Иду вынести мусор: одиноко использованный презерватив, исписанные бумажки, огарки свечные (света не было), счет за электричество, окурки сигаретные, банки пивные, обертки от шоколадки, старые носки, голос страха, состриженные ногти (9 штук), чашка с отколотой ручкой, дохлая кошка (удар об угол), осколки стекла, тряпка, пахнущая рвотой и водкой, крестик с цепочкой (серебряная), рубашка черная с длинным рукавом, мятая (форма охранника), гитарные струны, свернутые в кольцо, рамка от портрета Иисуса Христа (подарок на день рождения), ожидание жизни, мышь компьютерная (проводная), фотографии дамы, слипшиеся засохшей спермой лицом к лицу, история переписки, рыбная чешуя, пахнущая пивом, вилка с отогнутым зубцом, отеческие наставления, прилипшие воспоминания, один длинный женский волос, обнаруженный намотанным на член, список прочитанных книг, зубной камень, просыпанная соль, крик "Не убивайте, прошу, не убивайте" среди домов, стружки деревянные, несколько пористых камешков, один зуб (восьмерка), 77 опустошенных дешевых ручек (шариковых), яичная скорлупа, сломанная расческа, отстрелянные петарды, пешка шахматная (белая) и, в довершение, утрамбованный сверху, я сам, смятый, как пуховик в сумке челнока.
Еле как волочу эту тяжесть, аж пот прошиб, но возле помойки трутся в кожаных куртках и синих штанах, не подпускают близко: "Что там?" -- спрашиваю я, пытаясь что-то углядеть сквозь мутную белизну мешка; вдобавок мелкий, но частый, моросит снег. "Там, возле контейнера, один, неловко положив прямые руки на плечи другого, пытается вставить ему, не снимая спортивных штанов. Тот клацает зубами и кричит, однако не вырывается, а только ходит взад-вперед, а всадник его, за ним, трудно перебирая ногами. Третий подбегает и нюхает его зад, прикрыв глаза, будто парфюмер, вкушающий ноздрями фиалку.
- Опа! - кричит всадник - Маша!
- Тише! - кричат под ним - Боже!
Тот, что нюхал задницу, подбегает к моим мешкам и говорит снизу вверх:
- Жопа!
- Чо зыришь?! - спрашивают двое свободных зрителей, меня заметив. - Чо показывают. - Отвечаю я. - А хуй те не показать? - Нахуя, свой есть; каждый раз как ссу, гляжу, не жалуюсь.
Тем временем с нижнего стягивают штаны, которые болтаются на дрожащих щиколотках.
- Пацаны! - вопит он - Пацаны!
Он шумно глотает слёзы. С ветвей пикируют в шалях и пальто:
- Хулианы-сволочи! - галдят они. - Куда смотрят! Оставьте в покое мальчика! Что вы делаете, сволочи. Среди бела дня! Среди бела дня.
- Так лучше видно, - говорю я, поставив сумки.
"Лёшенька, иди домой, обедать!" -- кричат из окна. -- "Тёть Лен, -- кричит в ответ всадник, не прекращая своего занятия -- можно мы ещё десять минуточек поиграем, а?" --Под ним -- Лёшенька -- кивает: "Да-да, мам". -- "Только не долго! Никуда не убегайте!"
Всадник покраснел лицом, как кулак после хорошего удара, шея напряглась, он зачастил возвратно-поступательными и выдохнул-сдулся разом. Нижний рухнул на колени и пополз. Остальные четверо ринулись к нему:
- Масть, масть, масть! - с восторгом закричали они.
- Что вы, что вы! - залепетали в шалях, - Как можно, как можно! Приличные с виду, приличные виду! А что родители!
- А что родители? - поинтересовался я. - А что - родители. Они что ли свалились, в колбах росли до готовности?
- Мой батя - мент - сказал один,
- А мой - в тюрьме, - сказал другой.
- Мой батя - хуй знает кто, - признался третий.
А нижний разрыдался, достигнув соплями скользкого льда". -- "Всё? Они разошлись?" -- "Помалкивай, ещё старуха одна стоит".
Шали поглядели, как главный их натягивает штаны и разлетелись по квартирам; одна всё смотрела-смотрела:
- Дима? Ты, сучонок? - Ты чо ругаешься, а? - Да тебя пиздить надо, а не ругать, пидор мелкий. Хуярить палкой. - Не ну бАшка, чо ты, а. - Не чо, а - а идём давай, скажи своих дружкам-долбоёбам своё прощальное "до новых встреч" и пиздуй домой. А я с тобой, хоть посмотрю на твоего папашку-дэбила, скажу ему пару педагогических советов. Да только он же, мудак, не послушает. А-а, - махнула она рукой, а другой крепко схватила Диму за воротник и, беспомощного, поволокла по скользкой дорожке вниз.
Остальные тоже начали разбредаться, так что я смог, наконец, выбросить свои мешки и даже залезть в контейнер и всласть сплясать на них. Подо мной трещало и деревянно ломалось прошлое. Начиналась новая жизнь.
Осторожно, скользко!
- Я приеду, - сказала она.
- Я не приеду, - сказала она.
Николай, черное пальто, белое лицо осторожно спешит домой; осторожно, потому что скользко, потому что только что перед ним упала старушка с сумками и теперь лежит, собирая выкатившиеся апельсины. Николай обходит её с большой опаской, словно возле поскользнувшегося и самому проще упасть.
- Убили Лёшеньку! А я говорила, я ведь знала - добром не кончится! - причитает старуха, ползая по льду, собирая апельсины, конфеты, сигаретные бычки - обратно в пакет. У Николая тоже пакет, где больным животом плещется молоко и молчит хлеб. Впереди валится навзничь мужчина с сигаретой, которая чертит пикирующую дымную дугу падения и прямо в морозной тишине так и слышится многотонный рев сбитого самолета. Упав навзничь, мужчина подносит сигарету ко рту и затягивается, после чего, освободив руку, трогает задумчиво и нежно затылок, словно задумавшись над чем-то.
- Где же всё пошло не так-то, а? - спрашивает он. - Нормально ведь всё было. Нахуя она это всё делает, а? Вот специально выводит меня, скучно ей, что ли, не пойму. Нет, всё, хватит. Ищи дурака.
Николай спешит перешагнуть через него.
- Но я все равно люблю её, дочку люблю - говорит мужчина, пока черные ботинки Николая идут по нему. - Привет ей, что ли, при встрече передавай.
Улица впереди, перед каменным крыльцом общежития, черна от человеческих мешков. Иные спят, свернувшись, другие резко выбрасывают покрасневшие руки в стороны, переговариваются, курят. Катаются колбаской и падают с бордюра на проезжую часть, где проезжает грязная белая машина, за рулем которой водитель, выкатив глаза и беззвучно разинув рот, несется навстречу полудню. Он отрывает руку от руля и, не закрывая рта, смотрит на часы.
- И сними, наконец, ногу с тормоза, - продолжает зудеть его попутчица, - ты же мужчина. - Мужчина кивает и, перегнувшись, насколько позволяет ремень безопасности, через неё, открывает дверь и выталкивает непристегнутую попутчицу. Та катится навстречу выпавшему с лестницы общежития, они сталкиваются, обнимаются. Он, приподнявшись на локте, смотрит, как она лежит, закрыв глаза и охает во сне от боли падения. Николай сминает жестяную банку колы, которую давно допил и вдруг вспомнил, что она всё ещё в руке. Белая грязная машина врезается в фасад пятиэтажки на полном ходу.
Николая хватают за брюки, дергают, смеются. Снизу поднимается табачный и травяной дым.
"Нет-нет, хуй вам. Уж не знаю, чего ради вы не поднимаетесь, а я встаю - встаю: на работу, когда играет гимн, когда входит в автобус беременная, когда целую девушку, когда спрашивают, кто первый, когда заканчивается фильм. Что ни делайте со мной - а я встану."
Дети на коньках рыбешками кружатся вокруг огромного упавшего толстяка, который, побагровев, силится отжать тушу от земли. Осыпает проклятиями хохочущих детей, которые брызгают ему в рожу ледяную стружку, нарезанную лезвиями коньков.
- На, пожри! - вопят они.
- Да поднимите меня кто-нибудь! - ревет толстяк. - Я слишком тяжелый, я не встану сам.
- Надо подъёмный кран! Или по кускам поднимать: сначала ноги, потом остальное поставить на них.
- Суки!
Еще одно белое лицо под меховой шапкой: испуганное, озирается по сторонам. Пробегая, вор сдергивает шапку и спотыкается о лежащего полицейского. Ползком добирается до льда, расчерченного в решетку и ложится там глядеть вверх и вздыхать. Возле него ползает на коленях, зажав гвоздь в синих губах, человек и подновляет этим гвоздем рисунок решетки.
- Зато - вынув гвоздь изо рта, говорит он, - руки в варежках. А к брюкам на коленях я пришиваю чашечки от бюстгальтера и не так мерзнут. Всё равно больше не заставляют носить, вот и пригодился.
Николай всё-таки спотыкается на ровном месте и падает на одно колено, упершись в лёд ладонями, как бегун перед стартом. Быстро вскакивает, озираясь: не видел ли кто. Но идущим вокруг - с тяжелыми сумками, с мусорными мешками, толкающих тачку с семьей и детьми, волокущих на веревке осла, несущих охапки соломы - толком не до него: каждый смотрит себе под ноги, не то монетку ищет, не то место поудобнее, чтобы упасть.
Бьется в кармане телефон.
- Да, мать?
- Привет. Ты где сейчас?
- К дому подхожу.
- О, чудесно. Ты не мог бы подойти к обувному на углу и поднять меня? Эти новые сапоги такие красивые, но совершенно скользкие.
- Может, лучше купить другие?
- Нет, лучше приди и подними меня.
- Ну хорошо, я сейчас подойду, жди.
- Давай.
- Спасибо, что бы я делала без тебя. - говорит мать