Иван Чудов проснулся, потому что почувствовал на себе чей-то взгляд. Было раннее весеннее утро. Солнце несколькими лучами уже пробралось в спальню загородного дома, наполненного тишиной. Иван открыл глаза и увидел перед собой мужчину и женщину, которые сидели на стульях у стены. Вид у них был несколько необычный: удлинённые лица, миндалевидные глаза, желтоватый оттенок кожи. Да и одеты они были странно. На нём были холщовые, светлые штаны и рубашка - косоворотка. На ней... пёстрый, с красными и голубыми цветочками по белому полю, халат.
"Что это? Мне снится? Кто это? Что за чучела?" - Мелькнуло в голов Ивана.
- Не пугайтесь, ради бога не пугайтесь! - Неожиданно услышал Чудов металлический, ровный голос, но в нём Чудову послышалась какая-то неуловимая смешинка, - Это из оперы "Пиковая дама" по романтическому изложению вашего прекрасного русского поэта с древними африканскими корнями Александра Пушкина, - продолжал голос, - и на музыку вашего большого композитора с несчастной судьбой Петра Чайковского. Правильно, Яоз
Глаза женщины голубовато блеснули, она слегка наклонила голову, голос продолжал:
- Вам ничего не снится, господин, синьор, мсье Чудов. И мы не чучело подобные. Сейчас всё объясним
Иван резко поднялся и сел на постели, опустив ноги на пол и прикрыв их лёгким одеялом, которым до этого накрывался.
"Ерунда какая-то... У директора института мозга крыша поехала. Галлюцинации... Мистика... Великолепно! Отлично! Или я всё ещё не проснулся? - Мелькали мысли в отяжелевшей вдруг голове. - Нет, я проснулся. Я их явственно вижу. И голос слышал, "господин, синьор, мсье Чудов". Откуда они взялись? Как попали в дом да ещё прямо в спальню?..."
Иван крепко обхватил голые плечи ладонями, стараясь справиться с охватившим его беспокойством, а потом заставил себя строго посмотреть в миндалевидные глаза мужчины.
"О. да они фиолетовые, нет, синие, теперь зелёные..."
- Вы правы, у нас меняется цвет глаз в зависимости от работы мозга. -
"Заговорил" мужчина, чуть наклонившись к Чудову, (металлический, без интонаций, голос шёл сквозь сомкнутые тонкие губы). - У директора института мозга крыша не поехала. Вы окончательно проснулись и явственно, отчётливо, точно слышите меня...
"Боже мой, да он читает мои мысли!..."
- Как мы попали сюда? - Продолжал голос. - Это вы скоро поймёте. Вы узнаете много неожиданного для вас о нашем народе. И, главное,
отнеситесь к тому, что я сейчас скажу, серьёзно, внимательно, с доверием.
Как вы говорите, "до-го-во-рились", "кон=такт", "по рукам"? О кей, сэр!
Мы представители другого мира. Мы прилетели с другой планеты...
Чудов поперхнулся слюной, закашлялся.
"Идиотизм какой-то! Что за розыгрыш? Кто это устроил? Это бандиты? Тогда почему они?..."
- Успокойтесь! - Прервал беспорядочные мысли Чудова всё тот же голос.- Розыгрыш? Что это такое? А!... Игра. Нет, мы не играем. Мы не разбойники, так, кажется, называется драма Шиллера? Мы с другой планеты. Подробности позже. Успокойтесь. Нашей цивилизации, повторяю, цивилизации, а не возникновению жизни, нашей цивилизации пятьсот миллионов лет. Вы поняли?
- Прекратите читать мои мысли! - Чуть ли не истерически закричал Чудов. Обычно всегда выдержанный, он был растерян и не мог реально оценить происходящее.
- Согласен с вами. Это не хорошо. Не этично, как говорят у вас на планете Земля. - Услышал он в ответ, но голос теперь звучал умиротворяюще, в нём сквозило сочувствие. - Я вынужден делать это до тех пор, пока вы не поверите нам, и пока мы не начнём сотрудничать. Вы, поняли меня?
- Понял... - Почему - то шёпотом ответил Чудов. Он вдруг обмяк, опустил плечи и голову. Доктор наук, профессор, директор института мозга был на грани шокового состояния. И всё же что-то говорило ему, что происходящее - не мистификация, не розыгрыш, что происходящее с ним - действительность.
В этот момент в доме зазвучала мелодичная трель дверного замка. Словно трель соловья. Иван сам выбирал этот звуковой сигнал. Но сейчас "соловей" пел тревожно и предупреждающе.
" Кто это может быть? Так рано? Кузьмич должен приехать к двенадцати.. Никого не жду. Не приглашал. Ольга в больнице. Ванюшка в Москве у бабушки... Кто?"
Чудов посмотрел на незнакомцев. Глаза у мужчины и женщины стали напряжёнными, красноватыми. Они посмотрели друг на друга и, видимо, что-то сказали друг другу, потому что Иван расслышал тихий шелест.
- Там три человека. - Услышал он. - Один из них в странной, наверное, в планетной полицейской одежде. Она нам незнакома. Откройте им дверь. За нас не беспокойтесь.
И они исчезли. Словно растворились. Только что сидели на стульях, а теперь стулья были пусты. Чудов в буквальном смысле слова вытаращил глаз. Хотя в мозгу его прояснилось, и он стал принимать происходящее как почти нормальную реальность.
Соловьиная трель повторилась.
- Идите, идите. Они зафиксировали мощный источник энергии, но сейчас они его потеряли. Извинятся и уйдут. - Проинформировал хозяина дома голос, раздавшийся из неоткуда.
Чудов, прихватив одежду, вышел из спальной и начал спускаться по лестнице на первый этаж. Требовательная трель зазвучала снова, когда он, уже в домашних брюках и накинутой рубашке, открывал дверь. На просторной веранде стоял поселковый участковый лейтенант милиции и
двое молодых людей в светлых плащах. Один из них держал перед собой двумя руками какой-то прибор, похожий на старинную фотокамеру, и напряжённо смотрел на маленький экран.
- Поле пропало. Ноль. - Обескураженным голосом произнёс он.
- Куда оно подевалось? Ведь только что было. - Отозвался второй.
- В чём дело? Я вас слушаю. - Раздражённо произнёс Чудов.
- Извините, Иван Михайлович. Здравствуйте, господин академик. - Голос у знакомого лейтенанта был виноватый и извиняющийся. - Простите за беспокойство, но вот товарищи настаивают. У них к вам дело.
- Я слушаю. - Повторил академик. - Говорите.
Тот, что держал в руках прибор, поднял глаза на Чудова, сконфуженно улыбнулся и сбивчиво начал объяснять причину, которая привела их к дому академика. В городе появился непонятный, да к тому же блуждающий, источник сильнейшего излучения. Не электромагнитного, не радиоактивного, а просто мощный источник энергии, от которого зашкаливало большинство имеющихся в распоряжении ФСБ приборов. Начальство поручило им найти этот источник, и вот они оказались у загородного дома академика, и тут неожиданно энергополе пропало, источник излучения внезапно исчез...
- Товарищ академик, может вы какие - то опыты проводили, связанные с большой затратой энергии? - С надеждой спросил второй фээсбешник.
- Я спал, а вы меня разбудили! - Зло отпарировал Чудов.
Троица ещё несколько секунд потопталась на веранде, потом извинилась и ушла.
Иван закрыл дверь, подёргал её, потом задвинул засов, чего раньше почти никогда не делал, и поднялся в спальню. Незнакомцы сидели, как и несколько минут назад, на своих стульях.
- Меня зовут Нави. - Поднялся со стула мужчина. Он оказался очень высоким, наверно, два метра с хвостиком.
- Моё имя Яоз. - Женщина тоже встала, она тоже была высокой, но пониже Нави..
Чудов представляться не стал, он уже убедился, что они знают его имя и фамилию. Вместо этого он задал вопрос, мучивший его с момента появления участкового и сотрудников ФСБ:
- Что за мощный источник энергии? Какой энергии? Откуда он взялся, куда исчез?
- Иван... - Медленно заговорил всё тем же металлическим голосом Нави, а глаз его при этом приобрели голубоватый оттенок, - Михайлович.. - У нас только имя и генетический код... А у вас Михайлович и ещё Чудов...
- Зовите меня, как у вас принято, только по имени. Иван я. Иван! - Отозвался Чудов, надеясь тут же услышать ответ на свой вопрос. Но услышал другое:
- Иван, скоро, очень скоро вы узнаете о нашем народе, о нашей планете всё, что пожелаете. Мы - ваши прародители. Вы узнаете, какова наша миссия, зачем мы прилетели на планету, которую через вас назвали Земля. - Нави говорил медленно и торжественно, - Мы недаром выбрали для контакта именно вас. Мы наблюдали за вами, Иван, изучали вашу жизнь... Мы даже знаем о вас такую прекрасную деталь... - Нави остановился, благожелательными голубыми глазами посмотрел на Чудова и закончил: - По вашим земным документам вам, Иван, тридцать четыре года, а на земле вы живёте только семь лет...
П О Х О Р О Н Ы
Необычно ярким, солнечным и тёплым оказался этот сентябрьский день. Кладбищенские берёзы, - зелёные купола на белых с тёмными отметинами колоннах, - ещё не потеряли свежести листьев; тяжёлые ели, когда-то высаженные ровными рядами, создавали торжественные коридоры, разделявшие кладбище на ровные квадраты. А само оно, кладбище, небольшое и ухоженное, освещённое хаотически прорывавшимися сквозь крышу из зелени и веток спицами солнечных лучей, представлялось сказочным, уютным маленьким парком... Если бы не могилы и надгробия...
Академик выбрал хорошее пристанище своим останкам. Это было сделано после того, как он переместил своё "я" в другую оболочку. Его опыт, знания, идеи, память предков и просто память прожитой жизни, и всё то, что мы называем душой человеческой, теперь находились в другом теле, в другом мозге. Даже рефлексы и выработавшиеся за долгие годы привычки.
...Выглядел я теперь лет на двадцать семь - двадцать восемь, что, собственно, удостоверял мой паспорт, хотя на самом деле... Впрочем, все объяснения потом. Сейчас - похороны.
Итак, я присутствовал на собственных похоронах, оставаясь в, сущности, живым и здоровым. В гробу лежало тело Великого академика Ивана Михайловича Богочудова, но это было только бывшее обличье, бывшая оболочка Личности, пересаженной теперь в другой зримый образ человека, и звался он ныне не Иваном Михайловичем Богочудовым, а Иваном Михайловичем Чудовым.
Мне нравилось, как "были организованы"" мои похороны. Организовывал - то их я сам. Небольшое тщеславие было мне свойственно. Да и кто, умирая, не хочет верить, что проводят его в "последний путь" достойно. Правда, об этом думают чаще, провожая других.
На кладбище прибыла длинная вереница автомобилей: "Волги", "Лады", "Мерседесы", "Вольво", "Ниссаны", несколько больших автобусов. Люди встали кольцом у аккуратной прямоугольной ямы, вырытой тремя дюжими и трезвыми могильщиками, (я сам щедро авансировал их). Гроб установили на козлах рядом. Венки, огромные и совсем маленькие, ветки, перевитые алыми и чёрными лентами, охапки цветов закрыли пространство меж гробом и землёй, образовав живописное подножие.
На панихиде, которая два часа назад закончилась в конференц-зале Нижнесибирского отделения Российской академии наук, было произнесено много речей, и теперь возникла пауза. Но вот сделал шаг вперёд средних лет человек с крупной и совершенно лысой головой. На нём был слегка помятый серый плащ, застёгнутый на все пуговицы. Распахнутый ворот несвежей рубашки и скукожившаяся шляпа, которую он держал двумя руками перед собой, говорили либо о полном пренебрежении к своему внешнему виду, либо об отсутствии элементарного такта, либо...
- Простите, - заговорил он глуховатым простуженным голосом, - я прилетел только сейчас, прямо с полигона... На панихиду не успел. Но не мог не отдать последний долг Ивану Михайловичу. Не мог. Я лично знал академика мало. Всего три раза встречались. Но каждая встреча - глубокий след в уме и сердце...
Я вспомнил этого человека. Видел его в кабинете Богочудова в институте мозга.
- Кто это? - Услышал я шёпот у своего уха. Повернул голову: рядом стояла двадцатилетняя внучка Академика красавица Машенька.., то
- есть моя внучка.
- Вице - президент академии Державин, - Тоже шёпотом ответил я.
- А ты откуда знаешь? Он же шибко засекреченный... Лазеры, пучковое оружие... Его портреты даже не печатают.
- Знаю... -Неопределённо ответил я.
- Академик Богочудов был гениальным учёным. Да, да, гениальным,
Не менее. - Продолжал Державин, обводя присутствующих красивыми воспалёнными глазами. - Одно лишь знакомство с перечнем его некоторых трудов, даёт основание утверждать это. А какие идеи выдвинуты им! Поколению биологов, генетиков, физиков хватит. Как коротка человеческая жизнь! Сколько бы ещё смог совершить Иван Михайлович! Внезапно остановилось сердце. Сердце великого учёного. А мы всё ещё бессильны...
"Правильно, правильно, мой молодой коллега, очень коротка человеческая жизнь. Коротка и физиологически несовершенна. - Промелькнуло у меня в голове. - Домчишься до шестидесяти, и сил нужных, крепости необходимой, увы, нет"
Потом говорил толстый, страдающий одышкой представитель городского управления культуры, длинная и тощая аспирантка, которую я видел впервые, но которую, оказывается, "твёрдо и внимательно опекал со студенческой скамьи". маленький вьетнамец, приехавший на стажировку в институт мозга...
Я особенно не прислушивался. Читал надписи на лентах. "Дорогому Ивану Михайловичу...", "Горячо любимому папе. Леонид и Людмила".
А вот и они, пятидесятилетний сын и сорокапятилетняя дочь, стоят у самого гроба. Людмила не забыла подкраситься, на ней элегантное чёрное платье, кружевной чёрный платок очень идёт к её точёному профилю; время от времени она опускает глаза и всматривается в лицо покойного, но чаще из - под век разглядывает окружающих, делая это почти незаметно и как бы мимолётно. Глаза её сухи, но платочек, (тоже чёрный, шёлковый, обрамлённый кружевами), прикладывает к ним регулярно.
Леонид с выражением боли и тоски неотрывно смотрит в замершее лицо отца, на щеках Леонида бороздки от скатывающихся слёз, но он их не вытирает, а только иногда, мотнув головой, стряхивает их или стоящая за ним жена Катя протянет руку с платком и промокнёт ему глаза. Леонид не так красив, как его сестра, - нос чуть приплюснут, брови немного нависают над глазами, что придаёт ему угрюмоватый вид, (генетика как ты сильна и загадочна, ведь тайны текстов человеческого генома раскрыты учёными мира всего лишь на три - пять процентов !). но когда он улыбается, это само обаяние.
"Академику, доктору физических и биологических наук, лауреату государственных и международных премий, создателю новых направлений в науке, талантливому Человеку - Ивану Михайловичу Богочудову. Президиум Академии наук."
"Учителю - с любовью и скорбью. Пока мы живём, будет жить в нас и благодарная память. ВАГЕТ."
Я знал, как расшифровывается это "ВАГЕТ". Моя любимая "пятёрка": Василий Смагин, Абрам Пекарский, Георгий Долидзе, Евгений Толкунов, Тигран Мовсесян. Русский, еврей, грузин, мордвин, армянин. Элементарно - интернациональный консорциум. Естественное сочетание развитых интеллектов и человеческих качеств. Сколько лет прошло, а они дружны. Все доктора, а двое и членкоры. И у всех пятерых есть что сказать в науке.
Взволновала, потрясла, - аж горячая волна прокатилась по телу, - короткая надпись на ленте, прикреплённой к изящно - лохматой кедровой ветке, украшенной яркими гвоздиками: "Дедушка, я тебя никогда не забуду. Я люблю тебя. Маша.".
Да, та самая Машенька, что стояла рядом со мной.
" Я тебя никогда не забуду !" Неужели это возможно?! Вот сердечко чистое и прекрасное! Дай-то Бог, чтобы сохранился в ней этот, редкий в наше время, дар непосредственности и любви.
- Ваня, я пойду к папе. Мне кажется, я ему очень нужна сейчас, -Шепнула мне Маша и стала бочком пробираться вперёд. Она чуть отодвинула стоявшего за спиной Людмилы её мужа Бориса, отчего тот недовольно поморщился, и встала рядом с отцом. И в самое время, потому что у Леонида, видимо, закружилась голова, он качнулся, и Маша подхватила его под руку.
"Да, Богочудов был им большой поддержкой, одно его имя открывало многие двери, а что может сделать просто Чудов? Остановить перед неверным шагом? Утешить в трудную минуту? Помочь добрым, на опыте своём основанном, советом? И слушать не захотят. Кто я им? Мальчишка, год с небольшим назад появившийся в доме их отца. Но ведь я их отец. Или нет? Богочудов, сотворивший моё тело и пересадивший в него свою личность, утверждал, что - да. В Богочудове была и во мне есть стопроцентно одинаковая генетика. Мой организм сотворён по коду генетической клетки его организма. .
Но не я же нынешний зачал Леонида и Людмилу. А в них та же генетика! Если бы я не прожил восемьдесят четыре года, если бы я не знал Богочудова, я всё равно бы испытывал такие же чувства к моим детям, какие испытываю сейчас. Отец я им, отец!"
Скрипучий картавый голос донёсся до моих ушей и заставил непроизвольно напрячься. Ещё не поднимая глаз, я понял, кто это говорит. Член-корреспондент Коралли. Семидесятидевятилетний подонок. Гадкая развалина, которой давно уже место на свалке. Как это я его не заметил раньше?
- Иван Михайвович быв мне блицким чевовеком, - шамкал Коралли, -мы с ним прошли рука об руку пятьдецят лет в науке...
Худой, пергаментный старик, ("А я ведь и в восемьдесят четыре выглядел намного лучше"),опираясь на толстую палку с набалдашником в виде раскрывшего пасть волкодава, с гримасой отлично подделанной скорби, продолжал вещать.
Это он в тридцать седьмом году написал на меня донос, обвинив в причастности к некоей группе, поставившей своей целью не пускать в науку учёных рабоче - крестьянского происхождения, "настоящих советских
людей сталинской закалки". Я точно помню эти слова, написанные каллиграфическим почерком Коралли, потому что мне повезло со следователем, оказавшимся нормальным, достойным человеком, который супротив всяких правил показал мне этот поклёп. Много лет спустя я узнал, что следователя Глеба Ефимовича Подворского расстреляли. А меня, в то время самого молодого членкора, спас корифей нашей науки Пётр Андреевич Капицкий. Он написал Сталину, а тот, как известно, не любивший больших настоящих писателей и учёных, (средненькие ему были по душе, рядом с ними он не казался себе интеллектуальной посредственностью и недоучкой), понимая ценность и необходимость для обороны страны Капицкого, распорядился освободить меня.
Спустя двенадцать лет Игнат Коралли взошёл на партийную трибуну и сказал, примерно, так:
- Вце, вы, уважаемые товарищи, цнаете, как я люблю и уважаю моего друга, моего учителя, можно цкацать, Ивана Михайвовича Богочудова. Но я бецпокоюць о нём. Я ему говорив. Он, как мне кажетца, пошов по неправильному пути. Увлёкца кибернетикой. Вейцмана и Моргана цчитает великими... Его опыты, которые он тайно проводит, вцеляют опацения. На что мой друг Иван Михайвович тратит народные деньги? Я вац очень прошу, товарищи, надо помочь нашему тавантливому учёному, моему другу!
И мне "помогли": почти шесть лет я не имел лаборатории, не мог проводить опыты; слава Богу, оставили старшим научным сотрудником и то благодаря тому же Капицкому. Правда, за эти годы "простоя" я основательно изучил всё, что имелось в мире фундаментального по медицине, биологии и генетике человека. Друзья привозили мне книги и журналы из-за рубежа, и так как они были написаны на английском, немецком, французском языках, таможенники пропускали "крамольную" литературу.
Речи кончились. Чей-то негромкий голос предложил: - Товарищи, прощайтесь с Иваном Михайловичем.
Друг за другом люди стали проходить мимо гроба. Кто - то прикладывал ладонь ко лбу усопшего, другие дотрагивались до боковины гроба, большинство на секунду останавливались и склоняли головы. Я подошёл раньше сына и дочери, они должны прощаться последними.
" Ну, вот так... Передо мной лежит в гробу мой прежний, теперь неподвижный облик. Тело, ещё недавно вмещавшее всё моё "я", - мысли, чувства, память, В этом образе я прожил восемь с половиной десятков лет. Разве это много ? Оскорбительно мало. До обидного мало. Человек - венец природы, а до сих пор не придумал ничего толкового для продления своей жизни. Но не дряхлой, беспомощной, а энергичной, здоровой, полнокровной жизни. Не придумал. Нет, придумал, но не для всех... Надо искать, искать... Первые шаги сделаны, пути намечены.
А каким я буду лет через пятьдесят - шестьдесят? Как буду выглядеть? Также, как этот мой состарившийся образ? Наверно. Не исключено. Ну, что же, прощай прежнее обиталище моего "Я".
Сердце бешено колотилось. Сдавило дыхание.
"Какая -то фантасмагория: ты хоронишь самого себя? Ты смотришь на самого себя? Чушь! "Самого себя" видеть невозможно. Разве что в зеркало?.. Возможно понимать, оценивать, ощущать...Сам ты внешне - это только крохотная частица огромного "Я". Один живой, другой мёртвый. Но в мёртвом уже ничего нет, кроме замершей материи. Она замерла, на самом деле работает. На атомном, молекулярном уровне работает. Но это просто материя, просто атомы, молекулы, а личности нет... Куда она девается? Вообще, у любого, у каждого после смерти тела? Мозг Богочудова перестал вырабатывать энергию, он умер, личность прекратила своё существование. Но я ведь точная копия его личности, слепок с неё, тот же Богочудов, только в другом, молодом облике. Но об этом никто не знает. И не узнает. Не узнает ли?"
Я наклонился к своему бывшему мёртвому лицу, губами дотронулся до жестоко - холодного лба, - словно вулкан, когда-то бурливший под ним, вмиг превратился в двухсотградусный мороз космоса, - ещё раз взглянул на тонкий хрящеватый нос, впалые жёлтые щёки, на неплотно сжатые, когда - то сочные губы, на чуть раздвоенный крупный подбородок, - запомнил, запечатлел всё это внутренним взором и быстро отошёл.
Подальше, подальше, к чужим могилам, в тень приземистой ели, чтобы не видеть никого, совладать со своим лицом, успокоиться.
За спиной - рыдания дочери, что - то выкрикнул Леонид, звонкие, с маленьким эхо, удары молотка по шляпкам гвоздей
Я вернулся, когда на могильный холмик укладывали последние венки. Люди начали расходиться. Отыскал глазами Державина, подошёл к нему.
- Хочу поблагодарить вас за прекрасные слова, сказанные об Иване Михайловиче. Вы правы: очень коротка человеческая жизнь. А идей интересных он оставил, действительно, много, и очень хочется...
- Понял.. Обращайтесь.. - Ухватил на лету мою мысль вице-президент.
- Приходите на поминки. Ресторан "Коралл".
- Буду обязательно.
Название ресторана напомнило мне ещё об одной "акции",которую я собирался совершить. Я пошёл вперёд, выискивая в редкой толпе человека с палкой, набалдашник которой изображал голову волкодава. Вот он Коралли, добившийся своего членкоррства подлостью и предательством, вышагивает медленно на своих негнущихся. Я подошёл к нему сзади и зашептал в его заросшее серо-жёлтыми волосками ухо:
- Ну, что настоящий советский человек сталинской закалки, как и прежде ни стыда, ни совести? Как вы посмели придти на могилу человека, которого неоднократно предавали?! И не его одного. В тридцать седьмом, в сорок девятом.
Коралли резко остановился и стал поворачиваться ко мне всем телом. Он в этот момент был похож на ходячий монумент. Бесцветные глаза округлились, губы задвигались, силясь что-то произнести.
- Помните, как вас прозвали в академии? "Гадкий удавчик".
- Откуда вы вцялиць? - Наконец, вытолкнул из себя Коралли.
- С того света! - Я невольно мефистофельски хохотнул. - Вычислил гадкий удавчик, что не будет на похоронах оставшихся старых академиков, которые знают про него всё, и явился. Пристроиться, примазаться.
- Ты всё вжёшь! Мальчишка! Как ты цмеешь? - Прошипел старик.
- Вот так, неуважаемый Игнат - не свет, а тьма - Кириллович, и смею. А письмо в июне пятьдесят третьего Лаврентию Берия, за неделю до ареста этого умного палача, тоже ложь? Ты думаешь, правда в могилу сошла? Ничто не остаётся безнаказанным. Ничто.
Даже Понтий Пилат за распятие Христа получил своё. И я, и другие ещё придём плюнуть на твою могилу.
Коралли словно окаменел. Во-первых, "не свет, а тьма Кирилловичем" называл его только Богочудов, а это было давно, лет пятнадцать они вообще не встречались. Во - вторых, о письме Берии, написанном Коралли на руководство Академии, но так и не дошедшем до адресата, случайно узнали двое: тогдашний секретарь партийной организации, умерший в пятьдесят пятом, и Богочудов.
- И не вздумай ещё явиться на поминки! - Не замечая, что стал говорить ему "ты", закончил я и пошёл к воротам кладбища.
Я совершил эту "акцию". Я поступил правильно. Можно ошибаться, и то иные ошибки преследуют тебя всю жизнь. А предательство - не ошибка.
Это гнусное преступление. Как же оно может остаться безнаказанным?
Впрочем, такие, как Коралли, от разрыва сердца не умирают.
В их безнравственной психологии расставлены плотины и барьеры, не допускающие нормальной человеческой реакции на справедливые обвинения и плевки в лицо.
А К А Д Е М И К
Иван Михайлович Богочудов овдовел в шестьдесят восемь лет. Трагедия, как неожиданный зимний гром, обрушилась в один из погожих январских дней. Его любимая жена Рада на скользкой дороге не справилась с машиной и разбилась насмерть. Мгновенно. Безвозвратно.
Академику в тот день долго не решались сообщить страшную весть. Он работал в виварии. ("Спорткомплекс Богочудова" прозвали его сотрудники института мозга за шведские стенки, кольца и канаты, подвешенные к потолку, - на них время от времени резвились обезьяны), и на сегодня был доволен полученными результатами.
Сидя на раскладном стульчике перед клеткой, где размещалась шимпанзе Альфа, Иван Михайлович кормил её бананами и разговаривал с ней.
- Ну, что, Альфа Макдональдовна, выздоравливаем понемногу? Вижу, вижу, аппетит появился. Как говорил мой дед, всё путём. Ешь, девочка, ешь.
"Девочка" аккуратно очищала банан и совала его целиком в рот, шкурки бросала под ноги и, подняв мордочку, вопросительно смотрела на кормильца. Тот делал суровое лицо, качал головой и сердитым голосом выговаривал:
- Нехорошо, Альфа Робертовна, нехорошо. Шкурки надо в ящик бросать, а не на пол.
Протягивая руку, которую Альфа обнюхивала и пыталась лизнуть, подбирал шкурки и медленно, показывая шимпанзе, как надо поступать, бросал их в специальный ящик. В шестой раз после того, как Иван Михайлович особенно долго не давал Альфе желанный банан, дразня его видом и запахом, ученица усвоила урок и отнесла шкурки в ящик.
- Молодец, Альфа Ферштеевна, из тебя будет толк! - Похвалил Академик.
Альфа некоторое время назад искусственно была заражена раком печени. Ещё раньше Богочудову вместе с коллегами удалось точно установить точечный центр в мозге обезьяны, который регулирует работу этого органа. Удалось это с помощью разработанного в институте биолокатора. Сделали тончайшие замеры энергетического уровня нейронов этого центра, сопоставили результаты трёх десятков особей и выяснили, какой уровень является средне - нормальным и какой говорит о патологии. В физико - техническом институте по идее и основным намёткам Академика сконструировали и изготовили удивительный энергошлем, прибор, позволявший чётко и дозомитрически точно посылать энергию молекулярного уровня в необходимые точки мозга. Альфа в этом шлеме проходила неделю. Анализ показал: раковые клетки начали распадаться.
... Иван Михайлович почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Повернул голову, - скомканое выражение лица пожилой лаборантки Веры Евсеевны не понравилось.
- Что?
- Иван Михайлович, там... ну... Рада Евгеньевна.
- К телефону что ли?
- Нет... И к телефону тоже...
- Да что случилось?
- Машина разбилась.
- Ну, и чёрт с ней, с машиной! Где Рада Евгеньевна?
- Идите, пожалуйста к телефону. Там Леонид Иванович... - Из глаз Веры Евсеевны брызнули слёзы, она отвернулась.
Богочудов побежал.
Потом, когда всё закончилось, он несколько дней ходил, сидел, лежал в своей, ненужной ему теперь, квартире и никого к себе не допускал. Он прощался с Радой, перебирая в памяти всё хорошее и всё трудное, что было между ними. Особенно хорошее.
Как же так? Её нет. Была, и нет. Внезапность смерти ошеломительна вообще, а когда ещё утром ты держал в объятиях её не по возрасту гибкое, упругое тело, целовал розоватую нежную мочку маленького ушка, ощущал пряный запах кожи и слышал смеющийся голос:
- Ванечка, ну, ты же медведь. А надо быть с женщиной барсиком. Пусти, а то у - ку - шу! Хап!
И её нет? Как жить? Без жены, без друга, без любимого существа, которое было чуть ли не вторым его "я". С этими двумя "я", своим и её, были связаны такие грандиозные планы...
Доктор, ты мой доктор, меня лечила, следила, выхаживала, а себя не уберегла.
Помнишь, как в сорок восьмом, когда ты родила Лёню, я пришёл в роддом, а ты тайком показывала мне сына... Помнишь мою реакцию? Это же было сплошное татаро-монгольское иго. Глазки - угольки, волосы, что вороновово крыло, личико жёлто - смуглое под цвет молодого янтаря, нос приплюснутый... И "угольки" - то раскосые. Помнишь, как я бухтел. Это не мой ребёнок, тебе его подменили...А потом ты мне рассказала, что твой отец родился в тверской губернии в селе под названием "Кесова гора", где когда-то давным-давно находилось стойбище татар, и я просил прощения и не получил его до тех пор, пока Лёня не превратился в симпатичного малыша - блондина с карими глазами.
- Вот тебе за это! - Сказала ты в первую годовщину рождения сына и подарила мне, а не ему, куклу - монгольского воина в островерхой шапке, в доспехах, с копьём и щитом. Вон он стоит в углу под торшером. Бедный Лёнькин так хотел потискать его, поиграть с ним, а ты не разрешала.
- Это не кукла, - объясняла ты мальчику, - это учебное пособие по генетике для твоего папы.
Почему так светло? Мне не нужно солнце. Ей оно не светит, а мне зачем?
Богочудов поднялся с кресла, - в нём просидел неподвижно уже много часов, - и тяжело подошёл к окнам, сквозь которые вливались потоки январского сверкающего света. Глаза увидели её портрет. Белокурая, смеющаяся, молодая. Всегда красивая. Разве в твои пятьдесят тебе давал кто-нибудь больше тридцати пяти? Ты всё делала, чтобы сохранить свою молодость для меня. И бассейн, и лыжи, и умная диета...
Куда же ты исчезла? Где теперь твоё "Я"? Твои мысли, желания, эмоции, твоя память? Ведь всё это - энергия. Энергия не пропадает, она может превращаться из одного вида в другой, но, главное, она не исчезает безвозвратно никогда. В момент гибели тела энергия твоего "Я" сорвалась, соскользнула с нейронных
оболочек, ибо они перестали быть носителями энергии, и излилась в окружающее пространство... А дальше? Развитой мозг. Пока необъяснимая сверхчувствительность отдельных участков коры у некоторых индивидуумов... А человеческий геном? Последние исследования говорят, что из ста процентов, так называемых, текстов человеческого генома работают, то есть, раскрыты только три - пять процентов. Сюда входят наследственность, накопленные знания, память предков, определённые склонности, способности и, естественно, функция мозга управлять организмом, его органами. А пройдёт время, раскроются ещё три - пять процентов текстов человеческого генома, (ох, не скоро, искусственным путём это не сделаешь), но какими удивительными, фантастическими способностями будет обладать человек! И это богатство после смерти тела исчезает навсегда!? Быть этого не может!
О чём я, о чём? Почему великий физиолог Павлов на закате жизни стал верить в Бога? Изуверился в возможностях человека познать тайны мозга? Бога нет, есть Высший Разум, наверно, он принёс жизнь на эту планету. Это когда-нибудь станет очевидным. А чудеса Христа? Это же чудеса раскрытых и работающих текстов генома. Работа совершенного, раскрепощённого мозга. Заповеди Христа есть, и они прекрасны. А что ещё есть? Ведь что-то есть? Бесконечность? Да, бесконечность. Даже вселенские катаклизмы, в конце концов, проявление бесконечности. Всё материально, всё бесконечно. Только мы, люди на этой маленькой планете, мало что знаем. Пока? Нет, не "пока". До конца мы никогда, ничего не будем знать. И не надо "до конца". Иначе нет бесконечности...
Зачем ты, Рада, настояла, чтобы Людмила с Борисом уехали от нас в свою квартиру? Точнее, в твою, ведь она осталась тебе после смерти твоей мамы. Зачем? Так пусто теперь. Внуки будут приходить. Машенька и Серёжа. Он-то совсем ещё несмыслёныш. Год. И дети. Лёня с Людой тоже. Приходить, уходить. Приходить, уходить.
Богочудов опустил шторы. Стало полутемно и ещё тише. Как в склепе. Именно в склепе, а не в могиле. В могиле совсем темно и, наверно, никаких звуков не доносится. До кого?
А разве весь окружающий нас мир состоит только из материального? Я высказал мысль, я произнёс её, она осталась во мне, кто-то её запомнил...Это материя? Я почувствовал сострадание,
нет, я испытал сострадание, а нежность я почувствовал, она наполнила меня... Мне обидно, мне стыдно... Это тоже материя?
А помнишь, как в пятидесятом году уезжали в Сибирь? С маленьким Лёней, с тремя чемоданами... А на вокзале, гонимый страхом, - тридцать седьмой никогда из памяти не уйдёт, - всё оглядывался, не идут ли за нами, и ты потом в вагоне, прижимая к себе правой рукой малыша, левой притянула мою голову к своей груди и тихо шептала: "Любимый мой, головушка моя гениальная, успокойся, всё будет хорошо, вот увидишь."
Да я же не за себя тревожился, за вас боялся...После августовской сессии ВАСХНИЛ, после того, как возобладал никчёмный шарлатан Трофим, - неизгладимое позорище советской науки, - такое началось...Талантливых учёных, прекрасных исследователей клеймили и выставляли на посмешище. Мы тогда не знали, как голодной смертью, в тюрьме, погиб великий Николай Вавилов. Но я тогда знал одно: когда берут главу семьи, жену и детей не пожалеют. Не важно, что академик, не важно, что заслуги. Каких людей извели в те годы!! Обезьяны! Да нет, что я... Самая хищная, самая дикая обезьяна со своим племенем не поступит так... На такое, оказывается, способно только "чудо природы" - человек. И писать это слово в подобном случае надо с самой что ни на есть махонькой буквы.
...А как там мои мартышки - шимпанзишки? Кормят их, не забывают? Нет, есть не хочется. Горит что-то внутри. Сухо. Пить Сначала звонил телефон. Часто, долго, раздражающе. Он выдернул вилку. Потом стали звонить в дверь. Не подходил.
- Папа, открой, пожалуйста, я тебя очень прошу! -Кричала Людмила.
- Со мной всё в порядке. Хочу быть один. Приходи через три дня.
Потом Леонид в тот же день, только к вечеру.
- Отец, тебе ничего не нужно? Как ты себя чувствуешь?
И тоже через дверь, не открывая:
- Ничего не нужно. Нормально. Потерпите.
Когда на следующий день они пришли вместе и стали требовать, чтобы он впустил их, Академик, кажется, рассвирепел:
- Я прощаюсь с вашей матерью, со своей женой! Это вам понятно? Сейчас я хочу быть только с ней! Загляните в свои души, может быть, поймёте. Ладно, без обид. Со мной всё в порядке.
Людмила тогда решила, что с отцом "не всё в порядке", хотела вызывать врача и взламывать дверь... Еле уговорил её Леонид потерпеть.
Впрочем, эти возвращения к сиюминутной реальности почти не отложились в памяти Ивана Михайловича, он продолжал ещё многие часы пребывать в координатах ушедших дней, где царила Рада.
...А какой подарок сделала ты мне, родная, в день моих двух "пятёрок". пятидесятипятилетия! Такое не сравнится ни с самым роскошным даром, ни с угаданным и осуществлённым желанием. Это был поступок!
Помнишь, когда ушли гости, ты взяла меня за руку и привела в мой кабинет. Там на моём рабочем столе лежала толстая, в коленкоровом переплёте книга. Никакого названия не было. Я открыл, стал читать листы с отпечатанным на машинке текстом и сел, вдруг почувствовав слабь в ногах. Боже мой, этого не может быть! Я смотрел на рукопись, поднимал глаза к твоему смеющемуся лицу, а ты кивала головой и говорила:
- Да, да, Иван Михайлович, ваше! Собственные поиски, мысли и наблюдения, мой любимый!
Втайне от меня Рада целый год систематизировала, приводила в порядок, перепечатывала мои записи, заметки, результаты опытов на мозге обезьян. Я прочёл рукопись и поразился, какую объёмную и кропотливую работу проделала Рада, сколько ей пришлось перечитать литературы, как нелегко было по моим почеркушкам установить последовательность материала. Это оказалось почти законченной монографией, кое-что дописать, немного редактуры, и можно нести в издательство. Так оно и случилось. Я настаивал, чтобы на титульном листе стояли обе наши фамилии, но она согласилась только на допечатку после названия "При участии Рады Волховской".
Рада Волховская...Когда ты согласилась стать моей женой, я помню, у тебя было одно условие: оставить свою девичью фамилию. Почему? Я так и не узнал. Мы спорили на эту тему, даже ссорились. Что двигало тобой? Быть самостоятельной, самой по себе, не скрываться за фамилией академика? Или скромность, олицетворением которой ты всегда была? Да Бог с ним, дело не в фамилии. На такой поступок способна только Любовь.
А лягушки? Вспоминаешь? Сколько лет прошло... Способом клонирования, (в те времена об этом только мечтали учёные), я "сделал" двенадцать - целую дюжину - совершенно одинаковых лягушек. Ты не верила. Когда я тебя привёл в лабораторию, ты говорила, что в природе они вообще все одинаковые, что я тебя обманываю, что такого просто не может быть. Я при тебе заложил новый опыт, и через положенный срок ты увидела ещё шестерых лягушат, точные копии своих старших сородичей.
То был первый удачный опыт клонирования, и мы с друзьями отметили его весёлым пикником. Помнишь ту симпатичную опушку?
Высокое солнце, громадины кедры, и ты в ярко-голубом спортивном костюме, стройная, лёгкая, шаловливая...
Рядом с тобой мои солидные друзья и даже их жёны всегда расковывались, шумели, хохотали, становились беззаботными детьми. Впрочем, я давно заметил: серьёзные учёные, много и напряжённо работающие, в минуты отдыха словно заново нарождаются, - до щемящей самозабвенности впитывают в себя окружающую их природу, радуются простенькому цветочку, до коликов смеются над незамысловатой шуткой, устраивают друг другу безобидные подвохи... А какие дружеские прозвища придумывают! Сарычев у нас "Римский папа" - у него сын в Риме в консульстве работает; Беренштейн - "Отец родной" - за неустанную потребность кого-нибудь исповедовать и утешать, а самый молодой из нас, сорокалетний Стас Грубиньш - "Нофелет".
Он кичится своей эрудированностью в древней истории, (сам-то он химик чистой воды), а Рада возьми и спроси его однажды "Кто такой Нофелет?" Он думал, думал и изрёк: "Кажется, это один из древнегреческих философов". А "нофелет", как всем известно, это слово "телефон", прочитанное наоборот. Посмеялись, но Стас с тех пор получил своё прозвище. Я у них проходил под кличкой "Айболит", а Рада "Дереза". Почему? Наверно, потому, что в последнее время много работаю с животными, а Рада за игривый характер. Коза - дереза! Какая она "Дереза", она нежная, мягкая, терпеливая... У меня опыты не идут, я психую, срываюсь, -терпит, молчит, а потом сядет рядом, спокойно спросит:
- Ну, что там у тебя такое, Богочудов, рассказывай по порядку.
- Тебя не касается.
- Нет, касается. И ещё как. Ты кричишь, шумишь, ботинки куда-то забросил, на кофточку мою сел, а у меня котлеты подгорели... Касается, друг мой Ванечка, рассказывай...
Она такая. Спокойная, упорная. Ласковая.. Была. Была такая. Ужасные слова "был, была" - они только о прошлом...
И образы, образы, застывшие и движущиеся картины... Закроешь глаза, и не деться от них.
Бежит к тебе с испуганными глазками, с раскрытым, искривившимся ротиком трёхлетний Лёня, а ты присядешь, раскинешь свои красивые руки, подхватишь его, крепко прижмёшь к себе.
- Что с тобой, сынуля?
- Мама, мама! Собака на меня накричала!...
Семейный портрет в Пицунде - папа, мама, сын и дочь. Под реликтовыми соснами. На фоне моря и верблюда. А откуда взялся верблюд? Ну, да... Его привели с пляжа рыбзавода; какой-то оборотисты фотограф брал больше за экзотику. Ты в широкополой белой шляпе, в белом с цветочками парижском платье... Почему в парижском? Я же не бывал во Франции ни разу. В Америке бывал, в Швейцарии, Англии... На тебя все оглядываются. Блистательно хороша!
Мы едем в открытой машине. Ты меня провожаешь в аэропорт. Развевается твой сиреневый шарфик и улетает куда-то далеко в поле. Искали мы его? Кажется, нет.
А тогда с лягушками. Мы же двух клонированных торжественно выпустили в болотце. Ты им придумала имена и произнесла маленькую речь - напутствие:
- Вперёд Мезон и Мезонина! Скажите там, в природе, что человек всё может. Дайте только срок.
А потом шёпотом допытывалась, можно ли также клонировать больших млекопитающих, а потом и.. человека. Помню, я ответил утвердительно, что, в принципе, можно, и спросил:
- Для чего?
- Для того, чтобы сделать молодых Ваню и Раду.- засмеялась ты.
Что-то мне запало в голову тогда, какой-то вопрос всё время тлел в мозгу, пока я мысленно не ответил себе и ей: но ведь если даже найти способ клонирования человека, если сделать вдруг новых Ваню и Раду, то это будут просто генетические образования, стопроцентно похожие на образцы "родительского" тела, но не личности, у них, у каждого, будет своё новое "я". А можно ли переселить Личность а новую молодую оболочку?...
Наверно, только через неделю Академик появился в институте и то ненадолго; Прошёл по лаборатории, на приветствия сотрудников кивал головой; в ответ на вопросы, которые кто-то решался задать, смотрел внимательно в лицо спрашивающему, странно усмехался, говорил "Потом, потом, время пока терпит" и шёл дальше. Походил возле клеток с тремя шимпанзе и двумя орангутангами, несколько минут посидел в кресле в своём кабинете, но не за письменным столом, а сбоку, и уехал за город, на свою дачу.
Дача Ивана Михайловича, двухэтажная, шести комнатная, с просторной кухней и сауной, со всеми удобствами, стояла далеко в стороне от академического посёлка, в редком леске на возвышенности.
Из уважения к Академику ему было твёрдо обещано, что рядом никаких построек возводиться не будет. Он любил тишину, любил побыть один, и в нечастые минуты отдыха его бы раздражали и люди, и даже вид из окна на многочисленные дачи и дачки коллег. Общительный по натуре, он с трудом переносил наезды гостей на свою дачу, вполне довольствуясь кругом домашних, которые знали его привычки. Особенно любил Иван Михайлович работать на даче поздней осенью и зимой. Дети в эту пору сюда не заглядывали, вместе с Радой он приезжал в их загородный дом на несколько дней и наслаждался сосредоточенной тишиной, помогавшей мыслить.
Примечательной частью дома был подвал: высокое, разделённое перегородками помещение, куда были подведены все коммуникации, Академик использовал в качестве домашней лаборатории. Заполненная столами, стеллажами, многочисленными приборами, ретортами и тому подобным, она практически не отличалась от институтской. Сюда не допускался никто, за исключением Рады, когда Академику требовалась помощь.
Теперь ему предстояло работать одному. И не только работать, заниматься наукой одному - это для него само - собой разумелось. Но чистая рубашка, стирка, еда, необходимые покупки... Говоря откровенно, Богочудов даже не задумывался об этих мелочах, всё делала Рада. А теперь? Дети живут отдельно, ну, будут заходить, заезжать. Нет. Не решение проблемы. Жить с Леонидом или с Людмилой? Он такого не хотел.
В конце - концов проблема примитивно разрешилась с помощью преданной лаборантки Веры Евсеевны и Кузьмича, немолодого водителя, который работал у Академика по найму и далеко не ежедневно, (Иван Михайлович сам любил водить машину),увозил и привозил его по маршруту дача - институт - дача. Богочудов давно отказался от положенной ему государственной машины; имея свой "мерседес", справедливо полагал, что денег у него достаточно, чтобы
не брать лишнее у государства.
Кузьмич закупал продукты, отвозил бельё в стирку, оплачивал счета, организовывал необходимый ремонт (он был привязан к Академику, по - своему любил его, к тому же тот щедро платил), он же, Кузьмич, дважды в неделю привозил на дачу Веру Евсеевну, которая делала уборку и готовила пищу.
Словом, через полтора два месяца после гибели Рады жизнь Богочудова как-то образовалась, устроилась.
Но что это была за жизнь в сравнении с той, прежней... Монотонная, однообразная, остро-одинокая поздними вечерами и ночами, неухоженная, не согретая теплом и лаской... Изредка радовали удачи в работе, больше и чаще внуки, Леонидова Машенька и крохотный Людмилин Серёжка, к которым после смерти жены Иван Михайлович особенно привязался. Леонид и Катя, Людмила и Борис регулярно навещали его, но чаще он сам ездил к внукам.
Так прошло три года.
Академик сидел за широким письменным столом в своём институтском кабинете и подписывал бумаги. Это занятие было для него тяжёлой повинностью. Должность заместителя директора по научной работе он давно упразднил, сам руководил всем научным делом, а единственный "зам" занимался остальным, то-есть снабжением, зданием, техническими кадрами, транспортом и так далее. Так что приходилось ежедневно по часу - полтора тратить на "бумаготворчество", - требовалась директорская подпись, "ничего не попишешь".
За высокими окнами искрился сибирский март, весёлый, прозрачный, с лёгким морозцем, - предвкушение весны. Это состояние, настроение природы проникло и сюда, в просторный кабинет Богочудова. Здесь не было ничего лишнего, только необходимое, - кроме письменного, узкий длинный стол для заседаний Учёного совета, пара кресел в углу с журнальным столиком, ещё два кресла у письменного стола, (для посетителей), скромная деловая "стенка", заполненная журналами и книгами.
"Вечный секретарь", так называли сотрудники помощницу академика Тамару Игнатьевну, уже почти четверть века была "хранительницей кабинетного очага", и Богочудов не один раз мысленно благодарил судьбу за то, что она послала ему такую чудную женщину.
... В переговорном устройстве щёлкнуло и раздался голос Тамары Игнатьевны:
- Иван Михайлович, из Москвы приехала Ольга Андреевна Берёзка...