Аннотация: ...из Габена. История самой лучшей в мире девушки по имени Жанна. (из Габена)
...Ее звали Жанна, и она была мне другом. Больше, чем другом. Ну, вы понимаете... Красивое имя. Жанна... Есть в нем что-то женственное, нежное, едва осязаемое. Оно, это имя, дорого для меня. Оно дороже всего. Ведь это имя - последнее, что она мне оставила. Более того - это и вовсе последняя вещь, которая у меня осталась. "Жанна...",- проносится в голове всякий раз, как веки опускаются. И в этом моем тяжелом моргании, в этой темноте опущенных век я сажусь и на ощупь складываю из кубиков: "Как ты могла?".
Но я в очередной раз открываю глаза и вижу ее. Но не целиком... Это словно обрывки, как воспоминания, сохранившие лишь самые яркие моменты. Я вижу ее взгляд, оставленный мне на прощание, ее глаз и слезу, застывшую в нем. А еще улыбку, растекшуюся в яде коварства. И последнее - это ее сломанная нога, которую она подволакивает, уходя.
Да, ее сломанная нога.
Она, упала... просто неудачно упала, ну вы понимаете. Такое случается. Наверное.
Все дело в том, что она возненавидела меня за мои слова. Мои самые последние слова. Услышав их, она начала плакать на моем плече и прижиматься ко мне с такой силой и отчаянием, словно пытаясь врасти в меня, стать частью меня, завладеть мною без остатка. Она прижималась ко мне, обнимая, и в какой-то момент я вдруг почувствовал, как что-то колет. Знаете, как перышко... маленькое назойливое перышко в подушке. Перышко, которое приносит недюжинное раздражение и которое никак не достать. Но мне стало действительно больно... от этого... перышка. А еще моя рубашка вдруг стала мокрой, словно я оказался у открытой бушующей топки паровоза. И по моей спине потек пот, липкий и багровый пот.
Она рассказала им. Всю правду. Сказала, что я был невыносим. Что я мучил ее, издевался и избивал в приступах ярости. Помните ее сломанную ногу? Так вот это как раз та нога, когда она якобы упала. И все же она солгала. Самодовольно и мстительно улыбаясь внутри, она солгала. И так же лгала, когда со слезами на глазах, принимая сочувствие, утешение и платочки, рассказывала, что была как птица в клетке. А все продолжали ее утешать и ненавидеть меня. Ее это прекрасное имя - Жанна - у них ассоциировалось не столько с женственность, сколько с... жертвой. Прекрасная жертва для сборища сочувствующих слепцов.
Подумать только, а когда-то моя Жанна казалась такой милой и невинной девочкой. Искренней, ранимой, полной жизни. И кто бы мог подумать, что внутри у нее живет темный попутчик, что она - маньяк и урод? Кто бы мог подумать? Уж я точно не мог. Поначалу. И вот я сейчас расплачиваюсь за свою слепоту. А она играет свою бессердечную роль, как актриса, порхая (подволакивая ногу) по сцене, среди этих искусственных декораций, в этой комнате с множеством дверей и старыми обоями, оминая кровь и расточая рыдания. Как талантливо! Как профессионально! Как... искренне. И никому нет дела, что это всего лишь дешевый трюк, уловка хитрого фокусника, финт умелого шулера. Эти соседи, эти полицейские, эти все... неравнодушные личности. Благодарные зрители в спектакле одного актера. Они даже не осознают, что не просто глядят, но лично участвуют во всей этой оперетке, подыгрывая и поддакивая, влезая со своими репликами то здесь, то там, и тут, к моему глубочайшему сожалению, не висит на стене ни одного ружья, чтобы выстрелить в кого-нибудь из них (или лучше - во всех), пока не закончился Акт.
А что я такого сделал? О, мой проступок был действительно ужасен. Да, я заслужил все эти слова ненависти и презрения, брошенные мне в лицо, все эти плевки и пинки. Я сказал ей... Я сказал... Знали бы вы как тяжело мне даже думать сейчас - связывать мысли, просто поднимать веки. Так вот, я сказал ей: "Жанна, ты знаешь, тебе, наверное, лучше уйти". Но у нее, видите ли, было на этот счет свое мнение. Она улыбнулась, обняла меня и прошептала мне на ухо: "О нет! Мне никуда не нужно. А тебе... знаешь, тебе не стоило этого мне говорить". И действительно не стоило... Язык мой - враг мой. И мой убийца.
Я любил ее - невероятно, глубже самого глубокого океана, сильнее самой безудержной бури, безумнее самого тяжелого умалишенного в Габенской лечебнице для душевнобольных. Любил. Но больше не мог с ней быть. Даже просто оставаться с ней наедине. А все потому, что ее безумие убивало меня. Буквально резало меня изнутри. Ее безумие было осязаемым, как лезвие бритвы, неосторожно вытащенной из футляра. Я стал ее бояться. Ее присутствие вселяло в меня искренний ужас. Ее письма, ее телеграммы, ее шаги на лестнице и фигура за окном, стоящая в парке и глядящая на мою комнату. Но больше всего я боялся этого ее безумного маниакального взгляда, когда она так непринужденно и легко улыбалась.
Все началось, разумеется далеко не в тот момент, как мы с ней познакомились. Это был, словно прилив. Роковая волна, подхватывающая и несущая с собой скалы, причалы и буксиры. Волна, катящаяся и несущаяся на меня в полной тишине. Ее одержимость мной в какой-то момент стала просто невыносимой. И однажды я вдруг попытался вспомнить хотя бы одну вещь, которую мы бы сделали отдельно. И не смог. Она была везде. Всегда. Наполняла собой баночки на кухне, горшки на окне, все комнаты в моей маленькой квартирке у парка. Наполняла мою голову, постепенно выселяя и выживая меня и оттуда. Так и вышло - она выжила меня из моей жизни. Даже из моего тела. И вот сейчас полицейский констебль уводит ее, аккуратно придерживая под локоток, а я лежу в луже собственной крови.
Ей удалось их всех обдурить. Обвести вокруг пальца... Она сломала собственную ногу! Маленькая психопатка, она вызывает такую жалость, такое сострадание - ей невозможно не подыграть. Если бы мои руки меня слушались, а из сердца не вытекала толчками кровь, я бы приподнялся и поаплодировал ей, но при всем желании мне этого не сделать.
Ее утешают, ей говорят, что она ни в чем не виновата. Что она просто защищалась. Что ей давно следовало это сделать. А она, моя маленькая актриса, еще и смеет вплетать в свою игру что-то вроде "Я сама все это заслужила", "Я виновата", "Он со мной так поступал, потому что я сама все это позволяла"... Она убила меня, чтобы я не мог расстаться с ней - страннее женской логики может быть только логика безумной женщины. Я-то понимаю, что я просто "не имел права жить, осмелившись даже подумать о том, чтобы она ушла". Чтобы я, не приведи судьба, достался кому-то другому?! Ни-ни, только не на ее смене. От нее никто не уходит. И никто не уйдет. И никто не ушел...
Эти люди топают по моей квартирке, и они даже не удосужились вытереть ноги у входной двери. Они что-то гневно обсуждают, но их голоса становятся лишь шумом, утрачивая индивидуальность, утрачивая тембры и ноты. Их фигуры расплываются, они становятся словно бы всего лишь пятнами на стене. Размытыми мерзкими бурыми пятнами, как разводы от дождя, просочившегося через худую кровлю. Она вышла сухой из воды. Она меня убила, и ее жалеют, ее понимают. Может быть, даже ее наградят. В этом городе и не такое может случится.
А я лежу возле своего старенького пианино. Это мои последние вздохи. Никто и не подумал вызвать лекаря или на худой конец аптекаря. Я хриплю и смотрю. Но и хрипы становятся реже, и взгляды становятся реже.
...Ее звали Жанна, и она была мне другом. Я вижу ее взгляд, оставленный мне на прощание, ее глаз и слезу, застывшую в нем. А еще улыбку, растекшуюся в яде коварства. И последнее - это ее сломанная нога, которую она подволакивает, уходя. Да, ее сломанная нога...
Но я вижу еще кое-что... В последнее мгновение. Когда из продырявленной груди уходит уже даже эхо от последнего вздоха, когда все кругом уже почти полностью расплылось, словно в чернильных пятнах, я вижу кое-что еще. Я уже не понимаю, что это. Почти. И все же - это взгляд, брошенный на меня совершенно другим человеком. Я видел его каждое утро и каждый вечер, этого человека, при любой погоде, стоящим на углу. Я всегда считал его глупым и недалеким. А еще нелепым, с его вечно простуженным красным лицом, и этим странным шарфом. Гун. Констебль Гун. Он уводит ее, но глядит на меня. И в его взгляде я читаю... сомнение.
Я закрываю глаза. Я ненавижу Жанну. Гун не верит Жанне. Он все узнает и докажет тоже все. Она не уйдет от расплаты.