Во времена сегуна Тамигава жил неподалеку от Эдо один потомок славного рода Норита. Подвизался Норита Сано на литературном поприще, и столь изощрился в изображении внутреннего мира созданных им героев, что, пожалуй, немногие и при дворе смогли бы соперничать с ним в этом искусстве. Столь утонченны и изысканны были плоды таланта Норита Сано, что читавшие их люди - от базарного торговца до гордого самурая - остро чувствовали свое несовершенство, и одни плоды давали другие - когда хорошие, когда плохие, а когда и не разберешь. Сам Норита на эти последствия не обращал внимания, но в отношениях с ближними требовал от них того же изящества и глубины переживаний, что и от своих героев. Героям это еще как-то удавалось, остальным - не очень. Кончилось тем, что последняя пассия Нориты, жемчужина столичного общества госпожа Хатирану Наоти после года переписки с ним со слезами раскаяния сменила шелковые одеяния придворной дамы на дерюгу портовой шлюхи, a лучший его друг, Ринкоцу Насима, с такими же слезами вскрыл себе живот, найдя свое поведение, считавшееся в свете едва ли не эталонным, совершенно недостойным. Сано-сан этого как будто и не заметил, продолжая общаться со своими идеальными героями и изредка - со слугами, от которых по низости их происхождения слишком много не требовал. Но и того, что требовал, оказалось достаточно, чтобы слуги в основном разбежались и остались двое: садовник, он же привратник, Хотцу и служанка, кухарка и домоправительница Керено.
Хоцу надо было кормить большую семью, что ему и удавалось с огорода и сада Нориты, где он в кругу родных работал по ночам - но только когда хозяин спал. А днем Хоцу пребывал, в качестве привратника, за забором усадьбы, также не привлекая к себе внимания господина, чем от частого общения с ним и спасался.
Керено была девушкой простоватой, честной и работящей, хозяйство вела исправно, к постоянным сетованиям хозяина на свои несовершенства привыкла и пропускала их мимо ушей, а уходить ей было некуда, потому что была она сирота.
А Норита тем временем все продолжал совершенствоваться в литературном мастерстве, разумеется, сочитая писательство с каллиграфией. И дошел до того, что тончайший шелк и "просто" кисть показались для записи чувств и переживаний созданных его фантазией характеров чересчур простыми и грубыми. Тогда - правильно! - Норита отправился читать нравоучения в квартал ремесленников.
Долго ли, коротко, а входит однажды утром Керено к скорбящему по несовершенству мира Норита и говорит, что мастер письменных принадлежностей Комоту принес заказанное. Поднялся хозяин с ложа страданий, сменил юкату на шелковое кимоно, принял картинную позу и изготовился обрушить на свежую жертву все свое красноречие - но не вышло. Мастер с поклоном вошел в комнату, поставил перед Норита черную лаковую шкатулку и тут же, пятясь, удалился, не дав даже рта раскрыть.
Задумался Норита, прокрутил в голове пару-тройку сюжетов, один другого затейливее, но потом потянулся-таки к шкатулке, в которой обнаружились еще две, простого и плохо оструганного дерева.
Длинная и узкая хранила две кисти. Идеальны были они, из прочного и легкого дерева островов Южных морей, увенчанные призрачным сиянием тончайшего пуха. Посмотрел Норита на свет - будто не кисть, а свеча в его руке. Нетерпеливо потянулся он к другой коробочке, и извлек из нее маленький свиток неведомого материала: не шелк, но, кажется, и не бумага, тончайшее и почти прозрачное. Не долго любовался принесенным Норита, понимая, что желание его исполнено; переоделся обратно, приказал принести свежих углей для жаровни и вскоре уже готовы были первые строки; окунул кисть в тушь, коснулся ей свитка - и вздрогнул.
Кончик кисти превратился в жалкий комочек, а на волшебном материале расплылась клякса, в центре которой получилась еще и дырка. Застыл, как громом пораженный Норита. Не посмел ли Комоту над ним посмеяться? Гневом исполнился Норита и уже не кисти - меча требовала его рука; но недостойно самурая впадать в ярость перед низшим. И вышел оскорбленный Норита во двор, чтобы поостыть и уже потом спокойно пойти и зарубить старого наглеца. Подошел к сосенке, протянул руку, наверное, снег с зеленой лапки стряхнуть - да опять замер. Лишь тепло от руки его коснулось пушистых снежинок, как начали те меняться и оплывать. Провел пальцем над снегом - полоска едва видная. Вот оно что!
Вбежал Норита в дом, схватил вторую кисть и, не погружая ее в тушь и даже почти не касаясь ей свитка, скользнул кистью слева направо и чуть вверх. И дальше запорхала чудесная кисть по не менее чудесной "бумаге", оставляя на ней едва-едва уловимые, но в то же время ясные и четкие линии. Понял писатель, что Комоту сотворил чудо - а может, и не понял, потому что занят он уже был другим. То, что так долго зрело в воображении, на глазах обретало плоть - такую же призрачную, как и картины, представавшие его внутреннему взору. И не ранее поднялся и размял свои затекшие члены Норита, как закончил самую лучшую из поэм, какие он до того сочинял. Были в ней и терпкий морозец, и нежность зари, синева неба и белизна снега, изменчивость воды, и постоянство камня, и все -все, даже ход времени, который и почувствовать-то, не то что запечатлеть невозможно. И не только осталось оно - сиянием ответил свиток солнцу и небу, когда вынес его Норита из дома, "бумага" не только сохраняла - она и передавала написанное в неизменности, не словами, а мыслями, образами. И вот тут уж ясно стало, что мечта исполнилась.
В полубеспамятстве положил Норита свиток в беседке во дворе, дрожа от переживаний, попросил (!) Керено приготовить ему о-фуро, а сам в изнеможении повалился на циновки. В горячей воде он, однако, почувствовал себя лучше, а потом, закутанный в одеяла - совсем хорошо.
А Керено, уложив хозяина, вышла во двор, потому что ей приспичило. Углядела девушка нечто в беседке - непорядок! - и пошла в нужник. A там - ой, ничего! Посмотрела она на взятое в беседке - вроде бумага, ничего на ней не написано, значит, и смысла в ней для хозяина большого нет. И сделала свое дело, мягко получилось и чистенько.
После полудня Норита проснулся, изволил скушать десяток кинцуба с чаем, ни разу не ругнул Керено и пошел за свитком...
Что было дальше, вы и сами догадаетесь. Хотя нет, расскажу. Как узнал Норита о том, что случилось с его великим - и безо всяких кавычек! - произведением, очень сильно огорчился. Посмотрел в дырку нужника, вздохнул тяжело и сказал:
-Вот и жизнь моя вся: из одной дырки появился, в другой сгинул.
И пошел готовиться.
Ничего не понимающая Керено поспешила следом, и, определив, что задумал хозяин, поняла, что сделала что-то очень-очень нехорошее. Что точно - непонятно, но прощения этому нет. Тогда, схватив на кухне нож для чистки рыбы, она оставила Норита переодеваться в белое и из дома удалилась.
Норита же, попробовав пальцем лезвие кусунгобу, поднялся с татами и тоже двинулся к двери. Придя в место, выбранное для прощания с жизнью, он, однако, увидел его занятым. На полу сидела Керено и кровь из перерезанных вен лилась на злополучный свиток, превращая его в кровавую кашу. И сказала Керено:
- Я не умею писать иначе.
A Норита повернул ее к себе лицом, взял ее за окровавленные запястья и сказал:
- В прошлый раз ты написала лучше.
Так они и остались сидеть рядом с окном в иной мир, в котором скрылись их лучшие произведения.
Что было дальше, рассказывают по-разному. Одни говорят, что когда Хоцу зашел по ночному делу в нужник, он нашел там два тела и много крови. Другие - что крови и правда было много, но только она и была. Ходят слухи, что живет в поселке у горы Ниитака человек по имени Сано, промышлявший вместе со своей женой чисткой отхожих мест. Иногда он пишет что-то на снегу, а когда его спросили что, показал на дорожку, на которой отпечатались следы маленьких гэта. Но только это все не так, не по-японски это. Так вообще не бывает. А как бывает - я не знаю, в Японии не был, в эпоху Тамигава не жил. Но...
...Мы тоже пишем историю своей жизни на таких свитках, стараемся не глядеть на написанное и бросаем его в пустоту, хотя это самое правдивое и искреннее из того, что мы делаем.