Жара... В воздухе стояла жара. Это напоминало о детстве. Это давало стимул жить. Но все равно воздух Мегаполиса был пропитан рутиной. А она, как всегда, напоминала о смерти. Говорят, что перед дождём становится душно. Раньше, живя в родном небольшом городке я действительно это ощущал. Но в Мегаполисе... Душно всегда. Но я люблю дождь. В детстве особое удовольствие мне доставляло наблюдать за грозой. Помню, как я под неё попал. Это было в Минске. Лето, жара, мы бежали в сторону дома. Я был счастлив. Но теперь есть только душный Мегаполис. Жара и дождь всегда пробуждают воспоминания. Это очень интересно. Ты прокручиваешь моменты, которые происходили с тобой, твоим телом раньше. А сейчас этого нет. Но ты это помнишь. В детстве ты не задумывался о смерти. Ну, не был ей настолько одержим. И очень странно вспоминать, как ты был счастлив.
Счастье - крайне субъективное понятие. И чисто животное. Оно не рационально. Нет, конечно, есть объективные критерии, когда можно считать человека успешным или нет. Но это ничего не говорит о счастье. Но счастье... Оно абсолютно бессмысленно. Оно ничего не создаёт. Только из страдания рождается искусство. Из страдания людей рождается прогресс, как часть искусства. Страдание куда более человеческое чувство, нежели счастье. Забавно устроен мир, что живые существа должны страдать. Охотники от вечного голода, а травоядные от вечного страха за свою жизнь. И только насытившись, хищник ощущает счастье, добыча, спасшая свою жизнь, ощущает счастье. Спарившись и выполнив первобытный инстинкт, мы ощущаем счастье. Конечно, это необходимое чувства и нельзя разрушить закон природы. А ведь именно разрушение законов даёт человечеству возможность развиваться. То есть, желание животного чувства счастья порождает в людях страдание, дающее стимул развитию искусства и человеческого в нас.
Такие странные мысли навевает жара. И дождь. Если честно, я люблю промокать под дождём. Конечно, матушка сказала бы тебе: "айяйяй, заболеешь". Но она не скажет, да и тебе уже все равно. Заболеть или не заболеть. Промокшим и уставшим идти домой. Кажется, это даёт ощущение, что ты живой. Становится спокойно. Как раньше. Да, вспомнилось то лето в Минске. Мне было лет двенадцать, наверное. Мы гуляли везде с дядей Юрой. Он работал водителем. Весёлый молочник. Я помню, мы шли у канала, плакучие ивы свесили свои патлы к воде. И тогда тоже стояла точно такая же жара. А перед прогулкой мы вместе посмотрели "Назад в будущее" и все наши разговоры были про него.
- Забавная штука - время, - продолжил обсуждение фильма дядя Юра, - Раз, и все уходит. Жалко, что в жизни нельзя все вернуть так же, как в кино.
- Но я не хочу, чтобы все уходило, - сказал маленький я.
- Боюсь, у нас с тобой нет выбора. Таков уж мир, в котором мы живем.
- Но тогда через час, когда мы будем сидеть дома, от нашей прогулки ничего не останется?
- Ну, нет, конечно. Она же останется в нашей памяти и в нашем сердце, - улыбнулся дядя Юра, - И она всегда останется с нами.
- А если бы я потерял память?
- Тогда не знаю... Смотри, кажется дождь начинается!
И дождь начался, точно так же, как я потерял память. Начался не просто дождь, с неба лило так, словно начался второй библейский потоп.
- Бежим домой! - пытался перекричать раскаты грома дядя Юра.
Я находился в тысяче километров западнее Мегаполиса, но вокруг были все те же тоталитарные сталиниские постройки. И каждая из них дышала. Мы бежали по дворам, залитыми зеленью и льющейся с неба водой. Асфальт стал дном ручьев, стекающих в сточные канавы. А мы все бежали, промокшие насквозь. Мне казалось, что я слился с водой, нисходящей с неба.
Но все имеет свойство заканчиваться. Мы вбежали в подъезд очередного творения сталинской эпохи, и влетели в квартиру на первом этаже. Бабушка сразу кинулась меня растирать полотенцем, и отчитывать дядю Юру, а он смеялся. И я смеялся. И вот, минуту назад мы бежали под дождём, а сейчас сидим в тепле. Все снова прошло бесследно. Но это было живым. По-настоящему живым.
Эх, дядя Юра, куда ты пропал... Ну или как там в песне. Очень давно это было. А сейчас... Там мне казалось, что вокруг есть жизнь. А Мегаполис... Мегаполис мёртв. Может быть, мне даже нравится эта мертвая зона. И я шёл по ней. Нет, не бежал, хоть и весь промок. На это у меня не было сил. А вокруг сияла почти такая же, как и в воспоминаниях, зелень. Трава, кусты, деревья. Между домами и дорогами. Почти такая же, как в воспоминаниях, только мертвая. Я не знаю почему, почему там она была живая, а здесь - нет. Я спрятался от дождя под козырёк, рядом с магазином.
Под мой козырёк подбежал мужик средних лет, накрывшись сверху своей джинсовой курткой. Наблюдая его бегство от всемирного потопа, я достал из пачки сигарету и, чиркнув кремнём зиппо, зажег её. А дома напротив светились мертвыми окнами в наступающем сумраке.
- Дружище, не стрельнешь сигаретку? - спросил мужик, отдышавшись.
- Конечно, - я протянул ему столь желанную палочку.
- Ну и ливень, скорее бы он закончился.
А я... Засмеялся. Я смеялся, как тогда. Ведь сам город, сам Мегаполис олицетворяет жизни всех, кто живет в нем и рядом с ним. И его мертвенность отражала мертвенность каждого, кого я видел в нем. Но на самом деле, смерть - самое человеческое, что может быть в мире. Именно она порождает жизнь и прогресс, точно также, как страдание порождает искусство. Но ведь дело не только в создании искусства, но также и в его потреблении. Искусство есть катализатор внутренней рефлексии человека. К тому же, вряд ли можно создавать искусство, без его потребления. Хотя, тут можно поспорить. Искусство, порождающее искусство, - это и есть прогресс. Итак, смерть порождает жизнь, жизнь порождает страдание, а страдание порождает искусство. Только в Мегаполисе я видел столько людей, стремящихся что-то создавать, и столько же потреблять в одно время. Но именно они и есть мертвецы. Такие же, как я. Только это отличает нас от животных. Потому что, каким бы мёртвым ни был Мегаполис, он рождал жизнь, жизнь везде, кроме него самого. А в нем самом рождались страдания в стекающей в него и умирающей в нем жизни.