он ничего не сказал, но посмотрел на меня. Пройдя через нижний зал, я перешел по маленькому мостику впереди, над шлюзом, и оказался на берегу реки. Вот тропинка, а там камыши. Я продолжал дрожать. Большие деревья, высокие заросли ежевики, разбросанные камни увели меня в гущу давних грез. Болото было сухим. Я вошел в него, раздвигая ногами длинный хвощ и сухой тростник. Наконец я добрался до места, которое так часто видел в своих снах. Именно там, в этой маленькой ложбинке, лежал покойник. Я остановился и погрузился в размышления. Наконец, придя в себя и топнув ногой по земле, "да, да, - сказал я. - Именно здесь я его и видел". В этот момент меня испугал легкий шум. Я обернулся. Что я увидел? Зять мельника - бледный, губы подергиваются, глаза горят. Он последовал за мной.

- Что вы здесь делаете? - грубо спросил он.

- Я? Ничего, мсье. Смотрю.

- Смотрите! На что вы смотрите? -

- Да ни на что! Просто смотрю...

- Здесь не на что смотреть.

Только я собрался ответить, как он продолжил наглым тоном:

- Идите своей дорогой.

Во внешности этого человека было что-то ужасное; его лицо светилось зловещим светом. Мы были одни - надвигалась ночь. Я поспешил повиноваться.

Это чистая правда, Кристиан; и, хотя вы можете сказать мне, что мой сон был абсурдным, что в нем не было здравого смысла, все это не мешает мне быть уверенным, что это правда. Да, Ганс убил своего тестя. Я уверен в этом. Я бы настаивал на своем заявлении даже под ножом гильотины.

- Но тогда почему вы не предъявите ему обвинение? - спросил я, поднимаясь со стула. - Почему бы вам не сорвать маску с лица этого негодяя?

- Обвинить его! О чем вы думаете, Кристиан? Чтобы обвинить его, мне нужны веские доказательства, а их нет. Если бы я пошел и рассказал свой сон старому прокурору Матиасу Герцбергу, он бы рассмеялся мне в лицо. Я не удивлюсь, если он прикажет схватить меня и поместить в сумасшедший дом. Что такое сон в глазах разумных людей? Всего лишь капризы духа во время сна. Ничего. Меньше, чем ничего!

- Это правда, Элоф, это правда. Когда мы не можем что-то понять, мы считаем это абсурдом, и это гораздо проще, чем докопаться до сути. Какая великая вещь - разум!

Мы спустились по лестнице из библиотеки, погруженные в свои мысли. Эта история озадачила меня.

МАРСЕЛЬСКАЯ ЛЕГЕНДА

В Марселе существует традиция, согласно которой в определенную ночь, около двухсот лет назад, все часы в этом городе переводились на один час вперед - традиция, которая, как говорят, имела свое начало в следующей истории.

В окрестностях этого города жил некий мсье Валетт, джентльмен из древнего рода, обладавший значительным состоянием. Он женился на Марии Данвиль, дочери мэра города, молодой леди, которую за ее красоту прозвали "розой Марселя" и которая сочетала в себе, помимо личного обаяния, самый приятный нрав и самый совершенный ум. Он имел счастье видеть себя любимым самой очаровательной представительницей прекрасного пола. Мсье Валетт был благословлен двумя сыновьями и двумя дочерьми, прекрасными плодами счастливого союза; он жил на прекрасной вилле в окрестностях города, откуда открывался великолепный вид на прекрасный залив, - это место было любимой резиденцией его предков.

Однако, когда его дети выросли, он был вынужден переехать в Париж, место, которое, по его мнению, больше подходило для их воспитания, хотя сам он предпочитал уединение сельской местности. Его арендаторы, для которых он был как отец, выразили сожаление по поводу отъезда мсье Валетта и его семьи, но особенно потому, что мсье Лебрен, которого он оставил управляющим в своем поместье, был, хотя и справедливым человеком, но с суровыми манерами и строгим и несговорчивым характером.

Мсье Валетт считал необходимым в Париже, - как и все известные люди, - общаться с веселыми и светскими людьми. Время, которое он отдавал радостям домашнего уединения, теперь было поглощено головокружительной модой и развлечениями, а его открытый и великодушный нрав привел его к образу жизни, плохо соответствовавшему скромности его состояния. Он часто требовал от своего агента возобновления денежных переводов, и этот человек был вынужден прибегать к жестким и репрессивным мерам, чтобы раздобыть для своего хозяина необходимые средства. Из-за скудного урожая предыдущего года выполнить эти требования было вдвойне трудно, и Лебрен стал столь же ненавистен арендаторам, сколь уважаем и любим был сам Валетт.

Эти обстоятельства были неизвестны Валетту, иначе его великодушная душа возмутилась бы таким образом жизни, который отнимал у его арендаторов почти все их с трудом заработанное состояние. Однажды ночью, когда он спал в Париже, ему явился его управляющий, весь в крови, и сообщил, что он был убит арендатором поместья мсье Валетта за то, что он слишком строго взыскивал с него доходы, а его тело похоронено под определенным деревом, которое подробно описал. Более того, призрак Лебрена потребовал, чтобы он немедленно отправился в Марсель и предал его останки земле в могиле своих предков. На эту просьбу Валетт согласился, и призрак немедленно исчез.

Наступившее утро рассеяло мрак, вызванный ночным видением, и, хотя он уже некоторое время удивлялся необычному молчанию Лебрена, все же не мог отделаться от мысли, что все это просто игра воображения. Истории о привидениях он всегда считал подходящими только для детской, а его просвещенный ум был начисто лишен малейшего намека на легковерие или суеверия. Он знал, что столь далекое путешествие с таким поручением было бы истолковано как верх суеверия; и он скрыл инцидент, само упоминание о котором должно было вызвать насмешки у его знакомых.

- Ты более задумчив, чем обычно, отец, - сказала ему одна из дочерей на следующее утро за завтраком.

- Я думаю, моя дорогая, - ответил мсье Валетт, - почему так долго нет вестей от Лебрена. Мне нужны деньги, а мои требования не были выполнены.

Снова наступила ночь, ознаменовавшая период размышлений, прерванный дневной суетой, и около полуночи Лебрен снова явился, чтобы упрекнуть его в небрежности. Он явно нахмурился и спросил Валетта, почему тот медлит с выполнением его настоятельной просьбы. Валетт снова пообещал немедленно повиноваться, и непрошеный гость больше не тревожил ночь. Снова наступило утро, перед весельем которого едва мог устоять даже голос печали, и в голову ему пришли те же мысли, что и накануне.

- Должно быть, это все еще сон, - сказал он себе, - хотя, безусловно, замечательный. Сегодня, вероятно, я получу ожидаемые письма от Лебрена, и все еще вынужден откладывать поездку, которая подвергнет меня насмешкам и неудобствам.

Посланцы мертвых редко обращаются с просьбами напрасно, и на третью ночь ожидаемое видение явилось с грозно нахмуренным ликом и упрекнуло Валетта в недостатке дружелюбия к человеку, чья кровь была пролита за его дело, и в том, что он пренебрег покоем его души.

- Если ты выполнишь мою просьбу, - сказал призрак, - я обещаю предупредить тебя за двадцать четыре часа о времени твоей смерти, чтобы ты мог уладить свои дела и примириться с Богом.

Мсье Валетт самым торжественным образом пообещал, что на следующее утро отправится в Марсель, чтобы выполнить это ужасное поручение, и призрак Лебрена исчез из виду.

На следующий день Валетт встал ни свет ни заря и, заявив семье, что у него есть неотложные дела, требующие его немедленного отъезда в Марсель, в сопровождении нескольких верных слуг отправился навестить родину своих предков после десятилетнего отсутствия. Увы, там он обнаружил, что убийство Лебрена - чистая правда. Под деревом, которое ему так подробно описали и которое росло в уединенном уголке соседнего леса, он нашел изуродованные останки, которые по его распоряжению были надлежащим образом захоронены в семейном склепе. Однако он тщетно пытался найти убийц. Та же причина, которая привела к смерти несчастного Лебрена, заставила арендаторов самым тщательным образом скрывать причину этого, и Валетт с ужасом и сожалением увидел, какие страдания они терпели в трудные времена только ради того, чтобы у него были средства на расточительство.

- Если бы я только мог предположить, - восклицал он, - что мои неудовлетворительные удовольствия обойдутся так дорого, я бы давно оставил светскую жизнь и искал счастья в мирном уединении прекрасной страны, которая всегда была наиболее близка к желаниям моей души. Я вернусь в свое поместье, - продолжал он, - чтобы мои дети могли научиться наслаждаться его красотами, приобщиться к его спокойным радостям и к его простым обитателям. Пусть пролитая кровь послужит моим сыновьям памятным уроком о том, как тяжела расточительность и как виновато угнетение.

Впечатленный такими размышлениями, мсье Валетт, едва вернувшись в Париж, сообщил своей жене о зрелом и непоколебимом решении своей души. Мадам Валетт, выполнив главную задачу своего пребывания в Париже, - дать образование своей семье, - с радостью согласилась вернуться к тем спокойным развлечениям, которые всегда были дороги ее сердцу. Не прошло и года, как они снова оказались в замке своих предков, и их возвращение было встречено восторженными жителями - вдовами и сиротами, неимущими и страждущими. Помогать бедным было не самым важным и не самым приятным занятием в этой семье, но на них снизошло благословение тех, кто был готов погибнуть.

Примерно через восемь лет после их возвращения из Парижа, когда семейный особняк потребовал ремонта, они сочли необходимым переехать на некоторое время в Марсель, где поселились в доме мсье Данвиля, отца мадам Валетт. Время, которое подтачивает даже скалы на земле, изгладило из памяти Валетта впечатление от его сна, и его мысли были заняты главным образом заботами домашними.

Однажды вечером, когда он сидел после ужина в кругу своей счастливой семьи, раздался громкий и внезапный стук в ворота; но, когда слуга пошел открыть их, он никого не обнаружил снаружи. Через некоторое время снова раздался тот же громкий стук, и один из сыновей Валетта проводил слугу до ворот, чтобы узнать, кто пришел в столь неурочный час. К их удивлению, там никого не было. Стук повторился в третий раз, еще громче, и внезапная мысль промелькнула в голове Валетта.

- Я сам подойду к воротам, - сказал он. - Мне кажется, я знаю, кто это стучит.

Его предчувствие оправдалось. Когда он открывал ворота, явился управляющий и прошептал ему, что следующей ночью в это же время - поскольку был уже двенадцатый час - он должен приготовиться покинуть этот мир. Затем, махнув рукой, словно прощаясь, Лебрен исчез.

Мсье Валетт вернулся в семейный круг бледный и мрачный, как привидение, которое только что видел, и в ответ на тревожные и настойчивые расспросы о причине его беспокойства впервые рассказал о том, что видел во сне, и об обещанном предупреждении, которое он только что получил. Внезапное уныние и меланхолия отразились на лицах всех присутствующих. Мадам Валетт обвила руками шею своего мужа и со слезами прижалась к нему, в то время как его дочери в крайнем отчаянии обхватили его колени. Данвиль, однако, упрямо заявлял о своем неверии и рассматривал случившееся как одну из тех необъяснимых иллюзий, которым иногда подвержены даже самые сильные умы. Он заявил, что его зять, должно быть, стал жертвой какого-то психического расстройства, и, хотя не мог объяснить его сон, сказал, что это последнее видение, должно быть, было просто игрой воображения. Как только мсье Валетт удалился в свои апартаменты, мсье Данвиль попытался внушить такое же мнение семье своего зятя. Опасаясь, как бы само представление о событии не повлекло за собой неприятных последствий, он придумал план, который, как мэр города, мог легко осуществить. Он решил отдать распоряжение заставить перевести стрелки всех часов в Марселе на один час вперед, чтобы они могли пробить предсказанное время - двенадцать часов следующей ночи, когда должно было быть только одиннадцать; так что, если в предупреждении призрака действительно что-то было, то, когда Валетт поверит, что время прошло без каких-либо событий, его можно будет убедить развеять воображаемое видение, которое произвело на него столь глубокое впечатление.

На следующий день несчастный Валетт приложил все усилия, чтобы устроить свои мирские дела в соответствии со своими желаниями, оформил завещание в надлежащей юридической форме, причастился и со всей благопристойностью и торжественностью приготовился к ужасному событию, которого ожидал. Приближался вечер. Из большого открытого окна, выходившего в прекрасный сад, из которого открывался прекрасный вид на окрестности, он видел, как солнце садится, - в последний раз, когда он видел закат. В последний раз он видел, как его благословенный свет озаряет голубые небеса и радует покрытую зеленью землю. Ему показалось, что мирты и акации, склонив свои гибкие головки навстречу ветру, махали ему на прощание. Он вообразил, что фонтаны, взметывающие ввысь мелкие брызги, играют музыку жалобным журчанием. На мир спустились ночные тени, которые, как он верил, должны были привести его во тьму могилы. Он увидел, что звезды мерцают в лазурном небе более мягким сиянием, чем обычно. Он со слезами умиления смотрел на свою жену и детей, сидевших вокруг него с выражением скрытой задумчивости и печали на лицах.

- Расставание с вами, самым дорогим предметом моей привязанности, - сказал он про себя, - причиняет мне страдания. Но мы расстаемся, чтобы встретиться снова.

Он чувствовал себя преступником, обреченным на смерть, ожидающим часа своей казни и считающим те немногие мгновения, которые ему осталось прожить.

В доме уже зажгли лампы, он сидел в кругу своей семьи и вкушал последний ужин, который, как он верил, ему суждено было отведать на земле. Марсельские часы пробили одиннадцатый час.

- Моя дорогая Мария, - сказал он мадам Валетт, - мне осталось жить всего один час. Всего один час отделяет меня от времени и вечности.

Время приближалось. Воцарилась необычная тишина. Пробил двенадцатый час, когда, поднявшись, он воскликнул:

- Боже, помилуй меня! Мое время пришло.

Он отчетливо услышал, как все колокола Марселя пробили этот час.

- Ангел смерти, - сказал он, - задерживает свое пришествие. Могло ли все это быть галлюцинацией? Нет, это невозможно!

- Призрак, - сказал мсье Данвиль с иронией в голосе, - обманул вас. Это один из лживых пророков Ахава. Разве вы умерли? Считайте все это игрой воображения и выбросьте из головы, друг мой, мысль, так сильно захватившую вас.

- Что ж, - ответил Валетт, - да будет воля Божья! Я удалюсь в свои покои и проведу ночь в благодарственных молитвах за столь знаменательное избавление, ибо так я всегда должен думать.

Проведя почти час в своей комнате, мсье Валетт вспомнил, что по ошибке оставил в библиотеке неподписанным важный для его семьи документ, на котором необходимо было поставить его имя. Чтобы попасть из своей спальни в библиотеку, ему пришлось пройти по лестнице, которая вела в погреб, где мсье Данвиль хранил свои самые отборные вина. В этот момент он услышал внизу неясный шум голосов и немедленно побежал вниз по лестнице, чтобы выяснить причину. Не успел он спуститься, как невидимая рука ударила его в сердце. В этот роковой момент марсельские часы пробили час ночи, или, как было на самом деле, двенадцать ночи - точное время, предсказанное Лебреном.

Дело в том, что в это время в подвал мсье Данвиля вломились грабители, которые, поняв, что их обнаружили, не увидели иного способа спастись, кроме как убить злополучного Валетта, заставшего их врасплох. Эти люди стали неосознанными орудиями в руках судьбы. Кинжал, пронзивший сердце Валетта, доказал, что веления небес непререкаемы и что для всех сынов Адама настает свой час.

БЕЛОЕ И ЧЕРНОЕ

I

Мы проводили вечера в пивной Брауэра, выходящей окнами на площадь Вье-Бриз. После восьми часов вечера один за другим заходили нотариус Фредерик Шульц, бургомистр Франц Мартин, мировой судья Кристофер Ульметт, советник Клерс, инженер Ротан, молодой органист Теодор Блитц и некоторые другие видные горожане, похожие на братьев, сидевшие за одним столом и выпивавшие пенящиеся бокалы.

Появление Теодора Блитца, приехавшего к нам из Йены с рекомендательным письмом от Гармосиуса, - темноглазого, с каштановыми растрепанными волосами, тонким белым носом, металлическим голосом и мистическими идеями - вызвало у нас некоторое беспокойство. Обычно нас беспокоило, когда он резко вставал и два-три раза прохаживался взад-вперед по комнате, при этом жестикулируя и со странным видом насмехаясь над швейцарскими пейзажами, которыми были украшены стены, - озерами цвета индиго, горами яблочно-зеленого цвета, ярко-красными дорожками. Затем он снова усаживался, залпом осушал свой бокал и заводил разговор о музыке Палестины, о лютне древних евреев, о введении органа в наших церквях, об эпохах шабаша и т.д. Он хмурил брови, клал острые локти на край стола и погружался в глубокую задумчивость. Да, он немало озадачивал нас - людей серьезных и привыкших к иным идеям. Однако с этим приходилось мириться; даже инженер Ротан, несмотря на свой шутливый настрой, в конце концов успокоился и больше не перечил молодому органисту, когда тот заговаривал.

Теодор Блитц, несомненно, был одним из тех нервных существ, на которых влияет любая перемена температуры. Год, о котором я говорю, был чрезвычайно теплым; ближе к осени у нас случилось несколько сильных бурь, и люди начали опасаться за урожай вина.

Однажды вечером все наше маленькое общество, согласно обычаю, собралось за столом, за исключением магистрата Ульметта и органиста. Бургомистр говорил о погоде и крупных гидравлических работах. Что касается меня, я прислушивался к ветру, гуляющему снаружи среди платанов Шлоссгартена, к каплям воды из водосточных труб и к тому, как они бьются в окна. Время от времени было слышно, как с крыши срывается черепица, с грохотом захлопывается дверь, ударяется о стену ставень. Тогда раздавался громкий рев бури, проносившийся, вздыхавшей и стенавшей вдалеке, как будто все невидимые силы искали друг друга и взывали друг к другу во тьме, в то время как живые существа прятались, сидя по углам, чтобы избежать страшной встречи с ними.

В церкви Святого Ландольфа пробило девять часов, когда Блитц поспешно вошел, потрясая шляпой, словно одержимый, и произнес хриплым голосом:

- Несомненно, лукавый занят своим делом! Белые и черные затеяли драку. Девять раз по девять тысяч девятьсот девяносто тысяч духов Зависти сражаются и рвут друг друга на части. Иди, Ариман! Иди! Разоряй! Опустошай! Амшаспанды - летайте! Оромаг - застилай лица! Что за времена, что за времена!

С этими словами он прошелся по комнате, потягиваясь своими длинными худыми конечностями и отрывисто смеясь. Мы все были поражены таким вступлением, и несколько секунд никто не произносил ни слова. Однако затем инженер Ротан, дав волю своему едкому юмору, сказал:

- Что за чушь вы там поете, господин органист? Что для нас значат Амшаспанды? или девять раз по девять тысяч девятьсот девяносто тысяч духов Зависти? Ха! ха! ха! Звучит комично. Где, скажите на милость, вы научились такому странному языку?

Теодор Блитц внезапно резко остановился и закрыл один глаз, в то время как другой, широко открытый, светился дьявольской иронией. И когда Ротан закончил,

- О, инженер, - сказал он, - о! возвышенный дух, мастер мастерка и раствора, повелитель камней, тот, кто выкладывает прямые углы, острые углы, тупые углы, вы правы - сто раз правы.

Он поклонился с насмешливым видом и продолжил.

- Не существует ничего, кроме материи - уровня, линейки и компаса. Откровения Зороастра, Моисея, Пифагора, Одина - гармония, мелодия, искусство, чувства - все это мечты, недостойные такого просвещенного ума, как ваш. Вам принадлежит истина, вечная истина. Ха! Ха! ха! Я склоняюсь перед вами; я приветствую вас; падаю ниц перед вашей славой, нетленной, как слава Ниневии и Вавилона.

Закончив свою речь, он два раза слегка повернулся на каблуках и издал пронзительный смешок, больше походивший на крик петуха на рассвете.

Ротан уже начал сердиться, когда в этот момент вошел старый судья Ульметт; на голове у него была большая шапка из шкуры выдры, а плечи прикрывал плащ бутылочно-зеленого цвета, отороченный лисьей шкурой. Его руки свисали вдоль тела, спина была согнута, глаза полузакрыты, большой нос покраснел, а крупные щеки были мокрыми от дождя. Он был мокрый, как селезень.

Снаружи дождь лил как из ведра, сточные канавы переполнились и превратились в маленькие реки.

- О Боже! - воскликнул добрый малый. - Наверное, глупо было выходить из дома в такую ночь, да еще после такой работы, двух дознаний, допросов с пристрастием! Однако бокал доброго пива и старые друзья заставили бы меня переплыть Рейн.

Пробормотав это, он снял шапку из шкуры выдры и распахнул свой большой плащ, чтобы достать длинную трубку и кисет, которые аккуратно положил на стол. После этого он повесил плащ и шляпу у окна и крикнул:

- Брауэр!

- Да, господин судья, что желаете?

- Вам не мешало бы закрыть ставни. Поверьте мне, эта буря закончится грозой.

Хозяин гостиницы вышел и закрыл ставни, а старый судья, усевшись в своем углу, глубоко вздохнул.

- Вы знаете, что произошло, бургомистр? - спросил он торжественным голосом.

- Нет. Что же произошло, старина Кристофер?

Прежде чем ответить, мсье Ульметт обвел взглядом комнату.

- Мы здесь одни, друзья мои, - сказал он, - так что я могу рассказать вам. Сегодня около трех часов дня кто-то нашел бедную Гредель Дик под водостоком мельника в Холдерлохе.

- Под водостоком в Холдерлохе? - воскликнули все.

- Да, с веревкой на шее.

Чтобы понять, как эти слова повлияли на нас, необходимо, чтобы вы знали, Гредель Дик была одной из самых красивых девушек в Вье-Бризаше; высокой брюнеткой с голубыми глазами и румяными щеками; единственной дочерью старого анабаптиста Петруса Дика. С некоторых пор она казалась печальной и меланхоличной - та, которая раньше была веселой по утрам в прачечной, а вечером у колодца в компании своих друзей. Ее видели плачущей, и ее горе объяснили тем, что за ней постоянно ухаживал Сафери Мутц, сын почтмейстера - крупный молодой человек, худой, энергичный, с орлиным носом и вьющимися черными волосами. Он следовал за ней, как тень, и никогда не отпускал ее руку на танцах.

Ходили слухи об их женитьбе, но старый Мутц, его жена, Карл Бремер, его зять, и его дочь Саффаэль были единодушно против этого брака, ибо "язычницу" не следовало вводить в семью.

Вот уже три дня, как Гредель никто не видел. Никто не знал, что с ней. Можете себе представить, какие тысячи мыслей переполняли нас, когда мы услышали, что она мертва. Никто больше не вспоминал о разговоре Теодора Блитца и инженера Ротана, касающемся невидимых духов. Все взгляды были прикованы к мистеру Кристоферу Ульметту, который, склонив свою большую лысую голову и сдвинув густые седые брови, с задумчивым видом набивал трубку.

- А Муц... Сафери Муц? - спросил бургомистр. - Что с ним?

Легкий румянец окрасил щеки старика, когда он ответил после некоторого раздумья:

- Сафери Муц? Он исчез.

- Исчез! - воскликнул маленький Клерс. - Значит, он признает свою вину?

- Думаю, что да, - просто сказал старый судья. - Никто не убегает просто так. Что касается остального, мы обыскали дом его отца и обнаружили, что все в доме перевернуто вверх дном. Все, казалось, были в ужасе. Мать бесновалась и рвала на себе волосы; дочь была одета в свою воскресную одежду и вела себя, как дурочка. От них ничего нельзя было добиться. Что касается отца Гредель, то бедняга пребывает в глубочайшем отчаянии. Он не хочет говорить ничего плохого о своем ребенке, но совершенно очевидно, что Гредель Дик в прошлый вторник по собственной воле покинула ферму, чтобы встретиться с Сафери. Этот факт подтверждают все соседи. Сейчас жандармы прочесывают местность. Посмотрим, посмотрим!

Затем последовало долгое молчание. Снаружи лил сильный дождь.

- Это отвратительно! - внезапно воскликнул бургомистр. - Отвратительно! Подумать только, что каждый отец семейства, даже тот, кто воспитывает своих детей в страхе Божьем, может оказаться жертвой такого несчастья.

- Да, - ответил Ульметт, раскуривая трубку. - Это так. Говорят, и, без сомнения, справедливо, что небеса распоряжаются всеми вещами, но мне кажется, что дух тьмы вмешивается в них гораздо больше, чем это необходимо. Сколько негодяев, без веры и закона приходится на одного хорошего человека? И сколько злодейств - на одно доброе дело? Скажу вам, друзья мои, если бы лукавый посчитал свою паству...

Он не успел договорить, потому что в этот момент сквозь щели в ставнях сверкнула ужасающая вспышка молнии, заставив лампу потускнеть. За этим немедленно последовал удар грома, оглушительный, отрывистый - один из тех ударов, от которых бросает в дрожь. Можно было подумать, что наступил конец света.

Часы на церкви Святого Ландольфа как раз в этот момент пробили полчаса. Казалось, что колокольный звон ускорился на час. Откуда-то издалека донесся дрожащий жалобный голос, кричавший:

- Помогите! помогите!

- Кто-то зовет на помощь, - сказал бургомистр.

- Да, - подтвердили остальные, побледнев и прислушиваясь. Пока мы все пребывали в испуге, Ротан, скривив губы в шутливой манере, воскликнул:

- Ха! ха-ха-ха! Это кошка мадемуазель Розель поет свою историю любви мсье Роллеру, молодому первому тенору.

Затем, понизив голос и трагическим жестом подняв руку, он продолжил.

- На колокольне замка пробило урочное время!

- Несчастье тем, кто смеется над таким криком, - сказал старый Кристофер, вставая.

Он направился к двери торжественным шагом, и мы последовали за ним, даже трактирщик, державший в руке свой колпак и вполголоса твердивший молитву. Только Ротан не встал со своего места. Что касается меня, я двинулся за остальными, вытягивая шею, чтобы видеть поверх их плеч.

Не успела дверь открыться, как сверкнула еще одна молния. Улица с омытыми дождем водосточными трубами, множеством окон, старыми фронтонами, вывесками сверкнула в ночи, после чего была снова поглощена тьмой.

Эта вспышка позволила мне увидеть колокольню Святого Ландольфа с ее бесчисленными фигурками, украшенными резьбой, окутанными белым сиянием. На колокольне были подвешены к черным балкам колокола с язычками, а их веревки свисали до самого основания церкви. Внизу виднелось гнездо аиста, наполовину разрушенное ветром, - птенцы с раскрытыми клювами, мать, в растерянности расправившая крылья, и самец, летающий вокруг сверкающей колокольни, выпятив грудь, согнув шею и вытянув назад длинные ноги, словно бросая вызов раскатам грома.

Это было необычное зрелище, настоящая китайская картина - изящная, легкая, что-то странное, ужасное на черном фоне облаков, прорезанных золотыми прожилками.

Мы стояли, разинув рты, на пороге гостиницы и спрашивали:

- Что вы слышали, мсье Ульметт? Что вы видите, мсье Клерс?

В этот момент над нами раздалось заунывное мяуканье, и целая стая кошек принялась прыгать по крыше. В тот же миг комнату наполнил взрыв смеха.

- Итак! - воскликнул инженер. - Теперь вы их слышите? Я был неправ?

- Ничего страшного, - пробормотал старый судья. - Слава Богу, ничего страшного. Давайте вернемся. Дождь начинается снова.

Когда мы снова заняли свои места, он сказал:

- Удивительно ли, мсье Ротан, что воображение такого бедного старика, как я, сбивается с пути в то время, когда земля и небо вступают в противоречие, добро и зло борются друг с другом, а вокруг нас даже в наши дни совершаются такие таинственные преступления? Разве это странно?

Мы заняли свои прежние места, испытывая неприязнь к инженеру, который один сохранял спокойствие и видел наше замешательство. Мы повернулись к нему спиной и молча осушили бокалы, а он, опершись локтем о край подоконника, напевал сквозь зубы не знаю какой военный марш, отбивая такт пальцами по подоконнику, не удостаивая нас взглядом. Так продолжалось несколько минут, пока Теодор Блитц со смехом не сказал:

- Мсье Ротан торжествует. Он не верит в невидимых духов. Его ничто не беспокоит. У него хороший глаз и хороший слух. Что еще нужно, чтобы уличить нас в невежестве и глупости?

- Ха, - ответил Ротан, - я бы не осмелился этого сказать, но вы так хорошо выражаете свои мысли, господин органист, что с вами невозможно не согласиться, особенно в том, что касается вас самих. Относительно моих старых друзей Шульца, Ульметта, Клерса и других, то здесь все по-другому, совсем по-другому. Любого человека иногда может сбить с пути воображение, нужно только следить за тем, чтобы это не вошло в привычку.

Вместо того чтобы ответить на этот прямой выпад, Блитц, наклонив голову, казалось, прислушивался к какому-то шуму снаружи.

- Тише, - сказал он, глядя на нас. - Тише.

Он поднял палец, и выражение его лица было таким поразительным, что мы все прислушались с необъяснимым чувством страха.

В тот же миг на улице послышались тяжелые шаги, чья-то рука взялась за дверную ручку, и органист дрожащим голосом сказал:

- Успокойтесь, слушайте и смотрите. Да пребудет с нами Бог.

Дверь открылась, и на пороге появился Сафери Муц.

Даже если я доживу до тысячи лет, образ этого человека никогда не сотрется из моей памяти. Он здесь - я вижу его. Он приближается, пошатываясь, бледный, волосы свисают ему на лицо, глаза тусклые, остекленевшие, блуза плотно облегает тело, в руке у него большая палка. Он смотрит на нас невидящим взглядом, как человек во сне. За ним остается извилистый грязный след. Он останавливается, кашляет и произносит тихим голосом, как бы разговаривая сам с собой:

- Хорошо! а что, если они меня арестуют? А что, если они меня убьют? Я бы предпочел остаться здесь! - Затем, придя в себя и посмотрев на нас, одного за другим, он воскликнул с выражением ужаса на лице. - Я это сказал! Что я сказал? Ах! Бургомистр... судья Ульметт.

Он сделал прыжок, словно хотел убежать, и я не знаю, что он увидел в ночной тьме, - заставившее его снова вернуться в комнату.

Теодор Блитц медленно поднялся. Посмотрев на нас, он подошел к Мутцу и с доверительным видом спросил его тихим голосом, указывая на темную улицу:

- Это там?

- Да, - ответил мужчина все тем же таинственным тоном.

- Это следует за вами?

- Из Фишбаха.

- У вас за спиной?

- Да.

- Это так, это, несомненно, так, - сказал органист, бросив на нас еще один взгляд. Так всегда бывает. Что ж, Сафери, оставайся здесь, сядь у огня. Брауэр, пойди поищи жандармов.

При слове "жандармы" несчастный страшно побледнел и, казалось, снова подумал о бегстве, но тот же ужас снова заставил его отступить, и он опустился на угол стола, обхватив голову руками.

- О! если бы я только знал... Если бы я только знал! - простонал он.

Мы были скорее мертвы, чем живы. Хозяин гостиницы вышел. В комнате не было слышно ни звука. Старый судья отложил трубку, бургомистр посмотрел на меня с ошеломленным видом. Ротан больше не насвистывал. Теодор Блитц, сидя на краю скамьи, смотрел на дождь, рассекающий темноту.

Так мы просидели четверть часа, опасаясь, что этому человеку взбредет в голову попытаться убежать. Но он не пошевелился. Его длинные волосы выбились из-под пальцев, капли дождя стекали с одежды на пол.

Наконец снаружи послышался лязг оружия, и на крыльце появились жандармы Вернер и Кельц. Кельц, искоса взглянув на мужчину, приподнял свою широкополую шляпу и сказал:

- Добрый вечер, господин судья.

Затем он вошел, и надел наручники на запястья Сафери, в то время как тот закрыл лицо руками.

- Иди за мной, сын мой, - сказал он. - Вернер, подойди поближе.

Из темноты появился третий жандарм, низенький и толстый, и вся группа двинулась в путь.

Несчастный не оказал никакого сопротивления.

Мы смотрели на бледные лица друг друга.

- Доброго вечера, джентльмены, - сказал органист и ушел.

Затем каждый из нас, погруженный в свои мысли, поднялся, и все мы молча отправились по домам.

Что касается меня, то постоянно поворачивал голову, прежде чем подошел к своей двери, опасаясь увидеть того, другого, который следовал за Сафери Мутцем, готового наложить на меня лапу.

И когда, наконец, я, слава Богу, оказался в безопасности в своей комнате, то, прежде чем лечь в постель и погасить свет, из предосторожности заглянул под кровать, чтобы убедиться, что там никто не прячется. Я даже помолился, чтобы оно не задушило меня ночью. Ну и что? Не все же время быть философом.

II

До этого момента я считал Теодора Блитца своего рода мечтателем. Его вера в возможность общения с невидимыми духами посредством музыки, звуков природы, шелеста листьев, шума ветра, гула насекомых, казалась мне очень смешной, и я был не одинок в этом мнении.

Он утверждал, что, если мрачные звуки органа пробуждали в нас религиозные чувства, если военная музыка увлекала нас на войну, а простые мелодии погружали в мечтания, то это потому, что разные мелодии были обращением к гениям земли, которые внезапно проникали в нашу среду, воздействовали на наши органы и делали нас участниками их собственной истинной сущности. Однако все это казалось мне очень неясным, и я никогда не сомневался, что органист просто немного сумасшедший.

Однако теперь мое мнение о нем изменилось. Я сказал себе, что человек - не чисто материальное существо, что мы состоим из тела и души; что приписывать все телу и пытаться придать ему какое-либо значение неразумно; что нервную жидкость, возбуждаемую колебаниями воздуха, почти так же трудно воспринять как прямое действие оккультных сил; что мы не знаем, отчего даже простое щекотание наших ушей, регулируемое правилами контрапунктов, возбуждает в нас тысячу приятных или ужасных эмоций, возносит душу к небесам, пробуждает в нас жизненный пыл, энтузиазм, любовь, страх, жалость. Нет, первая теория меня не удовлетворила. Идеи органиста показались мне более возвышенными, более весомыми, более справедливыми и более приемлемыми, если смотреть на вещи со всех сторон.

Тогда как можно объяснить появление Сафери Мутца в гостинице простым нервным потрясением, как можно объяснить ужас несчастного, заставивший его сдаться, и удивительную предусмотрительность Блитца, когда он сказал нам:

- Тише! Слушайте! Он идет! Да пребудет с нами Небо!

В конце концов, все мои предубеждения против невидимого мира исчезли, и появились новые факты, которые подтвердили мое новое мышление.

Примерно через пять дней после описанной мною сцены Сафери Мутц был доставлен жандармами в тюрьму Штутгарта. Тысячи легенд, которые ходили о смерти Гредель Дик, канули в лету. Бедная девушка мирно спала на склоне холма Труа-Фонтен, а люди были заняты сбором винограда.

Однажды вечером, около девяти часов, когда я выходил с большого склада таможни, где дегустировал несколько образцов вина по поручению Брауэра, который больше доверял моему суждению в этом вопросе, чем своему собственному, с немного отяжелевшей головой, я случайно заметил, что направил свои стопы к аллее Плантанов, расположенной за церковью Святого Ландольфа.

Справа от меня виднелись лазурные воды Рейна, в которых несколько рыбаков забрасывали свои сети. Слева возвышались старые городские укрепления. Воздух становился прохладнее; река журчала свою вечную песню; ели в Шварцвальде мягко колыхались; и пока я шел, до моего слуха донеслись звуки скрипки.

Я прислушался.

Это не было похоже ни на что, что я когда-либо слышал. Это был поток нот, безумный, восхитительный, но лишенный порядка и размерности.

Затем раздались несколько резких нот, пронзающих слух.

- Это Теодор Блитц, - сказал я себе, раздвигая высокие ветви живой изгороди из бузины у подножия склона.

Я огляделся, и мой взгляд упал на покрытый ряской пруд, из которого высовывали свои плоские носы большие лягушки. Чуть поодаль возвышались конюшни с большими навесами и старый жилой дом. Во дворе, окруженном стеной высотой по грудь, в которой имелась изъеденная червями дверь, прогуливались пять или шесть домашних кур, а под большим навесом прыгали кролики, задрав хвосты кверху. Когда они увидели меня, то исчезли за воротами, словно тени.

Не было слышно ни звука, кроме течения реки и причудливых мелодий скрипки.

Где же, черт возьми, Теодор Блитц?

Мне пришла в голову мысль, что он, возможно, испытывает свою музыку на семействе Мутц, и, движимый любопытством, проскользнул в укромное местечко за стеной, чтобы посмотреть, что будет происходить на ферме.

Все окна были распахнуты настежь; в комнате на первом этаже, длинной, с коричневыми балками, на уровне двора, я увидел длинный стол, накрытый со всей роскошью деревенского пиршества. На нем было накрыто двадцать или тридцать блюд. Но что меня больше всего поразило, за этим грандиозным столом собралось всего пять человек. Там был старый Мутц, мрачный и задумчивый, одетый в костюм из черного бархата с металлическими пуговицами. Его большая костлявая голова поседела, лоб сморщился в напряженной задумчивости, ввалившиеся глаза смотрели прямо перед собой. Там был его зять, худой, невзрачный, ворот его рубашки доходил почти до ушей. Там была мать в большом тюлевом чепце, сидевшая с рассеянным видом; дочь, довольно хорошенькая брюнетка, в чепце из черной тафты с золотыми и серебряными блестками, ее грудь прикрывал шелковый шейный платок тысячи цветов. И, наконец, Теодор Блиц в надвинутой на ухо треугольной шляпе, со скрипкой, зажатой между плечом и подбородком; его маленькие глазки блестели, щеки рельефно выделялись из-за глубоких морщин, а локти были разведены в стороны, как у кузнечика, выводящего свою пронзительную арию на вересковой пустоши.

Оттенки заходящего солнца, старинные часы с дельфийским циферблатом, украшенным красными и синими цветами, и, прежде всего, музыка, которая становилась все более нестройной, произвели на меня неизгладимое впечатление. Меня охватил поистине панический ужас. Было ли это следствием того, что я слишком долго дышал парами вина? Было ли это следствием бледных оттенков наступающей ночи? Не знаю, но я как можно тише двинулся прочь, пригибаясь и пробираясь вдоль стены, чтобы вернуться на дорогу, как вдруг большая собака рванулась ко мне на всю длину своей цепи и заставила меня вскрикнуть от удивления.

- Тирик! - воскликнул старый почтмейстер.

Теодор, заметив меня, выскочил из комнаты с криком:

- Ах! Да ведь это Кристиан! Входите, мой дорогой Кристиан! Вы пришли как нельзя кстати.

Он пересек двор, подошел и взял меня за руки.

- Мой дорогой друг, - сказал он мне со странным оживлением. - Сейчас такое время, когда черное и белое вступают в схватку друг с другом. Входите, входите.

Его возбуждение напугало меня, но он не принял мои оправдания и потащил меня дальше, так что я не смог оказать никакого сопротивления.

- Вы должны знать, дорогой Кристиан, - сказал он, - что сегодня утром мы крестили ангела небесного, маленькую Ники Сафери Бремер. Я отпраздновал ее появление на свет хором серафинов. Тем не менее, можете себе представить, три четверти из тех, кто был приглашен, не пришли. Ха-ха-ха! Входите! Будем рады вас видеть.

Он подтолкнул меня за плечи, и, вольно или невольно, я переступил порог.

Все члены семьи Мутц повернули головы. Я бы предпочел не садиться, но они окружили меня.

- Это будет шестой! - воскликнул Блиц. - Число шесть - хорошее число!

Старый почтмейстер растроганно пожал мне руки и сказал:

- Спасибо, господин Кристиан, спасибо, что пришли! Говорят, что честные люди бегут от нас! Что мы покинуты как Богом, так и людьми! Но вы ведь не из таких?

- Да, - пробормотала пожилая женщина с умоляющим видом. - Конечно, мсье Кристиан останется с нами. Вы ведь не откажете нам в этом?

Тогда я понял, почему стол был накрыт с таким размахом и почему гостей было так мало. Все приглашенные на крещение, думая о Гредель Дик, находили отговорки, чтобы не прийти.

Мысль об этом была мне неприятна.

- О, конечно, - сказал я. - Конечно! Я останусь - с удовольствием, с превеликим удовольствием!

Бокалы снова наполнились, и мы выпили крепкого вина, старого маркобрюннера, вкус которого навеял на меня меланхолические мысли.

Старуха, положив свою длинную руку мне на плечо, прошептала:

- Еще капельку, мсье Кристиан, еще капельку.

И я не посмел отказать.

В этот момент Блитц провел смычком по вибрирующим струнам, отчего по всему моему телу пробежала холодная дрожь.

- Это, друзья мои, - сказал он, - обращение Саула к Пифии.

Мне хотелось убежать, но во дворе жалобно выла собака, надвигалась ночь, и комната была полна теней. Суровые черты старого Мутца, его проницательный взгляд, скорбно сжатые большие челюсти совсем не успокаивали.

Блитц продолжал скрести, сгребая этот свой призыв широкими взмахами руки. Морщина, прорезавшая его левую щеку, становилась все глубже и глубже, на лбу выступил пот.

Почтмейстер снова наполнил наши бокалы и произнес тихим, властным голосом:

- За ваше здоровье.

- За ваше, мсье Мутц, - ответил я, дрожа. Внезапно ребенок в колыбели заплакал, и Блитц с дьявольской иронией сопроводил его плач пронзительными нотами, сказав:

- Это гимн жизни - ха! ха! ха! На самом деле маленький Никель поет его так, будто он уже старик - ха! ха-ха-ха!

В это же время старинные часы в корпусе из орехового дерева начали бить; и когда я поднял глаза, пораженный этим звуком, то увидел, как на заднем плане появилась маленькая фигурка, костлявая, лысая, с ввалившимися глазами и насмешливой улыбкой на губах - короче говоря, Смерть.

Она отошла на несколько шагов и принялась рывками собирать обрывки цветов, нарисованных зеленой краской на краю корпуса часов. Затем, с последним ударом часов, повернулась вполоборота и вернулась в свою берлогу так же, как вышла.

- Какого черта органист привел меня сюда? - спросил я себя. - Славное крещение! И какой веселый народ - ха! ха! ха!

Я наполнил свой бокал и выпил, чтобы набраться храбрости.

- Что ж, давайте продолжим, давайте продолжим. Жребий брошен. Никто не может избежать своей судьбы. Еще до начала веков мне было предначертано пойти этим вечером на таможню; прогуляться по аллее Святого Ландольфа; прийти, вопреки своему желанию, в это отвратительное место для головорезов, привлеченному музыкой Блитца; выпить маркобрюннер, который пахнет кипарисом и вербеной, увидеть, как Смерть собирает нарисованные цветы! Что ж, это забавно, по-настоящему забавно!

Так думал я, смеясь над людьми, которые, считая себя свободными, тянутся нитями, привязанными к звездам. Так говорят нам астрологи, и мы должны им верить.

Я рассмеялся про себя, когда музыка смолкла.

Вокруг воцарилась глубокая тишина. Только часы нарушали тишину своим размеренным тиканьем; снаружи луна, медленно поднимавшаяся над Рейном, за трепещущей листвой тополя, бросала свой бледный свет на водную рябь. Я заметил это и увидел, как мимо проплывает черная лодка в отраженном свете луны. В ней был человек, такой же темный, как и лодка. На нем был свободный плащ и большая шляпа с широкими полями, с которых свисали ленты.

Он проплыл мимо, словно во сне. Я почувствовал, как у меня отяжелели веки.

- Давайте выпьем! - крикнул органист.

Зазвенели бокалы.

- Как хорошо поет Рейн! Он поет мелодию Бартольда Гутерольва, - сказал зять. - Аве-аве-стелла! - Никто ему не ответил.

Далеко-далеко мы слышали ритмичные удары двух весел.

- Сегодня, - внезапно охрипшим голосом воскликнул старый почтмейстер, - Сафери совершает искупление.

Без сомнения, он уже давно думал об этом. Именно это и повергло его в такую печаль. У меня мороз побежал по коже.

- Он думает о своем сыне, - сказал я себе, - о своем сыне, который сегодня умрет!

И снова холодная дрожь пробежала по моему телу.

- Искупление, - воскликнула дочь с резким смехом, - да, искупление!

Теодор тронул меня за плечо и, наклонившись к моему уху, сказал:

- Духи идут - они уже близко!

- Если ты так говоришь, - воскликнул зять, у которого стучали зубы. - Если ты так говоришь, я уйду!

- Тогда уходи, уходи, трус! - сказала дочь. - Ты никому не нужен.

- Хорошо, я уйду, - сказал он, вставая.

И, сняв шляпу с крючка на стене, большими шагами пошел прочь.

Я видел, как он быстро проходил мимо окон, и позавидовал ему.

Как я мог уйти?

Что-то двигалось по стене. Я уставился на это, широко раскрыв глаза от удивления, и наконец разглядел, что это был петух. Вдали, между старыми заборами, блестела река, и ее волны медленно набегали на прибрежный песок. Свет плясал на нем, как стая чаек с огромными белыми крыльями. Моя голова была полна странных видений.

- Послушай, Питер, - воскликнула старуха через мгновение. - Послушай, ты был причиной всего, что с нами случилось.

- Я, - хрипло и сердито воскликнул старик, - я! В чем же таком я виноват?

- Да, - продолжала она. - Ты никогда не жалел нашего мальчика. Ты ничего ему не прощал. Это ты помешал ему жениться на этой девушке!

- Женщина, - воскликнул старик, - вместо того чтобы обвинять других, вспомни, что его кровь на твоей совести. В течение двадцати лет ты только и делала, что скрывала от меня его недостатки. Когда я наказывал его за дурной нрав, за вспыльчивость, за пьянство, ты... ты утешала его, ты плакала вместе с ним, ты тайком давала ему деньги, ты говорила ему: "Твой отец не любит тебя, он суровый человек!" Ты лгала ему, чтобы получить большую часть его любви. Ты лишила меня доверия и уважения, которые ребенок должен испытывать к тем, кто его любит и наставляет. И вот, когда он захотел жениться на этой девушке, у меня не было сил заставить его повиноваться мне.

- Тебе следовало сказать "да", - взвыла женщина.

- Но, - сказал старик, - я предпочел сказать "нет", потому что моя мать, моя бабушка и все мужчины и женщины моей семьи не смогли бы принять этого язычника на небесах.

- На небесах, - пробормотала женщина. - На небесах!

А дочь добавила пронзительным голосом:

- Сколько я себя помню, наш отец только и делал, что бил нас!

- Потому что вы это заслужили, - воскликнул старик. - Они причинили мне больше боли, чем вам.

- Больше боли! ха-ха! ха! Больше боли!

В этот момент чья-то рука коснулась моей. Это был Блитц. Лунный луч, падая на оконные стекла, рассеивал свой свет вокруг. Его лицо было белым, а вытянутая рука указывала на тени. Я проследил взглядом за его пальцем, потому что он, очевидно, на что-то обращал мое внимание, и увидел самое ужасное зрелище, какое только могло предстать глазам человека: неподвижная тень появилась перед окном на фоне светлой поверхности реки. Эта тень имела форму человека и, казалось, висела между небом и землей. Голова существа свисала на грудь, руки были вытянуты вдоль туловища, а прямые ноги соединялись внизу.

Пока я смотрел, широко раскрыв глаза от изумления, каждая черта этой бледной фигуры стала различима. Я узнал Сафери Мутца; и над его плечами я увидел веревку, перекладину и очертания виселицы. Затем, у подножия этого зловещего видения, я увидел белую фигуру, стоящую на коленях, с длинными растрепанными волосами. Это была Гредель Дик, ее руки были сложены в молитве.

Казалось, все остальные одновременно увидели это странное явление, так же, как и я, потому что услышал, как они вздохнули. -

- Небеса! Небеса, помилуйте нас!

И старуха тихим, прерывающимся голосом прошептала:

- Сафери мертв!

Она начала всхлипывать.

Дочь заплакала.

- Сафери! Сафери!

Затем все исчезло, и Теодор Блитц, взяв меня за руку, сказал:

- Пойдемте.

Мы ушли. Ночь была прекрасная. Листья нежно шелестели.

Когда мы, охваченные ужасом, шли по большой аллее Платанов, издалека до нас донесся печальный голос, певший старинную немецкую песню:

- Могила глубока и безмолвна,

Она ужасна!

Какой мрак царит

В царстве мертвых.

- Ах! - воскликнул Блитц. - Если бы там не было Гредель Дик, мы бы увидели, как другой - страшный - похитил Сафери. Но она молилась за него! Бедная душа! она молилась за него. Белое остается белым!

Далекий голос, становившийся все слабее и слабее, отвечал на ропот прилива:

- Кто умер, не слышит

Песни дрозда.

Розы, которые растут на могиле,

Это розы скорби.

Ужасная сцена, открывшаяся моим глазам, и этот далекий печальный голос, который, становясь все тише и тише, наконец, затих вдали, остаются со мной как смутный мираж бесконечности, той бесконечности, которая безжалостно поглощает нас, поглощает так, что у нас нет возможности спастись. Кто-то может рассмеяться при мысли о такой бесконечности, как инженер Ротан; кто-то может содрогнуться от этого, как бургомистр; кто-то может застонать жалобным голосом; а кто-то может, подобно Теодору Блитцу, склониться над бездной, чтобы увидеть, что происходит в ее глубине. Однако в конце концов все сводится к одному и тому же, и знаменитая надпись над храмом Исиды всегда верна:

"Я - та, кто есть.

Никто никогда не проникал в тайну, которая окутывает меня.

Никто никогда не проникнет в нее".

ЗАКОН ВОЗМЕЗДИЯ

- В 1845 году, - сказал доктор Тайфер, - я был прикомандирован в качестве ассистента хирурга к военному госпиталю в Каире.

Госпиталь этот построен в Касбе, на вершине скалы высотой в триста-четыреста футов. Отсюда открывается вид на город, на дом губернатора и на широкую равнину, простирающуюся насколько хватает глаз, - вид дикий и одновременно величественный.

Из своего окна, открытого навстречу вечернему ветерку, я видел ворон и стервятников, круживших вокруг скалы или прятавшихся в расщелинах, когда сгущались сумерки. Я легко мог швырнуть свою сигару в Руммель, змеей скользивший у подножия гигантской стены.

Ни единый звук, ни единый шорох не нарушал тишины моих занятий, пока не пришло время, и звуки горна и барабана не разбудили эхо в крепости, созывая людей в казармы.

Гарнизонная жизнь никогда не привлекала меня. Я никогда не мог отказаться от абсента, рома и маленьких рюмочек коньяка. В то время, о котором я рассказываю, человека, который этого не делал, обвиняли в недостатке боевого духа. Однако мой желудок не позволял мне иного.

Поэтому я посвятил себя посещению палат, составлению рецептов и неукоснительному выполнению своих обязанностей. Вернувшись домой, я развлекался тем, что делал заметки, перелистывал страницы некоторых своих книг, записывал свои наблюдения.

Вечером, в тот час, когда солнечные лучи медленно покидали равнину, я обычно садился, облокотившись на подоконник, и наблюдал за этой великолепной картиной природы, всегда одной и той же и в то же время постоянно меняющейся. Вдалеке по склону холмов вился караван. Араб скакал галопом к горизонту, пока не скрылся из виду вдали. Несколько пробковых деревьев выделялись на фоне фиолетового неба, а далеко-далеко подо мной стая хищных птиц, хлопая крыльями, проносилась в темнеющем воздухе или неподвижно парила в воздухе. Все это меня интересовало, имело для меня очарование. Я бы просидел так еще несколько часов, если бы мне не нужно было идти в анатомический кабинет!

Никто не критиковал мои вкусы, за исключением некоего лейтенанта волонтеров по имени Кастаньяк, чей портрет мне необходимо нарисовать.

Когда я прибыл в Константину, то, выходя из кареты, услышал позади себя громкий голос.

- Ба! Держу пари, это наш фельдшер.

Я обернулся и увидел перед собой высокого пехотного офицера, худощавого, костлявого, красноносого, с седыми усами, в кепи, сдвинутом на ухо и задранном острием к небу, с саблей между ног. Это был лейтенант Кастаньяк.

Когда я отвернулся от этой странной фигуры, лейтенант схватил меня за руку.

- Добро пожаловать, доктор, - сказал он. - Рад познакомиться с вами. Здравствуйте! вы устали, не так ли? Идемте, я представлю вас собравшимся.

Собрание, в Константине, по сути, означает компанию в пивной, где собираются офицеры.

Мы вошли, ибо как можно было устоять перед бурным натиском такого человека? И все же я читал "Жиль Блаза"!

- Официант, два бокала. Что будете пить, доктор? Коньяк или ром?

- Нет, кюрасао.

- Кюрасао! Почему бы не попробовать все? Ха-ха-ха! У вас странный вкус. Официант, принесите мне бокал абсента, и полный - поднимите локоть, наливая его! Вот так! Ваше здоровье, доктор.

- Ваше здоровье, лейтенант!

Я уже пользовался его расположением.

Вряд ли нужно говорить вам, что моя симпатия к нему продлилась недолго. Я быстро обнаружил, что у моего друга Кастаньяка была привычка погружаться в чтение своей газеты, когда у Рабле заканчивалась четверть часа - когда приходило время платить. Это показывает, что он был за человек.

В качестве компенсации я познакомился с несколькими офицерами того же полка, которые часто смеялись вместе со мной над этим новым видом Амфитриона. Одним из них был Раймонд Дутертр, прекрасный человек, безусловно, не лишенный способностей, который рассказал мне, что по прибытии ему был оказан точно такой же прием. "Только, - сказал он, - поскольку терпеть не могу таких людей, я сказал об этом Кастаньяку в присутствии своих товарищей. Он воспринял это замечание негативно, и, честное слово, мы отправились на прогулку за стены, где я слегка уколол его шпагой, что сильно подпортило его репутацию, поскольку, благодаря нескольким успешным поединкам, у него было громкое имя, и его уважали как человека, способного образумить любого хвастуна".

Так продолжалось до тех пор, пока в середине июня в Константине не началась лихорадка. В госпитале находились не только солдаты, но и многие горожане, и я был вынужден отложить свои занятия, чтобы ухаживать за больными.

Среди тех, кто заболел одновременно, были Кастаньяк и Дютертр. Однако Кастаньяка заболел не лихорадкой. У него была особая болезнь, известная как белая горячка, разновидность бреда, сопровождающаяся нервной дрожью, характерной для людей, пристрастившихся к алкоголю. Приступу предшествуют беспокойство и внезапная дрожь, он характеризуется покраснением лица и запахом алкоголя изо рта.

Бедняга Кастаньяк вскакивал с постели и бегал по полу на четвереньках, словно охотился на крыс. Он ужасно мяукал и время от времени произносил каббалистические слова, как факир в состоянии транса: "Фатима! О Фатима!"

Из этого я заключил, что бедняга когда-то был несчастлив в любви, а потом в поисках утешения начал пить.

Эта мысль внушила мне глубокую жалость к нему. Было печально видеть, как этот высокий худой парень метался из стороны в сторону, а затем выпрямлялся, как бревно, с белым лицом, посиневшим носом и стиснутыми зубами. Невозможно было слушать его крики без содрогания.

По прошествии получаса, снова придя в себя, он всегда спрашивал:

- Что я сказал, доктор? Я что-нибудь сказал?

- Нет, ничего, лейтенант.

- Но я должен был что-то сказать! Скажите мне, что это было, не скрывайте этого от меня.

- Ба! Как я могу запомнить, что вы говорили? Несколько пустых слов! С больными людьми время от времени такое случается.

- Несколько пустых слов! Каких именно?

- Ха! Как я могу вам сказать? Если вы хотите, я запишу их при следующем удобном случае!

Он бледнел и смотрел на меня пристальным взглядом, который, казалось, проникал в самую глубину моей души. Он безвольно закрывал веки, сжимал губы и бормотал себе под нос:

- Рюмка абсента пошла бы мне на пользу.

Затем он вытягивал руки вдоль тела и лежал совершенно неподвижно.

На следующий день, направляясь в палату Кастаньяка, я увидел в конце коридора идущего мне навстречу Раймонда Дютертра.

- Доктор, - сказал он, беря меня за руку, - я пришел попросить вас оказать мне услугу!

- Охотно, мой дорогой друг, при условии, что я смогу ее оказать.

- Я хочу, чтобы вы дали мне письменное разрешение выйти на целый день.

- Что касается этого, даже не думайте - все, что угодно, но только не разрешение выходить на улицу.

- Но, доктор, мне кажется, что со мной все в порядке, в полном порядке. Последние четыре дня у меня не было температуры.

- Это правда, но в городе лихорадка, и я не хочу подвергать вас риску рецидива.

- Что ж, тогда дайте мне разрешение всего на два часа - мне как раз хватит времени, чтобы съездить туда и вернуться.

- Это невозможно, мой дорогой друг. Не просите меня об этом. Это было бы бесполезно. Я хорошо знаю, как устает человек от пребывания в больнице и как не терпится больным выйти подышать свежим воздухом, но вы должны набраться терпения.

- Вы настроены столь решительно?

- Вполне. Через восемь дней, если ваше состояние сохранится, вы сможете получить разрешение.

Он ушел в очень плохом настроении. Я не видел смысла его утешать, но, обернувшись, с удивлением я увидел Кастаньяка, который, широко раскрыв свои огромные глаза, смотрел вслед своему товарищу со странным выражением на лице.

- Ну, - сказал я, - а как себя чувствуете сегодня утром вы?

- Хорошо, очень хорошо, - резко ответил он. - Это был Раймонд?

- Да.

- Чего он хотел?

- О, ничего! Он хотел, чтобы я дал ему письменное разрешение на выход, но я отказал.

- Ах! Вы отказали?

- Конечно, что еще я мог сделать?

Кастаньяк глубоко вздохнул и, словно бы уйдя в себя, казалось, погрузился в дремоту; не знаю, почему, но меня охватил смутный страх. Голос этого человека каким-то образом растревожил меня, и я продолжил свой обход, полный раздумий.

В тот день умер один из моих пациентов. Я велел перенести его тело в анатомический зал и около девяти часов вечера, покинув свое жилище, спустился по лестнице, ведущей туда.

Представьте себе маленькую сводчатую комнату пятнадцати футов в высоту и двадцати в ширину. Два ее окна выходят на обрыв, окаймляющий дорогу, ведущую в Филиппвиль. В дальнем конце находится наклонный стол, на котором лежит тело, которое я собирался препарировать.

Поставив лампу на каменный выступ в стене, сделанный специально для этой цели, и открыв свой футляр с инструментами, я приступил к работе и был поглощен ею более двух часов без перерыва.

Сигнал был подан давным-давно. Единственным звуком, который я слышал, были шаги часового. Иногда он останавливался, или его мушкет с грохотом опускался на землю. Каждый час появился патруль; я слышал вызов, отдаленный шепот пароля и видел движение фонаря, отбрасывающего луч света на склон - короткие звуки, постепенное прекращение которых, казалось, делало тишину гнетущей.

Было уже за полночь, и я начал чувствовать усталость, когда, случайно взглянув в ту сторону комнаты, где было открытое окно, я был поражен странным зрелищем. Там сидела стайка маленьких серых совят-крикунов с распушенными перьями и прищуренными зелеными глазами, устремленными на мою лампу. Они протиснулись к краю окна, борясь друг с другом, и каждый стремился занять свое место.

Эти отвратительные птицы, привлеченные запахом мяса, ждали моего ухода, чтобы наброситься на свое угощение.

Не могу передать вам, в какой ужас повергло меня это зрелище. Я бросился к окну, и птицы исчезли во мраке за ним, как сухие листья, унесенные ветром.

В тот же миг до моего слуха донесся странный шум, почти неразличимый в ночной тишине. Я наклонился вперед, положив руку на край окна, выглянул наружу и затаил дыхание, чтобы лучше слышать.

Над залом находилась палата лейтенанта Кастаньяка, а внизу, между пропастью и стеной госпиталя, тянулся выступ шириной около фута, покрытый осколками разбитых бутылок и глиняной посуды, брошенными туда санитарами.

Но в этот ночной час, когда можно было расслышать малейший звук, легчайшее дыхание, я различил шаги и шарканье человека, идущего ощупью по карнизу.

- Дай Бог, - сказал я себе, - чтобы часовой его не заметил! Если он замешкается хоть на секунду, он пропал!

Не успел я договорить, как в тишине внезапно раздался хриплый, задыхающийся голос, голос Кастаньяка:

- Раймонд! Куда ты идешь?

Это восклицание пронзило меня насквозь. Это было предвестие рока. В тот же миг вниз по склону посыпались какие-то обломки, а затем я услышал, как кто-то, тяжело дыша, цепляется за узкий выступ. Холодный пот градом катился по моему лицу. Я попытался что-то увидеть, выйти из комнаты, позвать на помощь - мой язык был парализован.

Внезапно я услышал стон и прислушался. Неужели за этим ничего не последует? Я обманывал себя. Раздался взрыв издевательского смеха, и окно захлопнулось с такой силой, что я услышал звон разбитого стекла. Глубокая продолжительная тишина накрыла своим покровом эту страшную драму.

Что же мне делать? Ужас загнал меня в самый дальний угол комнаты. Там, дрожа, с встопорщенными волосами, устремив взгляд в пространство перед собой, я простоял более двадцати минут, прислушиваясь к биению своего сердца и пытаясь сдержать его удары руками. По истечении этого времени я машинально закрыл окно, взял лампу, поднялся по лестнице и прошел по коридору в свою комнату. Я лег, но не мог сомкнуть глаз. Я слышал эти вздохи - долгие болезненные вздохи жертвы, а затем смех ее убийцы.

- Убить человека на дороге из пистолета, - сказал я себе, - это, конечно, ужасно, но убить словом - без всякой опасности для себя!

Снаружи дул сирокко. Он с тихим воем проносился над равниной, разбивая песок и гравий пустыни о верхушку стены. Наконец, от бури чувств, овладевших мной, мне захотелось спать. Только страх не давал мне уснуть. Я представил себе высокого Кастаньяка в рубашке, высунувшегося из окна и вытянувшего шею, смотрящего вниз, в темную бездну пропасти, на свою жертву, и от этой мысли у меня кровь застыла в венах.

- Это был он, - сказал я себе, - это был он! Если бы он знал, что я здесь!

Потом мне показалось, будто я услышал, как скрипнули доски коридора под чьими-то осторожными шагами, и приподнялся на локте, приоткрыв рот и прислушиваясь.

В конце концов, однако, потребность во сне взяла верх, и к трем часам я заснул крепким сном.

Когда я проснулся, был уже полдень. Ночной ветер утих. Небо было ясным, а тишина такой глубокой, что я усомнился в своей памяти. Конечно, мне, должно быть, приснился ужасный сон.

Странным было то, что я боялся приступить к выяснению истины. Я выполнял свои обязанности, и только после того, как обошел все палаты и подробно расспросил о состоянии каждого из моих пациентов, я отправился в палату Дютертра.

Я постучал в его дверь. Ответа не последовало. Я открыл ее. На его кровати никто не спал. Я позвонил санитарам и спросил, где лейтенант. Никто не видел его со вчерашнего вечера.

Затем, собрав все свое мужество, я направился в комнату Кастаньяка.

Бросив быстрый взгляд на окно, я увидел, что два стекла в нем разбиты. Я почувствовал, что бледнею, но, придя в себя, сказал:

- Какая гроза была ночью! Что вы думаете об этом, лейтенант?

Он спокойно сидел, опершись локтями на стол и обхватив руками длинное костлявое лицо, и делал вид, что читает какой-то военный труд.

- Черт побери! - ответил он, указывая на окно. - Взгляните на это!

- Похоже, лейтенант, - сказал я, - эта комната более незащищена, чем другие, или, возможно, вы оставили окно открытым?

Вокруг челюстей старого солдата почти незаметно сократились мышцы.

- Честное слово, нет, - сказал он, странно посмотрев на меня. - Оно было закрыта.

- Ах!

Я подошел к нему, чтобы пощупать пульс.

- Как у вас дела?

- Неплохо.

- Замечательно Вам лучше - всего лишь небольшое беспокойство! Через пять дней, лейтенант, с вами все будет в порядке. Я вам обещаю. И прошу вас, будьте осторожны. Больше не употребляйте эту зеленую отраву, а если все-таки употребляете, берегите себя.

Несмотря на бодрый тон, который я напустил на себя, голос мой дрожал. Рука старого негодяя, которую я держал в своей ладони, казалась мне змеей. Мне хотелось сбежать. Его взгляд, пристальный и в то же время беспокойный, ни на мгновение не отрывался от меня. Это было ужасно! Тем не менее, я сдержался.

Уходя, я внезапно обернулся, как будто что-то забыл, и спросил:

- Кстати, лейтенант, Дютертр к вам не заходил?

Его седые волосы, казалось, встали дыбом.

- Дютертр?

- Да. Он пропал - пропал со вчерашнего дня. Никто не знает, что с ним стало. Я думал...

- Ко мне никто не заходил, - ответил он, слегка покашливая, - никто.

Он взял свою книгу, а я вышел из его комнаты, уверенный в его виновности так же, как и в том, что был день. К сожалению, у меня не было доказательств этого.

- Если я донесу на него, - сказал я себе, придя в свою комнату, - он, несомненно, будет все отрицать, и если он это сделает, какие доказательства я могу привести в подтверждение того, что мое утверждение верно? Одного моего свидетельства было бы недостаточно. Это обвинение стало бы причиной его ненависти ко мне, и я приобрел бы ужасного врага.

Опять же, подобные преступления не признаются законом. В конце концов, я решил следить за Кастаньяком так, чтобы он не заподозрил меня, полагая, что в конечном итоге он выдаст себя. Затем я отправился к коменданту и просто доложил ему об исчезновении лейтенанта Дютертра.

На следующий день прибыли несколько арабов, направлявшихся в Константину, их ослы были нагружены камедью, и они рассказали, что по дороге в Филиппвилль видели военную форму, висевшую высоко на скалах Касбы, и что хищные птицы сотнями летали вокруг нее, наполняя воздух криками.

Это было тело Раймонда.

Останки были извлечены с неимоверным трудом, люди карабкались по скалам с помощью веревок и лестниц.

В течение двух или трех дней офицеры гарнизона обсуждали это происшествие; строились тысячи предположений о том, что могло произойти. Затем их внимание отвлекли другие события - безик и пикет.

У людей, ежедневно подвергающихся опасности, не так много сочувствия, чтобы растрачивать его на других. Жак умирает, Пьер занимает его место. Сам полк бессмертен. Он олицетворяет то, что называется принципом гуманности. Ты есть, значит, ты будешь! Своим существованием ты участвуешь в вечном и бесконечном бытии! Да, я буду существовать, но в качестве кого? Вот в чем вопрос. Сегодня - лейтенант гусарского полка, а завтра - ком земли! Такое положение вещей заслуживает того, чтобы лишний раз задуматься.

II

Мое положение среди всеобщего безразличия было плачевным. Молчание тяготило меня, как преступление. Вид Кастаньяка наполнял меня негодованием, каким-то невыносимым отвращением. От мрачного вида этого человека, от его ироничной улыбки у меня кровь застывала в венах. Он то и дело бросал на меня такие взгляды, словно хотел проникнуть в самую глубину моей души, и эти взгляды украдкой, полные злобы, отнюдь не добавляли мне спокойствия.

- Он что-то подозревает, - сказал я себе. - Если бы он был уверен, я бы пропал. Такой человек не боится ничего.

Эти мысли невыносимо сковывали меня. Из-за этого страдала моя работа. Мне было необходимо положить конец такому положению вещей, но как?

Мне на помощь пришли Небеса.

Однажды, когда я около трех часов пополудни проходил через ворота, чтобы отправиться в город, ко мне подбежал капрал из лазарета и протянул листок бумаги, который он нашел в кителе Раймонда.

- Это записка от некой женщины по имени Фатима, - сказал добрый малый. - Кажется, эта девушка была связана с лейтенантом Дутертром. Я подумал, майор, что, возможно, это письмо заинтересует вас.

Прочитав письмо, я был очень удивлен. Оно было очень коротким и в нем просто было указано время и место встречи. Но каким откровением была подпись!

- Значит, - сказал я, - восклицания Кастаньяка, когда у него случались самые сильные припадки, восклицание: "Фатима, Фатима" было именем женщины, живой женщины, и она любила Дютертра! Кто знает? Возможно, именно для того, чтобы не опоздать на эту встречу, Раймонд попросил меня дать ему письменное разрешение! Да, да! Записка датирована третьим июля. Скорее всего, так оно и было. Бедняга! Так как он не мог выскользнуть днем, то рискнул пробраться по этому ужасному выступу ночью, и тогда... Кастаньяк услышал его!

Обдумывая это, я спустился к подножию скалы и оказался перед низким кирпичным зданием, открытым ветру, как это принято на Востоке.

В глубине этого заведения некий Сиди Хумаюм, вооруженный длинной деревянной ложкой и с серьезным видом сидящий в своих домашних туфлях, помешивал душистый порошок Моки в сосуде, наполненном кипящей водой.

Должен вам сказать, я страдал от злокачественного поражения кожи, которое не поддавалось никаким панацеям и чарам местных врачей и хирургов. В результате этот добрый малый проникся ко мне большой симпатией.

По периметру комнаты тянулась скамья, покрытая маленькими веревочными циновками, и на этой скамье сидели пять или шесть мавров, каждый в красной феске с голубой кисточкой на голове, скрестив ноги, полузакрыв глаза и зажав чубук в зубах, молча вдыхая аромат турецкого табака и кофе.

Не знаю, как это случилось, но мне пришла в голову идея проконсультироваться с Сиди Хумаюмом. Это был один из тех странных импульсов, которые невозможно объяснить.

Я вошел, к великому удивлению посетителей, и занял свое место на скамейке.

Слуга, казалось, не заметив меня, принес мне чубук и чашку горячего кофе.

Я потягивал напиток и курил. Время тянулось медленно, в шесть часов послышался голос муэдзина, призывавшего правоверных к молитве.

Все встали, пригладили бороды и направились в мечеть.

Наконец я остался один.

Сиди Хумаюм, беспокойно оглядываясь по сторонам, подошел ко мне и наклонился, чтобы поцеловать мою руку.

- Сэр Талеб, что привело вас в мое скромное жилище? - спросил он. - Какую услугу я могу вам оказать?

- Вы можете представить меня Фатиме.

- Фатима, мавританская девушка?

- Да, мавританская девушка.

- Сэр Талеб, во имя вашей матери, не встречайтесь с этой девушкой.

- Почему?

- Она губит всех, кто приближается к ней. У нее смертельное очарование - не смотрите на нее.

- Сиди Хумаюм, мое решение неизменно. Фатима обладает обаянием! Очень хорошо. Я тоже обладаю обаянием - более могущественным. Ее обаяние несет смерть, мое дарит жизнь, молодость, красоту. Скажи ей, Сиди Хумаюм, скажи ей, что морщины старости стираются сами собой, когда я приближаюсь. Скажи ей, что я нашел зернышки яблока Евы - того яблока, которое на протяжении бесчисленных веков обрекало всех на смерть; скажи ей, что я посадил их и что из них выросло древо жизни, сладкие плоды которого дарят красоту вечной молодости. Если кто-то попробует его, то, какой бы старой ни была, какой бы уродливой и морщинистой, она снова станет молодой - ее морщины исчезнут, кожа станет белой и нежной, как лилия, губы алыми, как у королевы цветов, зубы сверкающими, как у молодого шакала.

- Но, сэр Талеб, - воскликнул мусульманин, - Фатима не старая. Она молода и красива - настолько красива, что была бы достойна султана.

- Я знаю это. Она не старая, но скоро станет такой. Я хочу ее увидеть. Помни, Сиди Хумаюм, помни о своем обещании.

- Если ваше желание таково, сэр Талеб, приходите сюда завтра в это же время. Но помните, что я вам сказал. Фатима ужасно использует свою красоту.

- Будьте уверены, я этого не забуду.

И, протянув ему руку, я вышел так же, как вошел, с высоко поднятой головой и величественной походкой.

Можете себе представить, с каким нетерпением я ждал часа встречи с Сиди Хумаюмом. Я с трудом сдерживался. Сотни раз я проходил по большому двору, ожидая крика муэдзина, снимал шляпу перед каждым встречным и даже болтал со стражем, чтобы убить время.

Наконец в вышине зазвучал стих из Корана, перелетая с минарета на минарет над притихшим городом. Я поспешил по улице и увидел, что Сиди Хумаюм закрывает свою лавку.

- Ну? - спросил я, почти задыхаясь.

- Фатима ждет вас, сэр Талеб.

Он поднял засов и, не сказав больше ни слова, повел меня дальше.

Небо ослепляло своим сиянием. Высокие белые дома, похожие на вереницу призраков, кое-где освещенных солнечными лучами, отражали свою скорбную бледность на немногочисленных прохожих.

Сиди Хумаюм шел, не оглядываясь по сторонам, длинные рукава его бурнуса почти касались земли; и пока мы шли, я слышал, как он тихо читает по-арабски какие-то молитвы, звучавшие примерно так же, как молитвы наших паломников.

Наконец, покинув главную улицу, он свернул в узкий переулок Сума, такой узкий, что два человека не смогли бы идти рядом. Там, в черной грязи сточных канав, под жалкими навесами, пресмыкается толпа сапожников, вышивальщиц по марокканской коже, продавцов индийских специй, алоэ, фиников, редких ароматов. Некоторые приходят и уходят с апатичным видом, другие сидят на корточках, скрестив ноги, и размышляют Бог знает о чем, в атмосфере голубого дыма, который вырывается у них изо рта и носа.

Африканское солнце проникает в темный коридор своими золотыми лучами, освещая седобородого старика с крючковатым носом, держащего чубук в толстой руке, пальцы которой унизаны кольцами; дальше оно упирается в изящный профиль молодой еврейки, задумчивый и печальный, в ее лавку; или, может быть, что еще лучше, он освещает прилавок оружейника с его тонкими ятаганами, длинными бедуинскими ружьями с рукоятями, инкрустированными перламутром. Запах, исходящий от земли, борется с резким запахом мастерских. Солнечный свет гонится за тенями, придавая им гротескные формы, превращая в тусклый мрак, но никогда не в состоянии полностью изгнать их.

Внезапно, на одном из поворотов, Сиди Хумаюм остановился перед низкой дверью и постучал.

- Вы пойдете со мной, - тихо сказал я. - Вы можете выступить в роли переводчика.

- Фатима говорит по-французски, - ответил он, не поворачивая головы.

В этот момент в калитке показалось сияющее лицо негритянки. Сиди Хумаюм произнес несколько слов по-арабски. Дверь открылась и внезапно захлопнулась за мной. Негритянка вышла через боковую дверь, которую я не заметил, а Сиди Хумаюм остался в переулке.

Прождав несколько минут, я начал терять терпение, когда открылась боковая дверь и негритянка, впустившая меня, сделала мне знак следовать за ней.

Я прошел несколько шагов и оказался в маленьком внутреннем дворике, выложенном мозаикой из маленьких дельфийских кирпичиков. В этот двор выходило несколько дверей.

Негритянка провела меня в комнату, открытые окна которой были завешены шелковыми занавесками мавританского узора. Повсюду лежали подушки из фиолетового ситца, пол покрывала большая тростниковая циновка янтарного цвета, на потолке были изображены бесконечные арабески из цветов и фантастических фруктов. Что, однако, привлекло все мое внимание, так это сама Фатима, сидевшая на диване, ее глаза были прикрыты веками с длинными черными ресницами, губы слегка приоткрыты, нос прямой и изящный, а руки увешаны тяжелыми браслетами. У нее были маленькие ножки, и она спокойно играла своими туфельками, расшитыми зеленоватым золотом, когда я появился на пороге.

Несколько секунд мавританка смотрела на меня краем глаза, а затем, слегка улыбнувшись, произнесла спокойным голосом:

- Входите, сэр Талеб. Сиди Хумаюм сказал мне, что вы приедете, и я знаю, что привело вас сюда. Вы очень добры, что проявляете интерес к бедной Фатиме, которая стареет, ведь ей уже семнадцать. Семнадцать! Это век сожалений и морщин! Время позднего раскаяния! Ах, сэр Талеб, садитесь и чувствуйте себя как дома. Вы принесли мне яблоко Евы, не так ли? Яблоко, которое сохраняет молодость и красоту. Ах, бедная Фатима так нуждается в этом!

Я не знал, что ответить. Я был сбит с толку, но, вспомнив, с какой целью пришел сюда, постарался взять себя в руки и стал холоден, как мрамор.

- Вы держитесь очень грациозно, Фатима, - сказал я, усаживаясь на диван. - Я слышал, что ваш ум восхваляли не меньше, чем вашу красоту, и нахожу, что о вас говорили правду.

- Ах! - сказала она, - и кто же?

- Дютертр.

- Дютертр?

- Да, это Раймонд Дютертр, молодой офицер, который упал в пропасть. Тот, кого вы любили, Фатима.

Она удивленно распахнула свои большие глаза.

- Кто сказал, что я любила его? - спросила она меня со странным выражением лица. - Это неправда. Он вам это сказал?

- Нет, но я знаю это. Эта записка служит доказательством; это письмо, которое вы написали ему и которое стало причиной его смерти; которое заставило его рисковать своей жизнью ночью на скалах Касбы.

Не успел я договорить, как девушка резко поднялась, и в ее глазах вспыхнул мрачный огонь.

- Я была в этом уверена, - сказала она. - Да. Когда пришла негритянка и сказала мне, что там кого-то убили, я сказал: "Аисса, это сделал это. Это он! Ах! негодяй!"

Пока я изумленно смотрел на нее, не понимая ее слов, она подошла ко мне и тихо сказала:

- Он умрет за это? Он скоро умрет за это? Я бы хотела посмотреть, как его разрежут на куски.

Она взяла меня за руку и посмотрела на меня так, словно хотела прочесть в моей душе. Никогда не забуду мертвенную бледность этого лица, эти большие темные блестящие глаза, эти дрожащие губы.

- О ком вы говорите, Фатима? - спросил я, совершенно сбитый с толку. - Объяснитесь. Я не понимаю, что вы имеете в виду.

- О ком? Конечно, о Кастаньяке! Вы - Талеб в больнице. Что ж, тогда отравите его. Он негодяй. Он заставил меня написать офицеру, чтобы он пришел сюда. Я не хотела, чтобы он приходил. Я прекрасно знала, что этот молодой человек давно хотел познакомиться со мной, но знала и то, что Кастаньяк замышлял что-то недоброе против него. Когда я отказалась писать, он пригрозил, что придет из больницы и побьет меня, если я немедленно этого не сделаю. Взгляните. Вот его письмо. Говорю вам, он негодяй.

Друзья мои, мне было бы больно повторять вам все, что мавританка рассказала мне о Кастаньяке. Она рассказала мне историю их любви - как он жестоко обращался с ней, как бил ее.

Когда я покидал дом Фатимы, на сердце у меня было тяжело. Сиди Хумаюм ждал меня у ворот, и мы пошли обратно по аллее Сума.

- Берегите себя, - сказал он, искоса поглядывая на меня, - берегите себя, сэр Талеб. Вы очень бледны. Злой ангел парит над вашей головой!

Я пожал руку этому доброму человеку и сказал:

- Я ничего не боюсь.

Решение было принято. Не теряя ни минуты, я отправился в больницу и постучал в дверь палаты Кастаньяка.

- Войдите.

Похоже, мое появление было ему не очень приятно, потому что, увидев меня, он слегка вздрогнул.

- Привет! это вы? - спросил он с натянутой улыбкой. - Я вас не ждал.

В качестве ответа я показал ему письмо, которое он написал Фатиме.

Он побледнел и, посмотрев на него несколько секунд, хотел броситься на меня, но я остановил его жестом.

- Если вы сделаете хоть шаг, - сказал я, положив руку на рукоять сабли, - я убью вас, как собаку. Вы негодяй! Вы убили Дютертра! Я был в анатомическом зале и все слышал! Не отрицайте этого. Ваше поведение по отношению к этой девушке было позорным. Как мог французский офицер опуститься до такой степени! А теперь послушайте. Я бы отдал вас в руки правосудия, но ваш позор отразился бы и на нас. Если у вас хватит мужества, покончите с собой. Даю вам время до завтра. Если завтра, в семь часов, я найду вас живым, я сам передам вас коменданту.

Сказав это, я вышел из палаты, не дожидаясь его ответа, и поспешил приказать часовому не позволять лейтенанту Кастаньяку покидать больницу ни под каким предлогом. Я также приказал привратнику быть настороже и сказал ему, что привлеку его к ответственности за все случившееся, если он проявит халатность или трусость. Затем я спокойно направился к себе домой, как будто ничего не произошло. Я был весел даже больше обычного.

Поскольку преступление Кастаньяка было доказано со всей очевидностью, я был безжалостен. Раймонд умолял меня отомстить за него.

Пообедав, я зашел в лавку продавца смолы и купил факел, похожий на те, что носят с собой наши спахи на своих ночных гулянках. После этого, войдя в больницу, я направился прямиком в анатомический зал, позаботившись о том, чтобы запереть за собой дверь.

Голос муэдзина объявил десятый час; мечети были пусты; ночь была темной.

Я сел перед окном, вдыхая теплые дуновения ветерка, и предался мыслям, которые раньше были мне так дороги. Сколько же я выстрадал, сколько неприятностей пережил за последние пять дней. За всю мою прошлую жизнь со мной не случалось ничего подобного. Мне казалось, я вырвался из объятий какого-то злобного духа, чтобы насладиться новой свободой!

Время шло. Часовые уже сменились дважды, когда я внезапно услышал быстрые крадущиеся шаги на лестнице. Раздался легкий стук в дверь.

Я ничего не ответил.

Кто-то нервно потеребил дверную ручку.

- Это Кастаньяк, - удивленно сказал я себе.

- Откройте! - крикнул кто-то снаружи.

Я не обманулся. Это был он.

Я прислушался и услышал, как он пытается открыть крепкую дубовую дверь плечом.

Все было тихо. Он прислушался. Я оставался совершенно спокоен, затаив дыхание.

Что-то упало на лестнице. Я услышал, как его шаги затихли вдали.

Я избежал смерти.

Но что, если он вернется?

Опасаясь новой, более удачной попытки взломать дверь, я запер ее на два толстых засова, превратив комнату в настоящую тюрьму.

Это был напрасный труд, потому что, усевшись поудобнее, я увидел тень Кастаньяка, упавшую на стену между двумя бастионами. Луна, взошедшая со стороны города, отбрасывала тень больницы на обрыв. На горизонте сверкало несколько звезд, не было ни малейшего дуновения ветра.

Прежде чем вступить на опасный путь, старый солдат остановился и посмотрел в сторону моего окна. Он колебался довольно долго.

Примерно через четверть часа он сделал первый шаг, опираясь спиной о стену. Он был уже на середине уступа и, без сомнения, льстил себя надеждой, что теперь сможет добраться до склона, который спускается к Касбе, когда я крикнул:

- Раймонд, куда ты идешь?

Несмотря на то, что он был застигнут врасплох, у него оказалось больше хладнокровия, чем у его жертвы. Несчастный не сдвинулся с места ни на дюйм и ответил мне ироническим смехом:

- Ах! ах! Вы здесь, доктор? Я так и думал, что вы там. Послушайте, я вернусь, и нам нужно будет свести кое-какие счеты.

Я зажег факел и, подняв его над пропастью, воскликнул:

- Слишком поздно. Смотри, негодяй, это твоя могила.

Огромные ярусы пропасти с их черными скалами, сверкающими, ощетинившимися причудливыми очертаниями, были освещены до самого дна долины.

Зрелище было поистине грандиозным. Белый свет факела падал, шаг за шагом, между скалами, заставляя их огромные тени танцевать в глубине, и, казалось, создавал бесконечные призрачные формы.

Я сам был потрясен этой сценой и отступил на шаг, словно у меня закружилась голова.

Но тот, кто был отделен от этой пропасти не более чем одним футом, каким же должен был быть его ужас!

Колени его дрожали, руки цеплялись за стену. Я снова придвинулся. Огромная летучая мышь, привлеченная светом, описывала таинственные круги вокруг огромных стен, похожая на черную крысу с острыми когтями, плавающую в круге света. Далеко, очень далеко, мерцали воды Руммеля.

- Пощады! - прерывающимся голосом закричал убийца. - Пощады!

У меня не хватило мужества продолжать его пытку, и я швырнул свой факел в пространство.

Он падал медленно, унося рассеянное пламя в глубокие тени, поочередно освещая слои камня и осыпая выступы ослепительными искрами.

Он стал не более чем пятнышком в ночи, падая, падая. Затем тень промелькнула у меня перед глазами, подобно разряду молнии.

Я понял, что справедливость восторжествовала.

Поднимаясь по ступеням анатомического зала, я на что-то наступил. Это была моя сабля. Кастаньяк, со свойственным ему вероломством, решил убить меня моим же оружием, чтобы все подумали, будто я покончил с собой.

Что касается остального, то, как я и предвидел, дверь моей комнаты была взломана, кровать перевернута, бумаги разбросаны. Он хорошо поработал в моей комнате.

Это сразу рассеяло всякое чувство жалости, которое возникло у меня при мысли о жалком конце негодяя.

УЖАСНЫЕ ИСТОРИИ

(ГЕРМАНИЯ)

СОДЕРЖАНИЕ

ХРУСТАЛЬНЫЙ КИНЖАЛ

МЕРТВАЯ НЕВЕСТА

ХОЗЯИН "СОЛНЦА"

СУМАСШЕДШИЙ ПОЛ-ГЕЛЛЕРА

ДЕВИЦА СКЮДЕРИ

ХРУСТАЛЬНЫЙ КИНЖАЛ

Я протестантский священник и последние двадцать лет своей жизни прожил среди добрых людей в городе Ф. В течение этого времени я обычно вел дневник, фиксируя события по мере того, как они случались. Некоторые главы этого дневника следует знать. Поэтому я взял на себя труд переписать около пятидесяти страниц. После того как я стал священником этого прихода, я часто испытывал меланхолическое удовольствие, вспоминая свои юношеские впечатления. Особенно много я думал о счастливых годах, проведенных в Д., где жил на очень скромный доход, но, к счастью, приобрел много добрых и сочувствующих друзей. По этой причине я проявлял большой интерес ко всем новостям, касающимся этого места. Однажды я пришел в ужас от следующего отрывка из письма, переданного мне другом, который, зная о моем прежнем местожительстве там, подумал, что эта новость заинтересует меня:

"Вся община повергнута в крайний ужас событием, каких в нашем мирном районе до сих пор никогда не случалось. Один из самых уважаемых и зажиточных жителей нашего города, известный и достойный статский советник фон С., был убит прошлой ночью в своем собственном доме. Это ужасное преступление было совершено при обстоятельствах, которые почти невероятны и не допускают даже предположительного объяснения. Наш оплакиваемый друг, которого уважали как добросовестного государственного служащего, гостеприимного хозяина и доброго мужа, вчера вечером, проводив свою супругу до кареты, которая должна была отвезти ее в столицу, около десяти часов заперся в кабинете, примыкающем к его спальне, намереваясь некоторое время спокойно писать. Сегодня утром, когда его старый камердинер в назначенный час зашел в комнату, он, к своему удивлению, обнаружил, что постель не застелена, а его хозяина не было видно ни здесь, ни в кабинете. Его шляпа и трость были на обычном месте. Входная и садовая двери были крепко заперты изнутри. Опасаясь, что произошло какое-то несчастье, мужчина собрал нескольких слуг и вместе с ними обошел комнаты. Их ужас не поддавался описанию, когда, открыв дверь комнаты хозяйки, уехавшей накануне вечером, они обнаружили, что пол залит кровью, а тело их хозяина, полностью одетое, лежит поперек кровати. Было замечено, что замок секретера в этой комнате был взломан. На полу, недалеко от тела, лежал сломанный кинжал с рукояткой из слоновой кости необычной работы, а рядом с секретером - золотые часы советника, на которые кто-то наступил. Стрелка показывала час ночи.

На теле имелась единственная рана, и кинжал, должно быть, сразу же попал в сердце. До сих пор не найдено никаких следов лиц, совершивших это ужасное деяние, но некоторые представители закона утверждают, будто кинжал хранился в кунсткамере в летнем дворце принца и, возможно, был взят оттуда. Без сомнения, отсутствие леди могло бы подтвердить предположение о том, что какие-то негодяи воспользовались возможностью совершить набег на пустые комнаты, но примечательно, что, похоже, ничего из имущества украдено не было. Остается также загадкой, как жертва была умерщвлена в этой комнате, поскольку нет никаких признаков того, что какие-либо двери в доме были взломаны.

Тем временем к несчастной вдове отправлен курьер, и мы с нетерпением ожидаем ее возвращения в надежде, что удастся получить какую-нибудь информацию, которая поможет нашим офицерам задержать преступника".

Листок выпал у меня из рук. В прежние годы я был близко знаком с тем человеком, о котором шла речь. Его первая жена была моей племянницей, и, хотя я видел нынешнюю леди всего раз или два, и она мало что знала обо мне, все же, по заведенному в доме обычаю, меня всегда называли "старым дядей Михаэлем".

Я немедленно решил написать председателю уголовного суда в Д., который также был моим знакомым, абсолютно честному, но суровому человеку, полностью лишенному, однако, тех высших дарований чувствительности и доброжелательности, без которых простое исполнение закона часто становится несовместимым с равноправием и абстрактной справедливостью. Я знал, что могу положиться на его правдивое изложение всех обстоятельств. Через несколько дней я получил краткое заявление, написанное рукой его секретаря, с несколькими строчками, добавленными самим председателем. Он сообщал, у него сложилось впечатление, что советник мог совершить самоубийство, и что вдова, по-видимому, придерживается того же мнения, поскольку, по-видимому, никакого ограбления совершено не было. Что касается кинжала, то было доказано, он украден из музея принца, но когда и каким образом, никто не знал. Хранитель мог только сказать, что несколько месяцев назад в вестибюле, примыкающем к музею, работали несколько плотников и что они находились в самом музее в те часы, когда он был открыт для посторонних.

В секретере ничего не было найдено, кроме бумаг.

"Есть одно обстоятельство, - добавил судья, - на которое я не могу не обратить внимания, поскольку, хотя само по себе оно и незначительно, но может привести к важным последствиям.

Во время осмотра помещения мы обнаружили небольшую потайную дверь, окрашенную под камень, в задней стене дома. Стена, примыкающая к саду, была частично закрыта фруктовыми деревьями. Вдова была удивлена, что никто раньше не замечал этой двери, и указала мне на обитую гобеленом дверь в кабинете, примыкающем к ее спальне, которая ведет в длинный узкий коридор, заканчивающийся лестничным маршем, спускающимся в сад. Старый слуга заверил меня, что этим отдельным входом уже давно никто не пользовался и о нем почти забыли. Вдова обратила мое внимание на то, что засов на садовой двери все еще был заперт изнутри, но при осмотре я обнаружил, что он очень легко двигается взад и вперед, и это плохо соответствовало утверждению слуги о том, что дверью никогда не пользовались. Я заметил также небольшую, возможно случайную, щель в дереве, через которую вполне можно было бы отодвинуть засов снаружи, но я никому ничего не сказал по этому поводу.

Одним из последствий этого открытия стало то, что я укрепился во мнении, - покойный не совершал самоубийства. Трудно представить, что тот, кто так наслаждался роскошью этого мира и в чьей власти было удовлетворить любое желание, мог подумать о самоубийстве".

Я полностью разделял мнение судьи, хотя и по совершенно иным причинам.

Через несколько дней пришло второе письмо от того же лица. В этом письме сообщалось, что среди бумаг покойного было найдено завещание, составленное несколько лет назад, в котором он назначил меня душеприказчиком. К этому завещанию было приложено дополнение, сделанное после его второй женитьбы, в котором предусматривалось содержание его жены. Председатель просил меня, если это возможно, взять отпуск на несколько недель, поскольку мое присутствие в Д. во многих отношениях было очень важным.

Он добавил, что вдова впала в такое душевное состояние, что все ее друзья были сильно озадачены и встревожены. Ее горе усугубилось скандальными сообщениями о том, в каких условиях она жила со своим покойным мужем. Люди настаивали на том, что покойный после своей второй женитьбы был подвержен сильным приступам ревности, что, по-видимому, было не лишено оснований, учитывая частые визиты принца Густава Бенно в его дом, и что, следовательно, у него было много ожесточенных ссор с женой, которые вызывали горечь и злоба с обеих сторон. Принц был отнюдь не молод и не любезен. В его внешности присутствовало что-то уродливое, так что я не мог предположить, чтобы он действительно завоевал расположение молодой и красивой женщины, которая в своей домашней обстановке имела столько причин быть довольной.

"Итак, - продолжал судья, - совершенно очевидно, принц очень часто бывал в их доме, и утверждается, что его последний визит туда стал причиной внезапной отправки леди в столицу. Ее чрезмерная подавленность, хотя прежде она казалась очень жизнерадостной, по-видимому, имеет еще какую-то причину, помимо смерти ее мужа. Было замечено, что внимание принца к ней теперь совсем прекратилось, так что его даже ни разу не подвезли к двери, чтобы засвидетельствовать свое почтение или выразить соболезнования.

Из всех этих обстоятельств люди склоняются к выводу, что советник покончил с собой, а в безмерном горе вдовы они видят лишь последствия нечистой совести, которая обвиняет ее в том, что она подтолкнула его к ужасному поступку".

Здесь письмо резко обрывалось, но с указанием даты следующего дня были добавлены следующие абзацы:

"Вчера, когда я собирался закончить свое письмо, произошло событие, которое, кажется, проливает некоторый свет на случившееся. Моя жена вошла в мою комнату, чтобы напомнить мне о подарке на день рождения, который я должен был сделать, и я сразу же отправился к ювелиру. Пока я был там и рассматривал разные товары, в лавку вошла старая, бедно одетая женщина и предложила владельцу небольшую серебряную вещицу на продажу. Он взял ее в руки, чтобы рассмотреть, а я случайно взглянул на нее. Это была грубо сделанная серебряная пуговица для рукава, и мне пришло в голову, что я где-то уже видел другую, похожую по описанию. Затем я вспомнил, что видел точно такую же в углу секретера в доме вдовы, где она лежала среди каких-то бумаг и привлекла мое внимание только из-за грубой работы, которая странно контрастировала с почти изысканной элегантностью, которой отличался советник.

Я подал знак ювелиру, чтобы он был настороже, и под предлогом того, что у него не было времени как следует рассмотреть серебро, он попросил женщину вернуться вечером, и тогда он будет готов заплатить ей стоимость серебра. Когда она ушла, я заставил его отдать мне пуговицу и поспешил с ней в дом вдовы, которая проводила меня в роковую комнату, которую я опечатал после первого обыска. Пуговица лежала в секретере так, как я ее оставил, и настолько точно соответствовала другой, которую я принес, что невозможно было усомниться, - они принадлежали одному владельцу. Вдова заявила, что никогда раньше не видела ни той, ни другой.

Затем я поспешил обратно к ювелиру. Вскоре появилась пожилая женщина, и на мой вопрос, как к ней попала пуговица, она подозрительно посмотрела на меня и ответила, что нашла ее. "Когда и где?" - спросил я. Она заплакала и заявила, что ни в какой краже не повинна, но ясного и решительного ответа дать не смогла. Я отдал приказ арестовать ее и держать в заключении до тех пор, пока она не заговорит; при дальнейших расспросах я выяснил, что она была прачкой, а также работала на бумажной фабрике. Через несколько часов мне предстоит еще раз допросить ее, и я прошу вас приехать сюда и помочь мне".

Я получил отпуск от своих обязанностей и вскоре снова увидел церковные башни Д.

Хотя я был прекрасно осведомлен о том, что вдова предоставила мне апартаменты в своем собственном доме, я счел за лучшее поселиться в гостинице. Когда я шел по городу к резиденции судьи, проходя через площадь перед тюрьмой, я увидел большую толпу людей, собравшихся у дверей этого здания, и на мой вопрос, в чем дело, один из них ответил:

- Они осматривают темницу, приготовленную для убийцы покойного советника.

- Так, значит, - сказал я, - злодей обнаружен?

- Так говорят, - ответил человек.

Через несколько мгновений я увидел, как мимо провели заключенного. Один взгляд - и как же я был огорчен, узнав Германа Роуза, моего любимого ученика, которому я преподавал как религию, так и элементарные науки около семи лет назад. Я был ошеломлен этим зрелищем. Придя в себя, я поспешил к дому судьи.

- Мы поймали убийцу, - воскликнул он.

- Герман Роуз? Это кажется мне невероятным!

- Вы знали его прежде?

- У вас есть все доказательства его вины?

- Пока нет, но скоро появятся.

У судьи были какие-то другие дела, и он направил меня к своему секретарю, который зачитал мне вслух записи различных допросов.

Пожилая женщина призналась, что несколько месяцев назад приобрела серебряную пуговицу у подмастерья краснодеревщика по имени Герман Роуз.

Тогда она не стала продавать ее, отчасти потому, что у нее еще не совсем закончились деньги, а отчасти потому, что надеялась найти вторую пуговицу, которую, по словам Германа, он, должно быть, потерял в ее доме. Когда ее спросили, почему она не объяснила этого сразу, женщина после долгих колебаний ответила, что боялась упоминать об этом обстоятельстве, поскольку Герман Роуз подарил ей пуговицу в обмен на то, чтобы она предсказала ему судьбу его самого и его жены; хотя такое гадание было обычным делом, законом оно категорически запрещалось. Женщину отвели обратно в тюрьму, а Роуза арестовали. Были наведены все возможные справки о его прежнем поведении и характере.

Единственный недостаток, которым он обладал, заключался в том, что иногда он был недоволен своей судьбой. Он жаловался на бедность, но тем не менее женился, хотя и не жил в таких хороших отношениях со своей молодой и красивой женой, как можно было ожидать, потому что часто отсутствовал в своем собственном доме и тем возбуждал ее ревность. Он работал в летнем дворце принца, а также в доме советника.

При осмотре он признал пуговицу от своей рубашки, добавив, что, по его предположению, он потерял другую пуговицу в доме старухи, но теперь понял, что, должно быть, потерял ее, когда работал в спальне у советника, переделывая секретер. Он не мог понять, как пуговица могла оказаться в нем. В то же время, если кто-нибудь в доме советника нашел кусочек серебра, он мог положить его в стол и запереть, не зная, откуда он взялся.

Судья показал ему кинжал, найденный рядом с телом, и спросил Роуза, знает ли он что-нибудь об этом. Тот казался смущенным, но ответил отрицательно.

- И все же у вас изменился цвет лица, - сказал судья.

- Возможно. Я знал советника, и вполне естественно, что содрогнулся при виде оружия, ставшего причиной его смерти.

- Без сомнения, - сказал судья, - особенно если внимательно прочесть этот девиз.

Затем он прочитал вслух слова, написанные черными буквами на рукояти кинжала из слоновой кости.

"Два с половиной дюйма длиной,

Пораженное сердце перестанет биться".

Как только судья произнес эти слова, взгляды всех присутствующих устремились на жену Роуза, которая с криком ужаса упала в обморок на пол.

Заключенного на некоторое время увезли, а как только его жена пришла в себя, ее и гадалку, на которую эти слова, очевидно, тоже произвели глубокое впечатление, подвергли строгому допросу. Их показания были следующими:

Несколько месяцев назад, еще до женитьбы Германа, его невеста уговорила его пойти с ней в дом старухи, которая, как она верила, могла точно предсказать, какие перемены судьбы ожидают их в этом мире, пообещав, что если он хоть раз пойдет навстречу ее склонности, то она больше не будет прибегать к предсказаниям, даже если бы они оказались неблагоприятны; она больше не станет возражать ни против немедленного замужества, ни против того, чтобы уехать с ним, как он теперь предлагал, жить в отдаленном городе за границей. Он согласился на ее просьбу, и мудрая женщина, заметив, что он склонен с большим презрением относиться к ее притворному искусству, испробовала все средства, чтобы возвысить его в его глазах. После того как он с недоверчивым, почти презрительным видом выслушал ее пророчества, она предложила ему поцарапать себе запястье шилом и капнуть несколько капель крови на раскаленную железную лопату, утверждая, что его будущее состояние будет ясно видно по тому, что появится на металле. Его невеста была в ужасе и не захотела слушать это предложение. Герман, однако, не стал дожидаться ее согласия, а сразу же задрал рукав, громко рассмеявшись над такой нелепостью, и слегка порезался ножом.

- Здесь достаточно крови, - сказал он. - Сколько вам нужно?

- Всего две с половиной капли, - ответила женщина. Эти слова, казалось, смутили его, и, пуская кровь по капле в соответствии с ее указаниями, он с торжественным нажимом произнес:

"Два с половиной дюйма длиной,

Пораженное сердце перестанет биться".

- Как раз в тот момент, когда я был близок к тому, чтобы обрести свое земное счастье, - сказал он со вздохом, - эти проклятые стихи встали у меня на пути, и все мои надежды рухнули.

Старуха предсказала ему судьбу, что его ожидает неожиданная удача и большая опасность. Сразу после этого Герман потерял пуговицу, и, несмотря на самые усердные поиски, ее так и не смогли найти. Жена добавила:

- Вскоре после этого, по правде говоря, стало казаться, что удача склонилась на сторону моего мужа. Он получил большие суммы денег, настолько большие, что смог открыть собственное дело. Откуда у него взялись деньги, я не в состоянии объяснить. Иногда он говорил, что их оставил ему кто-то из друзей.

Она была совершенно уверена, что Герман не получил это нечестным путем.

Женщин увели, а Германа снова пригласили. Когда его допрашивали, он рассказал о своем посещении дома гадалки почти так же, как рассказали женщины.

- Доказано, - сказал судья, - что вам знаком этот кинжал.

- Я уже сказал, что ничего о нем не знаю!

- Каким же образом вы могли повторить надпись на рукояти?

- С таким же успехом я мог бы спросить, - ответил Роуз, - откуда на нем такая надпись, потому что я знаю этот стишок с юности.

Затем его допросили о том, где он взял деньги, чтобы открыть свое дело и обставить свой дом.

- Значит, меня обвиняют в краже? - возмущенно спросил он.

- Я задержу вас, - сказал судья, - до тех пор, пока мы не выясним, как, во-первых, серебряная пуговица попала в секретер; во-вторых, откуда вам известна надпись на кинжале, который был взят из дворца принца, где вы работали рабочим, и каковой кинжал впоследствии стал орудием ужасного убийства, и, прежде всего, до тех пор, пока мы не выясним, кому вы обязаны своим внезапным возвышением в этом мире.

- Во имя Бога, - решительно ответил заключенный, - я сказал правду и не могу говорить иначе. И я не обязан давать дальнейших объяснений.

Затем его отвели в караульное помещение. На каждом последующем допросе он оставался непреклонен в своих показаниях, и судьи отчаялись, что смогут узнать от него что-то еще.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды утром совершенно неожиданно не было объявлено, что ночью Герман Роуз совершил побег. Власти приняли меры, и вскоре он был схвачен. Он был одет по-другому, гораздо лучше, чем раньше, и в его кармане нашли расшитый кошелек с пятьюдесятью луидорами. Его бегство и деньги, обнаруженные при нем, не только подтвердили подозрения, которые уже возникли в отношении его вины, но и, казалось, неопровержимо доказывали, что у него были могущественные и изобретательные сообщники.

Когда его снова допросили, он отказался дать какой-либо отчет о найденных у него деньгах.

- Есть ли в этом городе кто-нибудь, - воскликнул он, - у кого пропала такая сумма и кто подозревает меня в ее краже?

Однажды мы с судьей обсуждали этот вопрос, и он сказал мне:

- Кстати, у вас есть возможность помочь мне. Мы очень мало говорили о несчастной вдове. Она ужасно страдает во время этого расследования. Каждое вновь открывшееся обстоятельство поражает ее, поскольку ей невыносима мысль о том, что даже величайший преступник погибнет на эшафоте. Я тщетно объяснял ей абсолютную необходимость наших действий, и ясно вижу, что мои визиты никоим образом не приветствуются в ее доме. Наш секретарь, который внимательно изучил луидоры, найденные при преступнике, считает, что он видел один из них раньше и что он заплатил им даме за карточным столом незадолго до совершения убийства. Это подтверждается тем обстоятельством, что на монете, хотя она и была недавно отчеканена, есть любопытная отметина на лице короля, которая, как заметил тогда один из присутствовавших, скорее усиливала, чем портила сходство. Спросите вдову, может ли она вспомнить это обстоятельство. Вот она, монета.

Я, не теряя времени, выполнил это поручение. Женщина, здоровье которой заметно ухудшалось, и которая была глубоко огорчена, приняла меня с искренней добротой и попросила, чтобы я приехал и поселился в ее доме. Я без колебаний принял ее предложение. Очевидно, не предполагалось, что ее горе привлечет внимание, и я не мог забыть, что мой долг - поддержать и предостеречь скорбящую. Я передал ей послание судьи и показал золотой луидор, который она внимательно осмотрела.

- Я не понимаю, - сказала она, - как это может нам помочь. Ибо, предположим, это та самая монета, что вряд ли можно доказать, но все же прошло много времени с тех пор, как я отдала то, что выиграла в карты, и кто может сказать, через сколько разных рук она могла пройти с тех пор?

После долгого перерыва Роуза снова вызвали на допрос. Он выглядел гораздо бледнее, чем раньше, и, казалось, был слаб здоровьем.

- Мы надеемся, - сказал судья, - услышать более ясные показания, чем те, которые вы дали в прошлый раз в суде.

- Пожалуйста, - сказал подсудимый. - Я достаточно ясно вижу, что намечен в качестве жертвы. Признаюсь в том, что это я взял деньги и заметил кинжал. И то, и другое лежало в секретере.

- Почему вы не признались в этом раньше?

- Вы бы мне не поверили, если бы я сказал правду.

- Давайте послушаем, что вы скажете дальше.

- Несколько месяцев назад, когда я был подмастерьем, мне было приказано осмотреть мебель в доме покойного советника и сделать кое-какой ремонт. Однажды (это было в тот самый вечер, когда я ходил со своей невестой к гадалке), меня наняли полировать секретер. Во время этой работы я чувствовал меланхолию и неудовлетворенность. Увы! подумал я про себя, если бы в моем распоряжении была хотя бы малая часть того богатства, которое было мне обещано, как бы я был счастлив! Я мог бы сразу же заняться делом, жениться на девушке, которую люблю, и всем страданиям пришел бы конец. Пока я размышлял таким образом и усердно тер дерево, чтобы придать ему блеск, замок от моих усилий так сильно расшатался, что начал открываться. Это показалось мне сверхъестественным событием. Передо мной заманчиво сверкали многочисленные ящики, полные драгоценностей и денег. Что касается замка, то я увидел, что он цел и невредим, и что я могу снова закрыть его так же хорошо, как и прежде. За всю свою жизнь я никогда не испытывал такого ужаса, как в тот момент. Мой взгляд случайно упал на хрустальный кинжал с рукоятью из слоновой кости. Я взял его в руки из чистого любопытства и прочел страшную надпись. Казалось, будто обнаженный меч - оружие мстителя - встал между мной и преступлением, которое я собирался совершить. Я задрожал всем телом, отложил кинжал и закрыл замок. Судьбе было угодно, чтобы моя пуговица от рукава упала в секретер, и все это зло обрушилось на меня. После этого я принял решение выполнить свою задачу без дальнейших искушений.

- Вы лжете, - сказал судья.

- Разве я уже не говорил, что вы мне не поверите? И все же в моей власти, если я захочу, привести свидетеля, который мог бы подтвердить, что я говорю правду.

- Свидетеля? Назовите его имя.

- Бог мне свидетель, - ответила Роуз после некоторого колебания.

- Но деньги - пятьдесят луидоров? Как они у вас оказались?

- Я взял пятьдесят монет в первый момент, почти не отдавая себе отчета в том, что делаю.

- Где были эти деньги, пока вы были в тюрьме?

- Я закопал их в углу своего сада, - был его ответ.

Ранее он отрицал, что в ночь своего побега даже на мгновение заходил домой, а его жена ни за что не призналась бы, что видела его.

Результат этого слушания был доведен до моего сведения, и я провел длительную консультацию с председателем.

- Заявление Роуза, - сказал он, - от начала до конца представляет собой сплошную ложь. Мне жаль, что из-за этих показаний ваша подруга, вдова, должна быть непосредственно вовлечена в наше разбирательство, чтобы мы могли доказать ложность утверждений этого человека, поскольку она отрицает, что что-либо знала о кинжале. Мы должны вызвать ее в суд, и вам лучше заранее ознакомить ее с этой необходимостью.

В соответствии с этим я описал ей все, что произошло, и она выслушала меня с молчаливым вниманием.

- Откуда, - внезапно спросила она, когда я закончил, - он взял, что кинжал был в моем секретере? Он что, безумен?

- Несмотря на ложь о кинжале, - сказала она, - я отрицаю, что когда-либо имела его при себе, и все же я не могу считать Роуза виновным.

Некоторое время она молчала. Затем вдруг, сильно разволновавшись, взяла мою руку в свои и запинаясь произнесла:

- Разве я не могу, дорогой друг, положиться на вас полностью и безоговорочно? Я умоляю вас о помощи, поддержке и покровительстве для несчастной женщины, которая в своем горе не знает, куда деваться. Умоляю вас, спасите несчастного человека, которого ложно обвинили.

- Как мы можем это доказать? - сказал я.

- Как? Выслушайте меня. Я знаю убийцу моего мужа. Это был... это был он сам.

- Он сам! - печально повторил я.

- Да, да. Роуз говорил чистую правду, когда сказал, что видел кинжал в секретере. Я отрицала, что знала об этом, потому что, если бы призналась, это означало бы, что мой муж покончил с собой. Это был мой долг. Разве я не знаю, что именно мне следует приписывать легкомыслие, толкнувшее его на этот поступок? На самом деле я совершил нечто большее. Именно от меня Роуз получил пятьдесят луидоров, которые я отправила ему через его жену за несколько дней до его побега. Он страдал незаслуженно, и теперь, как вы знаете, это было мучением для меня, и я спасаюсь бегством через границу правды.

- Я немедленно отправлюсь к председателю, - сказал я, - и поговорю с ним.

- Будьте осторожны, - сказала она, - не говорите ему ни слова больше, чем необходимо. Только постарайтесь помочь этому несчастному человеку и, ради Бога, не упоминайте, что я как-то вмешивалась в дела его жены. Я обязала ее хранить торжественное молчание и даже взяла с нее клятву, что она будет ее соблюдать.

Я сказал то, что, по моему мнению, должно было успокоить ее волнение, но про себя решил, - поскольку я полностью уверен в чести и неподкупности судьи, я свободно повторю ему историю в том виде, в каком она мне только что открылась.

- Так, значит, - разочарованно воскликнул он, - все обстоит именно так, как я предполагал вначале?

Он погрузился в молчаливое раздумье и наконец попросил меня зайти к нему на следующий день. Я так и сделал, и он принял меня с неожиданной веселостью.

- Из-за вашего вчерашнего сообщения, - сказал он, - я провел беспокойную ночь, но борьба противоречивых свидетельств теперь позади, и я полагаю, что леди сама себя обманула и что, доверившись ее рассказу, мы также были бы жестоко введены в заблуждение. Сознание вины, если эта вина заключалась только в юношеском легкомыслии, всегда побуждает благородный ум к самоистязанию. Обратите внимание, что секретер был взломан. Какова вероятность того, что ее муж совершил бы это, чтобы покончить с собой? Ради кинжала, который ему не принадлежал, а принадлежал музею принца?

Предположим, что луидоры, найденные при арестованном, были даны ему этой дамой, но как он мог задолго до этого получить средства к существованию, когда все знают, что он был беден? Мне кажется более чем вероятным, что он сам взял кинжал и другие ценные предметы, которые еще не были обнаружены. Впервые в жизни я узнал, до какой степени ложное и неуместное сострадание может ввести в заблуждение женский разум, принимающий простую догадку за верное доказательство; и я считаю, ее показания под присягой - это не что иное, как попытка спасти, во что бы то ни стало, человека, которого она считает невиновным, поскольку никогда не давала обвиняемому ни крупицы денег. Однако я в долгу перед этой ее историей за некоторые новые доказательства.

Сегодня рано утром я отправился к жене заключенного. Я сказал ей, мне уже известно, что деньги, найденные у заключенного, прошли через ее руки, и что она получила их от высокопоставленной дамы. Она уставилась на меня и заявила, она не понимает, что я имею в виду. До этого я был убежден, что история с пятьюдесятью золотыми луидорами была выдумкой вашей подруги-вдовы, которая, по правде говоря, даже в лицо не знала жену Роуза. Женщина, когда я начал угрожать ей, призналась, что ее муж в ту ночь, когда совершил побег, пришел в дом, где поспешно накинул плащ и попросил ее посветить ему на первом этаже, где, к ее удивлению, открыл небольшую дверь за деревянной панелью, где имелось хранилище, из которого он достал горсть золотых монет и положил себе в карман. Затем он обнял ее и ушел. Я не сомневаюсь в правдивости этого утверждения. Женщина показала мне потайное место в стене, и я обнаружил, что оно в точности соответствует ее описанию. В нем я нашел один луидор, который, как я полагаю, Роуз в спешке выронил. Когда я заговорил о знатной даме, то заметил, что щеки женщины вспыхнули. Я подумал о ревности, из-за которой, как говорят, был нарушен домашний уют Германа, и несколькими дальнейшими вопросами привел ее в такое замешательство, что она разрыдалась и призналась, ее муж имел обыкновение очень поздно уходить из дома и в ту роковую ночь после убийства отсутствовал несколько часов, и она не знала, где именно. Итак, каково ваше мнение обо всем этом?

Я был вынужден признать, что выводы судьи относительно поведения вдовы, вероятно, были вполне обоснованными - по крайней мере, в отношении золотого луидора; но я никак не мог предположить, что она притворилась, будто кинжал спрятан в ее секретере. Я также согласился с ним в том, что мы должны быть аккуратнее в общении с ней; он настаивал на том, чтобы я как можно осторожнее подвел ее к вопросу о том, как туда попал кинжал.

На коротком допросе в то же утро заключенный признался, что показания его жены относительно денег были в целом правильными.

Я выполнил свое новое поручение так тщательно, как только мог, объяснив вдове, что в таких случаях говорить правду - самый важный и необходимый долг. Я сказал ей, что, если она не сможет дать нам более удовлетворительного объяснения относительно кинжала, история, которую она нам рассказала, принесет заключенному больше вреда, чем пользы.

- Я знала, - ответила она, - что процесс примет такой оборот. Не могу сказать, как кинжал попал сюда. Не мог ли принц сам принести его? Он был здесь в ту злополучную ночь и с тех пор ни разу не переступал нашего порога. Мне не подобает появляться перед ним, но вы могли бы пойти во дворец и, возможно, передать ему письмо от меня. Помимо того, что вы передадите ему письмо, вы могли бы добавить описание того, что вы видели. Расскажите ему о моих слезах, моем горе, моей рассеянности.

Соответственно, на следующее утро мне вручили письмо, и с ним я явился на аудиенцию во дворец принца. Он, казалось, удивился, когда я сказал ему, от кого я был послан, поспешно сломал печать и прочитал письмо.

Затем он несколько раз прошелся взад и вперед, внезапно остановился и поклонился в знак того, что я должен удалиться, не дав мне больше произнести ни слова, пообещав, однако, что в тот же день он встретится с председателем.

Вечером я отправился к судье.

- Вы говорили с принцем? - спросил я.

- Да, я имел честь быть вызванным во дворец, - ответил он.

- И что дальше?

- Ну, он только просил меня как можно скорее покончить с этим делом, которое, по его словам, превратилось в скандал и доставило беспокойство двору и народу.

- И это все?

- Его высочество счел уместным упрекнуть меня, или, скорее, предложил вопрос, подразумевающий резкую отповедь, и это раздражает меня тем более, что, как вам должно быть известно, я прилагаю к этому делу все усилия. "Поскольку сейчас так много говорят об ограблении, - сказал он, - вам следовало бы поинтересоваться, нет ли у обвиняемого каких-нибудь ключей, подходящих к замкам в доме советника". Мне, конечно, и в голову не приходило, что от такого расследования может быть какая-то польза, но обвинение в небрежности меня глубоко задело.

- Разве принц не говорил о кинжале?

- Кинжал? Почему он должен был упомянуть о нем?

Я сообщил ему о предложении вдовы и о моей миссии к принцу.

- Я с трудом могу вынести дальнейшие известия о вдове, - сказал он. - Если бы принц знал о каких-либо обстоятельствах, которые могли бы оправдать обвиняемую, уверен, что он не стал бы этого скрывать, а ее намеки на обратное могли бы быть восприняты как серьезное оскорбление. Его высочество ни словом не обмолвился о кинжале.

В высшей степени подавленный, я отправился домой. Мне казалось, мое неосторожное добродушие и, возможно, незаслуженное сочувствие вовлекли меня в трудности, в которых я брел на ощупь в темноте, и что я даже не мог быть уверен в правильности своих собственных действий.

Вдова поспешила встретить меня в коридоре. Она прочла разочарование на моем лице и была бледна, испугана и встревожена. Я рассказал ей, что произошло.

На следующее утро я встал рано и, чтобы отогнать неприятные мысли, с таким усердием принялся за написание деловых писем, что мой слуга несколько раз постучал в мою дверь, прежде чем я услышал его. Он пришел сообщить мне, что председатель только что подъехал в своем экипаже к дверям. Я поспешно оделся и отправился в покои моей хозяйки, но судья уже ушел, а ее служанка сообщила мне, что вдове внезапно стало так плохо, что она не может никого принять.

Поэтому у меня не было другого выхода, кроме как отправиться к председателю. Он был в зале суда, назначив на этот день еще одно расследование. Слуги умоляли меня подождать его. Каким долгим показалось мне это время! Должно быть, произошло что-то решительное, и я почти потерял терпение, но, наконец, он появился с видом великого триумфа и бодрости.

- Пожелайте мне счастья, - сказал он. - Теперь все ясно: в конце концов, совершенно очевидно, что Герман Роуз - убийца.

- Значит, он сознался?

- Не прямо, но все равно что сознался. Я обязан вопросу принца и письму, написанному леди, чтобы спасти обвиняемого, тем, что это полностью раскрыло все. Я не посмел отказаться от предложения принца, хотя и не ожидал от него никакой пользы. Я выманил все ключи заключенного у его жены. Один из них привлек мое внимание тем, что кусочек его был отпилен. Его жена сказала мне, что муж сделал это, поскольку ключ не подошел к замку, для которого предназначался. С ключом в кармане я поспешил к дому вдовы. Ключ точно подошел к замку садовой калитки - я имею в виду железную калитку, а также к двери, ведущей из сада в дом. После этого я поспешил в суд и приказал привести подсудимого ко мне. При виде ключа он, по-видимому, пришел в большое замешательство. В то же время он признался, что ему это очень хорошо известно. Затем, когда я спросил его, как получилось, что ключ так точно подошел к замку садовой двери в доме убитого советника, он побледнел как привидение и только ответил: "Я умоляю вас, чтобы меня снова отправили обратно в тюрьму. Поступайте со мной, как хотите; я вижу, что моя участь предрешена". С этого момента он больше не настаивал на своем отрицании убийства, хотя и не признавался в нем открыто. На все вопросы он отвечал: "Поскольку я хорошо знаю, что не смогу убедить вас в своей невиновности, я твердо решил, что вы больше не услышите от меня ни слова". Таким образом, дело остается в силе, и улики, безусловно, достаточно веские, чтобы осудить его. Представляется вероятным, что, взломав секретер, Роуз был застигнут врасплох появлением советника, а затем, стремясь сбежать, убил его кинжалом.

Больше никаких доказательств получить не удалось. Время шло. Роуз был признан виновным и приговорен к смертной казни. Однако, благодаря милосердию принца, этот приговор был заменен на пожизненное заключение. Таким образом, мои худшие опасения подтвердились, ибо, по моему мнению, такая участь была даже хуже смерти. Я, не теряя времени, покинул город, который теперь вызывал у меня только самые тягостные ассоциации, и, к счастью, по возвращении домой у меня было много обязанностей, которые я должен был выполнить, уделяя им пристальное внимание, так что ухитрился избавиться от неприятных воспоминаний.

Прошло четырнадцать лет, когда вместе с газетой мне принесли письмо. Я уже собирался вскрыть его, когда мое внимание привлек абзац в газете. В нем содержалось следующее:

"Только что произошло ужасное происшествие, повергшее жителей города Д. в глубочайшую меланхолию. Вчера днем, около часа, поднялся сильный ураган, сопровождавшийся раскатами грома и выпадением крупного града. Наш возлюбленный государь, принц Густав Бенно, который, несмотря на преклонные годы, продолжал наслаждаться своими обычными физическими упражнениями и в то время ехал верхом из летнего дворца в город с небольшой свитой, был застигнут этой бурей. Он пришпорил коня, чтобы побыстрее добраться до места назначения, но, когда скакал по узкой улочке мимо резиденции покойного советника фон С., в которой все еще жила его вдова, и приблизился к ее дому, одна из ставен на окне второго этажа распахнулась, ее оторвало ветром, и она упала к ногам лошади. Животное испугалось и встало на дыбы, и, пока принц, бывший хорошим наездником, пытался заставить его двигаться дальше, его ноги поскользнулись на гладком плоском камне на пороге частной калитки, ведущей в сад. Принц был с большой силой сброшен, упал на железные прутья ворот и получил такие ужасные травмы, что скончался на месте".

Прочитав это, я справедливо предположил, что письмо, пришедшее в то же время, возродит все болезненные воспоминания, которые я давным-давно изгнал из своей головы. Оно было от вдовы советника, умолявшей меня навестить ее без промедления, поскольку ей нужно было сообщить что-то чрезвычайно важное. Я счел себя обязанным исполнить ее просьбу и снова оказался под ее кровом, сидя у ее постели, к которой она теперь была постоянно прикована.

- Вы должны, - сказала она слабым голосом, - приложить все усилия, чтобы спасти несчастного юношу, о невиновности которого я всегда знала, хотя и не осмеливалась говорить открыто. Теперь, я чувствую, завеса тайны может быть снята, и в моем распоряжении самые убедительные доказательства. Герман Роуз не совершал убийства. Прежде чем я умру, я должна освободить эту невинную жертву. Знайте же, что убийцей моего мужа был принц Густав Бенно.

- Боже мой! - воскликнул я. - И вы говорите об этом сейчас, после стольких лет, когда принц мертв!

- Да, - сказала она. - Но прежде чем вы вынесете приговор, выслушайте мою печальную историю. Я согрешила, я пала, как и многие другие, но мои страдания и наказание были такими, каким редко подвергался кто-либо.

Первые годы моей супружеской жизни на самом деле не были несчастливыми. Со временем у принца Густава Бенно вошло в привычку бывать в нашем доме. Вскоре он начал мучить меня изъявлениями своего восхищения и привязанности, на которые я не могла ответить ему взаимностью; мой муж также огорчал меня своей безграничной ревностью.

Визиты принца с каждым днем становились все более утомительными, а ревность моего мужа - все более мучительной и беспокойной. Это преследование заставило меня почувствовать такое одиночество, какого я никогда раньше не испытывала, мое недовольство усугублялось бесчисленными мелкими раздражениями, так что я не мог удержаться от желания отомстить своим мучителям. Таково было мое душевное состояние, когда однажды принц принес мне тот хрустальный кинжал из музея только для того, чтобы показать мне, потому что в разговоре о старинном немецком оружии и доспехах, который у нас состоялся незадолго до этого, он был описан и возбудил мое любопытство. Это была всего лишь одна из его обычных уловок, чтобы добиться свидания, и о кинжале вскоре забыли; но после того, как принц откланялся, я вспомнила, что, если его найдут в нашем доме, это даст моему мужу новую возможность высказать свои подозрения. Поэтому я заперла его в своем секретере, где также хранилось множество писем принца, которые он постоянно навязывал мне и от которых я не могла отказаться, не рискуя спровоцировать его сверх меры, как это случалось со мной во время его визитов. Я предполагала, что им двигало всего лишь желание подшутить.

Молодой человек, Герман Роуз, часто работал в нашем доме, и почти все отмечали его корректное поведение, изящество его фигуры и его образование, которое, очевидно, превосходило то, чего можно было ожидать от человека его скромного положения. Однако я едва ли обращала на него внимание до тех пор, пока однажды днем не сбежала с утомительной беседы с отвратительным принцем и от упреков моего мужа. В сильном волнении я вошла в свою комнату и, открыв дверь, увидела в зеркале, висевшем напротив, фигуру красивого юноши, полировавшего секретер. В тот момент я не могла объяснить себе, какие чувства вызвало у меня это видение. Я осознавала свою собственную невиновность, вопиющую несправедливость обвинений и подозрений, выдвинутых против меня, и больше, чем когда-либо, испытывала презрение и негодование по поводу поведения моих преследователей. Я не осознавала грозящей мне опасности и не могла удержаться, чтобы не остаться у двери, в молчаливом восхищении красивыми, спокойными и в то же время несколько печальными чертами лица юноши. В следующую минуту замок секретера распахнулся. Боже правый! Я была свидетельницей того, о чем он говорил, но которую он не рискнул вызвать. Все, в чем он признался на последнем слушании, дословно соответствует действительности, за одним исключением - я имею в виду обстоятельства кражи им золотого луидора. Несколько мгновений он с тревогой смотрел на соблазнительные сокровища, потом сжал руки, очевидно, испытывая сильную внутреннюю борьбу, и закрыл секретер, не притронувшись к его содержимому. Затем я подошла к нему, восхваляя его выдержку и самообладание, а также предостерегая его от подобных искушений в будущем. Сначала он был совершенно сбит с толку, но потом ответил с чувством и корректностью, которые казались невероятными для человека его ранга. Я не могу больше говорить на эту тему; достаточно сказать, что, измученная буйным нравом моего мужа и удрученная распутством принца, я нашла в этом юноше единственное существо, которое могла по-настоящему полюбить. Однако мы виделись очень редко. Я дала ему денег, и именно благодаря этому он смог обеспечить свою жену и начать торговать. У нас не было доверенного лица, и поэтому ему пришлось изготовить тот роковой ключ от садовой двери, чтобы иметь возможность войти в дом незамеченным, потому что я никогда не отваживалась взять нужный ключ из опасения, что мой муж обнаружит это.

Внезапно принц пришел к выводу, что его ухаживаниям мешает соперник. Однажды вечером он пришел ко мне без предупреждения, когда я сидела в комнате, примыкающей к моей спальне. Он упрекал меня с большой горечью и, казалось, не знаю почему, был слишком хорошо осведомлен об истине. Хотя он и не упоминал имени Германа, но говорил о ночных свиданиях со слишком удачливым любовником. Я набралась храбрости и ответила ему с презрением и негодованием; тогда он повел себя как сумасшедший и притворился, будто в отчаянии из-за того, что я отвергла его предложения. В этот момент я вспомнила о кинжале. Я достала его из секретера и вернула ему, сказав, что, если он решил умереть, то может воспользоваться этим оружием, как только пожелает. Он взял его и спрятал за пазухой. Затем он снял со стены ключ, поклявшись, что если в ту ночь дверь моей комнаты будет закрыта для него, то дверь моего мужа на следующее утро будет открыта. Он оставил меня наедине с этой мрачной и невысказанной угрозой. Я была в страшнейшем напряжении и волнении, не зная, хотел ли он внушить мне ужас или у него были реальные доказательства моего знакомства с Роузом.

Пока я размышляла о том, что произошло, в комнату ворвался мой муж, бледный от ярости. К моему великому удовлетворению, он, словно зная о планах принца, принял такие меры, которые должны были свести их на нет, потому что приказал как можно скорее приготовить карету, в которой я должна была отправиться в столицу, взяв только ту одежду, которая была необходима для моего личного комфорта и которую можно было собрать быстро. Остальные мои вещи, как он обещал, должны быть отправлены мне вслед. Когда я захотела открыть секретер под предлогом того, что в нем лежат мои драгоценности и деньги, он не позволил мне приблизиться к нему; на самом деле я хотела всего лишь забрать письма принца. В конце концов, однако, он уступил моей просьбе, но, хотя деньги были в моем распоряжении, он не позволил мне прикоснуться к самому маленькому клочку бумаги. Сердито и с вызовом в голосе я потребовала воск и свечу и приложила свою печать к замку. Он презрительно рассмеялся и спросил, не является ли эта печать талисманом, который не может разрушить никакая человеческая сила. Затем он проводил меня до кареты.

На этом мы расстались навсегда. Вечером следующего дня меня вызвали обратно известием об убийстве. Когда я вошла в роковую комнату, вид кинжала сразу же заставил меня заподозрить, что настоящим убийцей был принц, и эта мысль стала очевидной, когда я обнаружила, что секретер был взломан - несомненно, моим мужем, который оставил все остальное в обычном состоянии, за исключением писем принца. Письма отсутствовали. Хотя я не сомневалась в том, кем было совершено убийство, до самого последнего времени у меня не было доказательств мельчайших обстоятельств, сопутствовавших преступлению. Я даже сейчас не знаю, испытывал ли принц ненависть к моему мужу, и они поссорились, что, учитывая вспыльчивый характер обоих, не является невероятным, или же у принца, чтобы вернуть свои письма и спасти свою репутацию, не было другого выхода, но он был вынужден стать убийцей. Последнее предположение кажется более вероятным.

Герман больше не приходил в наш дом, но его прогнал не угрожающий призрак убитого человека, а отвращение к порочному общению, в которое его втянули, и его решимость вести лучшую жизнь. Однако впоследствии я не раз разговаривала с ним.

Что касается серебряной пуговицы, найденной в секретере, я никогда не думала, что она может принадлежать ему, и тщетно пыталась объяснить, почему она там оказалась, пока председатель не прочитал мне показания пожилой женщины и не упомянул имя Германа Роуза. Тогда я встревожилась и в тот же вечер, переодевшись, как могла, вышла, намереваясь предупредить его о необходимости немедленного бегства, ибо только так я могла спастись от позора. Я случайно встретила его у дверей его собственного дома. Узнав меня, он побледнел и отступил на несколько шагов. Было очевидно, что он не хотел больше меня видеть. После того, как я разговорилась с ним, он объяснил, что в ночь убийства в обычное время был в саду. Он ничего не знал о моем внезапном отъезде, но, поскольку не увидел условленного сигнала в окне и поскольку в моей комнате не было света, отступил и спрятался в кустах. Внезапно железная калитка распахнулась, мимо него торопливо прошел маленький человечек, закутанный в серый плащ, отпер потайную дверь в дом и вошел. Почти в тот же момент он заметил свет за занавесками на окнах моей комнаты, после чего, решив, что заходить в дом небезопасно, покинул свой пост в кустарнике и поспешил прочь.

Мне больше почти нечего рассказать. Я передала Герману луидоры, которые были найдены при нем.

Каких усилий стоило и ему, и мне сохранять молчание! Мое здоровье и сами жизненные силы на исходе.

На следующее утро после смерти принца его старый доверенный камердинер принес пакет, который его хозяин доверил ему несколько лет назад, с приказом передать мне, если я переживу его. Я открыла его со страхом и трепетом и обнаружила в нем все письма, которые хранились в секретере. На внутренней стороне пакета были написаны следующие слова:

"Спасен ценой собственной души!"

Среди прочего я нашла наполовину разорванную записку, которую вы когда-то передали ему, и в которой я заклинала его, во имя его собственного спасения, спасти несчастного человека, находящегося под судом, сообщив председателю, что мой муж получил кинжал от него. Он написал на чистом листе моего письма:

"Я дал торжественную клятву, что с помощью кинжала, о котором здесь говорится, убью этого никчемного распутника. Мое молчание в данный момент оправдывает мое слово".

А теперь оставьте меня наедине с моим горем, которому никогда не будет конца в этом мире. Поспешите в столицу и освободите несчастную и ни в чем не повинную жертву угнетения и обмана.

Относительно меня, я был совершенно убежден, что теперь она сказала правду, но какими средствами можно было добиться освобождения Германа? Я решил в первую очередь обратиться к коменданту крепости. Я покинул вдову в уверенности, - скорая смерть станет для нее единственным утешением, которого теперь можно ожидать, поскольку врач придерживался мнения, что без каких-либо экстраординарных изменений она через несколько недель умрет от неизлечимой болезни - разбитого сердца. Сознавая, что мы больше не встретимся, я дал ей свое последнее благословение и удалился, горя желанием исполнить ее желание, которое, в случае его исполнения, скорее всего, могло принести ей утешение.

То, каким мне описали коменданта крепости, в которой содержался несчастный, подпитывало мои надежды, но чем дольше я размышлял, тем больше мне становилось не по себе. Прерогативы высокого положения, взаимоотношения различных классов в обществе, нарушения закона наполняли мой разум отвращением и негодованием. Наконец я приблизился к желанным укреплениям. Я пересек гремящий подъемный мост и прошел под длинной аркой в город, который показался мне одной огромной тюрьмой. Комендант принял меня очень любезно. Я сказал ему, что у меня есть дело к молодому человеку по имени Герман Роуз, который был осужден за грабеж и убийство.

- Герман Роуз, - сказал он, припоминая. - Герман Роуз! Вы ни о чем не сможете поговорить с ним. Он умер и похоронен три года назад.

МЕРТВАЯ НЕВЕСТА

Лето выдалось на редкость погожим, и воды были переполнены пестрой компанией, но все же общественные залы редко оказывались заполнены. Дворянство и военные общались только с людьми своего ранга, а горожане довольствовались тем, что обсуждали тех и других. Так множество малых разногласий неизбежно оказывались препятствием для общего и единого собрания.

Даже публичные балы не собирали бомонд вместе, поскольку владелец купален появлялся там, украшенный знаками рыцарского звания; этот блеск, добавленный к чопорным манерам семьи этого великого человека, и племя лакеев в великолепных ливреях, постоянно сопровождавших его, заставляли большую часть собравшейся компании молча соблюдать правила, предписанные им в соответствии с их различными рангами.

По этим причинам балы постепенно стало посещать все меньше людей. Были организованы частные вечеринки, на которых старались сохранить очарование, которое с каждым днем уменьшалось на публичных собраниях.

Одно из этих обществ собиралось обычно два раза в неделю в комнате, которая в то время обычно не была занята. Там они ужинали, а затем наслаждались, либо гуляя на воздухе, либо оставаясь в комнате, прелестями безудержной беседы.

Члены этого общества уже были знакомы, по крайней мере, по именам; но итальянский маркиз, недавно присоединившийся к их компании, был им неизвестен, как, впрочем, и всем собравшимся на водах.

Титул итальянского маркиза казался тем более странным, что его имя, согласно записи в общем списке, казалось, указывало на его северное происхождение и состояло из такого большого числа согласных, что никто не мог произнести его без труда.

Его лицо и манеры также являли много необычного. На его вытянутом и бледном лице, в его черных глазах, в его властном взгляде было так мало привлекательности, что все, несомненно, избегали бы его, если бы он не обладал запасом занимательных историй, рассказы которых оказались превосходным противоядием от скуки: единственным недостатком против них было то, что в целом они требовали слишком большой доли доверчивости со стороны его слушателей.

Однажды компания только что встала из-за стола и обнаружила, что не склонна к веселью. Они все еще были слишком утомлены балом предыдущего вечера, чтобы наслаждаться прогулкой, хотя и были приглашены сделать это при ярком свете луны. Они даже не могли поддерживать никакой разговор; поэтому неудивительно, что они больше, чем обычно, ждали приезда маркиза.

- Где он может быть? - воскликнула графиня нетерпеливым тоном.

- Несомненно, все еще за столом для игры в фараон, к немалому огорчению банкиров, - ответил Флорентин. - Сегодня утром он стал причиной внезапного отъезда двух из этих джентльменов.

- Невелика потеря, - заметил другой.

- Для нас, - ответил Флорентин, - но не для владельца купален, который запретил азартные игры только затем, чтобы ими можно было заниматься с большей жадностью.

- Маркизу следовало бы воздержаться от подобных достижений, - сказал шевалье с таинственным видом. - Игроки мстительны и, как правило, имеют выгодные связи. Если то, что шепчут, верно, и маркиз, к сожалению, замешан в политических делах...

- Но, - спросила графиня, - что же тогда маркиз сделал с банкирами за игорным столом?

- Ничего, кроме того, что он ставил на карты, которые почти неизменно выигрывали. И что делает это довольно странным, он сам едва ли извлек из этого какую-либо выгоду. Другие игроки не были столь щепетильны.

Графиня уже собиралась задать другие вопросы, когда вошедший маркиз сменил тему разговора.

- Наконец-то вы здесь! - воскликнули несколько человек одновременно.

- Мы, - сказала графиня, - очень беспокоились о вашем обществе, и как раз сегодня вы отсутствовали дольше обычного.

- Я задумал важную экспедицию, и она осуществилась в соответствии с моими пожеланиями. Надеюсь, к завтрашнему дню здесь не останется ни одного игрового стола. Я переходил из одной игорной комнаты в другую, и там не хватает почтовых лошадей, чтобы увезти разорившихся банкиров.

- А не могли бы вы, - спросила графиня, - научить нас вашему замечательному искусству всегда побеждать?

- Это было бы трудной задачей, моя прекрасная леди; ведь для того, чтобы выполнить ее, нужно обеспечить счастливую руку, поскольку без этого ничего нельзя было бы сделать.

- Ну, - ответил шевалье, смеясь, - никогда я не видел такого счастливого человека, как вы.

- Поскольку вы еще очень молоды, мой дорогой шевалье, вам предстоит увидеть много нового.

Произнеся эти слова, маркиз бросил на шевалье такой пронзительный взгляд, что тот вскрикнул:

- Вы готовы составить мой гороскоп?

- Только не сегодня, - вмешалась графиня, - ибо кто знает, подарит ли ваша будущая судьба нам такую забавную историю, как та, которой маркиз два дня назад обещал нас порадовать?

- Я не сказал "забавную".

- По крайней мере, полную экстраординарных событий: мы нуждаемся в чем-то подобном, чтобы выйти нас из летаргии, одолевавшей нас весь день.

- С большой охотой: но сначала я хотел бы узнать, знает ли кто-нибудь из вас что-нибудь об удивительных вещах, связанных с Мертвой Невестой.

Никто не помнил, чтобы слышал о ней.

Маркиз, казалось, хотел добавить что-то еще в качестве предисловия, но графиня и остальные гости так открыто проявили свое нетерпение, что маркиз начал свой рассказ следующим образом.

- Я давно планировал посетить графа Лиеппу в его поместьях в Богемии. Мы встречались друг с другом почти в каждой стране Европы: нас влекло туда легкомыслие юности, дабы насладиться всеми удовольствиями, какие только могли представиться, но привело сюда, когда возраст благоразумия сделал нас более спокойными и уравновешенными. Наконец, в нашем более преклонном возрасте мы страстно пожелали перед концом жизни еще раз насладиться прелестями воспоминаний о моментах восторга, которые пережили вместе. Со своей стороны, мне не терпелось увидеть замок моего друга, который, согласно его описанию, находился в чрезвычайно романтической местности. Он был построен около ста лет назад его предками, и их преемники сохранили его с такой тщательностью, что он все еще сохранял свой внушительный вид, в то же время, предоставляя удобное жилище. Граф обычно проводил там большую часть года со своей семьей и возвращался в столицу только с приближением зимы. Будучи хорошо знаком с его передвижениями, я не счел нужным объявлять о своем визите; я прибыл в замок однажды вечером именно в то время, когда знал, что он будет там; и когда я приблизился к замку, то не мог не восхититься разнообразием и красотой окружавших его пейзажей.

Сердечный прием, оказанный мне, однако, не мог полностью скрыть от моего наблюдения тайную скорбь, написанную на лицах графа, его жены и их дочери, прелестной Иды. Вскоре я обнаружил, что они все еще оплакивают потерю сестры-близнеца Иды, которая умерла около года назад. Ида и Хильдегарда были так похожи друг на друга, что их можно было отличить только по небольшой родинке в виде земляники, видневшемуся на шее Хильдегарды. Ее комната и все вещи в ней были оставлены точно в том же состоянии, в каком они были при жизни, и семья имела обыкновение посещать ее всякий раз, когда они хотели предаться печальному удовлетворению, размышляя о потере любимого ребенка. У двух сестер было одно сердце, один разум, и родители не могли не предвидеть, что их разлука будет недолгой; они боялись, как бы Ида не была отнята у них.

Я делал все, что было в моих силах, чтобы развлечь эту замечательную семью, развлекая их смешными анекдотами о моей молодости и направляя их мысли на менее грустные темы, чем та, которая сейчас полностью занимала их. Я с удовлетворением обнаружил, что мои усилия не остались безрезультатными. Иногда мы гуляли по местности вокруг замка, украшенной всеми красотами лета; в другое время мы осматривали различные помещения замка и были поражены их прекрасной сохранностью, в то же время развлекаясь обсуждением жизни прошлых поколений, чьи портреты висели в длинной галерее.

Однажды вечером граф говорил со мной по секрету о своих планах на будущее: среди прочего он выразил беспокойство, что Ида (которая уже, хотя ей было всего шестнадцать лет, отказалась от нескольких предложений) должна быть счастлива в браке; как вдруг садовник, совершенно запыхавшийся, пришел сказать нам, что он видел призрака (как он полагал, старого капеллана, принадлежащего замку), появившегося столетие назад. Несколько слуг последовали за садовником, и их бледные лица подтвердили тревожные вести, которые тот принес.

- Я верю, что скоро вы будете бояться собственной тени, - сказал им граф. Затем он отослал их, желая, чтобы они больше не беспокоили его подобными глупостями.

- Это действительно ужасно, - сказал он мне, - видеть, до каких пределов суеверия могут довести людей такого уровня жизни; невозможно полностью вывести их из заблуждения. Из поколения в поколение время от времени распространяется абсурдный слух о том, будто призрак старого капеллана бродит по окрестностям замка и что он служит мессу в часовне, а также другие досужие истории подобного рода. Эти слухи затихли с тех пор, как я вступил во владение замком; но теперь мне кажется, что они никогда не будут полностью забыты.

В этот момент был объявлен герцог де Марино. Граф не помнил, чтобы когда-либо слышал о нем.

Я сказал ему, что довольно хорошо знаком с его семьей и что недавно присутствовал в Венеции на помолвке молодого человека с таким именем.

Пока я говорил, вошел тот самый молодой человек. Я был бы очень рад его видеть, если бы не заметил, что мое присутствие вызывает у него явное беспокойство.

- Ах, - сказал он довольно веселым тоном после того, как мы отдали дань обычным формам вежливости, - то, что вы оказались здесь, мой дорогой маркиз, объясняет мне случай, который, к моему стыду, вызвал у меня чувство страха. К моему немалому удивлению, в соседнем районе знали мое имя; и когда я поднимался на холм, ведущий к замку, то услышал, как оно было произнесено три раза совершенно незнакомым мне голосом: и еще более отчетливым тоном этот странный голос приветствовал меня. Однако теперь я прихожу к выводу, что это был ваш.

Я заверил его (и это было правдой), что до тех пор, пока его имя не было объявлено за минуту до его появления, я не знал о его прибытии и что никто из моих слуг не знал его, поскольку камердинера, сопровождавшего меня в Италию, сейчас со мной не было.

- И прежде всего, - добавил я, - в такой темный вечер было бы невозможно обнаружить экипаж, как бы хорошо он ни был известен.

- Это меня удивляет, - воскликнул герцог.

Граф очень вежливо сказал:

- Голос, который сообщил герцогу, что ему рады, по крайней мере, выразил чувства всей семьи.

Марино, прежде чем сказать хоть слово о мотиве своего визита, попросил у меня личной аудиенции; и доверился мне, сказав, что он прибыл с намерением просить руку прекрасной Иды; и что, если он сможет получить ее согласие, то должен потребовать ее у ее отца.

- Значит, графини Аполлонии, вашей избранницы, больше нет в живых? - спросил я.

- Мы поговорим об этом позже, - ответил он.

Глубокий вздох, сопровождавший эти слова, привел меня к выводу, что Аполлония была виновна в неверности или каком-то другом преступлении по отношению к герцогу; и, следовательно, я подумал, что мне следует воздержаться от любых дальнейших вопросов, которые, казалось, разрывали его сердце, уже и так ощутимо раненное.

И все же, когда он умолял меня стать его посредником с графом, чтобы получить согласие на брак, я в ярких красках изобразил опасность союза, для заключения которого у него не было иного мотива, кроме желания стереть память о дорогом и, без сомнения, еще более нежно любимом предмете. Но он заверил меня, он далек от того, чтобы думать о прекрасной Иде из столь достойных порицания побуждений, и что он был бы счастливейшим из людей, если бы она только оказалась благосклонной к его желаниям.

Его выразительный и проникновенный тон голоса, когда он говорил это, унял беспокойство, которое я начинал чувствовать; я пообещал ему, что подготовлю графа Лиеппа к тому, чтобы выслушать его мольбы, и дам ему необходимую информацию относительно состояния и семьи Марино. Но в то же время заявил, что ни в коем случае не должен торопить завершение дела своим советом, так как у меня не было привычки брать на себя такую большую ответственность, как неопределенный исход брака.

Герцог выразил свое удовлетворение тем, что я сказал, и заставил меня дать (что тогда показалось мне несущественным) обещание, - я не буду упоминать о прежнем браке, который он собирался заключить, так как это обязательно повлечет за собой череду неприятных объяснений.

Желание герцога увенчалось успехом с быстротой, превосходящей его самые оптимистичные надежды. Его стройная фигура и сверкающие глаза разгладили пути любви и познакомили его с сердцем Иды. Его приятная беседа обещала матери любезного зятя, а познания в сельском хозяйстве, которые он проявлял по мере возможности, заставляли графа надеяться на полезного помощника в его обычных занятиях, ибо с первого дня приезда герцога ему не давали заниматься ими.

Марино с большим рвением воспользовался этими преимуществами, и однажды вечером я была очень удивлен известием о его помолвке, так как мне и в голову не приходило, что дело так близко к завершению. За столом они говорили о некоторых приготовлениях к свадьбе, о которых я упомянул как раз перед прибытием герцога в замок; и графиня спросила меня, был ли этот молодой Марино близким родственником того, кто в тот самый день был помолвлен с ее дочерью.

- Достаточно близко, - ответила я, вспомнив о своем обещании. Марино посмотрел на меня с видом смущения.

- Но, мой дорогой герцог, - продолжал я, - скажите мне, кто упомянул вам о милой Иде; или это был портрет, или что-то еще, что заставило вас подумать о том, чтобы искать красавицу, выбор которой делает столько чести вашему вкусу, в этом отдаленном уголке; ибо, если я не ошибаюсь, вы только вчера сказали, что намеревались путешествовать еще шесть месяцев; когда внезапно (я полагаю, находясь в Париже) вы изменили свой план и запланировали поездку целиком и исключительно для того, чтобы увидеть очаровательную Иду?

- Да, это было в Париже, - ответил герцог, - вы очень правильно информированы. Я отправился туда, чтобы посмотреть и полюбоваться великолепной галереей картин в Музее; но едва я вошел в нее, как мои глаза оторвались от неодушевленных красот и были прикованы к даме, чьи несравненные черты лица были подчеркнуты атмосферой меланхолии. Со страхом и трепетом я приблизился и только осмелился последовать за ней, не заговорив. Я все еще следовал за ней после того, как она покинула галерею; и я отвел ее слугу в сторону, чтобы узнать имя его хозяйки. Он рассказал мне об этом, но когда я выразил желание познакомиться с отцом этой красавицы, сообщил, что это почти невозможно, находясь в Париже, так как семья собиралась покинуть этот город; более того, вообще покинуть Францию.

- Однако, возможно, - сказал я себе, - мне еще может представиться какая-нибудь возможность. - И я повсюду искал леди, но она, вероятно, воображая, что ее слуга следует за ней по пятам, продолжала идти и совершенно скрылась из виду. Пока я оглядывался в поисках ее, слуга тоже исчез из поля моего зрения.

- Кто была эта прекрасная леди? - спросила Ида удивленным тоном.

- Как? вы действительно не заметили меня тогда в галерее?

- Я! Моя дочь! - воскликнули в тот же момент Ида и ее родители.

- Да, вы сами, мадемуазель. Слуга, которого, к счастью для меня вы оставили в Париже, и с которым я познакомился неожиданно в тот же вечер, как мой ангел-хранитель сообщил мне; так что после короткого отдыха у себя дома, я смог прибыть прямо сюда.

- Что за басни! - сказал граф к своей дочери, которая изумленно молчала. - Ида, - добавил он, обращаясь ко мне, - никогда еще не выезжала за пределы своей родной страны; что касается меня, то я не был в Париже эти семнадцать лет.

Герцог посмотрел на графа и его дочь с одинаковыми знаками удивления, заметными на их лицах; разговор был бы полностью окончен, если бы я не позаботился о том, чтобы затронуть другие темы.

Не успела закончиться трапеза, как граф отвел герцога в нишу окна; и хотя я был на значительном расстоянии и, казалось, полностью сосредоточил свое внимание на новой люстре, я слышал весь их разговор.

- Какой мотив, - спросил граф с серьезным и недовольным видом, - мог побудить вас придумать эту странную сцену в галерее Парижского музея? ибо, по моему мнению, это никоим образом не могло принести вам пользы. Поскольку вы стремитесь скрыть причину, побудившую вас просить мою дочь выйти за вас замуж, по крайней мере, вы могли бы прямо сказать об этом; и хотя, возможно, вы могли бы почувствовать отвращение при таком заявлении, существовали тысячи способов сформулировать свой ответ, без необходимости таким образом скрывать реальность.

- Господин граф, - ответил герцог, сильно задетый, - я молчал за столом, думая, что, возможно, у вас были причины желать сохранить в тайне поездку вас и вашей дочери в Париж. Я молчал только из соображений благоразумия; но необычность ваших упреков заставляет меня придерживаться того, что я сказал, и, несмотря на ваше нежелание верить правде, заявить перед всем миром, что столица Франции была местом, где я впервые увидел вашу дочь Иду.

- Но что, если я докажу вам не только свидетельствами моих слуг, но и свидетельствами всех моих арендаторов, что моя дочь никогда не покидала своего родного места?

- Я все равно буду верить в увиденное собственными глазами и ушами, которые имеют власть надо мной.

- Что вы говорите, очень загадочно, - ответил граф и более торжественным тоном сказал: - Ваш серьезный подход убеждает меня - вы оказались в плену какой-то иллюзии, и видели какого-то другого человека, которого приняли за мою дочь. Поэтому извините меня за то, что я так горячо взялся за это дело.

- Другого человека! Что же тогда, я не только принял другого человека за вашу дочь, но и тот самый слуга, о котором я упомянул и который дал мне такое точное описание этого замка, был, согласно тому, что вы говорите, каким-то другим человеком!

- Мой дорогой Марино, этот слуга был каким-то мошенником, который знал этот замок и который, одному Богу известно, по какой причине, говорил вам о похожей на мою дочь леди, будто она и вправду моя дочь.

- Я, конечно, не хочу противоречить вам, но черты лица Иды точно такие же, как те, которые произвели на меня такое глубокое впечатление в Париже и которые мое воображение сохранило с такой скрупулезной точностью.

Граф покачал головой, и Марино продолжил.

- Что еще более важно (но прошу прощения за упоминание небольшой особенности, которую ничто, кроме необходимости, не вытянуло бы из меня) - в то время как в галерее я стоял позади леди, и носовой платок, покрывавший ее шею, был немного распущен, я отчетливо заметил родинку в виде маленькой клубники.

- Еще одна странная тайна! - воскликнул граф, побледнев. - Похоже, вы решили заставить меня поверить в удивительные истории.

- У меня есть только один вопрос, который я хочу задать: у Иды есть такая отметина на шее?

- Нет, мсье, - ответил граф, пристально глядя на Марино.

- Нет! - воскликнул тот в крайнем изумлении.

- Нет, говорю вам, но сестра-близнец Иды, которая была очень похожа на нее самым неожиданным образом, имевшая на шее упомянутый вами знак, уже с год покоится в могиле.

- И все же это только несколько месяцев назад я видел ее в Париже!

В этот момент графиня и Ида, державшиеся в стороне, охваченные беспокойством, не зная, что думать о разговоре, который, по-видимому, носил столь важный характер, приблизились; но граф повелительным тоном приказал им немедленно удалиться. Затем он отвел герцога совсем в дальний угол окна и продолжил разговор таким тихим голосом, что я больше ничего не мог расслышать.

Мое удивление было крайне велико, когда в тот же вечер граф отдал приказ вскрыть могилу Хильдегарды в его присутствии, но заранее кратко рассказал о том, что я только что рассказал вам, и предложил мне помочь герцогу и ему во вскрытии могилы. Герцог извинился, сказав, что сама эта мысль заставляет его дрожать от ужаса, потому что он не может преодолеть, особенно ночью, свой страх перед трупом.

Граф умолял, чтобы он никому не рассказывал о сцене в галерее, и, прежде всего, чтобы избавить чрезвычайную чувствительность обрученной невесты от пересказа разговора, который у них только что был, даже если она попросит сообщить об этом.

Тем временем пономарь прибыл со своим фонарем. Мы с графом последовали за ним.

- По-человечески невозможно, - сказал мне граф, когда мы шли вместе, - чтобы в отношении смерти моей дочери можно было сыграть какую-либо шутку: обстоятельства, связанные с этим, мне слишком хорошо известны. Вы также можете с готовностью поверить, что любовь, которую мы питали к нашей бедной девочке, предотвратила бы риск того, что мы похороним ее слишком рано, но предположим даже возможность этого, и что могила была открыта некоторыми скупыми людьми, которые обнаружили, открыв гроб, что тело оживилось; никто ни на минуту не может поверить, что моя дочь не вернулась бы немедленно к своим родителям, души в ней не чаявших, вместо того, чтобы сбежать в далекую страну. Это последнее обстоятельство не вызывает сомнений: ведь даже если бы было признано правдой, что ее силой увезли в какую-то отдаленную часть света, она нашла бы тысячу способов вернуться. Однако мои глаза вот-вот убедятся, что священные останки моей Хильдегарды действительно покоятся в могиле.

- Чтобы убедить самого себя! - снова воскликнул он таким печальным, но в то же время громким голосом, что могильщик повернул голову.

Это движение сделало графа более осмотрительным, и он продолжил, понизив голос:

- Как я должен хоть на мгновение поверить, будто возможно, чтобы хоть малейший след черт моей дочери все еще существует, или что разрушительная рука времени пощадила ее красоту? Давайте вернемся, маркиз; ибо кто мог сказать, даже если бы я увидел скелет, что я отличу его от скелета совершенно незнакомого человека, которого, возможно, поместили в гробницу, чтобы занять ее место?

Он даже собирался отдать приказ не открывать дверь часовни (к которой мы только что прибыли), когда я сказал ему, что, будь я на его месте, мне было бы чрезвычайно трудно определить такую меру; но, зайдя так далеко, необходимо было выполнить задачу, изучив, на месте ли некоторые драгоценности, похороненные вместе с трупом Хильдегарды. Я добавил, что, судя по ряду общеизвестных фактов, не все тела уничтожались одинаково быстро.

Мои представления произвели желаемый эффект: граф сжал мою руку, и мы последовали за пономарем, который, судя по его бледному лицу и дрожащим конечностям, очевидно, показывал, что он не привык к ночным занятиям подобного рода.

Не знаю, бывал ли кто-либо из этой присутствующей компании когда-либо в часовне в полночь, перед железными дверями склепа, собираясь осмотреть череду свинцовых гробов, в которых покоились останки прославленной семьи. Несомненно, что в такой момент шум замков и засовов производит такое замечательное ощущение, что человек начинает бояться звука двери, скрипящей на петлях; и когда склеп открывается, он не может не колебаться хотя бы на мгновение, прежде чем войти в него.

Граф, очевидно, был охвачен чувством ужаса, которое я обнаружил по подавленному вздоху; но он скрыл свои чувства: несмотря на это, я заметил, что он не осмеливался довериться ни одному другому гробу, кроме того, в котором находились останки его дочери. Он сам открыл его.

- Разве я этого не говорил? - воскликнул он, увидев, что черты лица трупа были совершенно похожи на черты лица Иды. Я был вынужден помешать графу, охваченному изумлением, поцеловать в лоб бездыханное тело.

- Не нарушайте, - сказал я, - покой тех, кто покоится в смерти. - И приложил все усилия, чтобы немедленно вывести графа из этого мрачного жилища.

По возвращении в замок мы обнаружили тех людей, которых там оставили, в тревожном состоянии ожидания. Две дамы подробно расспросили герцога о том, что произошло, и не хотели признавать в качестве уважительного оправдания данное им обещание хранить тайну. Они также умоляли нас, но тщетно, удовлетворить их любопытство.

На следующий день им лучше удалось поговорить с пономарем, за которым они послали тайно, и который рассказал им все, что знал, но это только усилило их тревожное желание узнать предмет разговора, который вызвал это ночное посещение склепа.

Что касается меня, то всю следующую ночь мне снилось видение, которое Марино видел в Париже; я предполагал многое, о чем не считал нужным сообщать графу, потому что он абсолютно сомневался в связи высшего мира с нашим. При таком стечении обстоятельств я с удовольствием увидел, что это исключительное обстоятельство, если и не было полностью забыто, то, по крайней мере, упоминалось редко и незначительно.

Но теперь я начал находить другую причину для тревожного беспокойства. Герцог постоянно упорно отказывался объясняться по поводу своей предыдущей помолвки, даже когда мы были одни: и смущение, которое он не мог скрыть, всякий раз, когда я упоминал о хороших качествах, которыми, по моему мнению, обладала его невеста, а также о нескольких других маленьких особенностях, привело меня к выводу, что привязанность Марино к Аполлонии была впервые поколеблена в картинной галерее при виде прекрасной незнакомки; что Аполлония была оставлена из-за того, что он поддался искушению; и что, несомненно, она не могла быть виновна в разрыве столь торжественно заключенного союза.

Предвидя из этого, что очаровательная Ида никогда не сможет надеяться найти много счастья в союзе с Марино, и, зная, что день свадьбы близок, я решил как можно скорее разоблачить вероломного обманщика и заставить его раскаяться в своей неверности. Однажды мне представился прекрасный случай осуществить свои замыслы. Покончив с ужином, мы все еще сидели за столом; кто-то сказал, что беззаконие часто наказывается в этом мире: на что я заметил, что сам был свидетелем поразительных доказательств истинности этого замечания, когда Ида и ее мать попросили меня назвать один из этих примеров.

- При таких обстоятельствах, дамы, - ответил я, - позвольте мне рассказать вам историю, которая, по моему мнению, вас особенно заинтересует.

- Нас! - воскликнули они обе. В то же время я пристально посмотрел на герцога, который в течение нескольких прошедших дней явно не доверял мне; я увидел, что его совесть заставила его побледнеть.

- По крайней мере, таково мое мнение, - ответил я. - Но, мой дорогой граф, простите ли вы меня, если сверхъестественное иногда явится в моем повествовании?

- Охотно, - ответил он, улыбаясь. - Я буду довольствоваться выражением своего удивления по поводу столь многих вещей подобного рода, случившихся с вами, в то время как я никогда не испытывал какой-либо из них себе.

Я ясно понял, что герцог сделал знак одобрения тому, что он сказал: но я не замечал его, и ответил графу так:

- Возможно, многие в этом мире могли бы сказать то же самое.

- Может быть, - ответил он, все еще улыбаясь.

- Но, - сказал я ему тихим и выразительным голосом, - вы думаете, что неповрежденное тело в склепе - это обычный феномен?

Он казался ошеломленным, и я, таким образом, продолжил тихим голосом:

- Если на то пошло, это вполне возможно объяснить естественным образом, и поэтому было бы бесполезно спорить с вами на эту тему.

- Мы отклоняемся от темы, - сказала графиня немного сердито; она сделала мне знак начинать, что я, соответственно, и сделал, следующими словами:

- Место действия моей истории находится в Венеции.

- Тогда, возможно, я что-нибудь знаю об этом, - воскликнул герцог, у которого возникли некоторые подозрения.

- Возможно, и так, - ответил я, - но были причины держать это событие в секрете: оно произошло где-то около восемнадцати месяцев назад, в тот период, когда вы отправились в свое путешествие.

Сын чрезвычайно богатого дворянина, которого я буду называть Филиппо, будучи привлечен в Ливорно делами, связанными с его наследованием, завоевал сердце милой девушки по имени Клара. Он пообещал ей, а также ее родителям, что до своего возвращения в Венецию вернется и женится на ней. Моменту его отъезда предшествовали определенные церемонии, которые по своему завершению были ужасны: ибо после того, как двое влюбленных исчерпали все доказательства взаимной привязанности, Филиппо призвал на помощь духа мести в случае неверности: они молились даже о том, чтобы тому из влюбленных, кто окажется верным, не было позволено спокойно почить в могиле, но преследовать лжесвидетеля и заставить непостоянную сторону прийти к мертвым и разделить в могиле те чувства, которые на земле были забыты.

Родители, сидевшие рядом с ними за столом, вспомнили дни своей юности и позволили разгоряченному и романтическому воображению молодых людей свободно развиваться. Влюбленные закончили тем, что сделали проколы на руках и пустили свою кровь в бокал, наполненный белым шампанским.

- Наши души будут неразлучны, как наша кровь! - воскликнул Филиппо и, выпив половину содержимого бокала, отдал остальное Кларе.

В этот момент герцог испытывал сильную степень возбуждения и время от времени бросал на меня такие угрожающие взгляды, что я пришел к выводу, в его приключении имелась какая-то сцена подобного рода. Однако могу подтвердить, что я рассказал подробности, касающиеся отъезда Филиппо, как они были представлены в письме, написанном матерью Клары.

- Кто, - продолжал я, - после стольких проявлений столь неистовой страсти мог ожидать развязки? Возвращение Филиппо в Венецию произошло как раз в тот период, когда молодая красавица, до сих пор воспитывавшаяся в отдаленном монастыре, впервые появилась в большом свете: она внезапно явила себя как ангел, которого до тех пор скрывало облако, и вызвала всеобщее восхищение. Родители Филиппо часто слышали упоминание о Кларе и о предполагаемом союзе между ней и их сыном; но они думали, что этот союз был похож на многие другие, заключенные в один прекрасный день без ведома сторон, и разорванные на следующий день с таким же недомыслием; под влиянием этой идеи они представили своего сына родителям Камиллы (так звали молодую красавицу), чья семья была самого высокого ранга.

Они представляли Филиппо огромные преимущества, которые он получит от союза с ней. Карнавал, проходивший как раз в этот период, завершил дело, предоставив ему так много благоприятных возможностей побыть с Камиллой; и, в конце концов, воспоминание о Ливорно занимало очень мало места в его сознании. Его письма становились все холоднее и холоднее с каждым последующим днем; и когда Клара выразила, как остро она почувствовала перемену, он совсем перестал писать ей и сделал все, что было в его силах, чтобы ускорить свой союз с Камиллой, которая была, без сравнения, намного красивее и богаче. Муки, которые пережила бедная Клара, проявились в ее неразборчивом письме и в слезах, которые были слишком явно пролиты над ее письмами: но ни то, ни другое не оказало большего влияния на непостоянное сердце Филиппо, чем молитвы несчастной девушки. Даже угроза выйти, согласно их торжественному соглашению, из могилы, чтобы преследовать его и увлечь с собой в могилу, которая так скоро грозила заключить ее в объятия, мало повлияла на его разум, полностью поглощенный мыслью о счастье, которым он будет наслаждаться в объятиях Камиллы.

Отец последней (который был моим близким другом) пригласил меня заранее на свадьбу. И хотя многочисленные дела задерживали его в то лето в городе, так что он не мог, как обычно, наслаждаться прелестями сельской жизни, все же мы иногда ездили на его красивую виллу, расположенную на берегу Бренты; где свадьба его дочери должна была быть отпразднована со всей возможной пышностью.

Однако особое обстоятельство заставило отложить церемонию на несколько недель. Родители Камиллы, очень счастливые в своем собственном союзе, очень хотели, чтобы тот же священник, который обвенчал их, произнес брачное благословение над их дочерью. Этот священник, несмотря на свой преклонный возраст, обладавший крепким здоровьем, был охвачен медленной лихорадкой, приковавшей его к постели; однако со временем она спала, ему постепенно становилось все лучше и лучше, и день свадьбы был, наконец, назначен. Но, как будто какая-то тайная сила действовала, чтобы предотвратить этот союз, достойного священника в тот самый день, предназначенный для празднования их брака, охватила лихорадочная дрожь столь тревожного характера, что он не осмелился выйти из дома, и он настоятельно посоветовал молодой паре выбрать другого священника, чтобы обвенчать их.

Родители все еще настаивали на своем намерении, чтобы брачное благословение было дано их детям почтенным стариком, сочетавшим браком их самих. Они, несомненно, избавили бы себя от большого горя, если бы никогда не отступали от своей решимости. В честь этого дня были сделаны грандиозные приготовления; и поскольку их больше нельзя было откладывать, было решено, что они должны рассматривать это как церемонию торжественного посвящения. В полдень лодочники, одетые в свои великолепные наряды, ожидали прибытия компании на берегу канала: вскоре раздалась их радостная песня, сопровождавшая на виллу, теперь украшенную цветами, многочисленные гондолы, в которых находились лучшие компании.

Во время ужина, который длился до вечера, помолвленная пара обменялась кольцами. В тот самый момент, когда они это сделали, раздался пронзительный крик, вселивший ужас в грудь всей компании и совершенно повергший Филиппо в ужас. Все бросились к окнам: ибо, хотя становилось темно, каждый предмет был различим; но никого не было видно.

- Прервитесь на мгновение, - сказал мне герцог со свирепой улыбкой. Его лицо, часто менявшее цвет во время рассказа, свидетельствовало о сильных муках нечистой совести. - Я также знаком с этой историей о голосе, слышимом в воздухе; она заимствована из "Воспоминаний мадемуазель Клерон"; умерший любовник мучил ее таким совершенно оригинальным способом. За криком в ее случае последовали хлопки в ладоши: я надеюсь, мсье маркиз, что вы не пропустите эту деталь в своем рассказе.

- Но почему, - ответил я, - вы должны думать, что ничего подобного не могло произойти ни с кем, кроме этой актрисы? Ваше недоверие кажется мне тем более необычным, что оно, по-видимому, основывается на фактах, которые могут претендовать на веру.

Графиня сделала мне знак продолжать, и я продолжил свой рассказ следующим образом.

- Вскоре после того, как они услышали этот необъяснимый вопль, я попросил Камиллу, лицом к которой сидел, позволить мне еще раз взглянуть на ее кольцо, изысканной работой которого уже много восхищались. Но его не было на ее пальце: был произведен общий обыск, но не удалось обнаружить ни малейшего следа кольца. Компания даже поднялась со своих мест, чтобы поискать его, но все было напрасно.

Тем временем приближалось время вечерних развлечений: перед балом на Бренте был устроен фейерверк; компания надела маски и села в гондолы; но ничто не было так поразительно, как тишина, царившая во время этого праздника; никто, казалось, не собирался открывать рот; и едва было слышно слабое восклицание "Браво" при виде фейерверка.

Бал был одним из самых блестящих, какие я когда-либо видел: драгоценные камни и драгоценности, которыми были покрыты дамы на вечеринке, отражали свет в люстрах с удвоенным блеском. Самой великолепно одетой из всех была Камилла. Ее отец, любивший пышность, радовался мысли, что никто в собрании не сравнится с его дочерью в великолепии или красоте.

Возможно, чтобы убедиться в этом факте, он совершил обход комнаты и вернулся, громко выражая свое удивление, увидев на другой даме точно такие же драгоценности, какие украшали Камиллу. Он даже не нашел слов, чтобы выразить легкую степень огорчения. Однако утешал себя мыслью, что букет бриллиантов, который Камилла должна была надеть за ужином, сам по себе будет дороже всего, что на ней было тогда.

Но когда они собирались сесть за стол, и встревоженный отец снова огляделся вокруг, он обнаружил, что у той же дамы был также букет, какой казался в полной мере таким же ценным, как у Камиллы.

Любопытство моего друга больше нельзя было сдерживать; он подошел и спросил, не будет ли слишком большой вольностью узнать имя прекрасной маски? Но, к его великому удивлению, леди покачала головой и отвернулась от него.

В то же мгновение вошел слуга, чтобы спросить, не было ли после ужина каких-либо добавлений к вечеринке, так как приборов оказалось недостаточно.

Его хозяин ответил с недовольным видом, что гостей осталось прежнее число, и обвинил своих слуг в небрежности; но распорядитель все еще настаивал на том, что он сказал.

Был установлен дополнительный обеденный прибор: хозяин сам пересчитал их и обнаружил, что на самом деле их было на одного больше, чем он пригласил. Поскольку недавно у него из-за некоторых неосторожных выражений возник спор с правительством, он опасался, что какой-то шпион ухитрился проникнуть в компанию: но поскольку у него не было оснований полагать, что в такой день, как этот, будет произнесено что-либо подозрительного характера, он решил, чтобы быть удовлетворенным такой нескромной процедурой, как появление незваного человека на семейном празднике, просить всех присутствующих разоблачить его; но чтобы избежать неудобств, которые могут возникнуть в связи с такой просьбой, он решил не предлагать ее до самого последнего момента.

Все присутствующие выразили свое удивление роскошью и деликатесами стола, поскольку он намного превосходил все, что можно было увидеть в этой стране, особенно в отношении вин. Тем не менее, отец Камиллы все еще не был удовлетворен и громко сетовал, что с его красным шампанским произошел несчастный случай, из-за которого он не смог предложить своим гостям ни одного бокала.

Компания, казалось, стремилась развеселиться, ибо за весь день среди них не было заметно ничего похожего на веселье; но никто вокруг меня не разделял этой склонности, ибо одно любопытство, казалось, занимало все их внимание. Я сидел рядом с дамой, которая была так великолепно одета; и я заметил, что она ничего не ела и не пила; что она не обращалась и не отвечала ни на одно слово своим соседям, и что она, казалось, постоянно смотрела на обрученную пару.

Слух об этой странности постепенно распространился по комнате и снова помешал веселью. Каждый нашептывал другому тысячу предположений об этом таинственном персонаже. Но общее мнение склонялось к тому, что причиной такого необычного поведения была какая-то несчастная страсть к Филиппо. Те, кто сидел рядом с неизвестной, первыми поднялись из-за стола, чтобы найти более веселых собеседников, и их места были заняты другими, которые надеялись обнаружить какое-то знакомство в этой молчаливой даме и получить от нее более радушный прием; но их надежды оказывались столь же тщетны.

В то время, когда шампанское раздавали по кругу, Филиппо тоже принес стул и сел рядом с неизвестной. Она несколько оживилась и повернулась к Филиппо, что было больше, чем от нее мог добиться кто-либо другой; она предложила ему свой бокал, как бы желая, чтобы он выпил из него.

Сильная дрожь охватила Филиппо, когда она пристально посмотрела на него.

- Вино красное! - воскликнул он, поднимая бокал. - Я думал, что красного шампанского не было на столе.

- Красное! - сказал отец Камиллы с видом крайнего удивления, подходя к нему из любопытства.

- Посмотрите на бокал дамы, - ответил Филиппо.

- Вино в нем такое же белое, как и все остальное, - ответил отец Камиллы; и он призвал всех присутствующих засвидетельствовать это. Все единодушно заявили, что вино было белым.

Филиппо не выпил его, но встал со своего места, так как второй взгляд соседки привел его в крайнее волнение. Он отвел отца Камиллы в сторону и что-то прошептал ему. Последний вернулся в компанию, сказав:

- Леди и джентльмены, я умоляю вас по причинам, о которых сейчас расскажу, немедленно снять маски.

Поскольку в этой просьбе он лишь в какой-то степени выразил общее желание, маска каждого была снята так же быстро, как мысль, и каждое лицо было открыто, за исключением лица молчаливой леди, на которую был устремлен каждый взгляд, и чье лицо они больше всего хотели увидеть.

- Вы одна не снимаете маску, - сказал ей отец Камиллы после короткого молчания. - Могу я надеяться, что вы также снимете свою?

Она упрямо настаивала на своем решении остаться неизвестной.

Это странное поведение подействовало на отца Камиллы тем более ощутимо, что он узнал в других всех тех, кого пригласил на праздник, и без сомнения обнаружил, что молчаливая леди была той, кто превышал число приглашенных. Однако он не хотел заставлять ее снимать маску, потому что необычное великолепие ее платья больше не позволяло ему думать, будто эта дополнительная гостья была шпионом; и, считая ее также выдающейся личностью, он не хотел выглядеть лишенным хороших манер. Он подумал, что, возможно, она может быть кем-то из друзей семьи, которая, не проживая в Венеции, но обнаружив по прибытии в этот город, что он должен был устроить этот праздник, задумала эту невинную шалость.

Однако, во всяком случае, было сочтено правильным получить всю информацию, которую можно было получить от слуг: но никто из них ничего не знал об этой леди; здесь не было ее слуг; и те, кто принадлежали отцу Камиллы, не помнили, чтобы видели кого-либо, кто, казалось, принадлежал ей.

Что делало это обстоятельство вдвойне странным, так это то, что, как я уже упоминал, эта леди украсила свою грудь великолепным букетом бриллиантов только за мгновение до того, как села ужинать.

Шепот, занявший место разговоров, с каждой минутой становился все более и более громким; когда внезапно дама в маске встала и, подойдя к двери, поманила Филиппо следовать за ней; но Камилла помешала ему повиноваться ее знаку, так как долгое время наблюдала, с каким пристальным вниманием таинственная дама смотрела на ее предполагаемого мужа; она также заметила, что последний покинул незнакомку в сильном волнении; и из всего этого она поняла, что любовь заставила его быть виновным в какой-то глупости или другое. Хозяин дома, оставаясь глух ко всем увещеваниям своей дочери и охваченный самыми ужасными страхами, последовал за неизвестной (правда, на расстоянии); но не успела та выйти из комнаты, как он вернулся. В этот момент крик, который они слышали в полдень, повторился, но показался громче из-за ночной тишины и снова испугал всех присутствующих. К тому времени, как отец Камиллы пришел в себя, неизвестной нигде не было видно.

Слуги, ожидавшие снаружи дома, ничего не знали о даме в маске. Во всех направлениях вокруг были толпы людей; вдоль реки стояли гондолы; и все же никто не видел таинственную женщину.

Эти обстоятельства причинили столько беспокойства всей компании, что всем не терпелось вернуться домой, и хозяин дома был вынужден разрешить отправление гондол намного раньше, чем намеревался.

Возвращение домой было, как и следовало ожидать, очень печальным.

Однако на следующий день помолвленная пара была довольно спокойна. Филиппо даже принял мнение Камиллы о том, что неизвестная была кем-то, кого любовь лишила разума; а что касается ужасного крика, дважды повторенного, они были готовы приписать его некоторым людям, которые развлекались; они решили, что невнимательность со стороны слуг была единственной причиной того, что неизвестная исчезла, не будучи замеченной; и они даже, наконец, убедили себя, что внезапное исчезновение кольца, которое они не смогли найти, произошло из-за злого умысла кого-то из слуг, который его украл.

Одним словом, они изгнали все, что могло пойти наперекор этим объяснениям; оставалось только одно, что беспокоило их. Старый священник, который должен был даровать им брачное благословение, испустил свой последний вздох; и дружба, так тесно существовавшая между ним и родителями Камиллы, не позволила им из приличия думать о браке и развлечениях через неделю после его смерти.

В тот день, когда был похоронен этот почтенный священник, веселость Филиппо подверглась сильному потрясению, так как он узнал из письма матери Клары о смерти этой прелестной девушки. Согбенная тяжестью горя, причиненного ей неверностью человека, которого никогда не переставала любить, она умерла; но до последнего часа она заявляла, что никогда не будет спокойно лежать в своей могиле, пока лжесвидетель не выполнит обещание, которое он дал ей.

Это обстоятельство произвело на него более сильное впечатление, чем все проклятия несчастной матери, ибо он вспомнил, что первый крик (причину которого они так и не смогли установить) был услышан в самый момент смерти Клары; это убедило его, что неизвестная маска могла быть только духом Клары.

Эта мысль временами лишала его рассудка.

Он постоянно носил с собой это письмо и с отстраненным видом иногда доставал его из кармана, чтобы внимательно рассмотреть: даже присутствие Камиллы не останавливало его.

Поскольку было естественно заключить, что в этом письме содержалась причина необычной перемены, произошедшей в Филиппо, она однажды с радостью воспользовалась возможностью прочитать его, когда во время одного из своих припадков он выпустил его из рук.

Филиппо, пораженный смертельной бледностью и слабостью, охватившими Камиллу, когда она вернула ему письмо, сразу понял, что она его прочитала. В глубочайшем горе он бросился к ее ногам и заклинал ее сказать ему, как он должен поступить.

- Люби меня с большим постоянством, чем ты любил ее, - скорбно ответила Камилла.

Он обещал это сделать. Но его волнение становилось все сильнее и сильнее и достигло необычайной силы утром того дня, который был назначен для свадьбы. Когда он направлялся в дом отца Камиллы до наступления темноты (откуда должен был на рассвете отвезти свою невесту в церковь, согласно обычаю), ему показалось, будто он видит дух Клары, постоянно идущий рядом с ним.

Никогда не видели, чтобы пара собиралась получить брачное благословение с таким скорбным видом. Я сопровождал родителей Камиллы, которые попросили меня быть свидетелем: и продолжение произвело на меня неизгладимое впечатление о событиях того мрачного утра.

Мы молча направлялись в церковь Приветствия, когда Филиппо, по пути туда, часто просил меня убрать незнакомку от Камиллы, потому что у нее были злые намерения против нее.

- Какую незнакомку? - спросил я его.

- Во имя Бога, не говорите так громко, - ответил он, - вы не можете не видеть, как она постоянно оказывается между Камиллой и мной.

- Это химера, мой друг; есть только вы и Камилла.

- О небо, если бы мои глаза обманывали меня! Позаботьтесь, чтобы она не вошла в церковь, - добавил он, когда мы подъехали к двери.

- Она не войдет в нее, будьте уверены, - сказал я и, к великому удивлению родителей Камиллы, сделал движение, как будто хотел кого-то прогнать.

Мы нашли отца Филиппо уже в церкви; как только его сын увидел его, он простился с ним, словно собирался умереть. Камилла всхлипнула, а Филиппо воскликнул:

- Вот незнакомка, она вошла.

Родители Камиллы сомневались, следует ли при таких обстоятельствах начинать церемонию бракосочетания.

Но Камилла, всецело преданная своей любви, воскликнула:

- Эти химеры фантазии делают мою заботу и внимание еще более необходимыми.

Они подошли к алтарю. В этот момент внезапный порыв ветра задул восковые свечи. Священник, казалось, был недоволен тем, что не закрыли окна более надежно, но Филиппо воскликнул:

- Окна! Разве вы не видите, что здесь есть та, кто намеренно задул восковые свечи?

Все выглядели удивленными, и Филиппо воскликнул, поспешно высвобождая свою руку из руки Камиллы:

- Разве вы не видите также, что она отрывает меня от моей невесты?

Камилла упала в обморок в объятия своих родителей, и священник заявил, что при таких странных обстоятельствах невозможно продолжить церемонию.

Родители обоих объяснили состояние Филиппо психическим расстройством. Они даже предположили, что он был отравлен; мгновение спустя несчастный скончался в сильнейших конвульсиях. Однако врачи, вскрывшие его тело, не смогли обнаружить никаких оснований для этого подозрения.

Родители, которые, как и я, были проинформированы Камиллой об этих предполагаемых ужасах Филиппо, сделали все, что было в их силах, чтобы скрыть это приключение: однако, обсудив все обстоятельства, они так и не смогли удовлетворительно объяснить появление таинственной маски во время свадебного праздника. И что все еще казалось очень удивительным, кольцо, потерянное на загородной вилле, было найдено среди других драгоценностей Камиллы во время их возвращения из церкви.

- Это действительно удивительная история! - сказал граф. Его жена глубоко вздохнула, а Ида воскликнула:

- Она заставила меня вздрогнуть.

- Это именно то, что должен чувствовать каждый обрученный, кто слушает такие рассказы, - ответил я, пристально глядя на герцога, который, пока я говорил, несколько раз вставал и снова садился; и который, судя по его обеспокоенному взгляду, ясно показывал, - он боялся, что я буду противодействовать его желаниям.

- На пару слов! - прошептал он мне, когда мы ложились отдыхать, и проводил меня в мою комнату. - Я ясно вижу ваши благородные намерения; эта история, придуманная по случаю...

- Подождите! - сказал я ему раздраженным тоном: - Я сам был свидетелем того, что вы услышали. Как же тогда вы можете сомневаться в ее подлинности, не обвинив честного человека во лжи?

- Мы поговорим об этом позже, - ответил он шутливым тоном. - Но скажите мне честно, откуда вы узнали анекдот о смешивании крови с вином? Я знаю человека, из жизни которого вы позаимствовали эту идею.

- Уверяю вас, я взял ее не из чьей-либо жизни, а из жизни Филиппо; и все же могут быть похожие истории - например, о крике. Но даже этот необычный способ безвозвратного обручения мог представиться любым двум влюбленным.

- Возможно, и так! И все же в вашем повествовании можно проследить много черт, напоминающих другую историю.

- Это очень возможно: все любовные истории основаны на одном и том же происхождении и не могут отрицать этого.

- Не имеет значения, - ответил Марино, - но я желаю, чтобы с этого момента вы не позволяли себе никаких намеков на мою прошлую жизнь и тем более не рассказывали графу некоторые анекдоты. На этих условиях, и только на этих условиях, я прощаю вашу очень остроумную выдумку.

- Условия! прощение! И вы смеете так со мной разговаривать? Это уже слишком. А теперь примите мой ответ: завтра утром граф узнает, что вы уже обручены.

- Маркиз, если вы осмелитесь...

- Ах! ах! Да, я осмелюсь это сделать; и я в долгу перед старым другом. Самозванец, который осмелится обвинить меня во лжи, больше не будет носить свою обманчивую маску в этом доме.

Страсть, несмотря на мои усилия, завела меня так далеко, что дуэль стала неизбежной. Герцог бросил мне вызов. Мы договорились на прощание встретиться на следующее утро в соседнем лесу с пистолетами.

В сущности, еще до рассвета каждый из нас взял своего слугу и отправился в лес. Марино, заметив, что я не отдавал никаких приказов на случай своей смерти, взялся сделать это за меня; соответственно он сказал моему слуге, что делать с моим телом, как будто все уже было решено. Он снова обратился ко мне, прежде чем мы пожали друг другу руки.

- Ибо, - сказал он, - борьба между нами должна быть очень неравной. Я молод, - добавил он, - но во многих случаях моя рука оказывалась твердой. Правда, я не убил ни одного человека, но неизменно поражал своего противника именно в ту часть, которую намеревался. В данном случае, однако, я должен в первый раз убить человека, так как это единственный эффективный способ помешать вам досаждать мне дальше; но если вы дадите мне честное слово не сообщать графу о каких-либо событиях моей прошлой жизни, в этом случае я согласен считать дело законченным.

Как вы, естественно, можете поверить, я отверг его предложение.

- В таком случае, - ответил он, - предайте свою душу Богу.

Мы подготовились соответствующим образом.

- Ваш выстрел первый, - сказал он мне.

- Я отдаю его вам, - ответил я.

Он отказался стрелять первым. Тогда я нажал на спусковой крючок и заставил пистолет выпасть из его руки. Он казался удивленным, но его удивление было поистине велико, когда, взяв другой пистолет, он обнаружил, что промахнулся по мне. Он целился мне в сердце; и у него даже не было возможности оправдаться; ибо он не мог не признать, что никакое чувство страха с моей стороны не заставило меня пошевелиться и помешать его выстрелу.

По его просьбе я выстрелил во второй раз; и снова прицелился в его пистолет, который он держал в левой руке: и, к его великому удивлению, тот тоже упал; пуля прошла так близко от его руки, что она была сильно ушиблена.

Его вторая пуля прошла мимо меня, и я сказал ему, что больше не буду стрелять; но, поскольку, возможно, крайнее возбуждение его ума заставило его дважды промахнуться, я предложил уладить дело.

Прежде чем он успел отказаться от моего предложения, граф, у которого были подозрения, что что-то не так, оказался между нами со своей дочерью. Он громко жаловался на такое поведение своих гостей и требовал объяснений по поводу причины нашего спора. Тогда я объяснил все это дело в присутствии Марино, чье явное смущение убедило графа в истинности упреков, которые делала ему его совесть.

Но герцог вскоре воспользовался привязанностью Иды и полностью изменил мнение графа, который в тот же вечер сказал мне:

- Вы правы; я, конечно, должен предпринять какой-то решительный шаг и выслать герцога из моего дома; но чем это может помочь Аполлонии, которую он покинул и которую никогда больше не увидит? Кроме того, он единственный мужчина, к которому моя дочь когда-либо испытывала искреннюю привязанность. Давайте оставим молодых людей следовать своим собственным склонностям: графиня совершенно согласна с этим мнением и добавляет, что ей было бы очень больно, если бы этого красивого венецианца выгнали из нашего дома. Сколько мелких измен и неосторожностей совершается в мире и оправдывается в силу особых обстоятельств?

- Но мне кажется, в данном случае эти особые обстоятельства отсутствуют, - ответил я. Однако, обнаружив, что граф настаивает на своем мнении, я больше ничего не сказал.

Свадьба состоялась без каких-либо помех, но все же на пиру было очень мало веселья, которое обычно в таких случаях носит великолепный и веселый характер. Вечерний бал был скучным, и только Марино танцевал с необычайным ликованием.

- К счастью, мсье маркиз, - сказал он мне на ухо, на мгновение прервав танец и громко рассмеявшись, - здесь нет призраков или духов, как на вашей венецианской свадьбе.

- Нет, - ответил я, поднимая палец, чтобы он не радовался слишком рано: страдание медленно в своей работе; и чаще всего не воспринимается нами, слепыми смертными, пока подкрадывается на цыпочках.

Вопреки моим намерениям, это никак на него не повлияло; результатом стала лишь удвоенная горячность герцога, когда снова начались танцы.

Графиня тщетно умоляла его беречь свое здоровье, и все, чего удалось добиться мольбам Иды, - это несколько минут отдыха, чтобы перевести дух, когда он больше не мог продолжать.

Через несколько минут я увидел Иду в слезах, которые, казалось, не были вызваны радостью, и она вышла из бального зала. Я стоял так же близко к двери, как и к вам в этот момент; поэтому ни на мгновение не мог усомниться, что это действительно Ида; но мне показалось очень странным, что через несколько секунд я увидел, как она снова вошла с как можно более спокойным выражением лица. Я последовал за ней и заметил, что она пригласила герцога на танец; и была так далека от того, чтобы умерить его пыл, что приняла участие и даже усилила его своим собственным примером. Я также заметил, что как только танец закончился, герцог попрощался с родителями Иды и вместе с ней исчез через маленькую дверь, ведущую в брачные покои.

Пока я пытался мысленно объяснить, как Ида могла так внезапно изменить свои чувства, у дверей комнаты между графом и его камердинером произошло совещание в приглушенном тоне.

Тема, очевидно, была очень важной, о чем свидетельствовали сильно разгневанные взгляды графа в сторону своего садовника, в то время как он, как оказалось, подтвердил то, что ранее сказал камердинер.

Я приблизился к трио и узнал, что в определенное время был слышен звук церковного органа, и что все здание было освещено изнутри до двенадцати часов, которые только что пробили.

Граф был очень зол на то, что они беспокоят его такой глупой историей, и спросил, почему они раньше не сообщили ему об этом. Ему ответили, что всем не терпится увидеть, чем это закончится. Садовник добавил, что старого капеллана снова видели; а крестьяне, жившие недалеко от леса, даже говорили, будто видели освещенную вершину горы, нависавшую над их долиной, и духов, танцующих вокруг нее.

- Очень хорошо! - воскликнул граф с мрачным видом: - Мертвая Невеста тоже, надеюсь, будет играть свою роль.

Камердинер, оттеснив садовника, чтобы тот не смог еще больше разозлить графа, сказал:

- Вы можете хотя бы выслушать, что они скажут, и узнать, что они будто бы видели.

- Они говорили о Мертвой Невесте? - спросил я садовника.

Он пожал плечами.

- Разве я не был прав? - воскликнул граф. - Итак, мы опять должны выслушать эту нелепую историю. Все эти нелепости бережно хранятся в памяти этих людей и постоянно создают сюжеты и фантомы для их воображения. Можно ли спросить, в какой форме на этот раз?

- Прошу прощения, - ответил садовник, - но она была похожа на покойную мадемуазель Хильдегарду. Она прошла рядом со мной в саду, а затем вошла в замок.

- О! - сказал ему граф, - прошу вас, в будущем быть немного осмотрительнее в своих фантазиях и оставить мою дочь покоиться в могиле, - затем он сделал знак своим слугам, которые вышли.

- Итак, мой дорогой маркиз! - сказал он мне.

- Да?

- Ваша вера в истории, конечно же, не заведет вас так далеко, чтобы поверить в появление духа моей Хильдегарды?

- По крайней мере, это могло показаться не только садовнику... Вы помните приключение в музее в Париже?

- Вы правы: это милая выдумка, которую я до сих пор не могу понять. Поверьте, я скорее должен был бы отказать в руке моей дочери герцогу за то, что он придумал такой вопиющий сюжет, чем за то, что он оставил свою первую любовь.

- Я вижу очень ясно, что мы не достигнем легко соглашения по этому вопросу; ибо, если мой убеждение кажется ли вам странным, ваши сомнения мне кажутся непонятными.

Общество, собравшееся в замке, постепенно удалилось; я остался один с графом и его супругой, когда Ида подошла к двери комнаты, одетая в свое бальное платье, и, казалось, была удивлена, обнаружив, что компания ушла.

- Что это может значить? - спросила графиня. Ее муж не мог найти слов, чтобы выразить свое изумление.

- Где Марино? - воскликнула Ида.

- Ты спрашиваешь нас, где он? - ответила ее мать. - Разве мы не видели, как ты выходила с ним через эту маленькую дверь?

- Этого не может быть, вы ошибаетесь.

- Нет, нет, мое дорогое дитя! Прошло совсем немного времени с тех пор, как вы танцевали с необычайной горячностью; а потом вы оба вышли вместе.

- Я! Что вы говорите?

- Да, моя дорогая Ида: как это возможно, что ты все забыла?

- Я ничего не забыла, поверь мне.

- Где ты была все это время?

- В комнате моей сестры, - сказала Ида.

Я заметил, что при этих словах граф несколько побледнел, и его испуганный взгляд встретился с моим; однако он ничего не сказал. Графиня, опасаясь, что дочь обманывает ее, сказала ей страдальческим тоном:

- Как могла такая странная фантазия овладеть тобой в такой день, как этот?

- Я не могу объяснить этого; и знаю только, что внезапно почувствовал тяжесть в сердце и вообразила, будто все, чего я хотела бы сейчас, - это увидеть Хильдегарду. В то же время я была твердо уверена, что найду ее в ее комнате, играющей на гитаре; по этой причине я тихонько прокралась туда.

- И ты нашла ее там?

- Увы! нет: но страстное желание, которое я испытывала, увидеть ее, добавленное к усталости от танцев, настолько одолело меня, что я села в кресло и крепко заснула.

- Как давно ты покинула комнату?

- Часы на башне пробили три четверти двенадцатого, как только я вошла в комнату моей сестры.

- Что все это значит? - сказала графиня мужу вполголоса: - она говорит в связной форме; и еще я знаю, что часы пробили три четверти двенадцатого, я умоляла Иду в это самое время в этом самом месте танцевать более сдержанно.

- А Марино? - спросил граф.

- Я думала, как уже говорила, что найду его здесь.

- Боже милостивый! - воскликнула мать, - она бредит: но герцог - где же он тогда?

- Где же он тогда, моя добрая матушка? - спросила Ида с видом большого беспокойства, опираясь на руку графини.

Тем временем граф взял восковую свечу и сделал мне знак следовать за ним. Ужасное зрелище ожидало нас в брачной комнате, куда он повел меня. Мы нашли герцога распростертым на полу. В нем не было ни малейших признаков жизни, и черты его лица были искажены самым ужасным образом.

Представьте себе крайнее страдание, которое испытала Ида, когда услышала этот рассказ и обнаружила, что все хлопоты врачей были потрачены впустую.

Граф и его семья не могли прийти в себя от глубокого ужаса, который угрожал охватить их. Вскоре после этого события какое-то важное дело заставило меня покинуть их замок; и, конечно, я не жалел о предлоге, чтобы уехать.

Но прежде чем покинул этот округ, я не преминул собрать в деревне всю возможную информацию о Мертвой Невесте, история которой, к сожалению, переходя из уст в уста, претерпела множество изменений. Однако в целом мне показалось, что эта невеста жила там примерно в четырнадцатом или пятнадцатом веке. Она была молодой леди из благородной семьи, и вела себя так вероломно и неблагодарно по отношению к своему возлюбленному, что он умер от горя; но потом, когда она собиралась замуж, он явился ей в ночь ее предполагаемой свадьбы, и в результате она умерла. Говорят, с тех пор дух этого несчастного существа бродит по земле во всех возможных формах, особенно в облике прекрасных женщин, чтобы сделать их возлюбленных непостоянными.

Поскольку ей не разрешалось появляться в облике любого живого существа, она всегда выбирала среди мертвых тех, кто наиболее сильно походил на них. Именно по этой причине она добровольно посещала галереи, в которых были развешаны семейные портреты. Сообщается даже, будто ее видели в галереях картин, открытых для всеобщего обозрения. Наконец, говорят, что в наказание за свое вероломство она будет скитаться, пока не найдет мужчину, которого тщетно будет пытаться заставить отказаться от его помолвки; и, похоже, добавляли они, пока ей это не удалось.

Поинтересовавшись, какая связь существовала между этим духом и старым капелланом (о котором я также слышал), я узнал, что судьба последнего зависела от молодой леди, потому что он помогал ей в ее преступном поведении. Но никто не смог дать мне никакой удовлетворительной информации ни о голосе, который назвал герцога по имени, ни о значении освещения церкви ночью; ни почему пели великую мессу. Никто также не знает, как объяснить танец на вершине горы в лесу.

- В остальном, - добавил маркиз, - вы должны признать, что предания превосходно приспособлены к моей истории и могут в определенной степени заполнить пробелы; но я не в состоянии дать более удовлетворительное объяснение. Я оставляю для другого раза вторую историю той же самой Мертвой Невесты; я услышал ее всего несколько недель назад: она кажется мне интересной; но сегодня уже слишком поздно начинать, и даже сейчас я боюсь, что слишком долго вторгался в досуг компании своим повествовании.

Он только что закончил эти слова, и некоторые из его слушателей (хотя все поблагодарили его за беспокойство, которое он взял на себя) выражали свое недоверие этой истории, когда в комнату торопливо вошел его знакомый и что-то прошептал ему на ухо. Ничто не могло быть более поразительным, чем контраст, создаваемый суетливым и беспокойным видом вновь прибывшего человека, разговаривающего с маркизом, и спокойным видом последнего, слушающим его.

- Поспешите, прошу вас, - сказал первый (который, казалось, совсем потерял терпение от хладнокровия маркиза): - Через несколько минут у вас будет причина раскаяться в этой задержке.

- Я признателен вам за вашу трогательную заботу, - ответил маркиз, который, взяв шляпу, казалось, больше занимался, как и все остальные, подготовкой к возвращению домой, чем каким-либо беспокойством о поспешном отъезде.

- Вы заблудились, - сказал другой, увидев, как в комнату вошел офицер во главе отряда военных, спросивший о маркизе. Последний мгновенно дал ему знать о себе.

- Вы мой пленник, - сказал офицер. Маркиз последовал за ним, с улыбкой попрощавшись со всеми присутствующими и попросив их не беспокоиться о нем.

- Не беспокоиться! - ответил тот, чьим советом он пренебрег. - Я должен сообщить вам, они обнаружили, что маркиз был уличен в связи с очень подозрительными личностями, и его смертный приговор можно считать подписанным. Я пришел из жалости, чтобы предупредить его об опасности, ибо, возможно, он мог бы тогда сбежать; но по его поведению я едва могу представить, что он в здравом уме.

Компания, на которую это событие произвело особое впечатление, строила тысячи предположений, когда офицер вернулся и снова спросил маркиза.

- Он только что вышел из комнаты вместе с вами, - ответил кто-то из компании.

- Но он вошел сюда снова.

- Мы никого не видели.

- Значит, он исчез, - ответил офицер, улыбаясь: он осмотрел каждый уголок в поисках маркиза, но тщетно. Дом также был тщательно осмотрен, но безуспешно; и на следующий день офицер отправился восвояси со своими солдатами, без своего пленника и очень недовольный.

ХОЗЯИН "СОЛНЦА"

В истории человеческой натуры нет главы более поучительной как для сердца, так и для разума, чем та, в которой описаны наши ошибки. Всякий раз, когда совершается тяжкое преступление, в действие вступает пропорционально большая сила, и хотя тайная игра страстей может быть не видна в более бледном свете обычных чувств, все же в случае сильного возбуждения она становится яркой и заметной; и внимательный наблюдатель за человеческой природой, который знает, насколько мы можем полагаться на обычное проявление свободы воли и до какой степени заходить в рассуждениях по аналогии, извлечет много нравственных уроков из этой области науки о разуме.

Человеческое сердце настолько однородно и в то же время настолько сложно, что одна и та же склонность или желание может проявляться в тысяче различных форм и направлений, вызывать тысячу противоположных эффектов, проявляться в тысяче различных оттенков, и из этого могут возникать тысячи непохожих характеров и поступков, даже когда человек предполагает не что иное, как существование такой связи. Если бы в науке о человеке, как и в других областях естествознания, когда-нибудь появился Линней, классифицировавший бы людей в соответствии с их наклонностями и предрасположенностями, каково же было бы его удивление обнаружить многих, - чьи пороки в настоящее время подавляются в ограниченной сфере частной жизни и в узких рамках общества, - которых смело можно поставить в один ряд с печально известными Борджиа!

Принимая во внимание эти соображения, можно выдвинуть множество возражений против обычного подхода к истории, и я подозреваю, что именно здесь кроется причина, по которой до сих пор изучение ее оказывало столь незначительное влияние на частную жизнь. Между возбужденными чувствами человека, совершающего какое-либо действие, и спокойным состоянием читателя, перед которым это действие предстает, лежит такая огромная дистанция, что последнему трудно, а часто и невозможно, даже угадать связь между действием и состоянием души, в котором оно совершается. Между автором истории и читателем сохраняется дистанция, исключающая всякую возможность сравнения или извлечения выгоды и вызывает не тот здоровый страх, который предупреждает о вреде для здоровья, а только изумленный взгляд. Мы смотрим на несчастного, который в тот час, когда совершил свой поступок, а также в тот момент, когда искупил его, был таким же человеком, как и мы, - мы смотрим на него как на существо другого вида, чья кровь циркулирует иначе, чем наша, чья воля подчиняется иным законам. Мы мало сочувствуем его судьбе, ибо сочувствие всегда основано на смутном осознании сходства опасностей, а мы далеки даже от того, чтобы подумать о таком сходстве. Вместе с этим теряются и обучение, и связь; и история, вместо того чтобы стать образовательной школой, должна довольствоваться ничтожной способностью возбуждать наше любопытство. Если она хочет добиться чего-то большего и достичь своей великой цели, то должна выбрать между этими двумя методами: либо читатель должен быть поднят на высоту чувствительности героя, либо герой должен быть представлен таким же бесстрастным, как и читатель.

Я знаю, многие из лучших историков как современности, так и древности придерживались первого подхода и покоряли сердца своих читателей трогательными изложениями. Но такая манера является узурпацией со стороны автора и противоречит свободному духу республики литераторов, членам которой принадлежит право вершить правосудие. В то же время, это нарушение установленного закона о границах, поскольку данный метод принадлежит исключительно и специфически романисту и поэту. Только последний метод принадлежит историку.

Герой должен быть изображен таким бесстрастным, чтобы быть понятным читателем, или, что то же самое, мы должны познакомиться с ним до того, как он начнет действовать. Мы должны увидеть, как он не только совершит действие, но и что он при этом думает. В его мыслях содержится бесконечно больше информации для нашего наблюдения, чем в его действиях, и еще больше - в источниках его мыслей, чем в последствиях этих действий. Почва Везувия была исследована, чтобы выяснить причину его извержения. Почему мы должны уделять моральному явлению меньше внимания, чем физическому? Почему мы не придаем такого же значения характеру обстоятельств, в которых оказался конкретный человек, до тех пор, пока собранное топливо не разгорится внутри него пламенем? Энтузиаст, любящий чудесное, был бы очарован новизной и романтичностью такого исследования, но друг истины ищет причину поведанных ему фактов. Он ищет ее в неизменной структуре человеческой души и в изменяющихся обстоятельствах, изменяющих, в свою очередь, ее действие извне, и в них он находит ее с уверенностью. Его больше не удивляет, что на том же самом ложе земли, где прежде росли только полезные травы, расцветает ядовитый болиголов, и не вызывает удивления то, что мудрость и глупость, добродетель и порок спят в одной колыбели.

Хотя я и не говорил ни о каких преимуществах, которые наука о разуме извлекает из такого подхода к истории, он заслуживает предпочтения по той единственной причине, что искореняет жестокое презрение и гордую уверенность, с которыми неиспытанная и честная добродетель обычно смотрит свысока на падших; что он поощряет мягкий дух терпимости, без которого ни один беглец не вернется по своим следам, ни одно примирение между законом и преступником не может состояться, ни один запятнанный член общества не может быть спасен от полного уничтожения.

Имел ли преступник, о котором я сейчас собираюсь рассказать, право взывать к этому духу терпимости, или же он действительно был потерян для государства навсегда, - я не буду забегать вперед, а предоставлю решение читателю. Для героя наше снисхождение не может быть полезным, поскольку он умер от руки палача; но подробности его пороков, возможно, послужат уроком для некоторых и, возможно, просвещению самих отправителей правосудия.

Кристиан Вольф был сыном владельца гостиницы в деревне Т., и после смерти своего отца помогал матери, пока ему не исполнилось двадцать лет, в заботах о заведении. Постоялый двор посещался не часто, и у Вольфа было много свободных часов. Еще в школе он был известен как озорной мальчишка. Девочки возвращались домой с жалобами на его дерзость, а деревенская молодежь отдавала должное его проказливому гению. Природа мало что дала ему в смысле личности. Маленькая, нескладная фигурка, курчавые волосы неприятного темного цвета, широкий приплюснутый нос и припухшая верхняя губа, к тому же перекошенная лошадиным ударом, придавали его внешности отталкивающий характер, заставлявший женщин избегать его и дававшая богатый простор для остроумия товарищей.

Он был полон решимости получить то, в чем ему было отказано. Поскольку его не любили, он был полон решимости добиться любви. Он задумался и убедил себя, что влюблен. Девушка, которую он выбрал, плохо с ним обращалась. У него были основания опасаться, что его соперники более удачливы, чем он сам, но девушка была бедна. Сердце, которое оставалось закрытым для его просьб, могло бы, думал он, открыться для его подарков; но сам он был небогат, и тщетная попытка придать своим подаркам ценность поглотила даже то немногое, что он приобрел на своей работе. Слишком ленивый и легкомысленный, чтобы поддерживать свое исчезающее состояние делом, слишком гордый и в то же время слишком слабый, чтобы променять дворянина на крестьянина и отказаться от свободы, которую обожал, на ненавистное рабство, он видел перед собой только один путь, - путь, который избрали тысячи людей до и после него с большим успехом, - приобрести уважение воровством. Его родная деревня граничила с королевским лесом. Он стал браконьером, и деньги от его незаконного промысла добросовестно переходили в руки его возлюбленной.

Среди влюбленных в Аннет был Роберт, помощник егеря. Он рано заметил преимущество, которое получила над ним щедрость его соперника, и с завистью стал искать причину этой перемены. Он все чаще появлялся в "Солнце" - такова была вывеска постоялого двора, - и вскоре его зоркий глаз, обостренный завистью и ревностью, обнаружил источник, откуда текли деньги. Незадолго до этого был повторно издан суровый указ о борьбе с браконьерством, приговаривавший нарушителя к заключению в исправительном доме. Роберт был неутомим в своих попытках прокрасться тайными тропами своего врага, и в конце концов ему удалось поймать безрассудного браконьера на месте преступления. Вольф был арестован, и пожертвования всего его небольшого имущества едва хватило, чтобы собрать деньги на уплату штрафа, который позволил ему избежать назначенного наказания.

Роберт торжествовал. Его соперник был выбит с поля боя; а став нищим, потерял расположение Аннет. Вольф знал своего врага, и этот враг был его счастливым соперником. Гнетущее чувство нужды соединилось с оскорбленной гордостью. Нужда и ревность, объединившись, обрушились на него. Голод погнал его странствовать по белу свету. Месть и страсть крепко держали его. Он во второй раз стал браконьером, но удвоенная бдительность Роберта снова взяла верх. Теперь Вольф испытал на себе всю суровость закона, поскольку у него больше не было имущества, которое он мог бы продать, чтобы заплатить штраф, и его отправили в исправительный дом в столице.

Год его наказания закончился. За время отсутствия его страсть возросла, а смелость окрепла под тяжестью несчастья. Едва получив свободу, он поспешил в родные места, чтобы показаться своей Аннет. Он появился, но все стали избегать его. Грозящая нужда в конце концов сломила его гордость. Он обратился к местным богачам и охотно согласился служить им за дневное жалованье. Крестьяне пожимали плечами, глядя на слабого юношу. Мускулистые фигуры его конкурентов затмевали его в глазах тех, кто мог бы стать его покровителями. Он рискнул на последнюю попытку. Вакансия была свободной, это было последнее возможное место для него. Он предложил себя в качестве пастуха на деревенском пастбище, но крестьяне не доверили бы своих свиней такому никчемному негодяю. Разочарованный во всех своих проектах, отвергнутый всеми, он в третий раз стал браконьером, и имел несчастье в третий раз попасть в руки своего бдительного врага.

Повторение деяния усугубило его вину. Судьи изучили свод законов, но ни один из них не изучил образ мыслей или привычки обвиняемого. Закон о борьбе с браконьерством требовал сурового и образцового наказания, и Вольф был обречен на то, чтобы на его спине поставили клеймо в виде виселицы и на три года заключили в крепость.

Этот срок тоже истек, он вышел из тюрьмы, но, увы, как он отличался от того, каким был, когда попал туда! Началась новая эпоха в его жизни. Давайте послушаем его собственные слова, в чем он впоследствии признался своему духовному наставнику и перед судьями.

- Я вошел в крепость, - сказал он, - странником, сошедшим с пути добродетели, а покинул ее негодяем. Когда я вошел в нее, у меня все еще было кое-что в этом мире, что было мне дорого, и моя гордость съежилась от стыда. Когда меня привезли в крепость, меня заперли вместе с двадцатью тремя заключенными, среди которых было двое убийц, а все остальные - отъявленные воры и бродяги. Надо мной смеялись, когда я говорил о Боге, и заставляли повторять самые постыдные богохульства в адрес Спасителя. Они пели мне песни, которые даже я, беспутный мальчишка, слушал с отвращением и ужасом. Не проходило и дня, чтобы не рассказывались подробности какого-нибудь печально известного дела, чтобы не придумывался какой-нибудь еще более ужасный проект. Поначалу я избегал этого общества и держался в стороне от их разговоров, насколько это было в моих силах, но мне требовалось какое-нибудь существо, которое составило бы мне компанию, а варварство моих смотрителей привело к тому, что я отказался от общения даже с моей собакой. Работа была тяжелой и мучительной. Я был слаб телом. Мне требовалась помощь - нет, я открыто признаю это, мне требовалась жалость, и я был вынужден заплатить за это последними остатками своей совести. В конце концов я познакомился с самыми низшими из моих товарищей, и к концу последней четверти года превзошел своих учителей.

С тех пор я с нетерпением ждал дня своего освобождения. Я жаждал мести. Все люди причиняли мне боль, потому что все люди были лучше и счастливее меня. Я считал себя мучеником за естественные права и жертвой закона. Скрежеща зубами, я натягивал свои цепи, когда солнце всходило над горой, на которой стояла моя тюрьма, ибо далекая перспектива - это двойной ад для заключенного. Вольный ветерок, свистевший в вентиляционных отверстиях моей башенки, и ласточка, усевшаяся на железную стойку моего зарешеченного окна, казалось, дразнили меня своей свободой и делали мое заточение еще более ужасным. Тогда я поклялся в непримиримой ненависти ко всему, что отождествлялось с человечеством, и я честно сдержал свою клятву.

Моей первой мыслью, как только я увидел себя на свободе, была моя родная деревня. Хотя там я почти не мог рассчитывать на поддержку в будущем, все же моя жажда мести обещала многое. Мое сердце забилось сильнее, когда вдали, среди окружающего леса, показалась колокольня церкви. Это была уже не та искренняя радость, которую я испытал по возвращении. Воспоминания обо всех трудностях, обо всех преследованиях, которым я подвергался там раньше, разом нахлынули на меня. Мои раны снова кровоточили, каждый шрам открылся заново. Я ускорил шаг. Меня ободряло предвкушение удовольствия устрашить врагов своим внезапным появлением, и теперь я жаждал нового унижения так же сильно, как прежде трепетал перед ним.

Колокола призывали к вечерне, когда я добрался до центра рыночной площади. Люди стекались в церковь. Меня быстро узнали. Все, кто встречал меня, в ужасе отшатывались. С ранних лет я питал особую любовь к детям, и сейчас что-то невольно побудило меня предложить грош мальчику, игравшему рядом со мной. Мальчик пристально посмотрел на меня, а затем швырнул монету мне в лицо. Если бы кровь моя была чуть спокойнее, я, возможно, вспомнил бы, что борода, которую я привез с собой из крепости, уродовала черты моего лица до безобразия, но мое злое сердце отравило мой рассудок, и слезы, каких я никогда прежде не проливал, потекли по моим щекам.

"Этот мальчик не знает, кто я и откуда, - сказал я себе, - и все же он избегает меня, как хищный зверь. Значит, у меня на лбу есть отметина, или я перестал быть похожим на человека, поскольку чувствую, что больше не могу дарить кому-либо свою привязанность?" Презрение этого мальчика причинило мне больше боли, чем я когда-либо испытывал за все три года своего рабства, потому что я оказал ему услугу и не мог представить себе причин, по которым он мог бы испытывать ко мне личную ненависть.

Я присел на дворе напротив церкви. Я не совсем понимал, чего хочу, но знаю, что поднялся очень раздраженным. Из всех моих знакомых, которые проходили мимо, ни один не соизволил поприветствовать меня - ни один. Возмущенный, я покинул свой пост, чтобы поискать ночлег, когда, завернув за угол улицы, столкнулся с Аннет.

- Хозяин "Солнца", - воскликнула она, делая движение, как будто хотела обнять меня. - Ты снова вернулся, дорогой хозяин "Солнца"? Хвала Господу, что ты вернулся.

Ее платье говорило о нужде и страдании. На лице у нее было постыдно болезненное выражение, а взгляд выдавал, каким покинутым существом она стала. Я сразу догадался, что произошло. Несколько драгун принца, которых я только что видел, разместились в деревне.

- Солдатская девчонка! - воскликнул я и, рассмеявшись, повернулся к ней спиной. Я был счастлив, что нашлось существо, стоявшее ниже меня по рангу среди живых. Я никогда не любил ее!

Моя мать умерла. С моими кредиторами расплатились за счет продажи моего маленького домика. У меня не осталось ни друзей, ни имущества. Весь мир избегал меня, как чего-то ядовитого, но я, наконец, забыл, что такое стыд. Раньше я избегал взглядов мужчин, потому что презрение было для меня невыносимо. Теперь я радовался, когда мог кого-нибудь напугать. Я был рад, что мне больше нечего терять и не о чем заботиться. Я больше не требовал хорошего отношения, потому что от меня больше не ждали ничего хорошего.

Передо мной открылся весь мир. В какой-нибудь провинции я, вероятно, мог бы сойти за честного человека, но у меня не хватило духу даже притвориться таковым.

Отчаяние и стыд в конце концов овладели мной. Моим последним средством было научиться обходиться без чести, потому что я больше не смел на нее претендовать. Если бы мое тщеславие и гордость пережили мое унижение, я, должно быть, покончил бы с собой.

Что я собирался делать дальше, я сам еще не знал. Я хотел творить зло - о многом у меня сохранились смутные воспоминания. Я хотел заслужить свою судьбу.

"Законы, - думал я, - благотворны для мира, поэтому я полон решимости нарушать их". Раньше я нарушал их по недомыслию и необходимости. Теперь я поступал так по свободному выбору, ради собственного удовольствия.

Моим первым планом было опять стать браконьером. Охота в целом постепенно стала моей страстью, и, кроме того, я должен был жить. Но это было еще не все. Мне доставляло большое удовольствие насмехаться над указом принца и причинять вред моему государю, несмотря на все его законы. Я больше не боялся, что меня схватят, потому что теперь у меня наготове было ружье, и я знал, что мой выстрел достигнет цели. Я убивал всю дичь, которую видел. Большая часть осталась гнить там, где упала. Я жил экономно, чтобы иметь возможность оплачивать расходы на порох и дробь. Гибель крупной дичи стала печально известна, но на меня больше не пали подозрения. Мой вид не способствовал этому. Мое имя было забыто.

Я вел такой образ жизни в течение нескольких месяцев. Однажды утром, следуя своей обычной практике, я бродил по лесу, идя по следу оленя. В течение двух часов я напрасно изнурял себя и уже начал считать свой приз потерянным, как вдруг обнаружил его в пределах досягаемости выстрела прямо перед собой.

"Я убью его и унесу с собой", - подумал я. Вид шляпы, лежавшей на земле в нескольких шагах передо мной, внезапно привел меня в ужас. Я присмотрелся повнимательнее и узнал охотника Роберта, укрывшемуся за толстым стволом дуба и целившемся в оленя, которому предназначался мой выстрел. Смертельный холодок пробежал по моему телу при виде этого зрелища. Он был человеком, которого я ненавидел больше всего, и этот человек оказался в моей власти. В тот момент мне казалось, будто весь мир зависит от моего выстрела, и вся ненависть сосредоточилась на спусковом крючке, одним движением которого я мог совершить кровавое деяние. Невидимая страшная рука сжала меня. Перст моей судьбы безоговорочно указывал на этот мрачный момент. Моя рука дрожала, когда я позволял своему оружию сделать свой ужасный выбор. Мои зубы скрежетали, словно в лихорадке, а дыхание застыло в легких. Прицел моего ружья колебался с минуту... минуту, потом еще одну, потом еще. Совесть и месть боролись упорно и неуверенно, но месть победила, и охотник мертвым застыл на земле.

Мое ружье выпало при выстреле.

- Убийца, - медленно пробормотал я. В лесу было тихо, как на кладбище. Я отчетливо услышал, что произнес "убийца". Подойдя ближе, я увидел, что мужчина мертв. Долгое время я молча стоял возле трупа, но наконец у меня вырвался громкий смех.

- Неужели ты перестанешь рассказывать сказки, достойный друг? - спросил я, смело подходя к нему и повернув лицом к себе. Его глаза были широко раскрыты. Я мгновенно стал серьезным и молчаливым. Я почувствовал себя так, как никогда раньше.

До этого момента я совершал проступки в качестве компенсации за свой позор, теперь же случилось нечто, вину за что я еще не искупил. Час назад я думал, никто не смог бы убедить меня в том, что на свете нет кого-то хуже меня самого. Теперь я начал подозревать, что час назад мое положение было завидным.

Суд Божий не приходил мне на ум, а если и приходил, то только промелькнул у меня перед глазами, или что это было, я не знаю. Мой мозг был сбит с толку мыслью о веревке и топоре, а также о казни женщины за детоубийство, свидетелем которой я был школьником. Я подумал, что со мной должно произойти что-то особенно ужасное, потому что с этого момента моя жизнь была окончена. Я не думал ни о чем другом. Я желал только одного - чтобы охотник был жив. Я делал все, что было в моих силах, чтобы вспомнить о тех злых деяниях, которые он причинил мне, когда был жив, но тщетно. Моя память отказала мне. Я не мог вспомнить ни одной из тех причин, которые всего четверть часа назад доводили меня до безумия. Я не мог понять, как решился на это кровавое деяние.

Я все еще стоял рядом с трупом, - я мог бы стоять так вечно, - когда щелчок кнута и скрип повозки, ехавшей через лес, привели меня в себя. Место преступления находилось всего лишь в четверти мили от большой дороги. Я подумал о безопасности.

Невольно, я углубился в лес. По дороге мне пришло в голову, что у убитого были часы. Мне нужны были деньги, чтобы добраться до границы, и все же у меня не хватило мужества вернуться к тому месту, где лежал труп. Мысль о дьяволе и вездесущности Бога привела меня в ужас. Я собрал всю свою смелость и решил сразиться даже с силами ада. Я вернулся на то место. Я нашел то, что и ожидал, а именно, в зеленом кошельке - кое-что побольше доллара наличными. Как раз в тот момент, когда клал обе эти вещи в карман, я внезапно замер и задумался. Я не испытывал ни стыда, ни страха усугубить свое преступление грабежом. Я думаю, именно злоба заставила меня выбросить часы и оставить себе только половину денег. Я хотел, чтобы меня считали личным врагом убитого, а не его грабителем.

Потом я поспешил через лес. Я знал, что он тянется на север на четыре немецких мили и огибает границы княжества. До полудня я бежал, запыхавшись. Быстрота моего бегства облегчила мое душевное беспокойство, но оно вернулось с еще большей силой, когда мои силы иссякли. Тысячи ужасных образов встали передо мной и пронзили мое сердце, словно кинжалы. Теперь мне предстояло сделать ужасный выбор между жизнью, полной страха смерти, и самой насильственной смертью, и этот выбор должен был быть сделан немедленно. У меня не хватило духу покончить жизнь самоубийством, и все же я содрогнулся при мысли о том, чтобы остаться в этом мире. Зажатый между известными невзгодами жизни и неизведанными ужасами вечности, одинаково непригодный ни к жизни, ни к смерти, я завершил шестой час своего бегства, час, полный страданий, которые не смогло бы описать ни одно живое существо.

Погруженный в себя и усталый, бессознательно надвинув шляпу на лицо, словно это могло укрыть меня от глаз неодушевленной природы, я шел по узкой тропинке, которая вела меня через самую мрачную часть леса. Внезапно грубый голос окликнул меня: "Стой!" Голос раздался совсем рядом. Я поднял глаза и увидел человека свирепого вида, приближавшегося ко мне с большой сучковатой палкой. Его фигура казалась гигантской, - по крайней мере, так показалось мне с первого взгляда, - а кожа была желтоватого оттенка, как у мулата, на фоне которой пугающе выделялись белки прищуренных глаз. Вместо пояса у него была толстая веревка, дважды обмотанная вокруг зеленого шерстяного пальто, за которую были заткнуты широкий мясницкий нож и пистолет. Крик повторился, и сильная рука крепко схватила меня. Мужской голос наполнил меня ужасом, но вид злодея придал мне храбрости. В той ситуации, в которой я оказался, у меня были причины трепетать перед каждым честным человеком, но не перед грабителем.

- Кто ты? - спросил мужчина.

- Равный тебе, - был мой ответ, - если ты действительно тот, за кого себя выдаешь.

- Здесь нет дороги. Что ты здесь ищешь?

- Какое ты имеешь право спрашивать? - презрительно ответил я.

Мужчина дважды оглядел меня с головы до ног. Мне показалось, что он сравнивает мою фигуру со своей.

- Ты говоришь, как нищий.

- Может быть, и так. Вчера я был нищим.

Мужчина рассмеялся.

- Любой готов поклясться, - воскликнул он, - что даже сейчас ты не слишком-то отличаешься от него.

- Меня ждет кое-что похуже, но я должен идти дальше.

- Подожди, друг. Что заставило тебя пуститься в такой долгий путь? Неужели твое время так дорого?

Я на мгновение задумался. Не знаю, как эти слова сорвались с моего языка.

- Жизнь коротка, - медленно произнес я, - а ад вечен.

Он уставился на меня.

- Держу пари, - сказал он наконец, - что ты бежишь от виселицы.

- Возможно, я уже не так далеко от нее. Прощай, до новых встреч, товарищ.

- Подожди, товарищ, - остановил он меня, доставая из кармана жестяную фляжку, сделал большой глоток и протянул ее мне. Бегство и тревога отняли у меня силы, и за весь этот ужасный день я ни разу не произнес ни слова. Я боялся упасть в обморок в лесу. Я не мог надеяться на то, что на три мили вокруг меня найдется хоть капля прохладительного напитка. Можно догадаться, с какой радостью я взял предложенную мне фляжку. Благодаря освежающему напитку мои конечности обрели новую силу, сердце - новое мужество, появились новые надежды и любовь к жизни. Я начал думать, что, возможно, еще не вполне несчастен, - так много дал мне этот долгожданный напиток. Да, признаюсь, я снова почувствовал себя человеком, потому что, наконец, после тысячи обманутых надежд нашел существо, похожее на меня. В том состоянии, в котором пребывал, я бы согласился на общение с духами ада, лишь бы обрести собеседника.

Мужчина растянулся на траве; я сделал то же самое.

- Твой напиток пошел мне на пользу, - сказал я. - Нам следует познакомиться поближе.

Он развел огонь, чтобы раскурить трубку.

- Ты давно занимаешься этим делом?

Он сурово посмотрел на меня.

- Что ты имеешь в виду, спрашивая это?

- Это уже было в крови? - кивнул я на нож у него за поясом.

- Кто ты? - свирепо спросил он и отложил трубку в сторону.

- Такой же убийца, как и ты, только начинающий.

Мужчина строго посмотрел на меня и снова затянулся трубкой.

- Ты не из наших краев, - сказал он после паузы.

- Я жил примерно в трех милях отсюда. Хозяин "Солнца" в Т., если ты когда-нибудь слышал обо мне.

Мужчина вскочил как одержимый.

- Браконьер, Вольф? - воскликнул он.

- Он самый.

- Добро пожаловать, товарищ, добро пожаловать! - воскликнул он и с силой пожал мне руку. - Это замечательно. Наконец-то я встретил тебя, хозяин "Солнца". Много дней я думал о том, как бы мне найти тебя. Я очень хорошо тебя знаю. Я знаю все. Я давно рассчитывал на тебя.

- Ты рассчитывал на меня. Почему?

- Страна полна врагов. У тебя были враги, и среди них судебный пристав, Вольф. Ты был повержен в прах, но твои обиды взывают к небесам о возмездии. За то, что ты подстрелил нескольких диких кабанов, которых принц кормил на наших полях и желудями, они отволокли тебя в тюрьму, а затем в крепость. Они забрали твой дом и имущество. Они сделали тебя нищим. Неужели дошло до того, брат, что человек должен был стать не лучше зайца? Неужели мы не лучше скота на полях? И сможет ли такой парень, как ты, вынести это?

- Могу ли я это изменить?

- Это мы сейчас увидим. Но скажи мне, откуда ты пришел и какую цель преследуешь?

Я рассказал ему свою историю. Мужчина, не дожидаясь, пока я закончу, вскочил с радостным нетерпением и потянул меня за собой.

- Пойдем, брат, хозяин "Солнца", - сказал он. - Теперь ты созрел. Теперь я заполучил тебя таким, каким хотел. Следуй за мной.

- Куда ты ведешь меня?

- Тебе не придется долго оставаться в неведении. Следуй за мной.

Он с силой потащил меня прочь.

Мы прошли с четверть мили, и лес стал еще чаще и непроходимее. Никто не произнес ни слова, пока, наконец, свисток моего проводника не вывел меня из задумчивости. Я поднял глаза: мы стояли на неровном краю обрыва, который внизу переходил в глубокую пещеру. Из глубины скалы раздался двойной свист, и из бездны, словно сама по себе, медленно поднялась лестница. Мой проводник спустился вниз и крикнул мне, чтобы я подождал, пока он вернется.

- Сначала я должен посадить собаку на цепь, - сказал он. - Ты чужой, и она растерзает тебя.

С этими словами он исчез.

Я стоял один перед пропастью и прекрасно понимал, что я один. Невнимательность моего проводника не ускользнула от моего внимания. Мне стоило только проявить немного решимости, и я был бы свободен, мое бегство было обеспечено. Признаюсь, я думал об этом. Я посмотрел вниз, в глубокую пещеру, которая теперь была готова принять меня. Ее мрачность напомнила мне бездну ада, из которой нет выхода. Я начал содрогаться при мысли о пути, на который мне предстояло вступить. Только немедленное бегство могло спасти меня. Я решился на это и уже протянул руку к лестнице, как вдруг в моем ухе прогремело нечто, показавшееся мне похожим на презрительный смех ада.

"Чем может рисковать убийца?" - и моя рука бессильно упала вдоль тела. Мой поступок лежал позади меня огромной скалой, навсегда преградив мне путь к возвращению. В это же время появился мой проводник и велел мне идти. Выбора больше не было, и я спустился вниз.

Мы были всего в нескольких шагах от обрыва, когда площадка расширилась, и стали видны несколько хижин. Посреди них была круглая лужайка, на которой вокруг пылающего костра с углями лежали от восемнадцати до двадцати человек.

- Вот, товарищи, - сказал мой проводник и поставил меня в центр круга. - Вот наш хозяин "Солнца". Поприветствуйте его.

- Добро пожаловать, хозяин "Солнца"! - воскликнули все они разом, вставая и окружая меня, мужчины и женщины. Должен ли я признаться в этом? Их радость казалась искренней. Уверенность и даже уважение читались на каждом лице. Один из них пожал мне руку, другой придержал за одежду, все они вели себя так, словно встретились со старым знакомым, который был им дорог. Мое появление прервало их трапезу, к которой они только что приступили. Трапеза немедленно возобновилась, и от меня потребовали, чтобы я выпил приветственную чашу.

Ужин состоял из всевозможной дичи, а фляжка с вином постоянно переходила от соседа к соседу. Счастье и гармония, казалось, одушевляли всю компанию, и каждый соперничал с другим, чтобы выразить свою радость по поводу моего прихода.

Меня посадили между двумя женщинами, как мне показалось, на почетное место за столом. Я ожидал увидеть там отщепенцев своего пола, но каково же было мое изумление, когда я обнаружил под самым скромным одеянием самых красивых женщин, какие когда-либо попадались мне на глаза. Маргарет, старшей и самой симпатичной из двоих, едва ли можно было дать двадцать пять; она говорила очень свободно. Мария, младшая, была замужем, но сбежала от мужа, потому что он плохо с ней обращался. У нее была прекрасная фигура, но она выглядела бледной была менее красива, чем ее спутник. Однако изящество ее манер навсегда покорило мое сердце.

- Ты видишь, брат, хозяин "Солнца", - сказал человек, который привел меня туда, - ты видишь, как мы живем друг с другом, и у нас все дни похожи друг на друга. Не так ли, товарищи?

- Каждый день похож на настоящий, - повторили все.

- Поэтому, если ты считаешь, что тебе нравится наш образ жизни, тогда соглашайся стать нашим лидером. До сих пор им был я, но теперь уступаю тебе. Вы удовлетворены, товарищи?

Радостное "да" вырвалось из каждого горла. Голова моя горела, мозг был оглушен, кровь кипела от вина и страсти. Мир отверг меня, как будто я был поражен чумой. Здесь я нашел братский прием, утешение и почести. Какой бы выбор я ни сделал, меня ждала смерть; но здесь я мог, по крайней мере, продать свою жизнь подороже. Чувственность была моей главной склонностью; мое решение не стоило мне больших усилий.

- Я остаюсь с вами, товарищи, - сказал я громким и решительным голосом и шагнул в середину толпы. - Я остаюсь с вами, - снова крикнул я. Так я стал предводителем банды разбойников.

Следующую часть истории я вообще пропускаю. То, что просто ужасно, не содержит в себе ничего поучительного для читателя. Негодяй, опустившийся до такой глубины, совершил многое, что возмутило бы человечество; но он не совершал второго убийства, по крайней мере, так он сам заявил на эшафоте.

За короткое время слава о нем распространилась по всей провинции. На дорогах стало небезопасно. Ночные грабежи взбудоражили народ, и имя хозяина "Солнца" стало наводить ужас на сельских жителей. Правосудие разыскивало его, за его голову была назначена награда. Ему посчастливилось избежать всех расставленных ловушек, и он был достаточно хитер, чтобы воспользоваться суеверием доверчивых крестьян и обеспечивать себе свободу. Его сообщникам было приказано распространить слух о том, что он заключил соглашение с дьяволом и может использовать колдовство. Район, в котором он действовал, был тогда, как и сейчас, одним из наименее просвещенных в Германии. Этому сообщению полностью поверили, и его персоне ничто не угрожало. Ни один человек не проявил желания вступить в схватку с опасным существом, которого дьявол избрал себе на службу.

Он занимался грабежами в течение года, пока это не начало становиться для него невыносимым. Группа, во главе которой он встал, не оправдала его радужных ожиданий; соблазнительная внешность, в то время как у него кружилась голова от вина, ослепляла его. Теперь он с ужасом осознал, как жестоко ошибался. На смену изобилию, которым он был очарован, пришли голод и нужда. Очень часто ему приходилось рисковать своей жизнью ради единственного блюда, которого едва хватало, чтобы не умереть с голоду. Видимость братского согласия исчезла. Зависть, подозрение и ревность царили в сердцах этого заброшенного общества. Правосудие обещало награду любому, кто выдаст его живым, а если так поступит сообщник, ему предлагалось полное прощение - великое искушение для изгоев земли. Несчастный знал, что ему грозит. Честность тех, кто презирал Бога и людей, была слабым залогом его жизни. С тех пор он перестал спать. Вечная тревога, подобная смерти, терзала его покой. Куда бы он ни пошел, страшный призрак подозрения преследовал его по пятам, причинял боль, когда он бодрствовал, лежал рядом, когда он засыпал, и мучил его ужасными снами. Подавленная совесть в то же время вновь обрела голос, и вместе с этой бурей в его груди пробудилась змея раскаяния. Теперь вся его ненависть, обращенная против людей, со всей своей остротой обрушилась на его собственную голову. Он простил всех остальных и не нашел никого, кого можно было бы проклясть, кроме самого себя.

Порок довел несчастного до конца. Его природное здравомыслие в конце концов восторжествовало над меланхолическим наваждением. Теперь он почувствовал, как низко пал, и тихая грусть сменилась скрежещущим отчаянием. Со слезами на глазах он желал, чтобы прошлое вернулось; теперь он знал, что все пройдет совсем по-другому. Он начал надеяться, что еще сможет быть честным, потому что чувствовал в себе силы быть таким. В глубине своей порочности он был, вероятно, ближе к честности, чем когда-либо со времени своей первой ошибки.

Примерно в это время началась Семилетняя война, и сборы в армию были необычайно суровыми. Несчастный человек питал надежды, связанные с этим обстоятельством, и написал письмо своему государю, выдержку из которого я привожу здесь:

"Если ваша княжеская милость не испытывает слишком сильного отвращения, чтобы смотреть на меня свысока, если такой преступник, как я, не выходит за рамки вашей жалости, то окажите мне, светлейший принц, свое внимание. Я убийца и грабитель. Закон приговаривает меня к смерти. Правосудие ищет меня, и я с готовностью предлагаю сдаться, но в то же время обращаюсь к вашему престолу со странной просьбой. Я ненавижу свою жизнь и не боюсь смерти, но для меня ужасно умереть, так и не прожив жизнь. Я бы хотел искупить вину за часть прошлого. Я хотел бы жить, чтобы искупить вину перед государством, которому причинил вред. Моя казнь послужила бы примером для всего мира, но не компенсацией за мои деяния. Я ненавижу порок и страстно стремлюсь к честности и добродетели. Я проявил способность причинять вред своей родной стране; я надеюсь, что у меня еще есть какие-то способности, с помощью которых я мог бы быть ей полезен.

Я знаю, что прошу на неслыханного. Я лишен жизни, и в мои намерения не входит заключать сделку с правосудием. Я не предстаю перед вами в цепях и оковах. Я все еще на свободе, и тревога за себя не имеет ни малейшего отношения к моему ходатайству.

Я умоляю об одолжении. Даже если бы у меня была такая возможность, я бы не стал пытаться воспользоваться правом на правосудие. И все же я мог бы напомнить моим судьям кое о чем. Список моих преступлений начался с приговора, который навсегда лишил меня чести. Если бы правосудие раньше было менее суровым по отношению ко мне, я бы сейчас не нуждался в милосердии.

Пусть ваше милосердие, мой принц, встанет на место справедливости. Если в вашей суверенной власти спасти меня от правосудия, то даруйте мне жизнь. Отныне я буду служить вам. Если вы сможете это сделать, сообщите мне о своем великодушном решении в газетах, и я, по вашему королевскому слову, появлюсь в столице. Если вы решите по-другому, то пусть правосудие выполняет свою часть работы, а я должен выполнить свою".

Это прошение осталось без ответа, так же как и второе, и третье, в которых проситель умолял принять его в кавалерию принца. Его надежды на помилование полностью исчезли, и поэтому он решил бежать из страны, поступить на службу к королю Пруссии и умереть как храбрый солдат.

Он разогнал свою банду и отправился в путь. Дорога вела его через небольшой городок, где он хотел заночевать. Только что по стране были разосланы строгие указы о суровом досмотре всех путешественников, поскольку правитель, принц империи, принимал участие в войне. Такой приказ, в частности, получил привратник этого города. Он сидел на скамейке перед воротами, когда подъехал хозяин "Солнца". В облике Вольфа было что-то комичное и в то же время пугающее и дикое. Низкорослая лошадь, на которой он ездил, и нелепый выбор его одежды, которая свидетельствовала не столько о его вкусе, сколько о хронике его краж, странным образом контрастировали с выражением его лица, на котором отразилось столько же бушующих страстей, сколько можно было увидеть на лицах трупов, разбросанных по полю битвы. Привратник вздрогнул при виде этого странного всадника. Он поседел на службе, и сорокалетний опыт научил его узнавать всех путешественников по физиономии.

Зоркий глаз этой ищейки не упустил своего человека. Он немедленно закрыл городские ворота и потребовал у всадника его паспорт, а сам тем временем взял поводья его лошади. Вольф предусмотрел такой случай и взял с собой паспорт, который незадолго до этого отобрал у торговца, которого ограбил. Этого единственного признака было недостаточно, чтобы усыпить бдительность привратника и заставить оракула городской коллегии адвокатов отказаться от своих подозрений. Привратник верил собственным глазам, а не бумаге, и Вульфу пришлось проследовать за ним в офис судебного исполнителя.

Этот чиновник изучил паспорт и заявил, что все в порядке. Он был заядлым любителем новостей и особенно любил поговорить о последних временах за бутылкой. Судя по паспорту, его владелец прибыл прямо с театра военных действий. Он хотел выведать у незнакомца секретные сведения и поэтому отослал пристава обратно с паспортом и велел пригласить путешественника выпить с ним бутылку портвейна.

Тем временем хозяин "Солнца" оставался верхом на лошади перед домом, где его нелепая внешность собрала вокруг него все отбросы общества. Они перешептывались друг с другом, указывая то на лошадь, то на всадника. Распущенность людей в конце концов привела к полному смятению. К несчастью, лошадь, на которую. все указывали, была украдена, и всадник вообразил, что ее могли описать на общественных плакатах и узнать. Неожиданное приглашение судебного пристава подтвердило его подозрения. Теперь он был уверен, что его выдал фальшивый паспорт и что это приглашение было всего лишь ловушкой, чтобы захватить его живым и без сопротивления. Нечистая совесть сделала его глупцом. Он пришпорил коня и поскакал вперед, ничего не ответив приставу.

Это внезапное бегство подхлестнуло толпу. "Негодяй!" - закричали все и бросились за ним в погоню. Казалось, что для всадника дело идет о жизни, и смерти. Он уже опережал их. Его преследователи, затаив дыхание, следовали за ним по пятам. Он пытался убежать, но чья-то сильная рука невидимо остановила его. Час его судьбы пробил, неумолимая Немезида настигала его. Улица, на которую он рассчитывал, заканчивалась тупиком, и он был вынужден развернуться.

Тем временем тревога, вызванная этим событием, охватила весь город. К толпе присоединялись все новые преследователи. Все улицы были перекрыты. На него надвигалась толпа врагов. Он выхватил пистолет, и люди отступили. Он попытался пробиться сквозь толпу.

- Эта пуля, - воскликнул он, - предназначается тому дерзкому глупцу, который попытается остановить меня.

Страх привел к всеобщему замешательству, но отважный ремесленник в конце концов перехватил его руку сзади, сжал руку, в которой разъяренный мужчина держал пистолет, и вывернул ее из сустава. Оружие выпало. Беззащитного человека стащили с лошади и с триумфом потащили к дому судебного пристава.

- Кто ты такой? - спросил чиновник довольно грубым тоном.

- Человек, который решил не отвечать ни на один вопрос, пока с ним не будут обращаться более вежливо.

- Кто вы такой?

- Тот, за кого себя выдаю. Я объездил всю Германию, и нигде, кроме как здесь, меня не оскорбляли.

- Ваше внезапное бегство делает вас объектом подозрений. Почему вы пытались убежать?

- Потому что мне надоело быть предметом насмешек толпы.

- Вы угрожали убийством?

- Мой пистолет не был заряжен.

Оружие было осмотрено. Оно действительно не было заряжено.

- Почему вы носите с собой такое оружие?

- Потому что у меня с собой ценные вещи, а также потому, что меня предупредили о некоем хозяине "Солнца", который бродит по окрестностям.

- Ваши ответы многое говорят о вашей уверенности, но ничего - о вашей честности. Я даю вам время до завтра, чтобы посмотреть, не откажетесь ли вы от своих слов.

- Я буду придерживаться своего настоящего заявления.

- Пусть его отведут в тюрьму.

- В тюрьму? Господин полицейский, я надеюсь, в этой стране еще есть правосудие. Я буду требовать удовлетворения.

- Я дам вам его, как только с вас будут сняты подозрения.

Утром офицер решил, что незнакомец, возможно, все же невиновен, что властные слова не будут иметь силы над его упрямством, и что, следовательно, было бы лучше говорить с ним спокойно и сдержанно. Он собрал местный совет и приказал привести незнакомца.

- Простите меня, сэр, - сказал он, - если я вчера сгоряча обошелся с вами несколько опрометчиво.

- С удовольствием, раз вы так ко мне обращаетесь.

- Наши законы суровы, и ваше поведение вызвало тревогу. Я не могу предоставить вам свободу, не нарушив законов. Обстоятельства складываются против вас. Я хотел бы, чтобы вы сообщили мне что-нибудь, что могло бы снять с вас подозрение.

- А если я ничего не скажу?

- Тогда я должен буду сообщить властям о вашем задержании, и вы на некоторое время останетесь в заключении.

- А потом?

- Потом, если выяснится, что вы не тот, за кого себя выдаете, вам грозит опасность быть выдворенным через границу как бродяга или, если к вам проявят милосердие, вы будете отданы в распоряжение сержанта-инструктора по строевой подготовке.

Вульф несколько мгновений молчал, и казалось, что он переживает серьезный душевный конфликт. Затем он внезапно повернулся к офицеру и сказал:

- Могу я остаться с вами наедине на четверть часа?

Члены совета переглянулись, не зная, что делать, но после многозначительного кивка своего председателя удалились.

- Итак, чего вы желаете?

- Ваше вчерашнее поведение, господин офицер, никогда не заставило бы меня признаться, ибо я презираю насилие. Однако скромная осмотрительность, с которой вы сегодня обошлись со мной, внушила мне уважение и доверие. Я верю, что вы благородный человек.

- Что вы хотите мне сказать?

- Я вижу, вы благородный человек. Я давно мечтал встретиться с таким человеком.

- Что все это значит?

У вас седая и почтенная голова. Вы давно живете на свете. Вы, вероятно, много страдали, не так ли? и в результате стали более человечными.

- Ну, сэр, и к чему все это приведет?

- Вы стоите всего в шаге от вечности. Скоро, очень скоро вам потребуется жалость от вашего Бога. Неужели вы откажете мужчине в подобной жалости? Вы ничего не подозреваете? С кем, по-вашему, вы разговариваете?

- Что все это значит? Вы меня удивляете.

- Вы еще ничего не подозреваете? Напишите своему принцу, расскажите ему, как вы нашли меня и как я, по собственной воле, предал вам самого себя. Пусть Бог однажды будет так же милостив к нему, как сейчас ко мне! Помолитесь за меня, старик, и пролейте слезу, когда будете писать свое послание. Я хозяин "Солнца".

СУМАСШЕДШИЙ ПОЛ-ГЕЛЛЕРА

В 17... году молодой немецкий купец по имени Рихард случайно посетил Венецию, широко известный центр торговли. В то время в Германии шла Тридцатилетняя война, и вся страна в то время была охвачена раздорами. Поэтому неудивительно, что молодой купец, бывший галантным кавалером, более склонным к пирам и роскоши, чем к ратным подвигам, не был сильно недоволен тем, что его дела призвали его на некоторое время в Италию, где все выглядело не так враждебно и где, как он слышал, не было недостатка ни в самых изысканных винах, ни в самых вкусных фруктах, ни в красивых женщинах. Вскоре он поддался всевозможным излишествам и продолжал ежедневно предаваться пирушкам в обществе веселых людей. Во всей компании отважных кавалеров, с которыми он в конце концов постоянно общался, было только одно мрачное лицо. Это был испанский капитан, который, хотя никогда не упускал случая присутствовать при этих сценах беспорядков, редко произносил хоть слово в адрес компании, а его смуглое лицо казалось еще более мрачным из-за явного беспокойства, читавшегося на нем. И все же, его присутствие терпели, потому что он был человеком знатным и богатым, а также из тех, кто легкомысленно относился к расходам на угощение своих друзей из вечера в вечер.

Тем временем Рихард, хотя и был не так щедр в средствах, как вначале, обнаружил, что его финансы стремительно сокращаются, и с немалой печалью подумал о том, что такой радостной жизни скоро придет конец. Его приятели не замедлили заметить его меланхолию и догадаться о ее причине, - это был далеко не первый случай такого рода в их обществе, - и не скупились на насмешки, так что наш кавалер был рад поделиться с ними последними драгоценными остатками своего кошелька. Пока все шло таким образом, однажды вечером испанец отвел его в сторону и с неожиданной любезностью попросил сопровождать его за границу, после чего отвел в уединенное место. Поначалу юноша был несколько встревожен, но успокоил свои опасения, рассудив, - его спутник прекрасно знает, что у него с собой нет ничего, кроме собственной шкуры, и твердо решив, что ни в коем случае не позволит проделать в ней дырку, не ответив на комплимент тем же.

Испанец, поначалу сам усевшись на развалинах старого здания, заставил своего спутника сделать то же самое и, обращаясь к нему, сказал:

- Не могу отделаться от мысли, мой юный друг, вы очень нуждаетесь в том, что давно стало для меня обузой, а именно в возможности раздобыть любую сумму денег, какую пожелаете, и когда вам заблагорассудится. Этой властью, какой бы она ни была, я готов поделиться с вами за ничтожную плату, не считая некоторых других преимуществ в придачу.

- Что заставляет вас, - спросил Рихард, - расстаться с этой властью, вместо того, чтобы пользоваться ею единолично?

- Дело обстоит так, - ответил капитан. - Не знаю, знакомы ли вы с некими маленькими духами, которых называют бутылочными бесенятами. Это маленькие черные дьяволята, заключенные в маленький пузырек. Тот, кто обладает одним из них, может распоряжаться любым земным имуществом, которого он больше всего желает, особенно изобилием золота. В обмен на эти услуги душа человека, в которого вселился бес, становится собственностью в том случае, если он умрет, не избавившись от него предварительно, и это может быть сделано только в том случае, если он получит меньшую сумму, чем та, которую он сначала заплатил за дух. Мой обошелся мне в десять дукатов, за девять он ваш.

Пока юноша размышлял над этим необычным предложением, испанец продолжал.

- Я мог бы, если бы захотел, легко избавиться от этой вещи, подсунув ее кому-нибудь в качестве любопытного сувенира; именно таким образом один мошенник уговорил меня купить ее, но я не хочу, чтобы тяжесть такого дурного поступка лежала на моей совести, а потому честно и порядочно поступаю, ознакомляя вас с условиями сделки. Вы еще молоды и полны сил, и у вас не будет недостатка в возможностях избавиться от своей покупки, когда бы вы ни устали от нее так же, как я сейчас.

- Сэр, - сказал Рихард, - если вы не обидитесь на меня, я мог бы рассказать вам, как часто меня уже обманывали в этом славном городе Венеции.

- Ах вы, глупец, - воскликнул испанец, - вам стоит только вспомнить, как я славно развлекался вчера вечером, чтобы решить, стал бы я обманывать вас на жалкие девять дукатов.

- Кто много тратит, тот многого хочет, - заметил молодой человек, - и у самого длинного кошелька, который мы знаем, есть дно, и оно не золотое.

- Если я не наказываю вас за эту дерзость, то только потому, что все еще надеюсь, вы поможете мне избавиться от моего бутылочного чертенка, и, право же, я бы не хотел причинять вам вреда.

- Не могу ли я получить какой-нибудь образец того, на что способна эта вещь? - спросил осторожный торговец.

- Каким образом? - ответил другой. - Она ни у кого не останется и никому не поможет, кроме того, кто честно купил и заплатил за нее.

Юноша не мог не испытывать некоторой тревоги при мысли о том, что он станет обладателем такого духа, но, несмотря на свои опасения, его воображение рисовало себе удовольствие, которое было бы в его власти, если бы он оказался таковым. Он решил попытаться заполучить его, по возможности, подешевле.

- Какой же ты глупый! - воскликнул испанец со смехом. - Ради тебя и ради тех, кто будет после тебя, я требую самую высокую сумму, какую только могу, чтобы как можно дольше оттянуть то время, когда эту вещь можно будет купить за самую малую монету, и душа покупателя неизбежно погибнет, потому что он не сможет продать беса по более низкой цене.

- Что ж, - сказал Рихард, - давайте его мне. Уверяю вас, я не очень-то горю желанием расстаться со своей покупкой в спешке. Поэтому, если бы я мог получить его за пять дукатов...

- Мне все равно, - ответил испанец, - но помните, что вы приближаете минуту, когда злой дух предъявит свои права на последнего несчастного обладателя.

С этими словами он передал своему спутнику в обмен на золото маленький стеклянный пузырек, в котором Рихард едва мог разглядеть при свете звезд что-то темное, подпрыгивающее вверх-вниз.

В порядке эксперимента он потребовал, хотя и мысленно, чтобы в его правой руке оказалось вдвое больше той суммы, которую он только что потратил. Он тут же почувствовал, как ему в ладонь легли дукаты. В приподнятом настроении он вернулся в таверну, и компания, которая все еще пировала там, была немало удивлена, увидев, какие веселые лица теперь у тех, кто совсем недавно пребывал в таком меланхолическом настроении. Испанец быстро удалился, не дожидаясь банкета, который, несмотря на позднее время, Рихард приказал устроить.

Одной из первых вещей, к которой устремился молодой торговец, оказавшись обладателем такого богатства, было общество одной из тех прекрасных женщин, чьи чары впервые произвели на него впечатление, когда он прибыл в Венецию. Случилось так, что однажды, когда он сидел с Лукрецией в саду одной из своих вилл, она внезапно выхватила флакон, который Рихард постоянно носил за пазухой, прикрепленный к шее золотой цепочкой. Она схватила его прежде, чем он успел опомниться, и поднесла бутылочку к свету. Сначала ее очень забавляли ужимки маленькой черной фигурки, но в конце концов она вскрикнула.

- Ах! это мерзкое создание - жаба! - Она швырнула цепочку, склянку и чертенка из бутылки в реку, и их тут же унесло течением.

Юноша постарался скрыть свое огорчение, чтобы его госпожа не стала расспрашивать подробнее. Как только смог, он оставил Лукрецию, чтобы обдумать, что ему теперь лучше всего делать. Он все еще владел своим дворцом и виллами, и, более того, в его карманах была немалая сумма в виде блестящих дукатов. Но как велика была его радость, когда, сунув руку в карман, когда он обнаружил там свой потерянный флакон! Цепочки на нем не было, и, вероятно, она осталась на дне реки, но флакон и его маленький черный обитатель преданно вернулись к своему владельцу.

- Ну вот, - воскликнул он в порыве восторга, - теперь я понимаю, что обладаю сокровищем, которого не может лишить меня никакая случайность, никакая земная сила.

Он поцеловал бы пузырек, если бы маленькая прыгающая черная фигурка не вызвала у него отвращения, настолько отвратительной она казалась.

Если раньше его поступки были достаточно дикими и безумными, то теперь они стали в десять раз хуже. Даже к королям и принцам он относился с презрительным состраданием, убежденный, что ни один из них не способен позволить себе такую роскошную жизнь, как он сам. Даже в Венеции, самом богатом торговом центре в мире, едва ли можно было найти достаточно деликатесов для его экстравагантных банкетов.

Если кто-нибудь из друзей, действовавших из лучших побуждений, намекал на неблагоразумие этих кутежей, он возмущенно отвечал:

- Мои богатства безграничны.

Часто в приступе неумеренного веселья он грубо подшучивал над безрассудством испанца, который отдал ему такую награду и, как слышал Рихард, удалился в монастырь.

Однако на этой земле нет ничего вечного. Вскоре, вследствие невоздержанности и сладострастия, в которые он погрузился, им овладела смертельная истома, несмотря на всю силу его склянки, которую он тщетно призывал на помощь. Он не только не выздоровел; наоборот, ему стали сниться страшные сны.

Однажды ночью, когда он лежал без сна в своей постели, ему показалось, будто один из флаконов, стоявших у его кровати, начал отплясывать дикий танец, яростно сталкиваясь с остальными. Посмотрев несколько минут, Рихард узнал в нем тот, в котором был заключен маленький дух, и воскликнул:

- Бутылочный дьявол, бутылочный дьявол, ты больше не помогаешь мне, а наоборот, разрушаешь то, что должно было помочь моему исцелению!

После чего маленькое черное существо запело хриплым голосом:

- Рихард, Рихард! ты молишься напрасно,

Приготовься к вечной боли.

В ней ты должен пребывать и терпеть,

Потому что молитва не может исцелить.

Ни одно лекарство не может исцелить тебя,

И я чувствую радость, потому что ты мой.

Затем он совсем вытянулся и стал тонким; несмотря на то, что Ричард старался держать флакон закрытым как можно плотнее, он выскользнул между его большим пальцем и пробкой. Затем он превратилось в отвратительную фигуру и прижался грудью к груди Ричарда, а своей ухмыляющейся мордой к его лицу, так что юноше показалось, будто он сам превратился в это существо, и в дикой агонии он закричал, требуя зеркало.

Холодный пот выступил у него на лбу, когда он очнулся от ужасного сна, и ему показалось, будто он видит, как чудовищная черная жаба заползает к нему в постель. Но, опустив руку, он нащупал только пузырек, в котором лежала маленькая черная фигурка.

Каким ужасно долгим показался остаток этой ужасной ночи больному и обезумевшему несчастному! Он не смел снова погрузиться в сон, опасаясь, что ужасное видение повторится. Он пролежал в состоянии мучительного ужаса всю долгую тоскливую ночь, и этот ужас все усиливался, когда он думал, что если эта единственная ночь кажется ему почти вечностью ужаса, то какой же должна казаться вечная ночь ада, в которой никогда не наступит рассвет, - та ночь, в которой ужасные видения будут невыносимы? и этому не будет конца? Он решил во что бы то ни стало избавиться от рокового пузырька на следующее же утро.

Однако, когда наступило утро, он почувствовал, что его настроение улучшилось, и он начал спрашивать себя, достаточно ли заставил бутылочного беса раскошелиться. Дворца, и вилл, и всей роскоши, которой они были обставлены, казалось, было недостаточно. Поэтому он немедленно потребовал, чтобы ему положили под подушку большую кучу дукатов, и, мгновенно обнаружив их там, стал размышлять, как лучше распорядиться талисманом. Он знал, что его врач был великим натуралистом и очень интересовался чудовищами и всеми такими чудесными созданиями, о которых обычно вспоминают. Поэтому он надеялся, что ему удастся продать бесенка из бутылки ученому человеку, выдав его за курьез. Обман, конечно, вряд ли можно было назвать невинным, но нужда тонкостей не различает.

Соответственно, он предложил доктору маленького духа, которого ученый муж, желая изучить то, что он считал чудесным lusus naturae, согласился приобрести. Однако он согласился дать за него не более трех дукатов, и Рихард, опасаясь потерять своего клиента, в конце концов согласился на эту сумму, позаботившись, однако, о том, чтобы раздать эти деньги в качестве милостыни бедным. Деньги, которые лежали у него под подушкой, он хранил как накопления, от которых зависело его будущее богатство и процветание.

Тем временем его расстройство усилилось, и некоторое время он лежал в постоянном бреду. Наконец, ему постепенно стало лучше, а когда он пришел в себя, единственное, что, казалось, задерживало его выздоровление, - это беспокойство о дукатах, которых он не обнаружил у себя под подушкой. Сначала он не хотел спрашивать о них; но, когда он это сделал, никто не смог ничего сказать ему о них. Поскольку ему не удалось получить никакой информации о золоте, ему оставалось только подумать, как лучше продать свой особняк и виллы. Но и здесь он не учел всех обстоятельств, потому что явилась толпа кредиторов с различными претензиями на его имущество, и все они были должным образом подписаны им самим и скреплены его собственной печатью. Он вспомнил, что во времена своего безграничного процветания отдал эти бумаги Лукреции, чтобы она заполнила их так, как она сочтет нужным. Все, что он мог сейчас сделать, - это как можно быстрее уехать из Венеции с тем немногим, что ему удалось спасти от этих гарпий. Он остался почти нищим.

В этот момент появился его лечащий врач с выражением крайнего неудовольствия на лице.

- Доктор, - воскликнул молодой торговец, - если вы, как и все остальные члены вашего братства, пришли сюда с большим счетом, прошу вас, добавьте к этому счету еще одну сумму, на настойку опия или какое-нибудь столь же сильнодействующее лекарство, - ибо сейчас для меня выпекают мой последний кусок хлеба, потому что у меня нет денег, чтобы купить больше.

- Нет, нет, - ответил врач, - все еще не так плохо. Я не только готов отказаться от любых требований к вам, но и приготовил одно очень эффективное лекарство, которое быстро выведет вас из этого уныния. Все, что я прошу за него, - это два дуката.

- Я охотно заплачу, - ответил юноша; получив их, доктор вручил ему коробку и немедленно удалился. Рихард открыл коробочку, в которой ожидал найти сердечное укрепляющее средство, и каково же было его смятение, когда он обнаружил в ней всего лишь пузырек с маленьким дьяволенком. Вокруг пузырька была обернута бумага, на которой были написаны слова:

"Я старался исцелить от болезней твое тело,

Ты же захотел убить мою душу.

И все же мое искусство стоит выше твоего мастерства,

В чем ты вскоре полностью убедишься.

А сейчас я наношу ответный удар;

К тебе снова возвращается твоя судьба.

Прими назад своего грозного эльфа,

И да ощутишь ты его могущество в полной мере".

Поистине, велика была тревога Ричарда, когда он обнаружил, что выкупил свой флакон, да еще и по более низкой цене. Единственным утешением, которое ему оставалось, было использовать его как орудие мести своей вероломной любовнице, что он и осуществил следующим образом.

Собрав с помощью бесенка сумму денег, вдвое превышающую ту, которую потерял, он отнес ее ближайшему писцу, за исключением ста двадцати монет, с которыми, положив склянку в карман, отправился в дом вероломной Лукреции. Прием, оказанный Лукрецией, был именно таким, на какой он рассчитывал, благодаря своему золоту. Через некоторое время он показал Лукреции странный флакон, который, как он сообщил, был точно таким же, как тот, который она выбросила в реку. Ее это позабавило, и она захотела заполучить такую любопытную вещицу, а когда юноша шутливо попросил за нее дукат, она без колебаний отдала ему его. Совершив эту сделку, Рихард поспешил уйти так быстро, как только мог, и отправился к писцу, у которого оставил свои деньги. Однако теперь он обнаружил, что золото так крепко прилипает к пальцам некоторых людей, что они не могут от него оторваться. Честный человек уставился на него в крайнем изумлении, горячо заявляя, что никогда раньше не видел его. Этот достойный образец честности написал расписку в получении внесенной суммы чернилами, полностью исчезнувшими в течение нескольких часов; и когда Рихард предъявил расписку, то обнаружил, что у него всего лишь лист обычной бумаги. Таким образом, он внезапно оказался в бедности и действительно стал бы нищим, если бы у него не оставалось еще тридцати дукатов из того, что он имел, отправившись к Лукреции.

Тот, кто лежит на слишком короткой кровати, вскоре должен подтянуть ноги. Тот, у кого нет кровати, должен спать на полу. Тот, кто не может позволить себе ездить верхом, должен ходить пешком. Так было с торговцем, который теперь был готов стать разносчиком.

Для этой цели он запасся подходящим лотком. С каким тяжелым сердцем он впервые надел его, чтобы занять свое место с мелкой утварью на тех самых улицах, по которым всего несколько недель назад проезжал с великолепной свитой. Однако вскоре он немного смирился с этим новым занятием, поскольку недостатка в клиентах у него не было.

"Если я буду продолжать в том же духе, - подумал он, - то, возможно, снова стану преуспевающим человеком, и это произойдет в недалеком будущем. Затем я вернусь в свою родную Германию, где буду чувствовать себя более комфортно, чем когда-либо, после того как побывал во власти проклятого бутылочного дьявола и вырвался из его лап благодаря своему собственному мастерству и ловкости".

С такими мыслями он подбадривал и утешал себя, удаляясь на ночь в малоизвестную гостиницу. Когда он снял свой лоток, несколько гостей, движимые любопытством, начали рассматривать различные товары, лежавшие в нем.

- Мой добрый друг, - воскликнул один из этих любопытных джентльменов, - что это за странное животное у вас в этом флаконе, которое так быстро прыгает?

К своему великому ужасу, Рихард только сейчас понял, что вместе с другими предметами в своем лотке он приобрел рокового бутылочного дьявола. Он тут же предложил его за ничтожную сумму, но никто не смог вынести вида этого отвратительного существа, а Рихард не мог сообщить им, что от него есть какая-то особая польза. Тем не менее он продолжал так изводить их своими просьбами купить его, что в конце концов они вышвырнули его вместе с его товаром на улицу.

В отчаянии он вернулся к человеку, который продал ему лоток, и стал настаивать, чтобы тот забрал флакон обратно. Однако парень, весьма недовольный тем, что его побеспокоили в столь неурочный час, и не склонный становиться торговцем столь странными товарами, велел ему убираться восвояси и отнести свои безделушки Лукреции, поскольку именно она недавно продала ему множество безделушек, среди которых была и эта странная вещица, похожая на пузырек.

Не дожидаясь продолжения, Рихард бросился к Лукреции так быстро, словно им управлял дьявол, а не сам он нес бесенка. Он застал ее в компании двух джентльменов. Сначала они осудили грубияна-разносчика за то, что он осмелился вторгнуться к ним, но потом скупили почти все его товары, потому что Лукреция узнала кое-что из своих старых ценностей, а также их нынешнего продавца. Вид его в таком состоянии, казалось, нисколько не омрачил ее веселья. Что же касается бутылочного чертенка, то его никто не захотел покупать, поскольку Лукреция заявила, что не может смотреть на это безобразие.

- Не говорите так, - возразил Рихард, - моя прекрасная невнимательная собеседница. Позвольте мне только шепнуть вам на ушко о некоторых его достоинствах, и я уверен, вы больше не будете колебаться.

Она отошла с ним немного в сторону, и он раскрыл ей все могущественные оккультные качества своего маленького бутылочного чертенка.

- Мошенник! - воскликнула недоверчивая девушка. - Неужели ты думаешь ввести людей в заблуждение такими прекрасными историями, как эта? Если бы это было правдой, уверена, ты бы сначала позаботился о том, чтобы обзавестись чем-нибудь получше этих грязных тряпок. Убирайся вон, негодяй! Убирайся, или я объявлю тебя колдуном и распространителем черной магии, и тогда и ты сам, и твой дьявол будете сожжены вместе.

Оба кавалера приняли участие в стычке и пинками спустили несчастного разносчика и его товар с лестницы. Не в силах вынести такое унижение и в ужасе от мысли, что его сожгут на костре как колдуна, Рихард поспешил покинуть Венецию со всей возможной поспешностью; на следующий день он покинул территорию, которую теперь считал землей всех своих несчастий.

Между тем он не забывал о более близкой причине своего несчастья и, вытащив из кармана маленького смуглого чертенка, закричал:

- Ах ты, нечестивый дьявол! если я еще раз обращусь к тебе за помощью, то только для того, чтобы избавиться от тебя навсегда.

Излив таким образом горечь своих чувств, он немедленно пожелал получить сумму, гораздо более значительную, чем предыдущая, и затем, едва не падая под ее тяжестью, отправился в следующий город. Здесь он купил великолепный экипаж, нанял многочисленную свиту и отправился в Рим, уверенный, что там он скоро сможет найти кого-нибудь, кому не постесняется сбыть с рук своего нежеланного маленького спутника. Всякий раз, тратя дукат, он требовал, чтобы бес заменял его другим, чтобы, продав свой флакон, у него оставалась та же сумма. Это казалось ему не более чем справедливой компенсацией за те ужасы, которые он постоянно терпел, потому что, в дополнение к ночным визитам ужасного призрака, которые больше не прекращались, он видел также бутылочного дьявола, постоянно резвящегося внутри сосуда с самым жутким ликованием, как будто теперь он был совершенно уверен в том, что его ждет добыча.

Едва его богатство и положение, которое он занимал, обеспечили ему доступ в высшие круги общества, как постоянный страх не позволил ему дождаться подходящего случая, чтобы освободиться от своего мучителя. Он постоянно предлагал свой пузырек каждому встречному, требуя за него три гроша немецкими деньгами; вскоре на него стали смотреть как на сумасшедшего, и все над ним смеялись. Деньги поднимают настроение, а вместе с ними появляется много хороших друзей. Так было и с Рихардом, но как только он доставал свой пузырек и заговаривал о трех грошах, присутствующие были рады избавиться от его назойливости.

В конце концов его отчаяние стало так велико, что он больше не мог оставаться в Риме и решил испытать свою судьбу на войне, надеясь, что там, по какой-то случайности, он сможет хотя бы избавиться от причины своих страданий. Он слышал, что два небольших итальянских государства вовлечены в военные действия, и был готов поддержать одну из сторон. Облаченный в богатую золотую кирасу, украшенную змеиным гребнем из перьев, вооруженный превосходно закаленным мечом и двумя прекрасными кинжалами, он отправился в путь верхом на благородном испанском скакуне в сопровождении трех человек, каждый из которых был великолепно экипирован.

Столь отважный доброволец не должен напрасно предлагать свои услуги. Таким образом, Рихард вскоре оказался в отряде храбрых товарищей и вел в лагере такую веселую жизнь, с выпивкой и пением, что его страхи перед смертью и ночные видения постепенно начали покидать его. Усвоив урок из того, что пережил в Риме, он теперь был осторожен, выставляя на продажу свои странные изделия, стараясь не настаивать на их покупке с такой подозрительной настойчивостью. На самом деле он почти никому не говорил об этом, надеясь таким образом получить возможность встретиться с кем-нибудь, кто не отказался бы от этого, если бы оно было предложено совершенно неожиданно и с кажущимся безразличием.

Однажды утром, когда Ричард играл в кости с несколькими товарищами, их внезапно призвал на битву сигнал тревоги, поданный трубой. Тотчас же раздался крик: "По коням!" - и он радостно вскочил в седло; конь заржал и ударил копытом о землю. Военачальники подбадривали свои войска. Был подан сигнал к бою. Отряд вражеской кавалерии выступил вперед, очевидно, с целью помешать атаке, но вскоре отступил под натиском своих противников, и Рихард со своими товарищами были не последними среди преследователей. В воздухе засвистели пули, многие всадники упали с коней, обливаясь кровью, и покатились по земле. Несмотря на свое личное мужество, Рихард не мог без содрогания думать о непосредственной опасности, которой подвергался, опасаясь, что какой-нибудь роковой снаряд может в одно мгновение отдать его во власть ада. Едва он выразил желание скрыться с опасного места, как конь унес его в лес, находившийся неподалеку. Он так сильно пришпорил животное и заставил его мчаться, что, когда оно, наконец, остановилось, то было совершенно обессилено. Затем он спешился, так как и сам был очень утомлен, расстегнул кирасу, снял меч и сбрую с коня и, улегшись на траву, сказал:

- Война - всего лишь опасная работа, но она гораздо опаснее, когда у тебя в кармане сам дьявол.

Теперь он начал обдумывать, как ему лучше поступить, и, незаметно для себя, погрузился в глубокий сон.

После того как он предавался отдыху в течение нескольких часов, его разбудили звуки голосов и приближающихся шагов. Он молчал в надежде, что его не заметят, но вскоре понял, что попытка не увенчалась успехом, потому что раздался голос, не слишком дружелюбный и мелодичный:

- Хо! парень, ты уже мертв или нам выпадет честь убить тебя?

Услышав это невежливое обращение, несчастный Рихард поднял глаза и увидел направленный ему в грудь мушкет. Человек, который держал его, был пехотинцем разбойничьего вида, а некоторые из его товарищей уже захватили коня и снаряжение в качестве трофеев. Охваченный ужасом, Ричард самым искренним образом взмолился о пощаде, но добавил, что, если они решат застрелить его, то пусть кто-нибудь из них сначала купит маленький пузырек, который был у него в кармане.

- Какой же ты глупец, - с усмешкой воскликнул один из парней, - если думаешь, что мы здесь будем что-то покупать. Мы просто заберем у тебя все.

С этими словами он схватил склянку и сунул ее себе за пазуху.

- Во имя Господа, - воскликнул Ричард, - замечательно, если ты сможешь оставить ее себе, но этого ты не сможешь сделать, пока сначала не купишь ее.

Солдаты рассмеялись, услышав эти слова, и, подумав, что он лишился рассудка, оставили его и пошли прочь.

Порывшись в кармане, Рихард нашел там пузырек, после чего, подняв его так, чтобы они могли его видеть, окликнул солдат.

- Разве я не говорил тебе, - сказал он печально, - что он недолго пробудет у тебя? Заплати мне ту мелочь, которую я требую, и он твой.

- Фокусник, - сказал солдат, - ты думаешь обмануть меня своими трюками?

Он снова взял склянку в руки и побежал прочь, чтобы догнать своих товарищей. Однако внезапно резко остановился, с проклятием воскликнув, что склянка снова исчезла. Пока он искал ее на земле, Рихард снова окликнул его.

- Возвращайся, мой добрый друг, потому что она у меня в кармане.

Убедившись, что это действительно так, солдат еще больше захотел завладеть столь любопытной и удивительной вещью. В таких случаях маленький дух всегда проявлял больше живости и проворства, зная, что такие сделки ускоряют окончание срока его службы.

Однако три гроша все равно показались солдату слишком большой суммой.

- Ну что ж, раз тебе так не хочется расставаться со своими монетами, пусть это будет один грош, и можешь забрать свою покупку.

Сделка была заключена, деньги уплачены, и маленький бутылочный дьявол передан своему новому хозяину. Пока солдат и его товарищи рассматривали существо и забавлялись его выходками, Рихард размышлял о своей будущей судьбе. На сердце у него стало совсем легко, но, к сожалению, кошелек его был так же легок, как и сердце, и он не знал, что делать дальше, потому что не рискнул бы вернуться к своему отряду, хотя оставил там не только своих людей и вещи, но и деньги. Отчасти ему было стыдно за свое позорное бегство, отчасти он боялся, что, если вернется, его могут казнить как дезертира. Ему пришло в голову, что было бы не лишним предложить присоединиться к этим солдатам, поскольку из их разговора он понял, они принадлежат к другой партии, среди которой он наверняка останется неизвестным. Теперь, потеряв все свои деньги и избавившись от своего маленького дьявола, он чувствовал, что к нему вернулась часть его мужества, и был отнюдь не прочь еще раз рискнуть своей жизнью в надежде обрести какую-нибудь ценную добычу. Он высказал свои пожелания, и, поскольку его предложение было принято, немедленно отправился в путь со своими новыми товарищами. Капитан был не слишком щепетилен, принимая на службу такого высокого и хорошо сложенного молодого человека, как Рихард, которого посчитал вполне подходящим для них. Однако тот все еще был недоволен своей участью, поскольку со времени последней битвы обе армии оставались совершенно бездеятельными, не предпринимая никаких нападений и обсуждая мирный договор. При таких обстоятельствах опасность получить ранения была невелика, но в то же время было очень мало возможности разжиться добычей. Вместо этого, войскам приходилось довольствоваться походной едой и скудным жалованьем. Вдобавок к этому, в то время как его товарищи обогатились на предыдущих предприятиях, Рихард, некогда богатый торговец, был почти единственным нищим среди богатых соседей. Поэтому вполне естественно, что такая жизнь ему наскучила, и однажды, получив свое ежемесячное жалованье, - слишком незначительное для его потребностей, но в то же время слишком большое, чтобы он не попытался что-то с ним сделать, - он решил пойти в торговую лавку и посмотреть, не принесут ли ему кости больше, чем принесли уличная торговля или война.

Удача, как обычно, была переменчива. То он выигрывал, то проигрывал, и так продолжалось до поздней ночи, когда карты повернулись против него, и он проиграл все, что у него было. Он предложил поставить на кон свои патроны, поскольку больше ему нечего было предложить. Предложение было принято, и когда уже готовился бросок, Ричард понял, что солдат, принявший ставку, был тем самым человеком, который купил бутылочного дьявола, с помощью которого он, несомненно, был уверен в победе. Он с удовольствием крикнул бы "Стоп!", но игральные кости уже решили судьбу его противника. Проклиная свою злую судьбу, он покинул компанию и в темноте удалился в свою палатку. Товарищ, которому так же не повезло в игре, но чей мозг был менее разгорячен вином, взял его за руку, и, когда они вместе пошли дальше, он спросил, есть ли у него в палатке еще патроны.

- Нет, - яростно возразил Рихард. - Если бы они у меня были, они послужили бы мне для той же цели.

- В таком случае, - сказал его спутник, - тебе следовало бы запастись новыми, потому что, если комиссар придет проверять их и обнаружит, что их у тебя нет, он прикажет тебя расстрелять

- Это, конечно, плохо, но у меня нет ни патронов, ни средств, чтобы их раздобыть.

- Тогда твое положение плачевно, - ответил тот, - потому что комиссар приезжает завтра.

Это известие в какой-то степени отрезвило Рихарда, и он пошел спросить у своих товарищей, не одолжит ли ему кто-нибудь немного патронов. Все, однако, посмеялись над ним, как над безумцем, и посоветовали не беспокоить их всякими глупостями. В сильнейшем страхе, что на следующий же день его прикажут расстрелять, он обшарил все вокруг в надежде найти какую-нибудь мелочь, но нашел не более пяти геллеров. Несмотря на поздний час, он перебегал от палатки к палатке в надежде найти кого-нибудь, кто продал бы ему патроны. Одни смеялись над ним, другие оскорбляли, но никто не давал ему того, чего он хотел. Наконец он подошел к палатке, в которой, как он обнаружил, находился тот самый солдат, который совсем недавно, играя, лишил его патронов.

- Товарищ, - воскликнул Рихард в сильном волнении, - если кто-то и должен помочь мне в этой крайней ситуации, так это ты. Только что ты выиграл у меня все мои патроны, и не в первый раз в моей жизни оказался причиной моих несчастий. Завтра сюда приедет комиссар, и, если я не смогу предъявить свои патроны, он, несомненно, отдаст приказ о моем расстреле. Ты должен либо дать мне патроны, одолжить их или продать.

- Что касается дарения или взаймы, то я давно отрекся от этого, но, чтобы облегчить твое горе, я соглашусь продать тебе немного. Сколько у тебя есть денег?

- Пять геллеров, - меланхолично ответил Рихард.

- Что ж, - сказал солдат, - чтобы показать, что я готов оказать тебе дружескую услугу, вот тебе пять патронов за пять геллеров. А теперь иди отдыхать и больше не тревожь ни меня, ни моих соседей.

На следующий день войскам был устроен смотр, и Рихард прошел его с пятью патронами, после чего на какое-то время почувствовал себя в высшей степени счастливым, несмотря на все выпавшие на его долю несчастья. Радость его, однако, была очень недолгой, потому что, вернувшись в свою палатку, он обнаружил, что вынужден ужинать грубым хлебом, к которому не было подано ничего лучшего, чем его собственные размышления.

- Чего бы я только не отдал сейчас, - вздохнул он, - если бы у меня был хотя бы один из тех дукатов, которые я так бессмысленно растратил в дни своего безумия!

Едва он успел загадать это желание, как - о чудо! в его руке оказался прекрасный сверкающий золотой дукат. Мысль о дьяволе в бутылке, мгновенно промелькнувшая у него в голове, затмила все удовлетворение, которое он мог бы испытывать, обнаружив, что стал обладателем столь ценного куска золота.

В этот момент в палатку с озабоченным видом вошел товарищ, у которого он купил патроны, и сказал:

- Друг, я не нашел флакончик с маленьким черным существом. Ты, должно быть, хорошо его помнишь. Это тот самый флакончик, который я когда-то купил у тебя. Не случилось ли так, что я по ошибке продал его тебе за патрон, потому что я завернул его в бумагу и он лежал рядом с ними?

Дрожащей рукой Рихард порылся в своей коробке с патронами и первым, что ему попалось под руку, оказался роковой пузырек.

- Ха! - воскликнул солдат. - Все в порядке. По правде говоря, каким бы уродливым ни было это создание, мне бы не хотелось его терять, потому что я почему-то не могу отделаться от мысли, что оно приносит мне удачу. Итак, товарищ, забери у меня один из моих геллеров и верни мне мой флакон.

Рихард с готовностью согласился на это предложение, и солдат ушел не менее довольный.

Бедняге Рихарду стало не по себе после того, как он снова встретился со своим бутылочным дьяволом и заполучил его в свои руки. Он не мог отделаться от мысли, что видит, как дьявол ухмыляется ему сквозь складки палатки, и что он задушит его во сне. Как ни хотелось ему подкрепиться, он отшвырнул от себя монету, и в конце концов его страх, что проклятое существо снова вернется, пока он будет там оставаться, достиг такой силы, что он убежал из лагеря и забрался в густой лес, где, измученный тревогой и усталостью опустился на землю в безлюдном месте.

- Ах, - воскликнул он там, задыхаясь, - если бы у меня была походная фляга с водой, чтобы не умереть от слабости! - И бутылка с водой оказалась рядом с ним. И только после того, как он выпил изрядный глоток, ему пришло в голову спросить себя, каким образом она сюда попала. Ему в голову пришла мысль о бутылочном дьяволе, когда, сунув руку в карман, он нащупал там пузырек. Охваченный внезапным ужасом, он упал в глубокий обморок.

Пока он пребывал в таком состоянии, к нему вернулся прежний ужасный сон, в котором он увидел, как маленький бутылочный чертенок вытягивается все длиннее и длиннее и наконец, отвратительно ухмыляясь, устраивается у него на груди. Он начал спорить с чудовищем, утверждая, что оно ему больше не принадлежит, но существо ответило глухим смехом:

- Ты купил меня за геллер, поэтому должен либо продать меня дешевле, либо сделка не состоится.

Рихард в ужасе вскочил, и ему показалось, что он снова видит ужасную фигуру, возвращающуюся в пузырек в его кармане. В состоянии мучительного оцепенения он швырнул пузырек вниз по крутому склону, но сразу же после этого снова почувствовал его у себя в кармане.

- Увы мне, увы! - завопил несчастный. - Каким счастливым я когда-то считал себя, обнаружив, что, как бы далеко ни забросил пузырек, он всегда возвращался ко мне! То, что он так поступает теперь - мое несчастье, да, мое вечное несчастье!

Он бросился бежать сломя голову сквозь заросли, натыкаясь в темноте на стволы деревьев и обломки скал и слыша при каждом шаге, как позвякивает склянка в его кармане.

К рассвету он добрался до открытой равнины, которая, по-видимому, была хорошо обработана. Несколько воодушевленный открывшейся перспективой, он начал надеяться, что все его переживания были всего лишь сном, и что флакон окажется не более чем обычной бутылкой. Он вынул его и поднес к солнцу. Увы! он все еще видел, как маленькое черное чудовище приплясывает на месте и, как обычно, протягивает к нему свои маленькие уродливые ручки, словно хочет схватить его. Издав громкий крик боли, он уронил пузырек на землю, но сразу же почувствовал его у себя в кармане.

Теперь ему предстояло сделать крайне важное дело - повсюду разузнать о какой-нибудь монете, стоимость которой была бы меньше геллера. Нигде он не мог раздобыть таких денег, так что в конце концов, отчаявшись когда-либо избавиться от чудовища, которое теперь грозило неминуемо стать его хозяином, он больше не думал прибегать к его услугам. Растущий ужас не позволял ему думать ни о чем, кроме своего жалкого положения. Он бродил здесь и там, питаясь милостыней, и так как у него был дикий, безумный вид, и он постоянно выпрашивал у всех какую-нибудь монету меньше геллера, его сочли сумасшедшим и прозвали "Полоумный Пол-Геллера", под каковым прозвищем он вскоре стал известен повсюду.

Говорят, иногда стервятник вцепляется когтями в спину молодого оленя и таким образом затравливает бедное животное до смерти, которое, убегая в агонии, тащит за собой своего свирепого безжалостного врага. Так было с Рихардом и бесом во флаконе.

Однако вместо того чтобы сопровождать его в его непрекращающихся и неизменных страданиях, давайте пропустим значительный промежуток времени и перейдем к важному событию.

Однажды он заблудился в дикой скалистой местности и присел отдохнуть у небольшого ручья, журчание которого, казалось, выражало сочувствие к его несчастью. Раздался громкий топот лошадиных копыт по каменистой поверхности земли, и на большом черном коне дикого вида появился человек гигантских размеров и чрезвычайно устрашающего вида. Он был одет в темно-кроваво-красную одежду и подъехал к тому месту, где сидел Рихард.

- Отчего ты так печален, юный незнакомец? - спросил он, обращаясь к юноше, который невольно вздрогнул от его голоса, словно от смутного предчувствия чего-то дурного. - Я бы принял тебя за торговца. Стало быть, ты заключил невыгодную сделку? Ты купил что-нибудь по слишком высокой цене?

- Увы, нет! Скорее, по слишком низкой, - дрожащим голосом ответил Рихард.

- Да, я и сам так думаю, - с мрачным смешком ответил всадник. - У тебя, значит, есть на продажу существо, которое называют бутылочным бесенком? Или я ошибаюсь, полагая, что ты и есть тот самый Сумасшедший Пол-Геллера?

Бедный юноша едва мог ответить, так велик был его ужас, ибо он каждую минуту ожидал, что мантия призрака развернется в широкие крылья, его конь примет еще более ужасный призрачный вид, и, изрыгая из ноздрей адское пламя, чудовище унесет его в преисподнюю, область вечных страданий.

Но страшный всадник сказал несколько более мягким голосом и с менее устрашающим выражением лица:

- Я понимаю, за кого ты меня принимаешь, но успокойся, ибо я - не он. Я скорее явился, чтобы спасти тебя, если это возможно, от его власти, поскольку уже несколько дней ищу, чтобы стать покупателем твоего флакона. По правде говоря, друг мой, ты заплатил за него ужасно маленькую сумму, и я даже не могу сказать тебе, где можно найти монету меньшего достоинства. Слушай и повинуйся мне. По другую сторону этой горы живет молодой принц, который представляет собой молодого распутника. Завтра, когда он будет возвращаться с охоты, я сначала уведу его подальше от сопровождающих, а потом напущу на него чудовище. Подожди здесь до полуночи, а затем, как только луна поднимется над той зазубренной скалой, отправляйся в ущелье слева, не торопясь, но и не мешкая. Итак, ты прибудешь на место как раз в тот момент, когда чудовище схватит принца. Нападай на него без боязни, ибо оно неизбежно уступит тебе, и столкни его с крутого обрыва в море. Тогда, в награду за то, что ты спас его, потребуй от принца, чтобы он отчеканил для тебя два пол-геллера, и отдай их мне, чтобы я мог купить твоего бутылочного дьявола на один из них.

Так сказал всадник и, не дожидаясь ответа, медленно поскакал в лес.

- Но где я найду тебя, когда получу эти пол-геллера? - воскликнул Рихард.

- У Черного источника, о котором каждая старая карга в округе сможет рассказать тебе, - и затем торжественным, но широким шагом ужасный конь унес прочь своего не менее ужасного всадника.

Тот, кто уже потерял почти все, не рискует больше ничем. Поэтому Рихард, поскольку его положение было столь отчаянным, решил последовать совету незнакомца.

Наступила ночь, и вскоре над скалистыми вершинами скал, на которые ему указали, показалась восходящая луна. Бледный странник, дрожа, поднялся и вошел в темное ущелье. Все там казалось безрадостным и мрачным. Бледный лунный луч редко пробивался над высокими пропастями. Узкий проход, казалось, был затянут темным, гнетущим туманом. В остальном здесь не было ничего особенно ужасного. Рихард чувствовал, что ему вовсе не хочется задерживаться в мрачной долине; но, следуя строгому предписанию таинственного всадника, он не ускорил шага, твердо решив не обрывать сразу ту единственную тонкую нить, которая еще связывала его со светом и надеждой.

По прошествии нескольких часов красные полосы рассвета осветили его путь. Освежающий ветерок коснулся его лба. Как раз в тот момент, когда он собирался выбраться из глубокой долины и насладиться лесным пейзажем и лазурными водами моря, раскинувшимися неподалеку от него, его потревожил пронзительный крик отчаяния. Оглядевшись, он увидел, что чудовище напало на юношу в великолепном охотничьем костюме, и свалило его на землю. Первым побуждением Рихарда было немедленно броситься на помощь незнакомцу, но мужество покинуло его, когда он ясно разглядел чудовище и увидел, что оно напоминает огромного ужасного бабуина с оленьими рогами на лбу; и, несмотря на крики несчастного о помощи, он был готов повернуть назад. Однако, вспомнив все, что сказал всадник, и вдохновленный страхом своей вечной участи, он поспешил напасть на чудовище с сучковатой дубиной как раз в тот момент, когда оно схватило несчастного охотника своими когтями, чтобы подбросить его в воздух, а затем поймать его ветвистыми рогами, когда он будет падать вниз. При приближении Рихарда оно выпустило свою добычу и с отвратительным, наводящим ужас криком бросилось бежать. Он преследовал его, пока, прыгнув с обрыва в море, оно не обратило на него свой страшный лик и не скрылось затем под волнами.

Воодушевленный успехом, юноша с триумфом вернулся к охотнику, которого только что спас и который, как и ожидал Рихард, объявил себя принцем этой территории. После восхваления храбрости своего спасителя принц предложил Рихарду смело просить у него все, что тот пожелает.

- Все? - воскликнул Рихард в порыве радостной надежды. - Вы серьезно? Дадите ли вы мне свое королевское слово, что выполните все, что я попрошу у вас?

Принц подтвердил свое обещание, заверив его самым торжественным образом, что с радостью выполнит любую его просьбу.

- Тогда умоляю вас, ради всего святого, распорядитесь, чтобы для меня немедленно отчеканили несколько полу-геллеров, хотя бы всего два.

Пока принц с нескрываемым изумлением разглядывал своего странного просителя, подошли несколько человек из его свиты, и, когда услышали о приключении и о необычной награде, которую за него просили, один из них узнал в просителе бедного Безумного Пол-Геллера.

Принц расхохотался, в то время как Рихард, обхватив руками колени, самым трогательным образом заклинал его, заявляя, что, если он не получит пол-геллера, его душа обречена на вечную погибель.

На это принц ответил, продолжая смеяться:

- Встань, мой друг. Я дал свое королевское слово, и, если ты будешь настаивать на своей просьбе, я обязуюсь снабдить тебя половинами геллеров, сколько душе угодно. Если тебя устроит монета еще меньшего достоинства, я могу предложить ее тебе и без помощи моего мастера по чеканке, поскольку все соседние провинции утверждают, что мои геллеры настолько легкие, что их требуется три, чтобы сойти за один обычный.

- Если бы это было действительно так... - начал Рихард.

- Ты первый, - ответил принц, - кто когда-либо усомнился в этом. Однако, если после испытания они окажутся неподходящими для твоей цели, обещаю, что прикажу отчеканить для тебя что-нибудь менее ценное, если это будет возможно.

Сделав это, он приказал, чтобы Рихард сначала получил целый мешок геллеров. Последний немедленно помчался в соседнюю провинцию, где был чрезвычайно обрадован, обнаружив в первой же гостинице, что люди не желают обменивать один геллер на три, которые он предложил им.

Тогда он стал спрашивать, как пройти к Черному фонтану, когда несколько детей, услышав его, с испуганными криками убежали прочь, а хозяин не без содрогания сообщил ему, что это зловещее место, которое вряд ли когда-либо посещали смертные. Однако он прекрасно знал, что вход в него находится недалеко, через пещеру, возле которой растут два полусгнивших дуба, так что Рихард не мог ошибиться в том, что нашел ее; но Боже упаси, чтобы он или любой другой христианин когда-либо искал ее.

Услышав это, Рихард снова сильно встревожился, но, будь что будет, он должен попытаться, и поэтому отправился на поиски этого места. Даже на расстоянии пещера имела самый мрачный и устрашающий вид. Казалось, дубы замерли от ужаса при виде страшной впадины, у входа в которую, когда он приблизился к ней, оказался странный камень. Казалось, он был сплошь покрыт мрачными лицами, некоторые из которых напоминали бабуина-чудовище на морском берегу, но, если смотреть без страха и внимательно, можно было понять, что это просто неровный камень. Не без трепета Рихард прошел мимо него. Теперь бутылочный чертенок так потяжелел у него в кармане, что, казалось, хотел помешать ему двигаться дальше. Это обстоятельство придало ему смелости продолжать, "ибо, - подумал он, - мне надлежит сделать то, чего это существо не хочет, чтобы я делал".

Когда он углубился в пещеру, темнота стала такой густой, что он не мог различить никаких ужасающих очертаний. Теперь он продвигался с предельной осторожностью, нащупывая дорогу палкой, чтобы не свалиться в какую-нибудь пропасть, но под ногами у него не было ничего, кроме мягкой, поросшей мхом земли. Наконец он добрался до выхода из пещеры и очутился в мрачной лощине, окруженной крутыми холмами. По одну сторону он увидел черного коня таинственного покупателя фиала, который стоял неподвижно, словно бронзовая статуя. Напротив него из скалы бил источник, и в нем мрачный всадник мыл лицо и руки. Но этот ужасный поток был чернильного цвета и окрашивал все, к чему прикасался, и когда гигантская фигура повернулась к Рихарду, тот заметил, - его лицо стало похожим на лицо мавра, что создавало ужасный контраст с его кроваво-красными одеждами.

- Не дрожи, - воскликнул таинственный незнакомец. - Это всего лишь одна из церемоний, которые я обязан совершать. Каждую пятницу я обязан мыться таким образом в знак презрения к Тому, кого вы называете своим Богом. Я также вынужден заново пачкать свои одежды кровью. Это то, что придает им такой смертоносный блеск. Есть и другие церемонии, которые я обязан выполнять. Я заключил столь прочное соглашение с силами тьмы как телом, так и душой, что теперь для меня совершенно невозможно добиться искупления на любых условиях. И на каких, по-твоему, условиях я продал себя? За сто тысяч в год. Несмотря на мое собственное отчаянное положение, я все же готов услужить тебе, купив беса, которого ты носишь в своем флаконе, и таким образом предотвратить окончание его долгого служения. Твое спасение из ада приведет их в такую ярость, что, не обращая внимания ни на что другое, я сделаю это. Как будут звучать их бессильные проклятия под глубокими сводами! Ха! ха! ха!

Он расхохотался так, что скалы отозвались эхом, а черный конь, который до сих пор стоял неподвижно, казалось, съежился от ужаса при этом звуке.

- Ну, друг, - спросил он, - принес ли ты мне пол-геллера?

- Ничто не поможет тебе, дьявол! Сопротивление напрасно. Поэтому в знак твоего повиновения дай мне немедленно столько золота, сколько сможет унести мой сильный конь.

Не успел он отдать приказание, как огромное животное замерло, тяжело дыша под золотой ношей. Затем кроваво-красный всадник взобрался ему на спину и вместе со своим конем, казалось, исчез на склоне холма, - исчез навсегда.

Рихард несколько минут стоял, как вкопанный, в оцепенении от изумления и радости, но воздух в этом месте казался тревожным и тяжелым, а глухой голос, доносившийся из темных вод Черного фонтана, воскликнул:

- Итак, все наши усилия напрасны, ибо тот, кто, будучи обречен на гибель, смог спасти другого, может быть, даже и сам будет спасен.

Пораженный ужасом от этого звука, но ликуя от важности услышанного, Рихард бросился через пещеру, чтобы снова ощутить атмосферу рая.

Теперь он был уверен, что навсегда избавился от своего злого врага, и снова взглянул на лик природы с чувствами, которые долгое время были чужды его сердцу. Бросившись на траву, он в экстазе восторга смотрел на чистое, спокойное, солнечное небо, и поток теплых слез выражал ту благодарность, для которой он не находил слов. Молодой торговец испытывал облегчение и стал веселым, как невинный мальчик, но в нем уже не было ничего похожего на его прежнее легкомыслие. С тех пор он посвятил себя служению небесам и вскоре преуспел благодаря честному труду.

Всякий раз, когда впоследствии он рассказывал своим охваченным благоговейным страхом внукам о приключениях своей юности, после произнесения благочестивой молитвы за упокой души своего избавителя, он добавлял в качестве морали к своему рассказу:

- Не стремитесь, мои дорогие дети, к богатству, нажитому нечестным путем. Это дух, который ведет нас к гибели.

ДЕВИЦА СКЮДЕРИ

(перевод А. Соколовского, 1885 г.)

Рассказ из времен Людовика XIV

На улице Сент-Оноре стоял небольшой домик, подаренный благосклонностью Людовика XIV и госпожи де Ментенон известной писательнице Мадлен де Скюдери.

Однажды поздней ночью, осенью 1680 года, послышался внезапно сильный стук в дверь упомянутого домика, громко отозвавшийся по всему помещению. Батист, исполнявший в скромном хозяйстве Скюдери должность повара, лакея и привратника, отлучился в этот день, с позволения своей госпожи, в деревню, на свадьбу сестры, так что из всей домашней прислуги в доме оставалась только горничная хозяйки Мартиньер. Услыхав этот необычный стук и вспомнив, что Батиста не было дома, а значит, что они с госпожой в доме одни, без всякой защиты, Мартиньер сильно испугалась; ей пришли на ум все случаи грабежей и убийств, беспрестанно происходивших в то время в Париже. Мысль, что там, внизу, была толпа убийц, привлеченных уединенным положением дома и решившихся во что бы то ни стало ограбить его обитателей, овладела ею до того, что она, не смея пошевелиться, сидела дрожа в своей комнате, внутренне проклиная Батиста вместе со свадьбой его сестры. Между тем удары становились все сильнее и сильнее, и вскоре к ним присоединился громкий, умоляющий голос: "Отворите! Отворите ради Бога!" Мартиньер, как ни была испугана, зажгла, однако, свечу и решилась выйти в сени. Там поразивший ее голос уже совершенно ясно говорил: "Отворите ради Христа, отворите!" - "Неужели так говорят разбойники? - невольно мелькнуло в голове Мартиньер. - Уж не просит ли, наоборот, кто-нибудь защиты от них, наслышавшись о добром сердце моей госпожи? Но только надо быть осторожными!" Говоря так, отворила она окошко и громко спросила, нарочно стараясь говорить низким голосом, чтобы придать ему сходства с мужским, кто это стучит там так, что перебудил весь дом? При слабом мерцании лунного света, прорвавшего как раз в эту минуту облака, увидела она высокую, закутанную в светло-серый плащ фигуру, с широкой, надвинутой на глаза шляпой и, испугавшись вдвойне при этом виде, закричала еще громче, призывая несуществующую прислугу:

- Клод! Пьер! Батист! Ступайте вниз и посмотрите, что за мошенник ломится к нам в дом!

Но незнакомец, услышав это, поднял голову и сказал самым ласковым, умоляющим тоном:

- Ах! Милая госпожа Мартиньер, как ни стараетесь вы говорить чужим голосом, но я узнал вас тотчас, и я также знаю, что Батист уехал в деревню и что кроме вас и вашей госпожи в доме никого нет. Отворите, прошу, мне без всякого страха дверь. Мне надо, во что бы то ни стало, сию же минуту поговорить с вашей хозяйкой.

- Да вы, кажется, сошли с ума, - ответила Мартиньер, - вообразив, что госпожа моя станет говорить с вами среди ночи. Она давно спит, и я ни за что на свете не пойду тревожить ее первый, сладкий сон, который так необходим в ее годы для подкрепления сил.

- Полноте, - перебил незнакомец, - я знаю хорошо, что госпожа ваша только что отложила в сторону свой роман "Клелия", над которым работает так усердно, и теперь сочиняет стихи для прочтения их завтра у маркизы де Ментенон. Умоляю вас, будьте милосердны, отворите мне дверь! Знайте, что дело идет о спасении от гибели несчастного, чья жизнь, честь и свобода зависят от одной минуты разговора с вашей госпожой! Подумайте, как рассердится на вас она сама, узнав, что вы, жестокосердно меня прогнав, тем самым погубили горемыку, пришедшего умолять ее о помощи!

- Ну что за просьбы в такой поздний час! - возразила, все более и более теряясь от изумления, Мартиньер. - Приходите завтра утром.

- Разве судьба останавливает свои быстрые как молния удары? - перебил ее незнакомец. - Разве она подсчитывает часы и минуты? Пропустить минуту - значит сделать спасение невозможным. Отворите же мне дверь! Не бойтесь бедняка, покинутого всем светом, преследуемого немилосердной судьбой и пришедшего умолять вашу госпожу о спасении его от надвигающейся гибели!

Мартиньер расслышала, что незнакомец, произнеся эти слова, горько зарыдал, и при этом голос его показался ей кротким и тихим, как голос ребенка. Она почувствовала жалость и, не думая больше, быстро повернула ключ в замке.

Едва дверь отворилась, незнакомец в плаще, ворвавшись в комнату, закричал диким голосом невольно отшатнувшейся Мартиньер:

- Веди меня к своей госпоже!

Мартиньер в испуге, осветив его поднятой вверх свечой, увидела бледное, искаженное лицо еще совершенно молодого человека. Но каков же был ее ужас, когда из-под распахнувшегося плаща незнакомца вдруг увидела она блестящий стилет, за рукоятку которого схватился он, угрожающе сверкнув глазами. Бедная женщина чуть не лишилась чувств от страха, а молодой человек крикнул ей еще пронзительнее:

- Говорю тебе, веди меня к твоей госпоже!

Мысль об опасности, угрожавшей ее любимой госпоже, которую давно привыкла она почитать за добрую, нежную мать, мелькнула в душе верной горничной и воспламенила в ней храбрость, на какую она в другой раз сама бы не сочла себя способной. Быстрым движением захлопнула она отворенную дверь во внутренние комнаты и, встав перед ней, отвечала решительно:

- Не очень-то вяжется твое теперешнее поведение с жалобным видом, которым ты-таки сумел меня смягчить, стоя на улице. Но, во всяком случае, госпожи моей ты не увидишь. Если у тебя точно нет ничего дурного на уме и если ты не боишься дневного света, то приходи завтра поутру и объясни, что тебе нужно, а теперь изволь убираться вон!

Незнакомец, выслушав это, тяжело вздохнул и, сверкнув своим страшным взглядом на Мартиньер, снова схватился за стилет. Она же, безмолвно поручив свою душу Богу, смело смотрела ему в глаза, загородив собою дверь, через которую должен был пройти этот человек, чтобы попасть к ее госпоже!

- Еще раз повторяю тебе: веди меня! - крикнул он.

- Можешь делать что тебе угодно, - отвечала Мартиньер, - я не тронусь с места! Убей меня, если хочешь, но тогда не избежать тебе самому смерти на Гревской площади, вместе с подобными тебе злодеями!

- О-о! Ты в самом деле права! - перебил незнакомец. - Вооруженный таким образом, я действительно похож на разбойника, но только товарищи мои еще не осуждены! Нет, нет... не осуждены!

И с этими словами выхватил он стилет из ножен, бросая яростные взгляды на смертельно испуганную женщину.

- Милосердный Боже! - прошептала она, готовясь к смерти, но тут вдруг стук копыт и звон оружия послышались за окном.

- Стража! Это стража! - воскликнула Мартиньер. - Помогите! Помогите!

- Ты хочешь меня погубить, злая женщина! - прошептал незнакомец. - Так будь же что будет!.. На!.. Возьми! Отдай это твоей госпоже сегодня же или, если хочешь, завтра! - и с этими словами он, вырвав из рук Мартиньер свечу и быстро ее задув, сунул ей в руки маленький ящичек.

- Отдай это своей госпоже, если только тебе дорого спасение твоей души! - крикнул он еще раз и затем быстро выбежал на улицу.

Мартиньер, упавшая от страха на пол, с трудом поднялась и, ощупью добравшись в темноте до своей комнаты, в бессилии опустилась в кресло. Звук поворачиваемого ключа, который она оставила во входной двери, долетел до ее слуха. Затем дверь заперли, и вслед затем тихие шаги раздались у дверей ее комнаты. Лишившись последних сил, сидела она неподвижно и приготовилась ко всему, но, к счастью, новый посетитель, вошедший с ночником в дверь, был не кто иной, как честный, преданный Батист. Он был бледный как смерть и в страшном смятении.

- Ради всех святых, - заговорил он прерывающимся голосом, - скажите, что у вас случилось? Не знаю почему, но какой-то страх не отпускал меня на свадьбе весь вечер. Я ушел раньше и поспешил домой, думая, что Мартиньер спит чутко и уж, наверно, впустит меня, услыхав, что я тихо стучу в дверь. Вдруг навстречу мне попадается дозор, пеший и конный, вооруженный с ног до головы, и окружает меня со всех сторон. К счастью, дозором командовал мой знакомый лейтенант Дегре. Сунув мне под нос фонарь, он меня тотчас узнал и крикнул: "Да это Батист! Что ты шатаешься по ночам вместо того, чтобы стеречь дом? Здесь неспокойно, и мы надеемся сегодня на славную добычу". Можете себе представить, до чего испугали меня эти слова! Без памяти вбежал я по лестнице, как вдруг навстречу мне вырвался из дверей какой-то человек со сверкавшим стилетом в руке и со всех ног пустился бежать по улице. Смотрю - дом отворен! Ключ торчит в замке! Скажите, ради Бога, что все это значит?

Мартиньер, оправясь немного от испуга, рассказала ему обо всем случившемся. Затем они прошли в сени и нашли там потушенную, брошенную незнакомцем свечу.

- Нет никакого сомнения, - заговорил Батист, - что госпожу нашу хотели ограбить, а то и убить. Негодяй этот знал, что вы в доме одни и что госпожа наша сидит еще за работой. Это, наверняка, один из тех мошенников, которые умеют проникнуть в любой дом и хитро выведывают все, что нужно для их дьявольских дел. А маленький ящичек, я полагаю, следует нам, не отворяя, бросить в Сену, где поглубже. Кто знает, не скрыто ли там что-нибудь, что может злодейски отправить на тот свет нашу добрую госпожу. Очень может быть, что, открыв ящичек, она упадет замертво, как старый маркиз де Турне. Вы же знаете, что с ним случилось, когда он открыл поданное ему каким-то неизвестным письмо?

Посовещавшись, верные слуги решили, однако, все рассказать на следующее же утро своей госпоже, причем вручить ей и таинственный ящичек с тем, чтобы открыть его с величайшими предосторожностями. Оба, припоминая все подробности появления подозрительного незнакомца, пришли к убеждению, что тут кроется какая-то тайна, о которой они не вправе были умолчать и разгадку которой должны были предоставить своей госпоже.

Опасения Батиста имели серьезные основания. Как раз в это время Париж стал местом совершения гнусных преступлений благодаря недавно открытому адскому способу, с помощью которого их можно было осуществлять.

Некто Глазер, немец-аптекарь и вместе с тем лучший из современных химиков, занимался, как все люди его ремесла, алхимическими опытами, стараясь отыскать философский камень. В опытах ему помогал один итальянец, по имени Экзили, которому, впрочем, старания добиться возможности делать золото служили только предлогом для совершенно иных целей. Он изучал лишь способы варить, смешивать, перегонять ядовитые вещества, с помощью которых надеялся достичь благосостояния; наконец ему удалось приготовить яд, что не имеет ни запаха, ни вкуса, убивает сразу или постепенно и не оставляет никаких следов в человеческом организме, вводя в заблуждение самых искусных ученых, врачей, которые, не подозревая об отраве, приписывают смерть какой-нибудь естественной причине. Но как ни осторожен был Экзили в этом деле, все-таки навлек он на себя подозрение в торговле ядовитыми веществами, за что и был заключен в Бастилию. Скоро затем в тот же каземат был посажен капитан Годен де Сент-Круа, находившийся долгое время в любовной связи с маркизой де Бренвилье. Муж маркизы не особенно сокрушался о позоре, нанесенном женой его имени, но зато отец ее, кавалер Дре д'Обре, был так возмущен ее поведением, что добился приказа об аресте капитана, и тем самым разлучил преступную пару. К несчастью, поступок этот принес еще более горькие плоды. Сам Экзили не мог бы выбрать себе лучшего сообщника, чем этот малодушный, бесхарактерный, не имеющий никаких убеждений и привыкший с детства к всевозможным порокам человек - капитан Годен де Сент-Круа, горевший, сверх того, жаждой мести и желанием истребить всех своих врагов, на что адское изобретение Экзили годилось ему как самое надежное средство. Сделавшись ревностным его учеником, Сент-Круа скоро превзошел своего учителя и, выпущенный наконец из Бастилии, вышел оттуда готовый действовать и без всякой на то посторонней помощи.

Бренвилье была всегда решительной женщиной, но влияние Сент-Круа сделало ее совершенным чудовищем. По его наущению отравила она сначала своего родного отца, к которому нарочно переселилась, лицемерно уверив его, что хочет заботиться о его старости, потом своих двух братьев и, наконец, сестру. Отца отравила она из мести, а остальных - из-за богатого наследства.

Судьба многих отравителей дает страшный пример того, как совершенные им преступления превращаются в непреодолимую страсть. Без всякой цели, ради одного удовольствия, подобно химикам, производящим свои опыты, отравители часто убивали людей, чья смерть не могла принести им ровно никакой пользы. Внезапная смерть нескольких бедняков в богодельне возбудила впоследствии подозрение, что хлеб, посылавшийся туда еженедельно Бренвилье в качестве благочестивой благотворительности, был отравлен. По крайней мере, доказано вполне, что она однажды отравила за завтраком нескольких из своих гостей паштетом. Кавалер дю Ге и многие другие пали жертвами этого адского угощения. Долго скрывали Сент-Круа, его сообщник Лашоссе и Бренвилье свои преступления в величайшей тайне, но то, что могла скрывать коварная людская хитрость, было наконец обнаружено праведным небом, решившим еще на земле воздать должное злодеям за их преступления. Яд, приготовляемый Сент-Круа, был до того страшен, что если его порошок (который отравители называли "poudre de succession"*) лежал открытым во время приготовления, то было достаточно вдохнуть малейшую его частицу, чтобы мгновенно отравиться самому. Поэтому Сент-Круа всегда надевал во время своих манипуляций стеклянную маску. Однажды, когда он только что собирался всыпать в склянку приготовленный ядовитый порошок, маска сползла, и он, вдохнув тонкую ядовитую пыль, в то же мгновение упал замертво. Так как он умер без наследников, то судебная власть явилась немедленно для опечатывания его имущества. При описи нашли не только ящик с целым арсеналом смертоносных ядов, употреблявшихся Сент-Круа, но и письма к нему Бренвилье, не оставлявших никакого сомнения в ее злодеяниях. Бренвилье бежала в Льеж и скрылась в одном из монастырей. Дегре, офицер полиции, был послан с приказанием арестовать ее во что бы то ни стало. Переодевшись монахом, Дегре явился в монастырь и после долгих стараний успел склонить ужасную женщину на любовную с ним связь, назначив местом свиданий уединенный сад, расположенный за городом. Придя туда, Бренвилье была немедленно окружена сыщиками Дегре, сам же предполагаемый любовник, сбросив монашеское платье, внезапно превратился в офицера полиции и заставил ее сесть в карету, стоявшую наготове у садовых ворот; Бренвилье была немедленно доставлена, окруженная стражей, в Париж. Лашоссе был обезглавлен еще раньше, и вслед за ним та же участь постигла и Бренвилье. Тело ее после казни было сожжено, и прах его развеян по ветру.

______________

* Порошок для наследников (франц.).

Парижане вздохнули свободнее при известии, что чудовище, готовое всегда отравить и друга и врага, получило возмездие за свои преступления. Но вскоре оказалось, что страшное искусство Сент-Круа оставило после себя наследников. Подобно невидимому коварному призраку, смерть прокрадывалась даже в самый тесный круг, основанный на родстве, любви, дружбе, и быстро и уверенно хватала несчастную жертву. Тот, кто был еще вчера цветущим и здоровым, завтра внезапно заболевал и умирал в муках, и все искусство врачей не могло спасти его от смерти.

Богатство, видная должность, красивая или слишком молодая жена - были достаточными причинами, чтобы навлечь на себя преследования и пасть их жертвой. Самое страшное недоверие разрушало священнейшие узы. Муж боялся жены, отец - сына, сестра - брата. Боялись есть за обедом, пить за дружеской беседой, и там, где прежде царили веселье и шутка, люди испуганно искали взглядом скрытого под личиной убийцу. Можно было видеть, как отцы семейств в отдаленных улицах закупают припасы и сами в какой-нибудь грязной харчевне приготовляют себе пищу, боясь адского предательства в собственном доме. И несмотря на это, часто оставалась напрасной самая предусмотрительная предосторожность.

Наконец, король, видя необходимость положить предел злодействам, все более распространявшимся, учредил специальный суд с исключительной целью преследовать и наказывать такого рода преступления. Это была известная, так называемая chambre ardente*, заседавшая недалеко от Бастилии и имевшая своим президентом Ла-Рени. Долго оставались тщетными все усилия Ла-Рени что-либо открыть, несмотря на всю энергию, с какой принялся он за дело. Хитрому Дегре было поручено докопаться до самого источника злодеяний.

______________

* Буквально "пылающая (или огненная) комната" - название, вызванное тем, что заседания суда происходили в помещении, обтянутом черной материей и освещаемой только факелами.

В это время в предместье Сен-Жермен жила одна старая женщина по имени Ла-Вуазен, занимавшаяся гаданием и заклинанием духов и умевшая при помощи своих двух подручных Лесажа и Ле-Вигуре повергать в страх и изумление даже людей, которых нельзя было назвать слабыми и легковерными. Но деятельность ее не ограничивалась этим. Ученица Экзили и Сент-Круа, умела она готовить не хуже их тот страшный, не отставлявший следов яд, с помощью которого помогла она уже многим преступным сыновьям ускорить получение богатого наследства, а некоторым женам обвенчаться с более молодыми мужьями. Дегре успел проникнуть в ее тайну. Она призналась во всем, и была, по приговору chambre ardente, сожжена живой на Гревской площади. У нее нашли список все тех лиц, кто прибегал к ее помощи, и, таким образом, вскоре не только потянулись длинной вереницей, одна за другой казни, но тяжелое подозрение пало даже на лиц высокопоставленных. Так, подозревали, что кардинал Бонзи с помощью Ла-Вуазен отравил в короткое время всех тех, кому он, как архиепископ Нарбоннский, должен был выплачивать пенсион. В сообщничестве с той же ужасной женщиной были обвинены герцогиня Бульонская и графиня Суассон и только на том основании, что имена их найдены были в этом списке, и, наконец, не был пощажен даже Франсуа Анри де Монморанси, Будебель, герцог Люксембургский, пэр и маршал королевства, также обвиненный страшной chambre ardente. Он сам явился по требованию суда в Бастилию, где ненависть и злоба Лувуа и Ла-Рени заключила его в темницу, длиной в шесть футов. Месяцы прошли, прежде чем невиновность герцога стала ясна, причем оказалось, что упавшее на него подозрение было основано только на том, что он поручил Лесажу составить свой гороскоп.

Излишнее, слепое рвение привело президента Ла-Рени к мерам насильственным и жестоким. Суд, под его председательством, превратился в настоящую инквизицию, для которой малейшего подозрения было достаточно, чтобы бросить подозреваемого в ужасную тюрьму, и нередко один только счастливый случай спасал невинно осужденных от позорной казни. Ла-Рени был сверх того страшно некрасив собой, груб в обращении, так что скоро заслужил ненависть даже того самого общества, для защиты которого был призван. Герцогиня Бульонская, допрашиваемая им, на вопрос, видела ли она черта, ответила: "Я вижу его сейчас перед собой".

Между тем как на Гревской площади лилась кровь виновных и подозреваемых, а случаи смерти от тайной отравы стали все реже и реже, объявилась напасть иного рода, вызвавшая новое замешательство. В Париже составилась какая-то шайка грабителей, поставивших себе задачу овладеть всеми украшениями из драгоценных камней, какие только были в столице. Богатые уборы, едва купленные, исчезали непостижимым образом, с какими бы предосторожностями их не хранили. Но еще хуже было то, что всякий, решившийся выходить ночью, имея при себе бриллианты, бывал непременно ограблен, а иногда и убит - все равно, на открытой улице или в узких переходах домов. Оставшиеся в живых рассказывали, что все обыкновенно начиналось внезапным, как молния, ударом кулака в голову, после чего владелец драгоценностей падал без чувств и, очнувшись, находил себя ограбленным и лежавшим совершенно в другом месте. У убитых (а их находили по несколько человек каждое утро) была одинаковая смертельная рана - удар кинжалом прямо в сердце, удар, по мнению врачей, столь быстрый и верный, что раненый должен был упасть, даже не вскрикнув. Известно, что при великолепном дворе Людовика XIV не было ни одного придворного, которому не случалось, завязав тайную любовную связь, красться в поздний час к возлюбленной, а порою же нести ей и богатый подарок. В этих случаях разбойники, казалось, были в союзе с нечистой силой, открывавшей им всегда, где и как можно было поживиться. Часто несчастный владелец бриллиантов был умерщвляем не только перед самым домом, где думал найти наслаждение и счастье, но иногда даже на пороге комнаты своей возлюбленной, с ужасом находившей окровавленный труп.

Тщетно приказывал министр полиции Аржансон брать под стражу всех и каждого из черни, кто возбуждал хоть малейшее подозрение. Напрасно свирепствовал Ла-Рени, думая пыткой вырвать признание у обвиняемых. Усиленные дозоры разъезжали по всему городу и все-таки не могли ничего обнаружить. Только те, кто выходил вооруженным с головы до ног, а, кроме того, приказывал нести перед собой факел, успевал иногда уберечься от злодеев, но и тут случалось, что внезапно брошенный из-за угла камень оглушал сначала лакея, несшего свет, а затем убивали и грабили самого господина.

Замечательно было и то, что при строжайших обысках, сделанных во всех местах, где только могли бы продаваться драгоценности, оказалось, что ни одна из украденных вещей не была предлагаема к продаже, так что даже и в этом случае не было возможности за что-либо ухватиться для дальнейшего расследования. Дегре был в настоящем бешенстве при мысли, что даже его прославленное искусство не могло ничего поделать. Кварталы города, в которых производил он свои поиски, делались на это время спокойны, но в то же время в остальных, где прежде не случалось ничего, новые убийства следовали одно за другим. Дегре придумал хитрость одеть и загримировать несколько сыщиков совершенно подобно себе. Походка, фигура, манеры, лицо были скопированы ими до того верно, что даже сами полицейские агенты иногда ошибались, принимая за Дегре этих подставных лиц. Между тем сам он, отваживаясь на все и подвергая опасности собственную жизнь, бродил по самым темным закоулкам, следя как тень то за тем, то за другим из своих же сыщиков, раздав им предварительно бриллиантовые уборы. Но ни одно из таких выставленных для приманки лиц ни разу не подверглось нападению, так что, по всему было видно, злодеи нашли средство проведать и про эту хитрость. Дегре был в совершенном отчаянии.

Однажды утром Дегре явился к президенту Ла-Рени, бледный, расстроенный, вне себя от бешенства.

- Что с вами? Какие новости? - воскликнул тот. - Или вы напали на какие-нибудь следы?

- Ха! - ответил Дегре, чуть не скрежеща зубами от ярости. - Вчера ночью, недалеко от Лувра, маркиз де Ла-Фар подвергся нападению на моих глазах!

- Возможно ли! - воскликнул Ла-Рени с радостью. - Значит убийцы в наших руках?

- Постойте и выслушайте дальше, - продолжал, горько усмехнувшись, Дегре, - я стоял около Лувра, раздумывая о нашем деле, и внутренно проклинал негодяев, умевших надувать до сих пор даже меня! Вдруг увидел я человеческую фигуру, тихо и осторожно прокрадывавшуюся мимо и, по всему было видно, меня не замечавшую. При свете луны я тотчас узнал маркиза де Ла-Фар, тем более, что знал хорошо, зачем он тут был и к кому пробирался. Но едва успел он сделать десять или двенадцать шагов, как вдруг словно из земли вырос один из этих негодяев, кинулся на маркиза, как тигр, и в один миг свалил его на землю. В восторге от мысли, что убийца наконец попадет в мои руки, я выскочил с громким криком из своей засады и бросился на злодея, но тут словно бес попутал меня зацепиться за мой плащ, и я во весь рост растянулся на земле. А между тем негодяй, вижу я, бросился бежать, словно у него выросли крылья. Я живо поднимаюсь с земли и со всех ног пускаюсь за ним в погоню; по дороге кричу, трублю в свой рожок; свистки полицейских отвечают мне издали, весь квартал приходит в движение, топот лошадей, стук оружия раздаются отовсюду. "Сюда! Сюда! Дегре! Дегре!" - кричу я на всю улицу, и все бегу, и все вижу, при лунном свете, моего разбойника перед собой шагах в двадцати; вижу, как он, думая меня обмануть, нарочно кидается из стороны в сторону. Так добежали мы до улицы Никез, где, показалось мне, силы начали ему изменять; я удваиваю свои; каких-нибудь пятнадцать шагов оставались между нами...

- И затем вы его схватили! передали страже! - воскликнул с радостным лицом Ла-Рени, схватив Дегре за руку, точно тот сам был убийцей.

- Пятнадцать шагов оставалось между нами, - унылым голосом продолжал Дегре, тяжело вздохнув, - как вдруг, кинувшись в сторону, злодей исчез сквозь стену!

- Исчез сквозь стену? Вы бредите? - воскликнул Ла-Рени, невольно подавшись назад и всплеснув руками.

- Можете говорить, если вам угодно, что брежу, - продолжал Дегре, в отчаянии схватившись за голову как человек, которого проследуют нелегкие мысли, - называйте меня, пожалуй, духовидцем, но тем не менее дело было так, как я вам рассказал. Ошеломленный виденным, остановился я перед стеной, туда же подошла и толпа моих сыщиков, а с ними и маркиз де Ла-Фар, который с обнаженной шпагой прибежал, задыхаясь, к тому же месту. Мы зажгли факелы, перещупали всю стену сверху до низу! Ни малейшего следа двери, окна или какого-либо отверстия не оказалось. Это была толстая каменная стена, отделявшая двор дома, в котором живут люди, против которых невозможно возбудить никакого подозрения. Сегодня утром я провел еще более точное расследование и тоже не нашел ничего! Право, я сам начинаю думать, что во всей этой истории нас водит за нос сам дьявол!

История Дегре скоро стала известна во всем Париже. Везде только и речи было, что о колдовстве, о связи с дьяволом Вуазен, Ле-Вигуре, известного священника Лесажа, а так как человеческая натура очень склонна подозревать в загадочных вопросах вмешательство потусторонней силы, то скоро почти все твердо уверовали в то, что Дегре высказал только в минуту недовольства и озлобления, а именно - что сам дьявол защищает и скрывает злодеев, продавших ему за то свои души. Можно себе представить, с какими украшениями и прибавлениями передавался молвой рассказ о приключении с Дегре! На всех углах продавался листок с картинкой, изображавшей, как страшная фигура дьявола исчезла сквозь землю перед испуганным до смерти Дегре. Словом, дело дошло до того, что не только народ, но даже сами полицейские сыщики были так напуганы, что едва смели показываться по ночам на отдаленных улицах, и то еще не иначе как оглядываясь, дрожа и обвешав себя предварительно всевозможными, окропленными святой водой амулетами. Аржансон, видя, что даже усилия chambre ardente не могли ничего сделать, решился просить короля учредить другое, облеченное еще более широкими полномочиями судилище, которое преследовало бы и карало этих новых преступников. Но король, без того пораженный количеством казней, состоявшихся по приговору Ла-Рени, и убежденный, что даже chambre ardente иной раз действовала чересчур сгоряча, безусловно, отказал исполнить этот проект.

Тогда придумали другое средство заставить короля согласиться на просьбу Аржансона.

В комнатах госпожи де Ментенон, где король часто проводил время до поздней ночи, работая со своими министрами, было передано ему стихотворение, написанное от имени запуганных любовников, жаловавшихся королю на то, что они не могут сделать безопасно ни одного дорогого подарка своим возлюбленным. Как ни честно и славно, говорилось в стихотворении, пролить кровь за ту, которую любишь, на поле чести, но совершенно иное - погибать от руки подлых, тайных убийц, не имея даже возможности защититься. Король Людовик, который, как звезда, покровительствует всему, что касается любви, обязан рассеять своим светом мрачную ночь, под покровом которой совершалось преступление, и разрушить козни злодеев. Божественный герой, победивший своих врагов, сумеет обратить свой меч и в другую сторону и, подобно Геркулесу, поборовшему Лернейскую гидру, или Тезею, убившему Минотавра, сразит, конечно, страшное чудовище, вооружившееся против радостей и утех любви и облекавшее в печальный траур всякое счастье и наслаждение.

Благодаря ужасу, действительно, испытываемому всеми, немалое место было отведено в стихах описанию и того страха, который должны были ощущать любовники, прокрадываясь к предметам своей страсти, страху, убивавшему в зародыше самое чувство любви. Все это было описано в самых замысловатых, остроумных метафорах, а в конце стихотворения помещен панегирик Людовику, так что, по-видимому, не оставалось ни малейшего сомнения, что королю это доставит непременное удовольствие. Людовик, прочитав про себя стихотворение, обратился, не поднимая глаз от бумаги, к Ментенон и, прочтя стихи еще раз ей вслух, спросил, весело улыбнувшись, что же следовало делать с просьбой бедных, испуганных любовников? Ментенон, верная принятому ею раз и навсегда тону безукоризненной добродетели, отвечала, что, по ее мнению, запрещенные, безнравственные сети любви не заслуживают покровительства и защиты, но что для пресечения ужасных преступлений, действительно, следовало принять самые строгие меры. Король, недовольный этим двуличным ответом, сложил бумагу и хотел уже выйти в соседнюю комнату, где его ожидал государственный секретарь, как вдруг, внезапно оглянувшись, увидел Скюдери, бывшую тут же и сидевшую недалеко от Ментенон на маленьком кресле. Подойдя к ней с прежней, игравшей на его губах улыбкой, исчезнувшей после ответа Ментенон, Людовик остановился и, перебирая в руках бумагу, сказал тихо:

- Маркиза мало знакома с сердечными похождениями наших кавалеров и видит в них одни запрещенные вещи. Но вы, милейшая Скюдери! Каково ваше мнение об этой поэтической просьбе?

Скюдери почтительно встала и с легким румянцем, вспыхнувшем на ее бледном, немолодом лице, тихо ответила, опустив глаза:

Un amant qui craint les voleurs

N'est point digne d'amour*.

______________

* Любовник, боящийся воров, недостоин любви (франц.).

Король, пораженный рыцарственным смыслом этих слов, уничтожившим в его душе впечатление всего бесконечно длинного стихотворения, воскликнул весело:

- Клянусь святым Дионисием! Вы совершенно правы! Не хочу и я жестоких мер, при которых правый может пострадать вместе с виноватым! Пусть Аржансон и Ла-Рени действуют как знают, по-прежнему!

Описав предварительно живейшими красками ужасы, волновавшие весь Париж, Мартиньер, дрожа, передала на другой день своей госпоже загадочный ящичек и рассказала ей ночное происшествие. Затем оба, и она, и Батист, стоявший в углу и перебиравший в руках с испуганным, бледным лицом свой ночной колпак, принялись умолять свою госпожу открыть ящичек не иначе как с величайшими предосторожностями. Скюдери, выслушав их и взвесив таинственную посылку на руке, отвечала, невольно улыбнувшись:

- Вы, кажется, оба сошли с ума! Разбойники знают также хорошо, как и вы, что я небогата, и потому меня не стоит убивать с целью грабежа. Вы сами сказали, что они умеют предварительно выследить нужный им дом. Значит, им нужна только моя жизнь, а я не думаю, чтобы кому-нибудь нужна была жизнь семидесятитрехлетней старухи, которая и злодеев-то преследовала только в сочиняемых ею романах, и еще писала стихи, не возбуждавшие ничьей зависти. От меня ничего не останется, кроме титула старой девы, иногда бывавшей при двору, да нескольких дюжин книг с золотым обрезом. Потому, какими бы страшными красками ты, Мартиньер, ни описывала появление того незнакомца, я все-таки не хочу верить, чтобы у него было что-нибудь дурное на уме! Значит...

Тут Мартиньер с невольным криком ужаса отскочила шага на три, а Батист почти упал на колени, когда их госпожа, храбро надавив блестящую пуговку ящика, заставила с шумом отскочить крышку. Но каково же было изумление всех троих, когда оказалось, что в ящичке лежали два великолепных золотых браслета, богато украшенных бриллиантами, и не менее драгоценное бриллиантовое ожерелье! Скюдери вынула вещи, и, пока она с удивлением рассматривала прекрасное ожерелье, Мартиньер, схватив браслеты, не переставала изумленно восклицать, что таких бриллиантов не было даже у чванной Монтеспан.

- Но что же это такое? Что это значит? - невольно задавала себе вопрос Скюдери.

Вдруг заметила она, что на дне ящичка лежала небольшая сложенная записка. В надежде найти в ней разрешение занимавшей ее загадки Скюдери прочла записку, но вдруг, задрожав, уронила ее на пол и, подняв умоляющий взгляд к небу, опустилась в бессилии в кресло. Мартиньер и Батист в испуге бросились к ней.

- О Боже! - воскликнула Скюдери, заливаясь слезами. - Какой стыд!.. Какое оскорбление!.. И это в мои годы!.. Как могла я, подобно глупой девочке, сделать такой необдуманный поступок? Вот к чему привели слова, сказанные полушутя! Я, прожившая всю жизнь, незапятнанная ничем с самого раннего детства, обвиняюсь теперь в сообщничестве с самым адским злодейством!

И она, горько рыдая, прижимала к глазам платок, между тем как Мартиньер и Батист, теряясь в догадках, решительно не знали, чем и как ей помочь в ее горе. Наконец, Мартиньер, заметив на полу роковую записку, подняла ее и прочла:

"Un amant qui craint les voleurs

N'est point digne d'amour."

Ваш острый ум, сударыня, избавил от тяжелых преследований нас, пользующихся правом сильного для присвоения себе сокровищ, отнимая их из рук низких и трусливых душ, способных только на мотовство. В знак искреннейшей нашей благодарности, просим мы вас принять этот убор. Это - драгоценнейшая из всех вещей, какие нам удалось добыть в течение долгого времени, хотя вы, милостивая сударыня, заслуживали бы украшения лучшие, чем эти. Просим вас и впредь не лишать нас вашего расположения и хранить о нас добрую память.

Невидимые".

- Возможно ли! - воскликнула Скюдери, придя в себя. - Возможно ли, чтобы до таких пределов могла дойти дерзость и наглость!

Между тем солнце, проглянув в эту минуту сквозь красные шелковые оконные занавески, осветило разложенные на столе бриллианты пурпурным отблеском. Скюдери, увидя это, закрыла в ужасе лицо и немедленно приказала Мартиньер спрятать украшения, на которых, казалось ей, видит она кровь убитых жертв. Мартиньер, укладывая вещи обратно в ящичек, заметила, что, по ее мнению, следовало бы представить вещи в полицию, рассказав вместе с тем и о таинственном появлении молодого человека в доме и вообще о всей загадочной обстановке, при которой бриллианты были вручены.

Некоторое время Скюдери медленно, в раздумьи прохаживалась по комнате, теряясь в предположениях, что следовало делать. Наконец, приказала она Батисту приготовить портшез, а Мартиньер помочь ей одеться, объявив, что немедленно отправляется к маркизе де Ментенон.

Скюдери знала, что в этот час застанет она маркизу наверняка одну в своих комнатах. Садясь в портшез, взяла она с собой и ящичек с убором.

Можно себе представить удивление Ментенон, когда вместо спокойного, полного достоинства и доброжелательства лицо, какое она всегда привыкла встречать у Скюдери, как это и соответствовало ее летам, увидела она на этот раз бедную старую женщину бледной, расстроенной, приближавшейся к ней неверными, дрожащими шагами. "Что случилось, во имя самого Господа?" - воскликнула Ментенон, поспешив навстречу почтенной особе, огорченной до того, что с трудом смогла она дойти до середины комнаты и опуститься в подвинутое маркизой кресло. Придя, наконец, в себя, прерывистым голосом рассказала она Ментенон недостойную шутку, сыгранную с ней благодаря тем немногим словам, которые сказала она в насмешку над трусливыми любовниками. Ментенон, выслушав все, прежде всего постаралась успокоить бедную Скюдери, уверив ее, что она уж слишком близко к сердцу принимает это приключение, что никогда злая насмешка не может оскорбить или запятнать благочестивую душу и, наконец, в заключение попросила показать ей бриллианты.

Скюдери подала ей открытый ящичек. Крик изумления невольно вырвался из груди маркизы, едва она увидела действительно поразительное богатство убора. Взяв ожерелье и браслеты, подошла она с ними к окну, заставила играть камни на солнце, переворачивала их во все стороны, рассматривала тончайшие золотые скрепления цепочек и не могла налюбоваться поразительной чистотой и тонкостью искусной работы. Кончив этот осмотр, Ментенон обратилась к Скюдери и сказала решительно:

- Убор этот, уверена я твердо, мог сделать только Рене Кардильяк.

Рене Кардильяк был тогда искуснейшим парижским ювелиром и в то же время одной из оригинальнейших личностей в целом городе. Маленького роста, широкоплечий, крепко и мускулисто сложенный, Кардильяк, хотя имел уже около пятидесяти лет, сохранил при этом всю силу и подвижность юноши. О силе этой свидетельствовали и его жесткие, рыжие волосы, без малейшей седины и вообще все коренастое сложение. Не будь Кардильяк известен во всем Париже за честнейшего, бескорыстнейшего, с открытой душой и всегда готового помочь человека, то вся его фигура и в особенности взгляд зеленых, всегда глядевших исподлобья глаз, наверно, навлекли бы на него подозрение в злобе и коварстве. Как уже сказано, Кардильяк был искуснейшим ювелиром не только в Париже, но и вообще одним из самых замечательных представителей этого ремесла в свое время. Глубокий знаток достоинства и свойств драгоценных камней, умел он шлифовать их и группировать с таким неподражаемым искусством, что часто убор, ничем прежде не замечательный, пройдя через руки Кардильяка, выходил из его мастерской решительно неузнаваемым по приобретенным блеску и красоте. Каждый заказ принимал он с горячей страстью истинного художника и всегда брал за свою работу крайне умеренную, сравнительно с ее достоинством, цену. Взяв заказ, Кардильяк уже не знал покоя ни днем, ни ночью. Без устали стучал он своим молотком, и часто случалось, что, окончив уже почти работу, вдруг находил, что какое-нибудь ничтожное украшение не соответствовало всей форме или что какой-нибудь бриллиант не так вправлен; этого было для него достаточно, чтобы бросить все в плавильный тигель и начать работу снова. Таким образом всякая вещь выходила из его рук чудом совершенства, невольно изумлявшим знатоков. Но была и неприятная сторона для тех, кто имел дело с Кардильяком. Заказчику стоило неимоверного труда выручить от него заказанную и готовую уже вещь. По целым неделям и месяцам оттягивал он под разными предлогами ее выдачу, обманывая всевозможными способами заказчиков. И даже когда, принужденный к тому почти силой, выдавал он сделанный убор владельцу, то делал это с таким отчаянием и даже затаенной яростью, что стоило взглянуть на его лицо, чтобы убедиться, какого горя стоило ему расстаться со своим произведением. Когда же ему приходилось отдавать какое-нибудь особенно богатое украшение, стоившее многих тысяч как по достоинству камней, так и по тонкости золотой работы, то он делался похож на помешанного: бранился, выходил из себя, проклинал заказчиков и свои труды. Но ежели случалось наоборот, что кто-нибудь приносил ему новую работу со словами:

- Любезный Кардильяк! Сделайте-ка хорошенькое ожерелье для моей невесты или браслеты для моей любезной, - и тому подобное, то Кардильяк мгновенно останавливался и, сверкнув маленькими глазами, говорил, потирая руки:

- А ну покажите, покажите, что у вас такое?

Когда же заказчик, вынув футляр, продолжал:

- Конечно, в этих камнях нет ничего особенного, но надеюсь, что под вашими руками... - то Кардильяк не давал ему даже закончить: быстро хватал бриллианты, действительно стоившие не очень дорого, встряхивал их перед светом и в восторге восклицал:

- Ого! Это, по-вашему, дрянь? Такие камни? Погодите, погодите! Вы увидите, что я из них сделаю. Если вы только не пожалеете лишней горсти луидоров, то я прибавлю к ним еще камешка два - и тогда убор ваш засверкает не хуже солнца!

- Извольте, извольте, господин Рене, - говорил заказчик, - я заплачу сколько вам будет угодно!

Тогда Кардильяк, не обращая внимания на то, был ли заказчик простого звания или важный придворный, бросался к нему на шею, целовал, называя себя счастливейшим в мире человеком, и обещал непременно кончить всю работу за восемь дней. Затем бежал он, сломя голову, домой, запирался в мастерской, начинал стучать и работать, и через восемь дней образцовое произведение было действительно готово. Но едва заказчик являлся получить свою вещь и заплатить условленную, умеренную плату, Кардильяк делался груб, дерзок и объявлял решительно, что не может отдать свою работу в этот день.

- Но подумайте сами, Кардильяк, - говорил изумленный заказчик, - ведь завтра день моей свадьбы.

- Какое мне дело до вашей свадьбы! - запальчиво возражал Кардильяк. - Приходите через две недели.

- Убор готов, вот деньги, и я его беру, - говорил заказчик.

- А я, - отвечал Кардильяк, - говорю вам, что должен кое-что в нем переделать и сегодня вам его не отдам!

- Так знайте же, что если вы не соглашаетесь отдать убор, за который я готов заплатить вам вдвое, то через четверть часа я возвращусь со стражниками Аржансона.

- Ну берите! И пусть сам сатана вцепится в вас своими калеными когтями, да вдобавок привесит к убору гирю в три центнера, чтобы она задавила вашу невесту!

И с этими словами Кардильяк, сунув убор в карман жениху, так бесцеремонно выталкивал его из дверей, что тот иной раз пересчитывал собственными боками ступеньки лестницы, а Кардильяк со злобным смехом смотрел в окно, как несчастный, зажав лицо платком, старался унять кровь из разбитого носа. И никому совершенно не было понятно, почему Кардильяк, взяв с восторгом работу, потом вдруг со слезами, на коленях заклинал всеми святыми заказчика уступить вещь ему. Многие знатные особы добивались и сулили огромные деньги, чтобы только добыть какую-нибудь вещицу работы Кардильяка, но напрасно. А делать же что-нибудь для самого короля Кардильяк отказался решительно и на коленях умолял не принуждать его к этому. Точно также отклонял он постоянно заказы Ментенон и не согласился даже изготовить для нее маленький перстень, украшенный эмблемами искусства, который та хотела подарить Расину.

- Я держу пари, - сказала Ментенон, - что Кардильяк откажется ко мне прийти даже в том случае, если я пошлю за ним только для того, чтобы узнать, кому он делал эти уборы. Он непременно подумает, что я хочу что-нибудь ему заказать, а он не соглашается сделать для меня ни безделицы. Впрочем, я слышала, будто нынче он несколько смягчился, работает прилежнее и даже тотчас отдает вещь заказчикам, хотя все-таки не без кислой физиономии.

Скюдери, рассчитывавшая при свидании с Кардильяком узнать, кому принадлежали вещи, чтобы возвратить их владельцу, уверяла, что чудак, вероятно, не откажется прийти, если ему дадут слово, что здесь и речи не будет о каком-нибудь заказе, а просто попросят его сказать свое мнение о неких драгоценностях. Ментенон согласилась и приказала немедленно послать за Кардильяком, явившимся очень скоро, так что можно было подумать, не ожидал ли он этого приглашения сам.

Увидя Скюдери, Кардильяк остановился, точно пораженный чем-то неожиданным, и в смущении своем растерялся до того, что обратился с почтительным поклоном к ней прежде, чем к маркизе. Ментенон, указывая на украшения, сверкавшие на темном, покрытом зеленым сукном столе, тотчас же спросила, не его ли это работа? Кардильяк, бросив беглый взгляд на бриллианты, быстро их схватил и, спрятав обратно в ящичек, оттолкнул его от себя каким-то судорожным движением.

- Вероятно, госпожа маркиза, - заговорил он с неприятной улыбкой на красном лице, - очень плохо знакома с работой Рене Кардильяка, если могла хотя бы одну минуту подумать, что найдется другой ювелир в целом свете, который в состоянии сделать такой убор. Конечно, это моя работа.

- Если так, - продолжала Ментенон, - то скажите, для кого вы его делали?

- Для себя! - отвечал Кардильяк и затем, видя изумленное недоверие Ментенон и испуганное ожидание Скюдери, выразившееся на их лицах при этом ответе, продолжал:

- Вы можете, госпожа маркиза, находить это очень странным, но тем не менее я сказал вам совершенную правду. Я просто из любви к искусству обработал свои лучшие камни и работал при этом искуснее, чем когда бы то ни было. Но несколько дней тому назад украшения исчезли из моей мастерской непонятным для меня образом!

- Слава Богу! - воскликнула Скюдери и в восторге быстро вскочила, как молодая девушка, с кресла, на котором сидела, затем подбежала к Кардильяку и, положив свои руки на его плечи, сказала:

- Получите же обратно, господин Кардильяк, вашу собственность, украденную у вас бессовестными негодяями!

После этого подробно описала она ему, каким образом убор достался в ее руки. Кардильяк слушал ее молча, с опущенными глазами и только изредка прерывал рассказ невнятными восклицаниями: "Гм!.. Вот как!.. Ого!" - и при этом он беспрерывно то складывал руки на груди, то поглаживал подбородок, словно чувствуя себя крайне неловко.

Когда же Скюдери кончила, он долгое время стоял, точно под впечатлением какой-то борьбы и сомнения не зная как поступить; потирал себе лоб, вздыхал, тер глаза пальцами, как будто стараясь удержать готовые брызнуть слезы, наконец, схватил решительно ящичек, подаваемый ему Скюдери, медленно опустился перед ней на одно колено и сказал:

- Вам, высокоуважаемая сударыня, присудила владеть этой драгоценностью сама судьба. Не знаю почему, но только я постоянно думал о вас, когда занимался этой работой, и чувствовал, что работаю для вас! Не откажите же принять от меня и носить это украшение - лучшее из всего, что я до сих пор сделал!

- Полноте! Полноте, господин Рене, - полушутливо возразила Скюдери, - мне ли в мои годы думать об украшении себя такими драгоценностями? И кроме того, с чего это вы решили сделать мне такой дорогой подарок? Вот если бы я была красавицей и богата, как маркиза де Фонтанж, то, конечно, не выпустила бы этого убора из рук. А теперь! Руки мои исхудали, шея всегда закрыта, так зачем же мне все это суетное великолепие?

Но Кардильяк, поднявшись с колен и бешено сверкая глазами, продолжал, по-прежнему подавая ящичек Скюдери:

- Возьмите! Возьмите хоть из сожаления! Вы не можете себе представить, как глубоко чту я вашу добродетель и ваши заслуги! Возьмите же этот подарок в знак моего желания выразить вам те чувства, которые я к вам питаю!

Так как Скюдери все еще колебалась, то Ментенон, взяв ящичек из рук Кардильяка и обращаясь к ней, сказала:

- Что это вы все говорите о ваших годах? Какое нам с вами до них дело? Вы, точно молоденькая девушка, конфузитесь протянуть руку, чтобы взять то, что вам в самом деле нравится. Полноте! Отчего же вам и не принять от честного Рене подарка, который он дает вам по доброй воле, тогда как многие другие рады бы заплатить за него и деньгами, и просьбами, и мольбами!

Пока Ментенон, говоря так, почти насильно заставила Скюдери взять ящичек, Кардильяк вел себя совершенно как сумасшедший. Он то бросался перед Скюдери на колени, целовал ее платье, руки, стонал, вздыхал, плакал, вскакивал, то опять начинал бегать по комнате, и, наконец, задевая за стулья и столы, так что стоявшие на них фарфоровые и другие дорогие вещи задрожали, бросился вон из комнаты. Испуганная Скюдери невольно воскликнула: "Господи Боже! Скажите, что с ним сделалось?" На что Ментенон, лукаво улыбнувшись, что совершенно противоречило ее строгому характеру, отвечала:

- Разве вы не видите, что Кардильяк в вас влюблен и по заведенному порядку повел атаку на ваше сердце дорогими подарками?

Затем, продолжая шутку в том же тоне далее, стала она с комическим видом уговаривать Скюдери не быть слишком жестокой к несчастному воздыхателю. Скюдери, подстрекаемая сама этим шутливым тоном, начала отвечать множеством остроумных ответов: говорила, что если дело действительно зашло так далеко, то, пожалуй, она сама чувствует, что вынуждена будет объявить себя побежденной, показав таким образом свету невиданный пример семидесятитрехлетней невесты с незапятнанной репутацией. Ментенон бралась приготовить сама свадебный венок и обещала выучить новобрачную, как вести дом и все хозяйство, чего такое молодое и неопытное существо, конечно, не сумело бы сделать.

Когда Скюдери, наконец, встала, чтобы откланяться, прежний ее страх, несмотря на последние минуты веселости, возвратился снова, едва пришлось ей волей-неволей взять драгоценный ящичек.

- Дорогая маркиза! - сказала она. - Вы, конечно, хорошо понимаете, что я никогда не вздумаю воспользоваться сама этими драгоценностями! Что там ни говорите, все-таки уборы побывали в руках злодеев, предавших свои души вечной погибели. Мне страшно подумать о крови, которая, чудится мне, каплет с этих бриллиантов, а, кроме того, само поведение Кардильяка кажется мне в высшей степени странным и невольно наводящим ужас. Не скрою от вас, что внутренний, тайный голос постоянно шепчет мне, будто во всем этом непременно должна заключаться какая-то ужасная тайна, хотя, с другой стороны, я никак не могу себе представить, в чем эта тайна может состоять, особенно если предположить, что тут замешан такой честный и достойный человек, как Кардильяк, который не может быть в связи с чем-нибудь дурным. Во любом случае верно то, что я никогда не решусь надеть эти бриллианты.

Ментенон полагала, что Скюдери уже слишком преувеличивает значение всего дела, но на просьбу последней, сказать по совести, чтобы сделала бы она сама на месте Скюдери, маркиза ответила, что бросила бы скорее весь убор в Сену, чем позволила себе когда-нибудь его надеть.

На другой день Скюдери описала в очень милых стихах приключение свое с Кардильяком и вечером прочла их в комнатах Ментенон королю. Особе Кардильяка немало досталось в этих стихах при описании его шуточного сватовства к семидесятитрехлетней деве с незапамятной древностью рода, и вообще все произведение было проникнуто самым милым комизмом без малейшей примеси неприятного оттенка всей истории. Король от души смеялся, слушая чтение, и поклялся, что сам Буало должен уступить пальму первенства Скюдери, потому что во всю жизнь не написал ничего забавнее и остроумнее.

Через несколько месяцев случилось однажды Скюдери проезжать через Новый мост в карете со стеклами, принадлежавшей герцогине Монтансье. Кареты со стеклами были тогда только что изобретенной новинкой, и потому толпы зевак обыкновенно останавливались на улице поглазеть при всяком проезде подобного экипажа. Так и в этот раз густая толпа народа окружила на Новом мосту карету герцогини Монтансье, так что лошади почти не могли двигаться. Вдруг громкие крики и брань долетели до ушей Скюдери, и вслед за тем увидела она, что какой-то человек, расталкивая направо и налево людей кулаками, старался всеми силами пробиться к карете. Когда он подошел ближе, оказалось, что это был совсем еще молодой человек, с бледным как смерть лицом и пронзительным, отчаянным взглядом. Добравшись с трудом до кареты, внезапно вскочил он на подножку и, прежде чем Скюдери успела ахнуть, бросил ей на колени небольшую сложенную записку, а сам, мгновенно соскочив на землю, кинулся опять в толпу, в которой и исчез, пробивая себе дорогу по-прежнему локтями и кулаками. Мартиньер, сидевшая в карете со своей госпожой, едва увидела молодого человека, испустила крик ужаса и без чувств упала на подушки. Скюдери стала дергать шнурок, приказывая кучеру остановиться, но тот, напротив, почему-то еще сильнее ударил лошадей, так что они, рванувшись с пеной на удилах, в одно мгновение с громом и шумом пронесли карету по всему Новому мосту. Скюдери вылила чуть не всю свою скляночку спирта на лежавшую в обмороке Мартиньер, и когда та очнулась, вся бледная, с выражением прежнего ужаса на лице, то первыми словами, которые она произнесла, судорожно прижимаясь к своей госпоже, были:

- Ради небесной Владычицы, чего хотел этот ужасный человек? Ведь это был он! Он самый, который принес тогда ночью ящичек!

Скюдери старалась всеми силами успокоить бедную Мартиньер, уверяя, что ничего дурного не случилось и что, вероятно, узнают они все из брошенной в карету записки. С этими словами развернула она бумажку и прочла:

"Неумолимая судьба угрожает мне погибелью, которую вы одна можете отклонить. Умоляю вас, как только может умолять свою мать преданный, нежно любящий сын, возвратите Кардильяку ожерелье и браслеты под предлогом переделки, починки или чего хотите. От этого зависят ваше благосостояние и сама жизнь. Если вы не сделаете этого до послезавтра, то я проникну в ваш дом и убью себя на ваших глазах!"

- Ну, - сказала Скюдери, кончив чтение, - теперь ясно, что если этот загадочный человек действительно принадлежит к шайке злодеев и убийц, то против меня, по крайней мере, он не имеет никакого дурного умысла. Если бы ему удалось поговорить со мною в ту ночь, то кто знает, какие неожиданные обстоятельства могло бы это открыть и предупредить, тогда как теперь должна я напрасно теряться в догадках, что все это значит. Но что бы там ни было, я, безусловно, прислушаюсь к совету и рада буду сама отделаться от этого убора, который постоянно кажется мне чем-то вроде талисмана, непременно приносящего несчастье. Кардильяк же, получив его обратно, по своему старому обычаю, не так легко выпустит его из рук.

На следующий же день хотела Скюдери отправиться с бриллиантами к мастеру. Но как назло с самого утра была она осаждена самыми блестящими умами всего Парижа, явившимися кто со стихами, кто с трагедией, а кто с интересным анекдотом. Едва успел кончить чтение трагедии Лашапель, глубоко уверенный, что ничего подобного не написал бы даже Расин, как Расин сам внезапно явился в двери и уничтожил чтение своего соперника патетическим монологом какого-то короля. А там и Буало осветил черный трагический небосклон фейерверком своего остроумия, осмеивая то того, то другого, доказывая таким образом, что весело и умно болтать можно не об одной только вновь построенной архитектором Перро колоннаде Лувра.

После полудня Скюдери должна была ехать к герцогине Монтансье, и, таким образом, посещение Кардильяка было отложено до следующего утра.

Страшное беспокойство тяготило во все это время ее душу. Образ молодого человека постоянно рисовался перед ее глазами, и точно какое-то смутное воспоминание шептало ей, что она уже видела раньше эти черты. Ночью, посреди дремоты, вдруг с испугом просыпалась она под гнетом неотвязной мысли, упрекавшей ее совесть в том, что она поступила легкомысленно, отказав протянуть руку помощи несчастному, готовому погибнуть и взывавшему к ней о спасении, и все казалось ей, что сама судьба назначила ее предупредить и открыть ужасное преступление. Едва занялось утро, она быстро встала, оделась и, захватив с собой ящичек, немедленно отправилась к Кардильяку.

Приехав на улицу Никез, где жил Кардильяк, увидела Скюдери несущиеся к дому ювелира со всех сторон толпы народа. Слышались крики, вопли, шум. Полиция с трудом сдерживала любопытных, старавшихся проникнуть внутрь дома. Из волнующейся толпы доносились угрожающие восклицания: "Смерть!.. Смерть убийце!.. На куски его!". Наконец, показался Дегре с большим отрядом стражи, перед которыми толпа немедленно открыла проход. Двери дома отворились, и из них стражники почти вынесли на руках бледного молодого человека в цепях, встреченного бушующей толпой взрывом самых грозных проклятий и ругательств. В ту же минуту чей-то отчаянный, пронзительный крик долетел до слуха перепуганной и пораженной каким-то нехорошим предчувствием Скюдери. "Вперед! Скорее вперед!" - крикнула она вне себя кучеру, который ловким оборотом сумел наконец проехать, никого не задев, сквозь несметную толпу и остановиться вплотную подле дверей дома Кардильяка.

Выглянув в окно, увидела Скюдери Дегре и перед ним на коленях молоденькую, красивую девушку, с рассыпавшимися по плечам волосами, полуодетую, с выражением отчаяния на лице. Обнимая его колени, кричала она голосом, от которого разрывалось сердце: "Он невиновен! Невиновен!". Напрасно старался Дегре со своими людьми оттолкнуть ее прочь и поднять с земли. Наконец высокий, грубый стражник, схватив несчастную неуклюжей рукой, оторвал ее от Дегре и с такой силой толкнул в сторону, что она без чувств упала на каменную мостовую. Тут Скюдери не могла уже более выдержать.

- Ради самого Господа, что случилось? - воскликнула она и, отворив сильным движением руки дверцу, вышла из кареты.

Толпа с уважением очистила ей дорогу, между тем как две каких-то сострадательных женщины, подняв несчастную девушку, усадили ее на ступеньки крыльца и, стараясь привести в чувство, растирали ей лоб и виски. Скюдери, приблизясь к Дегре, с горячностью повторила свой вопрос.

- Ужасное происшествие! - ответил Дегре. - Сегодня рано утром Кардильяк найден убитым ударом кинжала. Убийца его собственный подмастерье Оливье Брюссон, и мы сейчас ведем его в тюрьму.

- А девушка! Кто она? - с живостью спросила Скюдери.

- Это Мадлон, дочь Кардильяка, - отвечал Дегре. - Злодей был ее любовником. Вон она плачет и воет, уверяя всеми святыми, что Оливье невиновен, но сама наверняка знает что-нибудь по этому делу, и сейчас я ее тоже отправлю в Консьержери.

Сказав это, Дегре бросил на бедное дитя такой злобный, свирепый взгляд, что Скюдери невольно вздрогнула. Между тем несчастная девушка пришла немного в себя и испустила слабый вздох, но все еще не была в состоянии двигаться и лежала без движения на крыльце, так что окружавшие ее не знали, следовало ли ее взять и внести в дом или оставить тут, пока она не опомнится. Глубоко тронутая страданием девушки и взволнованная грубостью Дегре и его помощников, Скюдери не могла сдержать невольных слез. Вдруг глухой шум послышался на лестнице, и вслед затем вынесли из дверей тело Кардильяка.

- Я беру девушку к себе, - решительно сказала Скюдери, - а вы, Дегре, можете позаботиться об остальном.

Тихий ропот одобрения послышался в толпе. Женщины подняли бедную девушку; сотни рук с готовностью бросились им помочь, и таким образом высоко поднятая в воздух, она была бережно перенесена в карету среди благословений, расточаемых всей толпой доброй заступнице, успевшей своим вмешательством спасти невинность от рук кровожадного правосудия.

Усилия Серона, лучшего из тогдашних парижских врачей, смогли привести в себя Мадлон, долгое время остававшуюся в совершенно бесчувственном состоянии. Скюдери довершила старания врача, ласково уговаривая девушку не отчаиваться, пока, наконец, ободренная этими кроткими попечениями, она не разрыдалась, облегчив тем самым стесненное дыхание. Получив возможность говорить, Мадлон рассказала, не переставая плакать, своей благодетельнице всю ужасную историю этого дела.

Около полуночи, по словам Мадлон, была она разбужена легким стуком в дверь и услышала затем голос Оливье, умолявшего ее встать, потому что отец ее - при смерти. В страхе выскочила она из постели и открыла дверь. Оливье, бледный, растерянный, с каплями холодного пота на лбу, со свечой в руке, привел ее, шатаясь, в мастерскую, где увидела она своего отца, простертого на постели, лежавшего в последней предсмертной агонии. С воплем отчаяния бросившись к нему, увидела Мадлон, что рубашка Кардильяка была вся окровавлена. Оливье затем отвел ее от умиравшего и, открыв рубашку, стал обмывать зиявшую на левой стороне груди рану, прикладывая к ней смягчающую мазь. Скоро раненый открыл глаза, перестал хрипеть и, взглянув с одушевлением на Мадлон и Оливье, взял их руки и соединил вместе. Оба упали на колени перед постелью умирающего, который между тем снова заметался с громким стоном и затем, подняв с усилием глаза к небу и глубоко вздохнув, скончался. Оба громко зарыдали. Оливье же ей рассказал, что, отправясь по приказанию Кардильяка с ним ночью по какому-то делу, подверглись они нападению разбойников и Кардильяк был смертельно ранен на его глазах, после чего он, с трудом взвалив тяжелое тело на плечи, принес его домой. С наступлением утра прочие жильцы дома, встревоженные слышимыми ими ночью стонами и плачем, поспешили в комнату Кардильяка и нашли обоих молодых людей, безутешно рыдавших на коленях перед его телом. Весть об убийстве распространилась; явилась полиция и, заподозрив в совершении преступления Оливье, повела его в тюрьму. Мадлон с плачем и отчаянием клялась в его невиновности; приводила примеры его добродетели и любви к убитому, которого он всегда почитал и уважал, как родного отца; рассказывала, как любил молодого человека сам Кардильяк, как готов был отдать ее за него замуж, несмотря на его бедность, руководясь в этом случае исключительно верой в его доброе сердце и трудолюбие. Все это передала Мадлон Скюдери с самой искренней печатью правды и уверенности и кончила словами, что если бы она собственными глазами видела, как Оливье проткнул кинжалом грудь ее отца, то и тут усомнилась бы в его виновности, подумав скорее, что это был принявший его образ дьявол, чем решилась обвинить доброго, честного Оливье в таком ужасном преступлении.

Скюдери, глубоко растроганная несчастьем Мадлон и склонная сама считать Оливье невинным, немедленно стала собирать справки, которые могли бы подтвердить ее рассказ, причем оказалось, что та часть рассказа Мадлон, в которой она говорила о дружеских, близких отношениях Оливье с Кардильяком, подтверждалась вполне. Прислуга, соседи - все единодушно подтвердили, что Оливье был всегда образцом честного, прилежного ученика; никто не мог сказать против него дурного слова, но едва речь заходила о том, кто же совершил злодеяние, все в сомнении качали головами и признавались, что во всем этом кроется какая-то страшная, непроницаемая тайна.

Оливье, приведенный на допрос в chambre ardente, твердо и прямо отрицал, как узнала Скюдери, возводимое на него обвинение, утверждая, что Кардильяк подвергся нападению на его глазах на улице и что он принес его еще живым домой, где он вскоре и умер. Таким образом, и это показание было совершенно согласно с рассказом Мадлон.

Скюдери беспрестанно заставляла Мадлон повторять для себя малейшие, какие только она могла припомнить подробности несчастного случая. Так выспрашивала она, не произошло ли в последнее время между Оливье и Кардильяком какой-нибудь ссоры, не был ли Оливье вспыльчивого характера, который иногда выводит из себя даже искренних и добрых людей, толкая их невольно на совершение тяжелых преступлений? Но чем живее описывала в ответ на это Мадлон постоянные мир и согласие, в которых жили они все трое, тем бледнее становилась в душе Скюдери тень подозрения на обвиняемого в подлежащем смертной казни преступлении Оливье. Допуская даже мысль, что, несмотря на все ею слышанное, убийцей Кардильяка был все-таки Оливье, Скюдери не могла отыскать ни одного предлога, побудившего его на совершение этого преступления, которое вместо всяких выгод расстроило бы, наоборот, его собственное счастье. И действительно: несмотря на то, что он был беден, хотя и трудолюбив, ему удалось приобрести расположение богатого хозяина, дочь которого он любил. Хозяин благосклонно относился к этой любви и счастье и довольство ожидали Оливье впереди! Если предположить даже, что увлеченный порывом гнева подмастерье точно убил своего благодетеля и будущего тестя, то какие же дьявольские должен он был иметь сердце и терпение, чтоб так упорно потом запираться во всем! Убежденная этими доводами окончательно в невинности Оливье, Скюдери дала себе слово спасти бедного юношу во что бы то ни стало.

Придумывая, как это сделать, пришла она к заключению, что прежде чем обратиться с просьбой о милосердии непосредственно к королю, следовало бы сначала поговорить с Ла-Рени и сообщить ему все обстоятельства, говорившие в пользу невиновности Оливье; этим, надеялась она, можно будет расположить его в пользу подсудимого, а затем подействовать через него и на судей.

Ла-Рени принял Скюдери с глубочайшим уважением, на что, впрочем, она, будучи высоко почитаема самим королем, имела полное право рассчитывать. Спокойно выслушал он все, что думала она о преступлении и характере обвиненного в нем Оливье, причем чуть заметная насмешливая улыбка была единственным вызванным в нем знаком внимания к патетическим словам Скюдери, которая красноречиво, со слезами на глазах распространялась по поводу того, что всякий судья должен быть не врагом обвиняемого, а, напротив, обращать внимание и на благоприятные для него стороны дела. Когда наконец Скюдери кончила, вытирая слезы, Ла-Рени повел свою речь так:

- Я прекрасно понимаю, - говорил он, - что ваше, милостивая сударыня, доброе сердце, тронутое слезами молоденькой, любящей девочки, верит всему, что она говорит и что вы даже не в состоянии вообразить себе возможности совершения подобного преступления. Но совершенно иначе должен рассуждать судья, привыкший срывать маску с гнуснейших притворств. Я не имею права открывать кому бы то ни было хода уголовных процессов. В этом деле исполняю я только свою обязанность и очень мало забочусь о том, что скажет о моих действиях свет. Chambre ardente не знает иных кар, кроме огня и крови, и злодеи должны трепетать перед ее приговорами, но перед вами, сударыня, я не желаю прослыть извергом и чудовищем, а потому объясню вам в коротких словах неоспоримость преступления злодея, который, благодарение небу, не избегнет заслуженного наказания. Ваш проницательный ум, уверен я, поймет тогда сам неуместность вашего заступничества, которое делает честь вашему доброму сердцу, но мной принято в соображение быть не может. Итак, я начинаю: утром того несчастного дня Кардильяк был найден мертвым, убитый ударом кинжала. Никого при этом с ним не было, кроме его подмастерья Оливье и дочери. При обыске в комнате Оливье найден между прочими вещами кинжал, покрытый свежей кровью и приходившийся как раз по мере раны убитого. Оливье уверяет, что Кардильяк был убит ночью на его глазах при попытке ограбления. Это не доказывается ничем. Напротив, естественно рождается вопрос, если Оливье был с ним, то почему же он его не защищал? Почему не задержал убийцу? Почему не кричал о помощи? Он объясняет, что Кардильяк шел перед ним в пятнадцати или двадцати шагах. "Почему так далеко?" - "Так хотел Кардильяк", - уверяет подсудимый. - "А что делал Кардильяк так поздно на улице?" Этого подсудимый не знает. "Но ведь прежде Кардильяк никогда на выходил позже девяти часов?" Вопрос этот приводит Оливье в видимое смущение; он начинает плакать, запинаться, снова принимается уверять, что в эту ночь Кардильяк в самом деле вышел и был убит. Но тут, заметьте это хорошенько, является новая улика: доказано положительно, что Кардильяк не думал выходить этой ночью из дома, и потому показания Оливье становятся очевидной ложью. Наружная дверь запиралась тяжелым замком, который, когда дверь отворяют или запирают, производил сильный шум, да и сама дверь поворачивалась на тяжелых петлях с таким скрипом, что, как доказал произведенный опыт, скрип этот был слышен в верхнем этаже дома. В нижнем этаже, как раз возле двери, живет старый Клод Патрю со своей экономкой, очень еще живой, веселой женщиной, несмотря на то, что ей почти восемьдесят лет. И он, и она слышали, как Кардильяк в этот вечер как обычно поднялся наверх ровно в девять часов, запер с обыкновенным шумом дверь, заложив ее засовом, потом спустился вновь, громко прочел свою вечернюю молитву и затем, насколько можно было судить по стуку дверей, прошел в свою спальню. Клод Патрю, подобно всем старым людям, страдает бессонницей и не мог сомкнуть в эту ночь глаз. Экономка показывает, что около половины десятого вышла она из кухни, зажгла свечу, села к столу с господином Клодом и стала читать старую хронику, между тем как старик то садился в свое кресло, то опять вставал и прохаживался по комнате, думая утомить себя и нагнать таким образом сон. По словам обоих, в доме царствовала невозмутимая ничем тишина до полуночи. Но тут вдруг послышались торопливые шаги, сначала на лестнице, а потом и в верхней комнате. Затем что-то тяжелое и мягкое вдруг глухо упало на пол, и вместе с тем послышался продолжительный жалобный стон. Страх и подозрение, что совершилось какое-нибудь злодейство, мигом запало в душу обоих. Наступившее утро доказало, что подозрение это было не напрасно.

- Но, однако, - возразила Скюдери, - скажите мне, ради всех святых, неужели после всего, что вам рассказала я, находите вы хотя бы малейший предлог, который мог бы побудить Оливье совершить это преступление?

- Ба! - ответил Ла-Рени. - Кардильяк, во-первых, был богат; его камни славились своей ценностью.

- Но ведь все это, - перебила Скюдери, - в любом случае досталось бы его дочери, а Оливье, вы знаете сами, должен был на ней жениться.

- Что ж за беда! - отвечал Ла-Рени. - Очень вероятно, что Оливье должен был с кем-нибудь поделиться добычей, а может быть даже и совершил убийство в сообщничестве с другими.

- Делиться!.. В сообщничестве с другими! - в ужасе воскликнула Скюдери.

- Знаете ли вы, - продолжал Ла-Рени, - что Оливье был бы уже давно казнен на Гревской площади, если бы мы не подозревали, что существует связь между его преступлением и теми злодействами, которые наводят в последнее время такой ужас на весь Париж? Оливье, по всему следует думать, принадлежит к той проклятой шайке грабителей, которым, несмотря на все наши труды и бдительность, удавалось до сих пор ловко нас дурачить, оставаясь при этом безнаказанными в насмешку над самим правосудием! Но через Оливье узнаем мы все! Рана Кардильяка совершенно такая же, какие оказывались у всех убитых и ограбленных, где бы ни случалось нападение - на улице или в доме. Но что всего более говорит в пользу моих предположений, так это то, что со времени ареста Оливье Брюссона убийства и грабежи совершенно прекратились, и теперь парижские улицы безопасны ночью точно также, как светлым днем. Достаточное доказательство, что Оливье, без сомнения, стоял во главе всей шайки. Он, правда, пока еще в этом запирается, но есть средства заставить его заговорить и против его собственного желания.

- А Мадлон! - воскликнула Скюдери. - Что будет с этой несчастной, невинной девочкой?

- Что до Мадлон, - ответил Ла-Рени, язвительно усмехнувшись, - то, признаюсь, я сильно подозреваю ее в сообщничестве с Оливье. Припомните, как она у тела убитого отца плакала только об арестованном любовнике!

- Что вы говорите! - воскликнула Скюдери. - Убить отца! Подозревать в этом такого ребенка!

- Вспомните Бренвилье! - холодно возразил Ла-Рени. - Во всяком случае, я должен вперед просить у вас прощение, если по дальнейшему ходу дела буду поставлен в необходимость взять эту девушку у вас в доме и отослать в Консьержери.

Скюдери была совершенно вне себя от этого ужасного подозрения. Ей казалось, что в сердце этого страшного человека не существует веры в привязанность и добродетель и что во всем видит он одни достойные свирепой казни преступления.

- Будьте хоть немного человечнее! - вот все, что могла она с трудом проговорить, вставая и покидая Ла-Рени.

Спускаясь по лестнице, по которой Ла-Рени почтительно и церемонно ее проводил, Скюдери вдруг остановилась под впечатлением внезапно сверкнувшей в ее уме мысли: а что если бы позволили ей видеть несчастного Оливье Брюссона? Не раздумывая долго, немедленно обратилась она с этой просьбой к президенту. Ла-Рени, со своей обычной, неприятной улыбкой, отвечал, пожав плечами:

- Вы хотите, не доверяя тому, что мы видели собственными глазами, и следуя внушению вашего внутреннего голоса, убедиться сами в виновности или невиновности Оливье? Пусть будет по-вашему, и если вы только не боитесь очутиться в гнезде разбоев и преступлений, если вам не противно будет своими глазами увидеть их во всем многообразии, то через два часа ворота Консьержери будут перед вами открыты. К вам приведут этого Оливье, чья судьба так сильно вас занимает.

Скюдери действительно далеко не была убеждена словами Ла-Рени в виновности молодого человека. Как ни сильны были говорившие против него улики, не заставившие бы поколебаться ни одного судью в мире для вынесения строгого приговора, все-таки, с другой стороны, картина семейного счастья, которую так живо изобразила Мадлон, рассеивала в глазах Скюдери всякое подозрение, и скорее готова была она совершенно отказаться от разгадки этой непроницаемой тайны, чем допустить предположение, против которого возмущалось все ее существо.

Она хотела заставить Оливье рассказать все события той роковой ночи и постараться взвесить и обсудить все подробности, которые, может быть, ускользнули от внимания суда, будучи сочтены ими за слишком ничтожные.

Когда Скюдери приехала в Консьержери, ее встретили и провели в большую, светлую комнату. Через несколько минут послышался звон цепей, и вслед затем явился Оливье Брюссон. Скюдери, едва на него взглянув, испустила крик ужаса и лишилась чувств, когда же пришла она в себя, то Оливье уже не было в комнате. Быстро вскочив со стула, потребовала она тотчас карету, не желая оставаться ни минуты долее в этом вертепе злодеев и преступников. Довольно сказать для объяснения, что в Оливье узнала она сразу молодого человека, который бросил в ее карету записку на Новом мосту, а следовательно, принес и таинственный ящик с бриллиантами. Все сомнения уничтожались этим обстоятельством, и ужасные заключения Ла-Рени приобретали полную вероятность. Значит Оливье точно принадлежит к шайке злодеев, и конечно, никто кроме него не мог убить своего хозяина! Но Мадлон? Тут Скюдери, никогда еще не обманутая так жестоко в лучших своих чувствах и убедившаяся, что зло действительно существует на земле в таких ужасных формах, готова была усомниться во всяком добре и чуть сама не заподозрила Мадлон в совершении ужасного преступления. И так как человеческая натура чрезвычайно бывает склонна, вообразив что-нибудь, раскрасить этот самый воображаемый предмет самыми яркими, подходящими красками, то и Скюдери, припоминая разные подробности рассказов и поведения Мадлон, стала во всем находить пищу для своих подозрений. Так многое, что до сих пор считала она знаком невинности и чистоты, стало казаться ей более похожим на признаки лжи и коварства. Слезы и отчаяние несчастной девушки, при мысли об ужасной судьбе угрожавшей ее жениху, готова она была счесть страхом Мадлон за собственную участь, страхом погибнуть от руки палача. "Нет! - решила, наконец, Скюдери. - Надо прогнать эту змею, которую я отогрела на своей груди!". Выйдя с этой мыслью из кареты, вошла она в свою комнату, где первой увидела Мадлон, в отчаянии бросившуюся перед ней на колени.

Казалось, сам ангел не мог бы смотреть в глаза с большим чистосердечием. Со слезами горя ломала себе руки бедная дитя, умоляя о защите и помощи. Скюдери, с трудом овладев собой, осталась все же верна прежнему настроению и сказала спокойно и холодно:

- Да, да! Проси за убийцу, которого ожидает справедливое возмездие за его злодейства! Молись лучше о себе, чтобы кровавая кара не пала и на тебя.

- Боже! Значит все потеряно! - воскликнула раздирающим голосом Мадлон и без чувств упала на пол.

Скюдери поручила ее заботам Мартиньер, а сама удалилась в другую комнату. Разочарованная в своей вере в хорошее, Скюдери почти что стала гнушаться жизнью. Горько обвиняла она судьбу, давшую ей прожить так долго с полной верой в доброе и затем с такой злобной насмешкой разбившая под конец жизни все ее лучшие убеждения, показав всю ничтожность взглядов, лелеянных ею в течение стольких лет.

Когда Мартиньер уводила к себе в комнату Мадлон, Скюдери услыхала ее тихие жалобы: "Ах! и ее тоже обманули эти жестокие люди! Несчастный Оливье! Несчастная я!" Тон, которым произнесла Мадлон эти слова, был до того искренен, что добрая душа Скюдери мгновенно смягчилась, опять почти готовая поверить в невиновность Оливье и склониться к мысли, что во всем этом крылась страшная, необъяснимая тайна. Подавляемая наплывом этих противоречивых чувств, в отчаянии воскликнула она: "И для чего только злой рока захотел вмешать меня в эту историю, которая, чувствую, будет стоить мне жизни!"

В эту минуту в комнату вошел Батист, бледный, испуганный, и объявил, что Скюдери желает видеть Дегре. Надо сказать, что со времени ужасного процесса Ла-Вуазен появление Дегре в любом доме считалось всегда предвестником какого-либо тяжелого обвинения, а потому страх Батиста был вполне понятен. Скюдери, однако, оказалась храбрее и, с улыбкой обратясь к нему, спросила: "Чего же ты боишься? Разве имя Скюдери также найдено в списках Ла-Вуазен?"

- Ах! как можете вы так шутить! - возразил, дрожа всем телом, Батист. - Ведь это Дегре! Страшный Дегре! И пришел он с очень таинственным видом, объявив, что должен вас видеть немедленно.

- Введи же этого страшного человека, - отвечала Скюдери, - я, по крайней мере, не боюсь его нисколько.

- Меня послал к вам президент Ла-Рени, сударыня, - сказал Дегре, входя в комнату. - Он поручил обратиться к вам с просьбой, исполнение которой никто не имеет право от вас требовать, но, зная вашу доброту и мужество, президент надеется, что вы не откажетесь способствовать раскрытию кровавого преступления, не дающего покоя chambre ardente, тем более, что вы сами принимаете живое участие в его виновнике. Оливье Брюссон стал решительно неузнаваем с тех пор, как вас увидел. Он был почти готов во всем сознаться, а теперь начал опять клясться и уверять, что совершенно невиновен в смерти Кардильяка, хотя и пойдет с охотой на заслуженную им казнь. Заметьте, что последние слова явно намекают на иные совершенные им кроме этого преступления, хотя объяснить все в подробности он решительно отказывается даже под угрозой пытки. На все убеждения отвечает он одним, а именно - обещанием признаться во всем вам! вам исключительно! Потому нам остается одно: просить вас не отказаться выслушать признание Брюссона!

- Как! - воскликнула вне себя Скюдери. - Вы хотите сделать меня орудием уголовного правосудия! Хотите, чтобы я, обманув доверие несчастного, своим словом отправила его на казнь? Нет, Дегре! Даже если Оливье Брюссон убийца, никогда не соглашусь я так коварно его обмануть. Ничем не заставите вы меня выслушать его признание, которое в любом случае осталось бы схороненным навсегда в моем сердце!

- Может быть, сударыня, - возразил Дегре, причем едва заметная усмешка скользнула по его губам, - может быть, перемените вы ваше мнение, выслушав признание Брюссона? Вспомните, что вы сами просили президента быть человечнее. Если он соглашается теперь на безумное требование Оливье, то единственно из уважения к этой просьбе, иначе Оливье был бы давно подвергнут пытке, к которой, по правде говоря, следовало бы уже приступить.

Скюдери вздрогнула, услышав эти слова; а Дегре продолжал:

- Будьте уверены, сударыня, что вас не заставят еще раз отправиться под мрачные своды тюрьмы, которые наводят на вас такой ужас. Нет! Напротив, Оливье Брюссон будет привезен к вам поздней ночью, чтобы не возбудить чьего бы то ни было внимания, и привезен, как совершенно свободный, частный человек. Стража останется невидимой, и таким образом, он сознается перед вами во всем без малейшего принуждения. За вашу личную безопасность отвечаю своей жизнью я. Оливье Брюссон отзывается о вас не иначе как с величайшим уважением и клянется, что злой рок, помешавший ему видеть вас прежде, виновен один во всем этом деле, грозящем ему незаслуженной смертью. В заключение скажу, что только от вас будет зависеть, открыть нам признание Брюссона или о нем умолчать. Согласитесь, что более снисходительной просьбы невозможно представить.

Скюдери задумалась. Ей казалось, что сама судьба заставляет ее принять участие в этом деле, оказав содействие в раскрытии ужасной тайны и что она не вправе была в этом отказать, как ни неприятна была такая обязанность. Решившись, сказала она с достоинством Дегре:

- Я готова! Приведите Оливье! Надеюсь, Бог поддержит и укрепит мои силы!

Поздно ночью, совершенно так, как это было в тот день, когда Оливье принес ящичек, раздался снова стук у дверей дома Скюдери. Батист, предупрежденный о ночном посещении, открыл дверь. Невольная дрожь пробежала по телу Скюдери, когда, по глухому шуму и тихим шагам, раздавшимся со всех сторон, догадалась она, что привезшая Оливье стража заняла все входы и выходы дома.

Наконец дверь комнаты, где была Скюдери, тихо отворилась. Вошел Дегре, сопровождаемый Оливье, освобожденным от цепей и одетым в приличное платье.

- Вот Брюссон, милостивая государыня! - сказал Дегре и, почтительно склонившись перед Скюдери, вышел из комнаты.

Оливье, оставшись наедине со Скюдери, встал перед ней на колени и отчаянно, со слезами на глазах поднял к небу сложенные руки.

Скюдери, бледная, безмолвно смотрела на молодого человека. Даже сквозь искаженные страданием черты просвечивало выражение чистейшей искренности, и, чем пристальнее она в него вглядывалась, тем сильнее казалось ей, что лицо Брюссона напоминает ей кого-то другого, давно виденного ею, любимого человека. Страх ее исчез совершенно и, позабыв самую мысль, что перед ней стоял на коленях, может быть, убийца Кардильяка, обратилась она к нему самым ласковым, доброжелательным тоном:

- Ну, Брюссон, что же хотите вы мне сказать?

Оливье, продолжая стоять на коленях, глубоко вздохнул и затем отвечал:

- Неужели, уважаемая сударыня, в вас исчезло всякое воспоминание обо мне?

Скюдери, вглядываясь в него еще внимательнее, ответила, что действительно, находит она в его чертах сходство с кем-то, кого, кажется ей, она когда-то горячо любила и что если говорит она теперь так спокойно с убийцей, то единственно благодаря этому сходству, которое помогает ей превозмочь невольное отвращение. Оливье, глубоко уязвленный этими словами, быстро встал с мрачным видом и сделал шаг назад. После некоторого молчания он сказал:

- Значит вы совершенно забыли имя Анны Гийо? Забыли и ее сына Оливье, которого так часто, еще ребенком качали на своих коленях? Оливье этот стоит теперь перед вами!

Услышав эти слова, Скюдери только воскликнула:

- О Господи! - и в бессилии опустилась в кресло, закрыв обеими руками лицо.

Для объяснения ее ужаса достаточно сказать, что Анна Гийо, бывшая дочерью одного обедневшего знакомого Скюдери, была воспитана ею с малолетства как собственная дочь. Когда Анна выросла, за нее посватался прекрасный молодой человек Клод Брюссон, искусный часовщик, очень успешно ведший свои дела в Париже. Так как Анна его тоже любила, то Скюдери и не думала ставить какие-либо препятствия браку своей названой дочери. Молодые люди устроились очень хорошо и жили долго в полном мире и согласии, заботясь о воспитании родившегося им на радость единственного сына, удивительно походившего на мать.

Маленького Оливье Скюдери просто боготворила. Целые дни проводила она с ним, лаская и балуя его всеми способами. Мальчик сам привязался к ней необыкновенно и любил ее не меньше, чем родную мать. Три года протекли в полном довольстве и покое для маленького кружка, но скоро потом конкуренция с многими поселившимися в Париже часовщиками уменьшила мало-помалу число заказчиков Брюссона до такой степени, что уже с трудом мог он зарабатывать даже на то, чтобы скудно прокормить свою семью. Это еще более подогрело его постоянное желание переселиться со всей семьей в его родную Женеву, что он и исполнил, несмотря на то, что Скюдери была решительно против этого и всячески уговаривала Брюссона остаться в Париже, обещая посильную помощь. Анна, после переселения, написала несколько писем своей благодетельнице, но затем постепенно переписка прекратилась, из чего Скюдери заключила, что, верно, вся семья жила настолько счастливо, что совершенно забыла свои прежние дни.

Двадцать три года прошло с того дня, как Брюссон покинул со своей семьей Париж и переселился в Женеву.

- Боже! Боже! - с неизъяснимой горечью воскликнула Скюдери, придя немного в себя. - Ты - Оливье? Сын моей Анны! и вот теперь!..

- Я хорошо понимаю, добрая моя благодетельница, - ответил Оливье, - каково вам видеть, что тот, кого вы любили ребенком как нежная мать, качали на своих коленях, баловали лакомствами, явился перед вами обвиненный в ужасном злодействе. Chambre ardente имеет полное основание считать меня преступником, но я клянусь вам, что если даже придется мне умереть от руки палача, все-таки умру я чистым и невиновным в преступлении, потому что не от моей руки погиб несчастный Кардильяк.

Слова эти Оливье произнес дрожа и едва удерживаясь на ногах. Скюдери молча указала ему на стул, стоявший в стороне, на который он опустился в полном изнеможении.

- Я имел время приготовиться к свиданию с вами, - так начал Оливье снова. - И постарался запастись спокойствием и твердостью, насколько мог, чтобы воспользоваться этой, выпрошенной мною милостью неба и рассказать подлинную историю моих несчастий. Будьте же милосердны и вы, выслушав меня терпеливо, а главное - спокойно, так как тайна моя такого рода, что может привести в ужас хоть кого своей неожиданностью. О, если бы мой несчастный отец, думаю я теперь невольно, никогда не уезжал из Парижа! Немногое, что я помню о нашей женевской жизни, сводится к воспоминаниям о горе и слезах, постоянно проливавшихся моими родителями. Уже позднее я осознал и понял, в какой страшной бедности мы жили, какие тяжелые лишения терпели. Отец мой обманулся во всех своих ожиданиях. Подавленный рядом неудач, скончался он, едва успев пристроить меня учеником к одному золотых дел мастеру. Мать моя часто говорила мне о вас, даже собиралась обратиться к вам с просьбой о помощи, но постоянно удерживалась робостью, всегдашней спутницей нищеты. Ложный стыд лишал ее сил исполнить это намерение, и через несколько месяцев после смерти моего отца последовала за ним и она в могилу.

- Анна! Бедная Анна! - в слезах воскликнула Скюдери.

- Нет не жалеть ее должно, - горячо возразил Оливье, - а скорее благодарить Бога за то, что Он допустил ее умереть прежде, чем увидела бы она позорную казнь своего сына! - при этом он с тоскою взглянул на небо.

В эту минуту шум раздался за дверями: то там, то здесь слышались мерные шаги.

- Ого! - с горькой усмешкой заметил Оливье. - Это Дегре осматривает свою стражу! Он, кажется, боится, что я могу убежать отсюда! Однако продолжу... Хозяин, которому отдали меня в ученье, обращался со мной сурово, несмотря на то что я делал быстрые успехи и скоро превзошел в искусстве его самого. Однажды какой-то незнакомец явился в мастерскую для покупки драгоценностей. Увидя ожерелье моей работы, он пришел в совершенный восторг и сказал, дружески потрепав меня по плечу: "Вот, молодой человек, поистине отличная работа! Я думаю лучше вас умеет делать золотые вещи разве только Рене Кардильяк, бесспорно считающийся первым ювелиром на свете. Вот к кому бы поступить вам в ученики. Он, уверен я, примет вас охотно, потому что кроме вас вряд ли кто-нибудь может быть ему настоящим помощником. Да и вы сами, если хотите чему-нибудь научиться, можете сделать это только у Кардильяка". Эти слова глубоко запали в мою душу. Непреодолимая сила гнала меня вон из Женевы. Наконец, удалось мне уйти от моего хозяина и приехать в Париж. Кардильяк принял меня очень холодно, но я не пришел в отчаяние и попросил поручить мне какую-нибудь работу, хотя бы самую ничтожную. Он дал мне сделать небольшой перстень. Когда я принес ему готовую вещь, то увидел, что глаза его засверкали, точно он хотел пронзить меня ими насквозь. "Ну! - заговорил Кардильяк. - Вижу, что ты умелый подмастерье и что, действительно, можешь быть мне хорошим помощником. Платить тебе буду я исправно и ты останешься мною доволен!" Слово свое он сдержал. Несколько недель прожил я у него, ни разу не видав Мадлон, которая гостила, если я не ошибаюсь, в деревне у своей кормилицы. Но, наконец, она возвратилась. Что почувствовал я, увидев этого ангела, я не берусь описывать. Никогда ни один человек не любил так, как люблю ее я! А теперь! О Мадлон! Мадлон!

Оливье не мог продолжать и, закрыв обеими руками лицо, рыдал как ребенок. Сделав невероятное усилие, успел он овладеть собой и продолжил:

- Мадлон почувствовала расположение ко мне с первого свидания. Все чаще и чаще стала она приходить в мастерскую. Как ни зорко следил за нами Кардильяк, но порой тихое рукопожатие и беглый взгляд делали свое дело. Союз был заключен без ведома отца. Я надеялся добиться независимого положение, а потом, пользуясь расположением к себе Кардильяка, попросить руки Мадлон. Однажды утром, в ту минуту, как я собирался приняться за работу, Кардильяк вошел ко мне в комнату с гневным взглядом и презрительно сказал: "Ты мне больше не нужен. Можешь сейчас же убираться вон из моего дома и прошу не возвращаться сюда более никогда. Причины моего решения объяснять тебе я не буду. Скажу одно, что для такой дряни, как ты, виноград, к которому вздумал ты протянуть руку, висит слишком высоко". Я хотел возразить, но он схватил сильными руками меня за плечи и вытолкал вон, так что я, скатившись с лестницы, больно расшиб себе руку и голову. Взбешенный донельзя, с растерзанным сердцем, покинул я дом и нашел приют у одного доброго знакомого, жившего в Сен-Мартенском предместье, радушно предложившего мне стол и свой чердак. С той минуты покой и мир оставили меня без возврата. Ночью прокрадывался я к дому Кардильяка в надежде, что Мадлон, услышав мои вздохи и слезы, может быть, покажется в окне своей комнаты и скажет мне два-три ободряющих слова. Тысячи сумасброднейших планов рождались в моей голове, на исполнение которых надеялся я склонить Мадлон. К дому Кардильяка на улице Никез примыкает старая стена с нишей, в которой помещена каменная статуя. Однажды ночью стоял я возле нее и смотрел на окно дома, выходившее во двор, находившийся за стеной. Вдруг увидел я свет, мелькнувший в окне мастерской. Была полночь. Кардильяк никогда не работал в это время, потому что привык ложиться в девять часов. Какое-те боязливое предчувствие охватило мне грудь. Не знаю почему, но мне казалось, что я буду свидетелем чего-то необычайного. Свет исчез. Я плотно прижался к стене, к одному из каменных изваяний. Но каков же был мой ужас, когда вдруг увидел я, что статуя, возле которой я стоял, начала двигаться. Мертвый камень повернулся. В ночном полусумраке увидел я ясно, что в стене открылась дверь, через которую прошла на этот раз уже, безусловно, живая темная фигура и направилась тихими шагами вдоль по улице. Я невольно отскочил от места, где стоял. Статуя приняла прежнее положение. Тогда, точно толкаемый невидимой силой, тихо пошел я вслед за загадочным незнакомцем. Он остановился ненадолго около статуи Богоматери, причем свет горевшей лампадки упал прямо ему в лицо. Это был Кардильяк! Неизъяснимый страх охватил мое сердце. Как завороженный, пошел я вслед за лунатиком, каковым счел его в ту минуту несмотря на то, что время полнолуния, когда эти несчастные имеют обыкновение бродить по ночам, уже прошло. Пройдя немного, Кардильяк вдруг исчез в тени, но по звукам его шагов я догадался, что он намеренно спрятался в воротах одного из домов. "Что это значит? Что же это может быть?" - тщетно спрашивал я сам себя. Остановившись у стены, я стал наблюдать за тем, что будет дальше. Вдруг послышался звон шпор, и вслед затем какой-то мужчина, беззаботно напевая, оказался на улице. Едва поравнялся он с воротами дома, как вдруг Кардильяк, выскочив из своей засады, как тигр, ринувшийся на добычу, напал на незнакомца и в тот же миг свалил его на землю. С криком ужаса бросился я вперед и увидел, что Кардильяк, нагнувшись к убитому, его обшаривал. "Хозяин! Что вы делаете?" - невольно вырвалось из моей груди. - "Проклятье!" - неистово крикнул Кардильяк, вскочив на ноги с быстротой молнии и исчез в темноте. Дрожа всем телом, вне себя от ужаса, приблизился я к человеку, поверженному на землю, встал возле него на колени в надежде, что успею еще, может быть, его спасти. В страхе я даже не заметил, как был окружен сбежавшейся стражей. "Опять убитый! - раздались голоса. - А ты молодой человек, что тут делаешь?.. Или ты тоже из их шайки?.. Взять его!" Потрясенный, едва мог я проговорить в ответ, что никогда не занимался такими злодейскими делами, что присутствовал при убийстве совершенно случайно и потому прошу отпустить меня домой. Тут один из стражников осветил мне лицо фонарем и, узнав кто я, воскликнул: "Да это же Оливье Брюссон! Подмастерье почтенного Кардильяка. Ну этот уж, конечно, не станет резать прохожих на улицах, да и по правде сказать, не в обычае мошенников причитать над трупом, чтобы их легче было словить. Рассказывай-ка, юноша, как это все было! говори смело!" - "Как раз на моих глазах, - сказал я, - выскочил из ворот дома какой-то человек, напал на несчастного и скрылся быстрее молнии, услышав мой крик, а я подбежал посмотреть нельзя ли помочь раненому". - "Нет, сынок! - воскликнул один из поднимавших тело. - Помощь тут не нужна; он убит ударом прямо в сердце. Дьявол! Мы опять опоздали, как и третьего дня!". И они удалились, унеся с собой труп.

Оставшись один, я не знал, верить ли тому, что слышал и видел? Мне казалось, что мне приснился ужасный сон, от которого я каждую минуту жаждал проснуться и убедиться, что все это один тяжелый обман. Кардильяк, отец моей Мадлон - гнусный убийца! Оглушенный, подавленный этой мыслью, почти без чувств, сел я на ступени одного дома. Утро между тем начало заниматься. Вглядываясь, заметил я, что на мостовой, как раз возле меня, лежала офицерская шляпа, богато украшенная перьями; несомненное доказательство преступления Кардильяка было, таким образом, перед моими глазами. В ужасе убежал я прочь от страшного места.

Придя домой, долго просидел я на своем чердаке, все еще не будучи в состоянии собраться с мыслями. Вдруг дверь комнаты отворилась - и на пороге явился сам Кардильяк! "Что вам от меня надо, во имя самого неба?" - громко крикнул я, когда его увидел. Но он, на обращая никакого внимания на мой вопрос, приблизился ко мне со своей обычной, неприятной улыбкой, еще более усиливавшей мое к нему отвращение и, придвинув старую, поломанную табуретку, сел напротив меня. Я чувствовал, что не имею сил подняться и остался лежать на своем соломенном тюфяке. "Ну что, Оливье! - начал так Кардильяк. - Как поживаешь, бедняга? Признаюсь, я немного сурово поступил с тобой, прогнав от себя прочь, и теперь чувствую, что мне недостает тебя на каждом шагу. У меня как раз есть работа, с которой без тебя я никак не могу сладить. Что если бы ты согласился вернуться ко мне опять? Ты молчишь? колеблешься? Впрочем, я знаю сам, что тебя обидел. Но что делать! Меня сильно взбесили твои шашни с моей Мадлон. Теперь, однако, я зрело обдумал этот вопрос и решил, что при твоем искусстве и трудолюбии мне незачем и желать лучшего зятя. Воротись же ко мне, мой славный малый, и постарайся заслужить Мадлон".

Слова Кардильяка пронзили мне сердце; до того был я поражен его злодейством и лицемерным хладнокровием. "Ты все еще колеблешься! - продолжал Кардильяк, вперив в меня пронзительный взгляд своих сверкавших глаз. - Может быть, у тебя другое на уме? Не собираешься ли ты вместо того, чтобы пойти со мной, отправиться к Дегре, Аржансону или Ла-Рени? Берегись, юноша! Смотри, чтобы тебе самому не попасть в яму, которую ты роешь другим, и не переломать кости!" Тут я не выдержал и воскликнул: "Пусть эти имена будут страшны тому, кто чувствует на своей душе какое-нибудь злодейство, но мне до них дела нет!" - "Совершенно так, - сказал Кардильяк, - ты уже за большую честь должен считать, что будешь принят подмастерьем в мастерскую такого искусного и притом глубоко уважаемого за свою честность хозяина, а потому всякая на него клевета упадет на голову самого клеветника. Что до Мадлон, то ты должен знать, что теперешней моей благосклонностью обязан исключительно ей. Бедняжка любит тебя до безумия, и я ничего не мог с ней поделать. Едва ты ушел, она бросилась к моим ногам, обняла мои колени и, обливаясь слезами, объявила, что не может без тебя жить. Я сначала думал, что это просто блажь влюбленной девчонки, готовой, подобно им всем, хоть сейчас же на смерть при первой улыбке смазливого паренька. Но, однако, Мадлон не унималась, а, напротив, начала худеть и чахнуть с каждым днем и в припадках лихорадки то и дело повторяла твое имя. Что оставалось мне тут делать, если я не хотел ее гибели? Наконец, вчера вечером решился я сказать ей, что на все согласен и сегодня же приведу тебя обратно. Посмотрел бы ты, как она после этого расцвела и похорошела за одну ночь и с каким нетерпением желает тебя увидеть!" Не знаю, проститься ли мне когда-нибудь мой поступок, но дело кончилось тем, что я, забыв себя, тотчас же побежал в дом Кардильяка; там встретил мою Мадлон, в восторге повторявшую только: "Оливье! Оливье! Милый мои Оливье!". Обняв, прижал я ее к своей груди, целовал без счета и, наконец, дал клятву всем святым, что только существуют на свете, никогда с ней не расставаться.

Расстроенный воспоминаниями, вызванными рассказом, Оливье должен был остановиться. Скюдери, пораженная открытием, что человек, которого считала она олицетворенной честностью и добродетелью, оказался таким презренным злодеем, могла только воскликнуть:

- Ужасно! Итак, Рене Кардильяк принадлежит к шайке грабителей, превративших наш Париж в вертеп разбойников!

- Что вы сказали? - прервал ее Оливье. - Шайке грабителей? Ее нет и никогда не было! Кардильяк один, один, без всяких помощников, не зная устали, совершал в городе все эти убийства. Потому становится понятной тщетность всех усилий поймать и обличить убийцу. Но позвольте мне продолжить, и тогда вы увидите сами, в какие тенета злой рок впутал меня, несчастнейшего из людей! Можно легко себе представить отношения, которые должны были возникнуть между мной и моим хозяином. Но шаг был сделан, и возвратиться назад я не мог. Иногда мне казалось, что я, скрывая эти ужасы, делался сам соучастником Кардильяка в его злодействах, и тогда одна любовь к Мадлон могла хоть несколько ободрить меня и утешить. Только в ее присутствии рассеивался немного тот вечный страх, под гнетом которого я жил. Работая с Кардильяком в мастерской, я не смел взглянуть ему в лицо.

Неизъяснимый ужас сковывал мой язык при виде этого страшного человека, умевшего так лицемерно разыгрывать днем роль честного горожанина и нежного отца, а ночью совершать кровавые преступления. Мадлон, этот чистый, безгрешный ангел, любила отца до безумия, и я невольно содрогался при мысли, что будет с ней в тот день, когда откроется все и дьявольская пелена, заслонявшая ей глаза, спадет сама собой. Уже эта одна мысль способна была заставить меня молчать и сделаться укрывателем преступника. Хотя из слов стражников я мог догадываться о многом, но все-таки причина и способ совершения Кардильяком злодейств оставались для меня загадкой. Объяснение не заставило долго себя ждать. Однажды Кардильяк в противоположность своему всегдашнему веселому настроению, которым он, видимо, старался рассеять мое к нему отвращение, сделался вдруг серьезен и угрюм. Занятый работой, вдруг бросил он на стол молоток и отделываемые им вещи, так что золото и бриллианты рассыпались по полу, встал передо мной со сложенными на груди руками и сказал: "Оливье! Так больше не может продолжаться! Случай открыл тебе то, чего не могла открыть вся хитрость Дегре и его сыщиков. Ты застал меня за ночной работой, к которой влечет меня моя злая звезда, властвующая надо мной безгранично. Та же власть, уверен я, соединила нас теперь. Ты во многом похож на меня. Шаг твой, подобно моему, тих и неслышен, как у кошки, так что даже я, при моем чутком слухе и зрении, с которыми не хуже тигра слышу на улице малейший шорох и жужжание комара, не мог тебя заметить в ту ночь. Потому я повторяю, что одна общая наша судьба назначила тебя быть моим помощником. Изменить мне ты в теперешнем твоем положении не можешь, и потому я могу открыть тебе все". - "Никогда не буду я твоим помощником, проклятый злодей!" - так хотел я воскликнуть, но ужас, внушенный словами Кардильяка, сдавил мне горло. Невнятное восклицание было все, что я мог произнести. Кардильяк уселся в свое рабочее кресло, вытер пот, выступивший у него на лбу и, точно подавленный каким-то тяжелым воспоминанием, продолжил так: "Ученые люди рассказывают, что неожиданные внешние впечатления, полученные беременными женщинами, часто оказывают удивительное влияние на будущего ребенка. С моей матерью, когда она была на первом месяце беременности, случилось одно приключение. Однажды она в толпе зрителей присутствовала на одном великолепном придворном празднике в Трианоне, и вдруг ее взгляд упал на богато одетого красавца в испанском платье, с такой великолепной золотой цепью с бриллиантами, что блеск их и красота невольно приковали ее внимание. Когда она глядела на эти сверкающие камни, ей казалось, что в них заключается счастье и блаженство всей ее жизни. Испанец этот за несколько лет перед тем, когда мать моя еще не была замужем, сильно ею интересовался, но бесчестные его попытки были отвергнуты ею с презрением. Мать моя тотчас узнала его в этот вечер, и на этот раз в блеске сверкавших бриллиантов показался он ей каким-то высшим существом и олицетворением самой красоты. Испанец заметил произведенное им на мою мать впечатление и подумал, не будет ли он счастливее на этот раз. Подойдя к ней, сумел он отвлечь мою мать окружавших и увести с собой в уединенное место в саду. Оставшись наедине, вдруг неистово схватил он ее и заключил в свои объятия. Мать моя, потрясенная и не понимавшая сама, что делает, крепко схватилась за висевшую на его шее цепь. Но вдруг кавалер ее, пошатнувшись, упал и, падая, увлек в своем падении на землю и ее. Один Бог знает, что с ним случилось, но довольно сказать, что он умер в одно мгновение, словно пораженный каким-то ударом. Тщетно пыталась мать вырваться из окостеневших рук покойника. Холодный и мертвый лежал он с открытыми глазами, вперив их прямо в лицо моей матери. Пронзительный ее крик о помощи достиг, наконец, ушей гулявших в отдаленных аллеях зрителей праздника. Сбежавшиеся люди сумели освободить мою мать от объятий страшного любовника. Ужасное это приключение подействовало на нее до того сильно, что в тот же день слегла она в постель, и искуснейшие доктора долгое время думали, что, по крайней мере, для ребенка все было кончено. Однако мать моя не только выздоровела, но даже роды впоследствии прошли благополучнее, чем можно было ожидать. И все же страх, пережитый матерью в тот ужасный день, наложил свой отпечаток на меня. Злая моя звезда взошла в самый момент моего рождения и распалила во мне своими лучами губительную страсть. С самых юных лет блеск бриллиантов и золота стал производить на меня какое-то страшное и чарующее впечатление. Сначала думали, что это просто детское пристрастие к блестящим игрушкам, но годы отрочества доказали обратное. Я стал красть золото и камни, где только мог. С каким-то непостижимым инстинктом научился я сам собой отличать настоящие драгоценности от поддельных не хуже опытного знатока. Настоящее золото тянуло меня к себе еще издали, тогда как поддельное не оказывало на меня никакого влияния. Никакие меры строгости, употреблявшиеся моим отцом, не могли погасить во мне этой неодолимой страсти. Только для того, чтобы постоянно быть около золота, выбрал я ювелирное искусство своим ремеслом. Прилежание и труд скоро поставили меня в один ряд с первыми золотых дел мастерами в столице, и тут страсть моя, не удерживаемая более ничем, доросла до таких размеров, против которых уже ничего нельзя было сделать. Едва отдавал я заказчику оконченный мною драгоценный убор, как какая-то адская, невыносимая тоска, лишавшая меня покоя, сна и здоровья, овладевала всем моим существом. Точно призрак, стоял перед моими глазами днем и ночью в блеске моих бриллиантов человек, которому я их отдал, и какой-то ужасный голос шептал мне постоянно: "Возьми!.. возьми!.. они твои!.. мертвым не нужны уборы". Подавляемый этим неодолимым влечением, стал я сначала воровать мои драгоценности. Имея благодаря своему ремеслу доступ в дома вельмож и богатых людей, скоро научился я пользоваться любыми обстоятельствами, чтобы овладевать их бриллиантами. Никакой замок не мог устоять против моей ловкости и искусства, и мало-помалу успел я таким образом возвратить большинство сделанных мной вещей. Но и это меня не удовлетворило! Прежний голос, точно издеваясь надо мной, опять стал звучать в моих ушах. "Хо! хо! - слышалось мне постоянно. - Уборы твои носят мертвые!" Страшная, неутолимая ненависть закипала в моей душе против всех, для кого я трудился. Каждого хотелось мне убить во что бы то ни стало и хотелось так, что иногда я сам ужасался этой возникавшей во мне тяги. Около этого времени купил я этот дом. Сделка сблизила меня с продавцом, и вот однажды вздумали мы отпраздновать покупку. Сидели мы в этой комнате за бутылкой вина. Наступила ночь, и я уже думал, что пора бы разойтись, как вдруг прежний владелец дома сказал: "Послушайте, Кардильяк, пока вы не ушли, я должен сообщить вам один секрет, касающийся вашего нового дома". И с этими словами отворил он этот, вделанный в стену шкаф, надавил пружину в задней доске, после чего она отворилась, и мы очутились в большой комнате со спускной дверью в полу. Он ее поднял, и оба мы, спустясь по узкой, витой лестнице, остановились перед потайной дверью, выходившей прямо во двор. Пройдя через него до каменной стены, отделявшей двор от улицы, бывший хозяин дома поднял небольшой, искусно скрытый в камне засов, при этом часть стены, вдруг повернувшись на петлях, открыла небольшой проход, достаточный, чтобы пройти человеку. Я тебе покажу эту лазейку, устроенную, вероятно, монахами, обитателями этого, бывшего прежде монастырем, здания для того, чтобы незаметно отлучаться по ночам для своих проказ. Дверь эта деревянная, и только была оштукатурена и выкрашена под камень, а снаружи прислонена к ней была тоже деревянная, сделанная наподобие каменной статуя, поворачивающаяся на петлях вместе с дверью. Открытие это меня поразило! Казалось, сама судьба устраивала все, чтобы дать мне возможность удобнее совершать мои тогда еще не вполне созревшие замыслы. Незадолго перед тем сделал я бриллиантовый убор для одного придворного, который предназначал его в подарок оперной танцовщице. Рой адских, невыносимых мук овладел моей душой, едва отдал я мою работу! Владелец убора стал преследовать меня в моих видениях, точно призрак! А страшный голос шептал прежние слова! Шатаясь, весь дрожа, возвращался я домой и бросался на постель. Но сон не приходил. Мне все чудился этот человек и как он ночью прокрадывается с моим украшением к своей танцовщице. Наконец, не выдержав, в бешенстве вскочил я однажды с постели, накинул плащ, спустился по потаенной лестнице и вышел на улицу Никез. Вижу, идет мой мучитель. Одним прыжком накинулся я на него и убил сразу ударом кинжала прямо в сердце. Сокровище было в моих руках. Неизъяснимый покой и счастье разлились в моей душе, едва кончил я это дело. Преследовавший меня призрак исчез, и проклятый голос перестал шептать свои дьявольские советы. Тут понял я, что мне оставалось или следовать по пути, который указывала мне моя злая звезда, или погибнуть. Теперь ты знаешь все, Оливье! Не думай, что принужденный к таким поступкам, я отказался совершенно от чувств сожаления и милосердия, присущих человеческой душе. Ты видел сам, как неохотно отдаю я мою работу и как упорно отказываюсь делать что-нибудь для лиц, чьей смерти я не желаю. Иногда даже, поборов жажду смерти, я стараюсь только оглушить моих врагов ударом кулака, лишь бы овладеть обратно моей драгоценностью". Кончив свою исповедь, Кардильяк свел меня в свою кладовую и показал собранные им драгоценности. Ручаюсь, что такого собрания нет у самого короля. К каждой вещи прикреплена у него бумажка с надписью, для кого вещь сделана, а также в какой день и каким способом - воровством, грабежом или убийством - возвращена назад. "В день твоей свадьбы, - сказал Кардильяк, обратясь ко мне глухо и мрачно, - должен ты будешь поклясться мне с рукой, положенной на Распятие, что после моей смерти превратишь все эти драгоценности в порошок с помощью средства, которое я тебе укажу. Я не хочу, чтобы кто-либо на свете, а всего менее Мадлон или ты, владели этими, купленными ценою крови вещами". Опутанный этой ужасной сетью злодейства, терзаемый чувствами любви и отвращения, счастья и ужаса, стал я похож на того приговоренного к вечным мукам, которому постоянно улыбался светлый ангел, в то время как сатана рвал и душил его своими калеными когтями, так что ангельская улыбка только отягощала его мучения. Мысль о бегстве и даже о самоубийстве часто приходила мне в голову. Но Мадлон!.. Вы можете строго порицать меня, сударыня, за мою слабость, за мое бессилие побороть страсть, приковавшую меня к такому ужасному преступлению, но разве я уже не наказан, и даже слишком жестоко, тем положением, в котором теперь нахожусь?..

Однажды Кардильяк вернулся домой в особенно веселом настроении духа. Он шутил с Мадлон, смотрел на меня с самым дружеским взглядом, выпил за столом бутылку хорошего вина, что позволял себе только в праздник, распевал песни, словом, казался счастливым и довольным вполне. После ухода Мадлон в свою комнату, я хотел пойти в мастерскую, но Кардильяк меня остановил, весело крикнув: "Сиди, юноша, сиди! Сегодня работы не будет; я хочу выпить вместе с тобой за здоровье достойнейшей и почтеннейшей особы в целом Париже!" Выпив с этими словами залпом полный стакан вина, Кардильяк продолжал: "Скажи-ка Оливье, как нравится тебе этот стишок:

Un amant qui craint les voleurs

N'est point digne d'amour?

И затем рассказал он мне все, что произошло между вами и королем в комнатах маркизы Ментенон, прибавив, что с этой минуты стал он уважать вас более всех на свете, и что злая звезда не заставила бы его поднять против вас руку, даже если бы вы носили драгоценнейший из сделанных им уборов. "Слушай, Оливье, - продолжил Кардильяк, - что я решил. Давно уже заказаны были мне ожерелье и браслеты для Генриетты Английской из моих собственных камней. Работа вышла удачнее всего, что я делал до сих пор, но мысль расстаться с этим сокровищем моего сердца терзала и мучила меня невыразимо. Скоро потом принцесса была злодейски убита, и бриллианты остались, таким образом, в моем владении. Теперь хочу я поднести их в знак моего уважения госпоже Скюдери от имени преследуемой шайки грабителей. Этим думаю я угодить ей и в то же время посмеяться над Дегре с его сыщиками. Тебе поручаю я отнести к ней убор". Едва Кардильяк назвал ваше имя, я почувствовал, что точно темная пелена спала с моих глаз и передо мной во всей живости и красоте восстали светлые годы моего детства. Луч радостной надежды, перед которым исчез мучивший меня тайный призрак, внезапно зажегся в моем сердце. Но Кардильяк по-своему понял выразившуюся на моем лице радость. "Мысль моя, - сказал он, - кажется, тебе понравилась; я чувствую, что внутренний голос, побуждающий меня к этому поступку, далеко не тот, который, точно свирепый зверь, толкает меня на убийство. Со мной иногда бывают странные вещи. Порой какой-то тайный ужас, приносящийся, чудится мне, из какого-то нездешнего далека, овладевает всем моим существом, и в эти минуты кажется мне, будто моей душе может быть поставлено в вину то, что злая моя звезда совершает моими руками все эти злодейства, пусть даже помимо моей воли. Однажды пребывая в таком настроении духа, решился я сделать бриллиантовую корону и пожертвовать ее для статуи Богоматери в церкви святого Евстахия. Но намерение это только удвоило чувство того страха, о котором я говорил, и невольно пришлось мне отказаться от моей мысли. Теперь же кажется мне, что, подарив бриллианты Скюдери, я тем принесу очистительную жертву на алтарь добродетели и благочестия, замолив и мои собственные грехи". Кардильяк был хорошо знаком с образом жизни, который вы ведете, и потому дал мне подробнейшие наставления, когда и как передать вам бриллианты, бережно положенные им в изящный ящик. Что до меня, то я был в полном восторге, восхищенный мыслью, что через преступного Кардильяка небо указывало мне путь к моему собственному избавлению из того ада, в котором я, закоренелый грешник, пресмыкался до сих пор. Я хотел во чтобы то ни стало видеть вас самих, хотя это и не входило в намерения Кардильяка. Мысль броситься к вашим ногам, назвать себя сыном Анны Брюссон, вашим воспитанником, во всем вам сознаться - овладела мной совершенно. Я знал, что из сочувствия к безгранично несчастной Мадлон, вы умолчали бы о преступлениях ее отца, открытие которых грозило бедой и ей; но в то же время был уверен, что утонченный ваш ум нашел бы средство пресечь дальнейшие злодейства Кардильяка, не предавая его в руки правосудия. Я не спрашивал себя, каким способом можно было это сделать, но довольно того, что верил твердо в то, что вы спасете меня и Мадлон! Верил, как верят в заступничество Богоматери. Вы знаете, что намерение мое в известную вам ночь не удалось, но я не потерял надежды быть счастливее в другой раз. Между тем заметил я, что Кардильяк стал внезапно опять молчалив и печален. Угрюмо бродил он по комнатам, ворчал себе под нос какие-то непонятные слова, беспрерывно размахивал руками, точно старался отстранить от себя невидимого врага, и вообще казалось, что ум его терзали недобрые мысли. Однажды, проведя в подобном настроении целое утро, сел он за свой рабочий стол, но вдруг вскочил, выглянул в окно и затем проворчал глухо и мрачно: "Очень бы мне хотелось, чтобы убор мой достался Генриетте Английской!" Слова эти наполнили мне душу невыразимым страхом. Я догадался, что злой дух обуял его снова и что дьявольский голос опять стал нашептывать ему мысли об убийстве. Я видел, что жизнь ваша в опасности, но знал также, что вы спасетесь, если Кардильяку удастся получить обратно свои бриллианты. Между тем опасность росла с каждой минутой, и времени терять было нельзя. Тогда счастливый случай сделал так, что я встретил вашу карету на Новом мосту. Протолкавшись через толпу, бросил я в окно кареты записку, в которой умолял возвратить убор Кардильяку. Вы этого не сделали в тот день, а на следующее утро страх мой удвоился, так как Кардильяк только и говорил, что о своих бриллиантах, которые, по его словам, снились ему целую ночь. Слова его могли относиться исключительно к посланному вам убору, и я был убежден, что кровавый замысел, вполне созревший в его голове, будет им исполнен в эту ночь. Я решился вас спасти хотя бы ценой жизни самого Кардильяка. Едва успел Кардильяк вечером прочесть по обыкновению свою молитву, я быстро спустился через окно во двор, прошел сквозь скрытую в стене дверь и притаился в тени дома. Вскоре увидел я Кардильяка, тихо кравшегося по улице, и незаметно пошел за ним. Он направился прямо к улице Сент-Оноре. Сердце во мне так и дрогнуло. Кардильяк между тем внезапно скрылся из моих глаз. Я решил забежать вперед и встать у дверей вашего дома, как вдруг на улице показался какой-то человек, весело распевавший, точь-в-точь как это было в ту ночь, когда случай сделал меня свидетелем преступления Кардильяка. Незнакомец, оказавшийся на этот раз каким-то молодым офицером, поравнялся со мной и прошел мимо, меня не заметив. Вдруг какая-то черная тень, выскочив из-за угла, бросилась прямо на него. Это был Кардильяк! В этот раз хотел я помешать убийству во что бы то ни стало и с громким криком бросился на место преступления, но, добежав, увидел, что на земле вместо офицера лежал раненный насмерть сам Кардильяк. Офицер бросил кинжал и, выхватив шпагу, приготовился защищаться, вероятно, сочтя меня за сообщника убийцы. Видя, однако, что я, не заботясь о нем, кинулся к телу, он оставил меня в покое и скрылся в темноте. Кардильяк еле дышал. Спрятав брошенный офицером кинжал, я взвалил раненого на плечи и с трудом, едва передвигая ноги под тяжелой ношей, успел притащить его через потайной ход в мастерскую. Остальное вам известно, и вы видите, что мое преступление состоит только в том, что я, не решаясь предать в руки правосудия отца моей Мадлон, умышленно умалчивал о его преступлениях. Сам я неповинен в пролитой крови, но повторяю, что никакая пытка не принудит меня обвинить перед судом Кардильяка. Я не хочу, чтобы злодейство отца упало черным пятном на голову невинной дочери, испортив всю ее будущую жизнь из-за того прошлого, в котором она неповинна! Не хочу, чтобы людская месть вырвала из земли мертвый труп и чтобы палач позорно сжег успокоившиеся уже кости! Пусть лучше та, которую я люблю, оплачет меня, как невинную жертву. Эту скорбь может еще унести время, но я буду знать, что вечный позор не покроет ее головы при воспоминании об адских злодействах отца.

Оливье замолчал. Неудержимый поток слез хлынул из его глаз, и, со стоном упав к ногам Скюдери, воскликнул он раздирающим душу голосом:

- Убеждены ли вы в моей невиновности?.. О скажите! Скажите!.. Сообщите мне что-нибудь о Мадлон!

Скюдери позвала Мартиньер, и через минуту Мадлон лежала в объятиях Оливье.

- Теперь все хорошо! Ты здесь, и я спокойна! Я знала, что она нас спасет! - так восклицала Мадлон, и, казалось, сам Оливье, слушая ее, забыл о своей страшной участи, утопая в блаженстве и счастье. Оба наперебой рассказывали друг другу, как тяжело страдали они во время разлуки, и оба плакали от радости, что им так неожиданно удалось свидеться.

Если Скюдери не была до сих пор убеждена в невиновности Оливье, то теперь, видя счастье и восторг обоих молодых людей, забывших все свое горе и несчастья, убедилась она в ней окончательно. "Нет! - невольно вырвалось из ее груди. - Так блаженно забываться могут только чистые души!"

Светлое утро, занявшись, проникло в окна. Дегре тихо постучал в дверь комнаты и напомнил, что настало время Оливье отправляться назад, так как позднее можно возбудить неизбежное внимание толпы. Несчастным молодым людям пришлось расстаться вновь.

Мрачные предчувствия Скюдери, появившиеся в ее душе с той минуты, как она увидела Оливье, претворились теперь в страшную действительность. Сын ее любимой Анны оказался невинно осужденным на позорную смерть - и не было почти никакого средства его спасти! Она преклонялась перед мужественной решимостью Оливье лучше умереть, чем спастись ценой признания, которое могло бы погубить его Мадлон. Но как ни напрягала она все свои способности изыскать средство вырвать Оливье из рук жестоких судей, средства не находилось! Однако мысль спасти его во что бы то ни стало, чтобы предотвратить вопиющую несправедливость, твердо запала в ее душу. Тысячи планов, один другого фантастичнее, придумывались ею один за другим и отвергались также быстро, как и создавались. Надежда становилась с каждой минутой слабее и слабее, и Скюдери готова была почти впасть в отчаяние. А Мадлон между тем с трогательным детским доверием была убеждена, что все идет хорошо, что скоро обнимет она оправданного возлюбленного; мечтала, как будет его счастливой, любящей женой, так что, глядя на нее порой, и Скюдери как будто воскресала вновь в своих надеждах.

Для того чтобы предпринять, наконец, хоть что-нибудь, написала Скюдери длинное письмо к Ла-Рени, в котором говорила, что Оливье Брюссон самым убедительным образом доказал ей свою невиновность в смерти Кардильяка и что только твердая решимость унести с собой в могилу одну тайну, которая могла бы разрушить покой и мир невинного существа, побуждала его так упорно скрывать перед судом признание, вполне достаточное, чтобы снять подозрение как в убийстве Кардильяка, так и в принадлежности к шайке злодеев. Письмо было проникнуто всем, что только могла придумать пламенная убежденность и мудрое красноречие, для того чтобы смягчить суровое сердце Ла-Рени. Через несколько часов был получен ответ последнего, в котором он писал, что сердечно радуется успеху, с которым Оливье успел оправдаться в глазах своей покровительницы; что же касается его геройской решимости унести с собой в могилу тайну, на которую Скюдери намекает, то Ла-Рени очень сожалеет, что chambre ardente не может принимать за добродетель подобную решимость и, напротив, собирается усиленными средствами ее побороть, чтобы допытаться этой скрываемой за ней тайны. В заключение Ла-Рени прибавил, что через три дня он во любом случае надеется вывести на свет Божий все таинственные подробности этого дела.

Скюдери очень хорошо поняла, на что намекал Ла-Рени, говоря об усиленных средствах, с помощью которых надеялся он побороть решимость Оливье. Не было сомнения, что несчастный Оливье будет в тот же день подвергнут пытке. В тоске отчаяния думала она о том, нельзя ли добиться хотя бы небольшой отсрочки, и потому решила посоветоваться с кем-нибудь, знающим все тонкости судебных дел.

Пьер Арно д'Андильи был тогда знаменитейшим адвокатом в Париже. Его честность и добросовестность вполне равнялись его глубоким познаниям и уму. К нему отправилась Скюдери и рассказала все, насколько это было возможно, чтобы не выдать заветной тайны Брюссона. Она надеялась, что д'Андильи горячо примется за дело, чтобы защитить невиновного, но надежду ее постигло горькое разочарование.

Д'Андильи спокойно выслушал все и затем ответил с улыбкой стихом Буало: "Le vrai peut quelquefois n'e tre pas vraisemblable"*. Далее доказал он Скюдери, что тяготевшее над Оливье подозрение имело слишком основательные улики и что решение Ла-Рени никак нельзя было назвать слишком поспешным или несправедливым, так как поступив иначе, он нарушил бы свою обязанность судьи, и что, наконец, он сам, д'Андильи, очень мало доверял показаниям Оливье, видя в них только желание отклонить минуту пытки. Ход дела, по его словам, мог измениться только в том случае, если Брюссон или во всем сознается, или, по крайней мере, расскажет такие подробности убийства Кардильяка, которые обнаружат достаточно новых фактов, чтобы направить расследование в другую сторону.

______________

* Правда иногда может быть неправдоподобной (франц.).

- Ну, если так, - вне себя, вся в слезах, возразила Скюдери, - то я брошусь в ногам короля и буду умолять его о милосердии.

- Ради Бога, не делайте этого! - воскликнул д'Андильи. - Поберегите это средство для другого, более подходящего случая. Подумайте о том, что если оно вам не поможет сейчас, вы никогда больше не сможете к нему обратиться! Никогда король не согласится помиловать преступника такого рода, потому что этим может быть возбужден справедливый ропот в народе. Предоставьте Брюссону самому позаботиться о себе, если только признание его может действительно направить подозрение в другую сторону. Вот тогда можно будет вам обратиться к королю, потому что в руках его будет хоть какое-то основание для того, чтоб отменить приговор суда и решить дело по собственному убеждению.

Скюдери поневоле должна была согласиться с советом многоопытного адвоката. С глубокой печалью возвратилась она домой, тщетно взывая о помощи к Богоматери и всем святым, прося наставить и научить ее, что делать для спасения несчастного Оливье. Поздно вечером сидела она в своей комнате, преследуемая все той же неотвязной мыслью, как вдруг вошедшая Мартиньер доложила, что граф Миоссан, полковник гвардии короля, желает видеть госпожу для того, чтобы переговорить по очень важному делу.

- Извините, сударыня, - так начал Миоссан, поклонившись с военной учтивостью, - если я бесцеремонно являюсь к вам в такое позднее время. Мы солдаты к этому привыкли, и потому, надеюсь, вы извините и меня. Я пришел к вам по делу Оливье Брюссона.

- Оливье Брюссона! - воскликнула, встрепенувшись Скюдери. - Этого несчастного? Скорее!.. скорее! Говорите, что вы о нем знаете!

- Я угадал, - с торжественной улыбкой ответил Миоссан, - что стоит произнести это имя и мне сразу же будет обеспечен благосклонный прием. В виновности Брюссона уверен весь свет, но я знаю, что вы держитесь другого мнения, хотя мнение ваше, как мне сказали, основывается единственно на показаниях самого обвиняемого. Со мной же все совершенно иначе. Никто лучше меня не может засвидетельствовать невиновность Оливье в убийстве Кардильяка.

- О, говорите, говорите! - воскликнула с неизъяснимой радостью Скюдери.

- Старый золотых дел мастер, - продолжил Миоссан, - убит мной самим на улице Сент-Оноре, неподалеку от вашего дома.

- Вами?

- Мной, и я прибавлю, что достойно горжусь этим поступком. Знайте, что Кардильяк был величайший злодей и что все совершенные в городе по ночам и оставшиеся безнаказанными убийства были делом его рук. Не знаю почему, но подозрение против него зародилось у меня с той самой минуты, как он с самым злым, мрачным видом принес мне заказанный мной убор, причем стал самым подробным образом хитро допытываться у моего камердинера, кому предназначались эти бриллианты и в какое время имел я обыкновение посещать эту особу. Давно уже казалось мне странным, почему все жертвы ночных убийств всегда погибали от одной и той же раны. Ясно было, что убийца привык наносить удар, если мог убивать человека наповал. Беда требовала соответствующего лекарства, и я удивляюсь, как простая мысль надеть на себя кирасу и таким образом спастись от удара не пришла никому в голову. Выйдя ночью, я действительно применил это средство. Кардильяк напал на меня сзади. Удар его был страшен, но кинжал соскользнул по стальному нагруднику. Быстро обернувшись, напал я на него в свою очередь и поразил прямо в сердце кинжалом, который держал наготове.

- И вы об этом молчали! - вскрикнула Скюдери. - Вы не поспешили объявить об этом суду!

- Позвольте вам заметить, - прервал Миоссан, - что подобное объявление, сделанное без всякой нужды, могло бы впутать в неприятнейший процесс меня самого. Ла-Рени и без того видит везде одни преступления. Что же было б, если бы он вздумал обвинять меня в убийстве честного, по его мнению, Кардильяка, этого образца всевозможных добродетелей? Что если бы меч правосудия вдруг обратился против меня самого?

- Это невозможно, - возразила Скюдери, - ваше звание, ваше происхождение...

- О, - продолжал Миоссан, - вспомните Люксембургского маршала, посаженного в Бастилию по подозрению в отравлении только за то, что он просил Лесажа составить его гороскоп. Нет, нет! Клянусь святым Дионисием, ни одним часом моей свободы не хочу я пожертвовать для бешеного Ла-Рени, готового ежеминутно перерезать горло каждому из нас!

- Но ведь тогда невинный Брюссон погибнет из-за вас на эшафоте! - сказала Скюдери.

- Вы называете его невинным? - прервал Миоссан. - Невинным этого несомненного помощника и сообщника Кардильяка, сто раз заслужившего казнь! Нет, нет! Что касается его, то он, поверьте, умрет вполне справедливо и заслуженно! Если я открыл теперь вам все события в настоящем их виде, то, поверьте, сделал это только из глубокого к вам уважения и в надежде, что вы не захотите предать меня в руки chambre ardente, но, может быть, сумеете извлечь из моих показаний пользу для этого человека, которого вы взяли под свою защиту.

Скюдери, восхищенная тем, что невиновность Оливье доказывалась таким несомненным образом, не поколебалась ни на одну минуту просить графа отправиться с ней тотчас к д'Андильи. Ему хотела она под секретом открыть все и посоветоваться, что следует предпринять.

Д'Андильи, выслушав рассказ Скюдери, внимательно принялся расспрашивать все подробности дела и в особенности настаивал на вопросе, точно ли граф Миоссан уверен в том, что на него напал действительно Кардильяк, а также - узнает ли он в Оливье Брюссоне человека, унесшего труп?

- Я это подтверждаю безусловно, - отвечал Миоссан, - так как очень хорошо узнал при лунном свете старого ювелира, и кроме того, я видел у Ла-Рени кинжал, которым был убит Кардильяк. Кинжал этот принадлежит мне и отличается прекрасной резьбой на рукоятке. Лицо молодого человека, у которого, как теперь помню, свалилась шляпа, разглядел я также очень хорошо и, конечно, узнаю его с первого взгляда.

Д'Андильи подумал несколько минут, потупив взгляд, и сказал:

- Вырвать Брюссона из рук правосудия обыкновенным путем нечего и думать. Он в любом случае не захочет обвинить Кардильяка уже ради своей Мадлон. Да если бы он даже это и сделал, доказав справедливость своих слов и указав потайную кладовую Кардильяка, где спрятаны награбленные сокровища, то все-таки суд должен будет приговорить его к смертной казни как сообщника. То же самое будет, если сделает свое признание и граф Миоссан, рассказав, каким образом на самом деле произошло убийство Кардильяка. Единственный счастливый исход из этого дела может последовать только тогда, если граф, отправясь немедленно в Консьержери, попросит позволения видеть Оливье Брюссона и затем объявит Ла-Рени, что, проходя по улице Сент-Оноре, он видел совершенное убийство, после чего, когда он стоял над трупом, к убитому подошел другой человек, наклонился, увидел, что раненый еще жив, и унес его с собой. В этом человеке граф должен признать Оливье Брюссона. Это показание вызовет необходимость очной ставки Оливье с графом, и пытка будет отсрочена до нового расследования. Тогда можно будет обратиться с просьбой о помиловании к королю, что ваш утонченный ум, сударыня, уверен я, исполнит со всей необходимой осторожностью и тактом. По моему, было бы самым лучшим открыть королю всю тайну. Показание графа Миоссан подтвердит признание Оливье, а кроме того, к этой цели может привезти и тайный обыск в доме Кардильяка. Вообще не суд, а единственно решение короля, основанное на внутреннем чувстве, что милосердие должно требовать пощады там, где судья обязан карать, сможет распутать это дело.

Граф Миоссан в точности исполнил этот совет, и дело пошло так, как предсказал д'Андильи.

Пришла, наконец, пора обратиться к королю, и это оказалось труднейшей задачей во всем деле, так как в голове Людовика, насколько он слышал об этом процессе, сложилось безусловное мнение о виновности Брюссона, которого он считал единственным виновником злодейств, повергавших весь Париж в страх и ужас. Король не мог даже говорить о нем без сильного гнева. Ментенон, верная своему правилу никогда не говорить королю о чем-нибудь неприятном, отвергла все просьбы о ходатайстве за Брюссона, и участь его, таким образом, осталась окончательно в руках Скюдери. После долгого раздумья, что же ей делать, решилась она на одно предприятие, которое тотчас же привела в исполнение. Одевшись в черное шелковое платье и надев великолепный, доставшийся ей от Кардильяка убор, отправилась она к Ментенон как раз в такое время, когда там обыкновенно бывал король. Благородная ее осанка, удивительно выигрывавшая от великолепного наряда, возбудила невольное почтение даже в легкомысленной толпе челяди, наполнявшей дворцовые передние. Все перед ней расступились, и даже сам король, встав с кресла, на котором сидел, сделал ей навстречу несколько шагов. Сверкающие бриллианты браслетов и ожерелья невольно бросились ему в глаза, и он не мог удержаться от восклицания:

- Клянусь Богом, это бриллианты Кардильяка! - А затем, обратясь с веселой улыбкой к Ментенон, прибавил: - Смотрите, маркиза, как глубоко горюет наша прекрасная невеста о своем покойном женихе!

Скюдери, ухватясь за случай продолжить разговор в шутливом тоне, ответила:

- Неужели, ваше величество, думаете вы, что опечаленная невеста станет заботиться о нарядах? Полноте! Я бы давно перестала и думать о покойном ювелире, если бы порой перед моими глазами не возникала вновь ужасная картина - его труп, который проносят мимо меня.

- Как! - воскликнул король. - Вы видели этого беднягу мертвым?

В ответ на это Скюдери рассказала в коротких словах всю виденную ей сцену перед домом Кардильяка после убийства, умолчав, однако, из осторожности об имени Оливье. В трогательных, живых красках изобразила она отчаяние Мадлон, рассказала, как удалось ей спасти несчастную девушку из рук Дегре под восторженное одобрение всей толпы, а затем, с возраставшим мастерством, полился рассказ о последующих сценах с Ла-Рени, с Дегре и, наконец, с самим Брюссоном. Король, живо заинтересованный прекрасным поэтическим изложением дела, в том виде, как его подавала Скюдери, и, позабыв совсем, что речь шла о том самом отвратительном Брюссоне, имени которого он не мог до того даже слышать, превратился весь в слух и внимание, и прежде чем успел он опомниться и привести в порядок свои мысли, Скюдери уже была у его ног с горячей мольбой о пощаде для Оливье.

- Что вы делаете! - воскликнул король, схватив Скюдери обеими руками и пытаясь поднять ее и усадить в кресло. - Вы берете меня врасплох! Рассказ ваш поистине страшен! Но кто же поручится, что слова Оливье правдивы?

- Показания Миоссана... обыск в доме Кардильяка... наконец, внутреннее убеждение! Ваше величество, убеждение, основанное на благородстве души Мадлон, угадавшей такую же прекрасную душу и в Оливье!

Король хотел было что-то возразить, но в эту минуту дверь отворилась, и в ней показался с беспокойным, озабоченным лицом Лувуа, работавший в соседней комнате. Король встал и вышел вместе с ним. Обе, и Скюдери и Ментенон, увидели в этом очень дурной знак, потому что вряд ли можно было ожидать, чтобы король, один раз прерванный, заинтересуется этим делом в другой раз в точно такой же степени. Однако через несколько минут король возвратился и, пройдясь несколько раз по комнате, заложив за спину руки, остановился перед Скюдери и сказал тихим голосом:

- Я бы хотел видеть вашу Мадлон.

- О, ваше величество! - воскликнула Скюдери. - Какой высокой чести угодно вам ее удостоить! Тотчас, тотчас несчастное дитя будет у ваших ног!

И она с поспешностью, какую только позволяло тяжелое платье, бросилась к дверям и выкрикнула, чтобы немедленно позвали Мадлон Кардильяк, потом, возвратясь назад, уже окончательно разрыдалась от восторга и счастья. Надо объяснить, что Скюдери, точно по предчувствию, привезла Мадлон с собой и оставила ту в комнате одной из придворных дам с прошением в руках, написанным для нее самим д'Андильи. Мадлон, войдя, бросилась к ногам короля без сил что-либо вымолвить. Чувство страха, уважения, горести, безграничной любви, взволновали ее кровь до последней степени; щеки ее горели пурпурным румянцем, а на глазах блистали прозрачные жемчужины слез, которые одна за другой падали с шелковых ресниц на прекрасную лилейно-белую грудь. Сам король, казалось, был поражен ее ангельской красотой. Тихо поднял он ее с пола и в порыве чувства сделал такое движение, словно хотел ее поцеловать. Но затем отпустил, продолжая смотреть на прелестное дитя глазами, влажными от слез.

- Смотрите, - шепнула Ментенон Скюдери, - до чего она походит на Ла-Вальер, король весь погружен в сладкое воспоминание; теперь можно вас поздравить - ваше дело выиграно!

Как ни тихо были сказаны эти слова, но казалось, что король их понял; румянец вспыхнул на его щеках; быстро взглянув на Ментенон, взял он прошение Мадлон и прочел его.

- Я вполне верю, - мягко и ласково сказал он ей, - что ты, милое дитя, убеждена в невиновности твоего жениха, но сначала посмотрим, что скажет chambre ardente.

С этими словами знаком руки простился он с горько плакавшей девушкой. Скюдери с ужасом увидела, что воспоминание о Ла-Вальер, так благотворно подействовавшее на короля сначала, вероятно, было совершенно уничтожено, едва Ментенон произнесла ее имя. Может быть, король увидел в этом грубый намек на то, что он собирается пожертвовать законностью и правдой ради обаяния красоты, или, может быть, с ним случилось то же, что бывает с каким-нибудь мечтателем: если резко окликнуть его, сразу же улетучиваются прекрасные волшебные образы, только что казавшиеся ему осязаемым. Возможно также, что ему представилась не Ла-Вальер, какой она была некогда, a Soeur Louise de la Misericorde (ее монашеское имя в Кармелитском монастыре), вызывавшая теперь в нем только досаду своей набожностью и покаянием. Во всяком случае, как бы ни обстояли дела, Скюдери оставалось одно: терпеливо дожидаться решения короля.

Показания графа Миоссана, сделанное им перед chambre ardente, скоро стали известны всем, и, как это бывает обыкновенно в подобных случаях, тот же самый народ, который недавно еще проклинал Оливье как величайшего злодея, и был готов разорвать его на куски по дороге на эшафот, теперь ударился в другую крайность и стал превозносить невинно оклеветанного, несчастную жертву варварской юстиции. Соседи наперебой рассказывали о прекрасном поведении Оливье, о любви его к Мадлон, о верности и преданности телом и душой старому ювелиру. Доходило даже до того, что толпы народа с угрожающим видом кричали под окнами дома Ла-Рени: "Подайте нам Оливье Брюссона, он невиновен!" - причем иногда даже камни летели в окна, так что Ла-Рени приходилось искать защиты у полиции от разъяренной черни.

Прошло много дней, в течение которых ничего не доходило до Скюдери о процессе Оливье. Печальная и грустная отправилась она однажды к Ментенон, но на все свои горячие настояния получила в ответ только то, что король ни слова более не говорит об этом деле; обращаться же с вопросами к нему было бы неловко и неудобно. Когда же Ментенон, как-то странно усмехнувшись, спросила, что поделывает маленькая Ла-Вальер, то Скюдери хорошо поняла, до чего неприятно подействовала на Ментенон сцена, возбудившая в легко увлекающемся короле воспоминания, власть над которыми ускользала из ее рук. Следовательно, надеяться на Ментенон было нечего.

Наконец с помощью д'Андильи удалось Скюдери узнать, что король имел длинный, секретный разговор с графом Миоссаном и что Бонтан, камердинер и ближайший поверенный короля, был в Консьержери, где разговаривал с самим Оливье, и затем в ту же ночь с многими людьми посетил дом Кардильяка, где провел довольно долгое время. Клод Патрю, живший в нижнем этаже, рассказывал, что стук и шум раздавались всю ночь над потолком его комнаты, причем, прислушавшись к голосам, он явственно слышал голос Оливье. Таким образом, несомненно было, что король лично от себя приказал провести расследование по этому делу, непонятной оставалась только медленность его производства. Скюдери невольно приходила к заключению, что, вероятно, Ла-Рени не щадил со своей стороны никаких усилий, чтобы удержать в своих когтях готовую вырваться жертву, и эта мысль убивала в зародыше все ее надежды.

Около месяца протекло в этих ожиданиях. Вдруг получила Скюдери приглашение от Ментенон приехать к ней вечером, потому что ее желал видеть король.

Сердце Скюдери сильно забилось. Она чувствовала, что участь Брюссона была решена, и сказала об этом Мадлон. Бедная девушка со слезами упала на колени, горячо моля Пресвятую Деву и всех святых, чтобы они внушили королю убеждение в невиновности Оливье.

Однако Скюдери сначала показалось, что король как будто позабыл о всем этом деле. Беззаботно шутил он с Ментенон и Скюдери, говорил о тысяче посторонних предметов и ни одним словом не обмолвился о бедном Брюссоне. Наконец вошел Бонтан и, приблизившись к королю, сказал ему несколько слов так тихо, что ни Скюдери, ни Ментенон их не расслышали. Скюдери вздрогнула. Король между тем встал и, подойдя к ней, сказал с самым довольным, веселым видом:

- Могу вас поздравить! Ваш Оливье Брюссон свободен!

Скюдери, у которой слезы потоком хлынули из глаз при этих словах, хотела броситься к ногам короля, но он удержал ее и продолжал в том же тоне:

- Полноте, полноте! Вам по праву следовало бы быть парламентским адвокатом и защищать мои собственные дела, потому что, клянусь святым Дионисием, перед вашим красноречием никто не может устоять. Впрочем, - прибавил он серьезнее, - если защищать что-нибудь берется сама добродетель, то мудрено ли, что обвиняемый останется прав не только перед chambre ardente, но и перед всяким судом на свете.

Скюдери не знала, в каких словах выразить свою благодарность, но король прервал ее, сказав, что дома ожидает ее еще более горячая благодарность, обращенная к ней самой, потому что в эту минуту счастливый Оливье, без сомнения, обнимает уже свою Мадлон.

- Бонтан, - сказал в заключение король, - выдаст вам тысячу луидоров, которые вы передадите от моего имени Мадлон как приданое. Пусть выходит она замуж за своего Оливье, который, по правде сказать, вряд ли заслуживает такого счастья, а затем оба они должны оставить Париж. Такова моя воля.

Мартиньер и Батист поспешили навстречу Скюдери с радостными лицами, они кричали в восторге: "Он здесь! Он свободен! О милые молодые люди!" Счастливая пара бросилась к ногам своей благодетельницы.

- О! Я знала! Знала, что вы одна спасете моего мужа! - восклицала Мадлон.

- Вера в вас, мою вторую мать, только она одна поддерживала меня! - перебил Оливье, и оба целовали руки Скюдери, покрывая их потоками горячих слез.

Затем снова бросались они в объятия друг друга, клялись, что блаженство этой минуты заставило их забыть все прошедшие горести, и давали слово не разлучаться до самой смерти.

Через несколько дней была свадьба Оливье и Мадлон. Оливье и без королевского приказания решился покинуть Париж, где все слишком живо напоминало ему о страшном времени Кардильяковых злодейств и где какой-нибудь случай, внезапно открыв истинную историю этого дела, мог бы навсегда разрушить мирное течение их жизни. Сразу же после свадьбы молодые супруги, напутствуемые благословениями Скюдери, отправились в Женеву. Жизнь их там потекла в довольстве и счастье, благодаря приданому Мадлон, искусству Оливье и их скромным требованиям. Тщетные надежды отца Оливье, сведшие его в могилу, полностью исполнились для сына.

Спустя год после отъезда Брюссона появилось публичное объявление, подписанное Арлуа де Шовалоном, архиепископом Парижским и адвокатом парламента Пьером Арно д'Андильи, гласившее, что один раскаявшийся грешник под тайной исповеди передал церкви добытое грабежом собрание золотых и бриллиантовых украшений. Лица, у которых были похищены воровством или открытым нападением на улицах драгоценные вещи до конца 1680 года, приглашались явиться к д'Андильи с подробным описанием украденных вещей, и в случае несомненного доказательства права собственности они могли получить их обратно. Многие, занесенные в Кардильякову опись как оглушенные ударом кулака, воспользовались этим объявлением и, обратившись к д'Андильи, получили, к немалому изумлению, назад свои похищенные драгоценности. Остальное было приобщено к сокровищнице церкви Святого Евстахия.