Аннотация: Пять зарисовок из смутных времён. Пять граней одной реальности, одного мира.
1. ДЕВОЧКА И МОРЕ
Девочка смотрела на море часами.
Белопенные волны, подобно лошадям морских всадников, налетали на высокий мол, где стоял Старый Маяк. Море редко когда бывало спокойно - чаще оно бесилось, плюясь на берег, выбрасывало рыбешек и водоросли, а иногда - человеческие тела.
Девочка привыкла смотреть на море - вот так, бесцельно, присев на старый мшистый валун, который она прозвала про себя "черепахой" - почему, она не могла сказать. Она смотрела и плакала - но только кто станет всерьез воспринимать слезы ребенка, тем более девочки?
Она смотрела в серую даль годами, веками, пока была здесь - в плену, в заточении... Она была одна здесь - на маяке. Одна, в мире, где прочно укоренился закон - сильнейший побеждает. Одна, почти ребенок, среди тех, кто не любил ее. Среди тех, кто желал обидеть и причинить зло. Не было ее родителей, не было того, кто мог бы защитить ее. Был тот, кто мучил ее - не пытками и болью, а одиночеством, пустотой. Игрой.
Она чувствовала себя потерянной - во времени и в пространстве. Она действительно никому была не нужна, и так бы и состарилась и скончалась - как пленница старого маяка, который давным-давно уже никому не светил.
Но однажды случилось непредвиденное.
Море пересохло.
2. В ТОТ ГОД
В тот год пылали многие города.
Чума и оспа опустошали деревни и села.
Мужчин умирало в два раза больше, чем женщин.
На дорогах, в лесах и городах беспредельничали разбойники, именуемые разбойниками, и разбойники, именуемые стражами порядка. Насиловали, убивали, жгли и похищали. Зверски издевались. Унижали, низводя до животного состояния. Впрочем, не они одни.
Амплитуда голода скакала то вверх, то вниз, как уж на сковородке. Точно также, если не чаще, скакала амплитуда смертей.
Людоедство уже не пугало.
Прибавилось в тот год и нечисти - тех странных и страшных существ, которые в обычное время прятались по топям да буреломам. Теперь наступало их время. Человек становился животным: либо зверем, возбужденно раздувающим ноздри от запаха крови, либо запуганым до смерти скотом, мычащим и слепо мечущимся. Нечисть таилась и во дворцах. Людская нечисть.
Все чаще на свет появлялись щенки с двумя головами или телята с человеческими руками.
Возникали новые культы, глупые по содержанию, но чрезвычайно жестокие.
Некоторые образованные люди в городах пытались бунтовать против безумия, и либо гибли, забиваемые насмерть толпой, либо писали невероятные опусы с осуждением и проклятьями. Но не более.
В тот год на горизонте плыли кометы - кроваво-красные шары с хвостами - грозные символы смерти.
Шибеница стала естественным дополнением природного ландшафта.
Многие люди постигали себя в это время, понимали, чего они стоят. И уходили от мира.
Кто-то молился, кто-то блудил, но все чувствовали, чувствовали всем своим нутром:
что-то приближалось.
3. ВОЛЫНКА
Волынщик шел по топи уже восьмой день.
Топь люто чавкала, когда путник вырывал из ее пасти обмотанные остатками сапог ноги.
К концу восьмого дня он вышел на сухое место.
Ночь навалилась темным бархатным одеялом с почти что ощутимым сладковато-пыльным запахом лежалой в сундуке материи. Кое-где в этом пыльном бархате мерцали светляки-звезды - глупо вспыхивали и затухали, этакими спорадическими рывками.
Волынщик молча сидел на гнилом обрубке пня и неотрывно глядел на большую фосфоресцирующую гнилушку, похожую на здорового, только что вытащенного из воды кальмара. Гнилушка сияла бледновато-зеленым трупным светом. И, разумеется, не грела. Волынщику это было все равно.
Два огромных вервольфа с всклокоченной на загривках шерстью тихо выползли из торфяных оврагов, где прятались днем - в человеческом виде - скрюченными и дурно пахнущими стариками.
У одного на правом глазу белело бельмо - как будто нашлепка из густой сметаны. Второй прихрамывал на заднюю лапу.
- Ничего не выйдет, - внезапно сказал волынщик, не оборачиваясь к вервольфам. - Убирайтесь. И побыстрее.
Те замерли в недоумении - откуда он узнал о них, ведь сидел-то спиной? Потом тот, что с бельмом, трусцой направился к волынщику, не оценив угрозу. А зря.
Волынка запищала резко, почти завыла, тоскливо швырнула вой к темному бархату с редкими светляками. А потом над торфянниками забилась-запульсировала мелодия - странный, бьющий прямо в мозг, тоскливый полуприказ-полупохоронный марш. Вервольф с бельмом почувствовал, как вдруг сводит в чудовищно закрученный клубок его внутренности, как мозг начинает рваться из своего костяного дома. Как чьи-то невидимые руки пригибают его к земле, давят на единственный глаз, вырывают из глотки жалобный скулеж. Как все его тело скручивает невероятная судорога, изгибая позвоночный столб в противоестественную дугу. И ломает его - с глухим, утробным хрустом.
Второй вервольф, рванулся было назад, в торфяной овражек, в надежде скрыться от гадкой музыки, разливающей в желудке леденящий, тошнотворный страх, но не смог. Уши сами, против его желания, восприняли первые звуки, которые так быстро убили его товарища. Его бросило вбок, скрутило в большой и нелепый серый бублик, винтануло огромную кудлатую голову на сто восемьдесят градусов и с хрустом вывернуло обратно. Волынка стихла.
Последний писк метнулся над болотами и затих.
Волынщик безучастно посмотрел на два серых тела, скрученных в неестественные дуги, и сел на гнилой пенек.
Посмотрел немного на светящуюся гнилушку.
- Идиоты, - прошептал он устало, и поднес мундштук волынки к губам.
И над болотами зазвучала ночь.
4. ЗАМОК-НА-ПЕРЕКРЕСТКЕ-ВРЕМЕН
Часы тикали.
Словно тысячи лапок и крылышек различных насекомых они наполняли пустоту замка шорохом и мерным поскребыванием. Часов было много - всего и не сосчитать. Они стояли вплотную друг к другу: клепсидры, здоровенные напольные, танкообразные будильники с гигантскими грибами-звонками, миниатюрные механические коробочки, фосфоресцирующая зеленоватым трупным сиянием электроника. Они жили - в своем времени и пространстве. И, таким образом, жил и замок. Ибо снаружи времени не было. Вроде бы.
***
Уго с тоской поглядел через бойницу.
Всегда одно и тоже - пустыня, вернее, огромная свалка. Сколько она здесь была: века? Тысячелетия?
Он привык к огромным трупам паровозов, прободенных длинными телами субмарин, к сломанным и нелепо уткнувшимся в песок мотылькам-аэропланам, к скелетам карет и автомобилей, к бездумно торчащим вверх пальцам-пароходным трубам.
Слева громоздились остатки начала Прогресса - паровые котлы, динамо-машины, здоровенные поршни и шестерни. Справа покоилась техника последнего поколения - темно-гладкие треугольники истребителей-невидимок, лакированные сигары-угри подлодок-разведчиков, длинные фаллоподобные стволы гаубиц-зениток, бело-красные сегменты многоножек-экспрессов.
Все это лежало во Дворе. Но оно ни гнило, ни ржавело, даже ни пылилось. Оно просто лежало - тупым, бредовым и печальным напоминанием о прошлом, настоящем и будущем.
Ибо теперь было Вневременье.
Или это только показалось ему?
Уго отошел от окна.
Озлобленно глянул на ряды часов. Покачал головой.
- Ну что вы отсчитываете, а? - Он стоял напротив них - мириад часовых стрелок, цифр, гирек, звонков, пружинок, батареек, табло и шестеренок. - Оно закончилось, понимаете, закончилось. Мы перебили друг друга. - Он горько усмехнулся. - И убили время.
Часы продолжали отсчитывать то, чего уже давным-давно не было.
5. СЛЕПАЯ
Она сидела на валуне и грелась.
Солнце - она чувствовала это кожей - заходило за тучи. Значит, снова наползет холод, особенно достанется пальцам рук.
Она потерла сухие и гладкие ладони друг о друга и потрогала ими лицо. Подбородок, острая скула, верхняя губа, чуть вздернутая вверх. Маленький подъем носа. Надбровная дуга. Пощекотали ладонь ресницы - ее гордость. Когда она могла видеть. Она провела рукой по волосам, пригладила их. Кто-то, - она не помнила, кто, - с пронзительным голосом, отрезал их возле шеи - там, где она была в последний раз. Это была женщина.
"Нечего тебе ходить с патлами", - аргументировала она свой поступок. "Добро бы была зрячяя, а то слепая - и с волосами... Неча тебе, девка, красоваться. Открасовалась". Она не обиделась на эти слова. За бесконечные века слепоты она привыкла к брани - еще более худшей, чем эта. А насчет красоты... Она не помнила себя, а вот так, на ощупь, сейчас, она не могла реконструировать свое лицо. Да это, впрочем, и не было особо нужно. Даже будь она красива - какой прок ей был бы в том? Красивая, но слепая... Беспомощная.
Она задержала пальцы на крыльях носа, провела рукой по щеке. Улыбнулась, почувствовала яблочко - выпуклость мышцы щеки. Скользнула, по старой, еще до конца не вытравившейся памяти, за ухо, поправляя несуществующую длинную прядь. Опомнилась, быстро опустила руку на колено. Нервно - слепо - оглянулась. Рядом кто-то был. Она чувствовала его присутствие. О нем говорило обоняние и слух. Она сжала руки, пытаясь уловить, где находиться этот некто.
Она моргнула, чуть не заплакав от беспомощности.
- Кто здесь? - хрипло спросила она. На ответ она не надеялась. Ждала либо удара по лицу, либо грубого хватания, либо...
- Не бойся. Я не причиню тебе вреда.
Она глубоко вздохнула.
*
Валун остался далеко позади.
Впереди - серпантин горной дороги, уводящий вниз... или вверх. Этого они не знали. Она - потому что не видела, он - потому что ему это было безразлично. Дорога... лента-змея...
- Куда мы идем? - спросила она тихо, держа его за руку.
- Я не знаю, - ответил он. Он действительно не знал.
- Я... - она смущенно запнулась. - Мне... хочется...
Он замедлил ход.
- Мне хочется... поесть. Я не ела... с прошлого дня.
Он остановился. Порылся в заплечном мешке. Нашел маленькое сморщенное яблоко, кусок хлеба, зачерствевший по обломанным краям. Вложил в ее тонкие, напряженные пальцы.
Она мгновенно поднесла яблоко ко рту. И замерла испуганно.
- А... ты? Ты ведь...
- Я не голоден, - соврал он, отворачиваясь, хотя знал, что она - слепа и не увидит этой лжи на его лице. А может, это и не была ложь - ему и вправду не хотелось есть. - Я не голоден, правда. Поешь.
Она надкусила яблоко.
- Какое вкусное. - Она провела языком по верхней губе, слизывая сок. - Ты точно не...
- Точно.
Она съела яблоко, принялась за хлеб.
Он посмотрел на нее не с жалостью, а как-то особенно. Откупорил кожанную флягу. Взболтал.
- Выпей, здесь немного вина. - И видя, как она в нерешительности перестала жевать, добавил:
- Это тебя подкрепит. Путь-то неближний.
Она по-детски неловко отпила из фляжки, пролив немного на подбородок. Поперхнулась. И глядя на нее, он подумал о Марыльке.
"Со мной рядом - мужчина", думала она, никогда за всю свою небольшую незрячую жизнь почти не видавшая мужчины и, разумеется, почти не испытавшая никакого серьезного нежного чувства. Она не знала, как он выглядит. Но что-то в нем было такое, что заставляло ее сердце замирать, как когда-то давно, когда она еще видела солнце...
- Поела? - спросил Персеваль, рассматривая ее лицо и внутренне радуясь, что может делать это не исподтишка, боясь наткнуться на ее прямой взгляд. Смотрел и ловил себя на мысли, что почему-то, вдруг, ни с того, ни с сего, это лицо, в общем - не самое красивое, становится для него родным. "Я вижу ее в первый раз", одернул он себя. "Не знаю, кто она. Чем промышляет... Хотя, понятно. Ничем. И она совсем некрасива. Нос как нос... Узковатые губы..."
А внутри, где-то далеко-далеко, в безднах забвения уже исчезал образ Марыльки, предавшей его, исчезал, тая в водовороте той реки, которую называли забвением.