Жан-Жак не дожил до своей смерти двух недель. Он очень хотел, правда. Но у него ничего не получилось. Жан-Жак очень расстроился по этому поводу и впал в депрессию. Он ждал смерти, он получал от этого ожидания пряное, островатое удовольствие, которое был способен переварить только он, Жан-Жак. Жан-Жак ловил своими толстыми пальцами с обгрызанными ногтями каждую минуту и секунду, обнюхивал их. Затем он отводил взгляд куда-то в сторону, и по его щеке бежала что-то похожее не слезу, но не слеза. Это я вам точно говорю.
Жан-Жак возвращался к своим минутам и секундам. После обнюхивания и пародии на плач он думал, кого скушать в первую очередь: минуту или секунду. Как правило, начинал он с худосочной секунды, которая очень уж агрессивно брыкалась промеж его пальцев. Она даже матом французским ругалась, можете себе представить! После того, как секундочка скатывалась, как по горке, в желудок, Жан-Жак брался за жирную, уставшую от никчёмной суматохи минуту, которая сама давно хотела быть съеденной, но никак не решалась в этом признаться. Оттого мучилась. А из-за этого уже протухла.
Засим Жан-Жак обычно брал бутылку "Мегру де Пуркарь" трёхлетней выдержки, сосредоточенно вглядывался в дно бутылки, вынимал пахнущую плесенью пробку и пил вино из горлышка. Всё это венчалось вытиранием рта о рукав рубашки.
Так Жан-Жак съел три года в ожидании смерти. По понедельникам и четвергам вино ему приносила жена, по вторникам и средам - гарсон из бистро в двух кварталах от Жан-Жакова дома. Жан-Жак платил ему американскими центами. За доставку, не за вино. По пятницам к нему с вином приходила его дочь, Мария. Приходила, ставила на стол вино, вздыхала "ой, папа-папа" и уходила.
А тут вдруг Жан-Жак понял, что никакой смерти он не дождётся. Он понял это потому, что секунды в его пальцах не сопротивлялась, а повторяла, как загипнотизированная "жри, жри, жри...", а минута так вообще послала подальше. Жан-Жак всё осознал. В этот день он не пил вина. Он пытался выпить русской водки, но уж слишком неприятно она била в нос. От коньяка Жан-Жака стошнило. Он плюнул и плюхнулся на кресло. К нему вошла жена, поцеловала в макушку и шепнула "ой, бедненький...". А Мария как всегда пришла и вздохнула "ой, папа-папа". Только без вина.
Так длилось четыре дня. Утро - жена - бедненький - жри - жри - жри - ой - папа - папа. Но на пятый день Жан-Жак пришёл к выводу, что всё не так просто. "Ведь если в меня не лезет алкоголь, - говорил он роману Джойса "Улисс", в минуты философствования Жан-Жак обращался к нему и только к нему, - значит я не живой. Ведь я всегда пил вёдрами. И есть время я больше не хочу. Опять-таки как неживой. Но я и не мёртвый. Мёртвого жена бы меня в макушку каждый день целовать не стала. Один раз чмокнула бы и успокоилась."
Жан-Жак решил прогуляться. Все знакомые, которых он встречал, пока не спеша семенил по набережной Ришелье, пялились на него не моргая, но никто не здоровался. Даже старик Дюшво, которому Жан-Жак был должен пять евро, просто уставился на него своими полуслепыми глазами, но ничего не сказал.
Жан-Жак подумал, что помимо привычного шума моря, он слышит какие-то странные звуки. Он догадался, что это людские голоса. Причём голоса до боли знакомые. И когда Жан-Жак напряг мозг и рассортировал эти самые голоса по полочкам, то сообразил, что это говорят его знакомые, которые только что пялились на него на набережной Ришелье. Но ведь все они молчали! Жан-Жак был удивлён. Но удивление прошло, когда он свёл все факты воедино и понял, что голоса слышны ему и только ему, и разносятся они только внутри Жан-Жаковой головы. От такого напряжение голова Жан-Жака стала таять, как свечка или как мороженое, это уже дело вкуса. По капле она стекала на набережную и в конце концов стекла полностью. Но Жан-Жак не чувствовал её отсутствие.
И его осенило. Он вдруг понял, что он сам пришёл к смерти. Много лет назад. Вернее, не то чтобы пришёл... Просто у неё, у смерти, было запланировано столько встреч с интересными людьми, что тратить своё драгоценное время на Жан-Жака она не сочла нужным. И он сам к ней пришёл. Не выходя из дома.