Темнота всегда пугала мое детское неокрепшее сознание.
Но вопреки этому я стою в темной кухне, окна занавешены тяжелыми шторами, двери плотно закрыты и лишь маленькая лампа мерцает в углу, двадцать ватт, не больше. Но что я собственно здесь делаю? Сдерживая внутри все детские страхи о чудовищах, поджидающих в темных углах, я терплю, сжимая в руках ручку двери, готовая в любой момент выскочить наружу к спасительному свету коридора. Но любопытство берет верх.
- А что это такое? - Я указываю маленьким пальчиком на прозрачную жидкость в многочисленных поддонах и тарелочках.
- Это проявитель, - спокойно отвечает мама, она то уж точно темноты не боится. Мама протягивает мне, маленькому пятилетнему существу, конфету. Как сейчас помню - это шоколадный батончик с названием "Городки". А на обертке улыбаются глазастые деревянные палочки, предназначенные для модной в то время игры в городки. Я помню эти конфеты и помню их незамысловатое название, но я не помню, как называется этот агрегат для печати фотографий, какие приспособления я лицезрела в полутьме, и что отвечала мне мама на мои вопросы, подогретые жгучим любопытством.
Скорее всего, конфета в моей памяти занимает более важное место, чем всякие мелочи...
Но уж что я наверняка не забуду, это невероятное волшебство, творившееся в этой комнате. Когда ты смотришь на гладкий и белый лист бумаги, плавающий в жидкости. И вдруг, совершенно неожиданно, на поверхности появляются тусклые очертания некоего момента твоей жизни.
А вспомнилось все это мне через добрых пятнадцать лет, когда я сижу, рассматривая старинный альбом (бывают моменты ностальгии и у меня, от скуки, наверное), с такими ч/б фотографиями, сделанными собственноручно моей мамой в юности. Когда она была такой как я.
В куче незнакомых лиц, некогда молодых, составлявших всю ту жизнь мне совершенно незнакомую, я узнаю мамино лицо. Кое-где живое, кое-где печальное или задумчивое, но все то же, которое я могу видеть каждый день, лишь с небольшими временными изменениями: морщинами, складками, жизненными занозами.
А бабушка рядом рассказывает об их жизни, тихо и ненавязчиво.
И как-то совсем неожиданно я натыкаюсь на Особенную фотографию. Да-да, именно, что Особенную. Это черно-белый, тусклый портрет моей мамы. Переворачиваю тельной стороной и вижу надпись: "20 лет". Как мне сейчас.
Долго рассматриваю снимок, просто-таки прожигая глазами, усилием воли заталкивая противоречивые чувства на дно бессознательности. Я вижу совершенной формы - овальное лицо, гладкую персиковую кожу с тем "книжным" румянцем героинь любовных романов. Ни одной морщинки вокруг глаз, к которым я так привыкла, ни тени печали или бремени на лице. Ни один удар, ни одна заноза не тронула душу, что внутри. Лишь безмятежная вера в счастье и свет, в радость и любовь, вера в собственные силы и намерение свернуть горы, ведь вся жизнь впереди.
Странным мне показалось увидеть все это в одной лишь фотографии.
- Она была нежеланным ребенком, - это бабушка о маме. А в моей голове волна эгоистичной мыслью накатила: "А меня могло бы не быть".
Но в фотографии меня привлекло ни лицо и ни молодость, а выражение темных, как смоль, глаз. И теперь как-то само - собой стало понятно откуда берут казановы комплименты про глаза глубиной сравнимой с глубинами моря. Это не шутка, и не дешевая лесть. В глазах на фотографии хотелось бы утонуть, в заиндевевшей черноте задохнуться. Нет. Глаза не море, а глаза - чистый океан, без малейшего злого ветерка в душе. Эти глаза - не те, что я знаю, они не кажутся мне реальностью, такие я вижу впервые в жизни, и они оставляют в душе огромный ров сомнений.
- Я хотела сделать аборт, но врач не разрешил! Выгнал!
"А этих глаз могло бы не быть"- исправилось мое сознание.
Так необычно и странно смотреть на эту фотографию. Это не моя мама, это ее мечты, которые кто-то безжалостно отнял и растоптал. Ведь у нормальных людей не должно быть таких глаз, не в коем случае...
- Он изнасиловал меня, а потом появилась твоя мама...
- Вот Скотина. - Почти спокойно говорю я.
А что? Ведь это произошло не со мной. Ведь с нами всегда так, чужое горе, а тем более горе минувшее много лет назад, мало волнует загрубевшие струны внутри нас, отвечающие за сострадание. Только вот случись с нами что-то подобное, эти струны начинают неистово вибрировать.
Я вынимаю снимок из альбома и заталкиваю в самую гущу ненужных и устаревших бумаг.
А глаза невообразимые и я эгоистично хочу точно такие же.
- Только ты никому не говори уж, я столько лет молчала.