Фримен М. : другие произведения.

Нежный призрак и другие истории

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Собраны все рассказы Мэри Фримен (известной у нас, в основном, по рассказу "Луэлла Миллер") из разных сборников, которые отнесены к жанрам рассказов с призраками и странным рассказам.

A Gentle Ghost and other stories

by

Mary Eleanor Wilkins Freeman

  

СОДЕРЖАНИЕ

   ВЕТЕР В РОЗОВОМ КУСТЕ
   НЕЖНЫЙ ПРИЗРАК
   ТЕНЬ НА СТЕНЕ
   ОТГОРОЖЕННАЯ СПАЛЬНЯ В КОНЦЕ КОРИДОРА
   ЮГО-ЗАПАДНАЯ КОМНАТА
   СИРЕНЕВАЯ СИМФОНИЯ
   МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА В ДВЕРНОМ ПРОЕМЕ
   ДВЕНАДЦАТЫЙ ГОСТЬ
   ЛУЭЛЛА МИЛЛЕР
   ДАЛЕКАЯ МЕЛОДИЯ
   НЕФРИТОВЫЙ БРАСЛЕТ
   ОДИНОКИЙ ПРИЗРАК
   ПУСТЫРЬ
   ПРИЗМА
   САЙЛЕНС

ВЕТЕР В РОЗОВОМ КУСТЕ

   В Форт-Виллидж нет железнодорожной станции, поскольку он находится на другой стороне реки от Портер-Фолл, и до него можно добраться только через брод, который и дал ему свое название, или паромом.
   Паром ждал, когда Ребекка Флинт сойдет с поезда, с сумкой и корзинкой для завтрака. Когда она и ее скромный багаж были благополучно погружены, она сидела спокойно, выпрямившись, на пароме, быстро и плавно пересекавшем поток. На его борту находился конь, запряженный в легкую коляску; он беспокойно бил копытом о палубу. Его хозяин стоял рядом и настороженно наблюдал за ним, хотя жующий конь видом своим скорее напоминал корову. Рядом с Ребеккой сидела женщина приблизительно ее возраста, посматривавшая на нее с любопытством; рядом с ней стоял ее муж, невысокий и полный. Ребекка не обращала на них внимания. Она была высокой и бледной, напоминающей старую деву, и, одновременно, матрону. Она придерживала свою шаль, завернутую в холщовый мешок, возле своего левого бедра, словно это был ее ребенок. На лице ее читалось недовольство жизнью, - но это было недовольство матери своим непослушным ребенком, а не восприятие ее как подавляющей судьбы.
   Женщина, сидевшая рядом, продолжала смотреть на нее; она выглядела глуповатой, а чрезмерное любопытство только подчеркивало это впечатление. Глаза ее блестели, на щеках время от времени проступали розовые пятна; она открывала рот, пытаясь заговорить, суетилась. Наконец, больше она терпеть не могла, и смело обратилась к Ребекке.
   - Прекрасный день, - сказала она.
   Ребекка холодно посмотрела на нее и кивнула.
   - Да, очень, - согласилась она.
   - Вы издалека?
   - Я приехала из Мичигана.
   - Ах! - с благоговением произнесла женщина. - Это очень далеко, - заметила она.
   - Да, - ответила Ребекка.
   Тем не менее, женщина не отставала; возможно, она твердо решила что-то узнать, поскольку внешность Ребекки ее, по всей видимости, сильно заинтересовала.
   - Это очень далеко, чтобы приехать сюда, оставив семью, - с незамысловатой хитростью произнесла она.
   - У меня нет семьи, которую пришлось оставить, - коротко ответила Ребекка.
   - Значит, вы не...
   - И не собираюсь.
   - Ах! - сказала женщина.
   Ребекка смотрела на реку, прямо перед собой.
   Плыть было долго. Неожиданно для себя, Ребекка почувствовала желание поговорить. Она повернулась к женщине и спросила, не знает ли та вдову Джона Дента, живущую в Форт-Виллидж.
   - Ее муж скончался около трех лет назад, - добавила она.
   Женщина вздрогнула. Побледнела, потом покраснела; бросила странный взгляд на мужа, флегматично смотревшего на женщин.
   - Да, наверное, знаю, - наконец, пробормотала женщина.
   - Дело в том, что его первой женой была моя сестра, - произнесла Ребекка с видом человека, сообщающего что-то очень важное.
   - Ваша сестра? - тихо сказала женщина. Она с выражением ужаса и сомнения взглянула на мужа; тот отрицательно покачал головой.
   - Я собираюсь навестить ее и забрать домой свою племянницу Агнес, - сказала Ребекка.
   Женщина так сильно вздрогнула, что это нельзя было не заметить.
   - Что-то случилось? - спросила она.
   - Нет, ничего, - ответила женщина, глядя на мужа, покачивавшего головой, словно китайский болванчик.
   - Моя племянница болеет? - с подозрением спросила Ребекка.
   - Нет, она не больна, - быстро ответил женщина, и, казалось, затаила дыхание.
   - Вы давно ее видели?
   - Дайте подумать... Я давно ее не видела, - сказала женщина и снова затаила дыхание.
   - Она должна вырасти очень красивой, если пойдет в мою сестру. Моя сестра была очень красивой женщиной, - задумчиво произнесла Ребекка.
   - Да, я думаю, она выросла красивой, - дрожащим голосом ответила женщина.
   - А что за женщина, его вторая жена?
   Женщина взглянула на мужа, тот ответил ей предостерегающим взглядом. Она некоторое время продолжала смотреть на него, а затем, прерывающимся голосом, ответила:
   - Я... полагаю, она хорошая женщина... Я... не знаю... Я... Наверное, да. Я не часто ее вижу.
   - Мне было немного обидно, что Джон женился так быстро, - сказала Ребекка, - но, полагаю, ему нужна была хозяйка в доме, а Агнес требовалась забота. Я не могла забрать ее, когда сестра умерла. Мне нужно было заботиться о нашей матери, кроме того, я преподавала в школе. Теперь мама умерла, а полгода назад скончался мой дядя, оставив мне небольшое наследство; я уволилась из школы, и приехала за Агнес. Думаю, она будет рада уехать со мной, пусть даже ее мачеха и хорошая женщина, и заботится о ней должным образом.
   Мужчина очень сурово взглянул на свою жену, о чем-то предупреждая ее этим взглядом.
   - Думаю, да, - сказала та.
   - Джон всегда писал, что она красивая женщина, - сказала Ребекка.
   Паром заскрежетал днищем по песку.
   Вдова Джона Дента послала лошадь с повозкой навстречу своей невестке. Когда женщина и ее муж шли по дороге, - вскоре их в коляске обогнала Ребекка, - она укоризненно произнесла:
   - Наверное, мне следовало ей все рассказать, Томас.
   - Пусть она сама обо всем узнает, - ответил мужчина. - Не следует обжигать пальцы о чужой пудинг, Мэри.
   - Думаешь, она узнает? - спросила женщина с дрожью в голосе.
   - Узнает! - отозвался муж с легким презрением. - Если там есть, что узнавать.
   - Ах, Томас, говорят...
   - Господи, неужели ты не поняла, что говорят, в основном, ложь?
   - Но если это правда, а она окажется женщиной нервной, то может испугаться настолько, что попросту сойдет с ума, - сказала его жена, с беспокойством глядя на стройную фигуру Ребекки в повозке, скрывающейся за гребнем холма.
   - Разум, который легко расстроить, немногого стоит, - заявил муж. - Лучше держись от этого подальше, Мэри.
   Ребекка, тем временем, ехала в коляске рядом со светловолосым мальчиком, который, как она поняла, был не очень умен. Она задала ему вопрос, но он не обратил на это внимания. Она повторила свой вопрос, - он ответил рассеянным, бессвязным бормотанием. Тогда она оставила его в покое, убедившись, что он, по крайней мере, знает дорогу.
   Они проехали около полумили, миновали деревенскую площадь, затем - небольшое расстояние, когда мальчик внезапно остановился перед красивым домом. Это был дом старой постройки, осовремененный, маленький и белый, с крышей, выступающей над лужайкой, изогнутый буквой L. Он имел мансарды, эркер, резные перила на крыльце и дубовые двери.
   - Это - дом Джона Дента? - спросила Ребекка.
   Мальчик был скуп на слова, как философ. Его ответ заключался в том, что он, бросив вожжи на спину лошади, соскочил с коляски и отправился к ее багажному отделению. Ребекка сошла и пошла к дому. Его белые стены блестели; жалюзи были безупречно зелеными; газон - гладко подстрижен, подобно бархату, и украшен клумбами с яркими цветами.
   "Я всегда знала, что Джон Дент - состоятельный человек, - спокойно размышляла Ребекка. - Полагаю, Агнес жилось здесь неплохо. У меня достаточно средств, но нужно позаботиться о ее обучении".
   Мальчик тащил ее багаж по гравийной дорожке, но, прежде чем он успел добраться до ступенек крыльца, - дом стоял на террасе, - входная дверь распахнулась и появилась светловолосая, полная, красивая женщина. Приподняв черную шелковую юбку, так что стали видны оборки накрахмаленной вышивки, она ждала Ребекку. Она безмятежно улыбалась, ее розовое, с двойным подбородком, лицо, округлилось, на нем образовались ямочки, но ее голубые глаза смотрели оценивающе и настороженно.
   - Мисс Флинт, я полагаю, - сказала она.
   - Да, мадам, - ответила Ребекка, с недоумением отметив странное смешанное выражение страха и вызова на лице женщины.
   - Ваше письмо пришло только сегодня утром, - произнесла миссис Дент ровным голосом. Ее полное лицо было равномерно розовым, но в голубых глазах, подобных глазам фарфоровой куклы, что-то таилось.
   - Я думала, вы его вообще не получили, - сказала Ребекка. - И не стала дожидаться ответа. Я полагала, что смогу пожить у вас некоторое время, не слишком вас обременяя, поскольку когда-то Джон написал мне о своих обстоятельствах; но когда, совершенно неожиданно, получила наследство, то решила забрать Агнес. Полагаю, вы не станете ее удерживать. Вы же знаете, что в наших с ней венах течет одна кровь, а вам она не родственница, хотя вы, возможно, и привязались к ней. Я видела ее портрет, какая она милая девушка; Джон всегда говорил, что она похожа на свою мать, а Грейс была красивой женщиной, и я говорю это вовсе не потому, что она была моя сестра.
   Ребекка прервалась и с изумлением и тревогой посмотрела на стоявшую перед ней женщину. Та стояла, онемев, задыхаясь, прижав руку к сердцу; губы ее слегка приоткрылись в жуткой гримасе, в которую превратилась улыбка.
   - Вам плохо?! - воскликнула Ребекка, подходя ближе. - Вам не принести воды?
   Миссис Дент с трудом приходила в себя.
   - Ничего страшного, - сказала она. - Такое со мной случается... иногда. Все в порядке. Не желаете войти, мисс Флинт?
   Пока она говорила, красивый темно-розовый цвет залил ее лицо, ее голубые глаза стали непрозрачными, по-прежнему что-то скрывая в своей глубине.
   Ребекка последовала за хозяйкой; мальчик, молча ожидавший ее, последовал за ней с багажом в руках. Но прежде, чем она вошли в дверь, она увидела нечто странное. На верхней террасе, рос большой розовый куст, а на нем, несмотря на окончание сезона, цвела маленькая, алая, совершенной формы роза.
   Ребекка взглянула на нее; хозяйка резким движением вытянула руку.
   - Не смейте срывать эту розу! - воскликнула она.
   Ребекка с достоинством выпрямилась.
   - У меня нет привычки срывать чужие розы без разрешения, - сказала она.
   Когда Ребекка заговорила, она вдруг вздрогнула и забыла о своем негодовании, поскольку случилось нечто непонятное. Розовый куст внезапно заволновался, словно от порыва ветра, хотя день был на удивление тихим. Ни один лист гортензии, росшей на террасе рядом с розой, не пошевелился.
   - Что за... - начала Ребекка, но осеклась, взглянув на лицо женщины. Казалось, та отчаянным усилием воли старается сохранить что-то в тайне.
   - Входите же! - произнесла она резким тоном, казалось, происходившим из глубины ее груди без вмешательства органов речи. - Входите в дом. Мне здесь становится холодно.
   - Что заставляет этот розовый куст шевелиться, если нет ветра? - решительно спросила Ребекка, несмотря на смутный страх.
   - Я ничего не вижу, - спокойно ответила женщина. Когда она говорила, куст, действительно, оставался неподвижен.
   - Это был порыв ветра, - заявила Ребекка.
   - Возможно, - сказала миссис Дент. - Я не могу объяснить всего, что происходит на улице. У меня слишком много дел.
   Она произнесла это уверенно, с ноткой презрения, бросив вызывающий взгляд сначала на куст, потом - на Ребекку. Затем вошла в дом.
   "Как странно", - подумала Ребекка, но последовала за ней. Следом вошел мальчик с багажом.
   Ее окружил интерьер, броский, и в то же время элегантный, - по ее мнению. Брюссельские ковры, кружевные занавески, блестящая обивка и полированное дерево.
   - У вас очень мило, - заметила Ребекка, когда немного привыкла к своему новому окружению, и обе женщины сели за чайный столик.
   Миссис Дент взглянула на посеребренный сервиз.
   - Да, конечно, - ответила она.
   - У вас все новое? - нерешительно осведомилась Ребекка, с ревностью подумав о свадебных подарках покойной сестре.
   - Да, - ответила миссис Дент, - мне не нужны вещи умерших. У меня имелось достаточно собственных денег, так что в этом смысле я ничем не обязана Джону. Все старые вещи я выставила на аукцион. Они почти ничего не принесли.
   - Полагаю, вы что-нибудь оставили для Агнес. Когда она вырастет, ей захочется иметь вещи ее бедной матери, - с негодованием заметила Ребекка.
   Голубые глаза миссис Дент с вызовом взглянули на нее.
   - На чердаке осталось кое-что, - сказала она.
   - Скорее всего, она их оценит по достоинству, - заметила Ребекка. Сказав так, она взглянула в окно. - Разве ей не пора возвратиться домой? - спросила она.
   - Чаще всего, она возвращается именно в это время, - небрежно ответила миссис Дент, - но когда отправляется к Эдди Слокам, иногда непредсказуемо задерживается.
   - Эдди Слокам - ее близкая подруга?
   - Самая близкая.
   - Возможно, мы сможем приглашать ее посещать Агнес, когда она будет жить у меня, - задумчиво произнесла Ребекка. - Наверное, Агнес поначалу будет скучать по вашему дому.
   - Скорее всего, так и будет, - ответила миссис Дент.
   - Она называет вас мамой? - спросила Ребекка.
   - Нет, она зовет меня тетей Эмелин, - ответила женщина. - Когда, вы сказали, вы собираетесь вернуться домой?
   - Примерно через неделю. Если она успеет собраться, - ответила Ребекка, сопровождая свои слова удивленным взглядом.
   Она подумала, что после такого вопроса вряд ли задержится хотя бы на день.
   - Ну, если уж на то пошло, - сказала миссис Дент, - то нет никакой разницы, готова она или нет. Вы можете вернуться домой, когда захотите, а она приедет попозже.
   - Одна?
   - Почему бы и нет? Она уже вполне взрослая девочка.
   - Моя племянница вернется домой вместе со мной, я не вернусь без нее; но если мне нельзя будет пожить здесь, в доме, который когда-то был домом ее матери и моей сестры, я остановлюсь где-нибудь еще, - сказала Ребекка.
   - О, пожалуйста, вы можете оставаться здесь, сколько захотите, - отозвалась миссис Дент.
   - А вот и она сама! - воскликнула Ребекка ликующим голосом. Вряд ли кто-то мог даже представить себе, как ей хотелось увидеть племянницу.
   - Она вернулась быстрее, чем я ожидала, - произнесла миссис Дент, и снова странно, почти незаметно, изменилось выражение ее лица, после чего оно снова стало бесстрастным.
   Ребекка смотрела на дверь, ожидая, когда та откроется.
   - Где же Агнес? - спросила она через некоторое время.
   - Наверное, задержалась, чтобы поправить шляпку, - предположила миссис Дент.
   Ребекка ждала.
   - Почему она не идет? Не может же она столько времени поправлять шляпку?
   Вместо ответа, миссис Дент поднялась, подошла к двери и резким движением распахнула ее.
   - Агнес! - позвала она. - Агнес! - Затем повернулась и взглянула на Ребекку. - Ее там нет.
   - Я видела, как она проходила мимо окна, - сказала Ребекка в замешательстве.
   - Вы, наверное, ошиблись.
   - Нет, это была она, - настаивала Ребекка.
   - Это не могла быть она.
   - Я в этом уверена. Сначала я увидела тень на потолке, потом - ее отражение вон там, - она указала на зеркало, висевшее напротив, - а затем - она прошла за окном.
   - Какой вы увидели ее в зеркале?
   - Маленькая, со светлыми волосами, обрамляющими лоб.
   - Вы не могли видеть ее.
   - Разве это не было похоже на Агнес?
   - Похоже, но, конечно, вы ее не видели. Вы так много думаете о ней, что вам просто показалось, будто вы ее видели.
   - Это вы так думаете.
   - Мне тоже показалось, будто я увидела кого-то за окном, но я тоже, должно быть, ошиблась. Если бы это была она, она непременно вошла бы в дом. Но я знаю, что она все еще гостит у Эдди Слокам.
   Когда Ребекка легла спать, Агнес еще не вернулась. Ребекка решила, что будет ожидать ее возвращения, но она очень устала, а кроме того, полагала, что ведет себя глупо. Миссис Дент предположила, что Агнес отправилась вместе с Эдди Слокам на церковную вечеринку. Когда Ребекка предложила послать кого-нибудь сказать ей, чтобы она поскорее возвращалась, поскольку приехала ее тетя, миссис Дент многозначительно улыбнулась.
   - Полагаю, вы не настолько наивны, чтобы полагать, будто молодая девушка охотно оставит общество, в котором присутствуют молодые люди, ради встречи с тетей, - сказала она.
   - Агнес еще слишком молода, - с негодованием заметила Ребекка.
   - Ей шестнадцать, - ответила миссис Дент, - и ей пора бы уже обращать внимание на молодых людей.
   - Ей еще нужно окончить школу, и я заберу ее оттуда, прежде чем она начнет думать о мальчиках, - заявила Ребекка.
   - Посмотрим, - рассмеялась женщина.
   После того, как Ребекка легла спать, она долго не могла заснуть, прислушиваясь к девичьему смеху и голосам молодых людей под окном.
   На следующее утро она проснулась рано. Миссис Дент, не державшая слуг, деловито готовила завтрак.
   - Разве Агнес не помогает вам с завтраком? - спросила Ребекка.
   - Нет, я все делаю сама, - коротко ответила миссис Дент.
   - В котором часу она вернулась?
   - Она не вернулась.
   - Что?
   - Она не вернулась. Она осталась у Эдди. Она часто так делает.
   - Не предупредив вас?
   - О, она знала, что я не буду волноваться.
   - Когда же она вернется?
   - Думаю, что скоро.
   Ребекке было не по себе, но она старалась скрыть это, поскольку не понимала причины своего беспокойства. Одна молодая девушка заночевала в гостях у другой - что могло быть в этом тревожного? Но она едва прикоснулась к завтраку. После этого она вышла на маленькую террасу, хотя хозяйка постаралась ее остановить.
   - Почему бы вам не погулять по другую сторону дома? Там открывается очень красивый вид на реку, - сказала она.
   - Пожалуй, я лучше погуляю здесь, - ответила Ребекка. Она намеревалась следить за дорогой, не возвращается ли девушка.
   Вскоре Ребекка ворвалась в гостиную, а после - на кухню, где готовила миссис Дент.
   - Розовый куст! - воскликнула она.
   Миссис Дент обернулась и взглянула на нее.
   - Что с ним такое?
   - Он колышется.
   - Ну и что?
   - Сегодня утром совершенно нет ветра.
   Миссис Дент отвернулась, совершенно неподражаемым жестом светловолосой головы.
   - Если вы думаете, что я стану тратить время на такие глупости, как... - начала она, но Ребекка прервала ее вскриком, бросившись к двери.
   - Агнес вернулась! - воскликнула она. Она широко распахнула дверь и, как ни странно, ворвавшийся ветерок разметал её седые волосы; с шорохом со стола слетела бумага, но никого не было видно.
   - Здесь никого нет, - сказала Ребекка.
   Она тупо посмотрела на женщину, с глухим стуком опустившую скалку на тесто.
   - Я ничего не слышала, - спокойно отозвалась та.
   - Я ВИДЕЛА, КАК КТО-ТО ПРОШЕЛ ЗА ОКНОМ!
   - Наверное, вы снова ошиблись.
   - Я ЗНАЮ, что кого-то видела.
   - Вы никого видеть не могли. Пожалуйста, закройте дверь.
   Ребекка закрыла дверь. Села у окна и выглянула в осенний дворик, через который к кухонной двери пролегала небольшая тропинка.
   - Почему здесь так сильно пахнет розой? - вскоре спросила она.
   - Я не чувствую никакого запаха, кроме мускатных орехов.
   - Это не мускатные орехи.
   - Я больше ничего не чувствую.
   - Как вы думаете, где сейчас Агнес?
   - Возможно, они с Эдди на пароме отправились в Портер-Фолл. Они часто так делают. У Эдди там живет тетя и кузен, очень симпатичный молодой человек.
   - Вы полагаете, они отправились туда?
   - Может быть. Я бы не удивилась.
   - Когда она должна вернуться?
   - О, не раньше полудня.
   Ребекка ждала, призвав на помощь все свое терпение. Она продолжала успокаивать себя, убеждая в том, что все происходящее - вполне естественно, что другая женщина ничего с этим поделать не может, но она решила, что если Агнес в этот день не вернется, за ней следует послать.
   Когда наступило четыре часа, она решительно поднялась. Она украдкой бросала взгляд на часы, стоявшие на каминной полке в гостиной, и сама отсчитывала время. Она сказала себе, что если Агнес не появится дома к этому времени, - она потребует, чтобы за ней послали. Она встала, подошла и остановилась около миссис Дент, которая оторвалась от шитья и холодно взглянула на нее.
   - Я ждала, сколько могла, - сказала она. - Я приехала из Мичигана, чтобы увидеть дочь своей сестры и забрать ее с собой. Я здесь со вчерашнего вечера - двадцать четыре часа - и до сих пор не увидела ее. Но теперь я собираюсь это сделать. Я хочу, чтобы за ней послали.
   Миссис Дент отложила шитье и поднялась.
   - Я вас нисколько не виню, - сказала она. - Ей давно бы пора вернуться домой. Я сейчас же схожу за ней сама.
   Ребекка вздохнула с облегчением. Она не понимала, чего боялась или подозревала, но знала, что ведет себя если не и враждебно, то с очевидным недоверием, и почувствовала облегчение.
   - Я была бы вам очень благодарна, - сказала она и вернулась к своему креслу. Миссис Дент взяла шаль и маленький белый шейный платок. - Я бы не стала вас беспокоить, но мне кажется, что я не могу больше ждать, - извиняющимся тоном заметила она.
   - О, это вовсе не проблема, - сказала миссис Дент, выходя. - Я ни в чем вас не обвиняю, вы ждали очень долго.
   Ребекка сидела у окна и, затаив дыхание, смотрела на миссис Дент, в одиночестве шедшую через двор. Она подбежала к двери и снова обратила внимание на шевелящийся розовый куст, хотя ветра не было.
   - Где она?
   Миссис Дент натужно рассмеялась, поднимаясь по ступенькам на террасу.
   - Девушки останутся девушками, - ответила она. - Они с Эдди уехали в Линкольн. У Эдди есть дядя, он проводник поезда; он живет в этом городе, у него есть возможность отвезти их туда, и они собираются остаться у тети Эдди - Маргарет, на несколько дней. Миссис Слокам сказала, что у Агнес не было времени прийти и спросить вас перед отъездом, но она взяла на себя смелость заверить, что все будет в полном порядке...
   - Почему же она не пришла сама и не сказала вам об этом? - Ребекка была рассержена, но не подозрительна. Она не видела причин даже для гнева.
   - О, у нее дерматит. Она пришла бы, как только сняла воспаление. Она слышала, что у меня гости, и ей не хотелось показываться с такими руками. Она лечит их серными спичками.
   - Вы говорите, Агнес уехала на несколько дней? - спросила Ребекка.
   - Да, до четверга. Так сказала миссис Слокам.
   - Как далеко отсюда до Линкольна?
   - Около пятидесяти миль. Она получит настоящее удовольствие. Сестра миссис Слокам - очень милая женщина.
   - Это очень долго; мне нужно возвращаться домой.
   - Если вам срочно требуется уехать, уезжайте. Я соберу и отправлю ее к вам, как только она появится, - сказала миссис Дент.
   - Я могу подождать еще, - мрачно отозвалась Ребекка.
   Обе женщины снова сели, и миссис Дент взялась за шитье.
   - Могу я что-нибудь поделать? - наконец, с отчаянием спросила Ребекка. - Если бы я тоже могла немного пошить...
   Миссис Дент быстро встала и достала из шкафа рубашку.
   - Вот, - сказала она, - можете пришить тесьму к этой ночной рубашке. Я собиралась сделать это сама, но вы вполне можете меня заменить. Она возьмет ее, и еще одну рубашку, с собой, когда будет уезжать. Я не хочу отпускать ее без хорошего белья.
   Ребекка схватила маленькую рубашку и лихорадочно принялась за шитье.
   В полночь она проснулась от глубокого сна и с минуту лежала, пытаясь собраться с мыслями и объяснить себе, что она слышит. Наконец, она обнаружила, что это были звуки популярной в то время "Девичьей молитвы", исполняемой на пианино, доносившиеся из гостиной внизу. Она вскочила, накинула шаль поверх ночной рубашки и, дрожа, поспешила вниз. В гостиной никого не было, пианино молчало. Она побежала к спальне миссис Дент и с истеричными нотами в голосе закричала:
   - Эмелин! Эмелин!
   - Что случилось? - осведомилась миссис Дент.
   - Кто... кто играл "Девичью молитву" на пианино в гостиной?
   - Я ничего не слышала.
   - Там кто-то был.
   - Я никого не слышала.
   - Говорю вам, там кто-то был. Но... СЕЙЧАС ТАМ НИКОГО НЕТ.
   - Я никого не слышала.
   - Кто-то играл на пианино "Девичью молитву". Агнес вернулась? Я ХОЧУ ЗНАТЬ.
   - Разумеется, Агнес не вернулась, - ответила миссис Дент. - Вы совсем сошли с ума от беспокойства? Последний паром от Портер-Фолл пришел вечером. И, конечно, она не приехала на нем.
   - Я слышала...
   - Вам просто приснилось.
   - Я не спала.
   Ребекка вернулась в свою комнату; лампа горела у нее до самого утра.
   На следующее утро она бросала на миссис Дент настороженные, взволнованные взгляды. По временам она открывала рот, словно желая что-то сказать, затем хмурилась и крепко сжимала губы. После завтрака она поднялась наверх, и вскоре спустилась, с пальто и шляпкой.
   - Эмелин, - сказала она, - я хочу знать, где живут Слокамы.
   Миссис Дент бросила на нее долгий странный взгляд из-под полуопущенных ресниц. Она допивала кофе.
   - Зачем? - спросила она.
   - Я схожу к ним и узнаю, не получали ли они весточки от их дочери и Агнес с того времени, как девушки уехали. Мне не нравится то, что я слышала ночью.
   - Вам это, скорее всего, приснилось.
   - Это не имеет значения. Играет ли Агнес на пианино "Девичью молитву"? Я хочу знать.
   - Даже если и так, то - что? Кажется, да, немного играет. Не знаю. Во всяком случае, она не стала бы играть ночью.
   - Но я сама слышала, как кто-то играл. И мне не нравится, когда происходит что-либо подобное. Я не суеверна, но мне это не нравится. Где живут Слокамы? Я собираюсь сходить к ним.
   - Идите по дороге, через мост, мимо старой мельницы, затем поверните налево, - это единственный дом на расстоянии в полмили. Вы не пройдете мимо. На нем флюгер - корабль с наполненными ветром парусами.
   - Я иду. Я очень волнуюсь.
   Ребекка вернулась спустя почти два часа. Ее щеки были покрыты красными пятнами. Она была очень встревожена.
   - Я нашла этот дом, - сказала она. - В нем нет ни души. Что-то случилось.
   - Что могло случиться?
   - Я не знаю. Что-нибудь. Прошлая ночь - это было предупреждение. В доме не было ни души. Они отправились в Линкольн.
   - Там не было никого, чтобы спросить? - поинтересовалась миссис Дент с едва скрываемым беспокойством.
   - Я спросила женщину, живущую около поворота дороги. Она совершенно глухая. Вы должны ее знать. Она прислушивалась, когда я кричала ей, спрашивая, где живут Слокамы, а потом ответила: "Миссис Смит здесь не живет". Больше я никого не видела, там больше нет домов. Как вы думаете, что это может значить?
   - Не думаю, чтобы это что-то значило, - холодно ответила миссис Дент. - Мистер Слокам - проводник на железной дороге, он наверняка уехал, а миссис Слокам часто выходит пораньше, чтобы провести день с сестрой в Портер-Фолл. Она отсутствует дома даже чаще, чем Эдди.
   - Вы полагаете, ничего не случилось? - спросила Ребекка, сомневаясь в разумности этого вопроса.
   - Господи, конечно, нет!
   Ребекка поднялась наверх, чтобы положить пальто и шляпку. Но тут же вернулась.
   - Кто бы в моей комнате? - воскликнула она. Ее лицо было серым, как пепел.
   Миссис Дент побледнела.
   - Что вы имеете в виду? - медленно произнесла она.
   - Когда я поднялась наверх, то обнаружила на кровати маленькую ночную рубашку Агнес. Она была... РАЗЛОЖЕНА. А на груди лежала маленькая красная роза. Эмелин, в чем дело? Эмелин, что происходит? О!
   Миссис Дент судорожно хватала губами воздух. Вцепилась в спинку стула. Ребекка, дрожа так, что едва держалась на ногах, принесла ей воды.
   Миссис Дент, немного придя в себя, взглянула на нее глазами, в которых читалась странная смесь ужаса и неприязни.
   - Что вы имеете в виду, говоря так? - спросила она.
   - Только то, что сказала.
   - Чепуха. Вы просто сами положила ее таким образом.
   - Я положила ее в ящик комода.
   - Этого не может быть.
   - Кто сорвал красную розу?
   - Взгляните на куст, - коротко ответила миссис Дент.
   Ребекка с удивлением посмотрела на нее и поспешно вышла из комнаты. Когда она вернулась, то казалась еще более удивленной. Она тут же поспешила наверх, а затем снова спустилась, пошатываясь, держась за перила лестницы.
   - Я хочу знать, что все это значит, - требовательным тоном произнесла она.
   - Что - все это?
   - Розовый бутон на кусте, но из моей комнаты он исчез! Это что, дом с привидениями?
   - Я ничего не желаю слышать о доме с привидениями. Я не верю в подобные вещи. Вы с ума сошли? - Миссис Дент говорила с нарастающей силой. На ее щеки вернулся румянец.
   - Нет, - коротко ответила Ребекка. - Я еще не сошла с ума, но сойду, если так будет продолжаться. Я собираюсь выяснить, где Агнес, еще до наступления ночи.
   Миссис Дент взглянула на нее.
   - Что вы собираетесь делать?
   - Я поеду в Линкольн.
   На полном лице миссис Дент появилась торжествующая улыбка.
   - Вы не сможете, - сказала она, - нет поездов.
   - Нет поездов?
   - Нет. Дневных поездов от Фолл до Линкольна нет.
   - В таком случае, вечером я опять пойду к Слокамам.
   Однако Ребекке не удалось сходить к Слокамам. Хлынул такой ливень, что даже ее решимость была поколеблена, поскольку она взяла с собой только самые хорошие свои платья. Вечером пришло письмо из городка в Мичигане, откуда она уехала неделю назад. Письмо было от ее кузины, одинокой женщины, приехавшей присмотреть за домом в ее отсутствие. Это было пространное, неинтересное письмо; в нем говорилось, главным образом, о том, что кузина скучает по Ребекке, надеется, что в местах, куда та уехала, погода хорошая, и она не заболеет; о том, что у нее поселилась ее подруга, миссис Гринуэй, с того времени, как она почувствовала себя в доме одиноко; она надеялась, что Ребекка не станет против этого возражать, хотя было совершенно непонятно, почему перед этим говорилось об одиночестве. Кузина была болезненно щепетильна, и этим, по всей видимости, объяснялось ее письмо. Ребекка улыбалась, читая его, но тут взгляд ее упал на постскриптум. Он был написан другим почерком, как кажется, миссис Ханной Гринуэй, сообщавшей, что кузина упала с лестницы, когда спускалась в подвал, и сломала бедро; ее состояние внушает серьезные опасения; она умоляла Ребекку немедленно вернуться, поскольку сама она страдает ревматизмом и не может должным образом ухаживать за подругой, а пригласить сиделку она не в состоянии.
   Ребекка взглянула на миссис Дент, принесшую ей письмо довольно поздно; была половина десятого, она уже поднялась к себе, собираясь ложиться.
   - Как оно к вам попало? - спросила она.
   - Его принес мистер Эмблкром, - был ответ.
   - Кто это?
   - Почтмейстер. Он часто приносит письма, пришедшие с последней почтой. Он знает, что мне некого за ними послать. Он захватил и ваше письмо. Он сказал, что они с женой плыли вместе с вами на пароме.
   - Я помню его, - коротко ответила Ребекка. - В этом письме плохие новости.
   Лицо миссис Дент приняло озабоченное выражение.
   - Моя кузина Гарриет упала с лестницы в подвале, - та очень крутая, - и сломала бедро; мне нужно возвращаться домой завтра же, первым поездом.
   - Какое несчастье. Мне ужасно жаль.
   - Нет, вам совсем не жаль! - воскликнула Ребекка. - Вы рады. Не знаю, почему, но вы рады. Вы почему-то хотите избавиться от меня с того самого момента, как я переступила порог вашего дома. Не знаю, почему. Вы - странная женщина. Но теперь вы своего добились, и, надеюсь, довольны.
   - Вы не смеете так говорить.
   Тон миссис Дент был обиженным, но глаза ее радостно сияли.
   - Я говорю то, что есть. Завтра утром я уезжаю, и хочу, чтобы вы, как только Агнес Дент вернется домой, отправили ее ко мне. Без промедления. Упакуйте ее одежду немедленно, и купите ей билет. Я оставлю вам деньги. Вы отправите ее ко мне домой сразу же, как только она вернется, на первом же поезде!
   - Хорошо, - ответила женщина. Она даже не скрывала своей радости.
   - Не забудьте.
   - Хорошо, Ребекка.
   На следующее утро Ребекка уехала. Через два дня, вернувшись домой, она обнаружила свою кузину в добром здравии. Более того, она узнала, что ее подруга не писала никакого постскриптума. Ребекка собиралась вернуться в Форт-Виллидж на следующее же утро, но ее организм не вынес усталости и нервного напряжения. Она не смогла подняться с постели. У нее был упадок сил, вызванный постоянной тревогой и утомлением. Но писать она могла, а потому тут же написала письмо Слокамам, но ответа не получила. Она написала миссис Дент, засыпала ее телеграммами, также оставшимися без ответа. Наконец, она написала почтмейстеру, и ответ пришел с первой же почтой. Письмо было коротким. Мистер Эмблкром был немногословен и очень тщательно выбрал выражения.
   "Уважаемая леди, - писал он, - отвечаю на ваше письмо. Никаких Слокамов в Форт-Виллидж не проживает. Они все умерли. Эдди скончалась десять лет назад, ее мать - два года спустя, отец - пять. Дом пустует. Миссис Джон Дент, как говорят, совершенно не заботилась о падчерице. Девушка заболела. Ее не лечили. Не давали никаких лекарств. Но доказать это невозможно. Говорят, дом посещается. Странные видения и звуки. Ваша племянница, Агнес Дент, умерла год назад, примерно в это время.
   Ваш покорный слуга
   ТОМАС ЭМБЛКРОМ".
  

НЕЖНЫЙ ПРИЗРАК

   Возле кладбища стояли белая лошадь и крытая повозка. Лошадь, с короткой гривой, не была привязана, но стояла спокойно, широко расставив ноги. На спине ее танцевали тени, отбрасываемые листвой. Вокруг кладбища росло множество деревьев, и все они были покрыты пышной майской листвой. Четыре женщины, приехавшие в повозке, обратили на это внимание.
   - Никогда не видела таких нарядных деревьев, как в этом году, - сказала одна, глядя на великолепие золотисто-зеленых ветвей у себя над головой.
   - Я сказала Мэри сегодня утром то же самое, - отозвалась другая. - Причем, они распустились необычно рано.
   Они прохаживались по узким тропкам между рядами: четыре женщины средних лет, с благоговейным и умиротворенным выражением на лицах. Они с благопристойным любопытством и интересом читали надписи на надгробиях или разглядывали нежные, только что распустившиеся весенние кустарники - миндаль и мирт. Подходя к новому надгробию, они окружали его и о чем-то переговаривались. Но когда дошли до места, где был похоронен родственник одной из них, наступила тишина. Та, чей родственник покоился под камнем, положила на могилу цветы и застыла, глядя на нее покрасневшими глазами. Остальные почтительно стояли в стороне.
   Они никого не встретили на кладбище, пока не собрались уходить. Когда они дошли до старой, дальней его части и развернулись, то вдруг увидели ребенка. На этом участке располагались семь старых, покосившихся надгробий, потемневших и поросших мхом, надписи на которых были едва различимы. Ребенок сидел рядом с одним из них, и смотрел на женщин просто, как смотрят все дети. У девочки было маленькое, красивое лицо. Женщины остановились и посмотрели на нее.
   - Как тебя зовут, малышка? - спросила одна. У нее в шляпке торчал яркий цветок, она казалась самой естественной из всех. Ее звали Холмс. Девочка склонила голову набок и что-то пробормотала.
   - Как? Мы ничего не поняли. Говори громче, не бойся! Как твое имя?
   Женщина произнесла это с доброй улыбкой, кивнув над девочкой цветком.
   - Нэнси Рэн, - робко повторила девочка.
   - Рэн?
   Девочка кивнула. Ее ротик, обрамленный розовыми губками, остался приоткрытым.
   - Никого не знаю по фамилии Рэн, - задумчиво сказала женщина. - Наверное, она не отсюда. - Она покачала головой и спросила: - Где ты живешь, Нэнси?
   Девочка кивнула головой в ту же сторону, что и она.
   - Я так и подумала, - сказала женщина. - Сколько тебе лет?
   - Десять.
   Женщины переглянулись.
   - Ты не обманываешь?
   Ребенок отрицательно покачал головой.
   - Никогда не видела девочку, которая бы выглядела настолько моложе своего возраста, - сказала одна из женщин другой.
   - Да, - произнесла миссис Холмс, критически оглядывая ребенка. - Она совсем маленькая, значительно меньше моей Мэри. Здесь похоронен кто-то из твоих родственников? - спросила она приветливо, снова помахав над девочкой пером.
   Лицо ребенка словно ожило. Она заговорила мягко и уверенно, что являло собой странный контраст по отношению к предыдущему робкому тону.
   - Это мама, - сказала она, указывая на один из камней, - это папа, это Джон, это Маргарет, это Мэри, это Сьюзен и ребенок, а это - Джейн.
   Женщины с изумлением уставились на нее.
   - Это твои... - начала миссис Холмс, но другая женщина шагнула вперед, очень рассерженная.
   - О Господи! Это Блэйки! - сказала она. - И этот ребенок не может иметь к ним никакого отношения. Тебе не следовало так говорить, Нэнси.
   - Это правда, - робко, но настойчиво, сказал ребенок. Очевидно, девочка не поняла замечания женщины.
   На нее смотрели со все возрастающим недоумением.
   - Этого не может быть, - сказала женщина остальным. - Все эти Блэйки умерли много лет назад.
   - Я видела Джейн, - сказала девочка с искренней улыбкой на лице.
   Толстая женщина опустилась на колени рядом с надгробием Джейн и пристально
   всмотрелась в него.
   - Она умерла ровно сорок лет назад, в мае, - сказала она, задыхаясь. - Я знала ее, когда она была еще ребенком. Ей было десять лет, когда она умерла. Ты никогда не видела ее. Тебе не следует рассказывать подобные небылицы.
   - Я давно ее не видела, - произнесла маленькая девочка.
   - Но что заставило тебя сказать, будто ты вообще ее видела? - резко спросила миссис Холмс, решив, что это - капитуляция.
   - Я видела ее давным-давно, она носила белое платье и венок на голове. Она приходила сюда поиграть со мной.
   Женщины были потрясены, они побледнели и переглядывались; одна нервничала, другая - дрожала.
   - Она придумывает, - сказала миссис Холмс. - Идемте отсюда.
   Женщины направились к выходу. Миссис Холмс, шедшая последней, обернулась к ребенку.
   - Ты не могла ее видеть, - строго сказала она, - и ты очень злая девочка, если говоришь такие вещи. Запомни, ты не должна так поступать.
   Нэнси стояла, положив руку на надгробие Джейн, и смотрела на нее.
   - Она приходила сюда, - повторила девочка с легким вызовом.
   - Здесь определенно что-то не так, - прошептала миссис Холмс и поспешила, шурша платьем, за остальными.
   - Она сразу показалась мне странной, стоило мне ее увидеть, - сказала нервничавшая женщина.
   Вернувшись к входу на кладбище, они присели на несколько минут отдохнуть. Было тепло, им оставалось совсем недалеко до того места, где стояли лошадь и коляска.
   Они сидели на скамье; полная женщина вытирала лицо; миссис Холмс поправила шляпку.
   Напротив, через дорогу, стояли два дома, так близко один к другому, что их стены почти соприкасались. Один представлял собой большое квадратное здание, белое и блестящее, с зелеными жалюзи; другой был низким, облицованным побеленным камнем, доходившим до нижних окон, что придавало ему какой-то заброшенный, неухоженный вид; кроме того, жалюзи в нем не было.
   Сбоку от низкого здания простиралось широкое вспаханное поле, по которому двигались несколько согнувшихся старых людей. Они сеяли, казалось, без надежды получить урожай. Даже отсюда было видно, как тяжело им дается каждый шаг, как вяло двигаются их руки.
   - Не думаю, что этим старикам удастся засеять это поле, - сказала миссис Холмс, некоторое время понаблюдав за ними. У передней входной двери квадратного белого дома сидела девушка со светлыми волосами. Двор был залит зеленым светом, исходившим от двух высоких кленов; волосы девушки выделялись ярким пятном.
   - Это Флора Данн, там, на пороге, не так ли? - спросила полная женщина.
   - Да. Вы могли бы узнать ее по ее рыжим волосам.
   - Я так и подумала. Не понимаю, почему мистер Данн захотел иметь свой дом так близко к дому этих бедняков. Я отказываюсь это понимать!
   - Он нисколько не раздражен этим, - заметила миссис Холмс, - он беззаботен, как старушка Тилли. Его бы это не обеспокоило даже в том случае, если бы их дом стоял у него на переднем дворе. Но она была против. Я сама слышала, как она это говорила. А Джон сказал, что это не имеет никакого значения. Старики не поставили бы его так близко, если бы мистер Данн возражал. Я думаю, что они хотели освободить побольше земли под поле, но если бы он поднял шум, они отодвинули бы его подальше. Мое мнение таково, - не знаю, что насчет этого сказано в Писании, - а только если люди не хотят отстаивать свои права в этом мире, то они ничего и не получат. Если ты лежишь и не встаешь, по тебе будут ходить. Если люди хотят этого, пожалуйста; что касается меня, я этого не хочу.
   - А я-то думала, ему не должно понравиться, что дом этих бедняков стоит так близко, - пробормотала полная женщина.
   Внезапно миссис Холмс наклонилась вперед, чтобы остальным женщинам было лучше ее слышно. Она сидела на самом конце скамьи.
   - Мне хотелось бы знать, - произнесла она таинственным шепотом, - вы что-нибудь слышали о доме Данна?
   - Нет. А что мы должны были о нем слышать? - в один голос, с нетерпением, спросили другие женщины. Они склонились к ней, так что все четыре лица оказались близко одно от другого.
   - Ну... - с опаской взглянув на светловолосую девушку, сидевшую напротив, сказала миссис Холмс, - я слышала со всей определенностью... говорят, его дом посещается.
   Полная женщина вздрогнула и выпрямилась.
   - Посещается! - повторила она.
   - Говорят, с тех пор, как умерла Дженни, в доме раздаются странные звуки, которые никто не может объяснить. Видите вон ту комнату, которая рядом с домом бедняков? Говорят, это происходит в ней.
   Женщины повернулись и посмотрели на окна комнаты, в которых колыхались белые занавески.
   - Это комната, в которой обычно спала Дженни, - продолжала миссис Холмс, - в ней она и умерла. Говорят, пока она не умерла, Флора спала там с ней, но потом стала чувствовать себя в ней неуютно и подумала, что ей лучше переселиться в другую. Но в комнате Дженни начались раздаваться стоны и шум, когда она так сделала, так что ей пришлось вернуться в нее.
   - Удивительно, что она смогла это сделать, - прошептала нервная женщина, сильно побледнев.
   - Стоны прекратились, когда она вернулась туда. Дженни всегда была ужасно робкой и боялась спать одна, так что в комнате всю ночь горела лампа; они пришли к выводу, что это, должно быть, была она.
   - Не верю ни единому слову, - сказала полная женщина, вставая. - Терпеть не могу слышать, когда люди шутят над подобными вещами, а все потому, что Данны живут напротив кладбища.
   - Я рассказала вам только то, что слышала сама, - сухо ответила миссис Холмс.
   - О, я вас ни в чем не обвиняю; но терпеть не могу тех людей, которые сочиняют подобные истории. Подумайте сами, дорогая: красивая шестнадцатилетняя девушка бродит по дому!
   - Я же сказала, что передала вам все, как слышала сама, - повторила миссис Холмс обиженным тоном. - Я и сама не придаю большого значения подобным историям.
   Четыре женщины встали, подошли к коляске и забрались внутрь.
   - Хочу вам сказать, - произнесла полная женщина, - что это прогулка пошла мне на пользу. Я давно хотела побывать на кладбище, но не смогла бы добраться сюда пешком. Я очень обязана вам, миссис Холмс.
   Миссис Холмс изящным жестом отказалась от помощи, устроилась на переднем сиденье и взяла в руки поводья. Коляска покатила по дороге в деревню, мимо фермерских домиков и широких зеленых лугов, расцвеченных золотом одуванчиков. Они уже распустились, в отличие от лютиков.
   Флора Данн, девушка, сидевшая на крыльце, мельком взглянула на женщин, когда те проезжали мимо, после чего вернулась к своему шитью.
   - Кто это был, Флора? - спросила ее мать изнутри дома.
   - Я не заметила, - рассеянно ответила девушка.
   Как раз в это время маленькая девочка, встреченная женщинами, вышла с кладбища и пересекала улицу.
   - Бедная маленькая Рэн, - раздался голос в гостиной.
   - Да, - согласилась Флора. Через некоторое время она поднялась и вошла в дом. Когда она вошла в комнату, ее мать с тревогой взглянула на нее.
   - У меня кончается терпение, Флора, - сказала она. - Ты выглядишь белой, как простыня. Ты заболеешь. Ты ведешь себя ужасно глупо.
   Флора опустилась на стул и жалобно посмотрела на нее.
   - Ничего не могу поделать, ничего, - пробормотала она. - Пожалуйста, мама, не ругай меня.
   - Ругать тебя! Я не ругаю тебя, дитя мое, но в твоем поведении нет никакого смысла. Ты заболеешь; а ты - все, что у меня осталось. Я не могу допустить, чтобы с тобой что-нибудь случилось, Флора.
   Внезапно миссис Данн всхлипнула и закрыла лицо ладонями.
   - Я вижу, ты чувствуешь себя не намного лучше моего, мама, - сказала Флора.
   - Я не беспокоюсь о себе, - сквозь слезы проговорила ее мать, - я беспокоюсь только о тебе. О Господи! Ах, дорогая, дорогая!
   - Тебе не нужно беспокоиться обо мне. - Флора не плакала, но ее лицо заметно потемнело, подобно облаку. У нее были прекрасные волосы и очаровательный, мягкий цвет лица, но она не была красива, - черты были слишком резкими, и на лице застыл отпечаток беспокойства. Тот же отпечаток застыл на лице ее матери, хотя чертами оно отличалось от лица дочери. Это выглядело так, словно они обе прошли через какое-то испытание, оставившее у них одинаковые шрамы. Любой сразу же заметил бы это сходство, - между широким, тяжеловатым лицом миссис Данн и тонким, изящно очерченным лицом дочери, - сходство, которое всего лишь три месяца назад совершенно отсутствовало.
   - Я вижу, тебе этого не хочется, - сказала ее мать. - Я не слепая.
   - Не понимаю, что ты хочешь сказать.
   - Понимаешь, и мне кажется, что я сама могла бы пойти в комнату и ночевать там, вместо тебя.
   Девушка вдруг надрывно закричала.
   - Я не собираюсь оставлять ее. Бедная маленькая Дженни! Бедная маленькая Дженни! Не нужно заставлять меня, мама, не нужно!
   - Флора, нет!
   - Я этого не сделаю! Не сделаю! Бедная маленькая Дженни! О Господи, Господи!
   - Значит, это правда? Это действительно она? Она не хочет видеть меня, только тебя? Разве ее мать не может побыть с ней?
   - Я не собираюсь оставлять ее. И не буду! Не буду!
   Внезапно, по всей видимости, при виде чужого страдания, на миссис Данн снизошло спокойствие.
   - Флора, - произнесла она с печальной торжественностью, - ты не должна так поступать, это неправильно. Ты не должна так страдать только потому, что считаешь это своим долгом.
   - Мама, но ведь ты не думаешь...
   - Я не знаю, что и подумать, Флора. - В это время где-то в задней части дома хлопнула дверь. - Это отец, - сказала миссис Данн, вставая, - а огонь еще не разведен.
   Флора тоже встала и принялась помогать матери с ужином. Они обе внезапно успокоились; их глаза были красными, но губы не дрожали. Они взяли себя в руки, они были решительно настроены справиться со своим горем. Приготовили ужин и чай для мистера Данна и двух его помощников, а затем, убрав все со стола, удалились в переднюю комнату и принялись за рукоделье. Мистер Данн тоже пришел туда с газетой. Миссис Данн и Флора усердно занимались своей работой, не отрывая глаз от шитья. В соседней комнате стояли высокие часы, громко отсчитывавшие минуты, иногда принимавшиеся отбивать время. Когда они пробили девять, миссис Данн и Флора обменялись быстрыми взглядами; девушка была бледна, ее глаза расширились. Она начала складывать свое рукоделье. Внезапно раздался низкий полукрик-полустон, откуда-то из комнаты наверху.
   - Это оно! - воскликнула Флора.
   Схватив лампу, она побежала наверх. Миссис Данн последовала за ней, мимо мужа, дремавшего возле двери.
   - Что случилось? - сонно спросил он и схватил ее за платье.
   - Ты слышал это? Разве ты ничего не слышал?
   Муж отпустил ее платье.
   - Я ничего не слышал, сказал он.
   - Так слушай!
   Но крик прекратился. Можно было услышать, как наверху двигается Флора, - и это все. Через мгновение миссис Данн поднялась по лестнице наверх. Муж сидел и смотрел ей вслед.
   - Это все глупости, - пробормотал он себе под нос.
   Вскоре он снова задремал, и его лицо, с рассеянной улыбкой, наклонилось вперед. Лишенный воображения, он впервые прервал свой вечерний сон за последние три месяца, а еще пребывал в легком недоумении. Его жизнь была простой и понятной; призракам в ней места не было. Он знал, что его дочь Дженни умерла и попала на небеса; он не мог слышать ее призрачные стоны в маленькой комнате наверху, тем более, верить в то, что это стонет она.
   Когда его жена спустилась вниз, она взглянула на него, спящего, с горьким чувством. Ее словно окутал ледяной ветер одиночества. Ее дочь была единственной, к кому она могла обратиться за сочувствием и пониманием в сложившейся ситуации. Она предпочла бы, чтобы дочь повела себя иначе; она предпочла бы слышать в одиночестве эти жуткие крики, ибо сходила с ума, беспокоясь о Флоре. Девушка никогда не отличалась крепким здоровьем. И выглядела болезненной, когда спустилась вниз на следующее утро.
   - Ты спала этой ночью? - спросила мать.
   - Немного, - ответила Флора.
   Вскоре после завтрака они снова заметили маленькую Рэн, кравшуюся по дороге на кладбище.
   - Она все время ходит туда, - заметила миссис Данн. - Причем, похоже, без разрешения. Видишь, она все время оглядывается.
   - Да, - меланхолично отозвалась Флора.
   Был почти полдень, когда они услышали голос из соседнего дома, зовущий: "Нэнси! Нэнси! Нэнси Рэн!" Голос был громким и властным, но звучал размеренно и неторопливо. Было ясно, кому он мог принадлежать. Женщина, способная владеть своим собственным сердитым голосом, также способна заставлять делать других то, что ей нужно. Миссис Данн и Флора с пониманием переглянулись.
   - Когда эта бедняжка вернется домой, ее накажут, - сказала миссис Данн.
   - Нэнси! Нэнси! Нэнси Рэн! - снова раздался голос.
   - Мне жаль ребенка, если миссис Грегг отправится ее искать. Может, она уснула? Флора, почему бы тебе не сходить за ней?
   Голос раздался снова. Флора надела шляпку и вышла на дорогу чуть дальше от дома, чтобы кричавшая женщина не смогла ее увидеть. Оказавшись на кладбище, она тоже окликнула девочку, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно мягче. Наконец, она наткнулась прямо на ребенка. Девочка, в темном хлопчатобумажном платьице, присела между могилами на участке Блэйков. Никто, кроме природы, не ухаживал за этими старыми могилами, и она, казалось, придавала им тот вид, который посчитала нужным. Из садовых кустарников, высаженных вокруг, не осталось ни одного; рос только чудом сохранившийся куст белых роз, выпустивший свежие листья. Участок Блэйков располагался в самом конце кладбища, возле леса, который потихоньку перебирался через ограду. Маленькие тоненькие деревца серебрились листвой, земля синела ранними цветами.
   Ребенок поднял маленькую головку со светлыми волосами и уставился на Флору, словно очнувшись от сна. Ее ротик открылся, в ее невинных голубых глазах читалось удивление, словно она не могла понять, где находится.
   - Куда она ушла? - спросила девочка.
   - Кто?
   - Джейн.
   - Не понимаю, кого ты имеешь в виду. Идем, Нэнси, тебя зовут домой.
   - Ты видела ее?
   - Я никого не видела, - нетерпеливо ответила Флора. - Идем!
   - Она только что была здесь.
   - Кого ты имеешь в виду?
   - Джейн. Она стояла вот здесь. В белом платье и венке.
   Флора вздрогнула и испуганно огляделась. Фантазия ребенка оказалась богаче ее собственной. Нигде не было видно ни души.
   - Тебе показалось, Нэнси. Идем!
   - Нет, не показалось. Я видела синие цветы и Джейн, стоявшую вон там. - Ребенок указал крошечным пальчиком на место рядом с собой. - Она давно не приходила, - добавила девочка. - Она все время там. - Девочка указала на ближайшую могилу.
   - Ты не должна так говорить, - затрепетав, строго сказала Флора. - Тебе нужно встать и вернуться домой. Тебя зовет миссис Грегг. Ей это не понравится.
   Нэнси побледнела, прижала ладони к губам и вскочила.
   - Миссис Грегг идет сюда?
   - Придет, если ты не поторопишься.
   Ребенок не сказал больше ни слова. Девочка помчалась, петляя между могилами, и оказалась у дверей своего дома, прежде чем Флора перешла улицу.
   - Она ужасно боится миссис Грегг, - сказала она матери, вернувшись домой. Слова Нэнси не выходили у нее из головы, и она говорила больше, чем обычно.
   - Бедняжка, мне очень жаль ее, - сказала миссис Данн. Ей никогда не нравилась миссис Грегг.
   Флора не стала ничего рассказывать матери, пока хорошенько не обдумала случившееся. Был полдень, они вдвоем сидели за шитьем в гостиной, когда она поведала матери о "Джейн".
   - Конечно, ей это привиделось, - сказала Флора.
   - Или нет, - возразила мать.
   Они посмотрели друг на друга, и их глаза сказали больше, чем произнесенные фразы. Они столкнулись с новым чудом, новым свидетельством того, что пышно разрасталось здесь, в Новой Англии; они шли по узким тропкам через темные луга мистицизма. И если они никогда не сойдут с этой дороги, влага, поднимающаяся с травы, может осесть на их лицах.
   Эти фантазии, заблуждения, суеверия, как бы они ни назывались, длились уже три месяца, - с тех пор, как умерла маленькая Дженни Данн. Не было никаких видимых причин, по которым это заблуждение не должно было продолжаться долее; темпераменты двух этих женщин, нервных и склонных к фантазиям от природы, измученных долгой заботой и печалью, готовы были его увековечить.
   Но если это не было заблуждением, какая молитва или экзорцизм, какие книги заклинаний или колокола, можно было использовать против призрака маленького робкого ребенка, боявшегося оставаться одному в темноте?
   Шли дни, в девять часов Флора поднималась в комнату. Если она опаздывала хоть на мгновение, раздавался жалобный плач, который можно было услышать везде в доме.
   По деревне постепенно распространились слухи. Миссис Данн и Флора ничего никому не говорили, но сплетни, - призраки сами по себе, а уши и умы не запрешь на ключ.
   Это стало утомительным. В дом приходили люди, пораженные болезненным любопытством и сочувствием. Однажды днем пришел священник, вознести молитву. Миссис Данн и Флора сдержанно принимали всех; они не хотели, чтобы кто-то оставался, с целью самому услышать таинственные звуки. Люди стали называть их "ужасными соседями". Они прибегали к услугам мистера Дана, который всегда был готов поведать о том, что ему было известно, и свое собственное мнение по данному вопросу.
   - Я никогда ничего не слышал, кроме одного раза, - говорил он, - и то, это больше походило на мяуканье кошки, чем на что-либо другое. Думаю, мать и Флора немного нервничают.
   Весна близилась к концу, когда, однажды, Флора поднялась по лестнице с небольшим количеством масла в лампе. В тот день она забыла ее заправить. Она не заметила этого, пока не разделась; тогда она подумала, что ее следует задуть. Она всегда спала с зажженной лампой, как когда робкая маленькая Дженни была жива. Теперь и сама Флора робела.
   Она задула лампу. Но едва преклонила голову к подушке, как в комнате раздался низкий стон. Флора села на кровати и прислушалась, сжимая руки. Стон набирал силу; можно было разобрать отдельные слова и предложения, восклицания страха и страдания.
   Флора соскочила с кровати и распахнула окно, выходившее на дом бедняков. Она высунулась и прислушалась. После чего с дикой яростью позвала мать. Но та уже стояла в двери с лампой. Когда она вошла, стоны прекратились.
   - Мама, - воскликнула Флора, - это не Дженни. Это кто-то там, в доме бедняков. Оставь лампу у входа, иди сюда и послушай.
   Миссис Данн вынесла лампу и вернулась, закрыв дверь. Несколько минут было тихо, затем стоны возобновились.
   - Я пойду туда, - сказала миссис Данн. - Я собираюсь одеться и пойти туда. Нужно разобраться с тем, что происходит, прямо сейчас.
   - Я иду с тобой, - сказала Флора.
   Была только половина девятого, когда женщины вошли на двор бедного дома. В комнате на первом этаже, которую использовали как гостиную, света не было. Когда они вошли, хозяин спал, сидя в кресле, его жена шила за столом, а старуха в розовом хлопковом платье сидела без дела. Все они вздрогнули и уставились на незваных гостей.
   - Добрый вечер, - сказала миссис Данн, стараясь говорить спокойно. - Мы подумали, что можем войти. Ах, вот опять! Что это, миссис Грегг?
   В этот момент раздался громкий, отчетливый вопль.
   - Это Нэнси, - с достоинством ответила миссис Грегг. Это была крупная женщина, очень спокойная. - Я слышала ее несколько минут назад, - продолжала она, - и собиралась пойти и посмотреть, что случилось.
   Мистер Грегг, тяжелый, упитанный старик с широким лицом, заросшим щетиной, тупо смотрел на женщин. Старуха в розовом платье взирала на них с пустой улыбкой.
   - Нэнси! - повторила миссис Данн, глядя на миссис Грегг. Эта женщина ей совсем не нравилась, они почти не общались, хотя и были соседями.
   - Да, - сказала миссис Грегг. - Она кричит так почти каждую ночь. Ей десять лет, но она боится темноты, как ребенок. Она со странностями. Возможно, слишком нервная. Не знаю, почему, но она часто бегает на кладбище. Она убегает туда при каждом удобном случае, чтобы поиграть с Джейн, одетую в белое и с венком на голове. Я узнала, что она имеет в виду Джейн Блэйк, похороненную на участке Блэйков. Я узнала, что здесь поблизости нет никаких детей, и решила посмотреть сама. Вы знаете, что на надгробиях написано просто "наш отец" или "наша мать". Нэнси ходит туда, и называет их отцом и матерью. Можно подумать, это на самом деле так. С этим ребенком требуется очень много терпения. Я ничего не знаю об этих людях. - Снова раздался крик. - Я иду к ней, - решительно сказала миссис Грегг, беря лампу.
   Миссис Данн и Флора последовали за ней. Когда они вошли в комнату, то увидели маленькую Нэнси, сидевшую на кровати; ее лицо было бледным, она дрожала, ее голубые глаза были полны слез, маленькие розовые губки кривились.
   - Нэнси... - начала миссис Грегг суровым тоном. Но миссис Данн бросилась вперед и обняла ребенка.
   - Ты испугалась, правда? - прошептала она; Нэнси прижалась к ней так, словно делала это всю жизнь.
   Волна нежности поднялась в душе скорбящей женщины. В конце концов, это был не одинокий, испуганный, блуждающий маленький дух ее дорогой Дженни; это была маленькая, живая девочка. Она ясно видела это. И еще она удивилась, почему не увидела этого раньше.
   Она крепко прижимала Нэнси к себе и успокаивала ее. Она чувствовала себя так, словно обнимает свою Дженни.
   - Если вам все равно, я возьму ее к себе, - сказала она миссис Грегг.
   - Если хотите, вы можете это сделать, - холодно ответила та. - Я сделала для нее все, что могла, - добавила она уже на лестнице, по которой миссис Данн несла вниз закутанную девочку. - Я не нежилась с ней, поскольку это не в моих правилах. Я не поступала так даже со своими детьми.
   - Я знаю, что вы делали для нее все возможное, - ответила миссис Данн. - Я возьму ее к себе сегодня вечером. Не нужно думать, будто я вас в чем-то упрекаю, миссис Грегг. - Она наклонилась и поцеловала маленькое личико, склонившееся к ее плечу: она несла Нэнси словно совсем крошечного ребенка. Флора поддерживала одну из маленьких свисающих ручек.
   - Ты поднимешься по лестнице, и будешь спать с Флорой, - прошептала миссис Данн на ухо ребенку, когда они шли через двор. - Всю ночь у вас будет гореть лампа, а перед уходом я дам тебе кусок пирога.
   У Даннов был обычай посещать кладбище и приносить цветы на могилу Дженни каждое воскресное утро. В следующее воскресенье Нэнси пошла с ними. Она радовалась и, похоже, совсем не думала о могилах Блэйков. Эта робкая фантазия, какой бы причудливой она ни была, населившая ее маленький мир призрачными родными, создавшая ей подругу в белом платье и с венком на голове, теперь могла уйти. В ней больше не было необходимости. Она нашла свое место в сердцах живых, и получала от них настоящую человеческую любовь.
   Она была одета в одно из маленьких белых платьев, которые когда-то носила Дженни, а ее шляпка была украшена лентой и бутонами роз, точно так, как была когда-то украшена шляпка умершей девочки.
   Это был прекрасный воскресный день. После того, как они покинули кладбище, они немного прогулялись по дороге. Дорога лежала посреди пышных зеленых лугов и небольших домиков. Розы еще не расцвели, зато начала распускаться сирень. Показались лютики, а одуванчики потеряли желтизну своих головок и поседели. Они стояли, подобно призракам, среди многочисленных золотых лютиков, но никто из семьи не думал об этом; в их мире не было места призракам.

ТЕНЬ НА СТЕНЕ

   - Генри беседовал с Эдвардом в кабинете, накануне его смерти, - сказала Кэролайн Глинн.
   Она была немолодой, высокой, худощавой, с жестким бесцветным лицом. Говорила не раздраженно, но с серьезной строгостью. Ребекка Энн Глинн, возрастом моложе ее, полная, с румяным лицом, окаймленным пучками седых волос, судорожно вздохнула, соглашаясь. Она сидела, облаченная в черное шелковое платье, в углу дивана, и переводила испуганный взгляд со своей сестры Кэролайн на свою сестру миссис Стивен Брейгам,- Эмму Глинн, - единственную красавицу в семье. Она была красива до сих пор, роскошной, полноценной красотой; она сидела, с необыкновенной грацией, в большом кресле-качалке и мягко раскачивалась взад и вперед; шелк ее черного платья при этом слегка шелестел. Даже шок от смерти (их брат Эдвард лежал в доме мертвым) не мог нарушить внешнюю безмятежность ее поведения. Она была опечалена утратой брата: он был младшим в семье, она его очень любила; но Эмма Брейгам не могла позволить скорби повлиять на свой внешний вид и поведение. Она всегда сохраняла их великолепное постоянство, даже в самые печальные моменты.
   Но даже у нее пропало это выражение изысканной безмятежности, когда у ее сестер, Кэролайн и Ребекки, появилось на лицах выражение одновременно ужаса и страдания.
   - Я думаю, что Генри, возможно, сдерживался, когда беседовал с Эдвардом перед его смертью, - произнесла она с резкостью, слегка нарушившей приятный изгиб ее прекрасных губ.
   - Но ведь он не мог знать, - прошептала Ребекка Энн слабым голосом, странным образом не соответствовавшим ее внешности.
   Сестры невольно взглянули на нее, недоумевая, как такой слабый голос мог родиться в таком полном теле.
   - Конечно, он не знал, - быстро произнесла Кэролайн. Она повернулась к сестре со странным выражением на лице. - Откуда он мог это знать? - спросила она. Затем сжалась, словно услышала ответ. - Конечно, мы все понимаем, что он не мог этого знать, - убедительно сказала она, но лицо ее при этом было бледнее обычного.
   Ребекка ахнула. Замужняя сестра, миссис Эмма Брейгам, выпрямилась в своем кресле; она перестала раскачиваться, и переводился внимательный взгляд с одной сестры на другую; сейчас все три были необыкновенно похожи. Учитывая силу охвативших их эмоций, в них одинаковым образом проявились общие семейные признаки. Любой, взглянувший на них, безошибочно признал бы в них родных сестер.
   - Что вы имеете в виду? - бесстрастно спросила она сразу обеих. Затем тоже сжалась, словно бы услышав ответ. Попыталась рассмеяться. - Полагаю, что ничего, - сказала она, но выражение ужаса не исчезло полностью с ее лица.
   - Никто ничего не имеет в виду, - твердо сказала Кэролайн. Она встала и с мрачной решимостью направилась к двери.
   - Куда ты? - спросила миссис Брейгам.
   - Мне нужно кое на что взглянуть, - ответила Кэролайн, и остальные сразу же поняли, по ее голосу, что у сестры есть какой-то торжественный и печальный долг, который надлежит исполнить в святилище смерти.
   - Ах, - воскликнула миссис Брейгам.
   После того, как дверь за Кэролайн закрылась, она повернулась к Ребекке.
   - Они долго разговаривали? - спросила миссис Брейгам.
   - Они разговаривали очень громко, - уклончиво ответила Ребекка.
   Миссис Брейгам взглянула на нее. Она больше не раскачивалась. Она сидела прямо, слегка наморщив лоб.
   - Ты что-то слышала? - тихо спросила она, бросив взгляд на дверь.
   - Я была в южной гостиной, дверь была открыта, а дверь в кабинет - приоткрыта, - ответила Ребекка, слегка покраснев.
   - Значит, ты должна была...
   - Кое-что я слышала.
   - Как много?
   - Большую часть.
   - Что это было?
   - Старая история.
   - Полагаю, Генри был сильно рассержен, как обычно, потому что Эдвард жил здесь после того, как растратил все деньги, оставленные ему отцом.
   Ребекка кивнула и со страхом взглянула на дверь.
   Когда Эмма заговорила, голос ее звучал еще тише.
   - Я знаю, что он должен чувствовать, - сказала она. - Он всегда был благоразумен и усердно трудился, в то время как Эдвард только и делал, что тратил деньги. Ему должно было казаться, что Эдвард живет за его счет, но это не так.
   - Да, это не так.
   - Отец оставил поместье, чтобы у всех детей был здесь дом, и достаточно денег, чтобы не заботиться о еде и прочем, если бы мы все поселились здесь.
   - Да.
   - Эдвард имел право находиться здесь, согласно завещанию отца, и Генри должен был помнить об этом.
   - Да, он должен был об этом помнить.
   - Он говорил неприятные вещи?
   - Довольно неприятные, насколько я могла слышать.
   - Какие именно?
   - Я слышала, он сказал Эдварду, что тому здесь нечего делать, и что он решил, - тому лучше покинуть дом.
   - А что ответил Эдвард?
   - Сказал, что останется и будет жить здесь столько, сколько захочет, и посмотрит, как Генри собирается выгнать его отсюда; и еще...
   - Что?
   - Потом он рассмеялся.
   - А Генри?
   - Я не слышала, чтобы он что-то сказал, но...
   - Но - что?
   - Я видела, как он вышел из комнаты.
   - Он был вне себя от ярости?
   Эмма кивнула; на ее лице отразился ужас.
   - Помнишь, как он убил кошку, когда та поцарапала его?
   - Да. Не надо!..
   В комнату вернулась Кэролайн. Она подошла к камину, в котором горели дрова, - стоял холодный, мрачный осенний день, - и протянула к нему руки, замерзшие от стирки.
   Миссис Брейгам взглянула на нее и на мгновение задумалась. Затем перевела взгляд на дверь, все еще приоткрытую; закрыть ее было непросто, поскольку та разбухла от влаги. Встав, она резко захлопнула ее; дом содрогнулся. Ребекка невольно вскрикнула. Кэролайн с неодобрением посмотрела на нее.
   - Нужно держать себя в руках, Ребекка, - сказала она.
   - Ничего не могу с собой поделать, - ответила та, чуть истерично. - Я сильно нервничаю. Бог свидетель, произошло достаточно всего, чтобы я стала такой.
   - Что ты хочешь этим сказать? - с подозрительным видом осведомилась Кэролайн; в ее голосе прозвучали одновременно вызов и страх перед тем, что она может услышать в ответ.
   Ребекка сжалась.
   - Ничего, - пробормотала она.
   - Тогда я посоветовала бы тебе сменить тон.
   Эмма, вернувшись от закрытой двери, твердо заявила, что ее необходимо починить.
   - Она подсохнет после того, как несколько дней в камине будет гореть огонь, - ответила Кэролайн. - Если попытаться уменьшить ее сейчас, будет только хуже.
   - Мне кажется, Генри должно быть стыдно за то, что он так разговаривал с Эдвардом, - резко, но очень тихо, произнесла миссис Брейгам.
   - Тише! - сказала Кэролайн, бросив взгляд на закрытую дверь.
   - Никто не может нас услышать, если дверь закрыта.
   - Он мог услышать, как она захлопнулась и...
   - Во-первых, я успею сказать все, что хочу, до того, как он спустится, а во-вторых, я его не боюсь.
   - Его никто не боится! Почему кто-то должен бояться Генри? - спросила Кэролайн.
   Миссис Брейгам вздрогнула под взглядом сестры. Ребекка снова ахнула.
   - Разумеется, таких причин нет. Почему они должны быть?
   - Я бы не стала так говорить. Кто-нибудь может тебя подслушать и подумать, что за странные разговоры здесь ведутся. Миранда Джой шьет в южной гостиной.
   - Я думала, она поднялась наверх.
   - Так и было, но затем она снова спустилась.
   - Она вряд ли нас услышит.
   - Генри должно быть стыдно за себя. За то, что он так разговаривал с Эдвардом в ночь перед его смертью. Эдвард был намного лучше Генри, несмотря на все его недостатки. Я постоянно о нем думала.
   Миссис Брейгам промокнула глаза большим платком; Ребекка всхлипнула.
   - Ребекка! - сурово произнесла Кэролайн.
   - Я никогда не слышала, чтобы он говорил что-то плохое, разве что вчера вечером, разговаривая с Генри. Я не уверена, это можно предположить из того, что слышала Ребекка, - сказала Эмма.
   - Он говорил не столько сердито, сколько мягко и вкрадчиво, - пробормотала Ребекка.
   - Он никогда не повышал голоса, - сказала Кэролайн, - но всегда добивался того, чего хотел.
   - В данном случае, он имел на это право.
   - Да, безусловно.
   - У него было столько же прав, сколько у Генри, - всхлипнула Ребекка, - но теперь его нет, и его никогда больше не будет в этом доме, который оставил всем нам, в том числе и ему, наш бедный отец.
   - Как ты думаешь, что на самом деле случилось с Эдвардом? - спросила Эмма почти шепотом. Она не смотрела на сестру.
   Кэролайн села в соседнее кресло и судорожно сжимала руки, пока костяшки тонких пальцев не побелели.
   - Я тебе говорила, - сказала она.
   Ребекка закрыла рот платком и смотрела поверх него испуганными глазами, полными слез.
   - Я знаю, ты говорила, что у него были ужасные боли в желудке и спазмы, но что, по-твоему, стало их причиной?
   - Генри назвал это желудочной болезнью. Знаешь, у Эдварда всегда была диспепсия.
   Миссис Брейгам помолчала.
   - Заходил ли разговор о вскрытии? - спросила она.
   Кэролайн набросилась на нее.
   - Нет! - страшным голосом произнесла она. - Нет!
   Души трех сестер, казалось, сошлись в общем, ужасном понимании, подобно тому, как сошлись их взгляды. Послышался грохот древнего засова, от толчка снаружи дверь затряслась. "Это Генри", - скорее выдохнула, чем прошептала, Ребекка. Миссис Брейгам, бесшумно переместившись в свое кресло-качалку, устроилась поудобнее и принялась раскачиваться, запрокинув голову, когда дверь отворилась, и вошел Генри Глинн. Пристально взглянул на миссис Брейгам, с ее напускным спокойствием; Ребекка тихонько забилась в угол дивана, прижимая к лицу носовой платок, и только выглядывавшее маленькое покрасневшее ушко выдавало ее настороженность; Кэролайн, внутренне напряженная, сидела в кресле у камина. Она встретила его взгляд, полный затаенной тревоги, бросая вызов одновременно ему и своему собственному страху.
   Генри Глинн был больше похож на эту сестру, чем на остальных. Они имели одинаково жесткие черты лица, оба были высокими и худощавыми, у обоих были зачесаны назад начинавшие седеть волосы, в обоих чувствовалось внутреннее благородство. Они застыли друг напротив друга с безжалостной неподвижностью двух статуй, на чьих мраморных лицах эмоциям суждено сохраняться целую вечность.
   А затем Генри Глинн улыбнулся, и улыбка совершенно преобразила его. Он вдруг помолодел, на его лице появились почти мальчишеское безрассудство и нерешительность. Он бросился на стул с жестом, совершенно не соответствовавшим его внешности. Откинул голову назад, закинул ногу на ногу и взглянул на миссис Брейгам.
   - Хочу сказать, Эмма, что с каждым прожитым годом ты становишься все моложе, - сказал он.
   Та покраснела и невольно улыбнулась. Она всегда была восприимчива к комплиментам.
   - Нам надлежит сегодня думать о том, кто никогда не станет старше, - произнесла Кэролайн суровым голосом.
   Генри взглянул на нее, все еще улыбаясь.
   - Разумеется, никто из нас о нем не забывает, - произнес он глубоким голосом, - но нам следует говорить и с живыми, Кэролайн, а я так давно не видел Эмму. Живые должны быть нам так же дороги, как и мертвые.
   - Я придерживаюсь иного мнения, - сказала Кэролайн.
   Она резко поднялась и покинула комнату. Ребекка также встала и поспешила за ней, громко всхлипывая.
   Генри взглянул им вслед.
   - Кэролайн ничуть не переживает, - сказал он. Миссис Брейгам качнулась. Его уверенность, его манеры, передались ей. Она заговорила, легко и непринужденно.
   - Его смерть была внезапной, - произнесла она.
   Веки Генри слегка дрогнули, и только.
   - Да, - согласился он, - это произошло неожиданно. Он болел всего несколько часов.
   - Как ты назвал эту болезнь?
   - Желудочная.
   - Почему ты не согласился на вскрытие?
   - В этом не было необходимости. Я совершенно уверен в причине его смерти.
   Внезапно миссис Брейгам почувствовала озноб. Интонация его голоса заставила пробежать холодок у нее по спине. Она встала, ощущая слабость в ногах.
   - Куда ты собралась? - спросил Генри странным, задыхающимся голосом.
   Миссис Брейгам пробормотала что-то невнятное о каком-то шитье, которое ей необходимо было завершить, что-то траурное для похорон, и вышла из комнаты. Она прошла в переднюю комнату, которую занимала. Кэролайн была там. Она подошла к ней, взяла ее за руки; их взгляды встретились.
   - Не говори ничего, не надо! - наконец, тихо произнесла Кэролайн.
   - Не буду, - ответила Эмма.
   Тем же вечером, когда сгустились сумерки, сестры, все три, сидели в большой гостиной на первом этаже.
   Миссис Брейгам шила что-то траурное. Она сидела близко к западному окну, в затухающем свете дня. Наконец, она положила работу на колени.
   - Бесполезно, стало темно, и я не могу сделать более ни одного стежка, - сказала она.
   Кэролайн, писавшая письмо за столом, повернулась к Ребекке, занявшей свое обычное место на диване.
   - Ребекка, тебе лучше зажечь лампу, - сказала она.
   Ребекка вздрогнула; даже в сумерках на ее лице был ясно написан страх.
   - Мне кажется, лампа нам пока еще не нужна, - произнесла она жалобным, умоляющим голосом, похожим на голос ребенка.
   - Нужна, - безапелляционным тоном сказала миссис Брейгам. - Нам нужен свет. Я должна закончить свое шитье сегодня вечером, иначе мне не в чем будет пойти на похороны.
   - Кэролайн пишет письмо, а она, между прочим, дальше от окна, чем ты, - сказала Ребекка.
   - Ты экономишь керосин или ленива, Ребекка Глинн? - воскликнула миссис Брейгам. - Я могла бы сходить за лампой сама, но у меня на коленях лежит моя работа.
   Кэролайн перестала писать.
   - Ребекка, нам нужен свет, - сказала она.
   - Может, нам лучше перейти в другую комнату? - жалобно спросила Ребекка.
   - Конечно! Почему бы и нет? - насмешливо произнесла Кэролайн.
   - Я не хочу идти со своим шитьем в другую комнату, там уже все готово к похоронам, - сказала миссис Брейгам.
   - Никогда не слышала, чтобы было столько споров из-за обычной лампы.
   Ребекка встала и вышла из комнаты. Вскоре она вернулась с лампой - большой, с белым фарфоровым абажуром. Она поставила ее на стол, старинный карточный стол, расположившийся у стены напротив окна. Эта стена была свободна от книжных шкафов и книг, занимавших три оставшиеся стены. В ней имелось три двери, и рядом с ней стоял стол. Над ним висела, довольно высоко, маленькая золоченая миниатюра из слоновой кости, в черной рамке, сделанная в детстве матерью семейства. Когда лампа была поставлена на стол, крошечное милое личико, нарисованное на слоновой кости, казалось, ожило.
   - Зачем ты поставила лампу туда? - с большим, чем обычно, раздражением, спросила миссис Брейгам. - Почему бы тебе вообще не оставить ее в коридоре? Нам с Кэролайн светлее ничуть не стало.
   - Я думала, ты пересядешь, - хрипловато ответила Ребекка.
   - В таком случае, нам не хватит места. Кэролайн разложила свои бумаги по всему столу. Почему бы тебе не поставить лампу посреди комнаты, чтобы нам обеим было видно?
   Ребекка замялась. Ее лицо было необыкновенно бледным. Она взглянула на Кэролайн с мучительной мольбой во взгляде.
   - Почему бы тебе не сделать так, как она сказала? - спросила Кэролайн, почти с яростью. - Почему ты так ведешь себя, Ребекка?
   - Я ожидала, что ты спросишь ее об этом, - сказала миссис Брейгам. - Она сама на себя не похожа.
   Ребекка взяла лампу и, не говоря ни слова, поставила ее на стол посреди комнаты. Затем быстро повернулась к ней спиной, уселась на диван, прикрыла глаза рукой, словно свет лампы слепил ее, и замерла.
   - У тебя от света болят глаза? Ты поэтому не хотела ставить туда лампу? - мягко спросила миссис Брейгам.
   - Мне нравится сидеть в темноте, - прерывистым голосом ответила Ребекка. Затем быстрым движением достала из кармана платок и расплакалась. Кэролайн продолжила писать, миссис Брейгам - шить.
   Внезапно, миссис Брейгам, оторвавшись от шитья, бросила взгляд на противоположную стену. И замерла. Она пристально смотрела на стену, ее руки не шевелились. Потом она отвела взгляд, сделала еще несколько стежков, снова посмотрела на стену, и снова стала шить. Наконец, она положила работу на колени и сосредоточенным взглядом обвела комнату. Затем глаза ее остановились на стене; она смотрела на нее долго и пристально. Потом повернулась к сестрам.
   - Что ЭТО? - спросила она.
   - Где? - строго спросила Кэролайн, громко царапая пером бумагу.
   Ребекка судорожно вздохнула.
   - Вон там, странная тень на стене, - ответила миссис Брейгам.
   Ребекка сидела, спрятав лицо; Кэролайн обмакнула перо в чернильницу.
   - Почему бы тебе не обернуться и не посмотреть? - удивленно и несколько обиженно спросила миссис Брейгам.
   - Мне нужно как можно скорее закончить это письмо, иначе миссис Уилсон Эббит не успеет приехать на похороны, - ответила Кэролайн.
   Миссис Брейгам поднялась, ее работа сползла на пол, она принялась ходить по комнате, прикасаясь к мебели, не сводя глаз с тени.
   Вдруг она вскрикнула.
   - Взгляните на эту ужасную тень! Что это? Кэролайн, смотри, смотри! Ребекка! ЧТО ЭТО?
   Напускное спокойствие миссис Брейгам исчезло. Ее красивое лицо исказилось ужасом. Она застыла, указывая на тень.
   - Взгляните! - снова сказала она. - Взгляните! Что это?
   Ребекка бросила взгляд на стену и вскрикнула от ужаса.
   - Кэролайн, это она! Это она!
   - Кэролайн Глинн, взгляни сюда! - сказала миссис Брейгам. - Взгляни! Что это за ужасная тень?
   Кэролайн поднялась и повернулась лицом к стене.
   - Откуда мне знать? - сказала она.
   - Она появляется здесь каждую ночь с того времени, как он умер! - воскликнула Ребекка.
   - Каждую ночь?
   - Да. Он умер в четверг, а сегодня - суббота, значит, три ночи, - твердо произнесла Кэролайн. Страшным усилием воли она старалась казаться спокойной.
   - Это... она похожа... похожа... - с ужасом прошептала миссис Брейгам.
   - Я знаю, на кого она похожа, - сказала Кэролайн. - У меня пока еще есть глаза.
   - Она похожа на Эдварда, - наполовину обезумев от страха, пробормотала Ребекка. - Только...
   - Да, это так, - согласилась миссис Брейгам, в тон сестре. - Только... О, это ужасно! Что это, Кэролайн?
   - Снова отвечаю, откуда мне знать? - ответила Кэролайн. - Я вижу то же, что и ты. Почему ты решила, что я должна знать больше, чем ты?
   - В комнате ДОЛЖНО что-то быть, - сказала миссис Брейгам, с диким видом озираясь по сторонам.
   - Мы привели комнату в порядок в первую же ночь, - сказала Ребекка, - здесь ничего не может быть.
   Кэролайн в ярости обернулась к ней.
   - Конечно, в комнате что-то есть, - сказала она. - Как ты себя ведешь! Что ты имеешь в виду? Конечно, в комнате что-то есть!
   - Разумеется, - согласилась миссис Брейгам, с подозрением глядя на Кэролайн. - Разумеется, так и должно быть. Это всего лишь совпадение. Просто так получилось. Возможно, это штора создает такой эффект. Что-то, находящееся в комнате.
   - В комнате ничего нет, - упрямо повторила Ребекка.
   Дверь внезапно распахнулась, и вошел Генри Глинн. Он начал что-то говорить, но затем взглянул туда, куда смотрели его сестры. И застыл, не сводя глаз с тени на стене. Размером с человека, она одной своей половиной лежала на белом прямоугольнике двери, а другой - на стене, на которой висела миниатюра.
   - Что это такое? - спросил он странным голосом.
   - Должно быть, ее отбрасывает что-то, находящееся в комнате, - тихо ответила миссис Брейгам.
   - Это не что-то, находящееся в комнате, - с ужасом в голосе, настойчиво повторила Ребекка.
   - Как ты себя ведешь, Ребекка Глинн, - сказала Кэролайн.
   Генри Глинн по-прежнему стоял неподвижно. На его лице отражалась целая гамма эмоций - ужас, осуждение, неверие. Вдруг он сорвался с места и принялся быстро ходить по комнате. Он двигал мебель, и постоянно оборачивался, чтобы увидеть, меняется ли тень на стене. Но ее ужасные очертания оставались неподвижными.
   - Ее должно создавать что-то, присутствующее в комнате! - заявил он голосом, резким, как щелчок кнута.
   Выражение его лица изменилось. Оно стало таким, каким не бывало никогда прежде. Ребекка стояла у дивана и завороженно наблюдала за ним печальным взглядом. Миссис Брейгам держала Кэролайн за руку. Они стояли в углу. Несколько минут он метался по комнате, подобно дикому зверю в клетке. Он передвинул каждый предмет мебели; если это не влияло на тень, он опрокидывал его на пол. Сестры молча наблюдали за ним.
   Затем он вдруг остановился. Засмеялся и стал расставлять опрокинутую мебель.
   - Какая нелепость, - сказал он. - Устроить такую суматоху из-за какой-то тени.
   - Это верно, - согласилась миссис Брейгам испуганным голосом, которому изо всех сил постаралась придать естественность. Сказав так, она подняла опрокинутый стул.
   - Мне кажется, ты сломал любимый стул Эдварда, - сказала Кэролайн.
   Ужас и гнев сменяли друг друга на ее лице. Ее губы были плотно сжаты, глаза - полуприкрыты. Генри с тревогой поднял стул.
   - Ничего страшного, - сказал он. И снова рассмеялся, окинув сестер взглядом. - Неужели я напугал вас? Я думал, вы уже свыклись с моими выходками. Я всего лишь хочу докопаться до сути. Эта тень и в самом деле выглядит странно, и я подумал, что если существует какой-либо способ объяснить ее появление, нужно воспользоваться им без промедления.
   - Не похоже, чтобы тебе это удалось, - сухо заметила Кэролайн, бросив взгляд на стену.
   Генри проследил ее взгляд и вздрогнул.
   - Тени нам неподвластны, - сказал он и улыбнулся через силу. - Глупо пытаться объяснить, откуда они берутся.
   Колокольчик возвестил об ужине, все вышли из комнаты, повернувшись к тени спинами.
   Проходя по коридору, миссис Брейгам прижалась к Кэролайн.
   - Он был похож на демона! - произнесла она ей прямо в ухо.
   Генри шел первым, мальчишеским шагом; Ребекка шла последней; она едва могла идти, у нее подгибались ноги.
   - Я не могу снова пойти в эту комнату, - прошептала она Кэролайн после ужина.
   - Хорошо, мы пойдем в южную комнату, - ответила та. - Думаю, мы займем южную гостиную, - громко сказала она. - Там не так сыро, как в кабинете, а у меня простуда.
   Все отправились в южную гостиную. Сестры шили, Генри читал газету, придвинув стул к лампе, стоявшей на столе. Около девяти часов он резко поднялся и направился в кабинет. Сестры переглянулись. Миссис Брейгам встала, приподняла шуршащие юбки и на цыпочках пошла к двери.
   - Что ты собираешься делать? - взволнованно спросила Ребекка.
   - Посмотреть, что он задумал, - тихо ответила миссис Брейгам.
   Она кивнула на дверь кабинета напротив, которая была приоткрыта. Генри пытался закрыть ее, но она распухла. В образовавшуюся щель пробивалась полоска света. Лампа в коридоре не горела.
   - Тебе было бы лучше оставаться на месте, - резко произнесла Кэролайн.
   - Я все-таки посмотрю, - повторила миссис Брейгам.
   Затем она так плотно прижала к себе юбку, что ее тело стало казаться подобным оружию в черных шелковых ножнах, и медленно направилась по коридору к двери кабинета. И остановилась там, заглядывая в щель.
   В южной гостиной Ребекка перестала шить и смотрела на нее расширившимися глазами. Кэролайн продолжала шить. То, что видела в щели миссис Брейгам, было следующим.
   Генри Глинн, рассудив, что источник странной тени должен находиться между столом, на котором стояла лампа, и стеной, ходил в этом пространстве и взмахивал старинным мечом, принадлежавшим его отцу. Он не пропустил ни один дюйм. Казалось, он математически точно разделил это пространство на сектора. Он взмахивал мечом с холодной яростью и в то же время расчетливо; лезвие поблескивало, отражая свет, тень оставалась неподвижной. Миссис Брейгам, наблюдая за происходящим, похолодела от ужаса.
   Наконец, Генри остановился и поднял руку с мечом, грозно глядя на тень на стене и словно бы собираясь нанести удар. Миссис Брейгам вернулась в южную гостиную и закрыла за собой дверь, прежде чем начала рассказывать, что ей удалось увидеть.
   - Он был похож на демона! - несколько раз повторила она. - В этом доме есть старые вина, Кэролайн? Я чувствую, что больше не выдержу.
   Она и в самом деле выглядела подавленной. Ее красивое, прежде спокойное лицо, было изможденным, напряженным и бледным.
   - Да, есть, - сказала Кэролайн. - Ты можешь выпить немного вина, прежде чем лечь спать.
   - Я думаю, нам всем лучше выпить вина, - сказала миссис Брейгам. - О Господи, Кэролайн, что...
   - Ничего не спрашивай и ничего не говори, - отозвалась та.
   - Не буду, - ответила миссис Брейгам, - но...
   Ребекка громко застонала.
   - Что случилось? - резко спросила Кэролайн.
   - Бедный Эдвард, - ответила Ребекка.
   - Это все, о чем ты можешь стонать, - сказала Кэролайн. - Ничто другое тебя не волнует.
   - Я иду спать, - сказала миссис Брейгам. - Если я не высплюсь, то не смогу присутствовать на похоронах.
   Вскоре сестры разошлись по своим комнатам, южная гостиная опустела. Кэролайн попросила Генри не забыть потушить свет в кабинете, перед тем, как уйти. Примерно через час, после того, как они ушли, он вошел в гостиную с лампой, стоявшей в кабинете. Поставив ее на стол, он некоторое время расхаживал по комнате. Лицо его было ужасно бледным, голубые глаза казались пустыми.
   Затем он снова взял лампу и вернулся в кабинет. Он поставил ее на стоявший в центре стол, и на стене возникла тень. Он принялся двигать мебель, но осторожно, без прежнего неистовства. Тень оставалась неизменной. Он вернулся в южную гостиную и подождал. Вернулся в кабинет, поставил лампу на стол, - на стене появилась тень. Была полночь, когда он поднялся наверх. Сестры, которые не могли заснуть, слышали его шаги.
   На следующий день состоялись похороны. После них, вечером, семья сидела в южной гостиной. Приехали родственники. В кабинет никто не входил, пока там не появился Генри с лампой, после того, как остальные ушли спать. И снова увидел, как свет лампы вызвал к жизни ужасную тень.
   На следующее утро, за завтраком, Генри Глинн объявил, что должен уехать в город на три дня. Сестры удивленно взглянули на него. Он редко оставлял дом, а сейчас на несколько дней совершенно забросил практику из-за смерти Эдварда. Он был врачом.
   - Но как ты можешь оставить своих пациентов сейчас? - удивленно спросила миссис Брейгам.
   - Я бы ни за что не стал этого делать, но иного выхода нет, - ответил Генри. - Я получил телеграмму от доктора Митфорда.
   - Консультация? - осведомилась миссис Брейгам.
   - Дело, - ответил Генри.
   Доктор Митфорд был его однокурсником, жившим в соседнем городе, к которому он время от времени обращался за консультацией.
   После его ухода миссис Брейгам сказала Кэролайн, что Генри так и не ответил, о чем собирается посоветоваться с доктором Митфордом, и ей это показалось очень странным.
   - Все очень странно, - с содроганием сказала Ребекка.
   - Что ты имеешь в виду? - резко спросила Кэролайн.
   - Ничего, - ответила та.
   Никто не входил в кабинет ни в тот день, ни на следующий, ни через день. На третий день ждали возвращения Генри, но он не прибыл из города последним поездом.
   - Это очень странно, - сказала миссис Брейгам. - Оставить своих пациентов на три дня, в такое время, как сейчас, а ведь у него есть очень больные пациенты, он сам мне это говорил. Консультация, занимающая три дня! В этом нет никакого смысла, и вот - он не вернулся. Я ничего не понимаю.
   - Я тоже, - отозвалась Ребекка.
   Они сидели в южной гостиной. В кабинете напротив свет не горел, дверь была приоткрыта.
   Внезапно миссис Брейгам поднялась, - она не могла сказать, почему: что-то, казалось, подтолкнуло ее, помимо ее воли. Она вышла из комнаты, приподняв шуршащие юбки, чтобы не шуметь, и толкнула разбухшую дверь.
   - У нее нет лампы, - дрожащим голосом произнесла Ребекка.
   Кэролайн, писавшая письма, поднялась, взяла лампу (в комнате их было две) и последовала за сестрой. Ребекка также встала и застыла, дрожа, не решаясь последовать за сестрой.
   Раздался звонок у входной двери, но остальные его не услышали; дверь располагалась с южной стороны дома, по другую сторону от кабинета. Поколебавшись и снова услышав звонок, она пошла открывать, вспомнив, что слуг отпустили.
   Кэролайн и Эмма вошли в кабинет. Кэролайн поставила лампу на стол. Они взглянули на стену.
   - О Господи, - ахнула миссис Брейгам, - здесь... здесь ДВЕ тени.
   Сестры застыли, прижавшись одна к другой, и смотрели на стену. Затем, пошатываясь, вошла Ребекка, с телеграммой в руке.
   - Телеграмма, - выдохнула она. - Генри умер.

ОТГОРОЖЕННАЯ СПАЛЬНЯ В КОНЦЕ КОРИДОРА

   Меня зовут миссис Элизабет Дженнингс. Я очень респектабельная женщина. Я могу назвать себя благородной женщиной, потому что в молодости пользовалась преимуществами. Я была хорошо воспитана и окончила женскую семинарию. Я удачно вышла замуж. Мой муж был самым благородным из всех торговцев, аптекарем. Его магазин находился на углу главной улицы в Роктоне, городе, где я родилась и где жила до самой смерти мужа. Мои родители умерли вскоре после того, как я вышла замуж, так что я осталась в мире совсем одна. Я была не в состоянии самостоятельно заниматься аптекарским делом, поскольку ничего не знала о наркотиках и смертельно боялась дать яд вместо лекарства. Поэтому я была вынуждена продать ее со значительным убытком, и вырученные средства, - около пяти тысяч долларов, - это было все, что у меня осталось. Чтобы жить сколько-нибудь комфортно, этого было мало, и я поняла, что должна каким-то образом зарабатывать. Сначала я подумала о преподавании, но, увы, я была уже немолода, а методы преподавания сильно изменились. То, чему я могла научить, никто не хотел знать. Мне оставалось только одно: взять пансионеров. Но в Роктоне это оказалось сложным делом. Никто не хотел становиться пансионером. Мой муж арендовал большой дом, я поместила в газеты рекламу, но никто не откликнулся. В конце концов, мои деньги почти иссякли, и я впала в отчаяние. Я собрала свою мебель, арендовала другой дом, и перебралась туда. Это было рискованным предприятием. В первом доме аренда оказалась непомерной, как будет во втором - я не знала. Тем не менее, я - человек изобретательный, и проявляю чудеса предприимчивости, когда в этом возникает насущная необходимость. Я разместила очень оригинальные объявления, хотя это лишило меня остатка денег, так что я была вынуждена обратиться за кредитом, - последнее, на что я готова была пойти. Но риск был вознагражден, так как после объявления в газетах, в течение нескольких дней у меня появилось несколько пансионеров. За две недели все комнаты были сданы, я стала очень успешной, и процветала бы, если бы не таинственные и непонятные события, о которых я собираюсь рассказать. Я была вынуждена расстаться с этим домом и перебраться в другой. Некоторые из моих прежних пансионеров сопровождают меня, другие, с совершенно необоснованной нервозностью, отказываются впредь иметь со мной какие-либо дела, по причине ужасных и сверхъестественных событий, которые связывают со мной. Мне еще предстоит выяснить, последует ли моя неудача вслед за мной в другой дом, или мое благополучие будет навсегда омрачено Тайной маленькой спальни в отгороженной части коридора. Однако, вместо того, чтобы передать эту историю своими словами, я представлю выдержки из дневника мистера Джорджа Уиткрофта. Я представлю отрывки, начиная с 18 января текущего года, даты, когда он поселился у меня. Вот они.
   "18 января, 1883. Итак, я обосновался в новом пансионе. У меня, в соответствии с моими скромными средствами, имеется маленькая спальня в отгороженной части коридора на третьем этаже. Я всю свою жизнь слышал о таких спальнях, видел их, бывал в них, но никогда, до той поры, пока сам не поселился в такой, не понимал, насколько это неудобная и позорная вещь. Она бесчестит пребывающего в ней. Ни один человек в тридцать шесть лет (а мне именно столько) не станет проживать в ней, если только не окажется на соответствующей ступеньке общественной лестницы. Это неопровержимо доказывает, что я на ней оказался. Не вижу причин, по которым я не должен остаться здесь до конца своей жизни, то есть, если у меня окажется достаточно денег, чтобы платить хозяйке, а это весьма вероятно, поскольку мои небольшие средства надежно вложены. Я тщательно запер дверь конюшни, после того как лошадей украли. Я испытал отвращение, рано или поздно овладевающее авантюристом, терпящим только поражения и неудачи. Я ударился в другую крайность. Я потерял все - любовь, деньги, влияние, здоровье и силы. И вот теперь поселился в отгороженной спальне, чтобы жить на скудный доход и поправлять здоровье минеральной водой, если это окажется возможным; если же нет, - тихо угасать (моя болезнь может оказаться не смертельной), пока Провидение не выведет меня из моей спальни. Нет другого места, где я мог бы жить. Нет никаких причин искать его, даже если минеральные воды не принесут мне пользы. Поэтому я решил остаться здесь. Хозяйка квартиры вежлива и даже добра, так, как может быть добра женщина, которая видит в бедном пансионе свой единственный шанс. Необходимость зарабатывать на жизнь всегда ранит тонкую натуру женщины; она слишком нежна, чтобы заниматься этим; она не принадлежит к золотодобытчикам, это унижает ее; для нее это - шаг с небес на землю. Но ей зачастую приходится это делать, и этот шаг, таким образом, должен быть оправдан. Для нашей хозяйки пансиона, принимая во внимание все неблагоприятные обстоятельства, это единственный способ заработка, а ее стол добротный, даже хороший. Мне даже показалось, - она настолько глупа, что не пользуется этой возможностью, чтобы взять с пансионеров дополнительную плату, ведь стол - это то, чего они не могут избежать. Впрочем, для меня это не имеет ровно никакого значения, поскольку в еде я весьма ограничен.
   Любопытно, как досадно может оказаться ограничение в питании даже тому, кто считает себя равнодушным к гастрономическим изыскам. Сегодня на ужин был пудинг, который я не мог попробовать, хотя очень этого желал. Это потому, что, в отличие от любого другого пудинга, виденного мною прежде, этот имел некое духовное значение. Мне казалось, - и это, без сомнения, весьма причудливо, - будто дегустация этого пудинга может дать мне новое ощущение, а, следовательно, новый опыт. Обычная вещь может послужить приобретению нового бесценного опыта: почему я не мог получить его с помощью пудинга? Жизнь здесь чрезвычайно однообразна, и мне хотелось бы хоть немного разнообразить ее, что выглядит несколько парадоксально, если учесть мое нынешнее положение. Как ни старайся, нельзя сразу кардинально изменить свои привычки и природу. Сейчас я переосмысливаю себя, ищу лейтмотивы, двигающие мною; я всегда ощущал в себе широту взглядов, чрезмерное стремление к новому, бескрайнему, к далеким горизонтам, морям позади морей и мыслям в глубине мыслей. Эта моя особенность и стала основной причиной всех моих несчастий. Я обладаю натурой исследователя, и в девяти случаях из десяти это приводило к краху. Если бы у меня имелся капитал и достаточный стимул, я стал бы одним из искателей Северного полюса. Я был страстным поклонником астрономии. Я с жадностью изучал ботанику и мечтал о новой флоре неизведанных частей света; то же самое я могу сказать о зоологии и геологии. Я стремился к богатству, чтобы открыть силу и чувство владения им. Я жаждал любви, чтобы оценить силу этого чувства. Я жаждал всего того, что разум человека может постичь как желанное для человека, не столько ради чистого эгоизма, сколько из неукротимого желания познания того, что способен познать человек. Правда, у меня есть ограничения, природу которых я не вполне понимаю, - но какой смертный когда-либо вполне понимал эти свои собственные ограничения, поскольку знание их исключило бы их существование? - и они в какой-то степени помешали моему прогрессу. А потому, - узрите меня в моей спальне в отгороженной части коридора, оказавшимся, волею судьбы, в такой яме, из которой не видны никакие горизонты. Сейчас, когда я пишу эти строки, мой горизонт слева, то есть физический горизонт, - это стена, оклеенная дешевыми обоями. Обои эти представляют собой невнятный золотистый рисунок на белом фоне. На стене висит несколько фотографий, сделанных лично мною, а кроме того, большую площадь занимает картина, написанная маслом, принадлежащая моей хозяйке. У нее массивная потускневшая позолоченная рама, и, как ни странно, сама она довольно мила. Понятия не имею, кто мог ее написать. На ней изображен обычный пейзаж, бывший в моде около пятидесяти лет назад, впоследствии с такой любовью воспроизводившийся на офортах, - извилистая река, маленькая лодочка с парой влюбленных, домик среди деревьев на правом берегу, церковный шпиль на заднем плане - но изображен он очень хорошо. Я вижу перед собой работу художника, у которого не было оригинальности воображения, в отличие от великолепной техники. По какой-то необъяснимой причине картина эта меня беспокоит. Я смотрю на нее, даже когда не хочу этого делать. Будто кто-то приказывает мне делать это. Я попрошу миссис Дженнингс снять ее. Я повешу на ее место несколько фотографий из своего сундучка".
   "26 января. Я не веду дневник регулярно. И никогда этого не делал. Не вижу причин, по которым я должен это делать. Не вижу причин, по которым вообще это следует делать. В некоторые дни со мной не случается ничего интересного, достойного быть занесенным в дневник, в иные дни я чувствую себя неважно, либо просто ленюсь. За четыре дня я не написал ни строки, по причине смеси всего вышеупомянутого. Сегодня же я чувствую себя замечательно, не ленюсь, и мне есть, о чем написать. Возможно, это от минеральной воды, возможно - из-за изменений в атмосфере. Или же из-за чего-то более тонкого. Не исключено, что мой разум ухватился за нечто новое, совершил открытие, которое заставляет его воздействовать на мое слабое тело, и служит для него стимулятором. Я сознаю, что чувствую себя заметно лучше, и это вызывает у меня интерес, что в последнее время очень необычно для меня. Я испытывал безразличие ко всему, и иногда задавался вопросом: не является ли это причиной, а не следствием состояния моего здоровья. Я впал в безразличие от того, что до меня никому нет дела. Иметь препятствия довольно удобно. Борьба - всегда боль и дискомфорт. Сдаваться - скорее приятно, чем наоборот. Если никто не бьет, уколы почти незаметны. Однако, по какой-то причине, за последние несколько дней я, кажется, частично избавился от состояния покоя. В будущем это сулит мне проблемы; я в этом не сомневаюсь, но в то же время не сожалею. Началось все с картины - большой картины, написанной маслом. Вчера я заговорил о ней с миссис Дженнингс, и она, к моему удивлению, - поскольку я думал, что все легко устроится, - возразила против ее удаления. У нее имелось две причины; обе простые и вполне разумные, тем более что у меня, в конце концов, сильное желание убрать ее отсутствовало. Выяснилось, что картина ей не принадлежит. Она висела здесь, когда она снимала дом. Она сказала, что если ее снять, на ее месте обнаружится уродливое пятно, а ей очень не хочется клеить здесь обои заново. Моей комнате потребуется ремонт, и это будет хлопотно для меня же. Она также сказала, что в доме нет места, где можно было бы хранить картину, и нет другой комнаты, где ее можно было бы повесить, по причине ее большого размера. Поэтому я позволил картине остаться. В конце концов, подумал я, это не имеет большого значения. Но я все равно достал свои фотографии из сундучка и повесил вокруг большой картины. Теперь стена оказалась полностью закрыта. Я повесил их вчера днем, а ночью повторился странный опыт, - хотя я не знаю, можно ли это назвать опытом, - он повторяется каждую ночь, - но, скорее всего, это не сон, от которого просыпаешься во сне. До прошедшей ночи я сомневался, теперь - нет. В этой комнате есть что-то особенное. И мне это очень интересно. Я запишу события прошлой ночи. Что же касается предыдущих ночей, с тех пор как я поселился в этой спальне, то просто скажу, - они были совершенно такие же, в смысле, - предварительные этапы, пролог к тому, что произошло прошлой ночью.
   Здешние минеральные воды не являются в полной мере лекарством от моей болезни, временами обостряющейся и в эти моменты доставляющей мне страдания, если только я с помощью иных средств не ослабляю их. Эти средства, используемые мною, не относятся к наркотическим. Поэтому невозможно, чтобы они несли ответственность за то, о чем я собираюсь написать. Мой разум прошлой ночью, как и в предыдущие, когда я спал в этой комнате, был абсолютно ничем не замутнен. Я принимаю средство, назначенное специалистом, пациентом которого я являлся до переезда сюда, регулярно, каждые четыре часа, пока бодрствую. Поскольку я не отличаюсь хорошим сном, из этого следует, что я могу принимать лекарство ночью с такой же периодичностью, что и днем. Я к этому привык, а потому ставлю бутылочку и кладу ложку так, чтобы легко дотянуться до них, не включая газ. С тех пор, как я переселился в эту комнату, я ставлю бутылочку на комод, стоящий напротив кровати. Я ставлю ее именно туда, а не поближе, поскольку как-то раз столкнул бутылочку и пролил большую часть ее содержимого, что оказалось для меня весьма чувствительно, поскольку лекарство стоит дорого. На комоде оно в безопасности, оно всего лишь в трех-четырех шагах от кровати, поскольку комнатка совсем маленькая. Прошлой ночью я проснулся как обычно, а поскольку заснул около одиннадцати, то знал, что сейчас около трех часов. Я просыпаюсь с необыкновенной точностью, так что мне нет нужды смотреть на часы. Я спал крепко, без сновидений, и проснулся сразу, освеженный, к чему не привык. Я сразу же встал с постели и направился к комоду, на котором стояла бутылочка и лежала ложка.
   К моему величайшему удивлению, шагов, которых до сих пор было достаточно, чтобы миновать комнату, на этот раз оказалось недостаточно. Я сделал несколько шагов, но мои вытянутые руки не ощущали ничего, кроме пустоты. Я остановился, затем двинулся дальше. Я был уверен, что двигаюсь по прямой, но даже если бы это оказалось не так, я знал, - в моей крошечной комнате нельзя пройти такое расстояние, не наткнувшись на какой-нибудь предмет мебели или стену. Я неуверенно продолжал идти, подобно людям на сцене: делая то длинный, то короткий шаг. Мои руки по-прежнему были вытянуты, но я по-прежнему ничего не ощущал. Я снова остановился. Я не испытывал ни страха, ни ужаса. Только сильное удивление.
   - Кто это? - раздалось у меня в ушах. - Что это?
   В комнате было совершенно темно. Нигде не было никакого проблеска, как это обычно бывает даже в самых темных комнатах, - ни от стен, ни от картинных рам, зеркал или светлых предметов. Я находился в абсолютном мраке. Дом располагается в тихой части города. Его окружает множество деревьев, в полночь электрическое уличное освещение погасло, луна отсутствовала, небо было скрыто облаками. Я не смог различить мое единственное окно, что показалось мне странным, даже в такую темную ночь. В конце концов, я изменил план своего движения и повернулся, насколько мог судить, под прямым углом. Я подумал, что, вытянув руку, если буду продолжать двигаться, окажусь возле своего письменного стола возле окна; или, если направление моего движения противоположное, - возле двери в коридор. Я не дошел ни до того, ни до другого. Я говорю истинную правду, утверждая, что начал считать свои шаги и пересек пространство, свободное от мебели, по меньшей мере, размером футов двадцать на тридцать - то есть, комната должна была быть очень большой. Пока я шел, я осознал, что мои босые ноги касаются чего-то, рождающего ощущения, какие я не испытывал никогда прежде. Насколько я способен описать, это было так, словно я шел по чему-то эластичному, подобному воздуху или воде, но в данном случае удерживавшему мой вес. Повторяю, это было очень странное ощущение. В то же время поверхность, если будет правильным употребление этого слова, приятно холодила ноги и словно обтекала ступни. Наконец, я остановился; мое удивление сменилось ужасом. "Где я? Что со мной происходит?" Истории, которые я слышал о путешественниках, взятых с кроватей и перенесенных в странные и опасные места, истории о средневековой инквизиции замелькали в моем мозгу. Я понимал, что для человека, который лег спать в обычной спальне в очень обычном маленьком городке, такие предположения выглядят очень смешными, но человеческому разуму трудно воспринять иные объяснения, кроме доступных ему в подобной ситуации. Это казалось тогда и кажется сейчас более рациональным объяснением, чем граничащее со сверхъестественным, - как мы понимаем сверхъестественное. Наконец, я тихо произнес: "Что происходит? Где я? Кто здесь? Что вы делаете? Я ничего не понимаю. Ответьте, если здесь кто-нибудь есть". Но вокруг царила мертвая тишина. Внезапно я увидел свет под дверью. Меня услышали, - мужчина, занимавший соседнюю комнату, очень приличный человек, также поселившийся здесь с целью поправить здоровье. Он включил газ в коридоре и постучал в мою дверь. "Что случилось?" - спросил он взволнованным, дрожащим голосом. Он очень нервный человек.
   Как только под дверью показалась полоска света, я увидел, что нахожусь в своей комнате. Я видел ее совершенно отчетливо - кровать, письменный стол, комод, стул, маленькую раковину, одежду, висящую на колышках, старую картину на стене. Последняя была видна особенно четко. Река казалась настоящей, лодка как бы скользила по течению. Я был очарован этим зрелищем, когда отвечал своему взволнованному соседу.
   - Со мной все в порядке, - сказал я. - А почему вы подумали, будто что-то случилось?
   - Мне показалось, я услышал, как вы говорите, - сказал человек снаружи. - Я подумал, может быть, вы заболели.
   - Нет, нет, - поспешил успокоить его я. - Со мной все в порядке. Я попытался найти в темноте свое лекарство, вот и все. Теперь, когда вы зажгли газ, я его нашел.
   - Значит, все в порядке?
   - В полном. Простите, что побеспокоил вас. Спокойной ночи.
   - Спокойной ночи.
   Затем, через некоторое время, дверь его комнаты закрылась. Очевидно, он был недоволен. Я принял лекарство и опять лег в постель. Покидая коридор, мужчина оставил газ включенным. Какое-то время я не мог заснуть. Незадолго до того, как мне это все-таки удалось, кто-то, вероятно, миссис Дженнингс, вышла в коридор и погасила газ. Утром, когда я проснулся, все в комнате было как обычно. Интересно, повторится ли снова мой ночной опыт?"
   "27 января. Я буду делать записи в дневнике каждый день, пока это не кончится. Прошлой ночью мой странный опыт повторился, и что-то подсказывает мне, что он будет повторяться и дальше. Я лег спать довольно рано, в половине одиннадцатого. Отходя ко сну, я принял все меры предосторожности, поставив рядом с кроватью стул и положив на него спички, чтобы иметь свет и не бродить в темноте. Я принял лекарство, поэтому проснулся в половине второго. Я не уснул сразу, но, все-таки, должно быть, проспал часа три, прежде чем проснуться. Я лежал некоторое время, не зная, стоит ли мне зажечь спичку, чтобы осветить путь к комоду, где стояло лекарство. Я колебался, но не из-за страха; это было ощущение, сходное с тем, которое испытываешь при необходимости погрузиться в ледяную ванну. Мне казалось, что лучше все-таки зажечь спичку, добраться до комода, принять лекарство, после чего спокойно вернуться в кровать, чем рисковать оказаться в какой-то странной, неизвестной, то ли фантазии, то ли реальности.
   Наконец, однако, дух авантюризма, присущий мне, победил. Я поднялся. Я взял коробку безопасных спичек и начал, как предполагал, двигаться по прямой к комоду, находившемуся примерно в пяти футах от моей кровати. Как и прежде, я все шел и шел, и никак не мог добраться до него. Я продвигался вперед осторожно, с вытянутыми руками, аккуратно ставя одну ногу впереди другой, но не касался ничего, кроме зыбкой поверхности, в которую превратился пол. Внезапно я кое-что осознал. Одно из моих чувств пробудилось, причем пробудилось властно, и это было, как ни странно, мое обоняние, однако - очень странным образом. Казалось, первым запах ощутил разум. Обычный процесс, обычно, по моему мнению, происходящий так: сначала запах раздражает обонятельный нерв, который затем передает сигнал в мозг, - перевернулся. То есть, в обычном случае, как только мой нос ощутил запах розы, он посредством нерва посылает в мозг сигнал: "роза". Но на этот раз мозг первым сказал: "роза", и только потом я ощутил ее запах. Я говорю: роза, но это была не роза, не аромат какой-нибудь розы, мне известный. Это, несомненно, был запах цветка, возможно, больше всего похожий на розу. Мой разум первым понял это. "Что это за запах?" - спросил я себя. И только потом ощутил божественный аромат. Я вдохнул его, и он, казалось, проник в мой мозг, утоляя какой-то неизвестный доселе голод. Затем я сделал еще шаг, и ощутил новый аромат, похожий на лилии (за неимением ничего более похожего), затем - фиалки, а после - резеда. Не могу описать охватившее меня чувство: это было абсолютное наслаждение, чистый восторг. Я шел все дальше и дальше, и ощущал все новые ароматы. Мне казалось, что я пробираюсь сквозь цветник Рая, но по-прежнему ни к чему не прикасался руками. У меня закружилась голова. Я вдруг подумал, что мне может угрожать неведомая опасность. Я испугался. Я зажег одну из своих безопасных спичек и обнаружил себя в своей комнате, на полпути между кроватью и комодом. Приняв лекарство, я лег спать, через некоторое время уснул и не просыпался до утра".
   "28 января. Вчера вечером я не принял свою обычную долю лекарства. В связи с таинственными событиями, мне пришло в голову задаться вопросом, возможно ли, что принимаемый мною препарат имеет какое-нибудь отношение к моему странному опыту?
   Итак, я не принял лекарство. Я, как обычно, поставил бутылочку на комод, так как боялся, что если не выполню обычную последовательность действий, то не проснусь как обычно. Я положил коробку со спичками на стул рядом с кроватью. Я заснул около четверти одиннадцатого и проснулся, когда часы пробили два, - немного раньше, чем обычно. В этот раз я не колебался. Я сразу встал, взял спички и направился к комоду. Я миновал большое пространство, не столкнувшись ни с чем. Я старался ощутить те же замечательные ароматы, что и прошлой ночью, но они не появлялись. Вместо этого, я вдруг осознал, что пробую кусочек какой-то неизвестной мне сладости, и, как в случае с запахом, процесс происходил в обратном порядке, то есть, сперва я "попробовал" эту сладость в своем сознании. И только потом она оказалась у меня на языке. Я невольно вспомнил "слаще меда и сот" Священного Писания. Я подумал о ветхозаветной манне. Мной овладело невыразимое словами ощущение утоленного голода. Я шагнул дальше, и ощутил новый вкус. Так продолжалось с каждым шагом. Сладость никогда не была приторной, но каждый раз необыкновенно приятной. Она была одновременно как бы телесной и духовной. Я сказал себе: "Я прожил жизнь, и не знал, что все время голодал". Я чувствовал, как эта небесная пища воздействует на мой мозг, словно некий стимулятор. А потом опыт предыдущей ночи повторился. У меня закружилась голова, меня охватил непонятный страх. Я зажег спичку и оказался в спальне. Вернулся в постель и вскоре уснул. Я не принимал лекарства. Я полон решимости не делать этого впредь. Я чувствую себя намного лучше".
   "29 января. Вчера вечером я лег спать как обычно, положив спички на стул; заснул около одиннадцати и проснулся в половине второго. Я слышал, как пробили часы; каждую ночь я просыпаюсь раньше и раньше. Я не принимал свое лекарство, хотя положил его на комод. Я снова взял спичечный коробок и начал пересекать комнату, и, подобно предыдущим ночам, оказался в странном пространстве, но в эту ночь мой опыт, как и следовало ожидать, оказался другим. Прошлой ночью я не ощущал ни запаха, ни вкуса, зато, О Господи, - я слышал! Первый звук, который я воспринял, был похож на приближающееся и удаляющееся журчание воды, он, казалось, исходил от стены за моей кроватью, из того места, где висела старая картина. Ничто в природе, кроме реки, не способно производить подобного звука. Я не мог ошибиться. Откуда-то издалека доносился плеск набегавших и отступавших волн. А затем, поверх журчания реки, я услышал незнакомую песню на неизвестном языке, но, тем не менее, понял ее; я понял ее своим разумом, не понимая значения слов. Песня имела отношение ко мне, к моему неизвестному будущему, которому не имелось никаких аналогов в прошлом; экстаз от пророчества, обещающего мне блаженство, наполнил мое сознание. Песня не прекращалась; по мере моего продвижения вперед я ощущал новые звуки. Это был звон колоколов, возможно, изготовленных из хрусталя и указывавших путь к небесным вратам. Это была музыка, исполняемая на странных инструментах, великая гармония, пронизанная безграничной любовью, и она снова наполнила меня уверенностью в будущем блаженстве.
   Наконец, я оказался в центре огромного оркестра, тем не менее, увеличивавшегося в размерах с каждым шагом, и я, наконец, почувствовал, что плавно поднимаюсь и опускаюсь на волнах звука, как если бы это были морские волны. Затем - уже знакомые ужас и безудержное желание вернуться в привычную обстановку. Я зажег спичку и оказался в спальне. Не понимаю, как я могу засыпать после таких чудес, но я уснул. И спал, без снов, до самого рассвета".
   "30 января. Вчера я кое-что услышал относительно своей спальни, и это странным образом повлияло на меня. Я так и не могу определить, испугало ли это меня, наполнило ли ужасом сверхъестественного, или же еще больше раззадорило дух авантюризма и стремления к новым открытиям. Я сидел на веранде и попивал минеральную воду, когда кто-то назвал мое имя. "Мистер Уиткрофт?" - произнес голос вежливо, вопросительно, и даже как будто извиняясь (sic!), словно оставляя возможность ошибки в моей личности. Я обернулся и увидел джентльмена, которого сразу узнал. Я редко забываю имена и лица. Это был мистер Эддисон, с которым я встречался три года назад в небольшом летнем отеле в горах. Он относился к тем случайным знакомым, которые не выделяются ничем особым. Если знакомство не продолжится, вы об этом не сожалеете; если продолжится - воспринимаете это спокойно. Я не стремился к продолжению знакомства. Но сейчас, в моем состоянии, был в какой-то степени благодарен судьбе за те воспоминания, которые вернулись ко мне с его появлением. Я, в какой-то степени, был даже рад видеть этого человека. Он присел рядом со мной. Выпил стакан минеральной воды. Его здоровье, не такое плохое, как мое, все же оставляло желать лучшего.
   Эддисон часто бывал в этом городе прежде. На самом деле, он даже жил здесь некоторое время. Три года он лечился, ежедневно принимая минеральные ванны. Поэтому он знает о городе все, что о нем можно узнать; к тому же, город вовсе небольшой. Он спросил меня, где я остановился, а когда я назвал ему улицу, с взволнованным видом спросил номер дома. Когда я назвал ему номер дома - двести сорок - он вздрогнул, внимательно посмотрел на меня и, ничего больше не сказав, принялся молча потягивать свою воду. Было совершенно очевидно, что ему что-то известно о моем нынешнем месте жительства, поэтому я счел нужным спросить.
   - Вам что-то известно о номере двести сорок на Плезант-стрит? - спросил я.
   - Ничего особенного, - уклончиво ответил он, попивая воду.
   Через некоторое время, однако, пытаясь придать своему голосу непринужденный тон, он осведомился, какую комнату я занимаю.
   - Однажды я сам несколько недель прожил в номере двести сорок на Плезант-стрит, - объяснил он. - Этот дом, насколько я понимаю, так и остался пансионом.
   - Он пустовал в течение многих лет, прежде чем его арендовал нынешний арендатор, - сказал я. После чего ответил на его вопрос: - Я занимаю спальню в отгороженном конце коридора. Она небольшая, но вполне комфортная.
   Мистер Эддисон был очевидно потрясен моим ответом; я продолжал расспрашивать его о причине и, наконец, он уступил и рассказал мне то, что знал. Он колебался не только потому, что я мог счесть его суеверным, но и потому, что не хотел, чтобы я воспринял его слова за нечто большее, чем просто рассказ.
   - Хорошо, мистер Уиткрофт, я вам расскажу, - сказал он. - Все, что мне известно. Последний раз, когда я слышал о номере двести сорок на Плезант-стрит, поговаривали, что никто не хочет арендовать его по причине случившихся там событий, хотя ничего не было доказано. А случились там два исчезновения, в обоих случаях - жильца из спальни в холле, которую сейчас занимаете вы. Первой исчезла очень красивая девушка, приехавшая сюда поправить здоровье, пошатнувшееся в результате глубокой меланхолии, вызванной любовным разочарованием. Она занимала спальню в конце коридора в номере двести сорок около двух недель; но однажды утром исчезла, словно растворилась в воздухе. У нее было мало родственников и еще меньше друзей; было проведено тщательное расследование, произведено два или три ареста, но это ни к чему не привело. Насколько мне известно, ее так и не нашли. Это случилось до того, как я здесь поселился, а второе - при мне. Исчез прекрасный молодой человек, учившийся в колледже. Он простудился, переутомление усугубило болезнь, и он приехал сюда на месяц, подлечиться и восстановить силы. Он также снимал эту комнату в течение около двух недель, а однажды утром его в ней не оказалось. Это вызвало большой переполох. Он, похоже, намекал на то, что с этой комнатой что-то не так, но полиция, разумеется, не придала этим его словам никакого значения. Они производили аресты направо и налево, но ничего не добились, и арестованных через некоторое время выпустили, хотя они, возможно, остаются под подозрением до сегодняшнего дня. Дом был заколочен. Шесть лет назад в нем никто не стал бы жить, тем более - в той самой спальне; но сейчас, полагаю, пришли новые люди, а старая история забылась. Осмелюсь предположить, ваша домовладелица вряд ли одобрит то, что я вспомнил о ней.
   Я заверил его, что этот рассказ ничего для меня не меняет. Он пристально взглянул на меня и спросил прямо, не столкнулся ли я в этой комнате с чем-нибудь необычным. Я ответил, стараясь не соврать и избежать дальнейших вопросов, что не видел в ней ничего необычного, но, возможно, это может произойти. Я чувствую, что в свое время это произойдет. Прошлой ночью я не видел, не слышал, не обонял, не чувствовал вкуса, но осязал. Вечером, начав свой обычный маршрут, я не сделал и шагу, как сразу прикоснулся Бог знает к чему. Моим первым ощущением было разочарование. "Это комод, наконец-то я добрался до него", - подумал я. Но вскоре обнаружил, что это вовсе не старинный комод, а какая-то резьба; насколько я мог ощутить прикосновением пальцев, - что-то с крыльями. Это был изгиб длинных острых крыльев, на который накладывался арабеск цветов и листьев. Не знаю, к чему я прикасался. Не знаю, что это была за вещь. Возможно, это был сундук. Может показаться, что я преувеличиваю, когда говорю, будто этот таинственный предмет не имел ни одной из форм, с которыми прежде доводилось сталкиваться. Не знаю, из какого материала он был сделан. Он был гладкий, словно слоновая кость, и в то же время не был слоновой костью; от него исходило тепло, как если бы его длительное время нагревало солнце. Я продолжил идти, и столкнулся с предметами, которые показались мне предметами мебели, странной формы, и я не мог догадаться об их использовании. Наконец, я подошел к тому, что было, очевидно, большим распахнутым окном. Я отчетливо ощутил мягкий, теплый ветер, хрустально чистый, дующий мне в лицо. Я смотрел перед собой, но ничего не видел. Я всего лишь чувствовал ветер, обдувающий мое лицо.
   Вдруг, совершенно неожиданно, мои вытянутые руки коснулись живых существ, похожих на мужчин и женщин, вполне осязаемых, в осязаемых одеяниях. Я чувствовал мягкую шелковистую текстуру их одежд; она окружала меня и, казалось, я наполовину запутался в ней, точно в паутине. Я находился в толпе этих людей, кем бы они ни были, и где бы ни были, но, как ни странно, не видел никого из них. Мне казалось, я чувствую их руки, обнимающие меня, их одежды, обвивающие меня; меня куда-то влекло, и снова ужас овладел мною. Я зажег спичку и оказался в спальне. Интересно, не лучше ли мне по ночам держать газ включенным? Возможно ли, что все зашло слишком далеко? Что стало с теми девушкой и молодым человеком, которые арендовали эту комнату до меня? Не лучше ли мне остановиться в своем приключении?"
   "31 января. Прошлой ночью я видел - видел то, что едва ли способен описать. Нечто, по праву скрытое природой, было приоткрыто мне, но мне не следует раскрывать ее тайны. Окна и двери открываются не в вестибюль, а в пространство вне дома. Там есть река; и нечто странное, связанное с картиной. По этой реке можно плавать. Я не слышал плеска воды, сегодня ночью я мог только видеть. Мне показалось, что я узнал некоторых людей, о которых узнал накануне вечером, и это выглядело для меня странным. Девушка, пропавшая когда-то из спальни, в самом деле, необыкновенно красива. Как и вообще все, что я видел и понимал при помощи одного только зрения. Интересно, что случилось бы, если бы мне были доступны все мои чувства? Интересно, не лучше ли мне все-таки держать газ включенным? Интересно..."
   На этом дневник, найденный в спальне мистера Уиткрофта, заканчивается. На следующее утро после даты, обозначенной в его дневнике, он исчез. Его друг, мистер Эддисон, пришел сюда, был произведен обыск. Была снесена стена за картиной, и найдено нечто странное для дома, использующегося как пансионат, где, как вы понимаете, ни одна комната не должна пустовать. Была найдена еще одна комната, длинная и узкая, длиной почти со спальню, а шириной чуть больше шкафа. Там не было ни окон, ни дверей; все, что там нашли - это лист бумаги, покрытый цифрами, словно кто-то что-то подсчитывал.
   Об этих цифрах много говорили, предполагали, что это доказательство существования пятого измерения, но потом отказались от этого предположения. Затем было выдвинуто предположение, что кто-то убил бедного мистера Уиткрофта и спрятал его тело; был арестован мистер Эддисон, но никаких улик против него не нашлось. Было доказано, что он всю ночь провел в лечебнице, и его отпустили. Никто не знает, что случилось с мистером Уиткрофтом; вспомнили старую историю и теперь поговаривают еще о двух исчезнувших в этой комнате в то время, когда я еще не арендовала этот дом.
   Пришел агент по недвижимости; он обещал привести найденную комнату в порядок, заново все оклеить и покрасить. Он забрал картину; люди намекали, что в ней есть что-то странное, но что именно - я не знаю. Она выглядела вполне невинно, но я думаю, он все равно сжег ее. Он сказал, что устроит все дела с владельцем, - весьма странным человеком, - и арендная плата, возможно, будет снижена. Но я ответила, что не останусь даже в том случае, если с меня не будут брать ничего вообще. Сама я не боялась ничего, и не стала бы селить в спальне никого, предварительно не уведомив о том, что там случилось; но мои жильцы уходили один за одним, и я знала, что ничего поделать с этим не смогу. Я сказала ему, что лучше бы у меня был обычный призрак, чем комната, из которой уходят в никуда и не возвращаются. Я переехала и, как уже говорила, мне еще предстоит выяснить, последует ли моя неудача за мной в новый дом или нет. Но, по крайней мере, в нем нет спальни в конце коридора.

ЮГО-ЗАПАДНАЯ КОМНАТА

   - Сегодня приезжает учительница из Эктона, - сказала старшая мисс Джилл, София.
   - Да, - согласилась младшая мисс Джилл, Аманда.
   - Я решила отвести ей юго-западную комнату, - сказала София.
   Аманда взглянула на сестру со смешанным выражением ужаса и сомнения.
   - Но ведь ты же не думаешь, что она... - нерешительно начала она.
   - Что - она? - резко спросила София. Ее голос был тверже, чем у сестры. Вообще, несмотря на то, что обе они были среднего роста и полноваты, София выглядела подтянутой там, где ее сестра казалась размякшей. Аманда была одета в мешковатое старое муслиновое платье (день стоял жаркий), в то время как София - плотно закутана в накрахмаленный батист.
   - Не знаю, но мне кажется, она станет возражать против того, чтобы жить в комнате, в которой совсем недавно умерла тетя Харриет, - запинаясь, проговорила Аманда.
   - Фи! - сказала София. - Глупости! Если ты собираешься отыскать в этом доме комнату, в которой никто не умер, тебя ожидает нелегкая работенка. У дедушки Экли было семеро детей; четверо из них умерли здесь, насколько мне известно, помимо дедушки и бабушки. Я думаю, что прабабушка Экли, мать дедушки, умерла здесь; и прадед Экли, и дедушкина незамужняя сестра, тетушка Фанни Экли. Не думаю, что в этом доме есть комната или кровать, в которой или на которой никто не умирал.
   - Наверное, ты права, и все это глупости. Возможно, там ей будет лучше, чем в других комнатах, - согласилась Аманда.
   - Я в этом уверена. Северо-восточная комната маленькая и душная, а учительница - полная, и, вероятно, ей будет в ней жарко; а ведь она скопила денег и может провести здесь лето, а потом, возможно, приедет сюда еще, если ей здесь понравится, - сказала София. - А сейчас, я думаю, тебе лучше пойти туда и посмотреть, не осела ли где пыль с того времени, как там убирались в последний раз. Открыть окна и хорошенько проветрить, пока я присматриваю за пирогом.
   Аманда отправилась в юго-западную комнату, а ее сестра, не торопясь, спустилась по задней лестнице на кухню.
   - Мне кажется, тебе лучше разостлать кровать, пока ты будешь проветривать и вытирать пыль, а потом снова ее застелить, - крикнула она.
   - Хорошо, сестра, - отозвалась Аманда, содрогнувшись.
   Никто и предположить бы не смог, до какой степени эта пожилая женщина с безудержным детским воображением, боится войти в юго-западную комнату; она даже не смогла бы объяснить, чего именно она боится. Она спокойно входила и убиралась в комнатах, в которых когда-то жили ныне умершие люди. Комната, в которой они жили с сестрой до переезда сюда, принадлежала ее покойной матери. И она никогда не вспоминала об этом, иначе как с чувством благоговейного трепета. И никогда не испытывала страха. Но сейчас все было по-другому. Она вошла, и у нее тут же застучало в висках. Руки похолодели. Комната была очень большой. Четыре окна - два на юге и два на западе - были закрыты и задернуты занавесками. В комнате царил полумрак. Смутно вырисовывалась мебель. Слабо светилась позолоченная рама старой гравюры на стене. Белое покрывало на кровати казалось чистым листом бумаги.
   Аманда пересекла комнату, напрягая худенькую спину и плечи, отдернула штору и открыла одно из западных окон. Стала видна комната, уставленная старой, изношенной, но не потерявшей от этого своей ценности мебелью. Кровать представляла собой выпирающее углами красное дерево, обтянутое ситцем, рисунок которого напоминал рисунок на хвосте павлина. Этим же ситцем было обтянуто большое кресло, в котором любил проводить время последний обитатель комнаты. Дверь шкафа была приоткрыта. Аманда отметила это с удивлением. С вешалки в шкафу свисало что-то пурпурное. Аманда подошла и сняла это. Интересно, как получилось, что сестра оставила это здесь? Старое платье, принадлежавшее тете. Она испуганно заглянула в темноту шкафа. Из него тянуло запахом любистока. Тетя Харриет имела привычку жевать любисток и постоянно носила его в карманах. Скорее всего, в кармане старого пурпурного платья, брошенного Амандой на кресло, сохранился пряный корешок.
   Аманда вздрогнула, почувствовав этот запах, словно ощутив присутствие в комнате тети. Запах, в некотором смысле, является неотъемлемой частью человека. Он может пережить плоть, которую сопровождает, подобно тени, и, кажется, впитывает в себя частичку того, кому он принадлежал. Убираясь в этой комнате, Аманда всегда ощущала запах любистока. Она аккуратно протерла красное дерево, после того как разобрала кровать, как велела ей сестра. Повесила свежие полотенца на умывальнике и комоде, снова застелила постель. После чего решила взять пурпурное платье, отнести его на чердак и положить в сундук, где лежали остальные вещи покойной, НО ПУРПУРНОГО ПЛАТЬЯ НА КРЕСЛЕ НЕ ОКАЗАЛОСЬ.
   Аманда Джилл никогда и ни в чем не была уверена полностью, даже в отношении своих поступков. Она сразу же подумала, что ошиблась, и что на самом деле она просто не доставала его из шкафа. Взглянув на дверцу, она увидела, что та открыта, хотя ей казалось, - она закрывала ее, - но не была в этом уверена. Она подошла к шкафу и заглянула внутрь. ПУРПУРНОГО ПЛАТЬЯ ТАМ НЕ БЫЛО.
   Аманда отошла от шкафа и снова взглянула на кресло. Пурпурного платья на нем не было! В страхе, она обежала взглядом комнату. Дрожа, опустилась на колени и заглянула под кровать, открыла ящики комода, снова заглянула в шкаф. Потом встала посреди комнаты и заломила руки.
   - Что бы это могло значить? - удивленным шепотом произнесла она.
   Пурпурное платье, которое она видела, принадлежало покойной тете Харриет.
   Есть предел тому неверию самому себе у любого человека, за которым оно прекращается. Аманда Джилл достигла его. Она знала, что видела пурпурное платье в шкафу; она знала, что достала его и положила на кресло. Она также знала, что не выносила его из комнаты. Она испытывала странное чувство. Словно все законы мира вдруг перевернулись с ног на голову. В мире, в котором она жила, одежда оставалась там, куда ее положили, если только ее не брала чья-нибудь, осязаемо человеческая, рука.
   Затем ей пришло в голову, что, возможно, ее сестра София вошла в комнату незамеченной, и взяла платье, пока она стояла к нему спиной. И сразу почувствовала облегчение. Кровь, казалось, возобновила свой бег по венам, нервное напряжение спало.
   - Какая же я глупая, ­- сказала она вслух.
   И она поспешила вниз, на кухню, где София готовила пирог, помешивая точными круговыми движениями деревянной ложки кремово-желтую массу. Когда Аманда вошла, та подняла глаза.
   - Уже закончила? - спросила она.
   - Да, - ответила Аманда и заколебалась. Внезапно ее охватил ужас. Казалось маловероятным, чтобы София оставила эту пирожную массу хоть на мгновение, чтобы пойти в комнату тети Харриет и взять ее пурпурное платье.
   - Замечательно, - сказала София. - Если ты это сделала, мне хотелось бы, чтобы ты занялась фасолью. Если ты не займешься ею сейчас, мы не сможем сварить ее на ужин.
   Аманда подошла к сковородке с фасолью, стоявшей на столе, и посмотрела на сестру.
   - Ты не заходила в комнату тети Харриет, пока я была там? - тихо спросила она.
   Задавая этот вопрос, она знала, каким будет ответ.
   - Поднималась ли я в комнату тети Харриет? Конечно, нет. Я не могла оставить пирог, иначе бы он попросту подгорел. Ты это прекрасно знаешь. А почему ты спрашиваешь? Что-то случилось?
   - Нет, ничего, - ответила Аманда.
   Она вдруг поняла, что не может рассказать сестре о случившемся, поскольку еще до того, как она осознала весь абсурд происшедшего, ее вера в ясность собственного разума поколебалась.
   - Аманда Джилл, ты что, сошла с ума?
   Она решила ничего не говорить Софии. Она опустилась на стул и принялась нервно чистить фасоль. София с любопытством наблюдала за ней.
   - Аманда Джилл, что с тобой? - спросила она.
   - Ничего, - ответила Аманда. И низко склонила голову к зеленым стручкам.
   - Ну, конечно - ничего! Ты бледна, как полотно, а руки так дрожат, что в них едва держится фасоль. Я думала, у тебя больше здравого смысла, Аманда Джилл.
   - Не понимаю, о чем ты, София.
   - Ты все прекрасно понимаешь, не притворяйся. Почему ты спросила меня, поднималась ли я в комнату тети, и почему ведешь себя так странно?
   Аманда замешкалась. Ее учили говорить правду. Но она солгала.
   - Я хотела спросить, заметила ли ты, что вода просочилась и попала в комнату во время последнего дождя, - сказала она.
   - И это заставило тебя так побледнеть?
   - Не знаю. Возможно, на меня так подействовала жара.
   - Не думаю, чтобы в комнате тети было очень жарко, хоть она и была долго заперта, - сказала София.
   Она явно не была удовлетворена объяснениями сестры, но тут в дверях появился бакалейщик, и разговор прервался.
   В течение следующего часа обе сестры были чрезвычайно заняты. Слуг они не держали. Когда, после смерти тети, они вступили во владение этим прекрасным старым домом, наследство оказалось сомнительным. У них не имелось денег, чтобы заплатить за ремонт, налоги и страховку, кроме тех тысячи двухсот долларов, которые они выручили от продажи маленького домика, в котором родились и прожили всю жизнь. Много лет назад семья Экли разделилась. Одна из дочерей вышла замуж против воли матери и была лишена наследства. Она вышла замуж за бедняка по фамилии Джилл, и разделила с ним его скромное имущество, - маленький домик; она жила в нем, с его сестрой и матерью, родила трех дочерей, а потом скончалась, измученная и утомленная заботами.
   Мать и старшая сестра занимали по отношению к ней жесткую позицию до самой ее смерти. Ни одна из них не обмолвилась с ней ни словом с той поры, как она покинула их дом накануне свадьбы. Таково было их воспитание.
   Три дочери лишенной наследства сестры вели тихую и умеренную жизнь. Джейн, средняя сестра, вышла замуж, и умерла менее чем через год. Аманда и София забрали к себе ее дочь, когда ее отец женился вторично. София много лет преподавала в начальной школе и скопила достаточно денег, чтобы купить маленький домик, в котором они и жили. Аманда вязала крючком кружева и вышивала фланель, делала подушечки для иголок и зарабатывала достаточно денег, чтобы их хватало на одежду им и ребенку, маленькой Флоре Скотт.
   Их отец, Уильям Джилл, умер, когда им не было тридцати, а теперь, когда они достигли зрелого возраста, умерла их тетя, с которой они не общались, хотя часто видели; тетя жила в одиночестве в старом особняке Экли и дожила до восьмидесяти. Завещания она не составила, и они оказались единственными наследницами, за исключением Флоры Скотт, дочери покойной сестры.
   Узнав о наследстве, София и Аманда сразу же подумали о Флоре.
   - Это замечательно, ей будет, на что жить, когда нас не станет, - сказала София.
   Она тут же решила, что нужно сделать. Им следовало перебраться в старый дом Экли и взять жильцов, чтобы оплачивать его содержание. Она сразу же отвергла идею его продать. Она гордилась семьей. Она всегда держала голову высоко поднятой, когда проходила мимо этого прекрасного старого особняка, "родового поместья", куда ей запрещено было показываться. И ее нисколько не огорчило, когда адвокат сообщил ей, что Харриет Экли истратила все семейные деньги до единого цента.
   - Я понимаю, что нам придется работать, - сказала она, - но мы с сестрой решили сохранить этот дом за собой.
   Обсуждение на этом закончилось. София и Аманда Джилл жили в старом доме Экли уже две недели, и у них было трое постояльцев: пожилая вдова, имевшая приличный доход, молодой священник-конгрегационист, и одинокая женщина средних лет, заведующая городской библиотекой. Мисс Луиза Старк, учительница из Эктона, должна была приехать на лето, и, таким образом, жильцов становилось четверо.
   София считала, что они вполне обеспечены. Она и ее сестра довольствовались малым, и даже племянница, хотя и была молодой девушкой, тратила немного, поскольку ее гардеробом в течение многих лет служил гардероб покойной матери. В мансарде Экли-хауса имелся достаточный, на многие годы, запас черных шелков, атласа и прочих тканей.
   Флора была девушкой очень нежной, с большими, серьезными, синими глазами, редко улыбающаяся, с алыми губами и прямыми светлыми волосами. Она была молода и казалась хрупкой, - ей должно было исполниться шестнадцать.
   Вскоре она вернулась из лавки бакалейщика с чаем и сахаром. С серьезным видом прошла на кухню и положила на стол, за которым сидела тетя Аманда, перебиравшая фасоль. На Флоре была надета старомодная шляпка в форме тюрбана, из черной соломки, принадлежавшая покойной тетушке; она сидела высоко, подобно короне, открывая лоб. На ней было надето старое платье в пурпурно-белую клетку, слишком длинное и слишком большое, облегавшее, однако, грудь, подобно жакету.
   - Тебе лучше снять шляпку, Флора, - сказала София. Внезапно она повернулась к Аманде. - Ты наполнила водой кувшин в комнате учительницы? - строго спросила она. София была совершенно уверена в том, что сестра этого не сделала.
   Аманда вздрогнула и виновато покраснела.
   - Кажется, нет, - пробормотала она.
   - Я так и думала, - насмешливо заметила ее сестра.
   - Флора, поднимись в комнату своей двоюродной бабушки Харриет, возьми кувшин и наполни его водой. Будь очень осторожна, не разбей кувшин и не пролей воду.
   - В ТОЙ комнате? - спросила Флора. Она говорила очень тихо, выражение ее лица немного изменилось.
   - Да, в той комнате, - резко ответила тетя София. - Иди.
   Флора вышла, ее легкие шаги раздались на лестнице. Вскоре она вернулась с бело-голубым кувшином и осторожно наполнила его водой в кухонной раковине.
   - Будь осторожна, и не пролей, - сказала София, когда та выходила из кухни.
   Аманда робко и с любопытством смотрела ей вслед, гадая, видела ли девушка пурпурное платье.
   Затем поднялась, поскольку возле дома остановился дилижанс.
   - Аманда, ты одета лучше меня, пойди и встреть ее, - сказала София. - Я сейчас переложу пирог на сковородку, поставлю в духовку и приду. Проводи ее прямо в ее комнату.
   Аманда поспешно сняла фартук и вышла. София захлопотала с пирогом. Она ставила его в духовку, когда дверь открылась, и вошла Флора, с голубым кувшином.
   - Зачем ты опять принесла этот кувшин? - спросила София.
   - Ей нужна вода, и тетя Аманда послала меня, - ответила Флора.
   На ее хорошеньком бледном личике застыло недоуменное выражение.
   - О, Господи, неужели она так быстро израсходовала весь этот огромный кувшин воды?
   - В нем не было воды, - ответила Флора.
   На ее высоком детском лбу появились морщины, когда она смотрела на тетю.
   - В нем не было воды?
   - Нет.
   - Но ведь я сама видела, как десять минут назад ты наполняла здесь кувшин водой?
   - Да.
   - И что ты с ней сделала?
   - Ничего.
   - Ты отнесла кувшин с водой в ту комнату и поставила его на умывальник?
   - Да.
   - Ты его не пролила?
   - Нет.
   - Послушай, Флора Скотт, я хочу знать правду! Ты наполнила кувшин водой и отнесла его наверх, а когда туда пришла она, кувшин был пуст?
   - Да.
   - Позволь мне осмотреть кувшин. - София взяла его и осмотрела. Он был не только совершенно сух, но даже казался немного пыльным. Она с суровым видом повернулась к девушке. - Это доказывает, - сказала она, - что ты не наполняла его. Ты позволила воде течь сбоку, потому что не хотела нести ее наверх. Мне стыдно за тебя. Само по себе плохо быть настолько ленивой, но если дело дошло до того, чтобы сказать неправду...
   Лицо девушки приняло обиженное выражение, а синие глаза наполнились слезами.
   - Я наполнила кувшин. Честное слово, - пробормотала она. - Я наполнила его, тетя София. Спросите тетю Аманду.
   - Я никого не буду спрашивать. Кувшин - достаточное доказательство. Вода не может исчезнуть и оставить кувшин пыльным внутри, если он был наполнен всего лишь десять минут назад. А теперь, быстро наполни кувшин и отнеси его наверх, а если прольешь хоть каплю, то одними разговорами дело не закончится.
   Флора наполнила кувшин, у нее по щекам текли слезы. Она вышла, стараясь двигаться осторожно. София последовала за ней.
   - Перестань плакать, - резко произнесла она. - Тебе должно быть стыдно. Что может подумать мисс Луиза Старк? Во-первых, в ее кувшине нет воды. И, потом, ты возвращаешься к ней заплаканной, словно не хочешь обслуживать ее.
   Несмотря ни на что, голос Софии звучал успокаивающе. Она очень любила девушку. Она последовала за ней вверх по лестнице в комнату, где мисс Луиза Старк ждала, когда сможет смыть с себя дорожную грязь. Она сняла шляпку и аккуратно положила на кровать расшитую бисером накидку. Она сказала Аманде, едва не терявшей сознание при одной мысли об исчезнувшей в кувшине воде, что слишком тепло, а она плохо себя чувствует, когда погода стоит излишне теплая.
   Луиза Старк была полной и крепкой, гораздо крупнее сестер Джилл. Она была женщиной властной, привыкшей к этому за годы учительства. Она была исполнена достоинства, и даже ее лицо, влажное и красное от жары, сохранило это выражение.
   Она стояла посреди комнаты с таким видом, будто возвышалась на пьедестале, и обернулась, когда вошли София и Флора с кувшином.
   - Это моя сестра София, - дрожащим голосом сказала Аманда.
   София подошла, пожала руку мисс Луизе Старк, поприветствовала ее и выразила надежду, что ей понравится ее комната. Потом пошла к шкафу.
   - В этой комнате имеется хороший, просторный шкаф, - лучший шкаф во всем доме. Вы можете взять ваши вещи и... - начала она и замолчала.
   Дверь шкафа была приоткрыта, и она вдруг увидела пурпурное платье, покачивавшееся, точно от ветра.
   - Здесь что-то осталось, - сказала София укоризненным тоном. - Мне казалось, что отсюда все унесли.
   Она стремительным движением потянула платье, и в этот момент Аманда бросилась к двери и исчезла.
   - Боюсь, ваша сестра нездорова, - сказала учительница из Эктона. - Она была очень бледна, когда вы достали платье. Я обратила на это внимание. Не лучше ли вам пойти и посмотреть, что с ней? Она может упасть в обморок.
   - Она не подвержена обморокам, - ответила София, но последовала за Амандой.
   Она нашла сестру в комнате, которую они занимали, лежащей на кровати, очень бледной, задыхающейся, и наклонилась к ней.
   - Аманда, в чем дело, ты плохо себя чувствуешь?- спросила она.
   - Я чувствую легкую слабость.
   София достала пузырек с камфарой и принялась растирать сестре лоб.
   - Тебе лучше? - спросила она.
   Аманда кивнула.
   - Наверное, это из-за яблочного пирога, который ты съела сегодня днем, - сказала София. - Интересно, как следует поступить с платьем тети Харриет? Если тебе уже лучше, я схожу и отнесу его на чердак. А потом снова вернусь к тебе. Лежи спокойно, не вставай. Флора может принести тебе чашку чая. На твоем месте, я бы не стала ужинать.
   Голос Софии, когда она выходила из комнаты, был полон нежной заботы. Вскоре она вернулась; вид у нее был одновременно сердитый и встревоженный. Однако на лице ее не присутствовало ни малейших признаков страха.
   - Я хочу знать, - сказала она, быстро оглядываясь по сторонам, - не приносила ли я сюда пурпурное платье?
   - Я не видела, чтобы ты это сделала, - ответила Аманда.
   - Оно должно быть где-то здесь. Его нет в шкафу, и нигде в комнате. Ты, случайно, не лежишь на нем?
   - Я легла прежде, чем ты пришла, - отозвалась Аманда.
   - Да, верно. Что ж, пойду, взгляну еще раз.
   Вскоре Аманда услышала, как сестра поднимается по лестнице на чердак. Вскоре та вернулась, со странным, вызывающим, выражением на лице.
   - Я отнесла его на чердак и положила в сундук, - сказала она. - И совершенно об этом забыла. Полагаю, это вылетело у меня из головы из-за твоего недомогания. Оно, аккуратно сложенное, лежит там, куда я его положила.
   Губы Софии были плотно сжаты, в глазах, устремленных на испуганное, взволнованное лицо сестры, читался вызов.
   - Да, конечно, - пробормотала Аманда.
   - Я должна немедленно спуститься и позаботиться о пироге, - сказала София, выходя из комнаты. - Если тебе станет нехорошо, постучи по полу зонтиком.
   Аманда посмотрела ей вслед. Она знала, что сестра не клала фиолетовое платье покойной тети Харриет в сундук на чердаке.
   Тем временем, мисс Луиза Старк обустраивалась в юго-западной комнате. Распаковав чемодан, она аккуратно повесила платья в шкаф. Заполнила ящики комода так же аккуратно сложенным бельем и кое-какими предметами из одежды. Она была очень аккуратной женщиной. Она надела черное шелковое платье, расшитое пурпурными цветами. Она зачесала свои светлые волосы гладкими прядками назад, убрав их с широкого лба. Она повесила на шею ленту с брошью, хотя и несколько старомодной, - жемчужный виноград на листьях черного оникса, окаймленных золотой филигранью. Она купила ее несколько лет назад, потратив значительную часть жалования, полученного за весенний семестр.
   Разглядывая свое отражение в маленьком зеркальце, висевшем над старомодным бюро из красного дерева, она вдруг наклонилась и внимательно взглянула на брошь. Ей показалось, что с ней что-то не так. Она не ошиблась. Вместо знакомой кисти жемчужного винограда на черном ониксе, она увидела переплетенные светлые и темные волосы, в обрамлении витого золота. Она ощутила страх, хотя и не могла сказать, почему. Она сняла брошь; это была та самая, привычная брошь, жемчуг винограда и оникс. "Какая чепуха", - подумала она. Она снова приколола брошь на ленту у горла, снова взглянула в зеркало, и снова увидела переплетение светлых и черных волос в обрамлении витого золота.
   Луиза Старк видела отражение своего лица над брошью, - на нем ясно читались ужас и смятение, прежде ей незнакомые. Она сразу же задалась вопросом, все ли в порядке с ее рассудком. Она припомнила, что тетя ее матери была сумасшедшей. Ее охватила ярость на саму себя. Она смотрела на брошь в зеркале одновременно испуганно и зло. Потом сняла ее; нет, это была ее обычная, прежняя брошь. Наконец, она снова воткнула золотую булавку в кружево, застегнула ее и, вызывающе повернувшись спиной к зеркалу, спустилась к ужину.
   За столом она встретилась с другими постояльцами ­- пожилой вдовой, молодым священником и библиотекаршей средних лет. На пожилую вдову она взглянула сдержанно, на священника - с уважением, на библиотекаршу - с подозрением. Последняя была одета в очень модное платье, а волосы ее были уложены по-девичьи, и учительница строго осудила ее за это.
   Библиотекарша обратилась к ней с вопросом, какую комнату она заняла, и спросила затем во второй раз, несмотря на явное нежелание учительницы отвечать. После чего, воспользовавшись тем, что сидела с ней рядом, фамильярно толкнула ее в обтянутый шелком бок.
   - Какую комнату вы заняли, мисс Старк? - спросила она.
   - Я не знаю, как ее назвать, - сухо ответила мисс Старк.
   - Это большая юго-западная комната?
   - Возможно, она действительно обращена на юго-запад.
   Библиотекарша, которую звали Элиза Липпинкотт, резко повернулась к мисс Аманде Джилл, чье нежное лицо покрывал странный румянец, смешанный с бледностью.
   - А в какой комнате умерла ваша тетя, мисс Аманда? ­ - резко спросила она.
   Аманда бросила испуганный взгляд на сестру, подававшую священнику вторую порцию пудинга.
   - В этой, - слабым голосом ответила она.
   - Так я и думала, - с некоторым торжеством произнесла библиотекарша. - Я вычислила, что это должна быть та самая комната, в которой она умерла, потому что это лучшая комната в доме, и вы никого в нее не селили. Почему-то, комната, в которой кто-то недавно умер, обычно находит своего жильца последней. Полагаю, вы не суеверны, и ничего не имеете против того, чтобы жить в комнате, в которой кто-то умер несколько недель назад? - спросила она Луизу Старк, пристально глядя на нее.
   - Нет, не суеверна, ­ - с нажимом ответила та.
   - И спать на той же самой постели? - с кошачьей вкрадчивостью продолжала Элиза Липпинкотт.
   Молодой священник оторвал взгляд от пудинга. Он жил духовной жизнью, но ничто человеческое не было ему чуждо; в прежнем пансионе ему не повезло, зато сейчас он мог позволить себе получить чуточку наслаждения от стряпни мисс Джилл.
   - Но ведь вы, конечно же, не боитесь, мисс Липпинкотт? - осведомился он своим мягким, почти ласковым тоном. - Вы ведь ни на мгновение не верите в то, что Высшая Сила позволит какому-либо бестелесному духу, находящемуся, как мы полагаем, в небесных чертогах, причинить вред одному из тех, кто служит Ей?
   - Ах, мистер Данн, ну, конечно же, нет, - ответила Элиза Липпинкотт, покраснев. - Конечно, нет. Я никогда не предполагала...
   - Я с трудом мог бы поверить в то, что вы могли бы это предположить, - мягко произнес священник. Он был очень молод, но у него под глазами уже образовались морщинки, а улыбка на его губах казалась заискивающей.
   - Мисс Харриет Джилл, разумеется, была истинной христианкой, - заметила вдова, - и я не думаю, чтобы истинная христианка вернулась пугать людей, даже если бы ей представилась такая возможность. Я совсем не боюсь спать в этой комнате; я бы предпочла жить в ней, чем в той, в которой живу сейчас. Если бы я побоялась спать в комнате, где умерла хорошая женщина, я ни за что не сказала бы об этом, потому что если бы я что-то увидела или услышала, то подумала бы, что виной тому - моя совесть. - Она повернулась к мисс Старк. - Если вас что-то испугает, я готова поменяться с вами комнатами.
   - Благодарю вас, у меня нет желания меняться. Я вполне довольна своей комнатой, - ответила мисс Старк с холодным достоинством.
   - Что ж, - сказала та, - в любое время, если вам станет страшно, вы знаете, что делать. У меня очень хорошая комната; она выходит на восток и по утрам солнце освещает ее, но она все-таки не так хороша, как ваша. Я предпочту жить в комнате, где кто-то умер, чем в той, в которой летом царит жара. Что касается меня, я больше опасаюсь солнечного удара, чем привидений.
   Мисс София Джилл, не произнесшая ни слова, а напротив, все крепче сжимавшая губы, внезапно поднялась из-за стола, заставив священника оторваться от пудинга, на который он с сожалением взглянул.
   Мисс Луиза Старк не осталась в гостиной с другими жильцами. Она прошла прямо в свою комнату. Она чувствовала усталость после путешествия и, прежде чем лечь спать, некоторое время раздумывала, не надеть ли ей халат и не написать ли несколько писем. Кроме того, она испытывала чувство, что если останется здесь надолго, то что-то может произойти. И решила бросить вызов своей собственной слабости.
   А потому решительно вошла в юго-западную комнату. В комнате сгустились мягкие сумерки. Она смутно различала белые атласные завитки на обоях и белое покрывало на кровати. А затем - на фоне обоев, прямо перед дверью, на вешалке, свое лучшее черное атласное платье.
   - Как это странно, - сказала она себе, и ее снова охватил страх.
   Ей казалось, - нет, она была уверена, - что ее черное атласное платье должно было лежать между полотенцами в ее чемодане. Она очень любила это платье.
   Она сняла черное платье и положила на кровать, собираясь сложить, но обнаружила, что рукава плотно сшиты. Луиза Старк непонимающе уставилась на платье.
   - Что это значит? - пробормотала она.
   Она внимательно осмотрела сшитые места: стежки были маленькие, ровные, черной шелковой ниткой.
   Она оглядела комнату. На тумбочке у кровати стояло нечто, чего она раньше не заметила: старинная шкатулка с изображением мальчика в фартуке на крышке. Рядом со шкатулкой лежали, словно только что отложенные, катушка с черными шелковыми нитками, ножницы и большой металлический наперсток, с отверстием в верхней части. Луиза посмотрела на все это, а затем снова на рукава своего платья. Направилась к двери. На мгновение ей показалось, что она имеет право узнать о происшедшем, но затем усомнилась. Предположим, что шкатулка стояла здесь все это время; предположим, она просто не обратила на нее внимания; возможно, она сама сшила рукава, или не сшивала их, - но что могло помешать другим подумать, будто это сделала именно она; что могло помешать им усомниться в ее памяти и состоянии ее рассудка?
   Луиза Старк находилась на грани нервного срыва, несмотря на свою железную конституцию и огромное самообладание. Ни одна женщина не может преподавать в школе сорок лет без последствий. Сейчас она была склонна винить саму себя, чем когда-либо прежде. Ей было страшно, но боялась она не сверхъестественного, а собственной слабости. Вера в сверхъестественное была почти несвойственна ее сильной натуре. Она легче поверила бы в собственную слабость.
   - Чего доброго, я стану похожа на тетушку Марсию, - пробормотала она, и на ее лице отразился страх.
   Она подошла к зеркалу, собираясь расстегнуть платье, и вдруг вспомнила странное происшествие с брошью. Вызывающе выпрямилась и направилась к бюро. И увидела в отражении, на своей шее, старинную овальную вещь, с переплетением светлых и темных волос, в оправе из витого золота. Трясущимися пальцами, она сняла брошь. Нет, она все-таки была обычной, - гроздь жемчужного винограда на черном ониксе. Луиза Старк положила ее в маленькую коробочку, в гнездо из розового хлопка, и убрала ее в ящик бюро. Только смерть могла воспрепятствовать ее привычке быть аккуратной.
   Ее пальцы были такими холодными, что немели, когда она расстегивала платье; она едва не потеряла равновесие, стягивая его через голову. Подойдя к шкафу, чтобы повесить его, она отшатнулась. Из шкафа потянуло сильным запахом любистока; пурпурное платье мягко покачивалось у нее перед глазами, словно обвеваемое ветром. Все вешалки внутри шкафа были заполнены одеждой, но не ее собственной, а мрачно черного цвета, из шелка и атласа.
   Луиза Старк постаралась взять себя в руки. Это, сказала она себе, нечто, вполне осязаемое. Кто-то позволил себе вольности с ее гардеробом. Кто-то развесил чужую одежду в ее шкафу. Она снова надела платье и направилась прямо в гостиную. Все постояльцы сидели там; вдова и священник играли в триктрак, библиотекарша наблюдала за игрой. Мисс Аманда Джилл что-то шила рядом с большой настольной лампой на столе. Когда Луиза Старк вошла, все удивленно подняли головы. В выражении ее лица было что-то странное. Она не обратила внимания ни на кого, кроме Аманды.
   - Где ваша сестра? - властным тоном спросил она.
   - На кухне, месит тесто, - дрожащим голосом ответила Аманда, - что-то...
   Но учительница уже вышла.
   Она нашла Софию Джилл возле кухонного стола, замешивающей тесто. Молодая девушка Флора принесла ей муку из кладовки. Она замерла, взглянула на мисс Старк, и на ее хорошеньком, нежном личике отразилась тревога.
   Мисс Старк сразу же заговорила о том, что ее волновало.
   - Мисс Джилл, - сказала она в своей типично учительской манере, - я хотела узнать, почему вы убрали мою одежду из шкафа в моей комнате и заменили ее другой?
   София Джилл прекратила месить и стояла, не вынув рук из теста. Она смотрела на мисс Старк, по ее лицу медленно разливалась белизна, ее губы сжались.
   - Что? - наконец, сказала она. - Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, мисс Старк.
   - В шкафу, в моей комнате, отсутствует моя одежда, - произнесла Луиза Старк. - Зато он полон вещей, которые мне не принадлежат.
   - Принеси мне еще муки, - резко бросила София девушке, которая тут же повиновалась, бросая робкие, испуганные взгляды на мисс Старк. София Джилл принялась очищать руки от теста. - Мне ничего об этом не известно, - сдержанно ответила она. - Ты что-нибудь об этом знаешь, Флора?
   - Нет, ничего, тетя София, - дрожа, сказала девушка.
   София повернулась к учительнице.
   - Я поднимусь с вами наверх, мисс Старк, - предложила она, - и взгляну, в чем дело. Здесь какая-то ошибка. - Она говорила натянуто и сдержанно.
   - Очень хорошо, - с достоинством ответила мисс Старк. После чего они с Софией отправились наверх. Флора смотрела им вслед.
   София и Луиза Старк поднялись в юго-западную комнату. Дверь шкафа была закрыта. София распахнула ее и посмотрела на мисс Старк. На вешалках висела одежда учительницы.
   - Не вижу, чтобы здесь что-то было не в порядке, - мрачно заметила она.
   Мисс Старк попыталась заговорить, но не смогла. Она опустилась на ближайший стул. Она даже не пыталась защищаться. Она видела в шкафу свою одежду. Она понимала, что ни одному человеческому существу не хватило бы времени, чтобы убрать чужую одежду и вернуть на место ее собственную. Она знала, что это невозможно. И ее снова охватил ужас.
   - Вы, должно быть, ошиблись, - услышала она голос Софии.
   Она что-то пробормотала, сама не зная, что. София вышла из комнаты. Вскоре она разделась и легла в постель. Утром она не спустилась к завтраку и, когда София пришла узнать, в чем дело, попросила заказать коляску к полуденному поезду. Она сказала, что очень сожалеет; но она больна, и опасается, как бы ей не стало хуже. Она действительно выглядела больной, и даже не притронулась к тостам и чаю, которые ей приготовила София. Последняя почувствовала к ней жалость, впрочем, с примесью негодования. Ей казалось, что она знает истинную причину болезни и внезапного отъезда учительницы, и это ее раздражало.
   - Если люди будут вести себя глупо, мы не сможем содержать этот дом, - сказала она Аманде, когда мисс Старк уехала.
   Как только вдова, миссис Эльвира Симмонс, узнала, что учительница уехала и юго-западная комната освободилась, она попросила разрешения перебраться в нее. София мгновение колебалась, пристально глядя на нее. Но в этом полном розовом лице, помимо юмора и решительности, было еще что-то, что ее успокоило.
   - Я не возражаю, миссис Симмонс, - сказала она, - если...
   - Если - что? - спросила вдова.
   - Если у вас хватит здравого смысла не суетиться из-за того, что моя тетя умерла именно в этой комнате, - резко ответила София.
   - Чепуха! - ответила миссис Эльвира Симмонс.
   В тот же день она перебралась в юго-западную комнату. Флора помогала ей, хотя и против ее воли.
   - А теперь отнеси платья миссис Симмонс в шкаф в той комнату, аккуратно повесь их и проследи, чтобы у нее было все, что нужно, - сказала София Джилл. - Поменяй постель и постели свежие простыни. Почему ты так смотришь на меня?
   - О, тетя София, не могу ли я заняться чем-нибудь другим?
   - Зачем тебе заниматься чем-нибудь другим?
   - Я боюсь.
   - Боишься - чего? Мне казалось, с головой у тебя все в порядке. Нет. Отправляйся туда и сделай то, что я тебе сказала.
   Вскоре Флора вбежала в гостиную, где сидела София, бледная как смерть, держа в руке странный старомодный ночной колпак с оборками.
   - Что это? - спросила София.
   - Я нашла его под подушкой.
   - Какой подушкой?
   - В юго-западной комнате.
   София взяла колпак и осмотрела его.
   - Это колпак бабушки Харриет, - тихо сказала Флора.
   - Сходи к бакалейщику и принеси все, что он для меня приготовил, я сама посмотрю комнату, - с подчеркнутым спокойствием сказала София. Она унесла ночной колпак и положила его в сундук на чердаке, где хранились все вещи покойной тетки. Затем направилась в юго-западную комнату, застелила постель и помогла миссис Симмонс с переездом. Ничего странного более не случилось.
   Вдова была довольна переездом и не скрывала этого. За обедом она только об этом и говорила.
   - Эта комната, - лучшая в доме, и я уверена, вы все будете мне завидовать, - сказала она.
   - А вы уверены, что не боитесь привидений? - спросила библиотекарша.
   - Привидения! - с презрением повторила вдова. - Если заявится призрак, я пришлю его к вам. Вы ведь снимаете комнату напротив юго-западной.
   - Не стоит, - вздрогнув, пробормотала Элиза Липпинкотт. - Я бы не осталась в этой комнате, после того, как... - Она взглянула на священника и осеклась.
   - После чего? - осведомилась вдова.
   - Ничего, - смущенно ответила Элиза Липпинкотт.
   - Надеюсь, у мисс Липпинкотт достаточно здравого смысла, чтобы не верить во что-либо подобное, - заметил священник.
   - Разумеется, - поспешно согласилась Элиза.
   - Вы что-то видели или слышали? И если да, то что именно, хотелось бы мне знать? - спросила вдова тем же вечером, когда они остались в гостиной одни после ухода священника.
   Элиза колебалась.
   - Что это было? - настаивала вдова.
   - Ну, - нерешительно сказала Элиза, - если вы обещаете никому не говорить...
   - Обещаю. Итак, что это было?
   - На прошлой неделе, как раз перед приездом учительницы, я зашла в ту комнату взглянуть в окно, нет ли облаков. Я хотела надеть свое серое платье и боялась, что пойдет дождь, поэтому решила взглянуть в окно, зашла туда...
   - И что?
   - Ну... вы ведь видели рисунок ситца на кровати и кресле?
   - Да, павлиньи перья на синем фоне. Красивый рисунок, думаю, его невозможно забыть, один раз увидев.
   - Павлиньи перья на синем фоне, вы уверены?
   - Разумеется. А что такое?
   - Когда я вошла в комнату в тот день, это не были павлиньи перья на синем фоне; это были алые розы на желтом фоне.
   - Что вы имеете в виду?
   - Только то, что сказала.
   - Возможно, его поменяла мисс София?
   - Нет. Спустя час я снова вошла в комнату; рисунок стал прежним - павлиньи перья на синем фоне.
   - В первый раз вы просто ошиблись.
   - Я ожидала, что вы скажете именно так.
   - Я только что видела этот рисунок - павлиньи перья на синем фоне.
   - Полагаю, что так. Полагаю, рисунок не поменялся.
   - Он и не мог поменяться.
   - Наверное, вы правы.
   - Этого просто не могло быть. Как такое могло случиться?
   - Не знаю. Мне показалось в тот день, что павлиньи перья на синем фоне исчезли на час, а вместо них появились красные розы на желтом фоне.
   Вдова некоторое время смотрела на нее, а потом истерически рассмеялась.
   - Я не стану, - сказала она, - отказываться от своей милой комнаты из-за подобной чепухи. Думаю, для меня не имеет значения рисунок: красные розы на желтом фоне, или павлиньи перья на синем. Скорее всего, вам просто показалось.
   - Не знаю, - ответила Элиза Липпинкотт, - но уверена, что не стала бы спать в этой комнате, даже если бы вы дали мне тысячу долларов.
   - А я стала бы, - сказала вдова. - Более того, стану.
   Когда миссис Симмонс в тот вечер пришла в юго-западную комнату, она бросила взгляд на полог кровати и кресло. Павлиньи перья на синем фоне. Она с презрением подумала об Элизе Липпинкотт.
   "Мне кажется, она очень нервная, - подумала она. - Интересно, не страдал ли кто-нибудь в ее семье помутнением рассудка?"
   Однако, перед тем как лечь спать, когда миссис Симмонс снова взглянула на полог и кресло, то увидела красные розы на желтом фоне, а не павлиньи перья на синем. Она смотрела долго и пристально. Закрыла глаза, затем снова открыла. Она по-прежнему видела красные розы. Она пересекла комнату, повернулась спиной к кровати и всмотрелась в ночь из южного окна. Светила полная луна. Некоторое время она смотрела, на яркий диск, в золотом нимбе, посреди темной синевы. Потом взглянула на полог кровати. Она все еще видела красные розы на желтом фоне.
   Она была поражена так, как никогда прежде. Это кажущееся противоречие разумному, проявившееся в такой банальной вещи, как ситцевый полог кровати, подействовало на эту лишенную воображения женщину так, как не подействовало бы явление призрака. Эти красные розы на желтом фоне казались ей куда более призрачными, чем любая странная фигура, облаченная в белый саван, вошедшая в комнату.
   Она сделала шаг к двери, затем решительно развернулась.
   - Если я спущусь вниз и признаюсь, что мне страшно, эта девчонка, Липпинкотт, посмеется надо мной. Мне все равно, красные розы на желтом фоне или павлиньи перья на синем. Не думаю, чтобы они причинили мне вред. А поскольку мы видели их обе, то вряд ли обе сошли с ума, - сказала она.
   Миссис Эльвира Симмонс погасила свет, легла в постель и уставилась сквозь ситцевые занавески на залитую лунным светом комнату. Она предпочитала молиться в постели, находя это более удобным; молитва, по ее мнению, должна была охранять ее не хуже, чем какой-нибудь крепкого телосложения слуга. Через какое-то время она заснула; она была слишком практична, чтобы не спать из-за чего бы то ни было, что не могло оказать на нее физического воздействия. Ничто не нарушало ее сна. Она спала среди красных роз или павлиньих перьев - не зная точно, между чем именно.
   Однако, около полуночи, ее разбудило странное ощущение. Ей приснилось, будто кто-то душит ее длинными белыми пальцами, она увидела склонившееся над ней лицо старухи в белом чепце. Когда она проснулась, старухи не было, полная луна освещала комнату, словно днем, и все вокруг казалось мирным; но ощущение удушья не проходило, а кроме того, казалось, лицо ее чем-то прикрыто. Она подняла руку и почувствовала, что голова ее прикрыта кружевным ночным колпаком с тесемками, завязанными под подбородком ужасно туго. Ее охватил ужас. Она сорвала его и судорожным движением отбросила в сторону, словно это был паук, издав короткий крик ужаса. Вскочив с кровати, она направилась к двери, но вдруг остановилась.
   Ей вдруг пришло в голову, что Элиза Липпинкотт могла войти в комнату и повязать ей колпак, пока она спала. Она не заперла дверь. Она заглянула в шкаф, потом под кровать; там никого не было. Затем попыталась открыть дверь, но, к своему удивлению, обнаружила, что та заперта изнутри. "Значит, я все-таки заперла ее", - подумала она, поскольку дверей никогда не запирала. Теперь она не могла отмахнуться от того, что во всем случившемся было нечто странное. Конечно, никто не мог войти в комнату и выйти из нее, заперев дверь изнутри. Она не могла совладать с дрожью, охватившей ее, и все же была полна решимости. Она решила выбросить колпак в окно.
   - Я не позволю так шутить со мной, вне зависимости от того, кто этот шутник, - сказала она вслух.
   Она все еще отказывалась до конца поверить в сверхъестественное. Она полагала, что все это - дело рук человеческого существа, и это наполняло ее гневом.
   Направляясь к двери, она подошла к тому месту, где должен был лежать колпак, и собиралась переступить через него, но на полу ничего не оказалось. Она зажгла лампу и обыскала всю комнату, но колпака нигде не было. Она сдалась. Она погасила лампу и вернулась в постель. Снова заснула, и снова была разбужена, как и прежде. Она сорвала колпак, но не отбросила, а вцепилась в него мертвой хваткой. Ее охватила ярость.
   Крепко держа колпак в руках, она вскочила с постели, подбежала к открытому окну, отодвинула штору и выбросила его, но внезапный порыв ветра, - хотя ночь была спокойной, - швырнул его обратно. Она отмахнулась от него, как от паутины, попыталась схватить, но он выскользнул из ее пальцев. И исчез. Она зажгла лампу, обыскала комнату, но ничего не нашла.
   Миссис Симмонс пришла в ярость, вытеснившую ужас. Она не знала, на что рассержена, но ощущала чье-то насмешливое молчаливое присутствие, перед которым была бессильна. Она была сбита с толку и негодовала, поскольку вынуждена была сопротивляться чему-то невидимому.
   Наконец, она снова легла в кровать, но даже не пыталась заснуть. Она ощущала наваливающуюся на нее странную сонливость, и боролась с ней изо всех сил. Она старалась не уснуть и смотрела на лунный свет, когда вдруг почувствовала, как мягкие тесемки обвиваются вокруг ее шеи, и поняла, что ее враг рядом. Она ухватилась за тесемки, развязала их, сорвала колпак, подбежала к столу, на котором лежали ножницы, и стала резать его на мелкие кусочки. Она резала и рвала, испытывая безумную ярость удовлетворения.
   - Вот так! - вслух произнесла она. - Полагаю, у меня больше не возникнет проблем с этой старой дрянью!
   Она бросила куски в корзину и вернулась в постель. И почти сразу почувствовала, как мягкие тесемки обвиваются вокруг ее шеи. Она сдалась, она признала свое поражение. Это новое опровержение тех законов реальности, которым она привыкла следовать в своей жизни, лишило ее внутреннего равновесия. Она слабо потянула за тесемки, стянула с головы колпак, соскользнула с постели, накинула халат и поспешно вышла из комнаты. Бесшумно пройдя по коридору в свою прежнюю комнату, она легла в кровать и провела в ней остаток ночи, дрожа и прислушиваясь; а если ей случалось задремать, она тут же просыпалась, вздрагивая, ожидая ощутить на шее прикосновение мягких тесемок, но, даже обнаружив их отсутствие, оказываясь не в силах стряхнуть с себя страх.
   С рассветом, она прокралась обратно в юго-западную комнату и поспешно оделась. Ей потребовалась вся ее решимость, чтобы войти в нее, но, пока она в ней находилась, не случилось ничего необычного. К завтраку она спустилась с невозмутимым видом. Она ничуть не была бледна. Когда Элиза Липпинкотт спросила ее, как она спала, она ответила со спокойствием, которое привело ее собеседницу в некоторое замешательство, что спала не очень хорошо. Ей никогда не удается хорошо выспаться в новой кровати, а потому она решила вернуться в свою прежнюю комнату.
   Ни Элиза Липпинкотт, ни сестры Джилл, ни даже молодая Флора не были обмануты. Первая не стала ходить вокруг да около.
   - Не нужно пытаться убедить меня в том, что вам всего лишь не удалось хорошо выспаться, - сказала она. - По вашему поведению, я понимаю, что вчера вечером в этой комнате случилось нечто странное.
   Все с ожиданием взглянули на миссис Симмонс: библиотекарша - с любопытством и затаенным торжеством, священник - с печальным недоверием, София Джилл - со страхом и негодованием, Аманда и Флора - с нескрываемым ужасом. Вдова держалась с достоинством.
   - Я не видела и не слышала ничего такого, что не могло бы быть объяснено разумным образом, - ответила она.
   - И что же это было? - настаивала Элиза Липпинкотт.
   - Я не желаю более говорить на эту тему, - коротко ответила миссис Симмонс и протянула ей тарелку с картофельным пюре. Она чувствовала, что скорее умрет, чем сознается в нелепом происшествии с ночным колпаком, или в том, что ее потревожили павлиньи перья и красные розы, после того как она посмеялась над возможностью такой замены. При этом ответ ее выглядел так неопределенно, что она, в некотором роде, перестала быть хозяйкой положения. Произведя, однако, впечатление своим хладнокровием перед лицом неведомого ужаса, с каким, несомненно, столкнулась ночью.
   После завтрака, с помощью Аманды и Флоры, она перенесла свои вещи в прежнюю комнату. За все это время не было произнесено ни слова, но они занимались этим делом с величайшей поспешностью и выглядели виноватыми, встречаясь взглядами, словно чувствовали, что невольно выдают испытываемый ими всеми страх.
   Днем, молодой священник, Джон Данн, подошел к Софии Джилл и попросил разрешения провести ночь в юго-западной комнате.
   - Я не прошу, чтобы мои вещи были перенесены туда, - сказал он, - поскольку едва ли могу позволить себе комнату лучше той, в которой живу сейчас, но хотел бы, если вы не возражаете, переночевать там сегодня, чтобы лично опровергнуть любое злосчастное суеверие, которое способно здесь укорениться.
   София Джилл поблагодарила священника и с готовностью приняла его предложение.
   - Но как человек, обладающий здравым смыслом, может хотя бы на минуту поверить в подобную чепуху? - сказала она.
   - Я тоже не понимаю, как христианин может верить в привидения, - мягко сказал священник, и София Джилл почувствовала удовлетворение, услышав его слова. Священник был для нее ребенком; она смотрела на него без тени сентиментальности, но ей нравилось слышать, как остальные женщины втайне осуждаются им; тем самым он как бы возвышал ее над ними.
   В ту ночь, около двенадцати, преподобный Джон Данн попытался уснуть в юго-западной комнате. До этого часа он бодрствовал, готовясь к проповеди.
   Он пересек холл с ночником в руке, открыл дверь в юго-западную комнату и попытался войти. С таким же успехом он мог попытаться пройти сквозь стену. Он не мог поверить своим чувствам. Дверь, вне всякого сомнения, была открыта; он видел комнату, полную мягкого света и теней, образуемых лунным светом, льющимся в окна. Он видел кровать, в которой собирался провести ночь, но не мог войти. Всякий раз, когда он пытался это сделать, у него возникало странное ощущение, будто он пытается преодолеть сопротивление невидимого человека, чья сила во много раз превосходит его собственную. Священник не был атлетически сложен, но обладал достаточной силой. Он вытянул руки, плотно сжал губы и попытался протиснуться в комнату. Однако, сопротивление, которое он встретил, было подобно сопротивлению гранитной скалы, словно бы внезапно выросшей на его пути.
   В течение получаса Джон Данн, охваченный не столько страхом, сколько сомнениями и яростью, пытался проникнуть в юго-западную комнату. Он оказался бессилен против сверхъестественного препятствия. Наконец, его охватил ужас, как если бы он увидел перед собой живое воплощение зла. Он был очень чувствительным молодым человеком. Он сбежал в свою комнату и заперся там, подобно испуганному ребенку.
   Наутро он отправился к мисс Джилл и, откровенно рассказав о случившемся, умолял ее никому ничего не говорить, поскольку его слабость могла нанести вред, - ибо он пришел к убеждению, что с комнатой и в самом деле что-то не так.
   - Я не знаю, что с ней такое, мисс София, - сказал он, - но я убежден, против своей воли, что в комнате существует некая злая сила, природа которой неизвестна ни современной науке, ни религии.
   Мисс София Джил слушала с мрачным видом, опустив голову. У нее было врожденное уважение к духовенству, но она была обязана поддерживать мнение, что в юго-западной комнате в ее нежно любимом старом доме ничего нет.
   - Пожалуй, я сама сегодня переночую в ней, - сказала она, когда священник закончил.
   Он взглянул на нее с сомнением и тревогой.
   - Я восхищен вашей верой и мужеством, мисс София, - сказал он, - но насколько разумно такое решение?
   - Я твердо решила переночевать в этой комнате, - произнесла она. В некоторых случаях, мисс София Джилл выглядела величественно, и сейчас был именно такой случай.
   Было около десяти часов вечера, когда София Джилл вошла в юго-западную комнату. Она сказала сестре, как собирается поступить, и отмахнулась от ее слезливых просьб. Аманде было строго-настрого приказано ничего не говорить Флоре.
   - Нет смысла пугать ребенка из-за пустяков, - сказал она.
   Войдя в юго-западную комнату, София поставила лампу, которую принесла с собой, на комод, и принялась ходить по комнате, готовясь отойти ко сну: опустила шторы, сняла с кровати красивое покрывало.
   Двигаясь неторопливо, сохраняя величайшее хладнокровие, она вдруг осознала, что думает о чем-то, ей чуждом. Она вспоминала о том, о чем помнить не могла, потому что тогда еще не родилась: неприятности из-за замужества матери, ожесточение, запертая дверь, изгнание из дома и сердца. Она ощутила странное чувство, словно бы горькую обиду на саму себя, и не на мать и сестру, которые так обошлись с ее матерью, а на собственную мать, и чувство глубокой горечи охватило ее. Она злилась на мать, когда была маленькой девочкой, - которую помнила и не могла вспомнить, - и на саму себя, и на свою сестру Аманду, и на Флору. У нее возникали злые мысли, обращавшие ее сердце в камень, но одновременно завораживавшие ее. И все это время она странным образом понимала, что думает и вспоминает не по своей воле. Кто заставляет ее думать и чувствовать так, и она знала, кто. Она начинала ощущать себя одержимой.
   Тем не менее, это была сильная натура. Она унаследовала от своих предков силу добра и праведности, защищавшую ее от зла. И она обратила против него эту унаследованную ею силу. Она предприняла усилие, казавшееся невозможным, и почувствовала, как отвратительное зло исчезло. Теперь она думала самостоятельно. И решила, что поддалась соблазну приписать все чему-то сверхъестественному. "Я все попросту выдумала", - сказала она себе. Продолжая готовиться лечь спать, она подошла к комоду, чтобы распустить волосы, и, взглянув в зеркало, увидела вместо аккуратного пробора серо-стальные линии под черной каймой старомодного головного убора. Вместо гладкого широкого лба, она увидела высокий и сморщенный от сосредоточенных, эгоистических размышлений долгой жизни; вместо спокойных синих глаз, - черные, исполненные злой сдержанности и недоброжелательности; вместо мягкой линии губ - жесткую, окруженную морщинами. Вместо своего лица, - доброй женщины среднего возраста, она увидела лицо очень старой женщины, прожившей долгую жизнь в нескончаемой ненависти и страдании, к себе и остальным, к жизни и смерти, к тому, что было, и что будет. Вместо собственного лица, она увидела в зеркале лицо своей покойной тети Харриет, в хорошо знакомом ей - ее собственном - платье!
   София Джилл вышла и пошла в комнату, которую они занимали с сестрой. Аманда подняла голову. София поставил лампу на стол и застыла, скрыв носовым платком лицо. Аманда с ужасом смотрела на нее.
   - Что с тобой? Что случилось, София? - ахнула она.
   Та стояла, продолжая прижимать платок к лицу.
   - София, скажи же что-нибудь. У тебя болит лицо? Что с ним? - чуть не взвизгнула Аманда.
   Внезапно София отняла платок от лица.
   - Взгляни на меня, Аманда Джилл, - произнесла она пугающим голосом.
   Аманда посмотрела и вздрогнула.
   - Что случилось? Что? Мне кажется, с тобой все в порядке. Что случилось, София?
   - Что ты видишь?
   - Я вижу... Я вижу тебя.
   - Меня?
   - Да, тебя. А кого я, по-твоему, должна была увидеть?
   София Джилл смотрела на сестру.
   - Никогда в жизни я не скажу тебе, - кого, как мне казалось, ты должна была увидеть. И ты - никогда не спрашивай меня об этом, - сказала она.
   - Хорошо, София, я никогда не буду тебя об этом спрашивать, - ответила Аманда, чуть не плача от страха. - Ты больше не будешь спать в той комнате?
   - Нет, - ответила сестра. - Кроме того, я собираюсь продать этот дом.

СИРЕНЕВАЯ СИМФОНИЯ

   Я прибыла довольно поздно, темным и дождливым вечером, и, полагаю, первым объектом, привлекшим мое внимание за пределами того, что находилось в непосредственной близости от меня, был дом Мансона. Когда я выглянула в окно на следующее утро, он вырисовывался прямо напротив, через дорогу, мрачный и влажный после ночного дождя. Между этим домом и моим росло так много вязов, что маленькие лужицы дождевой воды, видневшиеся на дороге тут и там, совершенно не блестели, хотя солнце поднялось высоко и ярко светило. Сам дом отстоял достаточно далеко, чтобы иметь перед фасадом хорошенький квадратный дворик, и был немного приподнят по отношению к уровню улицы. К парадному входу вели три или четыре ступени. По бокам ступеней, у самой стены, росла огромная цветущая сирень. Я видела раскачивающиеся фиолетовые гроздья между ветвями вязов: в тот день дул сильный ветер. От этих кустов тянулась живая изгородь, охватывала двор и упиралась в наружную ограду. Двор был покрыт цветами, высаженными на причудливых огороженных клумбах. Дом принадлежал к тем квадратным, массивным, окрашенным в белый цвет зданиям, подчеркивавшейся зеленью растительности, которые свидетельствовали о богатстве и важности его владельца с полвека, или около того, назад, и все еще был окутан потускневшим ореолом его славы. Сам по себе он не был красив, будучи простым и ярким, подобно всем таким же домам, но зеленые колышущиеся ветви вязов, сирени и отбрасываемые ими волнистые тени, смягчали впечатление, придавая ему привлекательный, тенистый вид. Пока я стояла у окна своей комнаты и смотрела на него, мне стало любопытно, кто в нем живет, и после завтрака, войдя в гостиную, передние окна которой также выходили на дом, я воспользовалась случаем и спросила об этом свою хозяйку, вошедшую вместе со мною.
   - Я никогда не видела жильцов и ничего не слышала о них, - сказала я, - но сегодня утром, когда смотрела на дом, мне почему-то захотелось о них узнать.
   Миссис Леонард задумчиво посмотрела на дом, а потом - на меня. Она почему-то всегда поступала подобным образом, прежде чем начать говорить.
   - Там живет незамужняя леди, - наконец ответила она, переведя взгляд с меня на дом, - совсем одна; то есть, конечно, исключая старую Маргарет. Она всегда жила с семьей, с той поры, когда Кэролайн была еще ребенком, как мне кажется; старушка, преданная ей как никто другой, но сейчас она стала совсем слаба. Кэролайн, должно быть, выполняет всю работу сама, и я не думаю, что ей требуется что-то, помимо заботы. Кстати, вон и она сама.
   - Кто? - спросила я, ощущая некоторую растерянность.
   - Как - кто? Кэролайн. Кэролайн Мансон.
   Стройная маленькая женщина с белым кувшином в руках спускалась по каменным ступеням между цветущими кустами сирени. На ней было ситцевое платье сиреневого цвета и белый фартук. На ней не было ни шляпки, ни капора, а ее седые волосы были собраны в пучок на затылке. Ее лицо, светлое и приятное, казалось отсюда лицом сорокалетней женщины.
   - Она идет к миссис Барнс за молоком, - объяснила миссис Леонард. - Она всегда ходит сама, каждое утро, примерно в это время. Она никогда не посылает старую Маргарет; полагаю, той это просто не под силу. Думаю, она еще способна выполнять какую-то работу по дому, но когда дело доходит до того, что нужно куда-то выйти, Кэролайн отправляется сама.
   Затем миссис Леонард отправилась на кухню, а я, получив информацию одновременно определенную и расплывчатую, стала наблюдать, как мисс Кэролайн Мансон идет по тенистой улице. У нее была красивая, плавная походка.
   Примерно через неделю я получила от нее приглашение на чай. Никогда в жизни я не была так удивлена, поскольку совершенно не была знакома с ней. Иногда мне случалось наблюдать за ее утренним паломничеством за молоком, иногда - как она ухаживает за своими клумбами во дворе. Что касается меня, это было все; я даже не предполагала, что она знает о моем существовании. Но миссис Леонард, которая также была приглашена, объяснила это.
   - Такова Кэролайн, - сказала она. - У нее всегда была своего рода мания приглашать людей на чай. Думаю, в году вряд ли найдется пара недель, в которые она не пригласила бы к себе кого-нибудь. Полагаю, ей скучно, и она ищет хоть какой компании. Во всяком случае, ей это наверняка нравится, иначе бы она никого не приглашала. Она, вероятно, слышала, что вы собираетесь провести здесь лето, - как вы знаете, это маленькое местечко, где все обо всем знают, - и решила пригласить нас к себе. Вам лучше пойти; вам понравится. Прекрасный дом, она замечательно готовит, - или Маргарет, не знаю, - а может, и обе вместе. В любом случае, вы приятно проведете время. Мы возьмем с собой наше шитье и отправимся туда пораньше, часам к трем.
   Итак, на следующий день, в три часа, мы с миссис Леонард отправились через дорогу к мисс Кэролайн Мансон. Едва мы постучали старомодным молотком, она открыла дверь. Ее манера, с какой она приветствовала нас, была очаровательна своей причудливостью. Она произнесла едва три слова, но проявила при этом простую вежливость и одновременно застенчивость, подобно ребенку, охваченному восторгом от чаепития, устроенного в его честь. Она провела нас в красивую старую гостиную справа по коридору, и мы сели там с нашим шитьем. Насколько я могла судить, разговор был неспешным и поверхностным. Вряд ли существовала тема, представлявшая одинаковый интерес для нас троих. Миссис Леонард принадлежала к тем женщинам, которые говорят только о себе или круге своих знакомых, редко - о чем-то еще. Какова была привычка общения мисс Мансон, я, естественно, сказать не могу; казалось, она просто слушала миссис Леонард, с каким-то ненавязчивым интересом, едва вставляя хоть слово. Я была совершенно незнакома ни с городком, ни с населяющими его людьми, а потому молчала и особо не прислушивалась.
   Но мне было интересно наблюдать за мисс Мансон. Она представляла собой прекрасный объект для наблюдения, ибо, даже если сознавала, что является объектом пристального внимания, не подавала вида. Ее глаза ни разу не перехватили мой взгляд, что заставило бы нас обоих почувствовать неловкость. Я могла рассматривать ее так же незатейливо и пристально, как какой-нибудь цветок.
   В самом деле, мисс Мансон заставила меня задуматься о цветке, точнее, о кусте, который рос у нее на переднем дворе, - о сирени: она была такой же неяркой, застенчивой, со старомодной грацией. Сирень почему-то всегда кажется старушкой среди прочих цветов. Мисс Мансон, насколько я могла теперь судить, было скорее около пятидесяти, чем около сорока. На ее лице присутствовали морщинки и тени, которые нельзя было увидеть с другой стороны улицы. Я подумала, что она, наверное, было очень мила в молодости, неяркой, неброской красотой, не требующей внимания, но удерживающей его без труда. Изысканное, нежное юное создание, - она должна была быть именно такой, и, несомненно, такой и была, если только ее нынешняя внешность меня не обманывала.
   Сиреневый, казалось, был ее любимым цветом для платьев, ибо в тот день она была одета в старомодный сиреневый муслин, выглядевший так, словно содержался в лаванде каждую зиму в течение последних тридцати лет. На платье имелся воротничок, она носила изящный кружевной платок, заправленный в него.
   Если взять все в целом, наверное, никогда прежде я не проводила вечер в столь приятной, спокойной, милой атмосфере. Комфорт ощущался во всем: в комнате ли, или виде, открывавшемся из высоких окон. В гостиной не было ничего яркого; все вокруг потускнело от времени. Ковер выцвел. Большие, темные фигуры раскинулись на полу, изящные, но не бросающиеся в глаза; полировка на мебели красного дерева была слишком тусклой, чтобы отражать свет. Позолоченные завитки на обоях не светились, поверх старинных гравюр на стенах виднелась какая-то полупрозрачная пленка, похожая на туман. Снаружи сад был погружен в прохладную зеленую тень, в окна лениво просачивались мягкие ароматы сирени. Это было прекрасно, и наслаждаться этим было совсем не сложно.
   Мне также понравился чай, который мы пили позже. Столовая была такой же очаровательной, в своем роде, что и гостиная, просторная и темная, со странными красивыми предметами мебели. Фарфор был золотистым и розовым; и мне показалось, что скатерть на столе принадлежала еще бабушке мисс Мансон, которая, перед тем как убрать ее в сундук, переложила складки розовыми лепестками. Обстоятельства и окружение придавали тонкий аромат всему, что я пробовала, и вкусовые ощущения, получаемые мною, были гораздо приятнее, чем когда-либо; но, повторяю, возможно, виной всему мое настроение.
   После этого вечера мы с мисс Мансон подружились. У меня вошло в привычку часто навещать ее; иногда она заходила сама. Между нами возникло молчаливое взаимопонимание, а потому наши встречи были для меня необыкновенно приятны.
   Не знаю, как относилась ко мне она, - думаю, все же, что я ей нравилась, - но я стала испытывать к ней чрезмерный интерес, своего рода любовь. Иногда, прогуливаясь с ней по саду, я казалась себе человеком, постоянно ощущающим слабый приятный аромат фиалок, который знает, что цветы расположены где-то рядом с ним, спрятались среди травы, хотя и не может их видеть. Каждый раз мисс Мансон говорила такие вещи, в которых содержались намеки на редкую красоту и возвышенность ее натуры, которым не позволяли в полной мере проявиться ее застенчивость и скромность.
   Она была довольно сдержанной, почти ничего не рассказывая о себе. Она представляла для меня загадку, хотя, очевидно, была искренней, наивной женщиной, довольствующейся простыми удовольствиями. Она испытывала неподдельный восторг, собирая в саду небольшой букет цветов для кого-нибудь из соседей и устраивая маленькие чаепития. Она была религиозна, самым незатейливым, наивным образом. Я не видела у нее открытой Библии, молитва для нее была такой же естественной, как дыхание.
   Но за день до моего отъезда из Уэра она рассказала мне очень странную историю, в которой предстала в ином свете, так что я была, в каком-то смысле, сильно озадачена. Мы сидели в ее гостиной. Она грустила из-за моего отъезда, и, возможно, это заставило ее довериться мне. Во всяком случае, после некоторого молчания, она вдруг подняла глаза и внимательно посмотрела на меня.
   - Вы верите в сны? - спросила она.
   - Я не могу ответить вам честно на этот вопрос, - рассмеявшись, ответила я. - Потому что на самом деле не знаю, верю я в сны или нет.
   - Я тоже не знаю, - медленно произнесла она и слегка вздрогнула. - Мне бы хотелось рассказать вам, - продолжала она, - об однажды приснившемся мне сне, и о том, что случилось потом. Я никогда никому об этом не рассказывала, но сейчас хотела бы рассказать вам. То есть, конечно, если вы этого хотите, - добавила она по-детски робко, словно боясь причинить неприятности.
   Я заверила ее, что, конечно, хочу, и, после небольшой паузы, она продолжила.
   - Мне было около двадцати двух лет, - сказала она, - мои отец и мать умерли, он - четыре, а она - шесть лет назад. Мы жили здесь одни с Маргарет, точно так, как живем сейчас. Иногда мне казалось, что моя мечтательность происходит по причине одинокой жизни, отсутствия общения с другими девушками, но я в этом не убеждена. Я всегда видела сны, причем, как мне казалось, некоторые из них должны были что-то предвещать; но тот, о котором я вам рассказываю, был самым необычным и оказал влияние на мою жизнь.
   Стояла весна, и сирень только распустилась, когда мне приснился этот сон. Мне снилось, что я иду по дороге под вязами. На мне было сиреневое муслиновое платье, в руке я несла корзину с цветами. В основном, белыми, или розоватыми - лилиями и розами. Я прошла совсем немного, когда увидела молодого человека, идущего мне навстречу. На нем была мягкая широкополая шляпа и вельветовое пальто, а под мышкой он нес что-то странное. Когда он подошел поближе, я увидела красивое смуглое лицо, а в том, что он нес, узнала мольберт художника. Он остановился, посмотрел на мое лицо, а затем - на корзину с цветами. Я тоже остановилась, - таков был сон, и я ничего не могу с этим поделать, - и опустила глаза. Я боялась смотреть на него и дрожала так, что лилии и розы в моей корзинке тоже дрожали.
   Наконец, он заговорил.
   - Не дадите ли вы мне один из ваших цветков? - спросил он. - Только один?
   Я набралась смелости взглянуть на него, и когда его взгляд встретился с моим, мне показалось, что ничего на свете я не хочу так сильно, как подарить ему один цветок. Я взглянула на свою корзинку и положила пальцы на стебель самой прекрасной лилии, когда что-то закружилось вокруг меня и село на плечо; мое сердце затрепетало, я скосила глаза и увидела сидящего на моем плече белого голубя.
   Через несколько мгновений я совсем забыла о голубе, снова перевела взгляд на молодого человека и достала лилию из корзины.
   Но его лицо выглядело не таким, как прежде, хотя мне по-прежнему хотелось подарить ему лилию. Я на мгновение замерла, глядя на него; от него исходило некое очарование, не позволявшее мне оторвать от него взгляд. Я смотрела, а его лицо менялось все сильнее и сильнее, пока, наконец, - я не могу объяснить этого, - не стало одновременно красивым и отталкивающим. Мне хотелось подарить ему лилию и, одновременно, ни за что не делать этого; я повернулась и бросилась прочь, с корзиной цветов и голубем на плече, и странным ужасом, которого не понимала, в своем сердце. А потом я проснулась, вся дрожа.
   Мисс Мансон замолчала.
   - Что вы думаете об этом сне? - спросила она через некоторое время. - Как вы считаете, мог ли он иметь какое-то особое значение, или вы склонны полагать, что это всего лишь фантазия романтической девушки?
   - Думаю, это зависит от того, что произошло далее, - ответила я. - Дальнейшие события могут пролить на это свет.
   - Вы так думаете? - с нетерпением сказала она. - Мне показалось, что так и случилось, но хуже всего то, что я в этом не уверена... никогда не была уверена. Впрочем, я расскажу вам, а вы судите сами. Спустя год после того, как мне приснился этот сон, я встретила на улице того самого молодого человека. На мне было сиреневое платье, я держала в руке ветку сирени, я сорвала ее с куста по дороге. Приблизившись ко мне, он приостановился и взглянул на мое лицо. Я была ужасно удивлена, увидев молодого человека из своего сна, и не могу сказать вам, какой испытала ужас. То же красивое смуглое лицо, широкая шляпа, бархатное пальто и мольберт под мышкой. Он прошел мимо, я пошла дальше; но весь день меня не оставлял смутный страх, мне казалось, что он передо мной, и все время смотрит мне в глаза.
   Спустя несколько дней я встретилась с ним у миссис Грейвз, дамой, жившей в Уэре и имевшей пансион; несколько лет назад она уехала. Я узнала, что он - художник. Его звали... нет, я не назову вам его имени; он из вашего города и хорошо известен. Он снимал комнату у миссис Грейвз на все лето. После этой встречи не проходило и дня, чтобы мы не виделись. Мы оба были свободны искать общества друг друга, и много времени проводили вместе. Он брал меня с собой на этюды, и заходил сюда в любое время дня так спокойно, словно был моим братом. Он сидел рядом со мной в гостиной, смотрел, как я шью, или на кухне, наблюдал, как я готовлю. Он был очень непосредственным в некотором роде, и мне это казалось очаровательным. Вскоре, разумеется, между нами возникло чувство, хотя он долго ничего мне об этом не говорил. С самого начала я знала, что полюбила его очень сильно, но, подобно как во сне, он вызывал у меня ужас вместе с любовью; я не могла быть полностью счастлива с ним. Вечером, перед отъездом, он признался в любви. Мы стояли здесь, у двери моего дома. Он сделал мне предложение. Я взглянула ему в лицо и почувствовала то же, что во сне, когда дарила ему цветок; его лицо внезапно изменилось, точно таким же образом. Я не могу этого объяснить. Словно с него исчезло выражение любви и доброты, и осталось только что-то очень злое; меня охватил ужас.
   Не знаю, что такого он увидел в моем взгляде, но он вдруг побледнел и сделал шаг назад.
   - Боже мой, Кэролайн, - сказал он, - что с тобой?
   Не помню, что я ответила, но, должно быть, в моих словах слышалось непередаваемое отвращение, поскольку, сказав что-то очень горькое, он оставил меня, и я вернулась в дом. Никогда больше я не видела его. Иногда в газетах мне встречалось его имя - только и всего.
   - А теперь я хочу узнать, - продолжала мисс Мансон, - думаете ли вы, что мой сон был послан мне в качестве предупреждения, или это было плодом моего воображения, и я сама разрушила, - нет, не разрушила, - отказалась от своего счастья из-за разыгравшихся нервов?
   Она смотрела на меня, ожидая ответа, с серьезным и одновременно жалким выражением на нежном лице. Я не знала, что сказать. Было очевидно, что у меня не сложилось никакого определенного мнения, поскольку я совершенно не знала этого человека. Я была бы удивлена, если бы сделала это. Был один художник, подходящего возраста, о котором я тогда подумала. Если он был тем, кого имела в виду мисс Мансон... в таком случае, это и вправду могло быть предупреждение.
   Она увидела мою нерешительность.
   - Не важно, - сказала она, поднимаясь, со своей обычной, нежной улыбкой на губах, - вы знаете не больше, чем я, а я никогда не узнаю ответа в этом мире. Но я надеюсь, что это Господь послал мне предупреждение, и виной всему вовсе не моя глупая фантазия. Не будем больше говорить об этом. Мне просто хотелось вам об этом рассказать, по тем или иным причинам, только и всего. А теперь я отведу вас в сад и выберу для вас самые лучшие цветы.
   Когда я уходила по каменной дорожке, с руками, полными вербены и анютиных глазок, я повернулась и посмотрела на нее, стоящую между кустами сирени, такую милую и добрую, и улыбнулась на прощание. Это был последний раз, когда я видела ее.
   На следующее лето, когда я снова приехала в дом миссис Леонард, жалюзи на окнах дома мисс Мансон были опущены, а клумбы во дворе - без цветов; цвела только сирень.
   - Мисс Мансон умерла прошлой зимой, - сказала миссис Леонард, задумчиво глядя на ее дом. - Ее похоронили в кашемировом платье сиреневого цвета, это была ее просьба. Вы же знаете, она всегда носила сиреневые платья. - Она вздохнула. - Наверное, если мисс Мансон ангел, - а я полагаю, так оно и есть, - она не намного отличается там от себя здешней, чем эти кусты сирени от прошлогодних.

МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА В ДВЕРНОМ ПРОЕМЕ

   Джозеф Бейли и его жена Энн выехали из городка, носящего название Салем. За день до этого они покинули свой дом в Ньюбери, и переночевали в Салеме у своего родственника, сержанта Томаса Патнэма; они направлялись на выборы в Бостон. Дорога пролегала через лес, тянувшийся от Салема до Линна; через некоторое время последний дом остался далеко позади.
   Был конец мая; цвели розы и ежевика. Лес был полон неопределенного, смешанного аромата, состоявшего из запахов мириадов растений, видимых и невидимых цветов, - непередаваемой красоты весеннего букета. Только-только покрывшиеся листвой деревья отбрасывали тени, также же нежные и весенние, как и цветы. Они изящно покачивали ветвями перед Джоном Бейли и его женой Энн на обочинах дороги, но те не замечали их. Невеселые мысли затмевали сладкие весенние картины. В тот год ни цветы, ни зеленая листва не радовали жителей Салема и его окрестностей. Здесь свирепствовала эпидемия, не позволявшая думать и замечать что-либо другое.
   Энн Бейли, позади седла, крепко прижималась к спине мужа, испуганными глазами заглядывая ему через плечо. Это была молодая, красивая женщина, одетая в лучший плащ из темного шелка, с черным капюшоном, прикрывавшим ее волосы.
   - Джозеф, что это там на дороге, впереди? - робко прошептала она.
   Он рывком натянул поводья.
   - Где? - негромко спросил он.
   - Да вон же! Вон! Справа, прямо за рощей. Что-то черное, и двигается. Вон! Вон! О, Джозеф!
   Джозеф Бейли застыл в седле неподвижно и прямо, как солдат; его лицо было бледным и суровым, а глаза наполнились ужасом.
   - Ты это видишь? - снова прошептала Энн. - Вон там! Это снова движется. Что это?
   - Да, вижу, - громко, твердым голосом, ответил Джозеф. - И что бы это ни было, я его не боюсь; и ты тоже не должна бояться, моя добрая жена.
   Энн потянулась и схватила поводья.
   - Давай вернемся, - почти простонала она. - О, Джозеф, давай не будем проезжать мимо этого. Моя душа трепещет. Я вижу что-то черное среди цветущих лавров. Жители рассказывают о черном звере. Давай повернем назад, Джозеф!
   - Успокойся, женщина! - сказал ее муж, выдернув поводья из ее руки. - Какой нам прок возвращаться в Салем? Они говорят о черном звере, а здесь их целое стадо. Нам лучше проехать мимо них как можно быстрее. Сиди тихо, и поступай так, как я буду тебе говорить. - Джозеф снова посмотрел на дорогу, на кусты лавра, и напрягся. Энн зарылась лицом в его плечо. Вдруг он воскликнул громким голосом, точно средневековый глашатай: - Прочь, проклятые звери! Прочь! Мы не из вашего рода, мы - христиане! Мы не имеем никакого отношения ни к вам, ни к вашему господину. Прочь!
   Лошадь рванулась вперед. Справа, в лавровых кустах, был прогал, в нем показалась блестящая черная спина и белые рога; мелькнул и скрылся черный бок.
   - Ах! - крикнула Энн. - Уже все? Это исчезло?
   - Господь не отдал нас в руки врага, - с торжеством ответил Джозеф.
   - На что это было похоже, Джозеф?
   - Ни на одного зверя, спасенного в Ковчеге.
   - У него были горящие глаза? - дрожа, спросила Энн.
   - Хорошо, что ты их не видела.
   - Быстрее! Пожалуйста, быстрее! - умоляла Энн, крепко прижимаясь к мужу. - Он может преследовать нас. - Лошадь бежала по дороге резвой рысью. Энн продолжала оглядываться назад и вздрагивала от каждого звука, доносившегося из леса. - Что ты думаешь насчет той истории, которую Сэмюэл Эндикотт рассказал прошлым вечером? - в очередной раз вздрогнув, спросила она. - Как во время своего путешествия на Барбадосе он, ясной лунной ночью, сидя на бухте каната, увидел ведьму Бредбари, в белом капоре и белом шейном платке? Это была ужасная история.
   - Это ерунда по сравнению с тем, что видели Мерси Льюис и дочь сержанта Томаса Патнема Энн в доме Проктора. Ты знаешь, что нам предстоит проехать в полумиле от дома Проктора?
   Энн вздрогнула.
   - Как бы мне хотелось снова оказаться дома, - простонала она. - Они сказали, что там поселилось зло; там открыл таверну черный человек, с тех пор как Проктор и его жена оказались в тюрьме. Ты помнишь, как миссис Патнэм рассказывала о черной голове, похожей на свиную, которую мистер Перли видел в окне комнаты, когда проходил мимо? Внутри все грохотало, а вокруг дымохода летали желтые птицы и щебетали псалмы? О, Джозеф, ты видишь желтую птицу вот там, на березе? Взгляни!
   Окружавший их лес поредел. Джозеф заставил лошадь двигаться быстрее.
   - Мы не станем задерживаться ни из-за черных зверей, ни из-за желтых птиц, - храбро воскликнул он.
   Вокруг березы можно было видеть трепетание маленьких желтых крылышек.
   - Она улетела, - сказала Энн. - С ними лучше вести себя так, как ведешь себя ты, Джозеф, но у меня не хватило бы мужества так поступать. Она была похожа на обычного желтого дрозда; ее крылья сияли подобно золоту. Как ты думаешь, она полетела в дом Проктора?
   - Она полетела вперед, но мне все равно, куда она полетела, - ответил Джозеф Бейли.
   Он был несколько старше Энн: со светлыми волосами и бородой, с голубыми глазами, так глубоко посаженными под тяжелыми бровями, что казались черными. Его лицо было одновременно суровым и взволнованным, демонстрируя не только ожесточение против врагов, но и некоторую внутреннюю борьбу.
   Они поехали дальше, лес стал гуще; копыта лошади выбивали едва слышимую дробь по поросшей мхом тропинке. Вдруг она остановилась и заржала. Энн схватила мужа за руку, они застыли, вслушиваясь; лошадь снова заржала.
   Внезапно Иосиф вздрогнул и уставился на деревья слева от дороги, то же самое сделала и Энн. Вверх по холму простирались густые заросли темных вечнозеленых деревьев, между ними притаились таинственные черно-синие тени; в воздухе пахло сыростью.
   Джозеф яростно хлестнул поводьями лошадь и громко крикнул.
   - Ты видел это? - спросила Энн, когда они оказались на опушке. - Разве это был не черный человек?
   - Не бойся, мы перехитрили его, - сказал муж, гордо вскинув голову.
   - Как бы я хотела, чтобы мы остались дома, в Ньюбери, - простонала Энн. - Как ты думаешь, доктор Мэзер поедет с нами обратно из Бостона, чтобы отогнать ведьм? Я останусь там навсегда, если он этого не сделает. Я больше никогда не поеду по этой ужасной дороге. Что там такое? Ой, что это? Что это за звук там, в чаще леса, напоминающий рев? Джозеф! Что это такое? Это был черный кот, перебежавший нам дорогу. Это была черная кошка. Джозеф, давай повернем назад! Нет, позади нас черный человек и зверь. Что нам делать? Что делать? Я испытываю то же, что Энн и Мерси! Мои ноги двигаются, я не могу с ними совладать! В мою руку воткнули булавку! Меня ущипнули! Кто-то душит меня! Джозеф! Джозеф!
   - Молись, дорогая! - крикнул Джозеф. - Молись. И не бойся. Молитва прогонит их. Прочь, миссис Брэдбари! Прочь, миссис Проктор! Молись, молись!
   Джозеф низко пригнулся в седле и хлестнул коня, сразу рванувшегося вперед; зеленые ветви хлестали его по лицу. Он громким голосом читал молитву. Энн судорожно прижалась к нему, тяжело дыша. Внезапно, лес кончился.
   - Дом Проктора! Дом Проктора! - воскликнула Энн. - Мерси Льюис сказала, что в нем полно дьяволов. Что нам делать?
   Она уткнулась лицом в плечо мужа, молясь и заливаясь слезами.
   Дом Проктора стоял слева от дороги, перед ним росли персиковые деревья, и на фоне серых неокрашенных стен их цветы казались розовыми брызгами. С одной стороны дома располагался большой сарай с дверями, распахнутыми настежь, с другой - вспаханное поле с плугом, брошенным в борозде. Джон Проктор был арестован и брошен в тюрьму по обвинению в колдовстве в апреле, прежде чем он успел засеять его.
   Джозеф Бейли резко осадил лошадь напротив дома.
   - Энн, - прошептал он, и шепот его был полон ужаса.
   - Что там? - она еще сильнее уткнулась лицом в плечо мужа.
   - Энн, мистер Проктор выглядывает из окна погреба, а миссис Проктор стоит у колодца, хотя они оба сейчас должны находиться в тюрьме в Бостоне. - Джозеф дрожал так, что все его тело ходило ходуном. - Взгляни, Энн! - прошептал он.
   - Я не смею.
   - Взгляни!
   Энн повернула голову.
   - Я никого не вижу, - сказала она, и голос ее был совершенно естественным, в нем слышалось какое-то радостное облегчение, - кроме маленькой девочки в дверях.
   - Ты не видишь в окне мистера Проктора?
   - Нет, - с улыбкой сказала Энн. - Я не вижу никого, кроме маленькой девочки в дверях. Она в синей юбке, у нее рыжие волосы, а маленькие щечки очень бледные.
   - И ты не видишь миссис Проктор во дворе у колодца? - спросил Джозеф.
   - Нет, я никого не вижу кроме маленькой девочки в дверях. У нее бледное личико, она плачет. О, боюсь, что она в доме совершенно одна.
   - Говорю тебе, мистер и миссис Проктор, оба там, - сказал Джозеф. - Я вижу их своими собственными глазами. На Прокторе красная шапка, а миссис Проктор держит веретено. - Внезапно он крикнул и хлестнул лошадь. - Слова молитвы застревают у меня в горле, - простонал он. - Мне хочется как можно скорее оказаться подальше от этого гнезда дьяволов!
   - Джозеф! - умоляющим тоном произнесла Энн. - Остановись! Маленькая девочка зовет меня "мама". Разве ты не видишь, как она похожа на нашу маленькую Сьюзен, которая умерла? Прислушайся! Там нет никого, кроме маленькой девочки. Джозеф, умоляю тебя, остановись.
   - Нет, я буду погонять лошадь, пока она не падет, - сказал Джозеф Бейли, поднимая хлыст. - Это уже слишком. Говорю тебе, они там, и они в тюрьме. Тут не обошлось без вмешательства самого дьявола!
   Энн больше ничего не сказала; дом Проктора скрылся за поворотом. Вдруг она воскликнула:
   - Ах! Упал. Упал!
   Джозеф остановил лошадь.
   - Что упало?
   - Мой ботинок, я потеряла свой ботинок. Я должна сойти и вернуться за ним.
   Джозеф снова тронул лошадь.
   Энн вцепилась в поводья.
   - Остановись! - воскликнула она. - Говорю тебе, мне нужно найти свой ботинок.
   - А я говорю, что пусть его, даже если бы он был сделан из чистого золота.
   - Джозеф, ты не знаешь, что это за ботинок. Это мои лучшие ботинки, в которых я почти никогда не выхожу. У них малиновые шелковые шнурки. В субботу, отправляясь в молитвенный дом, я носила их в руках, идя в старых, и переобувалась только у двери. Думаешь, я просто так оставлю его здесь? Прекрати ворчать.
   Но муж ее выглядел очень мрачно.
   - Думаешь, я отправлюсь в Бостон в одном ботинке? - сказала Энн. - Ты знаешь, сколько они стоили, помимо того, что это - подарок моей матери? Предупреждаю, тебе придется развязать свой кошелек, как только мы окажемся у первого магазина в Бостоне. Подумай сам, стоит ли этого того, чтобы я слезла с седла и вернулась на несколько ярдов.
   Джозеф Бейли повернул лошадь, но Энн возразила.
   - Нет, - сказала она, - не нужно. Я устала ехать, и хотела бы немного пройтись, чтобы размять ноги.
   Муж взглянул на нее с удивлением и подозрением. В его голову закрались мрачные мысли.
   Она рассмеялась.
   - Не делай такое лицо, - сказала она, - я не собираюсь встречаться с Черным человеком и заключать с ним какой-либо договор. Я всего лишь собираюсь вернуться за своим башмаком с малиновыми шнурками.
   - Всего минуту назад ты страшно боялась, - сказал Джозеф. - А теперь совсем не испытываешь страха? - Он пытливо взглянул на нее.
   Она спокойно восприняла его взгляд.
   - По правде говоря, я не испытываю такого страха, как прежде, - ответила она. - Наверное, твоя смелость и мои молитвы прогнали зло. Я буду читать псалом, когда пойду, и со мной ничего не случится.
   Энн сползла с седла, стащила с себя оставшийся ботинок и чулки, - это были ее лучшие шелковые чулки, - и она не могла идти в них по пыльной дороге. Затем она медленно двинулась назад, всматриваясь в придорожные заросли, пока не скрылась за поворотом от глаз мужа. Здесь она подобрала свою малиновую юбку из тафты и, подобно лани, длинными, изящными прыжками, не глядя по сторонам, помчалась прямо к дому Проктора.
   В дверях дома стояла маленькая девочка, с мягкой копной светлых волос. На ней было синее платьице, она стояла босиком на освещенном солнцем крыльце. Увидев Энн, она сделала попытку убежать; затем замерла, настороженно глядя на приближавшуюся женщину; ее губы задрожали.
   Энн Бейли быстро подбежала к крыльцу, опустилась коленями на ступеньку и обняла ее.
   - Как тебя зовут, малышка? - спросила она нежным, взволнованным голосом.
   - Абигайль Проктор, - застенчиво ответила маленькая девочка приятным детским голоском. Она попыталась высвободиться, но Энн крепко держала ее.
   - Не бойся, милая, - сказала она. - Я тебя очень люблю. У меня тоже была такая же дочка, как ты. Скажи мне, дорогая, ты в доме совсем одна?
   Девочка вдруг расплакалась и обхватила Энн за шею.
   - Есть ли в доме еще кто-нибудь, милая? - прошептала Энн, лаская ее и прижимая мокрую щеку девочки к своей собственной.
   - Пришли констебли и всех забрали, - всхлипнула та. - Они бросили мою куклу в колодец, а маму и Сару вытащили на дорогу. До этого они забрали отца, и еще Мэри Уоррен. Констебли увели Бенджамина. Я хочу к маме.
   - Твоя мама обязательно вернется, - сказала Энн. - Успокойся, дорогая, они не станут задерживать ее надолго. Обещаю тебе, она скоро придет. Стой здесь и смотри, и ты увидишь ее идущей по дороге.
   Она погладила ребенка по светлым волосам и отерла слезы с ее маленького личика краешком своего красивого вышитого шейного платка. Потом она заметила, что только размазала пыль, подошла к колодцу, находившемуся рядом с крыльцом, быстро достала ведро с водой сильными молодыми руками; смочила угол шейного платка и снова вытерла личико девочки, наказав закрыть глаза. Затем она несколько раз поцеловала ее.
   - Ну вот, теперь ты чистенькая и хорошенькая, - сказала она. - У меня в сумке есть сахарные пирожные, я отдам их тебе, а потом должна буду уйти.
   Маленькая девочка с нетерпением посмотрела на нее; ее щеки были словно из воска, на детском лобике проступали вены. Энн достала несколько пирожных из красной бархатной сумки, висевшей у нее на поясе, и Абигайль, с голодным вскриком, протянула к ним руки. У Энн на глаза навернулись слезы; она положила оставшиеся пирожные небольшой кучкой возле двери и смотрела, как ребенок ест. Затем взяла ее руки в свои.
   - Прощай, милая, - сказала она, целуя мягкие дрожащие губки, ямочку на подбородке и цепляющиеся за нее руки. - Скоро я буду возвращаться этой же дорогой, и ты сможешь увидеть меня, если снова встанешь в дверях.
   Она высвободилась из объятий девочки и поспешила прочь, но маленькая Абигайль побежала за ней. Энн остановилась, опустилась на колени и снова приласкала ее.
   - Возвращайся, дорогуша, - умоляющим тоном произнесла она. - Возвращайся и съешь сладкие пирожные.
   Но это прекрасное, доброе видение в малиновой тафте, с румяными щеками и черными глазами, выглядывавшими из-под французского капюшона, с проблесками золота и тонкой вышивкой между шелковыми складками мантильи, точно как у ее матери, значило для маленькой одинокой Абигайль Проктор гораздо больше, чем сахарные пирожные, хотя она и была ужасно голодна. Она стояла, опустив взгляд, пока Энн не отвернулась, а затем, когда та пошла по дороге, побежала за ней. Энн снова обернулась, снова присела и обняла девочку.
   - Дорогая моя, - сказала она, едва не всхлипнув, - ты должна вернуться, иначе, если ты пойдешь со мной, тебе может быть очень плохо. Меня ждет мой муж, и я не знаю, что он скажет или сделает, увидев тебя. Ты должна вернуться. Мне бы очень хотелось взять тебя с собой, Абигайль, но ты должна вернуться. - Энн Бейли повернула маленькую девочку спиной к себе и слегка подтолкнула. - Возвращайся, - сказала она с улыбкой, но с глазами, полными слез. - Возвращайся и съешь сладкие пирожные.
   Она быстро побежала дальше и, приблизившись к повороту дороги, сунув руку в карман, вытащила изящный ботинок с малиновой шелковой шнуровкой. Она оглянулась, с улыбкой помахала рукой, малиновая юбка мелькнула сквозь зеленый туман подлеска; затем она исчезла.
   Маленькая Абигайль неподвижно стояла на дороге и смотрела ей вслед; ее маленький ротик был приоткрыт, а руки вцепились в синюю юбку, словно она удерживала себя, чтобы не побежать вслед. Некоторое время она слышала топот копыт за поворотом дороги, затем он стих. Она повернулась и пошла обратно в дом, и слезы катились по ее щекам; но она не рыдала, как будто боялась, что ее кто-нибудь услышит. Она пробыла в доме одна два дня и три ночи с той поры, как ее сестра Сара и брат Бенджамин были арестованы за колдовство и заключены в тюрьму. Задолго до этого ее родители, Джон и Элизабет Проктор, ушли по Бостонской дороге, в сопровождении констеблей. Из семьи не пощадили никого, кроме маленькой Абигайль, слишком маленькой, чтобы иметь дело с Сатаной, а потому ее не бросили в тюрьму, а оставили одну в заброшенном доме Проктора посреди леса, о котором говорили, что он полон злых духов и ведьм, - несмотря на то, что девочка могла умереть от голода или испуга. Не могло быть милосердия к семье тех, кого обвинили в колдовстве.
   - Пусть кто-нибудь из друзей Проктора позаботится об этом отродье, - сказал со смехом один из констеблей, когда Абигайль последовала за своими братом и сестрой в день их ареста.
   - Да, - отозвался другой. - Пусть они пошлют желтую птицу или черную свинью составить ей компанию. Тогда ее слезы скоро прекратятся.
   Лошади, несшие на своих спинах веселых констеблей, ускорили шаг, измученная Сара перестала оборачиваться и смотреть на свою маленькую сестренку, остававшуюся совсем одну, а Бенджамин с негодованием воскликнул:
   - Отпустите нас! - услышала Абигайль. - Говорю вам, отпустите нас! Вы глупцы; мы не колдуны; вы глупцы и убийцы! Отпустите нас!
   Абигайль долго ждала, полагая, что к словам ее брата прислушаются; но, ни он, ни Сара, не вернулись; звуки стихли; она, рыдая, пошла домой. Наступила весенняя ночь, все заволокло туманом, лес наполнился голосами. Маленькая девочка слышала достаточно ужасных разговоров в течение дня, и ее детская головка наполнилась смутными суеверными страхами. Она накинула на голову фартук и побежала, падая и набивая синяки; вставала, плакала и звала на помощь, но ее никто не услышал.
   Добравшись до дома, она закрыла двери и заперла их большими засовами, сделанными для защиты от индейцев, но теперь они могли оказаться бесполезными против чего-то, гораздо более худшего, чем дикари.
   Всю ночь напролет маленькая девочка кричала, и рыдала, и звала на помощь отца, мать, сестру и брата. Мужчины, шедшие по дороге между Бостоном и деревушкой Салем, услышали ее, пришли в ужас и бежали мимо, с псалмами и молитвами, у них в венах застывала кровь. На следующий день они рассказывали испуганным людям о том, что в полночь проклятый дом Прокторов вдруг наполнился адскими огнями и воющими злыми духами, прибавляя, что какая-то женщина, вылетев из деревни на метле, также подалась в сторону дома.
   На следующий день девочка убрала засов, встала в дверях и смотрела вверх и вниз по дороге, не покажется ли ее мать или кто-нибудь еще. Но никто не пришел, хотя она смотрела весь день. В ту ночь она не кричала и не рыдала; во-первых, она испугалась своего голоса, а во-вторых, обнаружила, что это все равно никак ей не помогает. Поздним вечером она услышала возле дома какой-то шум, напугавший ее и заставивший подумать о страшном черном звере, который, как она слышала, бродит где-то неподалеку.
   На следующее утро она обнаружила, что две лошади, корова и теленок ушли из сарая; кроме того, в доме не оказалось еды. Несколько буханок хлеба, немного вареного мяса, несколько лепешек, все это исчезло, равно как картофель и свинина из погреба. Что касается последних, ей было все равно, поскольку она не умела разводить огонь и не смогла бы их приготовить. В синей миске оставалось немного холодной каши, и она решила поберечь ее, но съела всю сразу; молока в кувшине хватило чуть дольше. Больше у нее ничего не было, пока, спустя день и ночь, миссис Энн Бейли не дала ей пирожных. Вернувшись в дом, она съела и их. А затем снова стояла в дверях и смотрела на дорогу, но не видела никого, только белку и куропатку. Ни один путник не желал идти этим путем; он был хорош разве что только для ведьмы, которая, как предполагалось, могла найти себе много товарищей в лесу у дороги и в самом доме, считавшемся чем-то вроде таверны для нечисти. Но ни ведьма, ни ее товарищи также не показывались, если, конечно, демоны не приняли обличье белки и куропатки. Ведь демоны, как известно, способны принимать любое обличье, даже самое обычное и безобидное.
   Абигайль достала из шкафа свою маленькую оловянную чашечку и напилась воды из ведра, которое достала из колодца миссис Бейли; затем она встала на камень и заглянула в него, перегнувшись через стенку. Там была ее кукла, ее драгоценная кукла, сделанная для нее Сарой, одетая в прекрасную серебристую парчу из куска свадебного платья, привезенного из Англии. Один из констеблей заметил куклу Абигайль и сразу же заподозрил, что с ее помощью миссис Проктор наводит порчу на свои жертвы; он схватил ее и бросил в колодец. Другие констебли обвинили его в необдуманном поступке, сказав, что ее нужно было доставить в Бостон и предъявить на суде в качестве доказательства. Услышав это, маленькая Абигайль в испуге вскрикнула.
   Она не увидела ничего, и вернулась на свое место в дверях.
   Во второй половине дня она снова почувствовала сильный голод и принялась искать в доме еду; затем отправилась на поле позади дома, нашла сладкие цветки и жадно высосала их. Вернувшись в дом, она обнаружила кукурузный початок; она положила его в фартук и принялась укачивать его. Сев в дверном проеме на маленький стульчик, который вытащила из кладовой, она крепко прижала к себе свою новую куклу и прошептала:
   - Не бойся, - прошептала она. - Я не позволю черному зверю причинить тебе вред; обещаю тебе, что не позволю.
   В ту ночь она придумала, как ей защитить себя в темноте. Всю одежду своих родителей, сестры и брата, какую только смогла найти, она собрала вместе и положила кругом на полу комнаты; затем она расположилась внутри со своим кукурузным початком и пролежала там всю ночь, прижимая его к себе. На другой день она опять встала в дверях; но теперь она была очень слаба, маленькие ножки подгибались, так что она была вынуждена сесть на свой маленький стульчик с прямой спинкой, держа в руках початок и вглядываясь в дорогу.
   Днем она все-таки поднялась, добралась до поля и, лежа на нагретых солнцем камнях, высосала еще несколько цветков. Она также нашла на опушке леса молодые листья грушанки и несколько синих фиалок, и съела их. Но нежная, сладкая и ароматная еда весенней природы не была предназначена для маленького человечка.
   Бедная Абигайль Проктор едва смогла вернуться домой, по-прежнему прижимая к себе початок; посидела на стульчике в дверях; а ночью заползла в круг из одежды родных. Она плотно завернулась в старый плащ своего отца, и вообразила себе, что это он сам обнимает и защищает ее.
   Всю ночь, пока она лежала там, ее мать готовила мясо, бульон и сладкие пирожные, и она наелась всем этим до отвала; но утром была настолько слаба, что даже не могла повернуться. Она не могла подойти к двери, но это не имело никакого значения, потому что она даже не понимала этого. Ей казалось, что она сидит на своем маленьком стульчике и смотрит вверх и вниз по дороге; что она видит сплетающиеся зеленые ветви, скрывающие небо на юге и севере; она видела в подлеске белые и розовые цветы; она видела идущих людей. Там были ее отец и мать, шедшие с едой и подарками для нее, но уведенные констеблями. Там были магистраты, почтенные Джон Хэтхорн и Джонатан Корвин, с констеблями и своими помощниками, очень внушительными и грозными. Там были Пэррис и Нойес, с мрачными лицами, спрашивавшие ее мать о том, не она ли наслала порчу на их служанку, Мэри Уоррен. Там был Бенджамин, смело обличавший констеблей. Там была Сара с куклой, которую она достала из колодца, стряхивавшая воду с серебристой парчи.
   Все это маленькая Абигайль Проктор видела в своих полубредовых фантазиях, лежа на полу в комнате, но она не видела, как ее сестра Сара вернулась, около четырех часов вечера.
   Сара Проктор, высокая и стройная, в простом платье, с суровым лицом, обрамленным красной шалью, завязанной под подбородком, вернулась из Бостона, гоня перед собой черную корову большой зеленой веткой. Она едва не падала от усталости, но уверенно переставляла запыленные башмаки по придорожным сорнякам, и лицо ее было суровым, как у индейца.
   Увидев свой дом, она на мгновение остановилась.
   - Абигайль! - крикнула она. - Абигайль!
   Ответа не последовало, и она пошла быстрее, чем прежде. Добравшись до дома, она снова крикнула: "Абигайль!"; никто не отозвался; привязав черную корову к персиковому дереву, она побежала в дом и нашла свою маленькую сестру Абигайль лежащей на полу в комнате.
   Она опустилась рядом с ней на колени, и та улыбнулась ей слабой улыбкой. Маленькая девочка все еще думала, что она сидит в дверях; что она видела свою сестру идущей по дороге, пока та не оказалась совсем близко.
   - Абигайль, что они с тобой сделали? - резким голосом спросила Сара, но девочка опять слабо улыбнулась.
   - Абигайль, что произошло? - Сара взяла ребенка за плечи и слегка приподняла; но та ничего не ответил; улыбка исчезла с ее лица, веки наполовину закрылись.
   - Ты голодна, Абигайль?
   Маленькая девочка покачала головой.
   - Этого не может быть, - сказала Сара, наполовину для себя, - в доме оставалось много еды. Абигайль, посмотри на меня; когда ты в последний раз ела? Абигайль!
   - Вчера, - прошептала девочка.
   - Что?
   - Цветы и листья в поле.
   - А что стало с хлебом, который был испечен, с пирожками и мясом?
   - Я... я не помню.
   - Нет, этого не может быть. Скажи мне, Абигайль.
   - Черный зверь пришел ночью и все съел, а также корову, теленка и лошадей.
   - Черный зверь!
   - Я слышала, как он приходил, а утром уже ничего не было.
   Сара вскочила.
   - Грабители! Убийцы! - грозным голосом воскликнула она, но маленькая девочка на полу даже не вздрогнула; она снова закрыла глаза и видела дорогу.
   Сара быстро подхватила ведро и вышла во двор к корове. Опустившись на колени в траве, она подоила ее; затем принесла ведерко, процедила и налила немного молока в маленькую чашечку Абигайль. "Она всегда любила парное", - прошептала Сара белыми губами.
   Наклонившись над маленькой девочкой, она приподняла ее одной рукой, а другой поднесла к ее губам чашечку.
   - Пей, Абигайль, - нежно приказала она. - Парное, такое, как ты любишь.
   Девочка попыталась сделать глоток, но тут же сжала губы и с отвращением отвернулась, как Сара ни пыталась уговорить ее. Наконец, она положила девочку на спину и взяла ложку; с уговорами, ей удалось влить немного молока в рот девочки и заставить проглотить.
   После этого она раздела ее и уложила спать в гостиной, окна которой выходили на юг, но ребенку было неуютно без приготовленного им кольца из одежды, и Сара была вынуждена положить его на кровать; только тогда девочка уснула и стала, во сне, смотреть за дорогой, сидя в дверях.
   Сара вышла на крыльцо. Она услышала стук копыт приближающейся лошади; он становился все слышнее и слышнее. Сара вышла на дорогу. Вскоре лошадь остановилась рядом, с нее соскочил молодой человек.
   - Сара, это ты! Наконец-то, дома, в безопасности, - воскликнул он и обнял бы, но она строго взглянула на него.
   - А ты что - поначалу принял меня за привидение? - спросила она.
   - Дорогая!
   - Знаешь ли ты, что я только что освободилась из тюрьмы в Бостоне, где меня держали по обвинению в колдовстве? Неужели ты не чувствуешь запаха темницы, которым пропиталась моя одежда? Знаешь ли, что они называли меня ведьмой и обвиняли в том, что я навела порчу на Мэри Уоррен и других? Я не удивлена, что ты держался подальше, Дэвид Карр; возможно, тебя могли обвинить в общении с ведьмой. Мне не хотелось бы стать причиной грозивших тебе неприятностей, если бы ты поспешил ко мне, но почему ты позволил голодать моей маленькой сестре Абигайль? Я никак не ожидала этого от тебя, Дэвид.
   Молодой человек решительно взял ее руки в свои, и она не высвободила их, а расплакалась.
   - Сара, - серьезно сказал он, - я находился в Ипсвиче. Я ничего не знал о том, что вас с Бенджамином арестовали, пока не вернулся домой, и моя мать не сказала мне об этом. Я не знал, что ты оправдана, и спешил в Бостон, когда увидел тебя у ворот. Я ничего не знал об Абигайль; моя мать тоже этого не знала, она только плакала и говорила, что бедную маленькую девочку забрали вместе со всеми. Но что ты имеешь в виду, милая, когда говоришь, что я позволил ей голодать?
   - Ночью они украли еду, - сказала Сара, - лошадей, корову и теленка. Я нашла корову, заблудившуюся в лесу, когда возвращалась домой, привела ее и подоила; но Абигайль едва выпила ложку парного молока. В течение трех дней она почти ничего не ела, она постоянно боялась, оставшись одна. Абигайль всегда была нежным ребенком, у нее поднялась температура; боюсь, она умрет, пока мать ее будет далеко.
   - Я съезжу за своей матерью, дорогая, - с нетерпением произнес Дэвид Карр.
   - Приведи ее под покровом ночи, - сказала Сара, - иначе ее могут заподозрить, если она явится в таверну ведьм, как называют наш дом. О, Дэвид, думаешь, она и вправду придет? Я просто не знаю, что делать.
   - Я непременно приведу ее, дорогая, и привезу также фляжку с вином, оно поможет маленькой девочке, - воскликнул Дэвид. - Дождись нас. Быть может, дорогая, ребенок поправится, а остальных в ближайшее время оправдают. Нет, не плачь, бедняжка! Не плачь! У тебя есть я, и я приведу свою мать как можно быстрее. Она позаботится о маленькой девочке, она много знает о недугах; и я не сомневаюсь, что твои родные скоро будут оправданы.
   - Моя мать надеется на это, - со слезами на глазах ответила Сара. - Бенджамин уже оправдан, но ему лучше держаться подальше от Салема какое-то время. Но моего отца не оправдают; он слишком смело высказал свое мнение судьям прямо в лицо.
   - Нет, милая, - сказал Дэвид Карр, садясь в седло, - скоро этому наступит конец; это всего лишь безумие. Иди к маленькой девочке и успокойся.
   Сара, рыдая, отправилась в дом, но когда она подошла к маленькой Абигайль, ее лицо было совершенно спокойно. Ребенок еще спал, ей удалось ненадолго разбудить его и дать несколько ложек молока; затем девочка устало отвернулась, откинулась на подушку и снова закрыла глаза. Она по-прежнему прижимала к себе кукурузный початок.
   Сара умылась, привела в порядок волосы и переоделась в чистое синее платье; после чего села рядом с Абигайль и стала ждать Дэвида Карра и его мать. Те вскоре пришли.
   Миссис Карр была известна в Салеме благодаря своим знаниям лечебных трав и уходу за больными. Она была одновременно мягкой и решительной, и пользовалась доверием жителей; они видели ее жизнь, и обсуждали ее. Ей сопутствовала удача, что она не нажила себе врагов, и поэтому ее знания и умение не навлекли на нее подозрений в колдовстве.
   Миссис Карр принесла с собой целебные травы, хлеб, пирожки и мясо; она готовила зелья, и ее бледное лицо в тесном белом капоре постоянно склонялось над Абигайль Проктор. Но маленькая девочка так больше и не встала. Ее била лихорадка, порожденная голодом, страхом и горем; она лежала в постели, прижимая к себе кукурузный початок, несколько дней, а потом умерла.
   Ей сшили белое платье и одели в него, после того как вымыли и расчесали золотистые волосы; она лежала, выглядя старше, чем в жизни, в окружении цветов, - красных, розовых, лиловых, - из сада миссис Карр, пока ее не похоронили. Они пригласили на похороны магистратов Ипсвича, потому что Дэвид Карр в ярости кричал, что магистрат Пэррис, устроивший охоту на ведьм, - ее убийца, и если бы он встал рядом с маленьким телом, из него потекла бы кровь, и что то же самое произошло бы с магистратом Нойесом; и бледное лицо Сары Проктор пылало алым, потому что она была согласна с его словами.
   На следующее утро после похорон Абигайль Проктор, Джозеф Бейли и его жена Энн ехали верхом по дороге из Бостона, в большой компании, так что могли не бояться ведьм; с ними были главный магистрат Коттон Мазэр, Его превосходительство губернатор колонии, два почтенных магистрата и двое судей - они направлялись на суд над ведьмами в Салем.
   Когда они приблизились к дому Проктора, то заговорили о нем и его обитателях; было много сказано о странном и ужасном и высказано благочестивое осуждение. Оказавшись возле поворота дороги, они вдруг увидели молодого человека и высокую светловолосую девушку, стоявших возле белых цветущих кустов. Сара Проктор, несмотря на то, что ее младшая сестра Абигайль умерла, а родителям грозила смерть, улыбнулась, глядя в лицо Дэвиду Карру, потому что надежда и любовь, ниспосланные Богом, заставляют жить, несмотря на самые тяжелые испытания.
   Но стоило ей увидеть приближающуюся кавалькаду, блеск богатых одежд, услышать топот и звон, улыбка исчезла с ее лица, и она скрылась за спиной Дэвида. Тот стоял перед нею, сурово и дерзко глядя на проезжавших мимо него. А главный магистрат Мазэр смотрел на прекрасное белое лицо, - словно бы еще один цветок посреди цветущего куста, - и размышлял, не есть ли это лицо лицом ведьмы.
   Энн Бейли думала только о маленькой девочке в дверях. И когда они проезжали мимо дома Прокторов, нетерпеливо выглянула из-за плеча мужа, улыбнулась и послала воздушный поцелуй.
   - Что ты делаешь, Энн? - спросил ее муж.
   - Ты разве не видишь в дверях маленькую девочку? - тихо прошептала она, опасаясь, как бы ее не услышал кто-нибудь другой. - Думаю, она выглядит лучше, чем прежде. У нее розовые щеки, они причесали ей волосы, и одели в чистое белое платье. Она держит в руках маленькую куклу.
   - Я никого не вижу, - удивленно произнес Джозеф Бейли.
   - Она стоит там. Я никогда не видела, чтобы так блестели волосы и платье; она сияет, точно солнце. Смотри! Смотри! Она улыбается! Я думаю, все ее несчастья позади.
   Кавалькада миновала дом Проктора, но миссис Бейли обернулась и продолжала смотреть на него, пока маленькая девочка, стоявшая в дверях, не скрылась из виду.

ДВЕНАДЦАТЫЙ ГОСТЬ

   - Не понимаю, как такое могло случиться, - сказала миссис Чайлдс. - Паулина, это ведь ты накрывала на стол?
   - Вчера ты посчитала, сколько их будет, и сказала, что двенадцать, разве ты этого не помнишь, мама? Сегодня я не считала. Я просто поставила тарелки и приборы, - с улыбкой ответила Паулина.
   Ее взгляд, когда она улыбалась, казался наивным и беспомощным. У нее был довольно большой рот, полные губы; казалось, она не властна над своей улыбкой. Она была довольно красива; лицо ее было нежным, а глаза - очень милыми.
   - Совершенно не понимаю, как я могла допустить такую оплошность, - пробормотала ее мать, продолжая разливать чай.
   На противоположной от нее стороне стола стояла тарелка, лежали нож и вилка, а также расположилось маленькое блюдечко с клюквенным соусом; стоял пустой стул. И не было никого, кто мог бы его занять.
   - Это предзнаменование того, что явится кто-то очень голодный, - сказала жена брата миссис Чайлдс с некоторой порывистостью, несоразмерной произнесенным словам.
   Брат разрезал индейку. Калеб Чайлдс, хозяин дома, был стар, у него дрожали руки. Более того, никто, и он сам - менее всего, не был уверен в его способностях сделать это. Всякий раз, когда он брал себе подливку, жена с тревогой наблюдала, как бы он ее не пролил; но каждый раз он это делал. Пролил он немного и сегодня. На красивой чистой скатерти появилось пятно. Калеб быстро поставил на него блюдце, а поверх него - чашку, с небольшим звоном, по причине трясущихся рук. Потом посмотрел на свою жену. Он надеялся, что она ничего не видела; но она видела.
   - Лучше бы ты попросил Джона дать тебе подливку, - с досадой произнесла она.
   Джон с сосредоточенным видом склонился над индейкой. Он резал медленно и аккуратно, и все верили, что у него получится, как нельзя лучше. Плечи, на которые возлагалось это бремя, были сильными. Его жена, в своем лучшем черном платье, сидела, улыбаясь, с чуть склоненной в сторону головой. В других домах она сидела именно так. Здесь она сидела иначе, но сейчас был особый случай. И она себе это позволила. Когда она сказала о предзнаменовании, сидевшая рядом с ней молодая женщина слегка поморщилась.
   - Я не верю ни в какие предсказания, - произнесла она тоном, резко контрастировавшим с ее миловидностью. Она была дальней родственницей мистера Чайлдса. С ней прибыли муж и трое детей. Незамужняя сестра миссис Чайлдс, Мария Стоун, была за столом одиннадцатой. Изможденное лицо Марии имело нездоровый красный цвет, от кончика острого носа до ушей; ее глаза строго смотрели из-за стекол очков. "Что ж, у нас будет достаточно времени проверить, сбываются ли предзнаменования", - коротко произнесла она. У нее была манера говорить так, словно она присутствует в суде. С шестнадцати лет она преподавала в школе, сейчас ей было шестьдесят. Она только что ушла из школы. Чтобы отпраздновать это событие, ее сестра в этом году устраивала рождественский ужин вместо Дня Благодарения.
   Едва она это произнесла, раздался стук в дверь, которая вела в комнату. Все насторожились. Они были обыкновенными людьми, собравшимися по обычному поводу, но, по какой-то причине, трепет суеверного и фантастического ожидания охватил каждого. Никто не встал. Наступила тишина, все застыли, глядя на пустое кресло за столом. Снова раздался стук.
   - Открой дверь, Паулина, - сказала ее мать.
   Девушка испуганно взглянула на нее, но тотчас встала и пошла открывать дверь. Все смотрели на нее. На каменных ступеньках стояла девочка и заглядывала в комнату. Она не произнесла ни слова. Паулина оглянулась на мать с растерянной улыбкой.
   - Спроси ее, чего она хочет, - сказал мистер Чайлдс.
   - Что ты хочешь? - эхом повторила Паулина.
   Девочка ничего не ответила. В комнату ворвался порыв холодного ветра. Жена Джонса вздрогнула и огляделась, не заметил ли этого кто-нибудь.
   - Ты должна быстро сказать нам, что тебе нужно, чтобы мы могли закрыть дверь, потому что очень холодно, - сказала миссис Чайлдс.
   Маленькое заостренное личико девочки выглядывало из старого платка, обернутого вокруг ее головы; глаза смотрели испуганно. Неожиданно она повернулась, собираясь уйти. Очевидно, она была смущена.
   - Ты голодна? - уже громче, спросила миссис Чайлдс.
   - Это не имеет значения, - пробормотала девочка.
   - Что?
   Та промолчала.
   - Впусти ее, Паулина, - внезапно произнесла Мария Стоун. - Она голодна, но испугана до полусмерти. Поговори с ней.
   - Не лучше ли тебе войти и чего-нибудь поесть? - робко спросила Паулина.
   - Скажи ей, что она может сесть здесь, рядом с камином, где тепло, и хорошо поужинать, - сказала Мария.
   Паулина вышла на холодный, пронизывающий ветер.
   - Ты можешь сесть на стул у камина, где тепло, и хорошо поужинать, - повторила она.
   Девочка посмотрела на нее.
   - Разве ты не хочешь войти? - спросила Паулина с улыбкой.
   Незнакомка сделала робкое движение вперед.
   - Введи ее и закрой дверь! - крикнула Мария. Полина вошла, девочка несмело шла за ней.
   - Сними свой платок и садись у камина, - сказала миссис Чайлдс. - Я сейчас подам тебе ужин.
   Она старалась говорить мягко. Она вообще была доброжелательной женщиной, но не могла сразу избавиться от охватившего ее поначалу волнения.
   Но тут вмешалась кузина, внимательно наблюдавшая за происходящим. Бросив озорной взгляд на жену Джона, - пустой стул располагался между ними, - она воскликнула:
   - Помилосердствуй, ведь не собираешься же ты засунуть ее в угол? Вот же есть свободное место. Оно как раз предназначалось для двенадцатого гостя. Пусть она сядет сюда. - В манерах молодой женщины просматривались добросердечие и озорство. - Иди сюда, - позвала она девочку.
   Среди гостей пробежал легкий трепет ужаса. Все они жили в провинции. Обычаи и традиции были для них священны; они очень щепетильно относились к их соблюдению, даже больше, чем это принято в высшем обществе. Они смотрели на несчастного ребенка, в грязном поношенном шерстяном пальто, полы которого распахивались, обнажая тоненькое тело.
   Миссис Чайлдс взглянула на кузину. Она полагала, что та шутит.
   Но та была абсолютно серьезна.
   - Иди сюда, - повторила кузина. - Положи ей на тарелку индейку, Джон.
   - Но ведь это же шутка? - нерешительно сказала наконец миссис Чайлдс. Она выглядела смущенной.
   - Иди сюда, - снова сказала кузина. И нетерпеливо постучала по стулу.
   Девочка посмотрела на миссис Чайлдс.
   - Ты можешь сесть там, где тебе показывают, - произнесла та медленно, очень сдержанно.
   - Иди сюда, - в третий раз позвала кузина.
   Девочка села на пустой стул, гости натянуто улыбались.
   Миссис Чайлдс стала накладывать еду на тарелку вновь прибывшей.
   Теперь, когда платок был снят, ее лицо стало видно отчетливо. Оно было худым, и того бледно-коричневого оттенка, которое оказывает воздействие ветра на кожу. Тем не менее, ее можно было назвать красивой. Ее светлые волосы казались мягкими, шелковистыми. На вид ей можно было дать лет шестнадцать.
   - Как тебя зовут? - спросила бывшая школьная учительница.
   Девочка вздрогнула.
   - Кристина, - ответила она после небольшого молчания.
   - Как?
   - Кристина.
   Снова среди собравшихся пробежал легкий трепет. Сидевшие за столом переглянулись. Они не были знакомы с рождественскими легендами, но в этот момент общее чувство пробудило фантазию каждого. Вечер, таинственное появление девочки, имя, прозвучавшее странно для их ушей, - все это поразило их, навеяло мысли о сверхъестественном. Впрочем, каждый из них с негодованием отбросил эту мысль.
   - Кристина... а дальше? - спросила Мария.
   Девушка испуганно взглянула на нее, но ничего не ответила.
   - Твое второе имя? Почему ты не отвечаешь?
   Девушка неожиданно встала.
   - Что ты собираешься делать?
   - Я... я лучше уйду.
   - Почему? Ты ведь еще не поужинала.
   - Я... не могу сказать.
   - Не можешь назвать свое второе имя?
   Она покачала головой.
   - Садись и ешь свой ужин, - сказала Мария.
   Собравшиеся испытывали сильнейшее недовольство. Но когда перед Кристиной поставили еду, и она, казалось, успокоилась, все взглянули на нее с большей терпимостью. Она, видимо, была очень голодна. И открытие этого факта вызвало у них снисходительность по отношению к ней в этот праздничный день, а также благодушное чувство собственной доброжелательности.
   Ужин ободрил сидевших за столом, к ним вернулось прежнее расположение духа, они, казалось, даже повеселели. На странную гостью не обращали внимания, разве что следили, чтобы тарелка ее не пустовала. Тем не менее, это игнорирование было напускным. Каждый всплеск веселья был точно тщательно продуманным, словно бы двенадцатый гость был иностранным шпионом, явившимся, чтобы наблюдать за степенными и благопристойными людьми. Впрочем, следовало признать, этот привкус необычности и таинственности происходившего был подобен бокалу доброго вина, поданного к рождественскому ужину.
   Они поднялись из-за стола поздно вечером. Кристина снова надела пальто и платок. Остальные, переговариваясь между собой, украдкой наблюдали за ней. Девочка направилась к двери.
   - Ты идешь домой? - спросила миссис Чайлдс.
   - Нет, мэм.
   - Почему?
   - У меня его нет.
   - Откуда же ты пришла?
   Девочка взглянула на нее. Затем отперла дверь.
   - Стой! - резко окликнула ее миссис Чайлдс. - Что ты собираешься делать? Почему ты не отвечаешь?
   Девочка замерла, но не произнесла ни слова.
   - Закрой дверь и немного подожди, - сказала миссис Чайлдс.
   Она стояла у окна и смотрела сквозь него. В поле зрения не находилось ни одного дома. Она видела большой двор, за которым тянулись широкие поля; слева их огибала пустынная серая дорога. Небо было скрыто низкими облаками; в тот день солнце не появлялось. Земля была голой и промерзшей. Во дворе серые куры сбились в две небольшие группки, что согреться; она видела их красные гребешки. Две вороны, хлопая крыльями, подались на край поля.
   - Скоро пойдет снег, - сказала миссис Чайлдс.
   - Боюсь, что так, - поддержал ее Калеб, глядя на девушку.
   Он словно бы всхлипнул и смахнул слезы с глаз тыльной стороной ладони.
   - Одну минуту, Мария, - сказала миссис Чайлдс.
   Женщины о чем-то пошептались; затем Мария подошла к девушке и встала напротив нее, высокая, внушительная, непреклонная.
   - Мы хотим, - сказала она, - чтобы ты назвала нам свое второе имя, откуда ты пришла, и не заставляла нас больше ждать.
   - Я... не могу.
   Они скорее догадались, чем услышали, что она произнесла. Затем девушка открыла дверь и вышла.
   Внезапно Мария шагнула вперед и схватила ее за плечи, похожие под тонкой одеждой на лезвия ножей.
   - Ну что же, - сказала она, - мы и так потеряли много времени, а нам еще нужно убрать со стола. Сейчас очень холодно, скоро пойдет снег, и ты не ступишь из этого дома ни шагу этой ночью, вне зависимости от того, кто ты. Тебе не следовало бы скрывать от нас этого, и не многие люди оставили бы тебя, если ты этого не делаешь; но мы не хотим, чтобы тебя нашли на дороге, замерзшей до смерти, это бросит на нашу семью тень. Так что мы поступаем так не из-за тебя. А теперь ты снова разденешься, пойдешь и сядешь в кресло у камина.
   Кристина села в кресло. Она опустила заостренный подбородок на грудь, платье чуть оттопырилось, показывая худенькую шею. Она сидела, не поднимая глаз. Женщины убирали со стола и бросали в ее сторону любопытствующие взгляды.
   После того, как посуда была вымыта и убрана, все собрались в гостиной, посидеть часок-другой, после чего разошлись по домам. Кузина, проходя через кухню, чтобы присоединиться к мужу, ожидавшему ее у двери, поспешно подбежала к Кристине.
   - Приходи ко мне завтра утром, - сказала она. - Миссис Чайлдс покажет тебе дорогу, мой дом не далее чем в полумиле отсюда.
   Когда все разошлись, миссис Чайлдс позвала в гостиную Кристину.
   - Тебе лучше сесть здесь, - сказала она. - Я собираюсь погасить огонь на кухне; я больше не собираюсь готовить, а для чая хватит камина в гостиной.
   Гостиная была теплой и уютной, обставленной в обычном деревенском стиле - с ковром на полу, небольшими часами с башенками на углу высокой черной полки, красным карточным столиком, простоявшим в одном и том же месте сорок лет. Имелась также маленькая, накрытая бумагой, стойка, а на ней - растения в горшках. Цвела только красная герань.
   В тот вечер Паулина собиралась выехать. Вскоре после того, как гости разошлись, она начала собираться; ее мать и тетя ей помогали. Большую часть времени Кристина сидела в гостиной одна.
   Наконец, три женщины вернулись в гостиную; Паулина расположилась перед зеркалом, чтобы в последний раз проверить, все ли в порядке. На ней было лучшее платье из красного кашемира, с белым кружевным воротничком. В волосы она воткнула цветок красной герани с листьями. Каштановые волосы Паулины казались тонкими и шелковистыми; они ниспадали на лоб маленькими прядями. Мать не позволила бы, чтобы они вились локонами, и она носила их зачесанными назад.
   Две пожилых женщины стояли и смотрели на нее.
   - Как ты думаешь, Кристина, она хорошо выглядит? - спросила миссис Чайлдс, преисполнившись вдруг любовью и гордостью, что заставило ее обратиться за подтверждением даже к такому несчастному существу.
   - Да, мэм.
   Кристина смотрела на Паулину, в красном кашемире, с цветком герани, взглядом ребенка.
   Внезапно во дворе раздался шум колес.
   - Приехал Уиллард! - сказала миссис Чайлдс. - Беги к двери и скажи ему, что ты сейчас выйдешь.
   После того, как Паулине помогли надеть пальто и капюшон, она вышла; колеса снова прогрохотали во дворе; мать повернулась к Кристине.
   - Моя дочь отправилась на рождественскую елку в церковь, - сказала она. - За ней приезжал Уильям Моррис. Это очень хороший молодой человек, он живет примерно в миле отсюда.
   Тон миссис Чайлдс был одновременно мягким, покровительственным и приподнятым.
   В ту ночь, когда Кристину отвели в маленькую заднюю спальню, никто и подумать не мог, на сколько она там останется. Мария и миссис Чайлдс, которые, после того, как дверь была закрыта, аккуратно придвинули к ней стол и соорудили на нем пирамиду из молочных горшков, - сигнализация на тот случай, если незнакомка попытается покинуть комнату с дурными намерениями, - были совершенно убеждены, что она уйдет рано утром следующего дня.
   - Не знаю, зачем я так ужасно рискую, оставляя ее, - сказала миссис Чайлдс. - Мне не нравится, что она не говорит, откуда она. Никто не знает, не принадлежит ли она к какой-нибудь шайке грабителей, и не отправили ли они ее сюда, разведать, где лежат ценные вещи и открыть им потом двери.
   - Понимаю, - сказала Мария. - Если бы не обстоятельства, я не оставила бы ее здесь даже за тысячу долларов. Я встану завтра пораньше и выпровожу ее.
   Но Мария Стоун не смогла поступить в соответствии с задуманным. На следующее утро у нее случился внезапный, тяжелый приступ рожи. Кроме того, разразилась снежная буря, самая сильная за текущую зиму; было бы варварством выставить девочку за дверь в такое утро. Более того, она неожиданно оказалась полезной. Она робко помогала Паулине по хозяйству, так что миссис Чайлдс могла посвятить все свое время заболевшей сестре.
   - Она ведет себя так, словно привыкла к такой обстановке, - сказала она Марии. - Я могла бы оставить ее ненадолго, если бы знала о ней немного больше.
   - Не думаю, что мне это удастся, но, как только мне станет лучше, я попробую это узнать, - сказала Мария, в которой болезнь не смогла одержать верх над ее непреклонностью.
   Тем не менее, она не стала оказывать давления относительно решения по поводу девочки; и ее тайна продолжала оставаться тайной. Шли дни, потом - недели и месяцы, а девочка все жила в семье Чайлдсов.
   Никто не мог сказать точно, как это случилось. Наиболее очевидной причиной, по всей видимости, стала та, что ее приход совпал с ухудшением здоровья членов семьи. Мария еще не успела выздороветь, когда ревматизм свалил Калеба Чайлдса; затем у миссис Чайлдс случилось переутомление, от ухода за заболевшими. Кристина оказалась весьма полезной в данной ситуации. Их потребность в ней внешне была очевидной причиной ее пребывания в доме; но имелась еще одна, более глубокая, которую они сами едва сознавали, - бедная девочка, несмотря на отталкивающий этих честных людей покров тайны, каким-то образом, в очень короткое время, стала как бы частью их жизни. Кристина, засыпающая в своей маленькой задней спальне, а днем суетящаяся по дому в одном из старых платьев Паулины, стала частью их существования, вполне соответствующей их добрым натурам.
   Она по-прежнему была застенчива и редко заговаривала сама, если не заговаривали с ней. Теперь, когда она в полной мере ощутила доброжелательность и хорошо питалась, стала очевидна ее красота. Она хорошела с каждым днем. На ее щеках появились милые ямочки, волосы приобрели золотистый оттенок. Она говорила грубовато и неправильно, но даже в этом чувствовалось некое изящество.
   На самом деле, она была даже красивее Паулины.
   Две девушки много времени проводили вместе, но вряд ли можно было сказать, что они стали по-настоящему близки. Между ними не установились доверительные отношения, необходимые для более близкого общения между девушками.
   Уиллард Моррис приходил два раза в неделю, чтобы увидеться с Паулиной, и все считали, что в скором времени состоится помолвка.
   Как-то раз в августе миссис Чайлдс съездила в город, купила отрез хлопчатобумажной ткани, немного вышивки и кружева. Затем в доме что-то шилось, но по этому поводу не было произнесено почти ни слова. Миссис Чайлдс просто сказала: "Думаю, нам следует сшить для тебя кое-что новенькое, Паулина". И Паулина взялась за шитье очень усердно, пока работа, наконец, не была закончена.
   Ходили слухи, что свадьба должна была состояться в День Благодарения. Но с первого октября Уиллард Моррис перестал приходить в Чайлдс Хаус. Без каких-либо объяснений. Он просто не пришел, как обычно, ни в воскресенье вечером, ни в среду, ни в следующее воскресенье. Паулина разожгла в камине маленький огонь, сложив хворост с девичьей аккуратностью; надела свое лучшее платье и ленты. Когда в девять вечера Уиллард не пришел, она погасила лампу в гостиной и камин и легла спать. При ней не было произнесено ни слова, но много догадок было высказано миссис Чайлдс и Марией.
   Прошло немного времени после исчезновения расписки от Сайруса Морриса, и они задавались вопросом, связаны ли каким-нибудь образом эти два события. Сайрус Моррис был дядей Уилларда, и дело с распиской вызвало некоторый переполох в семье Чайлдсов месяц назад. Расписка была на двадцать пять долларов, Сайрус Моррис дал ее Калебу Чайлдсу. Время, когда долг должен был быть погашен, составляло два года, срок истек первого сентября, и тогда Калеб не смог найти ее.
   Он хранил ее в своем старомодном столе, стоявшем в углу кухни. Он искал ее весь день и половину ночи, вытаскивая из ящиков грязные, покрытые жирными пятнами, старые бумаги, прежде чем сообщить жене, что расписка утеряна.
   Наконец, он осознал тщету поисков и сказал:
   - Я потерял расписку Морриса. И теперь не знаю, что мне делать.
   Он стоял и мрачно смотрел на стол с грудой бумаг, уткнув подбородок в грудь.
   Все женщины, находившиеся в это время на кухне, замерли.
   - Отец, - сказала его жена, - куда ты ее положил?
   - Я положил ее вот в этот ящик, но ее там нет.
   - Дайте-ка, я посмотрю, - уверенным тоном произнесла Мария. Но даже ее энергичные поиски не увенчались успехом. - Ее здесь в самом деле нет, - сказала она. - Не знаю, что вы могли с ней сделать.
   - Не думаю, что ты положил ее в этот ящик, отец, - сказала его жена.
   - Она была там две недели назад. Я сам ее видел.
   - А потом ты убрал ее оттуда.
   - Я к ней не прикасался.
   - Это был ты; никто другой не мог ее взять. Ты же знаешь, отец, что стал немного забывчивым.
   - Я, по крайней мере, еще помню, брал я что-то или нет.
   - Ну, я не думаю, чтобы с этим возникли серьезные проблемы, не так ли? - сказала миссис Чайлдс. - Он ведь помнит, что дал расписку и получил деньги.
   - Не знаю, будут ли какие-нибудь проблемы, но я дал бы сто долларов тому, кто ее найдет.
   После обеда Калеб побрился, надел шляпу и пальто и направился к Сайрусу Моррису. Сайрус Моррис был пожилым человеком, обладавшим среди местных жителей репутацией богатого землевладельца, не лишенным деловой проницательности. Калеб, бывший скромным по натуре и легко впечатлявшийся чужой важностью, всегда разговаривал с ним почтительно, а перед встречей обязательно брился и одевался получше. Он отсутствовал около часа. Вернувшись, он сразу прошел в гостиную, где женщины сидели за шитьем. Опустившись на стул, он принялся смотреть прямо перед собой, наморщив лоб.
   Женщины, оставив свою работу, взглянули на него, а затем одна на другую.
   - Что он сказал, отец? - наконец, спросила миссис Чайлдс.
   - Сказал! Он негодяй, вот кто он такой; я ему так и сказал.
   - Он не собирается возвращать долг?
   - Да.
   - Не могу в это поверить! Наверное, ты что-то не так понял, - сказала его жена.
   - Понимать было нечего.
   - Что он тебе сказал?
   - Ничего.
   - Разве он не помнит, что взял деньги в долг, дал расписку и выплачивал проценты? - спросила Мария.
   - Он рассмеялся и сказал, что, по закону, не должен платить, если я не предъявлю расписку. Он сказал, что больше не собирается ничего платить. Я знаю теперь, где эта расписка!
   Он произнес это таким тоном, что женщины пристально посмотрели на него.
   - Где?
   - В столе Сайруса Морриса, вот где.
   - Отец, ты сошел с ума!
   - Нет, мать, я не сумасшедший. Я понимаю, о чем говорю. Я...
   - Она там, куда вы ее положили, - перебила Мария, снова принимаясь за шитье, - и я бы не стала винить в ее исчезновении кого-то другого.
   - Тебе следовало бы быть более внимательным с бумагами, подобными этой, - сказала его жена. - Я бы, на твоем месте, поступала именно так. Из-за своей невнимательности ты потерял бумагу, а вместе с ней и деньги, вот что я тебе скажу. И я не знаю, что нам теперь делать.
   Калеб покачал головой и в свою очередь пристально взглянул на жену. Выразительным жестом поднял руку.
   - Если ты ненадолго замолчишь, - сказал он, - я кое-что тебе скажу. Мне хотелось бы знать: разве Сайрус Моррис не оставался как-то один в кухне минут пятнадцать? Разве ты не оставила его там одного, пока искала меня? Разве ключ не лежал на столе? А? Отвечай!
   Жена строго, с холодным удивлением, посмотрела на него.
   - На твоем месте, отец, я не стала бы так говорить, - сказала она. - Это не в духе христианства. Ты просто сваливаешь вину за свою беспечность на кого-то другого. Ты единственный, кто виноват в случившемся. И если уж на то пошло, ты не должен был давать деньги в долг Сайрусу Моррису. Скажу тебе больше: я знала, что он за человек.
   - Он - негодяй, - сказал Калеб, уловив нотки осуждения в тоне своей жены. - Его следовало бы посадить в тюрьму штата. Не знал, что он такой. Не хочу иметь с ним никаких дел, и не желаю, чтобы с ним имел дело кто-то из моей семьи.
   Щеки Паулины зарделись. А потом она вдруг заговорила так, как не говорила никогда в жизни.
   - Он, может быть, вовсе не такой плохой человек, каким ты его считаешь, - сказала она. - Ты не имеешь права говорить о нем так, отец. И, думаю, ты не станешь запрещать мне иметь дело с его родственником.
   Дрожащая, раскрасневшаяся, она вдруг разрыдалась и выбежала из комнаты.
   - Тебе должно быть стыдно за себя, отец, - воскликнула миссис Чайлдс.
   - Не думал, что она примет мои слова на свой счет, - смущенно пробормотал Калеб. - Я вовсе не имел в виду ничего такого.
   В последующие дни Калеб не был похож на самого себя. На его простом старческом лице отражалась напряженная работа мысли, что делало его выражение странным. Беспокойство и умственные усилия совершенно расстроили его спокойную натуру. По ночам он поднимался, зажигал свечу и шарил в столе до рассвета, в тщетной надежде отыскать пропавшую расписку.
   Однажды ночью, когда он занимался поисками, кто-то нежно коснулся его плеча.
   Он вздрогнул и обернулся. Это была Кристина. Она подошла совершенно неслышно.
   - Ах, это ты! - воскликнул он.
   - Вы так и не нашли ее?
   - Нашел ее? Нет, я ее не нашел. - Он отвернулся от девушки и достал еще один ящик. Кристина стояла и печально смотрела на него. - Это была большая пожелтевшая бумага, - сказал старик, - большая пожелтевшая бумага. Я написал на ее обратной стороне: "расписка Сайруса Морриса". И записывал на ней проценты, полученные с него.
   - Очень жаль, что вы не можете найти ее, - сказала она.
   - Искать бесполезно; ее здесь нет, это очевидно. Она в его столе. В этом не может быть никаких сомнений.
   - А где стоит его стол?
   - У него на кухне; так же, как этот.
   - Этот ключ может его открыть?
   - Не знаю, возможно. Но даже если это и так... Бесполезно. Полагаю, мне придется смириться. - Калеб тихонько всхлипнул и вытер глаза.
   Через несколько дней он зашел в гостиную. Он едва мог говорить; он протягивал в руку, в которой был зажат сложенный лист желтой бумаги; он дрожал в его ладони, подобно желтому листу клена под осенним ветром.
   - Взгляните на это! - прошептал он. - Взгляните на это!
   - О Господи, что случилось? - воскликнула Мария. Она, миссис Чайлдс и Мария сидели в гостиной за шитьем.
   - Вы только взгляните на это!
   - О Господи, отец, да что же, наконец, случилось? Ты что, сошел с ума?
   - Это... расписка!
   - Какая расписка? Отец, не волнуйся.
   - Расписка Сайруса Морриса. Это его расписка. Это она!
   Женщины поднялись, окружили его и посмотрели.
   - Где ты нашел ее, отец? - спросила его жена, побледнев.
   - Полагаю, именно там, куда вы ее положили, - с яростью произнесла Мария.
   - Вовсе нет. Не нужно делать поспешных выводов, Мария. Расписка оказалась там, где она должна была лежать. Что вы об этом думаете?
   - Отец, этого не может быть!
   - Она лежала в его столе, там, где я и говорил...
   Три женщины смотрели на него расширенными от удивления глазами.
   - Отец, ты не мог пойти туда и взять ее!
   - Я этого и не делал.
   - Тогда кто же?
   Старик кивнул в сторону кухонной двери.
   - Она.
   - Кто?..
   - Кристина.
   - Но как она могла сделать это? - спросила взволнованная Мария.
   - Она заметила, как Сайрус и миссис Моррис проехали мимо, побежала к его дому, забралась в окно и забрала ее, вот как.
   Калеб произнес это так, как это сделал бы упрямый ребенок, видевший все собственными глазами.
   - Это превосходит все, о чем я когда-либо слышала, - слабым голосом произнесла миссис Чайлдс.
   - Надеюсь, в следующий раз ты будешь верить моим словам, если я тебе что-нибудь скажу! - отозвался Калеб.
   Все пришли в восторг от того, что расписка нашлась; но Кристину скорее упрекнули, чем поблагодарили.
   Эта кража, которую трудно было считать кражей, снова пробудила прежнее недоверие к ней.
   - Она поступила правильно, забрав расписку, и это нельзя назвать воровством, поскольку расписка не принадлежала Сайрусу; не знаю, что бы мы делали, если бы она не забрала ее, - сказала Мария, - но, несмотря на это, я все равно не могу ей доверять.
   - То же самое думаю и я, - сказала ее сестра. - Но мне не хотелось бы быть неблагодарной, поскольку этот бедный ребенок поступил так только ради нас.
   Что касается Калеба, он ничего такого не думал, имея на руках расписку и торжествуя победу над беззаконием Сайруса Морриса. Он испытывал благодарность, и ничего кроме.
   - Благословен тот день, когда мы приютили эту девочку, - сказал он своей жене.
   - Надеюсь, ты окажешься прав, - ответила та.
   Паулина восприняла расставание с женихом внешне спокойно. Она по-прежнему улыбалась; ее манеры были по-прежнему мягкими. Но ее мать, подслушивая у двери комнаты дочери, знала, что та плачет по ночам. Она также стала меньше есть, и ела, только идя навстречу уговорам матери.
   Через некоторое время стало заметно, как она похудела, цвет ушел с ее лица. Ее мать не могла не тревожиться.
   - Думаю, мне следует сходить и спросить Уилларда, что означает такое его поведение, - однажды днем резко произнесла она, оставшись один на один в гостиной с Паулиной.
   - Если ты сделаешь так, мама, это убьет меня, - сказала Паулина. У нее потекли слезы.
   - Конечно, я не стану делать ничего вопреки твоему желанию, - сказала ее мать. Она сделала вид, будто не замечает слез Паулины.
   Уиллард перестал приходить с первого октября; до первого декабря он так и не показался, и за все это время Паулина не обменялась с ним ни единым словом.
   Однажды ночью у нее случился обморок. Она упала на пол в гостиной. Ее положили на диван, вскоре она пришла в себя; но ее мать потеряла всякий контроль над собой. Выйдя на кухню, она принялась расхаживать там.
   - Ах, моя дорогая! - причитала она. - Она может умереть! Что мне теперь делать? Ведь она - мой единственный ребенок! Он убьет ее! Негодяй! О, как бы мне хотелось добраться до него!.. О, Паулина, Паулина, подумать только, до чего все дошло!
   Кристина находилась рядом и слушала с широко открытыми глазами. Она боялась, что эти громко произнесенные слова могут быть услышаны Паулиной в соседней комнате.
   - Она вас услышит, - сказала она наконец.
   Миссис Чайлдс успокоилась, вскоре Мария позвала ее в гостиную.
   Кристина на мгновение задумалась. Затем взяла шаль и платок, надела калоши и вышла. Она тихо закрыла дверь, так, чтобы никто не услышал. Сделав шаг, она по колено погрузилась в снег. Снегопад, не переставая, шел весь день. Дул сильный, холодный, пронизывающий ветер. Кристина вышла со двора и пошла по улице. Она была такая маленькая и легкая, что временами ее пошатывало. В разрывы облаков иногда проглядывала полная луна. Кристина шла по улице все дальше, в направлении дома Уилларда Морриса. До него была примерно миля. Время от времени она останавливалась и разворачивалась, чтобы ветер дул ей в спину, а не в лицо. Дойдя до дома, она прошла по двору и постучала в боковую дверь. Та вскоре открылась, на пороге, с лампой в руке, стоял Уиллард.
   - Добрый вечер, - неуверенно пробормотал он.
   - Добрый вечер.
   Свет упал на лицо Кристины.
   Снег покрыл ее с ног до головы, поэтому она вся казалась белой. Но на ее щеках был мягкий румянец, цветом подобный розе; ее голубые глаза моргали в свете лампы, но, вместе с тем, сияли, подобно звездам или драгоценным камням. Сквозь неплотно сомкнутые губы пробивался пар от ее дыхания. Она стояла, осыпаемая снегом; "похожая на ангела", подумалось Уилларду Моррису, прежде чем он заговорил.
   - А, это ты, - сказал он.
   Кристина кивнула.
   Некоторое время они стояли молча.
   - Почему ты не хочешь войти? - спросил Уиллард, на щеках которого появился румянец. - Я как-то не подумал. Я ужасно невежливый.
   Она покачала головой.
   - Нет, спасибо, - ответила она.
   - Ты... ты хочешь повидаться с моей матерью?
   - Нет.
   Молодой человек смотрел на нее все с большим недоумением. Его красивое молодое лицо все больше краснело. На лбу появились морщины.
   - Тебе здесь что-нибудь нужно?
   - Нет; наверное, нет, - медленно и спокойно ответила Кристина.
   Уиллард взял лампу в другую руку и вздохнул.
   - Довольно сильный ветер, - произнес он с видом вынужденного терпения.
   - Да.
   - В такую погоду тяжело ходить, не так ли?
   - Немного.
   Уиллард снова замолчал.
   - Надеюсь, в вашем доме все в порядке? - сказал он, наконец. В его глазах мелькнула тревога. Он начинал волноваться.
   - Думаю, да.
   Внезапно он заговорил, даже не пытаясь сдерживаться.
   - Послушай, Кристина, я не знаю, зачем ты пришла; ты можешь сказать мне об этом потом. Не знаю, что ты думаешь обо мне, но... Я хочу кое о чем тебя спросить. Меня не было у вас довольно долго. Тебе не показалось, что... Может быть, кого-нибудь из них озаботило мое отсутствие?
   - Не знаю.
   - Хорошо, не думаю, что ты, но... ты могла заметить. Послушай, Кристина, тебе не показалось, что она... Ты понимаешь, кого я имею в виду... Что она очень огорчена?
   - Я не знаю, - снова тихо повторила девушка, внимательно глядя ему в лицо.
   - Я думаю, что она бы этого не сказала; то есть, не сказала того, что сказала мне.
   Глаза Кристины внезапно блеснули.
   - Что же она тебе сказала?
   - Сказала, что не хочет общаться со мной, - с горечью произнес молодой человек. - Она боялась, что я поведу себя так же, как мой дядя, пытаясь обмануть ее отца. Это было слишком для меня. Я не собираюсь терпеть такого ни от одной девушки.
   Он с сердитым видом покачал головой.
   - Она этого не говорила.
   - Говорила; так сказал ее отец моему дяде. Мама была в соседней комнате и слышала это.
   - Нет, она этого не говорила, - повторила девушка.
   - Откуда ты это знаешь?
   - Я слышала, как она сказала совсем другое, - ответила Кристина.
   - Тогда я иду туда прямо сейчас! - воскликнул он, услышав это. - Подожди минуту, я пойду вместе с тобой.
   - Не знаю, стоит ли тебе сегодня идти, - сказала Кристина, отводя взгляд. - Сегодня она не очень хорошо себя чувствует.
   - Кто? Паулина? Что с ней?
   - Перед тем, как я вышла из дома, она упала в обморок, - жестко произнесла Кристина.
   - Ах! Она серьезно больна?
   - Сейчас ей немного лучше.
   - Я ведь могу увидеть ее всего на несколько минут? Я не стал бы утомлять ее, - с нетерпением сказал молодой человек.
   - Я не знаю.
   - Но я должен это сделать.
   Кристина пристально взглянула на него.
   - Зачем тебе это?
   - Зачем? Я отдал бы десять лет жизни, чтобы увидеться с ней хотя бы на пять минут.
   - Ну, может быть, это возможно.
   - Подожди меня! - воскликнул Уиллард. - Я только возьму свою шляпу.
   - Наверное, мне лучше пойти первой. Развести огонь в большой гостиной.
   - Мне лучше подождать?
   - Думаю, да.
   - Тогда я приду примерно через час. Послушай, но ведь ты не сказала, что тебе было нужно?
   Кристина уже спустилась с крыльца.
   - Это не имеет значения, - пробормотала она.
   - Скажи, это не она послала тебя?
   - Нет, она этого не делала.
   - Я вовсе не это имел в виду. Я и не думал, что она это сделала, - смущенно произнес Уиллард. - Что ты хотела, Кристина?
   - Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал, - внезапно сказала она.
   - Что именно?
   - Ничего не говори о мистере Чайлдсе.
   - Почему? Это может ему чем-то помочь?
   - Он старый человек и был так взволнован, что не понимал, о чем говорит. Они все будут его ругать. Ничего не говори о нем.
   - Хорошо, я ничего не скажу. Хотя я вообще не знаю, что собираюсь сказать.
   Кристина повернулась, собираясь уходить.
   - Ты не сказала, зачем ты приходила, - напомнил Уиллард.
   Она снова не ответила, пробираясь по глубокому снегу.
   Было еще довольно рано, всего лишь начало восьмого. Домой она вернулась ровно в восемь. Когда она входила, ее никто не видел. Сняв свои заснеженные вещи, она прошла в гостиную.
   Паулина была здесь одна. Она лежала на диване и была очень бледна, но подняла глаза и улыбнулась, увидев входящую Кристину. Девушка принесла с собой свежий воздух. Паулина это заметила.
   - Куда ты ходила? - прошептала она.
   Кристина наклонилась к ней и тихо заговорила.
   Когда она закончила, Паулина приподнялась и села.
   - Сегодня? - с надеждой произнесла она. Ее щеки покраснели.
   - Да. Я пойду разведу огонь в большой гостиной.
   - Он уже разведен. - Полина вдруг обняла Кристину и поцеловала. Девушки покраснели.
   - Не думаю, чтобы я сказала ему что-то такое, что бы ты не хотела, чтобы я говорила, - сказала Кристина.
   - Ты... Ты не просила его прийти?
   - Нет, я этого не делала.
   Когда, несколько минут спустя, вошла миссис Чайлдс, она увидела свою дочь, стоящую перед зеркалом.
   - Что случилось, Паулина? - воскликнула она.
   - Я чувствую себя намного лучше, мама, - сказала Паулина.
   - Ты не собираешься ложиться спать?
   - Думаю, пока нет.
   - Я уже разобрала твою кровать. Ты ведь не захочешь сидеть здесь, сложа руки?
   - Наверное, я так и поступлю. Я посижу здесь совсем немного.
   Вскоре раздался резкий звук дверного колокольчика. Все вздрогнули; Паулина встала и направилась к двери.
   Миссис Чайлдс и Мария, прислушавшись, услышали знакомый голос Уилларда, прежде чем дверь в гостиную открылась.
   - Это он! - ахнула миссис Чайлдс. Они с Марией взглянули друг на друга.
   Прошло около двух часов, прежде чем тихое журчание голосов в большой гостиной прекратилось, наружная дверь с глухим стуком закрылась, и в комнату вошла Паулина. Она была раскрасневшейся, улыбалась, но поначалу избегала смотреть кому-либо в лицо.
   - Кто это был? - спросила ее мать.
   - Уиллард. Все хорошо, мама.
   Вскоре возобновилось шитье, для Паулины были куплены два шелковых платья. Стало известно о том, что она должна выйти замуж на Рождество. Кристина помогала во всем. Она шила, готовила, бегала по делам, радовалась радостью другой девушки.
   Примерно за неделю до свадьбы Кристина, пожелав спокойной ночи, когда все собирались разойтись как-то вечером, повела себя странно. Об этом потом вспомнили. Она подошла к Паулине и поцеловала ее, сказав: "Спокойной ночи". Она никогда прежде так не поступала. Затем она остановилась в дверях и окинула всех взглядом. На ее лице было печальное, даже какое-то торжественное выражение.
   - Что-то случилось? - спросила Мария.
   - Ничего, - ответила Кристина. - Спокойной ночи.
   Больше ее не видели. На следующее утро миссис Чайлдс нашла ее комнату пустой. Поднялся переполох. Ее не нашли ни в доме, ни где по соседству, люди пришли в волнение, организовали поиски. Ее искали долго, но безуспешно. Настал день свадьбы Паулины, а Кристина так и не нашлась.
   Вечером, в день свадьбы, Паулина стояла со своим мужем среди гостей, когда Калеб вышел из комнаты. Открыв дверь с северной стороны дома, он окинул взглядом темные поля.
   - Кристина! - позвал он. - Кристина!
   Затем он посмотрел в темное небо, усыпанное звездами, и снова позвал:
   - Кристина! Кристина!
   Но никто ему не ответил. Когда Кристина желала всем спокойной ночи, стоя в дверях, ее видели в последний раз. Двенадцатый гость исчез навсегда.
  

ЛУЭЛЛА МИЛЛЕР

   На деревенской улице стоял одноэтажный дом, в котором когда-то жила Луэлла Миллер, пользовавшаяся дурной славой. Она умерла много лет назад, и все же в деревне имелись люди, которые, несмотря на полувековой срок, прошедший со дня ее смерти, продолжали верить в сказки, услышанные ими в детстве. В их сердцах, хотя они вряд ли бы признались в этом, по-прежнему присутствовал дикий, безумный страх, испытывавшийся их предками, жившими в одно время с Луэллой Миллер. Молодые люди, проходя мимо старого дома, с содроганием бросали на него взгляды, дети никогда не играли около него, в отличие от прочих пустовавших зданий. Ни одно окно в доме не было разбито; утреннее солнце отражалось в целых стеклах изумрудными и голубыми бликами, щеколда на двери повисла, хотя дверь не была заперта. С тех пор, как из него вынесли Луэллу Миллер, в доме никто не жил, за исключением одной одинокой старой души, у которой был небогатый выбор: либо крыша над головой, либо, в качестве таковой крыши, открытое небо. Эта старушка, пережившая своих родных и друзей, прожила в доме неделю, а потом, когда однажды из трубы не поднялся дым, вошедшие соседи, - человек двадцать, - нашли ее в постели мертвой. О причине ее смерти ходили мрачные слухи; нашлись те, кто утверждал, будто самолично видел выражение страха на лице умершей, что свидетельствовало о том, какое именно чувство было последним в ее жизни. Старая женщина была вполне здорова, когда поселилась в доме, но через семь дней умерла; казалось, она стала жертвой какой-то сверхъестественной силы. Священник, с кафедры, произнес суровую проповедь относительно греха суеверия, но в данном случае суеверие победило веру. Если бы у кого-то в деревне оказался выбор: богадельня или дом, последний не выбрал бы никто. Ни один бродяга, слышавший эту историю, не стал бы искать убежища под старой крышей, под которой почти на полвека поселился суеверный страх.
   В деревне оставался только один человек, лично знавший Луэллу Миллер. Это была женщина, возрастом за восемьдесят, но хорошо сохранившаяся, в которой, казалось, до конца не угасла молодость. Подобная стреле, едва-едва слетевшей с тетивы лука жизни, она ходила по улицам, и посещала церковь в любую погоду, светило солнце или лил дождь. Она никогда не была замужем, и много лет жила в доме, располагавшемся напротив дома Луэллы Миллер.
   Ее нельзя было назвать словоохотливой, как это иногда присуще ее возрасту, но никогда в жизни она не держала язык за зубами, иначе как по собственной воле, и никогда не стеснялась сказать правду, если считала это необходимым. Только она рассказывала о жизни Луэллы Миллер, а также, случайно или сознательно, о ее внешности. Когда эта старая женщина говорила, - а она обладала несомненным даром описания, хотя мысли ее были облечены в грубый деревенский диалект, - казалось, Луэлла Миллер воочию представала перед слушателем такой, какой была на самом деле. По словам этой женщины, - которую, кстати сказать, звали Лидия Андерсон, - Луэлла Миллер была необыкновенно красива для Новой Англии. Она была хрупким, изящным созданием, готовым, однако, противостоять ударам судьбы подобно тому, как ивы противостоят буре. Мягкие светлые волосы обрамляли ее красивое личико. У нее были голубые глаза, полные нежной мольбы, маленькие ручки и удивительная грация движений.
   - Луэлла Миллер сидела так, как не сумел бы сидеть никто другой, даже если бы учился этому каждый день, - говорила Лидия Андерсон. - Видели бы вы, как она ходит! Если бы одна из этих ив, что растут на берегу ручья, могла встрепенуться, высвободить свои корни из земли и пойти, она шла бы в точности так, ходила Луэлла Миллер. Она носила зеленый шелк, шляпку с зелеными лентами, кружевную вуаль, скрывавшую ее лицо, и зеленый пояс на талии. В таком наряде она и вышла замуж за Эрастуса Миллера. Ее фамилия до замужества была Хилл. То есть, в ее фамилии всегда присутствовало двойное "л", была ли она замужем или нет. Эрастус Миллер также был хорош собой, пожалуй, даже лучше, чем Луэлла. Иногда, глядя на него, мне казалось, что она не так красива. Эрастус почти боготворил ее. Я знала его довольно хорошо. Он жил по соседству со мной, мы вместе ходили в школу. Люди говорили, что он положил на меня глаз, но ничего такого не было. За ним этого не замечалось; за исключением одного-двух раз, когда он говорил нечто такое, что могло бы подтвердить мнение людей. Но это было до того, как в нашу школу пришла учительницей Луэлла. Забавно, как ей удалось получить эту должность, потому что поговаривали, будто она не ничего не знает, и что одна из старших девочек, Лотти Хендерсон, делает все вместо нее, в то время как сама она сидит и вышивает батистовые носовые платочки. Лотти Хендерсон была по-настоящему умной девушкой, училась очень хорошо, но смотрела на Луэллу так же, как на нее смотрели другие девушки, то есть с обожанием. Лотти стала бы очень умной женщиной, но она умерла, когда Луэлла прожила здесь около года, - просто умерла, никто не знал, от чего. Она ходила в школу и до последнего вздоха помогала Луэлле. Все в школьном комитете знали, что Луэлла почти ничего не делает сама, но закрывали на это глаза. Вскоре после смерти Лотти, Эрастус женился на Луэлле. Я всегда считала, что он поторопился, потому что она совсем не умела работать. После смерти Лотти ей помогал один из старших мальчиков, но дела у нее шли все хуже и хуже, так что она была вынуждена оставить школу, поскольку школьный комитет не мог долее закрывать на происходящее глаза. Мальчик, помогавший ей, был честным, славным, знающим парнем. Поговаривали, что он перенапрягся, потому что через год после свадьбы Луэллы сошел с ума, но я не уверена. И не знаю, почему Эрастус Миллер через год после женитьбы заболел чахоткой; в его семье чахоточных, вроде бы, не было. Он становился все слабее и слабее, и едва не согнулся пополам, прислуживая жене, а говорил, словно старик. Он ужасно много работал, до самого своего последнего дня, пытаясь накопить хоть немного, чтобы в случае его смерти Луэлла не осталась без средств. Даже в сильную метель я видела его сидевшим в деревянных санях, - он рубил и продавал дрова, - сгорбившимся, выглядевшим скорее мертвым, чем живым. Однажды я не выдержала, подошла и помогла ему погрузить дрова в телегу, - я всегда была сильной. Я не слушала его возражений, поскольку, полагаю, он был втайне рад моей помощи. Это было за неделю до его смерти. Он свалился на кухне, когда готовил завтрак. Он всегда сам готовил завтрак, в то время как Луэлла нежилась в постели. Он убирался, стирал, гладил, готовил. Он не мог бы вынести, если бы она пошевелила хоть пальцем, и она позволяла ему все делать за нее. Она жила, как королева. Она даже не шила. Она заявила, что от шитья у нее болит плечо, и эта работа ложилась на плечи Лили, сестры бедного Эрастуса. Та никогда не отличалась крепким здоровьем, ни сильными плечами, но шила прекрасно. Она делала это, чтобы угодить Луэлле, поскольку та была ужасно разборчива. Мне никогда не доводилось видеть ничего похожего на то, что Лили Миллер делала для Луэллы. Она сшила для нее свадебное платье, и зеленое шелковое, после того как Мэри Бэббит скроила его. Мэри ничего не взяла за свою работу, и еще много чего делала для Луэллы совершенно бесплатно. Лили Миллер переехала жить к Луэлле после смерти Эрастуса. Она отказалась от него, хотя была к нему очень привязана и ни капельки не боялась оставаться одна. Она сдала его внаем, и сразу после похорон переехала жить к Луэлле.
   После чего, эта старая женщина, Лидия Андерсон, помнившая Луэллу Миллер, принималась рассказывать историю Лили Миллер. Кажется, разговоры в деревне начались с того времени, когда Лили перебралась в дом ее покойного брата, где жила его вдова. Для нее еще не миновала пора ее молодости, это была крепкая и цветущая женщина, розовощекая, с вьющимися, густыми, черными волосами, обрамлявшими круглое лицо, и блестящими темными глазами. Однако не прошло и полгода с момента ее переезда, как румянец на ее щеках померк; прежде прелестно пухленькие, они превратились в бледные впадины. В черных волосах появилась седина, блеск в глазах померк, вокруг губ образовались жалкие морщинки, и, тем не менее, на лице ее по-прежнему светилось выражение нежности и счастья. Она, без сомнения, всем сердцем любила свою невестку, и была вполне довольна тем, что может прислуживать ей. Единственное, чего она боялась, - умереть, оставив Луэллу одну.
   - То, как Лили Миллер говорила о Луэлле, сводило с ума, - продолжала Лидия Андерсон. - Я бывала у них в доме несколько раз незадолго до ее смерти, когда она была уже слишком слаба, чтобы готовить самой, и приносила ей бланманже или заварной крем, - то, что, как я думала, должно ей понравиться; она благодарила меня, а когда я спрашивала, как она себя чувствует, отвечала: сегодня ей лучше, чем вчера; и спрашивала меня, не кажется ли мне, что она лучше выглядит, и слушать ее было просто невозможно, до того у нее был жалкий голос; а еще говорила, что бедная Луэлла много времени проводит в заботах о ней и выполняет ее работу, - сама она была не в состоянии что-либо делать, - в то время как на самом деле Луэлла и пальцем не шевелила; у бедняжки Лили не было ничего, кроме того, что ей приносили соседи, но только все это съедала сама Луэлла. Я абсолютно убеждена, что она поступала именно так. Что она просто сидела, ничего не делала, и только плакала. Казалось, что она и в самом деле очень любит Лили, и сильно страдает из-за ее болезни. Были те, кто полагал, будто она тоже заболеет. Но после смерти Лили приехала тетя Эбби Микстер, и Луэлла вскоре стала обычной, то есть пополнела и порозовела. Зато бедная тетя Эбби стала чахнуть так же, как прежде Лили, и, я думаю, кто-то написал ее замужней дочери, миссис Сэм Эббот, жившей в Барре, поскольку та прислала матери письмо, в котором просила ее как можно скорее приехать навестить ее, но тетя Эбби не захотела. Я вижу ее как сейчас. Это была очень красивая женщина, высокая и полная, с широким лицом и высоким лбом, даже с виду казавшейся доброй и приветливой. Она ухаживала за Луэллой, как за ребенком, и, несмотря на неоднократные просьбы замужней дочери приехать, оставалась дома. Она очень любила свою дочь, но при этом говорила, что Луэлла в ней нуждается, в то время как дочь - нет. Дочь заваливала ее письмами, но ничего хорошего из этого не вышло. Наконец, она приехала сама, и когда увидела, как плохо выглядит ее мать, то не выдержала, разрыдалась и едва не на коленях упрашивала мать уехать с ней. Она высказала Луэлле все, что о ней думала. Она заявила, что та свела в могилу мужа и всех, кто находился рядом с ней, и потребовала оставить свою мать в покое. Луэлла впала в истерику, а тетя Эбби была так напугана, что после отъезда дочери позвала меня. Миссис Сэм Эббот уехала в своей коляске, причем рыдала так, что это слышали все соседи, и это было вполне оправдано, поскольку она больше никогда не видела свою мать живой. Я пришла тем вечером, когда тетя Эбби позвала меня, - она стояла в дверях с накинутой на плечи зеленой клетчатой шалью. Я вижу ее, словно это случилось вчера. "Пожалуйста, идемте со мной, мисс Андерсон", - задыхаясь, попросила она. Я не медлила ни минуты. Мы поспешно направились в ее дом, а когда пришли, я увидела, что Луэлла бьется в истерике. Тетя Эбби попыталась ее успокоить, в то время как сама едва держалась на ногах и была бледная, как смерть. "Ради Бога, - сказала я, - миссис Микстер. Вы выглядите хуже, чем она. Вам необходимо лечь".
   - О, со мной все в порядке, - тут же ответила она. После чего сразу же повернулась к Луэлле. - Ну, ну, не надо, не надо, бедная овечка, - сказала она. - Тетя Эбби здесь. Она никуда не уйдет и не оставит тебя. Успокойся, моя бедная овечка.
   - Предоставьте ее мне, миссис Микстер, и отправляйтесь в постель, - сказала я, потому что тетя Эбби в последнее время много лежала, хотя каким-то образом умудрялась выполнять при этом всю домашнюю работу.
   - Я совершенно здорова, - ответила она. - Не кажется ли вам, мисс Андерсон, что ее лучше показать врачу?
   - Врачу? - сказала я. - Я думаю, что врачу лучше показаться ВАМ. Думаю, он нужен вам гораздо больше, чем некоторым, о которых я могла бы упомянуть. - При этом я взглянула на Луэллу Миллер, которая смеялась, плакала и болтала так, словно была центром всего сущего. Она вела себя так все это время, - казалось, она была слишком больна для того, чтобы воспринимать что-то внешнее, - и вместе с тем внимательно следила за нами краешком глаза. Я вижу ее, как сейчас. Я никогда не обманывалась на счет Луэллы Миллер. В конце концов, я рассердилась, вернулась домой, взяла бутылочку валерианы, добавила в воду кошачьей мяты, смешала с валерианой и вернулась к Луэлле. Я направилась прямо к ней, держа в руке чашку, над которой поднимался пар. - А теперь, - сказала я, - Луэлла Миллер, ВЫПЕЙТЕ ЭТО!
   - Что... Что это, о, что это? - чуть не завизжала она. А потом засмеялась так, что я была готова ее убить.
   - Бедная овечка, моя бедная маленькая овечка, - сказала тетя Эбби, стоя над ней, пошатываясь, и пытаясь приложить к ее голове камфару.
   - Выпейте это, - сказала я. Не желая тратить время попусту, я просто взяла Луэллу Миллер за подбородок, запрокинула ей голову, улучила момент, поднесла чашку к ее губам, влила ей в рот ее содержимое и почти крикнула: "Глотайте, глотайте, глотайте!" Она проглотила. Ей пришлось это сделать и, думаю, это пошло ей на пользу. Как бы то ни было, она прекратила истерику, позволила мне уложить себя в постель и через полчаса заснула, как младенец. В отличие от тети Эбби. Последняя не спала всю ночь, я оставалась с ней, хотя она пыталась протестовать; говорила, что недостаточно плохо себя чувствует, чтобы кто-то за ней приглядывал. Я осталась, приготовила легкую кашу из кукурузы и кормила ее чайной ложечкой всю ночь. Мне казалось, она просто умирает от усталости. Утром, едва рассвело, я сбегала к Бисби и послала Джонни Бисби за доктором. Я велела ему сказать доктору, чтобы тот поторопился, и доктор пришел довольно быстро. Бедная тетя Эбби, казалось, уже ничего не понимала, что происходит вокруг нее, когда он пришел. Она едва дышала, - настолько была истощена. Когда доктор ушел, в комнате появилась Луэлла, похожая на ребенка, в ночной рубашке с оборками. Она словно бы стоит у меня перед глазами. Глаза голубые, лицо - бело-розовое, как цветок; она удивленно посмотрела на лежащую в постели тетю Эбби невинным взором.
   - Как, - спросила она, - разве тетя Эбби еще не вставала?
   - Нет, не вставала, - коротко ответила я.
   - Мне показалось, я не чувствую запаха кофе, - сказала Луэлла.
   - Что касается кофе, - ответила я, - если вы хотите выпить его сегодня утром, вам придется приготовить его самой.
   - Я никогда в жизни не варила кофе, - возразила она, ужасно удивленная. - Кофе готовил Эрастус, пока был жив, потом Лили, а потом - тетя Эбби. Не думаю, что смогу его приготовить, мисс Андерсон.
   - Вы можете приготовить его, или не приготовить, - как вам будет угодно, - сказала я.
   - Тетя Эбби сегодня встанет? - спросила она.
   - Думаю, что нет, - ответила я. - Она сильно больна.
   Я сердилась все больше и больше. Было что-то такое в этой маленькой бело-розовой твари, стоявшей рядом и говорившей о кофе, из-за которой сошли в могилу люди гораздо лучшие ее, и собиралась отправить туда еще одну, - так что я почувствовала сильное желание, чтобы кто-нибудь убил ее прежде, чем она принесет еще больший вред.
   - Тетя Эбби больна? - спросила Луэлла обиженным и расстроенным голосом.
   - Да, - ответила я, - она больна и может умереть; и если это случится, вы останетесь одна, и вам придется заботиться о себе самой, иначе вам не на что будет жить.
   Возможно, я была жестока, но она была такова, что я нисколько об этом не жалею. Луэлла снова закатила истерику, но я просто предоставила ее самой себе. Я выставила ее из комнаты и отправила в другую, где тетя Эбби не могла ее слышать, - хотя, сомневаюсь, чтобы она что-то слышала, - усадила на стул и сказала, чтобы она сидела здесь. Она все еще пребывала в истеричном состоянии, пока не устала. Когда она поняла, что никто не придет к ней и ничего не будет для нее делать, истерика прекратилась. По крайней мере, таково было мое мнение. Я же, тем временем, делала все возможное, чтобы сохранить в тете Эбби искорку жизни. Доктор сказал, что она очень плоха, и дал мне какое-то сильнодействующее лекарство, чтобы я давала его ей в малых дозах как можно чаще, и подробно объяснил, как следует ее кормить. Я делала все в соответствии с его указаниями до тех пор, пока она не перестала глотать. Тогда я послала за ее дочерью. Я понимала, что ей осталось немного. Прежде я отказывалась этому верить, несмотря на сказанное Луэлле. Снова пришел доктор, вместе с ним - миссис Сэм Эббот, но было уже поздно: ее мать умерла. Дочь тети Эбби бросила быстрый взгляд на мать, а потом резко повернулась и посмотрела на меня.
   - Где она? - спросила миссис Сэм Эббот, и я поняла, что она имеет в виду Луэллу.
   - На кухне, - ответила я. - Она слишком нежная, чтобы видеть, как умирают. Она боится, что ее стошнит.
   Тогда заговорил доктор. Он был совсем еще молодой человек, только что окончивший колледж. Старый доктор Парк умер год назад.
   - У миссис Миллер слабое здоровье, - несколько сурово произнес он, - и она совершенно права: ей не следует волноваться.
   "Ты будешь следующим, молодой человек; она уже успела запустить в тебя свои прелестные коготки", - подумала я тогда, но ничего ему не сказала. Я ограничилась только тем, что сказала миссис Сэм Эббот - Луэлла на кухне, и она пошла туда, и я - вслед за ней; и я никогда в жизни не слышала ничего подобного тому, что она сказала Луэлле Миллер. Конечно, я тоже много чего ей говорила, но такое - попросту не осмеливалась. Луэлла была слишком напугана, чтобы закатить истерику. Она съежилась на своем стуле, а миссис Сэм Эббот стояла рядом и говорила. Говорила правду. Думаю, это оказалось чересчур, поскольку Луэлла и в самом деле упала в обморок, без всякого притворства, которое я подозревала в ее истерике. Она лишилась чувств и лежала на полу; прибежал доктор и принялся что-то говорить о ее слабом сердце и жестокости миссис Сэм Эббот, но на последнюю это не произвело никакого впечатления. Она смотрела на доктора, такая же бледная, как лежавшая на полу Луэлла, у которой доктор прощупывал пульс.
   - Слабое сердце, - повторила она, - слабое сердце; какая чушь! У этой женщины нет ничего слабого. У нее вполне хватает сил впиться в кого-нибудь, пока она его не убьет. Слабая? Это моя бедная мать была слабой; эта женщина убила ее так же, как если бы вонзила в нее нож.
   Но доктор не обратил внимания на ее слова. Он склонился над лежавшей Луэллой, ее светлые волосы растрепались, хорошенькое бело-розовое личико побледнело, голубые глаза потухли, подобно звездам, а он держал ее за руку, гладил по лбу и попросил принести бренди из комнаты тети Эбби; я была уверена, что теперь, когда тети Эбби не стало, Луэлла нашла новую жертву; я вспомнила о несчастном Эрастусе Миллере, о том, как он умер, и мне стало немного жаль бедного молодого доктора, увлекшегося симпатичным личиком; я решила, что буду наблюдать за ними.
   Со времени похорон тети Эбби прошел почти месяц, доктор часто навещал Луэллу, пошли слухи; и вот, однажды вечером, когда я узнала, что он по делам уехал из города и не придет, - отправилась к Луэлле. Я нашла ее одетой в голубое муслиновое платье в белый горошек, с прежними прелестными вьющимися волосами, - ни одна девушка в округе не могла сравниться с ней. В ней было что-то, притягивавшее к ней сердца; чье угодно, но только не мое. Она сидела в кресле-качалке возле окна в гостиной, Мария Браун ушла домой. Мария Браун приходила ей помогать, а точнее - делать всю работу за нее, потому что Луэлла ничего не делала сама и помогать ей в этом не было необходимости. Мария была работящей, жила одна, поэтому и предложила свои услуги Луэлле. Я не понимала, почему последняя сидит, сложа руки, ведь она была ничуть не слабее Марии. Но Луэлла, видимо, считала, что ничего не умеет, и Мария была с ней в этом согласна, а потому приходила и делала всю работу - стирала, гладила, готовила, в то время как Луэлла сидела в кресле и раскачивалась. Мария прожила недолго. Она начала чахнуть, подобно другим. Ее предупреждали, но она никого не слушала, когда люди что-то ей говорили; она чуть не кричала, что Луэлла - бедная, всеми обижаемая женщина, слишком хрупкая, чтобы что-то делать сама, и им должно быть стыдно; а если ей суждено умереть, помогая Луэлле, то пусть так и случится. Так и случилось.
   - Мария, я полагаю, ушла домой, - сказала я Луэлле, войдя и сев напротив нее.
   - Да, полчаса назад, после того как приготовила ужин и вымыла посуду, - ответила Луэлла своим милым голоском.
   - Думаю, ей предстоит много поработать сегодня и в собственном доме, - с горечью произнесла я, но Луэлла Миллер не обратила на это внимания. Ей казалось правильным, что другие люди, такие же, как она, должны прислуживать ей, и не могла взять в толк, будто кто-то МОЖЕТ подумать иначе.
   - Да, - ответила Луэлла, миленькая и хорошенькая, - да, она сказала, что ей сегодня еще нужно постирать. Приходя сюда, она откладывает стирку уже две недели.
   - В таком случае, почему бы ей не остаться дома и не заняться стиркой, вместо того, чтобы приходить сюда и делать вашу работу, которую вы можете делать ничуть не хуже, а даже лучше, чем она? - сказала я.
   Луэлла посмотрела на меня, как ребенок на погремушку. А затем рассмеялась невинным смехом.
   - О, я не могу работать сама, мисс Андерсон, - сказала она. - Я никогда этого не делала. Это ДОЛЖНА делать Мария.
   - Должна это делать! - воскликнула я. - Должна! Она ничего вам не должна. У Марии Браун есть собственный дом и достаточно средств, чтобы прожить. И она не обязана приходить сюда и работать на вас, пока окончательно себя не убьет.
   Луэлла сидела и смотрела на меня, словно кукла, которую обидели до такой степени, что она ожила.
   - Да, - продолжала я, - она себя убивает. И умрет так же, как умерли Эрастус, Лили и ваша тетя Эбби. Вы убиваете ее так же, как их. Не знаю, что в вас есть такого, но, кажется, на вас наложено проклятие, убивающее всех, кто оказался достаточно глуп, чтобы заботиться о вас.
   Она смотрела на меня и была очень бледна.
   - И Мария - не единственная, кого вы собираетесь убить, - сказала я. - Кроме нее, вы собираетесь убить доктора Малкольма.
   Ее лицо вспыхнуло красным.
   - Я никого не хочу убивать, - воскликнула она и расплакалась.
   - Нет, хотите! - крикнула я. И заговорила так, как никогда прежде. Это из-за Эрастуса. Я сказала ей, что она просто не имеет права думать о другом мужчине после того, как вышла замуж за человека, умершего ради нее; что она - ужасная женщина, и это было правдой; но в последнее время она иногда кажется мне ребенком, который резал ножницами, не понимая, что делает.
   Луэлла бледнела все больше, и не сводила глаз с моего лица. Было что-то ужасное в том, как она смотрела на меня, и не произносила ни слова. Через некоторое время я замолчала и отправилась домой. Я наблюдала в тот вечер за ее окнами, но свет в них погас еще до наступления девяти часов, и когда доктор Малкольм проезжал мимо и вроде как приостановился, - увидев, что света нет, он поехал дальше. Мне показалось, что она намеренно отказалась от встречи с ним в следующее воскресенье, так что он не пошел к ней, а я подумала, что, может быть, у нее все-таки есть совесть. А всего через неделю после этого скончалась Мария Браун - внезапно, хотя все понимали, что к этому идет. Поползли слухи. Люди стали говорить, что вернулось колдовство, и старались обходить дом Луэллы стороной. Она вела себя с доктором холодно, он перестал встречаться с ней, так что никто ничего для нее не делал. Понятия не имею, как она обходилась одна. Я бы ни за что не пошла к ней и не предложила помощь, - не потому, что боялась умереть, подобно остальным; просто я полагала, что она сама вполне может справиться с домашними делами, не хуже меня; я считала, что для нее настало время поступить именно так, и перестать морить других людей. Но люди вскоре стали поговаривать, что Луэлла и сама чахнет, подобно своему мужу, Лили, тете Эбби и другим; я и сама видела, что выглядит она очень плохо. Я часто видела, как она выходит из магазина с узелком, так, словно еле может его нести; но я помнила, как Эрастус ухаживал за ней, сам едва переставляя ноги, и не собиралась ей помогать.
   И вот однажды днем я увидела доктора, бежавшего со своим саквояжем, точно сумасшедший, к ее дому, а миссис Бэббит, после ужина, сообщила, что Луэлла серьезно больна.
   - Я могла бы пойти и покормить ее, - сказала она, - но мне следует думать о детях. Конечно, может быть, это и неправда, но все-таки очень странно, что столько людей, помогавших ей, умерли.
   Я ничего на это не сказала, но вспомнила, что когда Луэлла была женой Эрастуса, тот с нее пылинки сдувал, и решила на следующее утро, если ей не станет лучше, пойти и посмотреть, что я могу для нее сделать; но утром увидела ее в окне, как она выходит, своим обычным быстрым шагом, а немного погодя пришла миссис Бэббит и сообщила, что доктор нанял в городе служанку, по имени Сара Джонс, и еще - она просто уверена, что доктор собирается жениться на Луэлле.
   Я сама видела, как он целует ее у дверей, и знала, что это - правда. В тот же день приехала девушка, и тут же принялась за работу. Не верю, чтобы Луэлла сама занималась уборкой хотя бы раз после смерти Марии. Сара подметала, смахивала пыль, стирала и гладила; мокрая одежда, тряпки и ковры мелькали в доме и во дворе весь день; и каждый раз, когда доктор отсутствовал, когда Луэлла выходила из дома, Сара Джонс помогала ей спускаться и подниматься по ступенькам, словно та не умела ходить.
   О том, что доктор и Луэлла решили пожениться, знали все; но вскоре заговорили о его плохом самочувствии, и Сары Джонс - тоже. С ними происходило то же, что и с другими прежде.
   Доктор хотел жениться, прежде чем умрет, чтобы оставить Луэлле то немногое, что у него было, но скончался, не дождавшись священника, а через неделю умерла Сара Джонс.
   Для Луэллы Миллер это означало конец. Теперь ни одна живая душа в городке даже и пальцем не пошевелила бы ради нее. Это была своего рода паника. И она снова начала чахнуть. Ей самой пришлось ходить в магазин, потому что миссис Бэббит боялась отпускать Томми, и я видела, когда она проходила мимо, как она останавливается, сделав два-три шага, чтобы передохнуть. Я терпела, сколько могла, но однажды, увидев ее возвращающейся с полными руками, прислонившейся к забору, выбежала, взяла ее сумки и отнесла к ней домой. Потом я вернулась к себе, не сказав ей ни слова, хотя она что-то жалобно говорила мне вслед. В ту ночь я простудилась, и пролежала в кровати две недели. Миссис Бэббит видела, что я помогла Луэлле, пришла и сказала, что я из-за этого умру. Я не знала, так это или нет, но полагала, что поступила правильно по отношению к вдове Эрастуса.
   Последние две недели были ужасно тяжелыми для Луэллы. Она сильно болела, но, насколько я могла судить, никто не осмеливался приблизиться к ней. Не знаю, нуждалась ли она в чем-нибудь, поскольку в доме ее еды было вдоволь, погода стояла теплая, и она каждый день готовила немного каши; но, думаю, ей пришлось очень нелегко, поскольку никто не заботился о ней, как это было прежде.
   Однажды утром, когда я уже могла ходить, я отправилась к ней. Зашедшая ко мне миссис Бэббит сказала, что не видела дыма над ее домом, не знает, что там случилось, и кто-то должен сходить посмотреть; но сама она обязана думать о своих детях, а потому я немедленно поднялась, хотя не выходила из дома вот уже две недели, пошла туда и увидела Луэллу лежащей на кровати; она умирала.
   Она прожила весь день и часть ночи. Я осталась с ней после ухода нового доктора. Больше никто не осмеливался сидеть с ней. Было около полуночи, когда я на минуту отлучилась, чтобы сходить домой за лекарством, которое принимала, - мне стало плохо.
   В ту ночь было полнолуние, и, когда я выходила из дома, собираясь перейти улицу и вернуться к Луэлле, я остановилась, потому что кое-что увидела.
   В голосе Лидии Андерсон, когда она доходила до этого момента, всегда звучал вызов, словно она не ожидала, что ей поверят, после чего продолжала, понизив голос.
   - Я видела то, что видела, и знаю, что видела это, и готова принести в этом клятву на смертном одре. Я увидела Луэллу Миллер и Эрастуса Миллера, и Лили, и тетю Эбби, и Марию, и доктора, и Сару - все они выходили из ее дома, и все, кроме Луэллы, сияли белизной в лунном свете, и все они поддерживали ее, пока она, казалось, не воспарила над землей прямо посреди них. А потом все исчезло. Я постояла с минуту, - сердце мое бешено колотилось, - и пошла к ней в дом. Я хотела зайти за миссис Бэббит, но решила, что она испугается. Поэтому я пошла одна, хотя и знала, что все кончено. Луэлла тихо лежала на кровати. Она умерла.
   Такова была история, которую рассказывала старая Лидия Андерсон, а ее продолжение рассказывали люди, ее пережившие, поскольку история эта стала в деревне местной легендой.
   Лидия Андерсон умерла, когда ей было восемьдесят семь. Она оставалась удивительно здоровой и бодрой в течение всей жизни, за исключением двух недель перед кончиной.
   Как-то вечером, при ярком лунном свете, она сидела у окна своей гостиной, как вдруг вскрикнула, выскочила из дома и перебежала улицу, прежде чем соседка, ухаживавшая за ней, успела ее остановить. Она поспешила за ней и нашла Лидию Андерсон лежащей на земле перед дверью заброшенного дома Луэллы Миллер. Она была мертва.
   Следующей ночью случился пожар, и старый дом Луэллы сгорел дотла. Сейчас от него ничего не осталось, кроме нескольких камней фундамента и куста сирени, а летом можно видеть слабенький вьюнок, цепляющийся за пышные сорняки, - словно бы символ самой Луэллы.
  

ДАЛЕКАЯ МЕЛОДИЯ

   Бельевая веревка была надежно обмотана вокруг стволов четырех корявых, кривых старых яблонь, росших на заднем дворе дома. Наступило время цветения, но эти деревья были слишком старыми, и их голые сучья неприглядно торчали посреди других, покрывшихся молодой листвой. Трава была молодой, зеленой и невысокой; в некоторых местах проглядывали одуванчики.
   Дом был низким, темно-красного цвета, с белой облицовкой вокруг окон без жалюзи, - только бумажные зеленые занавески.
   Задняя дверь, выходившая во двор, располагалась в центре дома; перед ней лежал плоский овальный камень.
   Через эту дверь, осторожно ступив на камень, вышли две высокие, худые женщины в ситцевых платьях шоколадного цвета, держа корзину с одеждой. Поставив ее под веревкой на траву, положили рядом мешочек с прищепками, после чего приступили к развешиванию мокрой одежды, причем лучшие предметы вывешивались на веревку, которую можно было видеть с улицы перед домом.
   Эти две женщины были удивительно похожи. Примерно одного роста, одинаковые движения. Даже их лица были настолько схожи своими очертаниями и выражением, что было трудно их различить. Эти различия, вряд ли очевидные обычному наблюдателю, были различиями в степени, если можно так выразиться. Черты одного лица выдавались немного резче, чем другого, глаза казались чуть большими и яркими, выражение - немного оживленнее.
   У одной женщины седые волосы были темнее, чем у другой, а бледность лица, обычно сопровождающая седину, немного скрашена легкой краской щек.
   Эта женщина считалась привлекательней другой, хотя на самом деле, не было почти никакого различия между внешностью сестер-близняшек, Присциллы и Мэри Браун. Они передвигались вдоль бельевой веревки, развешивая мокрую одежду, приминая невысокую зеленую траву большими тапочками из ткани. Закатанные рукава обнажали до локтей их длинные, тонкие, мускулистые руки.
   Они относились к разряду женщин, именуемых "домашними"; им было немного за пятьдесят, но даже в юном возрасте их нельзя было назвать красивыми, - черты их лиц для этого были слишком неправильными. Ни девичья свежесть, ни выражение не могли сгладить впечатление, которое они производили. Эти черты смягчались временем, и ближе к старости женщины выглядели даже лучше, чем в молодости. На их лицах были написаны честность и терпение, столь необходимые для создания домашнего уюта.
   Одна из сестер, с темными волосами, двигалась немного быстрее другой и чаще забрасывала мокрую одежду из корзины на веревку. Она также первая нарушила молчание, после того как они некоторое время работали молча. Она замерла с наволочкой в руке, и задумчиво взглянула на цветущие ветви яблонь над головой, на голубое небо, в то время как легкий весенний ветерок едва шевелил ее волосы.
   - Скажи, Мэри, - произнесла она, - наверное, умереть лучше именно таким утром, правда? Оказаться после смерти в саду, где яблочные ветви сплошь покрыты цветами? А вместо этого воздуха, вдохнуть воздух Нового Иерусалима? - Где-то среди деревьев запела малиновка. - Я полагаю, - продолжала она, - что там вместо малиновок - ангелы, и они не сидят на деревьях, а стоят на земле, среди лилий, скрывающих их ноги, возможно, до колен, или на золотых камнях посреди улицы, и играющих на своих арфах, чтобы можно было петь.
   Вторая сестра вздрогнула и испуганно взглянула на нее.
   - О Господи, не говори так, сестра, - сказала она. - Что это на тебя находит в последнее время? Ты постоянно пугаешь меня, заговаривая о смерти. Ты ведь хорошо себя чувствуешь, правда?
   - О Господи, конечно, - улыбнувшись, ответила та и взяла прищепку для наволочки, - я чувствую себя прекрасно и не знаю, что заставляет меня так много говорить и думать о смерти в последнее время. Наверное, это из-за весенней погоды. Возможно, выращивание цветов наводит на мысль о вырастающих крыльях. Но если это так пугает тебя, то, конечно, я больше не буду заговаривать об этом, хотя и говорить и думать об этом вполне естественно. Ты достала картошку, перед тем, как мы вышли, сестра? - спросила она, неловко пытаясь сменить тему.
   - Нет, - ответила та, нагнувшись над корзиной с одеждой. В ее темно-синих глазах стояли слезы, так что она не могла отличить одну вещь от другой.
   - В таком случае, тебе лучше пойти и сделать это, а я пока закончу развешивать одежду.
   - Пожалуй, так будет лучше, - ответила другая женщина, выпрямляясь. Потом она ушла в дом, не произнеся больше ни слова, но минуту спустя, в сыром погребе, рыдала над бочкой с картошкой так, словно ее сердце разрывалось. Слова сестры наполнили ее смутным ожиданием и страхом, она не могла их забыть. В этом было нечто необычное. Обе женщины всегда были глубоко религиозны. Они читали Библию с верой, если не с пониманием, и их религиозность сильно влияла на их повседневную жизнь. Они знали о пророках Ветхого Завета почти столько же, сколько о своих соседях; и это само по себе многое говорило о двух одиноких женщинах в провинциальном городке Новой Англии. И все же этот религиозный элемент в их природе вряд ли можно было назвать духовным.
   Обе сестры были чрезвычайно практичны, как в жизни, так и в мечтах, особенно Присцилла. Для нее в религии были важны грех и покаяние, будущее наказание и награда. Она, вероятно, очень мало размышляла о великолепии Вечного города и еще меньше говорила о нем. На самом деле, она всегда сдержанно относилась к своим религиозным убеждениям и очень мало говорила о них, даже своей сестре.
   Две женщины, обращавшиеся к Богу внутри себя, редко упоминали Его в разговорах друг с другом. Для Присциллы упоминание Его сегодня, а также, время от времени, в течение недели или двух, было крайне необычно.
   Бедная Мэри, рыдая над бочкой с картошкой, решила, что это знак приближающейся смерти. Вдобавок к религиозности, она была суеверна.
   Наконец, она вытерла глаза и пошла наверх с жестяной миской картошки, которую вымыла и поставила вариться к тому времени, когда сестра ее вернулась с пустой корзиной.
   Ровно в двенадцать часов они сели обедать на чистой кухне, бывшей одной из двух комнат по одну сторону дома. Узкий коридор вел от входной двери к задней. С одной стороны располагались кухня и гостиная, с другой - комната, в которой сестры спали. Наверху имелось два небольших недостроенных чердака, к которым вела лестница через маленький люк в потолке около входной двери: вот и все. Сестры заработали на дом и расплатились за него, работая портнихами. Кроме того, в банке у них скопилась довольно приличная сумма, отложенная ими из своего нелегкого заработка. Люди поговаривали, что Присцилле и Мэри не нужно так много работать, но они продолжали упорно трудиться, и намеревались делать это до конца своих дней. Работа стала для них такой же необходимостью, как воздух.
   Закончив трапезу и убрав посуду, они надели чистые накрахмаленные пурпурные ситцевые платья (бывшие их вечерними платьями) и уселись со своей работой у двух передних окон, выходивших на юго-запад, так что солнечный свет струился в оба окна в равной степени. День был очень теплый, окна были открыты. Рядом, во дворе, росли большие кусты сирени. Они росли и возле входной двери, так что через некоторое время коттедж окажется наполовину скрыт ими. Тени, отбрасываемые листвой, танцевали на вымытом до блеска полу.
   Сестры сидели и шили одежду весь день. Они почти не отвлекались разговорами. В комнате с глянцевой кухонной плитой, часами на камине, креслами-качалками и танцующими тенями листьев сирени на полу, царили мир и покой.
   Незадолго до шести часов заглянула соседка с кувшином для сливок, одолжить молока к чаю; наполнив его, присела на минутку поболтать. Они проговорили некоторое время на обычные темы, когда Присцилла вдруг положила работу на колени и подняла руку.
   - Тише! - прошептала она.
   Две других женщины замолчали и прислушались, с удивлением глядя на нее, но ничего не услышали.
   - Что случилось, мисс Присцилла? - спросила соседка с голубыми глазами. Она была довольно молода, и только недавно вышла замуж.
   - Тише! Помолчите. Разве вы не слышите эту прекрасную музыку?
   Она слегка наклонилась к открытому окну, рука ее по-прежнему была поднята в предупреждающем жесте, а глаза устремлены на противоположную стену.
   Мэри побледнела сильнее, чем обычно, и содрогнулась.
   - Я не слышу никакой музыки, - сказала она. - А вы, миссис Мур?
   - Нет, - ответила соседка, и на ее лице отразился слабый испуг, смутное ощущение тайны, которую она не могла постичь.
   Мэри Браун встала, подошла к двери и выглянула на улицу.
   - Нигде ничего нет, - сказала она, вернувшись. - И я не слышу никакой музыки, и миссис Мур не слышит, а мы не страдаем потерей слуха (sic). Тебе просто кажется, сестра.
   - Мне никогда в жизни ничего не казалось, - ответила та, - и вряд ли кажется сейчас. Это прекраснейшая музыка. Она доносится откуда-то из-за сада. Разве ты ее не слышишь? Но, мне кажется, она становится тише. Возможно, она перемещается.
   Мэри Браун крепко сжала губы. Печаль и тревога, испытываемые ею в последнее время, внезапно обратились в беспричинный гнев против его причины; и гнев этот вспыхнул из-за любви, которую она испытывала к этой причине. Она рассмеялась, - в этом смехе слышалось что-то очень неприятное, - и сказала только: "Да, наверное, она перемещается".
   Однако, после того, как соседка ушла, она сказала больше, встав перед сестрой, скрестив руки на груди.
   - А теперь, Присцилла Браун, - воскликнула она. - Думаю, пришло самое время положить этому конец. Я наслушалась предостаточно. Как ты думаешь, что подумала о тебе миссис Мур? Теперь она расскажет о случившемся всему городу, что ты не в себе. Сегодня ты слышала музыку, которую больше никто не слышал, вчера ты ощущала запах роз, которые не цветут в это время года, и все время говоришь о смерти. Я не понимаю, почему ты не хочешь жить такой жизнью, какой живу я. К тому же, для умирающей ты сегодня неплохо пообедала.
   - Я не говорила, что умру, - кротко ответила Присцилла; сестры, казалось, поменялись натурами. - И я постараюсь молчать, если мои слова тебя беспокоят. Я обещала это сегодня утром, но музыка застала меня врасплох; к тому же, я подумала, что ты и миссис Мур тоже ее слышите. Я слышу ее сейчас, подобно затихающему звону колокола.
   - Ну вот, ты опять! - резко произнесла сестра. - Ради всего святого, прекрати. Нет никакой музыки.
   - Хорошо, я больше не буду об этом говорить, - терпеливо сказала Присцилла, встала и стала накрывать стол к чаю, а Мэри села и продолжила шить, быстрыми, уверенными движениями протаскивая нить через ткань.
   В ту ночь симпатичная соседка была разбужена встревоженным голосом у окна своей спальни: "Миссис Мур! Миссис Мур!"
   Она разбудила своего мужа, который открыл окно.
   - Что вам нужно? - спросил тот, вглядываясь в темноту.
   - Присцилле плохо, - ответил голос со стоном, - ужасно плохо. Она в обмороке, и я не могу привести ее в чувство. Пожалуйста, приведите доктора - быстрее! Быстрее! Быстрее!
   Голос сорвался на визг; говорившая развернулась и побежала обратно в дом, где на кровати лежала бледная, изможденная женщина, не пошевелившаяся с того момента, как была оставлена одна. Она лежала, черты ее лица были острыми и четко вырисовывались на фоне покрывала, скрывавшего конечности, приобретшими ужасную неподвижность.
   - Наверное, она умерла во сне, - сказал пришедший доктор. - Без страданий.
   Когда Мэри Браун осознала, что ее сестра умерла, она оставила ее на попечение добрых женщин, всегда готовых помочь в любое время, и села у кухонного окна в кресло, на котором утром сидела ее сестра.
   Там ее и нашли, когда последние приготовления были завершены.
   - Идемте ко мне домой, - сказала одна из них. - С ней останется миссис Грин, - говорившая повернула голову, сделав особое ударение на словах "с ней"; так говорилось о мертвых, но не о живых.
   - Нет, - ответила Мэри Браун. - Я останусь здесь и буду слушать.
   Она широко распахнула окно, впустив в комнату холодный ночной воздух.
   Женщины переглянулись; одна постучала себя по голове, другая кивнула.
   - Бедняжка! - сказала третья.
   - Видите ли, - продолжала Мэри Браун, отворачиваясь от окна, - я была сердита на нее сегодня, потому что она говорила о музыке. Я была на нее зла и резко говорила с ней, потому что любила ее, но не думаю, чтобы она это поняла. Я не хотела даже думать о том, что она умрет, но она умерла. И она слышала музыку. Это была правда. И теперь я собираюсь сидеть здесь и слушать, пока тоже не услышу ее, и тогда я буду знать, что она не сердится на меня за мои слова, и что я тоже умру.
   Ее не могли уговорить; она просидела у окна до утра, с одной из женщин, сидевшей рядом, вслушиваясь, в напрасной надежде услышать неземную музыку.
   На следующий день послали за вдовой племянницей сестер, тотчас приехавшей с маленьким сыном. Это была добрая молодая женщина, она поселилась в маленьком доме и делала все, что могла, для своей бедной тетки, которая, как вскоре стало очевидно всем, никогда не станет прежней. Она сидела у кухонного окна, день за днем, и внимательно вслушивалась. Она очень любила маленького сына своей племянницы и часто сажала его к себе на колени. Время от времени она спрашивала его, не слышит ли он музыку.
   - Такая невинная душа, как он, может услышать ее раньше, чем такая суровая, неверующая старуха, как я, - сказала она однажды его матери.
   Так она прожила почти год после смерти сестры. Было очевидно, что она постепенно увядает, хотя у нее не имелось ни малейших признаков болезни. Казалось, ее чрезвычайно беспокоило то, что она не слышит музыку, которую так хотела услышать. У нее была мысль, что она не может умереть, пока не услышит ее; в то время как вся ее душа, казалось, была наполнена желанием присоединиться к ее любимой сестре, увериться в ее прощении. Эта сестринская любовь была всем, что она когда-либо чувствовала, кроме любви к Богу; преданность этой сестринской любви, на какую только была способна эта обычная, домашняя женщина, составляла большую часть ее существа, и сейчас она медленно убивала ее. И чем слабее она становилась, тем внимательнее прислушивалась. Она была слишком слаба, чтобы сидеть, но не соглашалась лечь в постель и просила подложить в кресло подушки, чтобы они поддерживали ее. Наконец, она умерла, весной, за неделю или две до того числа, в котором умерла ее сестра в прошедшем году. Сезон выдался несколько более поздним, яблони распустились позже. Она умерла около десяти часов утра. Накануне ее племянница вбежала в комнату, услышав ее пронзительный, восторженный крик:
   - Я слышу ее! Я ее слышу! - воскликнула старушка. - Тихую музыку, похожую на затихающий звон колокола!
  

НЕФРИТОВЫЙ БРАСЛЕТ

  
   Лоуренс Эвартс возвращался домой из своего адвокатского офиса в Сомерсете, когда увидел странный круг в снегу. Снег был плотным, так что круг сразу привлек его внимание. Он находился рядом с тротуаром, в месте, которое было бы водосточным желобом, если бы таковые в Сомерсете имелись.
   В руке у Лоуренса имелся аккуратно сложенный зонтик. Эвартс был чрезвычайно пунктуальным человеком во всем, что касалось его личных привычек. Снег шел целый день, но сейчас небо разъяснелось, в вышине перемигивались розовые, фиолетовые и желтые звезды.
   Лоуренс ткнул железным наконечником зонтика в круг, и тот ударился обо что-то твердое. Он попытался поднять предмет с помощью зонтика, но не смог. Слегка нахмурившись, снял перчатку, погрузил руку в снег и поднял нефритовый браслет. Это был очень красивый, ярко-зеленый нефритовый браслет, вырезанный из цельного камня - на мужскую руку, большую размером, чем его собственная. У Эвартса рука была маленькая.
   Он стоял и рассматривал его. И вспомнил, что в какой-то китайской прачечной видел китайца с браслетом, очень похожим на этот. Но в Сомерсете китайских прачечных не было; возможно она находилась в Ллойдсе, - единственном городке на несколько миль в окружности, который был настолько большим, что мог ее себе позволить.
   Однажды некий китаец попытался открыть прачечную в Сомерсете, но его заведение разгромила банда хулиганов. Он исчез, найдя, по-видимому, какое-то иное, более подходящее место, однако ходили также слухи, не имевшие под собой никаких оснований, что он умер, - просто из любви большей части горожан к сверхъестественному, в особенности, связанному с экзотическим пришлецом.
   Лоуренс стоял и с удивлением рассматривал свою находку; затем, повинуясь какому-то необъяснимому порыву, надел ее на правую руку, ту, с которой снял перчатку. Его охватил ужас. Он вдруг ощутил, что в нефритовом браслете имеется чья-то чужая рука, помимо его собственной. Он резко дернул свою руку, чтобы избавиться от этого ощущения, но оно осталось. Он ощущал чужое запястье, хотя ничего не видел. Помимо осязания, изменилось и его обоняние. В морозном воздухе он ясно ощутил запах странной смеси опиума и сандалового дерева. Но еще хуже этого сверхъестественного вторжения в его чувства было то, что он ощутил, как в его разум, принадлежавший ему с младенчества до сегодняшнего дня, в его христианскую веру и оценки вещей, проникло нечто чуждое, им антагонистичное. Странные воспоминания, странные видения, казалось, затуманивали его собственные, подобно тому, как дым затуманивает окна.
   Эвартс сорвал браслет с руки и швырнул обратно в снег. Но случилось нечто невозможное. Он продолжал чувствовать его на своем запястье, причем присутствие чужой руки стало ощущаться сильнее, он стал задыхаться от опиумного дыма, странный туман с еще большей силой затенял его собственную личность. Он стал натягивать перчатку, но не смог; этому мешал невидимый браслет.
   - Что за чертовщина! - вслух произнес Эвартс. Он видел на снегу четкий круг в том месте, куда упал браслет. Он снял перчатку, снова поднял его, надел и пошел, стряхивая снег с руки. С браслетом было явно лучше, чем без него. Странные ощущения были не так сильно выражены. И, тем не менее, они присутствовали.
   Вскоре Эвартс встретил друга, который, пожелав ему доброго вечера, внимательно на него посмотрел.
   - Что-то случилось? Ты, случаем, не заболел? - спросил он.
   - Нет, - коротко ответил Эвартс.
   - Ты неважно выглядишь, - удивленно заметил его друг. Эвартс осознал, что тот остановился, но не обернулся. Он пошел дальше, чувствуя себя так, словно был скован наручниками с дьяволом. Это ощущение становилось все более и более ужасным.
   Вернувшись в пансион, он сразу же проследовал в свою комнату и не спустился к обеду. Никто не пришел спросить, почему. В пансионе у него не было близких родственников, он был склонен держаться обособленно, ни с кем не иметь никаких дел и не отвечать на вопросы, касавшиеся его персоны.
   Он включил электрический свет и попытался написать письмо. Ему ничто не мешало совершать обычные механические действия, другая рука двигалась в соответствии с движениями его руки. Но то, что он написал... Эвартс с удивлением смотрел на лист бумаги, лежавший перед ним. Он написал нечто на незнакомом ему языке, иероглифами, и все же смысл написанного был до ужаса ясен. Он не мог даже помыслить написать такие ужасные вещи, доселе неизвестные ему.
   Он разорвал лист и выбросил в корзину для мусора; потом попытался закурить трубку, но вместо табака ему в ноздри ударил запах опиума. Он отбросил трубку, взял вечернюю газету, но теперь она была как бы двойной, и он мог читать оба текста.
   Он бросил газету на пол, и некоторое время сидел, глядя по сторонам. Его апартаменты можно было назвать роскошными: большая гостиная, спальня и ванная комната; здесь стояли некоторые ценные для него предметы мебели и безделушки. Он питал слабость к сокровищам Востока, у него были замечательные персидские ковры и драпировки. Прямо перед его креслом лежал прекрасный молитвенный коврик с изящным треугольником, одна из вершин которого должна была указывать на Священный город.
   Вдруг ему показалось, что он видит стоящего на коленях, - не мусульманина, но маленькую фигурку в богато расшитом одеянии с длинной гладкой косичкой, а перед ней - приземистого, ухмыляющегося бронзового истукана. Это было уже слишком.
   "Боже милостивый!" - пробормотал про себя Эвартс и вскочил. Взяв пальто и шляпу, поспешно надел их и выбежал сначала из комнаты, а потом и из дома, не переставая ощущать чужое запястье в нефритовом браслете. Он быстрым шагом шел по улице, пока не оказался возле дома врача, своего друга, возможно, самого близкого в Сомерсете. В кабинете горел свет, Эвартс вошел запросто, без церемоний.
   Доктор ван Брант был один. Он только что поужинал и, как обычно, курил, беззаботно откинувшись на спинку старого моррисовского кресла, изрядно потрепанного. Это был невысокий мужчина с густой светлой бородой.
   - Слава Богу, я ощущаю запах табака, а не этой проклятой штуки! - были первые слова Эвартса. Ван Брант взглянул на него и с готовностью встал.
   - Ради всего святого, что с тобой случилось, старина? - спросил он.
   - Какая-то дьявольщина, - ответил Эвартс, с унылым видом присаживаясь на ближайший стул.
   Доктор ван Брант остался стоять, с ужасом глядя на него.
   - Ты и похож на дьявола, - наконец, заметил он.
   - И, вдобавок, чувствую себя, наверное, так же, - мрачно отозвался Эвартс. Уверенность медленно оставляла его. Он ощущал, как неведомая рука тащит его, и едва осознавал себя, затуманенный чужой личностью.
   Доктор ван Брант стоял перед ним, нахмурившись, недоумевая, держа в руке дымящуюся трубку. Наконец, он вдруг спросил:
   - А что это за штуковина у тебя на запястье?
   - Я начинаю думать, что-то из ада, - ответил Эвартс.
   - Где ты ее взял?
   - Нашел в снегу на углу Стейт-стрит и оказался настолько глуп, что надел ее на руку.
   - Но почему бы тебе не снять ее, если она тебя беспокоит?
   - Пробовал, но тогда мне становится еще хуже, чем когда она на мне. Видишь ли...
   - Что?
   - Ты знаешь, я никогда не пью, кроме бокала вина за обедом и пинты пива, в основном, чтобы составить тебе компанию.
   - Да, знаю. И что?
   - Ты знаешь, что я не подвержен галлюцинациям на почве алкоголя.
   - Да, знаю. И что?
   - И что? - Эвартс свирепо глянул на него. - Тогда почему я вижу то, чего никто, кроме тех, кто продал свою душу и разум за выпивку, не видит?
   - Не знаю.
   - Да, я понимаю. Должно быть, я сошел с ума. Ради Бога, ван Брант, скажи мне, если я безумен, или сделай для меня все, что в твоих силах!
   Ван Брант снова сел в кресло и затянулся, не отводя от Эвартса своих больших голубых глаз.
   - Безумец? Как бы не так! - ответил он. - Или ты думаешь, я не узнаю безумца, увидев его? О чем вообще ты разглагольствуешь? Что это за зеленая штука у тебя на руке, и почему бы тебе просто не снять ее?
   - Говорю тебе, если я ее снимаю, то сразу оказываюсь в преисподней! - воскликнул Эвартс.
   - А что заставило тебя надеть ее?
   - Не знаю. Мой злой ангел, я полагаю.
   Доктор ван Брант наклонился вперед и внимательно посмотрел на нефритовый браслет.
   - Прекрасный экземпляр, - сказал он. - Никогда не видел ничего подобного, кроме одного раза... - На мгновение он замялся, очевидно, пытаясь что-то вспомнить. - Да, да, совершенно верно, - вдруг сказал он. - У этого бедняги китайца, который пять лет назад открыл здесь прачечную и был изгнан из города, имелся очень похожий. Помню, однажды я заметил его у него на руке, незадолго до того, как он исчез. Ты его помнишь?
   - Не помню, - ответил Эвартс. С этими словами он сердито дернул браслет, и тут же вздрогнул от ужаса, почувствовав приближение невидимого существа.
   - Почему бы тебе не снять эту штуку? - снова спросил ван Брант. Он продолжал курить и наблюдать за своим другом.
   - Разве я не говорил тебе, что будет только хуже? Он и так уже подобрался очень близко! Бррр!
   - Он? Кто?
   - Не спрашивай меня. Откуда мне знать? Думаю, дьявол, или кто-нибудь из его подручных.
   - Фу!
   - Это правда.
   - Сядь, Эвартс, закуривай и выкинь эту чушь из головы.
   - Выкинуть это из головы? - с горечью повторил Эвартс. Вдруг его осенила мысль. - Послушай, ты не веришь, что в моих словах есть нечто рациональное, - сказал он.
   - Мне кажется, ты чем-то расстроен, - осторожно ответил ван Брант.
   - Понятно. Хорошо, в таком случае, можешь попробовать сам.
   С этими словами Эвартс сорвал браслет. Заметно побледнел и плотно сжал губы, словно испытывая боль или отвращение. Протянул блестящий зеленый круг ван Бранту, который взял его с улыбкой, хотя в глазах у него мелькнуло волнение.
   У ван Бранта, мужчины крупного, как это ни странно, руки были маленькими. Браслет скользнул на запястье его руки так же легко, как и на руку Эвартса. Некоторое время он сидел неподвижно. Сделал еще одну затяжку и положил трубку на стол. Выражение его лица изменилось. Он посмотрел на Эвартса.
   - Что это за чертовщина? - спросил он.
   - Не спрашивай меня. Я знаю не больше твоего. Но теперь ты понимаешь мое состояние, - мрачно произнес Эвартс.
   - Ты хочешь сказать, что испытываешь то же самое даже без браслета?
   - Можешь убедиться сам.
   Ван Брант снял браслет и положил его на стол рядом со своей трубкой. Его лицо исказилось. "Боже мой!" - воскликнул он.
   - Теперь ты меня понимаешь.
   - О Господи! Я вижу какую-то дьявольщину, какой никогда прежде не видел. Я словно куда-то возвращаюсь.
   Эвартс кивнул.
   - Ты хочешь сказать, что чувствуешь то же самое?
   - Да.
   - Словно какая-то адская тварь приковала тебя к себе браслетом, точно наручниками?
   Эвартс снова кивнул.
   - Хорошо, - медленно произнес ван Брант. - Никогда бы не подумал, что смогу во что-то поверить, но сейчас я, безусловно, верю в дьявола. - Он взял браслет в руки. Эвартс попытался его остановить. - Ради всего святого! Дай мне снова надеть его, - хрипло произнес он. - Не думаю, что способен и дальше выносить это состояние.
   Ван Брант отдал браслет Эвартсу; тот надел его на руку, и тут же на лице его появилось выражение облегчения.
   - Ты не чувствуешь себя так плохо, когда он на тебе? - спросил ван Брант.
   - Нет, но все равно - ужасно. А ты?
   Ван Брант поморщился.
   - Что касается меня, я чувствую себя прикованным наручниками к дьяволу, - сказал он.
   Эвартс сел, не сняв браслета.
   - Ван Брант, что это такое? - беспомощно спросил он.
   - Лучше спроси меня о том, что находится на обратной стороне Луны.
   - У тебя нет даже предположений?
   - Я не могу поставить диагноз, если только ты не сошел с ума, и не существуют микробы сумасшествия, которые от тебя передались мне.
   Эвартс смотрел на зеленый круг, поблескивавший на его запястье.
   - Лучше бы я никогда его не надевал, - сказал он.
   - Я думаю так же.
   Внезапно ван Брант поднялся. Он был человеком менее тонкой нервной организации, чем его друг; его губы сжались, руки - тоже, словно он собирался вступить с кем-то в схватку.
   - Я думаю, старина, - сказал он, - с нас достаточно. Пора положить этому конец. Ты уже поужинал?
   - Ты полагаешь... - начал Эвартс.
   - Нужно поужинать, хочешь ты этого, или нет.
   Ван Брант позвонил, вошел слуга. На его лице появилось удивленное выражение, когда он взглянул на своего хозяина и Эвартса, но он промолчал.
   - Скажите Ханне, если после ужина остался суп, пусть она его немедленно разогреет и подаст как можно скорее. Мистер Эвартс еще не ужинал. Поторопите ее.
   - Да, сэр, - ответил слуга.
   - И еще, Томас.
   - Да, сэр.
   - Откройте бутылку старого портвейна.
   - Да, сэр.
   После того, как слуга ушел, Эвартс и ван Брант сидели в угрюмом молчании. Оба были бледны, у обоих на лицах было написано страдание и отвращение, словно от контакта с какой-то мерзкой вещью, но ван Брант молчал. И даже снова попробовал курить.
   Вскоре было объявлено об ужине, он вскочил на ноги и положил руку на плечо Эвартса.
   - Ну-ну, старина, - сказал он. - Когда в желудке окажется хороший ростбиф и добрый портвейн, они изгонят туман из разума.
   - Туман у тебя в голове, а хороший ростбиф - в твоем желудке, - с горечью ответил Эвартс, но встал.
   - Но внутри меня нет доброго старого портвейна, - ответил ван Брант, пытаясь шутить, когда они вошли в столовую. Он заметил, как удивленно взглянула на их лица симпатичная горничная.
   - Можете идти, Кэти, - сказал ван Брант. - Мы с мистером Эвартсом обслужим себя сами.
   Когда девушка вышла, Эвартс поставил локти на стол и отчаянным жестом наклонил голову вперед.
   - Я не могу есть, - почти простонал он.
   - Можешь и должен! - ответил ван Брант, наливая ему горячий суп. Эвартс ел механически, иногда прикладываясь к портвейну. Для большего удобства, они сели за столом рядом.
   Когда Эвартс закончил ужин, хозяин приказал принести вина. Эвартс с ужасом смотрел на зеленый браслет на своем запястье.
   - Ну и? - с горечью спросил он.
   Ван Брант попытался рассмеяться.
   - Сними эту чертову штуку и выкинь ее из головы, - сказал он.
   - Ты сам хочешь надеть ее, - почти с яростью, ответил Эвартс.
   Ван Брант рассмеялся.
   - Нет, не хочу. Я могу терпеть, - сказал он. - Но пусть меня повесят, если я верю, что в аду меня ожидают большие мучения. Эта дьявольская штука, - как это ни невероятно, - меня трансформирует.
   - Что это значит? - спросил Эвартс.
   - Пока не разобрался. Но если так будет продолжаться, я попробую подыскать нам какое-нибудь лекарство.
   - Нет, - вздрогнул Эвартс.
   - Это не будет наркотиком.
   Пока ван Брант говорил, его глаза были устремлены на место перед камином, и Эвартс знал, что он видит то, что прежде видел он сам - ужасную распростертую фигуру в расписной одежде, и ухмыляющегося идола.
   - Ты видишь?.. - спросил он.
   - Да, будь я проклят!
   - Ты чувствуешь себя, словно...
   - Да.
   - ...словно здесь есть что-то между нами?
   - Да. Но не будем об этом. Если это будет продолжаться, я что-нибудь придумаю.
   Эвартс быстрым жестом схватил кухонный нож, лежавший рядом с ним.
   - Я сейчас что-то сделаю! - воскликнул он и сделал выпад.
   Лицо ван Бранта побелело. Почти одновременно он схватил другой нож и проделал то же самое. Затем двое мужчин глубоко вздохнули и взглянули друг на друга.
   - Оно пропало, - сказал Эвартс и чуть не зарыдал.
   Ван Брант был бледен по-прежнему, но он уже пришел в себя.
   - Что это было? - спросил Эвартс. - О! Что это было? Приступ сумасшествия?
   - Сумасшествия? Нет.
   - Есть причина, по которой я спрашиваю. Это касается дорогого мне человека. Я ничего не говорил тебе об Агнес Лидс; но иногда мне кажется, что она... Я думал, что я... когда мое состояние было лучше... О Господи! Ван Брант, я ведь не сумасшедший, правда? Ведь если... это делает наш брак невозможным.
   - Ты сумасшедший не более моего, - ответил ван Брант. Он пристально смотрел на своего друга. - Какое дело ты сейчас ведешь? - спросил он.
   - Дневная девушка; убийство; ты должен был слышать о нем.
   Ван Брант кивнул.
   - Да. У тебя на уме было это ужасное убийство, и... Скажи, старина, твой воротничок выглядит немного несвежим...
   - Да, моя прачка подвела меня на этой неделе, а я был так ужасно занят сегодня, что не успел купить свежих до закрытия магазинов.
   - Именно так. И хотел бы, чтобы в городе была китайская прачечная. Так что все сходится!
   - Наверное, так оно и было, - с облегчением согласился Эвартс. Но затем лицо его снова помрачнело. - А как же нефритовый браслет? - сказал он. Он взглянул на запястье и вздрогнул. - О Господи! Он исчез!
   - Разумеется, он исчез, - холодно произнес ван Брант. - Потому что его там никогда и не было.
   - Но ты... ты же сам его видел?
   - Мне только показалось, что я его видел. Мой дорогой друг, все это - явный случай гипноза, возможно, представляющий интерес для общества, изучающего оккультные явления. Ты перетрудился, нервы - ни к черту, ты загипнотизировал себя, а потом - меня.
   Эвартс сидел, уставившись на ван Бранта, с видом человека, пытающегося что-то понять. Вдруг дверь резко распахнулась, и в комнату ворвался бледный, запыхавшийся слуга ван Бранта.
   - Доктор! - воскликнул он.
   - Что случилось?
   - Ах, доктор, прямо перед дверью дома лежит мертвый китаец. У него две раны в боку, а на запястье - зеленый браслет!
   Ван Брант побледнел.
   - Чепуха! - произнес он.
   - Но это так, доктор.
   - Я иду, - спокойно сказал ван Брант. - Вызовите полицию, Томас. Может быть, он не мертв. Я сейчас приду.
   - Он мертв! - дрожащим голосом произнес слуга и поспешно вышел.
   - О Господи! - пробормотал Эвартс. - Если мы... если я... убил его, что будет с Агнес?
   - Я сразу могу определить, кто из нас убил его, - сказал ван Брант, поднимаясь. Мужчины поспешно вышли из комнаты.
   Вокруг тела уже собралась толпа, виднелись мундиры полицейских. Тот факт, что мертвый китаец лежал около дверей дома, ни для кого из присутствовавших не имел никакого значения. Никто не заподозрил в случившемся ни доктора, ни Эвартса. Некоторые держали фонари, пока ван Брант осматривал мертвого китайца. Вскоре тело погрузили на повозку гробовщика и увезли. Толпа разошлась.
   Ван Брант и Эвартс вернулись в дом. Эвартс смотрел на своего друга; тот был бледен, как мертвец.
   - Ну и?..
   Ван Брант улыбнулся и похлопал его по плечу.
   - Не беспокойся, старина, - сказал он. - Причиной его смерти стал мой нож.
   - Но, - пробормотал Эвартс, - это я ударил его со стороны сердца.
   - Ну и что из этого? Твой нож прошел мимо. Это мой нож поразил его сердце, когда я ударил его прямо в грудь. Разве ты не помнишь?
   - Ты уверен?
   - Абсолютно. Так что можешь успокоиться.
   - Но - ты?.. - произнес Эвартс, к стыду своему, с плохо скрытой радостью.
   Ван Брант снова засмеялся.
   - Это была ядовитая змея, - ответил он. - Ты видел его лицо? - Он вздрогнул. - Люди иногда убивают ядовитых змей, - добавил он.
   - Но как ты объяснишь?..
   - Я ничего не собираюсь объяснять. Все, что тебе нужно знать, - ты этого не делал; все, что нужно знать мне, - я просто раздавил ядовитую гадину.
   Он приготовил порошок и протянул его Эвартсу.
   - А теперь, отправляйся домой, старина, - сказал он. - Прими теплую ванную, ложись спать и думай об Агнес Лидс.
   После ухода Эвартса, ван Брант некоторое время стоял неподвижно. Его лицо страшно исказилось, его безмятежность исчезла. Он позвонил и велел своему слуге принести еще бутылку портвейна. Когда тот принес ее, он налил один бокал для себя и второй - слуге.
   - Вы тоже натерпелись, Томас, - сказал он.
   Слуга, дрожавший всем телом, взглянул на хозяина.
   - Вы видели его лицо, сэр? - прошептал он.
   - Лучше выбросьте это из головы.
   - Он был похож на дьявола. Сомневаюсь, что смогу когда-нибудь забыть его, - пробормотал слуга. После чего выпил вино и вышел.
   Ван Брант снова сел в кресло и закурил трубку. Несколько раз затянулся, а затем замер, с ужасом глядя прямо перед собой. Лицо мертвого китайца в мельчайших подробностях возникло перед его глазами.
   - Слава Богу, он не знает, что это сделал он! - прошептал врач, и на его лице появилась улыбка.
  

ОДИНОКИЙ ПРИЗРАК

  
   Миссис Джон Эмерсон, сидевшая с рукоделием у окна, выглянула и увидела миссис Роду Мизёрв, шедшую по улице, и, по ее походке и по тому, как та склонила голову, поняла: она подумывает, не свернуть ли в калитку. Кроме того, если судить по некоторым признакам, а именно, - чуть вытянутой шее и суетливому подергиванию плеч, - у нее имелись важные новости. Рода Мизёрв всегда узнавала новости, стоило им только появиться, и, обычно, сразу же сообщала их миссис Джон Эмерсон. Женщины дружили с того времени, как миссис Мизёрв вышла замуж за Саймона Мизёрва и переехала жить в деревню.
   Миссис Мизёрв была хорошенькой женщиной, грациозно двигавшейся, чуть приподняв юбку; ее чувственное лицо, под черной шляпкой, с тонкими чертами, аккуратно положенной косметикой, было повернуто в сторону окна, за которым сидела миссис Эмерсон. Последняя была рада ее приходу. Она приветливо кивнула ей, поспешно поднялась, вышла в холодную гостиную и принесла одно из своих лучших кресел-качалок. Установила его напротив своего у окна, и открыла дверь, чтобы впустить подругу.
   - Добрый день, - сказала она. - Рада вас видеть. Я сижу дома одна целый день. Джон с утра уехал в город. Я собиралась зайти к вам сегодня днем, но не успела закончить с шитьем. Я пришиваю оборки к своей новой черной юбке.
   - Ну, у меня сегодня вязанья совсем не много, - ответила миссис Мизёрв, - и я подумала, что было бы неплохо пройтись.
   - Я очень вам рада, - повторила миссис Эмерсон. - Раздевайтесь, я положу ваши вещи на кровать в спальне. Присаживайтесь в кресло-качалку.
   Пока миссис Мизёрв устраивалась в кресле-качалке, миссис Эмерсон отнесла ее шаль и шляпку в маленькую смежную спальню. Когда она вернулась, миссис Мизёрв мирно раскачивалась в кресле и уже принялась за свое вязание.
   - Очень мило, - сказала миссис Эмерсон.
   - Мне тоже так кажется, - ответила миссис Мизёрв.
   - Полагаю, это для церковной ярмарки?
   - Да. Не думаю, чтобы это принесло достаточно денег, если учесть стоимость шерсти и работы, но, полагаю, я должна что-нибудь сделать.
   - Сколько вы выручили на ярмарке в прошлом году?
   - Двадцать пять центов.
   - Это ужасно, правда?
   - Так оно и есть. У меня на работу уходит неделя. Хотела бы я, чтобы те, кто покупает такие вещи за двадцать пять центов, делали их для себя сами. Чтобы они попробовали, что это за работа. Впрочем, я не должна жаловаться, поскольку эти деньги - для Господа, однако, иногда мне кажется, что такая сумма Господу просто не нужна.
   - Все равно, прекрасная работа, - сказала миссис Эмерсон, садясь у противоположного окна и принимаясь за юбку.
   - Да, в самом деле, прекрасная. Я очень ЛЮБЛЮ вязать крючком.
   Две-три минуты женщины молча раскачивалась; одна - шила, другая - вязала. Обе выжидали. Миссис Мизёрв ждала, пока любопытство ее подруги разгорится в достаточной степени, чтобы ее новость легла на наилучшим образом подготовленную почву. Миссис Эмерсон ждала новость. Наконец, она больше не смогла сдерживаться.
   - Какие новости? - прямо спросила она.
   - Ну, не знаю, есть ли в них что-нибудь интересное, - уклончиво ответила подруга, умышленно затягивая разговор.
   - Вам меня не обмануть, - сказала миссис Эмерсон.
   - С чего вы взяли?
   - По вашему виду.
   Миссис Мизёрв рассмеялась.
   - Саймон говорит, - у меня настолько выразительное лицо, что я не могу ничего скрывать дольше пяти минут, как ни стараюсь, - сказала она. - Да, есть новости. Саймон рассказал мне об этом сегодня в полдень. Он услышал их в Южном Дейтоне. Он был там утром по делам. Старый дом Сарджентов сдан в аренду.
   Миссис Эмерсон уронила шитье на колени и уставилась на нее.
   - Не может быть!
   - Да, это так.
   - Кому?
   - В прошлом году некий мужчина переехал в Южный Дейтон из Бостона. Ему не понравился дом, в котором он прежде жил, - дом был недостаточно велик. У этого мужчины значительное состояние, так что он может позволить себе многое. У него имеется жена и незамужняя сестра. У сестры также водятся деньги. Он ведет дела в Бостоне, но отсюда так же легко добраться до Бостона, как и из Южного Дейтона, поэтому они перебираются сюда. Вы же знаете, что старинный дом Сарджентов - великолепное местечко.
   - Да, это самое красивое здание в городе, но...
   - О, Саймон сказал, ему об этом рассказывали, но он только посмеялся. Сказал, что не боится; его жена и сестра - тоже. Заявил, что готов терпеть призраков, но только не маленькие спальни, почти лишенные солнца, как в доме в Дейтоне. Сказал, что готов рискнуть увидеть призраков, чем стать призраком самому. Саймон говорит, он шутник и очень веселый человек.
   - Ну, что же, - сказала миссис Эмерсон, - это прекрасный дом и, возможно, ходящие вокруг него слухи совершенно беспочвенны. Мне, по крайней мере, всегда казалось именно так. Я никогда не придавала им особого значения. Но это может повлиять на его жену, если она - женщина впечатлительная.
   - Ничто в мире не заставит меня переступить порог дома, про который я слышала что-нибудь подобное, - заявила миссис Мизёрв. - Я не пошла бы в этот дом, даже за кругленькую сумму. Я видела достаточно посещаемых домов, чтобы держаться от них подальше до скончания жизни.
   На лице миссис Эмерсон появилось настороженное выражение.
   - В самом деле? - напряженным шепотом спросила она.
   - Да. И больше не хочу иметь с ними дела.
   - До того, как переехали сюда?
   - Да. До того, как вышла замуж, и была совсем еще девочкой.
   Миссис Мизёрв вышла замуж, будучи уже в возрасте. Услышав ее слова, миссис Эмерсон произвела в уме кое-какие расчеты.
   - Вы в самом деле жили в доме, который... - испуганно прошептала она.
   Миссис Мизёрв торжественно кивнула.
   - И вы действительно видели... нечто... Но, надеюсь, вы не видели ничего такого, что могло бы причинить вам вред?
   - Нет, я не видела ничего такого, что могло бы причинить мне вред, с одной стороны; но никому в мире я не пожелала бы это увидеть. Вам никогда этого не забыть.
   Наступило молчание. Лицо миссис Эмерсон словно окаменело.
   - Разумеется, я не стану вас уговаривать, - сказала она, - если вам не хочется говорить об этом, но, может быть, будет лучше, если вы сами расскажете мне об этом, конечно, если это до сих пор вас беспокоит.
   - Я стараюсь выбросить это из головы, - сказала миссис Мизёрв.
   - Наверное, это самое лучшее, что вы можете сделать.
   - Я никогда никому об этом не рассказывала, кроме Саймона, - сказала миссис Мизёрв. - Мне казалось, это будет неразумно. Я не знала, что могут подумать люди. Многие люди не верят в то, что понять не в состоянии; они решат, что у меня не в порядке с головой. Саймон тоже посоветовал мне молчать. Он сказал, что не верит в сверхъестественное, но, тем не менее, должен признаться, никак не может объяснить случившееся, даже под угрозой собственной жизни. Он добавил, что не верит, будто кто-то вообще сможет это объяснить. И еще, - что словом никому об этом не обмолвится. Он сказал, что иначе пойдут слухи, будто у меня не в порядке с головой, поскольку вряд ли кому-то захочется признать свое бессилие объяснить это.
   - Я бы так ни за что не сказала, - с упреком произнесла миссис Эмерсон. - Мне казалось, вы лучше знаете мой характер.
   - Да, - ответила миссис Мизёрв. - Я уверена, что вы бы так не сказали.
   - Я бы никому не рассказала, если бы вы были против этого.
   - Ну, я бы предпочла, чтобы вы этого не делали.
   - Я бы ничего не сказала даже мистеру Эмерсону.
   - Мне бы хотелось, чтобы вы ничего ему не говорили.
   - Я ничего ему не скажу.
   Миссис Эмерсон снова принялась за юбку. Миссис Мизёрв накинула еще несколько петель голубой шерсти. Потом она начала.
   - Конечно, - сказала она, - я не собираюсь однозначно утверждать, будто верю или не верю в привидения, но все, о чем я вам расскажу, я видела собственными глазами. Я не могу этого объяснить. Я не стану притворяться, будто могу это сделать, - потому что на самом деле не могу. Если это сможете сделать вы - прекрасно, я буду этому только рада, поскольку это перестанет мучить меня, как мучит теперь и будет мучить еще неизвестно сколько. Не было ни дня, ни ночи с того момента, когда это случилось, когда бы я не думала об этом; но всегда, стоит лишь мне об этом вспомнить, как у меня по спине пробегает дрожь.
   - Ужасное ощущение, - сказала миссис Эмерсон.
   - Правда ведь? Это случилось до того, как я вышла замуж; я была еще девочкой, и жила в Восточном Уилмингтоне. Это случилось в первый год, когда я там жила. Вы ведь знаете, что мои родственники умерли за пять лет до этого. Я вам рассказывала.
   Миссис Эмерсон кивнула.
   - Я преподавала в школе и жила в пансионе у миссис Амелии Деннисон и ее сестры, миссис Берд. Эбби, таково было ее имя - Эбби Берд. Она была бездетной вдовой. У нее имелось немного денег, - у миссис Деннисон их не было вообще, - она приехала в Восточный Уилмингтон и приобрела дом, в котором они жили. Это был очень красивый дом, пусть даже старый и обветшалый. Миссис Берд стоило немалых усилий привести его в порядок. Наверное, из-за денег они и взяли меня на пансион. Полагали, что это им поможет хоть немного. Думаю, того, сколько я платила за стол, хватало, чтобы прокормиться всем троим. У миссис Берд имелись средства на скромную жизнь, но она потратилась на ремонт старого дома, так что, по всей видимости, сестры оказались в несколько стесненных обстоятельствах.
   Так или иначе, они взяли меня на пансион, и я считала, что мне очень повезло. У меня имелась хорошая комната, большая, солнечная, красиво обставленная, с новыми обоями, заново покрашенная, все просто блестело чистотой. Миссис Деннисон была одной из лучших поварих, которых я когда-либо встречала; а в комнате у меня располагался маленький камин, и, когда я возвращалась из школы, в нем всегда горел огонь. Мне казалось, что никогда еще мне не приходилось жить в таком хорошем месте с тех пор, как я покинула свой, - и так продолжалось, пока я не прожила в нем около трех недель.
   Да, я прожила в нем около трех недель, прежде чем узнала об этом, хотя, думаю, это началось с того момента, когда они поселились в нем, - то есть, четыре месяца назад. Они ничего мне не сказали, и я не удивлялась, поскольку они только что купили дом, и потратили массу сил и средств на его ремонт.
   Я поселилась в нем в сентябре. И начала работать в школе в первый его понедельник. Помню, осень была очень холодная, в середине сентября ударили морозы, и мне пришлось надевать зимнее пальто. Помню, когда я вернулась домой в тот вечер (дайте вспомнить; я начала работу в школе в понедельник, а это случилось спустя две недели после следующего четверга), сняла пальто и положила его на стол в прихожей. Это было очень красивое пальто - плотный черный материал, отороченный мехом; я купила его прошедшей зимой. Миссис Берд крикнула мне вслед, когда я поднималась наверх, чтобы я не оставляла его в прихожей, опасаясь, как бы кто не вошел и не взял его, но я только рассмеялась и крикнула в ответ, что не боюсь этого. Я никогда не боялась грабителей.
   - Итак, хотя была еще только середина сентября, ночь стояла по-настоящему холодная. Помню, окна моей комнаты выходили на запад, солнце клонилось к закату, небо казалось бледно-желтым и пурпурным, как это иногда бывает зимой, при наступлении сильных холодов. Кажется, в ту ночь в первый раз ударил мороз. Я помню это, потому что миссис Деннисон прикрыла цветы во дворе. Я выглянула из окна и увидела шаль в клеточку над вербеной. В моем маленьком камине горел огонь. Я знала, что его развела миссис Берд. Она казалась очень счастливой, когда делала для людей что-то, окружавшее их домашней теплотой и уютом. Миссис Деннисон говорила, что ее сестра всегда была такой. Она говорила, что сестра нянчилась со своим мужем до самой его смерти. "Это даже хорошо, что у Эбби нет детей, - добавляла она, - иначе она бы их испортила".
   В тот вечер я села у камина и ела яблоки. На моем столе стояла тарелка с яблоками. Ее принесла миссис Берд. Я очень люблю яблоки. Так вот, я сидела, грызла яблоко и чудно проводила время, размышляя о том, как мне повезло получить пансион в таком прекрасном месте, у таких милых женщин, как вдруг услышала странный тихий звук около своей двери. Это был неуверенный звук, больше походивший на шарканье, словно кто-то очень робкий, маленькими ручками, водил ладонями по двери, не решаясь постучать. На мгновение мне показалось, что это мышь. Я подождала, звук повторился, а потом, решив, что это все-таки стук, хотя и очень робкий, сказала: "Войдите".
   Но никто не вошел, и вскоре я снова услышала тот же самый звук. Тогда я встала и открыла дверь, полагая случившееся странным; я даже немножко испугалась, сама не зная, почему.
   Итак, я открыла дверь, и первое, на что обратила внимание, был поток холодного воздуха, словно входная дверь внизу была открыта, но от этого холодного сквозняка исходил странный запах. Словно воздух пришел не с улицы, а из закрытого на много лет подвала. А потом я кое-что увидела. Сначала я увидела свое пальто. То, что его держало, было очень маленьким, и поначалу я ничего не разглядела. А потом я увидела маленькое белое личико с испуганными глазенками, взгляд которых пронзал сердце. Это было ужасное маленькое личико, и что-то особенное в нем отличало его от любого другого земного лица; но при этом оно было таким жалким, что не вызывало ужаса. Две маленькие ручки, потемневшие от холода, держали мое зимнее пальто, и странный далекий голос произнес:
   - Я не могу найти свою маму.
   - О Господи, - прошептала я, - кто ты?
   Тоненький голосок повторил:
   - Я не могу найти свою маму.
   Все это время я ощущала холод и сознавала, что он исходит от ребенка; он был окутан этим холодом, словно появился из какого-то смертельно холодного места. Я взяла пальто и не знала, что делать дальше. Оно было холодным, точно лежало на льду. Взяв его, я смогла разглядеть ребенка более отчетливо. На нем была только маленькая, простенькая, белая рубашонка. Длинная ночная рубашка, скрывавшая его до ступней, сквозь которую я смутно могла разглядеть маленькое худенькое тельце, потемневшее от холода. Но его лицо не было темным, оно было бледным, точно воск. Волосы девочки казались темными, но именно казались, поскольку могли быть просто влажными, и на самом деле оказаться светлыми. Они казались, словно прилипшими к ее лбу. Она могла бы показаться красивой, если бы не была столь ужасна.
   - Кто ты? - повторила я, глядя на нее.
   Она смотрела на меня своими ужасными глазами, в которых читалась мольба, и ничего не отвечала.
   - Кто ты? - в третий раз спросила я.
   Она двинулась прочь. Она не побежала и не пошла, подобно другим детям. Она плыла, словно одна из тех маленьких прозрачных белых мотыльков, которые не кажутся настоящими, поскольку настолько легки, что двигаются, будто не имеющие веса. На верхней площадке лестницы она обернулась.
   - Я не могу найти свою маму, - произнесла она таким голосом, какого я прежде никогда не слышала.
   - Кто твоя мама? - спросила я, но она уже исчезла.
   На мгновение мне показалось, что я упаду в обморок. В комнате потемнело, я услышала пение. Бросила пальто на кровать. Мои руки были холодны, словно лед; я, стоя в дверях, позвала сначала миссис Берд, а потом - миссис Деннисон. Я не осмеливалась ступить на лестницу. Мне казалось, я сойду с ума, если не увижу какое-нибудь живое человеческое существо. Я подумала, что никогда никого не услышу, а затем на лестнице раздались шаги, я почувствовала запах готовящегося к ужину пирога. Почему-то этот запах пирога оказался тем самым, что удержало меня от потери чувств. Я не осмеливалась ступить на лестницу. Я просто стояла и звала, пока, наконец, не услышала звук открывшейся двери и голос миссис Берд, зовущей меня:
   - Что случилось? Вы звали, мисс Армс?
   - Идите сюда, идите сюда как можно скорее, - крикнула я. - Быстрее, быстрее, быстрее!
   Я слышала, как миссис Берд сказала миссис Деннисон: "Идем скорее, Амелия, в комнате мисс Армс что-то случилось". Даже тогда мне показалось, что она выразилась довольно странно, а еще мне показалось странным то, что, когда они обе поднялись наверх, - они, как мне показалось, знали о происшедшем, или, по крайней мере, догадывались об этом.
   - Что случилось, дорогая? - спросила миссис Берд, но в ее красивом, теплом голосе угадывалось напряжение. Я видела, как она взглянула на миссис Деннисон, и каким взглядом та ответила ей.
   - Ради Бога, - сказала я, никогда прежде так не говорившая, - ради Бога, что это принесло наверх мое пальто?
   - Что это было? - спросила миссис Деннисон слабеющим голосом и снова посмотрела на сестру, а та посмотрела на нее.
   - Это был ребенок, которого я никогда прежде здесь не видела. Это было похоже на ребенка, - ответила я, - потому что я никогда не видела такого ужасного ребенка. На нем была ночная сорочка, и он сказал, что не может найти свою маму. Кто это был? Что это было?
   Мне показалось, что миссис Деннисон сейчас лишится чувств, но миссис Берд поддержала ее, потерла руки и что-то прошептала на ухо (точнее будет сказать, проворковала), а я побежала за стаканом холодной воды. Уверяю вас, чтобы спуститься вниз в одиночестве, потребовалось немалое мужество, но на столе в прихожей стояла лампа, так что я все могла видеть. Не думаю, чтобы у меня хватило смелости спуститься вниз в темноте, постоянно думая о том, что девочка находится где-то рядом со мной. Лампа и запах пирога, казалось, придавали мне храбрости, но, уверяю вас, я затратила совсем мало времени на то, чтобы спуститься по лестнице в кухню за стаканом воды. Я бежала так, словно в доме начался пожар, и схватила первое, что мне попалось на глаза: расписанную цветами вазу, которую миссис Деннисон подарили в воскресной школе.
   Я наполнила ее и побежала наверх. Я бежала так, словно за мной кто-то гнался; поднесла вазу к губам миссис Деннисон, в то время как миссис Берд придерживала ее голову, давая ей возможность сделать глоток, одновременно пристально глядя на вазу.
   - Понимаю, - сказала я, - это выглядит нелепо, но я взяла первое, что попалось мне на глаза. Она ведь ничуть не пострадает?
   - Не намочите нарисованные цветы, - слабым голосом произнесла миссис Деннисон, - они смоются.
   - Я буду осторожна, - пообещала я. Я видела, что она тоже смотрит на эту вазу.
   Вода, казалось, помогла миссис Деннисон прийти в себя, потому что она высвободилась из рук миссис Берд и села.
   - Я в полном порядке, - сказала она, но была ужасно бледна и смотрела так, словно видит что-то, невидимое остальным. Миссис Берд выглядела не намного лучше, но при этом каким-то образом сохраняла свой обычный спокойный вид; должно быть, ничто не могло заставить ее его изменить. Сама я выглядела ужасно, - я мельком увидела себя в зеркале, - и вряд ли кто из моих знакомых узнал бы меня в тот момент.
   Миссис Деннисон поднялась с кровати и, пошатываясь, направилась к креслу.
   - Глупо было позволить себе подобную слабость, - проговорила она.
   - Вовсе нет, сестра, - сказала миссис Берд. - Я, как и ты, не знаю, что это было, но, чем бы оно ни было, никого нельзя назвать глупцом только потому, что им овладела слабость, когда он столкнулся с чем-то, отличным от вещей, знакомых ему в повседневной жизни.
   Миссис Деннисон взглянула на сестру, потом - на меня, снова на сестру, и миссис Берд произнесла, словно отвечая на незаданный вопрос:
   - Да, - сказала она. - Я думаю, следует рассказать мисс Армс... то есть, я имею в виду, рассказать все, что известно нам самим.
   - Это немного, - вздохнув, ответила миссис Деннисон. Она выглядела так, словно могла лишиться чувств в любое мгновение. И, тем не менее, казалась сильнее бедной миссис Берд.
   - Да, нам известно немногое, - согласилась последняя, - но ей следует рассказать даже это немногое. Когда она поселилась здесь, я чувствовала, что рано или поздно она с этим столкнется.
   - Я не была в этом уверена, - сказала миссис Деннисон, - я надеялась, что это прекратится, что это, во всяком случае, никогда не потревожит ее... Мы так много вложили в этот дом, нам нужны были деньги... Я не знала, что она может подумать, если ей рассказать, я сомневалась, стоит ли пускать к нам постояльцев...
   - Но, кроме денег, нам очень хотелось, чтобы вы приехали к нам, - произнесла миссис Берд.
   - Да, - кивнула миссис Деннисон, - нам хотелось, чтобы в доме был кто-то молодой; мы чувствовали себя одиноко, и прониклись к вам симпатией сразу, как только увидели вас.
   Полагаю, они сказали то, что думали. Это были прекрасные женщины, никто не мог быть добрее ко мне, чем они, и я никогда не винила их в том, что они ничего не сказали мне раньше, тем более, что, по их словам, рассказывать им было особенно нечего.
   Не успели они купить дом и переселиться в него, как стали видеть и слышать нечто. Миссис Берд сказала, что в первый раз они услышали это, когда однажды вечером сидели вместе в гостиной. Ее сестра вязала кружева (миссис Деннисон делала очень красивые вязаные кружева), а сама она читала "Миссионерский вестник" (миссис Берд очень интересовалась миссионерством), как вдруг они что-то услышали. Первой услышала она, отложила "Миссионерский вестник" и прислушалась, а затем миссис Деннисон, увидев, что сестра прислушивается, опустила кружево.
   - Ты что-то услышала, Эбби? - спросила она.
   В это время звук повторился, и когда они обе услышали его, по их спинам пробежала холодная дрожь, хотя сестры и не поняли, почему.
   - Это ведь кошка, да? - сказала миссис Берд.
   - Это не кошка, - ответила миссис Деннисон.
   - Я все-таки думаю, что это кошка; должно быть, она поймала мышь, - сказала миссис Берд с веселым видом, чтобы успокоить миссис Деннисон, поскольку видела, что та испугана до полусмерти, и боялась, как бы она не лишилась чувств. Затем она открыла дверь и позвала: "Кис, кис, кис!" Переезжая жить в Восточный Уилмингтон, они привезли с собой кошку. Точнее, очень красивого кота, по кличке Томми, тигровой расцветки.
   Она звала: "Кис, кис, кис!" и через некоторое время пришел кот; входя в комнату, он громко зевнул, издав звук, похожий на тот, который они слышали.
   - Ну вот, сестра, ты видишь, это - кот, - сказала миссис Берд. - Это наш Томми!
   Но миссис Деннисон, взглянув на кота, вдруг громко взвизгнула.
   - Что это? Что это? - кричала она.
   - Что это? - повторила миссис Берд, делая вид, будто не понимает, о чем говорит сестра.
   - Кто-то ухватил кота за хвост, - ответила миссис Деннисон. - Кто-то схватил его за хвост. Его тянут, он не может освободиться. Он не зевает, он кричит!
   - Я ничего не вижу, - сказала миссис Берд, но, едва произнесла эти слова, как увидела маленькую ручку, крепко державшую кота за хвост; затем из полумрака позади руки словно бы вынырнул ребенок, и как будто засмеялся, но смех этот был самым ужасным и самым печальным, какой она когда-либо слышала.
   Она была так ошеломлена, что не знала, как следует поступить, и поначалу даже не подумала о чем-нибудь сверхъестественном. Она подумала, что это, должно быть, кто-то из соседских детей, убежавший из дома и дразнивший теперь кота, и что они, скорее всего, обеспокоились из-за пустяка. Поэтому довольно резко произнесла:
   - Разве ты не знаешь, что нельзя дергать котов за хвост? - сказала она. - Разве ты не знаешь, что причиняешь боль бедному животному, и оно поцарапает тебя, если ты сию же секунду не прекратишь. Бедный Томми, ты не должен его обижать!
   Когда она это сказала, ребенок перестал тащить кота за хвост, и стал гладить его так нежно и осторожно, что кот выгнул спину и замурлыкал, как если бы ему это очень понравилось. Кот не казался испуганным, и это было странно, поскольку известно, что все животные пугаются привидений; но в данном случае это был безобидный, очень маленький призрак.
   Миссис Берд сказала, что ребенок гладил кошку, а они с миссис Деннисон стояли и смотрели на девочку, держась за руки, поскольку, как они ни старались уверить себя, будто все в порядке, на самом деле, это так не выглядело.
   - Как тебя зовут, девочка? - спросила она.
   Та подняла голову, перестала гладить кота и сказала, что не может найти свою маму, точно так же, как сказала мне. Миссис Деннисон ахнула. Миссис Берд подумала, что сестра сейчас упадет в обморок, но этого не случилось.
   - Кто же твоя мама? - спросила она.
   Но ребенок только повторял:
   - Я не могу найти мою маму... Я не могу найти мою маму...
   - Где ты живешь, дорогая? - спросила миссис Берд.
   - Я не могу найти мою маму, - ответил ребенок.
   Больше ничего не происходило. Две женщины стояли, держась за руки, а ребенок стоял перед ними; они задавали ему вопросы, но все, что слышали в ответ, было одним и тем же: "Я не могу найти мою маму".
   Тогда миссис Берд попыталась взять девочку на руки, поскольку, вопреки тому, что видела, ей казалось, будто ей только кажется, а на самом деле перед ней - самый настоящий ребенок, только, может быть, не совсем в своем уме, убежавший из дома в одной рубашке, когда его укладывали спать.
   Она направилась к девочке, намереваясь укутать шалью, взять на руки, - она была такая маленькая, что женщина с легкостью могла удержать ее, - пойти к соседям и попытаться узнать, чья она. Но в то мгновение, когда она оказалась рядом, ребенок исчез; она слышала только тоненький голосок, исходящий из ниоткуда, повторявший: "Я не могу найти мою маму". Вскоре затих и он.
   Это повторялось. Не так, как в первый раз, но все-таки повторялось. Иногда, когда миссис Берд мыла посуду, девочка вдруг оказывалась стоящей рядом с ней с кухонным полотенцем, помогая ей вытирать вымытое. Конечно, это было ужасно. Миссис Берд стала бояться мыть посуду. Она ничего не говорила своей сестре, не желая, чтобы та нервничала. Иногда, когда пекли пирог, изюм оказывался съеденным; в другом случае, маленькие поленья для растопки оказывались сложенными возле кухонной плиты. Они никогда не знали, где и когда увидят ребенка, все время повторявшего, что он не может найти свою маму. Они больше не пытались заговаривать с девочкой, разве что, время от времени, миссис Берд, придя в отчаяние, задавала ребенку какой-нибудь вопрос, но тот, казалось, не слышал ее; он только повторял, что не может найти свою маму.
   Рассказав мне все о ребенке, они рассказали также о доме и людях, которые жили в нем до них. Казалось, в этом доме случилось что-то ужасное. Но агент по недвижимости ничего не сказал им. Не думаю, что они купили бы его, если бы он это сделал, независимо от цены, потому что даже те люди, которые ничего не боятся, не хотят жить в домах, которые посещает что-то подобное и постоянно думать об этом. После того, что они мне рассказали, я полагала, что не останусь под его крышей ни на одну ночь, вне зависимости от того, насколько мне здесь удобно и какими бы милыми ни были его владелицы. Но я осталась. Если здесь и случилось нечто ужасное, то это случилось не в моей комнате. В противном случае, я бы точно не осталась.
   - Что же в нем случилось? - с благоговейным страхом спросила миссис Эмерсон.
   - Случилось ужасное. Этот ребенок жил в доме с отцом и матерью за два года до нашего приезда сюда. Они, - или же только отец, - происходили из хороших семей. Но мать оказалась женщиной без сердца. Она была красива, точно сошла с портрета, и многим нравилась, говорили, что она из хорошей семьи, но при всем том - она была злой женщиной. Она красиво одевалась и устраивала приемы, но, казалось, совершенно не заботилась о ребенке; поговаривали, что она дурно с ним обращается.
   Кроме того, в доме не было слуг. Почему-то никто не хотел в нем оставаться. Слуги уходили, и рассказывали ужасные вещи. Поначалу в это никто не верил, но затем стали верить. Утверждали, что она заставляет маленькую девочку, которой не исполнилось еще и пяти лет, исполнять всевозможную домашнюю работу; причем, если ребенок не справлялся с ней, дом превращался в свинарник. Одни говорили, что видели сами, как девочка, встав на стул, моет посуду; другие - что она носит дрова размером с самое себя, и все - что слышали, как мать ругает ее. Женщина была певицей, но ее голос, когда она бранилась, напоминал крик совы.
   Отец большую часть времени отсутствовал, и, когда это случилось, в течение уже нескольких недель был на Западе. Какое-то время вокруг матери увивался один женатый мужчина, и кое-кто об этом поговаривал, но никто не был уверен до конца; об этом предпочитали помалкивать, поскольку человек этот был очень богат, и никто не хотел доставить себе неприятности, если тот узнает, кто именно распускает слухи; хотя потом говорили, что отцу ребенка следовало бы обо всем рассказать.
   Но сказать, это одно; на деле же, вряд ли нашелся бы кто-то, кто готов был бы сделать это, в особенности, что никто не был уверен в правдивости слухов. Он ни в чем не подозревал свою жену. Люди говорили, все, о чем он думает, это как бы заработать побольше денег, чтобы купить все, что ей хотелось иметь. Своего ребенка он боготворил. Он и вправду был хорошим человеком. Мужчины, которые так себя ведут, как правило, хорошие люди. Я всегда это замечала.
   Так вот, однажды утром, этот человек, о котором ходили слухи, исчез. Но прошло довольно много времени, прежде чем узнали, что он действительно пропал, поскольку, уезжая, он сказал жене, что ему нужно ехать в Нью-Йорк по делам и, возможно, он будет отсутствовать неделю, пусть она не волнуется, если он не вернется или не получит письма, потому что может случиться, он вернется домой раньше, чем она это письмо получит. Жена ждала и старалась не волноваться, пока не прошло два дня помимо недели; она пошла к соседям, но дом оказался заперт; были наведены справки и выяснилось, что мужчина скрылся, с деньгами, в том числе, ему не принадлежавшими.
   Люди стали спрашивать, где женщина, которая в нем жила, и установили, что ее никто не видел с того времени, как исчез мужчина; но три или четыре женщины вспомнили, - она говорила им, будто собирается вместе с ребенком поехать в Бостон навестить своих родителей, поэтому, не видя ее, и поскольку дом был закрыт, пришли к выводу, что она так и поступила. Это были соседи, жившие рядом, но с ней почти не общавшиеся; она, при любом случае, рассказывала им о поездке в Бостон, но им было все равно.
   Дом был заперт, мужчина, женщина и ребенок пропали. И вдруг одна из женщин, жившая ближе всех, что-то вспомнила. Она вспомнила, что просыпалась три ночи подряд, - ей казалось, будто где-то плачет ребенок; однажды она даже разбудила мужа, но он сказал, что это, должно быть, плачет девочка Басби, и она с ним согласилась. Ребенок плакал не всегда. У него случались колики, особенно по ночам. Так что она больше не думала об этом, пока вдруг не вспомнила. Она рассказала об этом, и в конце концов люди подумали, что им лучше пойти в дом и посмотреть, не случилось ли в нем чего.
   Они вошли и обнаружили мертвого ребенка, запертого в одной из комнат. (Миссис Деннисон и миссис Берд никогда не пользовались этой комнатой; это была задняя спальная на втором этаже.)
   - Да, они нашли там бедную девочку, умершую от голода и замерзшую, хотя и не были уверены, что она замерзла насмерть, потому что она лежала в одежде в постели, - этого было достаточно, чтобы согреться, пока она была жива. Но она пробыла здесь неделю, от нее остались только кожа да кости. Похоже, мать заперла ее в доме, когда уходила, и велела не шуметь, чтобы соседи не услышали и не узнали, что она сбежала.
   Миссис Деннисон сказала, что не может поверить, будто эта женщина обрекла своего ребенка на голодную смерть. Возможно, она полагала, что девочка что-нибудь найдет, пока люди не вскроют двери дома и не найдут ее. Но, что бы она ни думала, ребенок умер.
   Но это еще не конец. В это время домой вернулся отец девочки; ребенка только что похоронили, и он едва не сошел с ума. Он... он стал искать свою жену, нашел ее и застрелил; в то время об этом писали во всех газетах; затем он исчез. С тех пор его больше никто не видел. Миссис Деннисон сказала, что, по ее мнению, он либо покончил с собой, либо покинул страну; никто этого не узнал, равно как и того, что произошло в доме.
   - Я знала, что люди вели себя странно, когда спрашивали, нравится ли мне здесь, когда мы только переехали сюда, - сказала миссис Деннисон, - но никогда не задавалась вопросом, почему, пока мы сами, в ту ночь, не увидели ребенка.
   - Никогда в жизни не слышала ничего подобного, - с благоговейным ужасом произнесла миссис Эмерсон, глядя на рассказчицу.
   - Я так и знала, что вы это скажете, - кивнула миссис Мизёрв. - Теперь вас не удивляет, что я не склонна относиться легкомысленно, когда кто-то говорит, будто в доме есть нечто странное?
   - После того, что вы рассказали, - нет, - ответила миссис Эмерсон.
   - Но и это еще не все, - сказала миссис Мизёрв.
   - Вы увидели девочку снова? - спросила миссис Эмерсон.
   - Да, я видела ее еще несколько раз. У меня крепкие нервы, иначе я не осталась бы там, как мне ни нравился дом и мои хозяйки. Я полюбила их. Надеюсь, когда-нибудь миссис Деннисон навестит меня.
   - Так вот, я осталась и не знала, увижу ли ребенка снова. Я стала очень осторожной, и не оставляла своих вещей, из страха, что она принесет мне мое пальто, шляпку или перчатки, или же я обнаружу следы уборки в своей комнате, в то время как в нее не входило ни одно живое существо. Не могу передать, как я боялась увидеть ее, но еще хуже, чем увидеть, было услышать, как она говорит: "Я не могу найти свою маму". Этого было достаточно, чтобы кровь застывала в венах. Я никогда не слышала, чтобы живой ребенок говорил так жалостливо, как эта мертвая девочка. Этого было достаточно, чтобы разбить сердце того, кто ее слышал.
   Она приходила к миссис Берд и говорила ей это чаще, чем к остальным. Однажды я услышала, как миссис Берд сказала, что, возможно, бедняжка не может найти свою маму на том свете, потому что та была очень злой женщиной.
   Но миссис Деннисон утвеждала, что она не должна ни так говорить, ни даже думать таким образом, а миссис Берд возражала, что ничуть не сомневается в своей правоте. Миссис Берд всегда было легко ввести в заблуждение. Она была хорошей женщиной, и всегда старалась что-нибудь сделать для других. Казалось, она жила этим. Не думаю, чтобы она когда-либо сильнее боялась призрака, чем испытывала к нему жалость, и ее сердце истекало кровью, поскольку она не могла ничего сделать для него, как сделала бы, если бы девочка была жива.
   - Иногда мне кажется, что я умру, если не сниму с девочки эту ужасную белую рубашку, не одену ее, не накормлю, и не помогу найти ее мать, - услышала я однажды ее слова, и они были искренними. Она плакала, когда произносила их. Это было незадолго до ее смерти.
   - Теперь я подхожу к самому странному. Миссис Берд скончалась неожиданно. Как-то утром, - была суббота, мне не нужно было идти в школу, - я спустилась к завтраку, но в комнате была только миссис Деннисон. Когда я вошла, она наливала кофе.
   - А где миссис Берд? - спросила я.
   - Эбби не очень хорошо чувствует себя сегодня утром, - ответила она. - Думаю, ничего страшного, но она плохо спала, у нее болит голова, она немного озябла, и я сказала ей, что, по-моему, ей лучше остаться в постели, пока дом не прогреется. - Утро было очень холодным.
   - Может быть, она простудилась? - предположила я.
   - Да, наверное, - согласилась миссис Деннисон. - Наверное, она простудилась. Она скоро встанет. Эбби не из тех, кто любит залеживаться в постели.
   Мы сели завтракать, и вдруг по стене комнаты и потолку пробежала тень, как бывает иногда, когда кто-нибудь проходит мимо окна. Мы с миссис Деннисон взглянули на потолок, затем - в окно; потом она воскликнула:
   - Эбби сошла с ума! Вон она, на улице, в такой холод, и... - Она не закончила, но я поняла, что она имела в виду ребенка. Мы увидели, совершенно отчетливо, как миссис Берд скользит над покрытой снегом дорожкой, а ребенок крепко держит ее за руку, прижимаясь к ней так, словно нашел свою мать.
   - Она умерла! - сказала миссис Деннисон, крепко сжав мою руку. - Она умерла! Моя сестра - умерла!
   Так и было. Мы поспешили наверх так быстро, как только могли; она лежала на постели мертвая и улыбалась, словно во сне; одна рука ее была вытянута, словно кто-то держал ее; ее не смогли выпрямить даже в последнее мгновение, когда она уже лежала в гробу.
   - С тех пор ребенка больше не видели? - спросила миссис Эмерсон дрожащим голосом.
   - Нет, - ответила миссис Мизёрв. - Ребенка больше никто и никогда не видел с тех пор, как он ушел из дома с миссис Берд.
  

ПУСТЫРЬ

  
   Когда в Таунсенд-виллидж стало известно, что Таунсенды собираются переехать в город, все пришло в смятение и большое волнение. Предки Таунсендов основали деревню сто лет назад. Первый Таунсенд держал придорожный постоялый двор, где могли остановиться люди с животными, известный как "Знак Леопарда". Вывеска, на которой был изображен ярко-синий леопард, все еще сохранилась, и даже была заметна, прибитая над парадной дверью нынешнего дома Таунсендов. Нынешний Таунсенд, которого звали Дэвид, держал деревенский магазин. Постоялый двор исчез еще во времена его отца, когда через Таунсенд-виллидж проложили железную дорогу. Таким образом, семья, лишенная прогрессом обычного способа заработка, открыла деревенский магазин, в некотором смысле близком постоялому двору, с тем отличием, что останавливавшиеся в нем были приезжими, не нуждавшимися в спальнях, отдыхавших на крышках бочек с сахаром и мукой и ящиков с треской, и подкреплявшихся тем, что случайно оказывалось на складе, а также изюмом, хлебом, сахаром, крекерами и сыром.
   То, что Таунсенды решили покинуть дом своих предков, имело своей причиной внезапно свалившееся на них богатое наследство после смерти одного родственника, а также желанием миссис Таунсенд обеспечить лучшие условия своему шестнадцатилетнему сыну Джорджу в плане получения образования, а для дочери Адрианны, бывшей на десять лет старше сына, - перспективы удачного брака. Впрочем, эта последняя причина оставить Таунсенд-виллидж не была заявлена открыто, и являлась всего лишь остроумным предположением соседей.
   - Сара Таунсенд считает, что в Таунсенд-виллидж нет никого, за кого бы Адрианна могла выйти замуж, и поэтому она собирается отвезти ее в Бостон, чтобы посмотреть, не сможет ли она там подцепить себе кого-нибудь, - говорили они. А потом задумывались, что предпримет Абель Лайонс. Это был скромный поклонник Адрианны, ухаживавший за ней в течение многих лет, но ее мать не одобряла этих ухаживаний, и Адрианна, всегда бывшая послушной дочерью, с грустью, но очень деликатно, отвергла их. Он был единственным ее воздыхателем, и она испытывала к нему одновременно жалость и благодарность; она была некрасивой, неуклюжей девушкой, и сама это признавала.
   Однако мать ее была честолюбивой более отца, всегда довольствовавшегося тем, что имел, и не собиравшегося менять своих привычек. Тем не менее, он уступил жене и согласился, продав свой дело, купить дом в Бостоне и переехать в него.
   Дэвид Таунсенд, как ни странно, сильно отличался от своих предков. Он либо сделал шаг назад по отношению к ним, либо шаг вперед. Его нравственный облик был, конечно, лучше, но он не обладал ни пылким духом, ни стремлением к выгоде, отличавшим их. В самом деле, старые Таунсенды, хотя и пользовались известностью и уважением как люди влиятельные и состоятельные, это не спасало их репутацию от некоторых подозрений. Кое-какие мрачные слухи ходили по деревне и передавались по наследству, и в особенности это касалось первого Таунсенда, построившего постоялый двор с вывеской синего леопарда. Его портрет, чудовищное произведение современного искусства, висел на чердаке дома Дэвида Таунсенда. Ходило много историй о том, как в старом придорожном постоялом дворе буйствовали бесшабашные гуляки, пили, играли, ссорились и дрались, и, возможно, кое-что похуже, однако деньги Таунсендов и страх перед ними делали свое дело. Дэвид Таунсенд заработал свою репутацию честной торговлей. Он держался спокойно и уверенно, отличался самоуважением и обладал талантом распоряжаться деньгами. Этот последний был той причиной, по которой Дэвид радовался внезапно доставшемуся ему богатству, поскольку оно давало ему возможности раскрыть этот талант в полной мере. Кстати сказать, он проявился даже в покупке бостонского дома.
   Однажды весной старый дом Таунсендов заперли, ярко-синего леопарда осторожно сняли с его места над парадной дверью, погрузили вместе со всем имуществом в поезд и - Таунсенды уехали. Это был печальный и насыщенный событиями день для Таунсенд-виллидж. Некий человек из Барре арендовал магазин, - Дэвид, в конце концов, решил его не продавать, - а самые почтенные жители собрались, чтобы в неторопливой манере обсудить ситуацию. Они, очевидно, испытывали огромную гордость за уехавших. Они обсуждали его перед новым владельцем, подчеркивая самые лучшие его черты. "Дэвид - ужасно умный, - говорили они, - он всю свою жизнь прожил в Таунсенд-виллидж, и никто не мог бы сравниться с ним умом. Ему палец в рот не клади. Знаете, сколько он заплатил за свой дом в Бостоне? Так вот, сэр, этот дом стоил двадцать пять тысяч долларов, но Дэвид купил его за пять. Да, сэр, именно так".
   - Должно быть, с этим домом было что-то не так, - заметил новый владелец магазина, хмуро глядя поверх прилавка. Он начинал чувствовать в своем положении что-то унизительное.
   - Ничего подобного, сэр. Дэвид все осмотрел сам. Его на мякине не проведешь. Все было в полном порядке - и горячая, и холодная вода, и все остальное, и в одном из лучших районов города - на самой престижной улице. Дэвид сказал, что арендная плата на этой улице никогда не была ниже тысячи. Да, сэр, Дэвид заключил прекрасную сделку - пять тысяч за дом, стоимостью в двадцать пять тысяч.
   - Его наверняка с чем-то надули! - прорычал из-за прилавка новый владелец.
   Однако, как утверждали в один голос жители деревни, не могло быть никаких сомнений в том, что Дэвид Таунсенд приобрел превосходный городской дом, причем, по абсурдно низкой цене. На самом деле, поначалу он также заподозрил неладное. Стало известно, что всего лишь несколько лет назад дом стоил кругленькую сумму; он был в полном порядке; водопровод, печь, все прочее - действовали исправно. Вопреки опасениям миссис Таунсенд, рядом не оказалось никакой мыльной фабрики. Она была уверена, что слышала о домах, продававшихся дешево именно по такой причине, но мыльной фабрики поблизости не было. Члены семьи принюхивались и приглядывались ко всему; когда пошел первый дождь, они осмотрели все потолки, уверенные, что обнаружат темные пятна в тех местах, где протекает крыша, но они отсутствовали. Они были вынуждены признать, что дом безупречен, даже несмотря на тайну низкой цены, и их подозрения рассеялись. А последняя придала нечто вроде последнего штриха совершенству дома, с точки зрения Таунсендов, привыкших в Новой Англии к бережливости. Они прожили в своем новом доме всего месяц и были счастливы, хотя временами им не хватало общества Таунсенд-виллидж, когда начались неприятности. Семья, хотя и жила в аристократической, фешенебельной части города, осталась верна своему прошлому и, по своему обыкновению, держала только одну служанку. Это была дочь фермера, жившего на окраине их родной деревни, среднего возраста, служившая у них последние десять лет. Как-то раз, в понедельник, она поднялась рано и стирала перед завтраком, который приготовили миссис Таунсенд и Адрианна, как делали это обычно в день стирки. Семья сидела за завтраком в полуподвальной столовой, а служанка, которую звали Корделия, развешивала белье на пустыре. Соседство пустыря с домом казалось еще одним преимуществом. Было довольно странно, что он не застроен, и Таунсенды удивлялись, поскольку не отказались бы иметь на нем собственный дом. Они использовали его, когда им это было нужно, с невинным сельским пренебрежением к правам собственности на незанятую землю.
   - Мы вполне можем развешивать белье на пустыре, - сказала миссис Таунсенд Корделии в первый понедельник их пребывания в новом доме. - Наш дворик и вполовину не такой большой, и не сможет вместить все выстиранное белье, а кроме того, там больше солнца.
   Итак, Корделия развешивала на нем белье четыре понедельника, сегодня был пятый. Завтрак был уже наполовину съеден, - завтракающие добралась до гречневых лепешек, - когда в столовую вбежала служанка и остановилась, безмолвно глядя на них, с выражением крайнего ужаса на лице. Она была смертельно бледна. Ее руки, мокрые от мыльной пены, прятались в складках ситцевого платья, а волосы, казалось, приподнимались, от охватившего ее страха. Таунсенды повернулись и посмотрели на нее. Дэвид и Джорд встали, подумав о грабителях.
   - Корделия Баттлз, что случилось? - воскликнула миссис Таунсенд. У Адрианны перехватило дыхание, она тоже побледнела. - В чем дело? - повторила миссис Таунсенд, но служанка не могла произнести ни слова. Миссис Таунсенд, умевшая быть властной, вскочила, подбежала к испуганной женщине и хорошенько встряхнула ее. - Корнелия Баттлз, говори, а не стой и не смотри, словно немая! Что с тобой такое?
   Корнелия слабым голосом произнесла:
   - Там... кто-то еще... развешивает белье... на пустыре, - выдохнула она и ухватилась за стул, чтобы не упасть.
   - Кто? - воскликнула миссис Таунсенд, придя в негодование, поскольку считала себя владелицей пустыря. - Это кто-то из соседей? Хотела бы я знать, какое они имеют на это право! Наш дом расположен к пустырю ближе остальных.
   - Я... не знаю... кто это, - выдохнула Корделия.
   - Это, наверное, та самая соседка, - сказала миссис Таунсенд, - у которой огненно-рыжие волосы. Кажется, ты с ней уже познакомилась, Корделия.
   - Это не она, - пробормотала Корделия. Потом добавила, с ужасом в голосе: - Я не видела, кто это был.
   Все уставились на нее.
   - Почему ты не видела? - требовательно спросила хозяйка. - Ты что, ослепла?
   - Нет, мадам.
   - Тогда почему же ты не видела?
   - Я видела только... - Корделия заколебалась, с выражением крайнего ужаса на лице.
   - Продолжай, - с нетерпением сказала миссис Таунсенд.
   - Все, что я видела, это чью-то тень, очень худую, развешивающую белье, и...
   - Что?
   - Я видела тень, которая что-то развешивала на веревке.
   - Но белье ты не видела?
   - Только тень на земле.
   - Как она была одета?
   - Странно, - вздрогнув, ответила Корделия.
   - Если бы я не знала тебя так хорошо, то подумала бы, что ты выпила, - сказала миссис Таунсенд. - А теперь, Корделия Баттлз, я сама пойду на пустырь и посмотрю, есть ли там то, о чем ты говоришь.
   - Я с вами не пойду, - выдохнула та.
   Миссис Таунсенд и все остальные, за исключением Адрианны, оставшейся дрожать вместе со служанкой, вышли на пустырь. Чтобы добраться до него, им пришлось пройти через ворота на улицу. На пустыре не было ничего необычного. В его углу рос один-единственный большой тополь, оставшийся от леса; он весь был покрыт бурьяном и сорняками. Таунсенды остановились за грубым досчатым забором, отделявшим пустырь от улицы, в ужасе и удивлении, поскольку сказанное Корнелией оказалось правдой. Они видели все в точности так, как она описала: тень очень стройной женщины с поднятыми руками, перемещавшаяся по земле, и тени странных, бедных одежд, развевающихся на темной линии; но когда они подняли глаза, чтобы увидеть то, что отбрасывало эти тени, они не увидели ничего, в чистом октябрьском воздухе.
   - О Господи! - ахнула миссис Таунсенд. На ее лице отразился гнев, смешанный с ужасом. Внезапно, она решительно шагнула вперед, хотя муж попытался ее удержать.
   - Оставь меня в покое, - заявила она, двигаясь вперед. А затем вдруг отпрянула и громко крикнула: - Что-то мокрое хлестнуло меня по лицу!.. Уведите меня, уведите! - После чего лишилась чувств. Ее отнесли в дом. - Это было ужасно, - простонала она, придя в себя, окружившей ее семье. - О, Дэвид, как ты думаешь, что это такое?
   - Ничего, - твердо произнес Дэвид Таунсенд. Он отличался мужеством и верил только в реальность. Поэтому сейчас отрицал, будто видел что-то необычное.
   - Нет, там что-то было, - простонала его жена.
   - Я тоже что-то видел, - сказал Джордж мальчишеским баском.
   Служанка судорожно всхлипнула, Адрианна тоже.
   - Не будем больше об этом, - сказал Дэвид. - Вот, Джейн, выпей горячего чаю, - это пойдет тебе на пользу, а ты, Корделия, повесь белье у нас во дворе. Джордж, иди и натяни для нее веревку.
   - Веревка на пустыре, - отозвался Джордж, пожав плечами.
   - Ты боишься?
   - Нет, - обиженно ответил мальчик, и, побледнев, вышел.
   После этого Корделия развешивала чистое белье во дворе дома, и никогда - на пустыре. Что касается Дэвида Таунсенда, то он большую часть времени проводил на пустыре, наблюдая за движущимися тенями.
   - Наверное, это тени от тополя или дыма из нашей трубы, - предположил он.
   - Но почему они появляются только утром в понедельник? - спросила его жена.
   Дэвид промолчал.
   Вскоре случились новые необъяснимые события. Однажды Корделия позвонила в колокольчик в обычный обеденный час, в полдень, как это было заведено еще во время проживания в Таунсенд-виллидж, и семья собралась к столу. Адрианна с удивлением взглянула на тарелки.
   - Странно! - сказала она.
   - Что - странно? - спросила ее мать.
   Рука Корделии, ставившей стакан с водой рядом с тарелкой, дрогнула, вода пролилась.
   - Ну... - сказала Адрианна, побледнев. - Я... Я думала, будет обычный обед. А... мне кажется... пахнет капустой...
   - Я знала, что это только начало, - выдохнула Корделия, опершись на спинку стула Адрианны.
   - Что ты имеешь в виду? - резко спросила миссис Таунсенд, но ее лицо также начало бледнеть.
   - Я все утро чувствовала запах капусты, - тихо сказала Адрианна. - А на обед - картошка и треска.
   Таунсенды переглянулись. Дэвид вскочил и выбежал из комнаты. Остальные, с невольной дрожью, ждали. Когда он вернулся, лицо его было мрачным.
   - Что... - нерешительно начала миссис Таунсенд.
   - Там пахнет капустой, - нехотя признал он. Затем посмотрел на нее с вызовом. - Это из соседнего дома. И доносится к нам.
   - Наш дом выше.
   - Мне все равно, меня это не заботит.
   - Корделия, - сказала миссис Таунсенд, - сходите в соседний дом и спросите, не готовили ли они капусту на обед.
   Служанка плотно сжала губы и вышла из столовой. Вернулась она быстро.
   - Они говорят, что никогда не готовят капусту, - объявила она с мрачным торжеством, бросив вызывающий взгляд на мистера Таунсенда. - Кстати, их служанка вела себя очень дерзко.
   - Ах, папа, давай уедем отсюда, давай продадим этот дом! - воскликнула Адрианна.
   - Если ты думаешь, что я продам такой замечательный дом только потому, что на пустыре пахнет капустой, то ты ошибаешься, - твердо ответил Дэвид.
   - Дело не только в капусте, - сказала миссис Таунсенд.
   - И каких-то теней, - добавил Дэвид. - Я устал от этой чепухи. Мне казалось, у тебя больше здравого смысла, Джейн.
   - Один из мальчиков в школе спросил меня, не мы ли живем в доме рядом с пустырем на Уэллс-стрит, и присвистнул, когда я ответил "да", - заметил Джордж.
   - Пусть свистит, сколько захочет, - сказал мистер Таунсенд.
   Через несколько часов, члены семьи, под влиянием спокойствия и здравого смысла мистера Таунсенда, согласились, что это было крайней глупостью - беспокоиться из-за запаха капусты. И даже посмеялись над собой.
   - Наверное, мы так разнервничались из-за этой тени, развешивающей одежду, что обращаем внимание на каждую мелочь, - согласилась миссис Таунсенд.
   - Когда-нибудь ты поймешь, что это имеет значения не больше, чем запах капусты, - сказал ее муж.
   - Но ты все равно не смог объяснить, почему меня по лицу ударило мокрое белье, - с сомнением сказала миссис Таунсенд.
   - Тебе показалось.
   - Я ЭТО ПОЧУВСТВОВАЛА.
   В тот день все шло как обычно почти до четырех часов. Адрианна отправилась в город за покупками. Миссис Таунсенд сидела за шитьем у окна в своей комнате на третьем этаже. Джордж еще не вернулся домой. Мистер Таунсенд писал письмо в библиотеке. Корделия была занята в подвале; начали сгущаться сумерки, наступавшие с каждым днем все раньше и раньше, когда внезапно раздался грохот, потрясший дом до фундамента. Задребезжала посуда на буфете, бокалы зазвенели, подобно колокольчикам. Картины на стенах комнаты миссис Таунсенд закачались. Но это было еще не все: все зеркала в доме треснули одновременно, - насколько можно было судить, - сверху донизу, а затем разлетелись на кусочки. Миссис Таунсенд была слишком напугана, чтобы закричать. Она сидела, съежившись в кресле, задыхаясь; ее глаза, полные ужаса, были обращены в сторону улицы. Она увидела большую группу людей, облаченных в черное, пересекающих улицу перед пустырем. В этой двигавшейся группе было нечто странное и мрачное; она являла собой что-то колышущееся, развевающееся, посреди которого виднелись бледные пятна лиц. Дойдя до пустыря, они исчезли. В комнату вбежал мистер Таунсенд; он был бледен, выглядел одновременно рассерженным и встревоженным.
   - Это ты упала? - спросил он, словно его жена, миниатюрная женщина, могла сотрясти дом своим падением.
   - О, Дэвид, в чем дело? - прошептала миссис Таунсенд.
   - Будь я проклят, если знаю! - ответил тот.
   - Не ругайся. Это слишком ужасно. О, Дэвид, взгляни на зеркало!
   - Вижу. То, что висело над камином в библиотеке, тоже разбилось.
   - Это предвещает смерть!
   На лестнице послышались неуверенные шаги Корделии. Она чуть не упала, входя в комнату. Подойдя к мистеру Таунсенду, она схватила его за руку. Он искоса взглянул на нее, наполовину сердито, наполовину сочувствующе.
   - В чем дело? - спросил он.
   - Понятия не имею. Что это? Что случилось? Зеркало на кухне разбилось. Оно разлетелось кусочками по всему полу. О, о! Что это?
   - Я знаю не больше твоего. Я этого не делал.
   - Разбитое зеркало - к смерти в доме, - сказала Корделия. - Если это суждено мне, я готова; но я лучше умру, чем буду жить в постоянном страхе, как все последнее время.
   Мистер Таунсенд взял себя в руки и решительно взглянул на двух дрожащих женщин.
   - А теперь, послушайте меня, - сказал он. - Это все чепуха. Вы точно умрете от страха, если будете продолжать в том же духе. Я сам выставил себя дураком, испугавшись. Это - обычное землетрясение.
   - Ах, Дэвид! - ахнула его жена, ничуть не успокоившись.
   - Это всего лишь землетрясение, - настаивал мистер Таунсенд. - Так оно и было. Разбиваются вещи на стенах и у стен, а в центре комнаты все остается целым. Я об этом читал.
   Внезапно миссис Таунсенд громко вскрикнула и ткнула во что-то пальцем.
   - Если это землетрясение, - воскликнула она, - то как ты объяснишь это? Ай, ай, ай!
   Она была на грани истерики. Муж взял ее за руку и проследил взглядом, куда она показывала. Корделия - тоже. Она, казалось, излучала страх. На полу, среди осколков зеркала, лежало что-то черное, похожее на длинный гребешок.
   - Это ты сама что-то уронила! - воскликнул мистер Таунсенд.
   - Вовсе нет. О!
   Мистер Таунсенд выпустил руку жены и шагнул к лежавшему предмету. Это была длинная креповая вуаль. Он поднял ее, она заколыхалась в его руке, точно была наэлектризована.
   - Это твое, - сказал он жене.
   - Ах, Дэвид, у меня такой никогда не было. Ты же знаешь, ты знаешь... у меня не может быть такой... если только ты не умрешь. Как она сюда попала?
   - Будь я проклят, если знаю, - сказал Дэвид. Он был смертельно бледен, но скорее возмущен, чем испуган.
   - Брось ее, брось!
   - Хотел бы я знать, что все это значит? - сказал Дэвид. Он сердито отшвырнул вуаль, и она упала на пол точно так, как лежала прежде.
   Корделия разрыдалась. Миссис Таунсенд вцепилась в руку мужа, сжав ее холодными, как лед, пальцами.
   - Что вообще творится в этом доме? - прорычал он.
   - Ты должен продать его. Ах, Дэвид, мы не сможем в нем жить.
   - Продать дом, который я купил за пять тысяч, притом, что он стоит двадцать пять, из-за такой чепухи!
   Дэвид сделал шаг к черной вуали, но она поднялась с пола и двинулась перед ним через комнату, как если бы скрывала лицо женщины. Он принялся бегать за ней по комнате, тщетно пытаясь ухватить, потом остановился, и она снова упала на пол. На лестнице послышались торопливые шаги, в комнату вбежала Адрианна. Она направилась к отцу и схватила его за руку; она хотела что-то сказать, но только невнятно бормотала; ее лицо посинело. Отец яростно встряхнул ее.
   - Адрианна, я думал, у тебя больше здравого смысла! - воскликнул он.
   - О, Дэвид, как ты можешь так говорить? - всхлипнула ее мать.
   - Ничего не могу поделать. Я схожу с ума! - с напором произнес он. - Что вселилось в дом и в каждого из вас?
   - Что случилось, Адрианна, мое бедное дитя? - спросила мать. - Ты только посмотри, что тут происходит.
   - Это землетрясение, - твердо сказал отец. - Бояться нечего.
   - Но как ты объяснишь ЭТО? - ужасным голосом сказала миссис Таунсенд, указывая на вуаль.
   Адрианна не смотрела на вуаль, она была слишком испугана и заговорила прерывающимся голосом.
   - Я... шла... мимо пустыря... - задыхаясь, проговорила она. - И... у меня... у меня... была моя новая шляпка в бумажном пакете и... пакет с голубой лентой... и я увидела толпу, ужасную толпу... о! ужасную толпу людей с бледными лицами... они все были одеты в черное.
   - Где эти люди сейчас?
   - Я не знаю... О! - Адрианна, ослабев, опустилась в кресло.
   - Дай ей воды, Дэвид, - всхлипнула мать.
   Дэвид, что-то пробормотав, выбежал из комнаты и вернулся со стаканом воды, который поднес к губам дочери.
   - На, пей! - грубо сказал он.
   - О, Дэвид, как ты можешь так говорить? - всхлипнула его жена.
   - Ничего не могу с собой поделать. Я, кажется, схожу с ума, - ответил Дэвид.
   Затем на лестнице послышались шаги, и вошел Джордж. Он был очень бледен, и при этом старался беззаботно улыбаться.
   - Привет! - сказал он дрожащим голосом, пытаясь успокоиться. - Интересно, что там такое происходит на пустыре?
   - И что же там такое происходит? - спросил отец.
   - О, ничего, только... Там свет, на уровне окон, как если бы там стоял дом. Выглядит именно так, но если присмотреться, то видишь, как обычно, только старые сухие сорняки. Я смотрел, и не мог поверить своим глазам. Это видела еще какая-то женщина. Она шла мимо, как и я. Посмотрев на пустырь, она громко вскрикнула и убежала. Я ждал, не появится ли кто-то еще, но никто не появился.
   Мистер Таунсенд выбежал из комнаты.
   - Думаю, когда он туда доберется, все уже кончится, - начал Джордж, оглядываясь. - Что тут случилось? - воскликнул он.
   - О, Джордж, дом вдруг затрясся, и все зеркала разбились, - простонала мать, а вслед за ней Адрианна и Корделия.
   Джордж присвистнул бледными губами. Вернулся мистер Таунсенд.
   - Ну, - спросил Джордж, - ты что-нибудь видел?
   - Хватит об этом, - ответил отец. - Вполне достаточно.
   - Нам нужно продать дом и вернутся в Таунсенд-виллидж, - диким голосом воскликнула его жена. - О, Дэвид, пообещай, что ты так и сделаешь.
   - Я не подам дом, стоящий двадцать пять тысяч, за пять, из-за всякой ерунды, - твердо ответил тот.
   Однако вскоре его решимость была поколеблена. Семейство собралось в столовой. Все боялись ложиться спать, - то есть, все, кроме, возможно, мистера Таунсенда. Миссис Таунсенд заявила, что она покинет этот ужасный дом и вернется в Таунсенд-виллидж независимо от того, поедет с ней ее муж или останется, а пока они будут сидеть все вместе и ждать, не случится ли чего. Мистер Таунсенд был вынужден согласиться. Они выбрали столовую по той причине, что та располагалась близко к улице, - на случай, если понадобится быстро покинуть дом, - и заняли свои места за столом, на который Корделия подавала ужин.
   - Все выглядит так, словно мы имеем дело с призраком, - прошептала она с ужасом.
   - Придержи язык, если не можешь сказать ничего разумного, - сказал мистер Таунсенд.
   Столовая представляла собой большую комнату, отделанную дубом, с темно-синими обоями поверх панелей. Над камином висела старая вывеска постоялого двора - ярко-синий леопард. Мистер Таунсенд настоял, чтобы ее повесили здесь. Он испытывал странную гордость. Семья просидела вместе до полуночи, но ничего необычного не произошло. Миссис Таунсенд начала клевать носом; мистер Таунсенд демонстративно читал газету. Адрианна и Корделия оглядывали комнату, а затем смотрели одна на другую. Джордж смотрел в книгу. Внезапно Адрианна испуганно вскрикнула, а вслед за ней - Корделия. Джордж слегка присвистнул. Миссис Таунсенд, вздрогнув, проснулась, газета мистера Таунсенда с шелестом упала на пол.
   - Взгляните! - воскликнула Адрианна.
   Вывеска с ярко-синим леопардом над полкой светилась так, словно над ней висел фонарь. Свет исходил сверху. И чем дольше они смотрели, тем ярче становился свет. Казалось, синий леопард, припавший к земле, оживал. Затем открылась входная дверь - наружная, которая была заперта. Они услышали, как она скрипнула. Они сидели и смотрели. Мистер Таунсенд был ошеломлен не меньше остальных. Они услышали, как открылась наружная дверь, затем открылась дверь, ведущая в комнату, и медленно вошла ужасная группа черных людей, виденных ими днем. Таунсенды дружно поднялись и сгрудились в дальнем углу, прижавшись друг к другу. Люди с лицами, отмеченными белизной смерти, в развевающихся, скрывающих их фигуры одеждах, пересекли комнату. Они были чуть выше обычного человеческого роста, по крайней мере, так показалось устремленным на них испуганным глазам. Они направились к каминной полке, над которой висела вывеска, и семейство увидела, как длинная рука, задрапированная в черное, поднялась и сделала движение, словно стучала в дверь. После чего все они исчезли, словно прошли сквозь стену, и комната вновь стала такой, какой была прежде. Миссис Таунсенд била нервная дрожь, Адрианна почти теряла сознание, у Корделии началась истерика. Дэвид Таунсенд стоял, с любопытством глядя на вывеску с синим леопардом. Джордж в ужасе смотрел на него. Что-то в лице отца заставило его позабыть обо всем на свете. Наконец, он робко коснулся его руки.
   - Отец, - прошептал он.
   Дэвид повернулся и с яростью взглянул на него, потом лицо его прояснилось, он провел рукой по лбу.
   - О Господи! Что это со мной? - пробормотал он.
   - Ты был похож на ужасный портрет Тома Таунсенда на чердаке в Таунсенд-виллидж, отец, - содрогнувшись, пролепетал мальчик.
   - А я-то думал, что после такого выгляжу как обычный старый хрыч, - проворчал Дэвид, но лицо его было белым, как мел. - Сходи, налей матери горячего чаю, - резко распорядился он. А сам ухватил Корделию за плечи и встряхнул ее. - Прекрати! - крикнул он и снова встряхнул ее. - Разве ты не ходишь в церковь? Чего тебе бояться? Ты ведь не сделала ничего плохого?
   Корделия разразилась смехом сквозь рыдания и процитировала Священное Писание:
   - "Вот, я была сотворена в беззаконии, и во грехе зачала меня мать моя", - воскликнула она. - Если я сама не сделала ничего плохого, то, может быть, это сделал кто-то до меня, и когда приходят силы Зла и Тьмы, они требуют ответа с меня, потому что ответственность за эти поступки несу я! - И она громко расхохоталась.
   - Если ты не замолчишь, - сказал Дэвид, хотя на лице его по-прежнему был написан ужас, - я лично отведу тебя на пустырь, чего бы мне это ни стоило. Я говорю вполне серьезно.
   Корделия замолчала и посмотрела на него диким взглядом. На щеки Адрианны вернулся румянец; мать судорожно пила горячий чай.
   - Уже за полночь, - выдохнула она, - я не верю, что они вернутся сегодня. А ты, Дэвид?
   - Я тоже, - решительно ответил тот.
   - О, Дэвид, нам не стоит оставаться в этом ужасном доме даже еще только на одну ночь.
   - Мы в нем и не останемся. Утром мы соберем вещи и вернемся в Таунсенд-виллидж, даже если для этого нам потребуются услуги пожарной команды, - сказал Дэвид.
   Объятая ужасом, Адрианна улыбнулась, подумав об Абеле Лайонсе.
   На следующий день мистер Таунсенд отправился к агенту по недвижимости, который продал ему дом.
   - Я не могу вынести того, что в нем происходит, - сказал он. - Выручите за него, сколько сможете. Я скорее отдам его по дешевке, чем оставлю себе.
   После чего прибавил пару крепких слов в адрес тех, кто продал его ему. Но агент отказался признавать свою вину.
   - Признаюсь, я заподозрил что-то неладное, когда владелец, которому я обещал сохранить в тайне его имя, поручил мне продать его за ту цену, которую я смогу за него получить, не поставив никаких условий. Я никогда ничего не слышал об этом доме, но начал подозревать, что с ним что-то не так. Потом я навел кое-какие справки и выяснил, что среди соседей ходят слухи, будто на пустыре творится что-то необычное. Меня тоже удивило, почему он остается незастроенным. Говорят, однажды была предпринята попытка, заключен контракт, но подрядчик умер; был нанят другой подрядчик, но один из рабочих погиб, копая погреб, а остальные сбежали. Я не обратил на это особого внимания. Я никогда не верил в подобные вещи; да и потом, откуда мне было знать, что именно происходит в доме, - люди, жившие в нем, видели и слышали нечто странное на пустыре, поэтому я решил, что, поскольку вы выглядели человеком не робкого десятка, вам это не доставит особых хлопот, а дом представлял собой возможность заключить такую сделку, какие мне прежде заключать не доводилось. Но в то, что вы рассказываете, невозможно поверить.
   - Вам известно, кто именно владел пустырем? - спросил мистер Таунсенд.
   - В точности - нет, - ответил агент, - потому что первые владельцы избавились от него задолго до нашей с вами встречи; но мне точно известно, что этот пустырь называется пустырем Гастона. В чем дело? Вам плохо?
   - Нет, ничего, - ответил мистер Таунсенд. - Сделайте все, что в ваших силах; возможно, у другой семьи с этим домом не возникнет таких проблем, как у нашей.
   - Надеюсь, вы не собираетесь покидать город? - осведомился агент.
   - Мы возвращаемся в Таунсенд-виллидж так быстро, как только это возможно. Мы оставим этот проклятый дом сразу же, едва упакуем вещи, - ответил мистер Дэвид Таунсенд.
   Он не сказал ни агенту, ни кому-либо из членов своей семьи, что заставило его вздрогнуть и побледнеть, когда он услышал имя бывших владельцев пустыря. Он вдруг вспомнил историю ужасного убийства, случившегося под вывеской синего леопарда. Жертву звали Гастон; убийца так и не был найден.
  

ПРИЗМА

  
   Дожди шли часто, и растительность превратилась почти в тропическую. Придорожные заросли стали джунглями для птиц и насекомых, а иногда и для людей. Жарким полднем, в августовский день, Дианта Филдинг лежала на спине в тени каменной стены, окаймлявшей с юга влдения ее отчима, Зенаса Мэя. Здесь все равно было очень тепло, - хотя заросли ежевики, ядовитого плюща и серые камни отбрасывали тень, - но девушка любила тепло. Она испытывала нежную истому, - лучшее воздействие, какое может оказать тепло, - вместо жгучего раздражения, - его худшего воздействия. Пусть оно беспокоит гремучих змей и нервных женщин. Что же касается ее самой, то тепло заставляло ее чувствовать себя подобно бабочке, трепещущей крыльями над розой, и она шевелилась лишь изредка, наслаждаясь прелестью окружавшего ее мира.
   Лежа здесь, она слышала голос сосны, росшей неподалеку - одинокой сосны, источавшей непередаваемую сладость; она вдыхала запах дикого винограда, неохотно зревшего в поле за стеной; она вдыхала запах ежевики; она с ленивым восхищением смотрела на побеги ядовитого плюща. Это было похоже на невинность, наблюдающую за грехом и пытающуюся понять, что она видит. Однажды ее мачеха, миссис Зенас Мэй, отравилась ядовитым плющом. Дианта не верила, что плющ мог быть этому причиной. Она осторожно прикоснулась к нему и отвернулась.
   Она услышала далекий голос со стороны фермерского дома, слева, окликающий ее по имени. "Дианта! Дианта!" Она лежала неподвижно и едва дышала. Голос раздался снова. Она с торжеством улыбнулась. Она прекрасно знала, что от нее хотят - чтобы она помогла приготовить ужин. Замужняя дочь мачехи и ее двое детей гостили в доме. Она предпочла остаться на месте. Единственное, чего она боялась, - ее могут найти дети. Они были похожи на маленьких хорьков. Дианте они не нравились. Она вообще не любила детей. Ей казалось, что дети дочери мачехи не ладят друг с другом, по причине наследственности; она это чувствовала, хотя и не понимала, что именно она чувствует. Ей было всего двенадцать лет; она сама еще была ребенком, хотя и довольно развитым для своего возраста.
   Голос раздался снова. Дианта немного изменила положение тела, с наслаждением потянулась, нащупала что-то, висевшее у нее на шее под ситцевым платьем, но не сняла. "Дианта! Дианта!" - настойчиво звал голос.
   Дианта лежала так же неподвижно, как лоза ежевики, змеей изогнувшаяся около нее. Затем она услышала, как хлопнула входная дверь и прислушалась. Она снова почувствовала предмет, висевший на ее шее. Странное выражение дерзости, страха и ликования появилось на ее лице. Вскоре она услышала пронзительные детские голоса, но продолжала лежать неподвижно, словно ее целиком поглотили тень и тишина.
   Мимо пробежали две маленькие девочки в розовых платьицах; они почти коснулись ее своими башмачками, но не заметили ее.
   Когда они убежали достаточно далеко, она осторожно перевела дух и снова ощутила на своей шее сокровище.
   Спустя некоторое время она услышала мягкий топот множества копыт по земле, пронзительный собачий лай, звон колокольчика, рассеянные крики уставшего человека. Наемный работник гнал коров домой. До нее доносился запах свежего молока, дыхание, подслащенное клевером и луговыми травами. Внезапно о ее лицо потерся холодный нос: ее отыскала собака. Но собака была ее другом. Она погладила ее и мягко оттолкнула; собака поняла, что она хочет остаться незамеченной, и с лаем вернулась к стаду. Коровы прибавили шаг, мужчина что-то крикнул. Дианта почувствовала запах дорожной пыли, клубившейся над полем, подобно дыму. Она слышала, как дети бегут по дороге позади стада. Когда какая-нибудь из коров вдруг пускалась галопом, они принимались визжать от восторга. Потом стадо прошло, она услышала звон колокольчика на ферме.
   Дианта вытащила то сокровище, которое висело у нее на шее, на старенькой голубой ленточке, протянула его по направлению к низко склонившемуся закатному солнцу, и чудесные красные, синие, фиолетовые, зеленые и оранжевые сполохи заплясали перед ее глазами по лугу. Это была призма, которую она стащила из самой лучшей лампы в гостиной, - из лампы, принадлежавшей ее матери, купленной ею на деньги, полученные за преподавание в школе, до замужества, и перенесенной ею, в качестве украшения, в новый дом.
   Дианта, в отношении родственников, находилась в любопытном положении. Ее мать умерла, когда она была еще маленькой, всего несколько месяцев от роду; потом ее отец женился снова, подарив ей мачеху; спустя два года отец умер, и мачеха вышла замуж, подарив ей отчима. Потом умерла мачеха, и отчим женился на вдове с замужней дочерью, двое детей которой бежали по дороге за коровами. Дианта часто задумывалась над своим положением. У нее не было даже двоюродного брата; самой близкой ее родственницей была дочь вдовы, на которой двоюродный брат ее матери женился вторым браком. Двоюродный брат давно умер. Жена его была жива, а троюродная сестра Дианты, - по ее счету, - жила в старом доме, принадлежавшем деду Дианты, через дорогу от фермы Мэй. Дом был старый, покосившийся, с огромными кустами сирени, росшими перед ним, а на крышу почти облокотилось своими ветвями большое ореховое дерево.
   Дианта хорошо знала, что, "не услышав" зова к ужину, она вызовет раздражение мачехи, но продолжала лежать неподвижно. А потом пришла Либби - маленькая кузина, ступая очень осторожно и изящно; на ней были туфли матери, спадавшие с ее маленьких ножек, так что она уже дважды их теряла.
   Она остановилась перед Диантой. Ее тоненькие ручки, оканчивавшиеся казавшимися слишком большими ладонями, были вытянуты по бокам, и прятались в складках выцветшего муслинового платья с голубыми цветами. На ее хорошеньком, раскрасневшемся от тепла личике, не было никакого выражения. Она казалась цветком, расцветшим в этом году, который затем расцветет в следующем, затем - через год, и так будет до самой смерти. На ее лице, когда она смотрела на Дианту, раскачивавшую призму в лучах солнца, отражалось только какое-то безразличное любопытство и восхищение.
   - Это капелька с вашей лампы, которая в гостиной, - сказала она тонким, нежным голосом.
   - Посмотри на поле, Либби! - взволнованно воскликнула Дианта.
   Либби посмотрела.
   - Скажи мне, что ты видишь? Быстрее!
   - Что я вижу? Траву и прочее.
   - Нет, я спрашиваю не об этом; а о том, что ты видишь.
   Дианта яростно потрясла призму.
   - Я вижу танцующие цвета, - ответила Либби, - такие же, какие видишь и ты. У Эдди Грин в ухе была такая же капелька, отколовшаяся от их лампы в гостиной. Ее мама отдала ее ей.
   - Ты не видишь ничего, кроме разноцветных огней?
   - Конечно, нет. Это все, что можно увидеть.
   Дианта вздохнула.
   - Капелька целая, - сказала Либби. - Как могло случиться, что она позволила тебе взять ее? - Под словом "она" девочка имела в виду мачеху Дианты.
   - Я сама взяла ее, - ответила Дианта, снова вешая призму на шею.
   Либби ахнула и уставилась на нее.
   - Не спросив разрешения?
   - Если бы я спросила разрешения, то не получила бы его. К тому же, это лампа моей матери. Я имела на это право.
   - Что она с тобой сделает, если узнает?
   - А почему она должна узнать? Я ничего ей не скажу.
   Дианта надежно спрятала свое сокровище под льняное платье. Потом она встала, и девочки, по стерне, направились к дому.
   - Я не пошла, когда она звала меня, и когда она звенела в колокольчик к ужину, - сказала Дианта.
   Либби с удивлением взглянула на нее. Она никогда в жизни не испытывала желания ослушаться, а потому не могла понять идущую рядом с ней девочку. Она шла очень осторожно в своих больших туфлях.
   - Что она с тобой сделает?
   Дианта тряхнула головой, точно жеребенок.
   - Думаю, ничего, или же оставит без ужина. Я не боюсь этого, потому что она вряд ли это сделает; но я лучше останусь без ужина, чем буду являться на ее зов, когда мне этого не хочется.
   Либби взглянула на нее с восхищением. Дианта была одета аккуратно и строго, - но не со вкусом. Ее темно-синее с белым клетчатое платье было накрахмалено; оно имело строго необходимую длину; на ней был чистый белый воротничок; ее светлые волосы были аккуратно заплетены и перевязаны голубым бантом. Странным контрастом с почти идеальным внешним видом выглядело выражение ее личика, раскрасневшегося, пылкого, почти дикого, с блестевшими голубыми глазами, чего, согласно общепринятому мнению, у маленьких новоанглийских девочек быть было не должно, с румянцем на щеках, которые должны были быть бледными и холодными. Однако, личико ее стало таким тогда, когда она начала раскачивать призму в лучах заходящего солнца.
   - Что ты думала увидеть, когда снимала капельку с лампы? - спросила Либби, но без особого любопытства.
   - Цвета; красный, зеленый, и, конечно, желтый, - коротко ответила Дианта.
   Когда они подошли к двери дома Дианты, Либби пожелала ей спокойной ночи и поспешила через дорогу к своему дому. Она немножечко побаивалась мачехи Дианты. Она знала, как та будет смотреть на саму Дианту, и по опыту знала, что этот взгляд, с тем же выражением, может быть направлен и на нее. От своих предков-пуритан она унаследовала некоторое упрямство, но не отвагу и вызов, и поэтому сбежала.
   Дианта поднялась на крыльцо. Она совершенно не боялась.
   Ее мачеха, миссис Зенас Мэй, мыла посуду в раковине на кухне. По всему дому разносился высокий нежный голос, нещадно фальшививший, напевавший колыбельную двум маленьким девочкам, которые должны были лечь спать сразу после ужина.
   Миссис Зенас Мэй обернулась и посмотрела на Дианту, когда та вошла. Ее взгляд не сулил ничего хорошего, это был взгляд человека, твердо придерживающегося определенных взглядов, на другого, взгляды которого изменчивы, - взглядом женщины, сидящей в коляске, какой она бросает на стоящего на тротуаре. В этом не было никакого смысла, но, предполагалось, этот другой должен испытать дискомфорт.
   - Где ты была, когда прозвенел колокольчик к ужину? - спросила миссис Зинас Мэй. Она была довольно симпатичной женщиной с изысканным профилем. Ее голос был очень ровным, почти совершенно лишенным интонации. Ее ситцевое платье также было тщательно накрахмалено. Ее светлые волосы были тщательно расчесаны и убраны назад.
   - В поле, - ответила Дианта.
   - Значит, ты его слышала?
   - Да, мэм.
   - Со стола уже убрано, - сказала миссис Мэй. Она продолжала полировать стаканы, ополаскивая их аммиачной водой.
   Дианта заглянула в открытую дверь и увидела обеденный стол, покрытый скатертью из шенили. Ничего не сказав, она поднялась к себе. Ее комната была очень удобной - с большим окном, выходившим на юг. Она была необыкновенно чистой; пуховая перина напоминала сугроб. Дианта села у окна и принялась смотреть на сгущающиеся сумерки. Она пощупала призму, висевшую на шее, но не стала ее доставать, поскольку в тусклом свете она была бесполезна и не давала изумительной игры цветов. Дверь ее комнаты была открыта. Вскоре она услышала, как открылась дверь гостиной, и хорошо различимый голос мачехи. Та разговаривала с отчимом.
   - От лампы в гостиной оторвалась капелька, - сказала она.
   В ответ раздалось неразборчивое мужское ворчание.
   - Я подержу лампу, а ты взгляни, может быть, она лежит где-то на полу, - сказала мачеха. Ее голос был по-прежнему ровным. Потеря стеклянной капельки от лучшей лампы, висевшей в гостиной, не могла поколебать ее самообладания.
   - Не видишь? - спросила она немного погодя.
   Снова послышалось неразборчивое мужское ворчание.
   - Очень странно, - сказала миссис Мэй. - Ладно, хватит искать.
   Она не спрашивала Дианту о призме. Сказать по правде, она считала, что это одна из ее внучек, - которых она обожала, - причина утраты капельки, а кроме того помнила, что лампа изначально принадлежала матери Дианты. Поэтому она ничего не сказала, решив, по-видимому, купить новую, когда представится возможность, так что Дианта могла не тревожиться за свое сокровище.
   Она и не тревожилась, пока поиски велись внизу. Она была готова защищаться. С точки зрения справедливости, как она ее понимала, она поступала правильно. Она может сказать, что лампа принадлежала ее матери, следовательно, теперь - ей самой, и она имеет полное право распоряжаться ею по своему усмотрению. Она нисколько не боялась тех слов, какие могла сказать ей миссис Мэй. Она знала, что телесного наказания ей не грозит, но даже если бы и грозило, она его не боялась и не стала бы менять своего поведения.
   Она не ложилась спать долгое время. Взошла полная луна, девочка сидела у окна, облокотившись на подоконник, сложив руки лодочкой, уперев в нее подбородок, и смотрела наружу.
   Было около девяти часов, когда кто-то, тяжелыми, мягкими шагами, подобно тому, как ступает большая собака, вошел в комнату. Это был ее отчим; в руке он держал большой кусок яблочного пирога.
   - Дианта, - произнес он громким шепотом, - ты не спишь?
   - Нет, сэр, - ответила Дианта. Ей нравился отчим. Она чувствовала, что он очень хорошо относится к ней, даже любит.
   - Вот, - сказал он, - кусок пирога. Не следует ложиться спать, не поужинав. Но в следующий раз, когда будут звонить к ужину, тебе нужно прийти.
   - Спасибо, папа, - сказала Дианта, протягивая руку за пирогом.
   Зенас Мэй, большой, с всклокоченными светлыми волосами, с добродушным лицом, тяжелой рукой ласково погладил ее по голове.
   - Съешь пирог и ложись спать, - сказал он. После чего очень тихо спустился по лестнице, чтобы не услышала жена.
   Дианта послушно съела пирог, легла в постель, а с первыми лучами утреннего солнца сняла с шеи призму и подставила под них, увидев то, что увидела, или ей это только показалось.
   Дианта хранила призму и никто, кроме Либби, не знал об этом, поэтому секрет ее был в полной безопасности. Либби ничего не понимала, но хранила молчание. Даже когда она стала старше и у нее появился возлюбленный, она ничего не сказала ему; она продолжала молчать, даже выйдя за него замуж, - о том, что Дианта Филдинг постоянно носит на шее стеклянную капельку от лучшей лампы в гостиной, принадлежавшей ее собственной матери, и, когда подставляет ее под солнечные лучи, ей кажется, будто она что-то видит. Либби держала это в секрете. Она вышла замуж раньше Дианты, даже до того, как у той тоже появился возлюбленный. Молодые люди почему-то сторонились Дианты, хотя у нее было собственное небольшое состояние, унаследованное от отца и матери, и, кроме того, она была хорошенькая. Однако ее красота была не такой обычной, как красота Либби, и не привлекала деревенских молодых людей. Дианта была маленькой и худенькой, цвет ее лица напоминал фарфор, и она производила впечатление чего-то таинственного, хотя на самом деле, ничего такого в ней не было.
   Но настало и ее время. Выпускник деревенского колледжа, сын фермера, поступил в среднюю школу. Увидев Дианту, он влюбился в нее, хотя и попытался противостоять своему чувству. Он говорил себе, что она слишком хрупка, что он беден, что ему следует жениться на крепкой девушке, у которой было больше шансов исполнять без затруднений свои обязанности жены и матери. Он был умен и благоразумен. Чувство к Дианте вступило в схватку с разумом, и одержало верх. Однажды, августовским днем, когда Дианте было почти двадцать, он, проходя мимо ее дома, увидев ее, сидевшую на крыльце, остановился, предложил прогуляться по лесу и там попросил ее выйти за него замуж.
   - Я никогда не задумывалась о замужестве, - сказала Дианта. А затем наклонилась к нему, словно повинуясь какому-то инстинкту. Она говорила так тихо, что он не расслышал, и снова попросил ее выйти за него замуж.
   - Я никогда не задумывалась о замужестве, - повторила Дианта.
   Он рассмеялся торжествующим смехом и обнял ее.
   - В таком случае, самое время подумать, дорогая, - сказал он.
   Дианта была счастлива.
   Они долго бродили по лесу, а когда вернулись домой, молодой человек, которого звали Роберт Блэк, пошел вместе с ней к ее мачехе.
   - Я попросил вашу дочь выйти за меня замуж, миссис Мэй, - сказал он, - и она ответила мне согласием. Надеюсь, что вы тоже будете согласны.
   Миссис Мэй сухо, без улыбки, ответила, что не возражает. Она никогда не улыбалась. Она без улыбки, как-то вопросительно, смотрела даже на своих любимых внучек. Они жили с ней с тех пор, как умерла их мать, две хорошенькие девочки-непоседы, соученицы Роберта Блэка, у которых были свои маленькие мечты о нем, впрочем, как и о каждом молодом человеке, с каким им приходилось сталкиваться.
   Когда бабушка сообщила им, что Дианта выход замуж за героя, населявшего невинные воздушные замки их девичьих грез, они сначала вздрогнули от потрясения, вызванного крушением надежд; а затем задумались о своих нарядах, в каковых им надлежало предстать в качестве подружек невесты.
   Миссис Зенас Мэй твердо решила, что свадьба Дианты должна быть такой же пышной, как если бы она была ее собственной дочерью.
   - Люди не должны сказать, что ее свадьба и наряд были хуже, чем если бы о них позаботилась ее родная мать, если бы была жива, - сказала она.
   Что касается Дианты, то она мало задумывалась о своем наряде и свадьбе, но много - о Роберте. Внезапно ею завладело чувство, о возможности испытывать которое она даже не подозревала. Она изливала душу, раскрывала самые потаенные ее уголки честолюбивому, верному, но, увы, лишенному воображения молодому человеку. Они были помолвлены уже две недели, когда, однажды, прогуливаясь с ним, она показала ему свою призму.
   Она больше не носила ее на шее, как прежде. Ее охватывало все большее недоверие к ней, и все же, случались моменты, когда ею овладевали сомнения относительности справедливости такого отношения.
   В тот день, когда они гуляли вдвоем по пустынной проселочной дороге, она остановилась в ярко освещенном солнцем месте, где дорога некоторое время тянулась между полями, поросшими дикой морковью и горчицей, с порхающими бабочками, вынула призму из кармана и поднесла ее к глазам своего возлюбленного.
   Он удивился, даже рассердился, а потом рассмеялся с каким-то нежным презрением.
   - Дорогая, какая же ты все-таки еще девочка! - сказал он. - Зачем тебе это?
   - Что ты видишь, Роберт? - воскликнула девушка, и в глазах ее вспыхнул огонек, не свойственный ее времени и поколению, возможно, унаследованный от какого-нибудь далекого кельтского предка, - отражение воображения, одержавшего верх над обыденностью.
   Он с изумлением посмотрел на нее, потом перевел взгляд на цветные пятна и сполохи над полем.
   - Вижу? Я вижу игру цветов в призме. А что еще я должен увидеть? - спросил он.
   - Ничего больше?
   - Нет. Что еще я должен увидеть? Я вижу цвета, возникающие от преломления солнечных лучей в призме.
   Дианта посмотрела на танцующие краски, затем на своего возлюбленного и заговорила с торжественной искренностью, словно миссионер, проповедующий уложения веры.
   - С самого детства я видела, или думала, что вижу... - начала она.
   - Что, во имя всего святого? - с нетерпением воскликнул он.
   - Ты читал... о фэйри... о чем-то подобном?
   - Разумеется. Но что ты имеешь в виду, Дианта?
   - Я видела, или мне казалось, что я видела, красивых маленьких существ, которые двигаются и танцуют на искрящемся многоцветье полей.
   - Ради Бога, хватит шутить! Не говори глупостей, Дианта! - воскликнул Роберт почти грубо. Он слегка побледнел.
   - Я говорю правду, Роберт.
   - Ты говоришь ерунду. А я-то считал тебя за разумную девушку, - сказал молодой человек.
   Дианта убрала призму обратно в карман.
   Весь обратный путь Роберт был молчалив и мрачен. Его старые сомнения ожили. Его рассудок на время взял верх над его чувством. Он начал подумывать, стоит ли ему жениться на девушке с такими нелепыми фантазиями. Он даже начал сомневаться, в своем ли она уме.
   Он холодно попрощался с ней, а когда пришел следующим вечером, пробыл недолго. Потом несколько дней не приходил. Зашел в воскресенье, и не появлялся четыре дня. В пятницу Дианта пришла в отчаяние. Она шла по залитому солнцем полю, утопая по щиколотку в цветах и траве, пока не оказалась на краю маленького пруда, по которому зимой катались дети. Здесь она достала из кармана призму, подставила ее под солнечные лучи и впервые за много лет не увидела того, что видела, или воображала, что видела.
   Она видела только игру прекрасных цветов, вспыхивающих на поле полосами и кляксами, розового и фиолетового, оранжевого и зеленого. Только и всего. Она нагнулась и выкопала в илистом грунте рядом с прудом, своими чистыми белыми руками, ямку, нечто вроде могилки, и похоронила в ней свою призму. Потом вымыла руки в пруду и размахивала ими, пока они не высохли. Затем быстро направилась через поле к дороге, по которой должен был пройти ее возлюбленный, возвращаясь из школы, и, вскоре увидела его, вздрогнувшего и покрасневшего при ее виде.
   - Я хочу извиниться, Роберт, - сказала она. - На самом деле я ничего не видела; мне просто показалось.
   На дороге, кроме них, никого не было. Он с сомнением посмотрел на нее, потом рассмеялся и обнял.
   - Все хорошо, девочка, - ответил он, - но не позволяй подобным фантазиям поселиться в своей голове. Это простой, обычный мир, и в нем нет места таким придумкам.
   - Я ничего не видела, мне просто показалось, - повторила она. Затем положила голову ему на плечо. Продала она свое первородство или нет, но она получила полную порцию любовной похлебки, наполнившей блаженством ее женское сердце.
   Они с Робертом поженились и зажили в красивом новом доме, из западных окон которого был виден пруд, на берегу которого она похоронила свою призму. Она была очень счастлива. По крайней мере, на какое-то время мистическая таинственность на ее лице уступила место откровенному земному блаженству. Люди стали говорить о том, как изменилась в лучшую сторону Дианта со времени замужества, какой стала прекрасной хозяйкой, сколько в ней появилось здравомыслия, и какую они составили замечательную пару с ее обожаемым мужем.
   Иногда Дианта, глядя в западное окно, видела пруд за полем, в котором отражался свет заходящего солнца, похожий на потаенный глаз земли; она вспоминала ключ к утраченным видениям и вере в сокровенное, похороненный рядом с ним. После чего, с улыбкой на лице, отправлялась готовить ужин.
  
   САЙЛЕНС
  
   К дому лейтенанта Джона Шелдона Сайленс спустилась по Дирфилдскому мосту уже в сумерках. Она укутала голову красным одеялом, плотно прижав его к подбородку, отчего ее белое лицо казалось еще белее между алыми складками. Весь день она пряла, и клочки шерсти местами прицепились к ее нижней юбке цвета индиго; время от времени какой-нибудь из них уносило северным ветром. Было очень холодно, глубина снега достигала четырех футов. Пар от дыхания клубился перед ее лицом, снег скрипел под ногами. По всей деревне наст был настолько прочным, что по нему можно было ходить не проваливаясь. Дома наполовину утонули в сугробах; крыши с трудом выдерживали тяжесть снега; с карнизов свисали сосульки. Вязы надели огромные белые шапки; они успели замерзнуть, так что их не могли стряхнуть даже яростные порывы ветра.
   В воздухе стоял приятный запах горячей еды, хозяева готовили ужин. Сайленс уже поужинала; она, и ее тетка. Вдова Юнис Бишоп ужинала рано. Дом лейтенанта Шелдона располагался неподалеку. Она уже почти пришла, когда услышала за собой быстрые шаги по скрипучему снегу. Ее сердце забилось быстрее, но она не оглянулась.
   - Сайленс, - произнес кто-то. Она остановилась и, поджав губы, ждала, пока Дэвид Уолкотт подойдет к ней. - Что ты делаешь здесь в такую холодную ночь, дорогая? - спросил он.
   - Я иду к миссис Шелдон, - ответила Сайленс. - О, Дэвид, что это у тебя на плаще? Что это?
   Дэвид с недоумением осмотрел свой плащ.
   - Не вижу на своем плаще ничего особенного, кроме отметин, оставленных погодой, - сказал он. - Что ты имеешь в виду, Сайленс?
   Наступила тишина.
   - Это исчезло, - наконец, произнесла она.
   - Но что ты видела, Сайленс?
   Сайленс взглянула на него, ее губы дрогнули.
   - Я увидела кровавое пятно, - прошептала она. - Я вижу их повсюду, весь день. Я видела их на снегу, когда шла сюда.
   Дэвид Уолкотт с недоумением взглянул на нее. Он нес на плече мушкет и был закутан в плащ; его густые льняные усы были твердыми и побелевшими от мороза. Его только что сменили с поста часового, а патрулирование деревни Дирфилд в такой день, вовсе не было детской забавой, вот уже значительное время. Погода стояла такая суровая, что даже французы и индейцы, притаившиеся где-то неподалеку, подобно голодным волкам, не решались напасть на деревню и оставались в лагере.
   - Что ты имеешь в виду, Сайленс? - спросил он.
   - Что я имею в виду? - напряженным голосом ответила Сайленс. - Я весь день вижу пятна крови. Враг нападет на нас.
   Дэвид громко рассмеялся, Сайленс схватила его за руку.
   - Не смейся так громко, - прошептала она. Дэвид снова рассмеялся.
   - Ты слишком взволнована, милая, - сказал он. - Я весь день стоял на страже у северного частокола и не видел на лугу ни одной рыжей лисицы. Говорю тебе, французы и индейцы вернулись в Канаду. Нет нужды их бояться.
   - Я весь день и всю ночь слышала их боевые кличи, - сказала Сайленс.
   - Бедняжка, у тебя голова идет кругом. Да, время нынче трудное... Но тебе следует поскорее идти в дом лейтенанта Шелдона, иначе ты попросту замерзнешь.
   - Нет, моя голова в полном порядке, - ответила Сайленс, когда она поспешно двинулись дальше. - Враг прячется в лесу позади луга. Дэвид, они не ушли.
   - Говорю тебе, они ушли, милая. Думаешь, мы не увидели бы дыма их лагеря, если бы они были там? Кроме того, мы высылали разведчиков. Входи, моя тетя, Ханна Шелдон, подтвердит тебе, что твои страхи напрасны.
   Окна в доме Джона Шелдона горели красным - в камине пылал огонь. Дэвид распахнул дверь, они вошли. Большие поленья в камине пылали так ярко, что красным казалось все: тени в дальних углах большой комнаты казались темно-красными, лица людей - ярко-красными.
   Ханна Шелдон стояла у огня, помешивая овсянку в большом котле, висевшем над огнем; несколько светловолосых детей сидели вокруг корзины, лущили кукурузу, юная девушка в желтом платье пряла, а старуха в стеганом капюшоне сидела на корточках в углу камина, вытянув к огню худые руки.
   Когда дверь открылась, Ханна Шелдон обернулась.
   - Добрый вечер, мисс Сайленс Хойт, - произнесла она, и голос ее был приветлив, но похож на мужской. - Проходите к огню, вы, должно быть, умираете от холода.
   - Я думаю, к утру огня будет столько, что хватит согреть весь город, - сказала старуха из угла. Ее маленькие черные глазки ярко блестели из-под огромного капюшона, желтое лицо было вытянутым и сморщенным, губы криво улыбались.
   - Замолчи, старушка Крейн! - воскликнула Ханна Шелдон. - Подвинь табурет ближе к огню, Дэвид, чтобы Сайленс могла присесть. Я не могу перестать помешивать, иначе каша сгорит. Как поживает в такую погоду твоя тетушка, Сайленс?
   - Хорошо, если бы не ревматизм, - ответила Сайленс. Она села на табурет, поставленный для нее Дэвидом, и откинула одеяло с головы. Ее красивое лицо, исполненное серьезной и изящной величавости, склонилось к огню; ее прямые светлые волосы были уложены вокруг ушей, подобно листьям лилии; она носила высокий, прозрачный черепаховый гребень, напоминавший корону в собранных в пучок на затылке волосах.
   Дэвид Уолкотт снял плащ и шляпу и стоял, глядя на нее сверху вниз.
   - Сайленс все время думает об индейцах, - заметил он, и его обветренное лицо залилось румянцем, потому что его голос прозвучал слишком нежно.
   - Индейцы вернулись в Канаду, - твердым голосом произнесла миссис Шелдон. Она принялась быстрее помешивать кашу, повалил густой пар.
   - Я ей так и сказал, - кивнул Дэвид.
   Сайленс взглянула на серьезное, властное лицо Ханны Шелдон.
   - Могу я поговорить с вами наедине? - почти шепотом спросила она.
   - Как только я сниму кашу с огня, - ответила миссис Шелдон.
   - Дай Бог, чтобы это был не последний раз, когда она готовит кашу! - пробормотала старуха.
   Ханна Шелдон рассмеялась.
   - Гуди Крейн, - сказала она, - не в настроении. Подождите, пока она отведает этой вкусной каши, и, ручаюсь, через полчаса она также отправит индейцев в Канаду.
   Ханна сняла кашу с огня. Поставив на стол глубокие тарелки, она пригласила всех садиться, после чего повернулась к Сайленс.
   - А теперь, - сказала она ей, - идемте в спальню, если вы хотите поговорить со мной.
   Сайленс последовала за ней в маленькую северную комнату, соседнюю с гостиной, много лет служившую спальней лейтенанту Джону Шелдону и его жене Ханне. Было очень холодно, толстый слой инея на оконных стеклах искрился в свете свечи. Женщины остановились у огромной кровати с балдахином, задрапированной ситцем, Ханна держала в руке свечу.
   - Итак, в чем дело? - спросила она.
   - Ах, миссис Шелдон! - воскликнула Сайленс. Лицо ее оставалось неподвижным, но, казалось, внутри нее трепещет душа.
   - Вы просто переволновались, как сказал Дэвид, - покачала головой миссис Шелдон, и в голосе ее прозвучала материнская суровость. У Сайленс не было матери, и у ее возлюбленного Дэвида Уолкотта - тоже. Ханна приходилась ему теткой; она любила его, как собственного сына, а к Сайленс относилась, как к его невесте.
   - По правде говоря, я не знаю, как это назвать, - произнесла Сайленс с каким-то сдержанным ужасом. - Весь день я чувствую на душе тяжесть, а в последнюю ночь мне приснился страшный сон. Целый день мне кажется, что я повсюду вижу кровь. Иногда, когда я смотрела в окно, снег вдруг становился красным. Миссис Шелдон, как вы считаете, французы и индейцы и в самом деле вернулись в Канаду?
   Миссис Шелдон некоторое время колебалась, а потом, веселым голосом, произнесла:
   - Воистину, так оно и есть! В полдень Джон сказал, что их давно уже никто не видел.
   - Дэвид сказал так же, - ответила Сайленс, - но тяжесть по-прежнему гнетет меня. Вы знаете, что пастор Уильямс предупреждал нас с кафедры, умоляя не терять бдительности. Он полагает, что дикари никуда не ушли.
   Ханна Шелдон улыбнулась.
   - Пастор Уильямс - благочестивый человек, но он склонен всегда видеть темную сторону, - сказала она.
   - Если индейцы придут этой ночью... - сказала Сайленс.
   - Говорю вам, дитя мое, они не придут. Я лягу в эту кровать, уповая на Господа, и буду спокойно спать, надеясь на Него, пока не настанет время вставать.
   - Если индейцы придут... миссис Шелдон, не сердитесь, выслушайте меня. Если они придут, умоляю вас, скажите Дэвиду, чтобы он остался в вашем доме и защищал вас, пусть он не ищет меня. Вы хорошо знаете, что наш дом защищен от стрел и мушкетных пуль, мы давно решили, что наши соседи, у которых дома не столь надежны, поспешат к нам и помогут обороняться. Умоляю вас, не позвольте Дэвиду выйти из дома, если сегодня вечером что-нибудь случится. Умоляю вас, пообещайте мне это, миссис Шелдон.
   Ханна Шелдон рассмеялась.
   - Если хотите, я пообещаю вам это, дитя мое, если это вас хоть немного успокоит, - сказала она. - При первом же воинском кличе я привяжу Дэвида к углу камина веревкой от своего фартука, если вы не одолжите мне свой. Но, ни сегодня ночью, ни завтра, ни послезавтра, мы не услышим никаких воинских кличей. Господь сохранит тех, кто верует в Него. Сегодня я выткала на ткацком станке основу, завтра я наделаю свечей, а послезавтра у меня будет готово стеганое одеяло. Я не думаю об индейцах. Если они придут, я заставлю их поработать. Не бойтесь за Дэвида, дорогая. Сказать по правде, у вас должно быть храброе сердце, если вы когда-нибудь собираетесь выйти замуж за солдата.
   - Лучше бы я никогда не была для него кем-то, и он не подвергал себя опасности, защищая меня, - произнесла Сайленс, и ее слова слетели с ее губ белым облачком.
   - Нам не стоит оставаться здесь на холоде, - сказала миссис Шелдон. - Идемте отсюда, отведайте горячей каши, а потом Дэвид проводит вас домой.
   Сайленс послушно съела чашку горячей каши, а затем укутала голову красным одеялом. Ханна Шелдон ей помогла.
   - Очень холодно, - сказала она. - Не бойтесь, мисс Сайленс, индейцы не придут сегодня ночью. Приходите завтра, и мы вместе будем делать свечи.
   - Гостей будет много, целый дом, - пробормотала старуха в углу, но никто не обратил на нее внимания. Это была одинокая, несчастная старуха, которую приютили из жалости, хотя немного побаивались и считали, что у нее не в порядке с головой. Ходили также слухи, что она хорошо разбирается в некоторых вещах, особенно в общении с духами и колдовстве. Деревенские дети косо поглядывали на нее и цеплялись за своих матерей, если встречали ее на улице, поскольку шептались между собой, что старая Гуди Крейн по ночам летает на метле.
   Сайленс и Дэвид вышли в ночь.
   - Если встретите моего мужа, поторопите его вернуться домой, а то каша совсем остынет, - крикнула им вслед Ханна Шелдон.
   На улицах деревни им не встретилось ни души, и у дверей дома Сайленс они расстались. Дэвид вошел бы, если бы она его пригласила, но девушка решительно заявила, что вечером ей нужно еще поработать, и пожелала ему спокойной ночи, не поцеловав, поскольку стеснялась ласк. Но сегодня вечером она неожиданно окликнула его, прежде чем он успел выйти на улицу.
   - Дэвид, - позвала она, и он побежал назад.
   - Что такое, Сайленс? - спросил он.
   Она откинула одеяло, обвила руками его шею и, вся дрожа, прижалась к нему.
   - Милая, - прошептал он, - что на тебя нашло?
   - Ты знаешь... этот дом... он был сделан, как крепость, - произнесла она прерывающимся голосом. - И... в нем есть мушкеты и порох... придет капитан Моултон с сыновьями, и Джон Карсон тоже... они будут в нем. Я не боюсь... что придут индейцы. Помни, я не боюсь их прихода, и я здесь в совершенной безопасности, Дэвид.
   Дэвид рассмеялся и похлопал ее по плечу.
   - Да, я буду об этом помнить, Сайленс, - сказал он. - Но индейцы не придут.
   - Помни, что я здесь в безопасности, и что я никого не боюсь, - повторила она. Потом, поцеловав его так, словно была его женой, она вошла в дом, а он ушел, недоумевая.
   Тетушка Сайленс, вдова Юнис Бишоп, не подняла глаз, когда открылась дверь; она вязала, сидя у камина, выпрямившись и поджав губы. У нее было враждебное выражение лица, точно кто-то с ней спорил, и сейчас она выслушивала его доводы. Сайленс повесила одеяло на вешалку, с минуту постояла в нерешительности, а потом подышала на замерзшее окно и расчистила небольшое пространство, через которое можно было выглянуть наружу. Тетя бросила на нее быстрый, суровый взгляд, потом отвернулась и снова принялась вязать. Сайленс стояла, глядя в маленькое пятнышко на замерзшем стекле. Тетя снова посмотрела на нее, и заговорила.
   - Думаю, если ты хочешь избежать сплетен, разгуливая по два часа, тебе было бы лучше найти себе занятие, - сказала она. - Пока ты не выйдешь замуж. Хорошая же из тебя выйдет домохозяйка...
   - Иди сюда, быстрее! Быстрее! - воскликнула Сайленс.
   Ее тетя вздрогнула, но не поднялась; она нахмурилась, но продолжала вязать.
   - Я не могу позволить себе бездельничать, даже если это могут позволить себе другие, - сказала она. - У меня нет ни малейшего желания бегать к окнам и стоять там, разинув рот, как ты делала это весь день.
   - Ах, тетя, прошу тебя, поспеши сюда, - сказала Сайленс, поворачивая к ней побледневшее лицо. - Здесь что-то не так.
   По-прежнему хмурясь, вдова Бишоп поднялась и подошла к окну. Сайленс отодвинулась в сторону и указала на маленький прозрачный кружок посреди инея.
   - Там, на севере, - тихо произнесла она.
   Ее тетя поправила очки в роговой оправе и наклонила голову.
   - Я ничего не вижу, - сказала она.
   - Красное зарево на севере.
   - Красное зарево на севере! Ты не в своем уме, на севере не может быть никакого красного сияния. В городе все спокойно. Отойди от окна и займись делом. Я не собираюсь торчать тут всю ночь. Я только зря оставила свое вязанье. Тебе лучше прясть, а не глазеть в окно, давая волю своему воображению, или бродить по деревне за Дэвидом Уолкоттом. Нечего сказать, хорошенькое поведение для скромной девушки, таскаться за молодыми людьми подобным образом.
   Сайленс повернулась к тете, ее голубые глаза сверкнули; она вскинула голову, подобно королеве.
   - Я не таскаюсь за молодыми людьми, - сказала она.
   - Будто я не слышала голоса Дэвида Уоткотта у двери? Разве ты не ходила к миссис Шелдон, где он живет? Или это был не его голос?
   - Да, это так, но я имела право пойти туда, и в этом нет ничего предосудительного, - сказала Сайленс.
   - В мое время молодые девушки так не поступали, - возразила тетушка, - но теперь, должно быть, все изменилось. - Она вернулась на свое место, и спицы в ее руках застучали, словно шпаги во время дуэли.
   Сайленс достала из угла прялку и принялась за работу. Колесо вращалось так быстро, что спицы казались вращающимися тенями; раздался звук, словно в комнату влетела пчела.
   - Я сидела дома, а твой дядя ухаживал за мной, - продолжала вдова Юнис Бишоп тоном, словно задавала вопрос, требовавший ответа.
   Но Сайленс не ответила. Она продолжала прясть. Тетя сердито посмотрела на нее.
   - Я никогда не ходила к нему после наступления темноты, чтобы он провожал меня домой, - сказала она. - Думаю, мать заперла бы меня на чердаке и неделю кормила и поила там, если бы я осмелилась на что-нибудь подобное.
   Сайленс ткала. Ее тетя запрокинула голову и снова взялась вязать, выставив вперед локти. Никто из них не произнес ни слова, пока часы не пробили девять. Вдова Бишоп свернула клубок и воткнула в него спицы.
   - Пора гасить свечи, - сказала она, - я хорошо поработала и собираюсь отдохнуть. А те, кто бездельничал, не смогут наверстать упущенное, и только понапрасну будут жечь свечи.
   Она распахнула дверь, ведущую в спальню, и в комнату ворвался порыв ледяного ветра. Она развязала черный капор, обрамлявший ее бледное лицо; показались седые волосы, собранные на макушке в тугой пучок. Сайленс поставила прялку на место и поворошила в очаге. Затем взяла свечу и поднялась по лестнице в свою комнату. Тетушка уже лежала в постели, ее лицо, обрамленное белыми оборками ночного чепца, утопало в ледяной пуховой подушке; она не пожелала племяннице спокойной ночи: не потому, что сердилась на нее, просто между ними это было не принято. В комнате Сайленс, под крышей, имелись два слуховых окна, выходивших на север. Поставив свечу на стол, она подышала на одно из них, как сделала это внизу, и выглянула наружу. Постояв несколько минут, она отвернулась и покачала головой. В комнате было очень холодно. Она распустила свои светлые волосы, ее пальцы начали краснеть; она сняла платок; потом замерла и нерешительно посмотрела на свою кровать с голубыми занавесками. Плотно сжав губы, надела чепчик. Присела на край кровати и стала ждать. Через некоторое время она стянула одеяло и закуталась в него. Ей стало чуточку теплее. Она задула свечу, к холоду прибавилась темнота. Ее нервы, казалось, были натянуты, как струны скрипки; мысли теребили их, производя ужасные звуки в ее голове. Она видела искры и вспышки в темноте, похожие на игру света в алмазе. Ее руки были крепко сжаты, но она не чувствовала ни рук, ни ног, - она вообще не чувствовала своего тела. Так она просидела до двух часов ночи. Когда часы в гостиной пробили час, она на мгновение вернулась к действительности. Как только часы пробили два, - серебристый звон еще звучал в ее ушах, - она увидела позади окон розовый отсвет. Снаружи раздался ужасный звук. Это было похоже на веселье диких зверей или демонов.
   Сайленс вскочила и спустилась вниз. Тетя с криком выбежала из спальни и схватила ее.
   - О, Сайленс, что это? Что это?
   - Дай мне зажечь свечу, - сказала Сайленс. Оттолкнув тетю, она помешала угли в камине и зажгла свечу. Потом подбросила в него дров. Тетя, с криками, металась по комнате. В дверь громко постучали.
   - Это индейцы! Это индейцы! Не пускай их! - взвизгнула тетя. - Не пускай! Не позволь им войти! - Она прислонилась плечом к двери. - Уходите! Уходите! - закричала она. - Вы не можете войти! О Господи, помоги нам!
   - Отойди, - сказала Сайленс. Она взяла тетю за плечи. - Не кричи, - повелительным тоном произнесла она. Затем спросила твердо: - Кто здесь?
   Услышав ответ, она быстро отодвинула большие железные засовы и распахнула тяжелую, обитую железом дверь. В комнату ввалилась толпа обезумевших людей с белыми лицами, затем дверь захлопнулась, и засовы вернулись на прежние места. В комнате было очень тихо, если не считать шарканья ног мужчин и коротких приказов. Дети не плакали. Шум раздавался только снаружи. Казалось, дом оказался посреди какой-то местности, населенной адскими созданиями. Это их крики были слышны в доме. Дети испуганно прижимались к матерям.
   Мужчины поспешно укрепили ставни, подперев их бревнами, и просунули стволы мушкетов в бойницы. Внезапно раздался страшный удар в дверь и дикий вопль снаружи. Мушкеты рявкнули в ответ, некоторые женщины бросились к двери и прижались к ней плечами; на их бледных лицах было написано отчаяние.
   Внезапно вдова Юнис Бишоп, услышав новый удар в дверь и еще более яростный крик, издала в ответ не менее безумный вопль. Ее речь почти невозможно было разобрать; ее смысл был скрыт диким исступлением; это была жуткая брань, но на мгновение она заглушила шум, царивший снаружи. Но это длилось всего лишь мгновение; затем все стало по-прежнему: крики снаружи, удары в дверь, треск мушкетов; а потом дикари отступили, и удары в дверь прекратились.
   Сайленс взбежала по лестнице в свою комнату и осторожно выглянула в маленькое слуховое окно. Деревня Дирфилд полыхала, небо и снег были красными, и в этом мареве неистовствовали раскрашенные дикари, с перекошенными белыми лицами, а посреди них размахивал шпагой французский офицер. Ужасные боевые кличи и предсмертные крики друзей и соседей звучали в ее ушах. Под самым окном она увидела взлетевший и опустившийся томагавк, быстрое движение ножа для скальпирования, красные пятна крови. Она видела летящих по воздуху младенцев, вопящих женщин, которых волочили по улицам, но Дэвида Уолкотта нигде не было видно.
   Содрогаясь, она увидела несколько тел, лежавших на снегу, подобно бревнам. Ее охватило дикое желание выбежать, перевернуть и взглянуть на мертвые лица, чтобы убедиться, - ни одно из них не принадлежит ее возлюбленному. Ее комната была залита красным сиянием; в ней все было видно совершенно отчетливо. Крыша соседнего дома обрушилась, искры и пепел взметнулись вверх, подобно вулкану. Снизу донесся вопль ужаса, и наступила тишина. Индейцы пытались поджечь дом с западной стороны. Они навалили кучу хвороста, но мужчины прорубили новые бойницы и стреляли в них.
   Когда Сайленс вернулась в гостиную, то первой увидела жену Джона Карсона.
   - Они пытаются поджечь дом, - выдохнула она. - Кончаются пули... - Женщина прижала к груди маленького ребенка. - Все равно они его не получат, - произнесла она побелевшими губами.
   - Тогда оставьте его и помогите, - сказала Сайленс и принялась доставать из комода оловянные тарелки.
   - Что ты собираешься делать с моими тарелками? - воскликнула ее тетя, оказавшаяся рядом с ней.
   Сайленс не ответила. Она продолжала доставать тарелки.
   - Ты хочешь расплавить эти тарелки, которые у меня с той поры, как я вышла замуж, и сделать из них пули для этих отродий сатаны?
   Сайленс отнесла тарелки к камину; женщины накидали в него побольше дров. Жена Джона Карсона положила ребенка на скамью и стала помогать им, а вдова Бишоп достала оловянные ложки, серебряный кувшинчик для сливок, - когда кончилось все оловянное, - и, наконец, из кедрового сундучка, пряжки, принадлежавшие ее мужу. Все, что было сделано из олова и серебра в доме вдовы Юнис Бишоп, было в ту ночь переплавлено. Женщины работали с рвением отчаяния, обеспечивая мужчин пулями, и, когда пули уже почти кончились снова, индейцы покинули деревню Дирфилд, уводя своих пленников.
   Мужчины, наконец, прекратили стрелять. Снаружи все было тихо, за исключением раздававшихся со стороны луга мушкетных выстрелов, где продолжалась схватка между жителями Хэтфилда и неприятелем. Занималась заря, но в доме Бишопов не приоткрылся ни один ставень; люди сбились в кучу, прислушиваясь к доносившимся звукам.
   Внезапно над головой раздался страшный треск, и с лестницы в комнату ворвался клуб горячего дыма. Крыша загорелась от снопов искр, и крепкий дом, выдержавший натиск дикарей, разделил судьбу своих соседей.
   Мужчины, бросившиеся было вверх по лестнице, попятились.
   - Мы ничего не сможем сделать! - хрипло произнес капитан Айзек Моултон. Он был стар, его седые волосы в беспорядке обрамляли закопченное порохом лицо.
   Вдова Юнис Бишоп поспешила в спальню, схватила свой лучший шелковый халат и зеркало в золоченой раме.
   - Сайленс, возьми перину! - крикнула она.
   В комнате становилось нечем дышать от дыма. Капитан Моултон осторожно открыл ставни и выглянул наружу.
   - Я не вижу дикарей, - сказал он. Они отодвинули засов и потихоньку, дюйм за дюймом, открыли дверь, но ликующего воинственного клича не последовало. Треск мушкетных выстрелов на лугу стал громче, только и всего.
   Вдова Юнис Бишоп шагнула вперед, опередив остальных; опасность огня для ее имущества изгнала из ее сознания мысль об опасности, грозившей ей самой.
   - Пустите меня! - крикнула она, положила зеркало и шелковый халат на снег, и бросилась обратно в дом за периной и очень красивой металлической подставкой для дров в камине.
   Сайленс вынесла прялку, остальные подхватили первое, что попалось им на глаза, в царившей неразберихе. Они сложили все вещи на снегу снаружи и сбились в кучу, со страхом взирая на деревенскую улицу. Посреди тлеющих руин был хорошо виден дом лейтенанта Джона Шелдона.
   - Нам нужно идти туда, - сказал капитан Айзек Моултон, и они тронулись. Мужчины шли впереди и позади с мушкетами наготове, женщины и дети располагались между ними. Вдова Бишоп несла зеркало; кто-то помог ей вытащить пуховую перину, и она положила ее на чистое место, подальше от горевшего дома.
   Бледный, холодный свет разгорался на востоке; он приглушал собою пламя, пожиравшее остатки домов. Деревню невозможно было узнать. Накануне вечером заходящее солнце освещало заснеженные скаты больших крыш и дым, мирно поднимавшийся из труб. В занавешенных окнах, в одном за другим, загорались свечи, в них были видны спокойные лица хозяек, подававших на столы ужин. Теперь в обоих концах главной улицы тлели алые угли; почерневшие мученики, - причудливые развалины домов и торчащие обугленные трубы, - возвышались среди них, наполняя сердца людей трепетом. На снегу были видны большие красные пятна, в них лежали замершие навек тела, но в свете красных отблесков казалось, что они шевелятся.
   Из толпы выбежала Сайленс Хойт, и повернула к себе лицом голову мертвеца. Ее не ужаснуло красное пятно на его голове. Она увидела только, что это - не Дэвид Уолкотт. Убедившись в этом, она вытерла руки о снег.
   - Это Израэль Беннетт, - сказал кто-то.
   Жена Джона Карсона приходилась покойному сестрой. Она еще крепче обняла ребенка и прижалась к мужу. Выстрелов на лугу больше не было слышно. Не было слышно ничего, кроме ветра в сухих деревьях и тяжелого дыхания людей.
   Прямо на дороге лежал мертвый младенец; одна из женщин подхватила его и попыталась согреть у своей груди. Она завернула его в плащ и вытерла передником его окровавленное личико.
   - Он не умер! - с отчаянием воскликнула она. - Ребенок не умер! - Прежде она не проронила ни слезинки и ни разу не вскрикнула, но сейчас разрыдалась в голос над мертвым ребенком. Это была миссис Барнард, ребенок был не ее. Остальные смотрели по сторонам, высматривая затаившихся дикарей; но она смотрела только на маленькое холодное личико возле своей груди. - Ребенок дышит, - пробормотала она и поспешила дальше, надеясь получить помощь.
   Все остановились перед домом лейтенанта Джона Шелдона. Крепкая дверь была заперта, в ней зияла дыра, точно прорубленная томагавком. Мужчины попробовали открыть ее, а потом принялись кричать:
   - Откройте, откройте, миссис Шелдон! Это друзья! Друзья! Откройте дверь!
   Но ответа не последовало.
   Сайленс Хойт оставила толпу у двери и принялась карабкаться по обледенелому сугробу к широко распахнутому окну. Подоконник был залит кровью, снег - тоже.
   Один из мужчин ухватил ее и попытался удержать.
   - Там могут быть индейцы, - хрипло прошептал он.
   Но Сайленс вырвалась и влезла в дом через окно; мужчины последовали за ней и отперли дверь, чтобы могли войти женщины; те вбежали в дом и дверь захлопнули. Бывший среди них ребенок, прижался спиной к двери, поджал губы, и его голубые глаза сверкнули под льняными локонами.
   - Они не должны войти, - сказала девочка. Ей где-то удалось найти большой кавалерийский пистолет, который она несла, словно куклу.
   Никто не обратил на нее внимания. И меньше всего - Сайленс. Она, с полуоткрытым ртом, осматривала комнату. Перед ней, возле камина, лежала маленькая трехлетняя Мерси Шелдон, хорошенькой головкой в луже крови, но Сайленс лишь равнодушно взглянула на нее, в то время как остальные сгрудились, вздыхая и стеная.
   Внезапно, Сайленс метнулась в темной куче у двери кладовой, но это оказалась всего лишь женская стеганая нижняя юбка.
   Сломанная прялка валялась на полу, мебель была опрокинута. Сайленс вошла в спальню миссис Шелдон; остальные, дрожа, последовали за ней, кроме маленькой девочки с большим пистолетом, прижавшейся спиной к двери, и одной женщины, Грейс Мейтер; она осталась и подбросила дров в огонь, после того как подняла стеганую нижнюю юбку, завернула в нее мертвого ребенка и уложила его на скамью. Затем она пододвинула скамью к очагу, опустилась перед ней на колени и принялась растирать ручки и ножки мертвого младенца.
   В спальне миссис Шелдон царил беспорядок. На столе, покрытом льняной скатертью с большими, кровавыми отпечатками пальцев, догорала свеча. Одежда миссис Шелдон была разбросана по полу; полог кровати - наполовину сорван. Сайленс, не отводя взгляда, двинулась к кровати; остальные, даже мужчины, попятились. Миссис Шелдон, мертвая, лежала в постели. Весь свет в комнате, свечи и проникавший через окно, казалось, сосредоточился на ее белом, застывшем лице; влетевшая через дверь пуля отбросила ее на подушку.
   Сайленс смотрела на нее.
   - Где Дэвид, миссис Шелдон? - прошептала она.
   Юнис Бишоп бросилась вперед.
   - Ты в своем уме, Сайленс Хойт? - воскликнула она. - Разве ты не видишь, что она мертва? Она мертва! Она мертва, мертва, мертва! А вот ее лучший шелковый колпак, валяется на полу! - Юнис схватила Сайленс за руку, но та оттолкнула ее.
   - Где Дэвид? Куда он подевался? - снова спросила она у мертвой женщины.
   Остальные окружили Сайленс, пытаясь успокоить ее и привести в чувство, в то время как бледные лица их были искажены горем и ужасом. Миссис Сара Спир, старая женщина, чьи сыновья лежали на улице мертвыми, обняла девушку и попыталась прижать ее голову к своей груди.
   - Может быть, ты найдешь его, дорогая, - сказала она. - Там, среди мертвых, его нет.
   Но Сайленс вырвалась из ее объятий и побежала по другим комнатам; люди последовали за ней, ее тетка плакала в голос. Они больше не нашли в доме мертвых, ничего, кроме разрухи и беспорядка, кровавых следов и отпечатков рук дикарей.
   Когда они вернулись в столовую, Сайленс села на табурет у камина и протянула руки к огню, чтобы согреться. За окном уже совсем рассвело; большие часы, привезенные из-за моря, тикали, - индейцы не прикоснулись к ним.
   Капитан Айзек Моултон поднял маленькую Мерси Шелдон и отнес в спальню к ее покойной матери; две пожилые женщины вошли туда и закрыли дверь. Маленькая девочка с пистолетом по-прежнему стояла, прислонившись спиной к двери, Грейс Мейтер ухаживала за мертвым ребенком на лавке.
   - Что вы делаете с этим мертвым ребенком? - грубо окликнула ее какая-то женщина.
   - Он не умер, он дышит, - возразила Грейс Мейтер, продолжая ухаживать.
   - А я говорю вам, что он умер.
   - А я говорю вам, что он не умер. Все, что мне нужно, это согреть его.
   Миссис Карсон заплакала и еще крепче прижала к себе своего живого ребенка.
   - Оставьте его в покое! - воскликнула она. - Странно, как это мы все еще не лишились рассудка. - Всхлипывая, она подошла к маленькой девочке, стоявшей у двери. - Пойдем, милая, порисуй что-нибудь возле огня, - прерывающимся голосом попросила она.
   Но девочка заупрямилась.
   - Они не войдут, - сказала она. - Злые дикари сюда не войдут.
   - Они ушли, благодаря Господу, милая. Прошу тебя, отойди от двери.
   Девочка покачала головой и стала похожа на своего отца, сражавшегося на лугу.
   - Дикари ушли, милая.
   Девочка не ответила, и миссис Карсон, сев, стала кормить ребенка. Одна из женщин подвесила над огнем котелок с овсянкой, другая положила в золу немного картошки. Вскоре женщины вышли из спальни миссис Шелдон с суровыми, напряженными лицами и протянули к огню свои окоченевшие, посиневшие пальцы.
   Юнис Бишоп, помешивая овсянку, с любопытством взглянула на них.
   - Как они выглядят? - спросила она.
   - Как будто спокойно уснули, - ответила одна из женщин, миссис Спир.
   - А голова ребенка?
   - Мы надели ей белый чепчик с кружевными оборками.
   Юнис помешивала булькающую кашу, морщась от жара и пара; несколько женщин накрыли стол льняной скатертью и поставили на них оловянные тарелки Ханны Шелдон; вскоре был подан завтрак.
   Маленькая девочка у двери уснула. Она спала на посту, подобно часовому, пренебрегшему своим долгом прошлой ночью, что и стало причиной разрушения деревни. Миссис Спир подняла ее, кудрявая головка девочки беспомощно поникла.
   - Просыпайся и поешь горячей каши, - крикнула она ей в ухо.
   Она подвела ее к столу, усадила на табурет и поставила перед ней тарелку с овсянкой, которую та принялась есть неуверенно, с затуманенными глазами, клюя носом.
   Все сели за стол, кроме Сайленс Хойт и Грейс Мейтер. Сайленс сидела неподвижно, глядя на огонь, а Грейс, зачерпнув горячую кашу маленькой чашкой, пыталась накормить мертвого ребенка, ласково его увещевая.
   - Сайленс, почему ты не садишься за стол? - позвала ее тетя.
   - Я не хочу есть, - ответила девушка.
   - Не понимаю, почему ты ставишь себя над остальными, ведь тебе столько еще предстоит вынести, - резко произнесла Юнис. - Вот миссис Спир, ее сыновья непогребенными лежат на дороге, но она спокойно ест кашу.
   Жена Джона Карсона посадила ребенка к мужу на колени и отнесла тарелку Сайленс.
   - Попробуйте поесть, милая, - прошептала она. Они с Сайленс были почти ровесницы.
   Сайленс посмотрела на нее.
   - Я не хочу есть, - повторила она.
   - Но он может быть еще жив, милая. Возможно, он скоро вернется. Вы не думаете о том, что истощены, и можете лишиться чувств. А он, возможно, ранен, и ему потребуется ваша помощь.
   Сайленс схватила тарелку и принялась быстро есть кашу, обжигаясь и давясь.
   Сидевшие за столом с грустью смотрели на нее и перешептывались; время от времени они посматривали на Грейс Мейтер, склонившуюся над мертвым ребенком. Капитан Айзек Моултон позвал ее своим ворчливым, старческим голосом, который он, как мог, попытался смягчить; она резко ответила:
   - Неужели вы думаете, что я оставлю этого ребенка, пока он дышит, капитан Айзек Моултон? Кажется, только я одна, из вас всех, в это верю.
   Но вдруг, когда трапеза была наполовину закончена, Грейс Мейтер встала, подхватила мертвого младенца, ушла с ним в спальню миссис Шелдон и некоторое время отсутствовала.
   - Она сошла с ума, - сказала Юнис Бишоп. - Вы не думаете, что нам нужно подняться и посмотреть, как там она? Как бы чего не вышло.
   - Нет, оставим ее в покое, - отозвалась миссис Спир.
   Когда, наконец, Грейс Мейтер вышла из спальни, все повернулись к ней; лицо ее было суровым, но совершенно спокойным.
   - Я нашла в сундуке чистую льняную сорочку, - сказала она миссис Спир, и та кивнула. Грейс Мейтер села за стол и принялась за еду.
   Сидевшие за столом часто поглядывали на зарешеченную дверь и закрытые ставнями окна. На улице было светло, но в комнате горели свечи. Они не решались убрать вещи, которыми заложили дверь, и держали мушкеты наготове: индейцы могли вернуться.
   Вдруг за дверью раздался пронзительный крик; мужчины подхватили мушкеты. Женщины, задохнувшись, обнялись.
   - Отодвиньте засов! - взвизгнул дрожащий старческий голос. - Откройте дверь! Я замерзаю. Откройте дверь! Индейцы ушли несколько часов назад!
   - Это Гуди Крейн! - воскликнула Юнис Бишоп.
   Капитан Айзек Моултон отодвинул засовы и слегка приоткрыл дверь, в то время как мужчины выстроились у него за спиной; Гуди Крейн быстро скользнула в дом, подобно черной тени.
   Она присела на корточки у огня, дрожа и постанывая; женщины протянули ей горячую кашу.
   - Где вы были? - спросила Юнис Бишоп.
   - Там, где меня не нашли, - ответила старуха; во мраке ее огромного капюшона внезапно вспыхнула хитрая усмешка. Она указала на дверь спальни.
   - Миссис Шелдон сегодня долго спит, и Мерси тоже, - сказала она. - Думаю, она не станет сегодня лепить свечи.
   Присутствовавшие в комнате переглянулись; им снова стало страшно.
   Капитан Айзек Моултон навис над старой женщиной у камина.
   - Как вы узнали, что миссис Шелдон и Мерси мертвы? - строго спросил он.
   Старуха посмотрела на него и покачала головой. В ее фигуре, закутанной в покрывало с капюшоном, было что-то странное. Ее почти не было видно, ее движения напоминали марионетку.
   - Вчера вечером она сказала, что никогда больше не будет мешать кашу? - сказала она. - Кто мешал кашу сегодня? - Руки Гуди Крейн почти не двигались. - Она уже приготовила свечи? Начала ткать? Думаю, пройдет немало времени, прежде чем сундук Мэри Шелдон наполнится бельем, если она отправилась в Канаду, а ее мать будет спать допоздна.
   - Ешьте кашу и прекратите каркать, - сказала миссис Спир.
   Старая женщина протянула за тарелкой дрожащие руки.
   - Это - то, что она сказала вчера вечером, - сказала она. - Живые вторят мертвым, этого достаточно для ведьмы.
   - Гуди Крейн, если вы не будете следить за своим языком, вас сожгут, как ведьму! - воскликнула Юнис Бишоп.
   - Снаружи достаточно огня, чтобы сжечь всех ведьм в стране, - пробормотала старуха, принимаясь за кашу. Внезапно она увидела Сайленс, неподвижно сидевшую напротив нее. - Где же нынче утром твой возлюбленный, Сайленс Хойт? - спросила она.
   Сайленс посмотрела на нее. Между блеском ее голубых глаз и черных - Гуди Крейн, имелось странное сходство.
   Огромный капюшон старухи склонился над тарелкой с кашей.
   - Я могу тебе это сказать, мисс Сайленс, - пробормотала она хрипло, не прекращая есть. - Он уехал в Канаду охотиться на лося и, если не ошибаюсь, забрал с собой твой рассудок.
   - Откуда вы знаете, что Дэвид Уолкотт уехал в Канаду? - воскликнула Юнис Бишоп, в то время как Сайленс смотрела на старуху, не сводя глаз.
   Мягкие светлые волосы девушки свисали на ее бледные щеки, подобно пакле. Ее лицо словно омертвело.
   - Знаю, - ответила Гуди Крейн, кивнув головой.
   Женщины вымыли оловянные тарелки, поставили их на комод и подмели пол. Маленькую девочку с пистолетом унесли наверх и положили на кровать, с которой бедную Мэри Шелдон уволокли в Канаду. Мужчины стояли и разговаривали возле сложенных мушкетов. Одну из ставен открыли, свечи погасили. Зимнее солнце заглядывало в окно как прежде, но несчастные, собравшиеся в доме лейтенанта Шелдона, смотрели на него с некоторым удивлением, словно видели его впервые. В то утро они чувствовали себя очень странно, и они переносили эту странность на все, даже прекрасно знакомые им, предметы. Железные решетки в камине Шелдонов, казалось, изогнуты горем, а котелок с овсянкой покачивался, будто провисел здесь неизвестно сколько лет.
   Время от времени кто-нибудь осторожно приоткрывал дверь, выглядывал наружу и прислушивался. В комнату врывались запахи тлевшей деревни, но не было слышно ни звука, кроме свиста свирепого северного ветра, все еще гулявшего по долине. С луга не доносилось ни единого выстрела. Мужчины обсуждали, разумно ли ненадолго оставить женщин и отправиться на разведку, но в их разговор вмешалась вдова Юнис Бишоп, просунув между ними свое острое лицо.
   - Вот мы здесь, - проворчала она, - женщины и дети, мертвые Ханна Шелдон и Мерси, мой дом сгорел дотла, и ничего не удалось спаси, кроме шелкового капюшона, зеркала и перины, - и на том спасибо, - а вы рассуждаете о том, чтобы уйти и оставить нас одних.
   Мужчины с сомнением посмотрели друг на друга, а затем послышался скрип шагов по снегу снаружи, и вдова Бишоп воскликнула:
   - О, это вернулись индейцы!
   Сайленс вскинула голову.
   Кто-то попытался открыть дверь снаружи.
   - Кто там? - крикнул капитан Моултон.
   - Джон Шелдон, - ответил хриплый голос. - А кто внутри?
   Капитан Моултон распахнул дверь, и на пороге появился Джон Шелдон. Его строгое, серьезное лицо было покрыто кровью и пороховым дымом, точно боевая раскраска индейца; остановившись, он оглядел собравшихся внутри.
   - Входите скорее и заприте дверь! - крикнула Юнис Бишоп.
   Джон Шелдон нерешительно вошел и снова остановился, оглядываясь.
   - Вы пришли с луга? - спросил капитан Моултон. Но Джон Шелдон, казалось, не слышал его. Он осматривал собравшихся, которые стояли неподвижно и, в свою очередь, смотрели на него; потом он долго и пристально смотрел на дверь, словно ожидая, что кто-то войдет. Остальные последовали его примеру, но никто не произнес ни слова.
   - Где Ханна? - спросил Джон Шелдон.
   Женщины начали всхлипывать.
   - Она там, - жена Джона Карсона кивнула на дверь спальни. - Вместе с маленькой Мерси, мистер Шелдон.
   - Ребенок... ранен... и... Ханна ухаживает за ним?
   Женщины заплакали и принялись подталкивать друг дружку, чтобы кто-нибудь все сказал ему, но заговорил капитан Айзек Моултон, прямо и отрывисто, как подобает солдату.
   - Миссис Шелдон лежит там, застреленная, в своей постели, а ребенка мы нашли мертвым около очага, - сказал Айзек Моултон.
   Джон Шелдон взглянул на него.
   - Суд Господа праведен и справедлив, - сказал Айзек Моултон, с вызовом глядя на него.
   - Аминь, - ответил Джон Шелдон. Он снял плащ и повесил его на колышек.
   - Где Дэвид Уолкотт? - спросила Сайленс, встав перед ним.
   - Дэвид увели в Канаду индейцы; и с ним еще двоих парней - Эбенезера и Эмембранса.
   - Где Дэвид?
   - Говорю тебе, девочка, он ушел с французами и индейцами в Канаду, и ты должна быть ему благодарна за то, что он был всего лишь твоим возлюбленным, а не вышла за него замуж и не осталась с полудюжиной ребятишек. Проклятие, лежавшее на женщинах Иерусалима, лежит на женщинах Дирфилда. - Джон Шелдон сурово взглянул в бледное, дикое лицо Сайленс, его тон смягчился. - Мужайся, девочка, - сказал он. - Я отправлюсь к губернатору Дадли за помощью, а потом в Канаду и верну их обратно. Мужайся, я приведу обратно твоего возлюбленного.
   Сайленс вернулась на свое место у камина. Гуди Крейн посмотрела на нее.
   - Он вернется через северный луг, - прошептала она. - Следи за северным лугом, но пройдет много дней, прежде чем ты увидишь его.
   Сайленс, казалось, не обратила внимания на ее слова. Она не обратила внимания на рассказ лейтенанта Джона Шелдона о том, как французы и индейцы во главе с Гертелем де Кувилем увели в Канаду своих пленников; о сражении на лугу между отступающим врагом и храбрым отрядом из жителей Дирфилда и Хэтфилда, которые попытались его перехватить; о том, как они были вынуждены прекратить огонь, потому что пленников угрожали убить; о несчастном пасторе Джоне Уильямсе, двое детей которого были убиты, которого влекли по снегу вместе с другими, включая его больную жену.
   - Если бы люди послушались его, мы были бы сейчас в безопасности в наших домах, и наши вещи не пострадали бы! - воскликнула Юнис Бишоп.
   - Они не утащат далеко миссис Уильямс, - сказала Гуди Крейн, - и ее грудного младенца. Он уже перестал кричать.
   - Откуда вы это знаете? - спросила Юнис Бишоп, поворачиваясь к ней.
   Но старуха только покачала головой, и Сайленс не обратила на это внимания, потому что она была не здесь. Ее стройная девичья фигурка сидела у камина в доме Джона Шелдона в Дирфилде, ее белокурая головка казалась нежным цветком, но Сайленс Холт следовала за своим возлюбленным в Канаду. Она сама испытывала мучения от каждого шага, который делал он по непроходимым лесам, коварному льду и пустынным заснеженным полям; она видела лезвия, сверкавшие над его головой. Она переносила его боль, мучения голода и холода, даже еще сильнее, чем он, потому что испытывала все обнаженным сердцем, не защищенным плотью, ибо плоть ее сидела в Дирфилде, а сердце шло с возлюбленным в Канаду.
   Солнце поднялось выше, но все еще было очень холодно; синий иней на окнах не таял, с сосулек на карнизах, вытянувшихся почти до сугробов под ними, не капала вода. Оставшиеся в живых после ужасной ночи копошились среди черных развалин своих домов. Они позаботились, как могли, о мертвых на главной улице и на лугу, где произошла схватка. Их тела были напряжены от холода, лица посинели, но сердца их сковывал куда более сильный холод. Убитых было много, они лежали, обращенные вверх мертвыми лицами, или смотрели мертвыми глазами вслед врагам, ушедшим в Канаду. Все время, пока оставшиеся в живых исполняли долг перед мертвыми, они поглядывали в сторону севера, откуда налетали на них порывы резкого ледяного ветра, казалось, доносившим изредка крики их друзей и близких; тогда они застывали и напряженно вслушивались.
   Сайленс Хойт вышла из дома, прошла немного по дороге и остановилась, глядя в сторону севера, на луг. Ее светлые волосы развевались на ветру, бледные щеки порозовели, ветер безжалостно обжигал ее нежную кожу. Она вышла без одеяла.
   - Дэвид, - крикнула она. - Дэвид! Дэвид! Дэвид! - Северный ветер налетел на нее, завывая с дикой яростью, подобно индейцам; голые ветки дерева хлестнули ее по лицу. - Дэвид! - снова крикнула она. - Дэвид! Дэвид! - Она вытянула шею, подобно птице, и голос ее стал пронзительным. Люди, бывшие на лугу, собиравшие мертвые тела, посмотрели на нее, но она не обратила на них внимания. Она вышла через пролом в частоколе; по обе стороны от нее покрытые твердой коркой сугробы сверкали голубыми искрами, подобно ледникам, сверкавшим в лучах утреннего солнца на далеких вершинах, через которые их враги перебрались прошлой ночью.
   Люди на лугу видели светлые волосы Сайленс, развевавшиеся между сугробами подобно знамени.
   - Бедняжка вышла с непокрытой головой, - сказал лейтенант Шелдон. - Она сходит с ума из-за Дэвида Уолкотта.
   - В наше время у мужчины не должно быть возлюбленной, если только он не хочет разбить ей сердце, - сказал молодой человек рядом с ним. Он был почти мальчик, его лицо было розовым, словно у девушки на ветру. Он держался поближе к лейтенанту Шелдону, и мысли его были заняты юной Мэри Шелдон, идущей в Канаду на своих маленьких усталых ножках. По субботам он часто смотрел на нее в молельном доме и считал, что в Дирфилде нет другой такой девушки, как она.
   Лейтенант Джон Шелдон вспомнил о своей жене, лежавшей в замерзшей спальне, и склонился над мертвым мужчиной из Хэтфилда, чье лицо вмерзло в снег.
   Молодой человек, которого звали Фридомом Уэлшем, наклонился, чтобы ему помочь. И вздрогнул. - Что это? - сказал он.
   - Это Сайленс Хойт снова зовет Дэвида Уолкотта, - ответил лейтенант Шелдон.
   Ее голос напомнил Фридому голос Мэри Шелдон. Слеза покатились по его юношеским щекам, когда он сунул руки в снег, стараясь очистить от него лицо мертвеца.
   - Дэвид! Дэвид! Дэвид! - звала Сайленс.
   Внезапно, тетка обвила ее сильной рукой.
   - Ты что, совсем спятила? - завизжала она. - Стоит здесь и зовет Дэвида Уолкотта! Разве ты не знаешь, что до Канады полдня пути, а дикари не сняли с него скальп и не бросили на дороге? Стоишь здесь, с непокрытой головой, без одеяла! Сейчас же иди в дом!
   Сайленс безропотно последовала за ней. Женщины в доме лейтенанта Шелдона были заняты работой. Они пекли в большой кирпичной печи, пряли и даже лепили свечи.
   - Подвяжи волосы, как подобает девушке, и садись прясть, - сказал Юнис и указала на прялку, вынесенную из своего дома. - Мы, оставшиеся в живых, должны работать, а не сидеть, сложа руки. В Дирфилде не осталось ни белья, ни кусочка ткани. Подвяжи волосы!
   Сайленс, подвязав волосы, послушно, но с некоторым достоинством, села за прялку. На самом деле, несмотря на все смятение ее чувств и разума, это нежное девичье достоинство никогда не покидало ее; она всегда вела себя уважительно.
   Время шло, и стало совершенно очевидным, что, хотя прекрасная оболочка Сайленс Хойт все еще бродит по главной улице Дирфилда, сидит в молитвенном доме и трудится за прялкой и ткацким станком, внутренне она все же не здесь, как если бы ее в ту ужасную февральскую ночь, вместе с остальными пленниками, увели в Канаду. По общему мнению, Сайленс Хойт уже никогда было не стать прежней, если только Дэвид Уолкотт не освободится из плена и не вернется к ней. Только в этом случае могут быть ликвидированы последствия ужасного события, послужившего причиной ее расстройства.
   - Погодите, - говорила вдова Юнис Бишоп, все это время теребившая лен так, словно это были волосы на голове врага, - подождите. Если однажды Дэвид Уолкотт вернется, мы увидим, что Сайленс Хойт вовсе не лишилась рассудка. У нее просто более нежное сердце, чем у многих, кого я могла бы назвать, кто способен ходить и улыбаться, в то время как их ближайшие родственники мучаются в индейских хижинах. Она не думает о том, чтобы найти себе нового возлюбленного. Она предана одному, не то, что некоторые. Сайленс никогда не была ветреницей, порхающей от цветка к цветку. И, что бы вы ни говорили, во всем Дирфилде вы не найдете другой девушки, которая справлялась бы со своей работой лучше, чем она.
   Последнее ее утверждение было абсолютно верным. Все женщины и девушки Дирфилда трудились, не покладая рук, с тем же непоколебимым терпением, с каким на полях приграничья трудились мужчины, и служили примером прочим поселенцам, вынужденным постоянно восстанавливать свои деревни после разрушений, - подобно муравьям на обочине, чьи муравейники постоянно топчут ногами. Требовался постоянный тяжелый труд за ткацким станком и прялкой, потому что в Дирфилде не хватало домашнего белья, а нежные белые руки Сайленс Хойт дрожали меньше, чем у кого бы то ни было.
   Тем не менее, не один раз, по утрам, когда заснеженные луга были полны голубых огней, или на закате, когда снежные равнины розовели, но, особенно, в зимнем лунном свете, когда местность была усыпана серебром, Сайленс внезапно оставляла работу, спешила на террасу, выходящую на северный луг, и звала:
   - Дэвид! Дэвид Уолкотт!..
   Деревенские дети никогда не смеялись над ней, как смеялись бы над Гуди Крейн, если бы их не одергивали взрослые. Со смешанным чувством удивления и восхищения смотрели они на прекрасное лицо Сайленс, на изгибы золотых волос вокруг розовых щек и на черепаховый гребешок, венчающий их. Гребешок подарил девушке Дэвид Уолкотт, и ее никогда не видели без этого гребешка.
   Часто, когда Сайленс звала Дэвида с террасы, обращенной к северному лугу, некоторые девушки Дирфилда были также готовы оставить свою работу и присоединиться к ней. Они не боялись ее, как боялись Гуди Крейн.
   В самом деле, Гуди Крейн, после резни, пользовалась в Дирфилде еще худшей репутацией, чем прежде. Ходили смутные слухи о ее местонахождении в ту ужасную ночь. Некоторые из наиболее набожных и благочестивых жителей верили, что старуха вступила в союз с силами тьмы и их союзниками-дикарями и, благодаря этому, избежала опасности. Кое-кто даже говорил, будто из самой гущи резни, когда Дирфилд был охвачен огненной бурей, доносился смех старой Гуди Крейн, а кто-то, якобы, видел ее в тот момент верхом на метле, с красным от пламени пожара лицом. Если бы Дирфилд не был пограничным селением, если бы людям не приходилось постоянно думать о более серьезных вещах, трудно сказать, к чему могли бы привести подобные подозрения относительно нее.
   Много ночей, после случившейся резни, окна распахивались, и из них выглядывали встревоженные лица. Казалось, люди все время были готовы услышать боевые индейские кличи, и даже слышали их, к счастью, только воображаемые.
   За частоколом следили; никогда более не должно было образоваться сугробов из заледеневшего снега, которые могли бы послужить врагу опорой, часовой никогда более не засыпал на своем посту. Но встревоженные женщины всю зиму ожидали услышать воинственные крики. Когда им становилось нестерпимо страшно, у них возникало сильное искушение посоветоваться со старой Гуди Крейн, поскольку считалось, что она обладает тайным знанием.
   - Ручаюсь, старая Гуди Крейн сейчас же скажет нам, придут ночью индейцы или нет, - сказала Юнис Бишоп однажды ветреным вечером, как тот, когда случилась резня.
   - Знание, полученное таким образом, не принесет нам никакой пользы, - возразила миссис Спир. - Я молю Господа, чтобы он защитил нас.
   - Не сомневаюсь, - отозвалась Юнис Бишоп, - но мне хотелось бы знать, не лучше ли мне закопать свои капюшон, прялку и зеркало в сугроб сегодня вечером. Мне бы не хотелось, чтобы индейцы до них добрались. Думаю, ей хорошо это известно.
   Но Юнис Бишоп не стала советоваться с Гуди Крейн, хотя и внимательно следила за ней, сидевшей в углу у камина, и прислушивалась к ее бормотанию. Юнис и Сайленс жили в доме Джона Шелдона, подобно многим, выжившим после резни. Это был самый большой дом в деревне, а большинство его прежних обитателей были убиты или уведены в плен. Объятые страхом люди собрались в немногих оставшихся целыми домах, так что прялки и ткацкие станки женщин задевали один другой.
   Как только позволила погода, начались работы по строительству новых домов, с наступлением весны они продолжились. Воздух наполнился щебетом птиц, стуками топоров и молотков. На месте их старого дома, для вдовы Бишоп и Сайленс Хойт был построен новый, маленький. Вдова Сара Спир поселилась с ними, Гуди Крейн часто приходила к ним, посидеть у камина. В доме жили только женщины, но они всегда держали под рукой заряженные мушкеты, и большую часть времени проводили за прялками или ткацкими станками. С домашней утварью было плохо, хотя вдова Бишоп всячески старалась ее приобрести. Несколько раз за лето она совершала опасные поездки в Хэтфилд и Сквокхик, чтобы обменять мотки пряжи или рулоны шерсти на предметы домашнего обихода. В декабре, когда лейтенант Шелдон и юный Фридом Уэлш отправились в Бостон, чтобы поговорить с губернатором Дадли относительно поездки в Канаду, с целью выкупа пленников, вдова Юнис Бишоп, скопив несколько шиллингов, дала их им, попросив купить капор и кое-что из одежды. Она была очень рассержена, когда они вернулись с пустыми руками, позабыв, в спешке, о ее просьбе.
   В тот день, когда Джон Шелдон и Фридом Уэлш отправились в свое ужасное трехсотмильное путешествие, чтобы освободить пленников, Юнис Бишоп крутилась и бранилась возле очага.
   - Думаю, они никого не выкупят, - заявила она, стараясь перекричать гул огня. - Если не смогли выполнить просьбу бедной одинокой вдовы и привезти ей капор и одежду из Бостона, вряд ли они привезут кого-нибудь домой из Канады. Хотела бы я послушать губернатора Дадли. Мне казалось, нужно послать туда людей с умом, понимающих толк в этом деле.
   Юнис все время дергала головой и вертелась, подобно пчеле, раздраженной собственным жужжанием.
   Сайленс сидела и вязала, не обращая на нее внимания. Она не слушала разговоры о путешествии лейтенанта Шелдона и Фридома Уэлша в Канаду. Казалось, она даже не пыталась понять, когда вдова Спир пыталась разъяснить ей суть дела.
   - Может быть, милая, если на то будет воля Господня, они вернут тебе Дэвида, - повторяла она снова и снова, но девушка молчала и никак не реагировала на ее слова.
   Она была единственной в Дирфилде, кого не терзали волнение и неизвестность, единственная, которая не радовалась и не тревожилась; которая не испытала разочарования, когда в мае Джон Шелдон и Фридом Уэлш вернулись с пятью пленниками. Дэвида Уолкотта среди них не было.
   - Разве я не предупреждала? - бранилась Юнис Бишоп. - Разве я не знала, что так и будет, когда они забыли купить мне в Бостоне капор и одежду? Они не вернули единственного из пленников, который был способен спасти разум бедной девушки. Мэри Шелдон вернулась домой, и теперь постоянно краснеет при встрече с Фридомом Уэлшем, и все это видят. Думаю, они могли бы сделать что-нибудь для бедняжки Сайленс. - Тут Юнис не выдержала и расплакалась, но Сайленс не пролила ни слезинки. Вскоре она выскользнула на террасу и стала звать:
   - Дэвид! Дэвид!
   Дэвид должен был появиться на северном лугу; она смотрела своими голубыми глазами в сторону Канады и протягивала к ней свои прекрасные руки, но она не была разочарована или охвачена отчаянием.
   Не проходило ни дня, ни вечера, чтобы Сайленс не звала, обернувшись к северному лугу, подобно тому, как весенняя пташка в кустах призывает свою пару; люди слышали ее, вздрагивали и вздыхали. Но однажды, в конце июня, в полдень, когда Сайленс, стоя среди ветвей дикой вишни, звала Дэвида: "Дэвид! Дэвид!", он сам, выйдя из зарослей, предстал перед ней. Он и еще трое молодых людей сбежали из плена и вернулись домой; они, четверо, полуживые, брели по лугу, когда Дэвид, услышав голос Сайленс, зовущей его с террасы, оставил остальных и поспешил к ней.
   - Сайленс! - воскликнул он и, задохнувшись, протянул к ней руки.
   Но девушка смотрела мимо него.
   - Дэвид! Дэвид Уолкотт! - позвала она.
   Молодой человек едва держался на ногах и, чтобы не упасть, ухватился за ветку вишни, и пошатнулся вместе с ней.
   - Ты... Сайленс... Ты не узнаешь меня?.. - спросил он.
   Казалось, она не слышит его, и позвала снова, все время глядя мимо него. Дэвид Уолкотт, измученный усталостью и голодом, обвил руками ствол дерева, и слезы потекли у него по щекам, когда он смотрел на нее; она продолжала звать его, пока не пришли какие-то женщины, не увели его, пытаясь утешить, говоря, что скоро она его узнает, когда он снова станет похож на себя прежнего.
   Но лето заканчивалось, а она по-прежнему не узнавала его, хотя он постоянно находился с ней рядом. Старшие даже упрекали его за то, что он так мало уделяет внимания обычной деревенской работе. - Не подобает молодому человеку так вести себя из-за девушки, - говорили они. Но Дэвид Уолкотт мог в любой момент оставить свой серп в кукурузе или топор в дереве, оставить любую работу, кроме обязанностей часового, когда слышал, как Сайленс зовет его на северном лугу. Он вставал рядом с ней и говорил срывающимся, как у женщины, голосом: "Я здесь, милая, я здесь, рядом с тобой. Прошу тебя, взгляни на меня". Но она не позволяла своему взгляду задержаться на нем долее, чем на несколько мгновений, и снова обращался в сторону Канады, и снова раздавался призыв, терзавший его душу и разбивавший сердце: "Дэвид! Дэвид!" Казалось, ее разум, стремившийся к нему, получил такой могучий импульс, что отказался воспринимать случившееся за реальность.
   Иногда Дэвид Уолкотт приходил в отчаяние, обнимал ее и целовал нежные холодные губы и щеки, страстно желая, чтобы она узнала его, но она высвобождалась с бесстрастным негодованием, лишавшим его сил.
   Однажды осенью, когда прилегающие к Дирфилду луга окрасились в дымчато-пурпурный цвет дикими астрами, посреди которых огоньками вспыхивали золотые язычки, Дэвид Уолкотт в очередной раз тщетно умолял ее замолчать, стоя на северной террасе. Вдруг он отвернулся и бросился прочь, с лицом, искаженным, как у плачущего ребенка. И едва не столкнулся со старой Гуди Крейн; он хотел пройти мимо, но она остановила его.
   - Пожалуйста, задержись ненадолго, мастер Дэвид Уолкотт, - сказала она.
   - Что вам нужно? - угрюмо воскликнул тот, проведя тыльной стороной ладони по глазам.
   - Сегодня ночью будет полнолуние, - шепотом произнесла старая женщина. - Приходи сюда сегодня ночью, когда на небо взойдет полная луна, и я обещаю, что она узнает тебя.
   Молодой человек взглянул на нее.
   - Говорю тебе, мисс Сайленс Холт узнает тебя сегодня вечером, - повторила старуха. Ее голос глухо звучал из-под капюшона, в котором она ходила с начала осени. Ее глаза поблескивали.
   - Ты собираешься ее заворожить? - грозно спросил Дэвид.
   - Я не ворожея, я полагаюсь только на свой собственный ум, - ответила Гуди Крейн. - Конечно, они могут повесить меня, как ведьму, если захотят. Но никто, кроме меня, не сможет ее вылечить. Вот что я скажу тебе: приходи сюда сегодня ночью, когда взойдет полная луна, и не забудь накинуть на плечи белую овечью шкуру. Твоя любовь сделает все остальное, а вовсе не мое колдовство, что бы ты там ни говорил.
   Старуха прошла мимо него туда, где стояла Сайленс в тени дикой вишни, обернулась и подождала, пока Дэвид не спрячется за кустами.
   - Выслушай меня, Сайленс Хойт, - сказала она после этого.
   Сайленс не ответила, только улыбнулась, нежно и устало.
   - Дай мне свою руку, - потребовала Гуди Крейн.
   Сайленс безразличным жестом протянула ей руку, ослепительно белую на фоне еще зеленой листвы.
   Старуха склонила голову и всмотрелась в ее ладонь.
   - Он приближается! - вдруг воскликнула она. - Он приближается, в белой овечьей шкуре на плечах! Он идет через лес из Канады! Он пересечет луг, когда взойдет полная луна, и на плечах у него будет белая овечья шкура. Ты узнаешь его по ней!
   Блуждающий взор Сайленс остановился на ее лице.
   Старуха схватила ее за плечи и начала трясти.
   - Дэвид! Дэвид! Дэвид Уолкотт! - кричала она. - Дэвид Уолкотт с белой овечьей шкурой на плечах! На лугу! Сегодня ночью, когда взойдет полная луна! Будь здесь сегодня ночью, Сайленс Хойт, если хочешь увидеть, как он идет через луг!.. Через северный луг!
   Сайленс слабо ахнула, когда старуха отпустила ее и ушла, бормоча что-то себе под нос. Девушка отправилась домой, села на свое обычное место у камина и принялась за обычную работу.
   Когда Юнис Бишоп подвесила котелок с овсянкой, вошла Гуди Крейн. Смеркалось, но до восхода луны оставался еще час. Гуди Крейн сидела напротив Сайленс, не сводя с нее глаз, а девушка, сама того не желая, смотрела на нее. Золотая брошь на шее старухи поблескивала в свете огня, и это, казалось, привлекало внимание Сайленс.
   За ужином она не сводила с нее глаз, и, даже снова сев за вязанье, продолжала смотреть на золотое пятнышко на шее старухи.
   Взошла луна, озарив серебристым светом ветви деревьев за окном; воздух наполнился стрекотом сверчков. Сайленс беспокойно завозилась, уронив вязанье.
   - Уже близко, - пробормотала Гуди Крейн. Девушка вздрогнула.
   Луна продолжала всходить. Вдова Бишоп пряла, вдова Спир сматывала клубки, Сайленс вязала.
   - Уже близко, - пробормотала Гуди Крейн.
   Сайленс вскрикнула, внезапно и резко. Ее тетя перестала прясть, а миссис Спир - сматывать клубок.
   - Что случилось? - спросила вдова Бишоп. Но Сайленс уже снова вязала.
   - Что случилось? - повторила свой вопрос ее тетя.
   - Я укололась, - ответила Сайленс.
   Тетя вернулась к прерванной работе, время от времени бросая на нее настороженный взгляд. Луна почти взошла. Сайленс пристально смотрела на золотую брошь на шее Гуди Крейн.
   - Тебе лучше идти, - тихо произнесла старуха.
   Сайленс тут же встала.
   - Куда это ты собралась в такое время? - проворчала тетя. Но девушка проскользнула мимо нее.
   - Ты потеряешь не только разум, но и доброе имя! - крикнула Юнис. Но не попыталась остановить Сайленс, зная, что это бесполезно.
   - Белая овечья шкура на плечах, - пробормотала Гуди Крейн, когда Сайленс выходила; Юнис Бишоп и миссис Спир с удивлением посмотрели на нее.
   Сайленс Хойт быстро и бесшумно шла по главной улице Дирфилда к своему обычному месту на террасе возле северного луга. Она пробиралась между дикими вишнями, ветви которых, белые от лунного света, протягивались к ней подобно рукам. Остановилась, повернулась лицом к северному лугу и Канаде и крикнула: "Дэвид! Дэвид!" Но на этот раз голос ее звучал совсем по-другому, а сердце готово было выскочить у нее из груди.
   Дэвид Уолкотт медленно шел через луг; лунный свет играл на белой овечьей шкуре, наброшенной на его плечи. Он все приближался и приближался; наконец, поднялся на террасу и оказался рядом с ней, лицом к лицу.
   - Сайленс, - сказал он.
   Громко вскрикнув, девушка обвила руками его шею, и прижалась к его щеке своей, мокрой от слез.
   - Ты узнаешь меня, милая?
   - Ах, Дэвид! Дэвид!!!
   Деревья сгибались над ними под тяжестью дикого винограда, наполнявшего воздух сладостью; в листве стрекотали ночные насекомые; деревня Дирфилд и долина были залиты лунным светом, словно серебром. Влюбленные застыли в объятиях друг друга, прекрасные, подобно окружавшей их природе Новой Англии, и любовь их была так же прекрасна, как и она.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"