Трансильвания : другие произведения.

Игра?!

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  

. Игра .

  

Прощание и прощение.

Всегда играем.

Пора все заканчивать.

Отступить от правил.

Недостаток игрищ - в условностях.

Надежды растеряны.

Руки бегают по пустым бутылкам, круглым фишкам, кубики из рукава, на их покатых боках выпадает

шестерки.

Игра началась и закончилась.

Игра?!

  
  
  
  
  
  
   07.07.98г., Екатеринбург
  
   Заблудшими следами мчалась вся в неясном дожде, с неясно обтягивающим платьем в подсолнухах, мокрыми полями пшеницы на голове и босыми ногами, кожаными сандалиями, оплетающими запястья. Бежала теплым асфальтом, шлепая, одаривая летающей улыбкой -
  
   - "эх солнышко!" - говоря всевидящей стихии "слепой дождь", имеют в виду закрытость солнца фатой тонкой стены дождя.
  
   - Восставшей, в здание с вывеской "кафе проникла просто, гордо, вышагивая, как королева. Мужики прицокивали солеными орехами-язычками, покачивали шевелюрами, хотели пригласить пить напитки и сладко произносили "красавица" еще.
   Пила "капуччино" ласково, как неуемное лето, долго, как полуночные бдения. Она - вроде как самая- самая красивая и трогательно-задумчивая: об этом говорило все вокруг.
   И все верили в это.
   Оглядывались в испуге потерь на растерзанный лучами дождь. Вода текла рядом и чем-то пела страстно незнакомую вещь. сандалии, стоя на столе, - пели-пели. обжигающе пел кофе с алыми губами.
   Неизвестный еще сказочник вошел с другой стороны, с голой грудью, в рубахе белой, с оттопыренными мочками. хлюпая в туфлях от "челябинской обувной фабрики", слегка позитивный, чуть-чуть отстраненно из глубины смотрел на все. Сразу в общем-то дохлюпал ручьем до Нюшки со столиком с сандалиями и "капуччино, и стал уголками губ уходить влево-вправо как-то. Женщина протянула кофе:
   - Я Нюшка; кто же ты, неизвестный сказочник? - протянула нить знакомства девушка.
   - Я Лучик, - вздохнул, покачиваясь он.
   -- Почему, - пожала Нюшка плечиками.
   -- Вот так, - странным казался этот странник.
   -- По-хорошему стрнный ты, - парировала она.
   -- Откуда возвращаются дожди..? я не знаю.
   -- Ну, здравствуй.
   -- Вроде бы я выпил твой кофе, будешь в свою очередь от меня? - спросил.
   -- Пойдем? - восклицательно сказала Нюшка.
   -- Да-да, - пропел Лучик.
   Она стыдливо поправила юбку от тела, он от тела брюки, с горечью подвигав воду в туфлях от "Челябинской обувной фабрики".
   С радостью бежали рядом с городской грязной речкой и камешки кидали с моста и говорили о чем-то долго...
   Кажется, любили друг друга.
  
  
  
   "..Странно - сахар в чае диффундирует по бредовым законам физики, а руки липко липнут к перилам круглым в автобусе.. А горы стоят все так же, волосатые темной зеленью, а упорные железные кроты ищут гранитоиды, где в кварцевой жиле - кусочек золота. Странно - радио все еще поет, хотя батареи по расчетам должны сдохнуть. Странно - как ловко все жонглируют словами. И все будет странным: если кто-то сумеет найти действительный цвет, рифмы, риффы, форму, содержание. Подпись на паспорте в глазах недействительна. Зачем в автобусах кожаные сидения, может проще все поставить наоборот и не оплачивать проезд?
   Я похудел без теплых объятий; ведь необходимо расплачиваться госзнаками и внимательно считать, сколько меня осталось поделить на всех.
   Откуда-то вновь комары, возлетающие юные дельтапланеристы. Добраться до дому нет сил. И где он? Уж не эта же белая комната с искусственно сжатым пространством. желтой лампой. желтым потолком:
   Нет - клаустрофобии. Дверь отделяет представимой видимостью от прогулок в сновидении, где я не вижу свои руки, но ищу.. - от внешнего налета фальши.
   Вода спасает по утрам"
  
  
  
  
  
  
   Сентябрь 99 г., Москва
  
   Первые сентябрьские слепые ночи. Терпкая луна. Начинающаяся листва идет ступнями, хрустит и задыхается шумом мегаполиса.
   Москва. Третий ненайденный Вавилон?
   Где же.. в чреве поезда проносятся в.. все в бесконечной свободе. Трусливые прохожие жмутся к спасительным декорациям. Чудовищно красно в небе, пронзаемом залпами фейерверков. Плодоносное чудо земли в последнем издыхании, в тоске по убегающему, и вроде так нужно. В форточках машин проносятся усталые маски равнодушия под звуки ночных радиостанций. Потухают последние бодрствующие огоньки. Волосы по ветру, пьяные окрики, кто-то потерялся, над массивами районов нависла железобетонная морда индустриальной системы, глазными ямами окон смеясь в лицо.
   Тишина никогда здесь, ей здесь нет.
   Грязные ручьи Москвы-реки встречают ленивыми перекатами, брюхом белым мертвого подлещика, и хочется радостно перевеситься через перила и уплыть в бездалекую даль растрепанной Офелией. Круговая сакральная целостность освящена двумя контрастирующими цветами - темнотой теней и золотом лунного ветра.
   Стоны сверху означают наличие любви у богов.
   Алька об руку шла с Сашкой. Она - со сложным предчувствием и безответной грустью в груди; Сашка помещен на перила, курящим вдаль ожиданием завтрашнего дня.
   У нее в голове вдруг постоянно уже сутки звучит голос, зовущий, неопределенный, знакомый, молит о помощи и пугается собственного крика, жалобней продолжает тише.. Алька пробует мысленно коснуться протянутой руки, но первый шаг - это так далеко.
   -- Что? - взволновался Старый, углубившись в близкое ее состояние, - все, что хочешь, ты хочешь, - будет, ведь я рядом.
   -- Завтра, сегодняшним числом, срываемся в Переславль, - невпопад ответ звучит из алых уст, - что же очень близко, больное, отвратительное, то ли снежный ком ответственности, то ли..? Если меня ждут всегда не там.. Сашка, я слышу голос, манящий к себе, и он, кажется заманивает меня, зная - я в силах ..дамских помочь. Кто? Лучик? ..Да нет, - утвердительно-отрицательно качнула шеей, - он - упивается своей философией одиночества, и ему не нужна помощь. Но почему-то неспокойно именно из-за него. Можно пытаться, конечно, объяснить, что Лучистый где-то рядом, мучается, как обычно, опять же ищет, - Алька недоуменно посмотрела на кольца на воде, на пальчиках, - он, не он?
   -- ..Просто он сейчас опять пьет водку, насилует гитару... думает, зачем он? и мучительно же думает о Нюшке и ребенке. Думаю, он еще находит себя в ней и потому принимает верные решения. Ведь произошло уже достаточно многое, чтобы наконец остановиться в этом беге за собой.
   -- ..наконец остановиться.., - отозвалась успокоенным внешне, бушующим внутренне молчаливым эхом.
   -- Я устала, честно говоря, от Лучика, несколько - от его непредсказуемой беглости мыслей, загадок. Но я люблю его...и жду. Но. Жду другого, пусть невольно...Жду его вернувшегося, умеющим вернуться собой.
   Бывает, много раз повторяешь слово и форма растворяется, тогда содержание раскованно вытекает. Пальцем в небо...Повторение подобно пальцу, уткнувшемуся в подвешенный жидкостью набитый презерватив; слишком много движений - и опасность возникает разрыва. Вытекает. Пустота. Презерватив. Пустота. Вода. Пустота.
   Вполне возможно, что "демократия" тождественна жирной заднице на узком стуле. Формы, а по сути дела пустоту, очень легко раздавать направо и чуть меньше - налево. Так как слева сердце, и оно чуть болит. Легко. Пустота. Или вплетаешься в поток речи, смысл, квинтэссенция не воспринимается, течение завораживает интонациями, пенистым тембром. Недоуменно уставишься на собеседника, задавшего нелепый вопрос:
   Алька переспросила:
   -- Что? прости, Старый. К сожалению, меня нет с тобою рядом, хотя твой рукав и лижет мою кожу, мне отчего-то невыразимо грустно, ну что же, что же..?
   Ты хотел когда-то умереть? Да. Такое бывает у всех. Такое и у меня. Я хочу умереть, Сашка, сейчас и никогда больше не умирать, что же, что же... Что же; я хочу умереть, пробираясь долгими зимами к краю, умереть, свесившись носком дальше края; от ветра в пропасти, от его воя взлететь тоской-пером ко дну...
   Свобода - это распутаться от тех, кто питается моей яростью, отвязаться от своих рамочек. Я, бесспорно, несовершенна,.. как я. Я не готова отдаться непознаваемому росчерком пера, потому что.. слишком многого хочу. Вот я хочу тебя, Старый, ты мне нужен и я тебя хочу, это плохо, да? - вопрошала страстно Алька блеском глаз, дрожащими руками.
   -- Глупости. Глупости. Мне же..хорошо с тобой, - терялся Сашка, - более того...И я, честно признаться, не хочу, чтобы между нами...это...пропасть...
   -- Вот видишь, это все - наши привязанности, муки - слишком многое вцепилось в нас. Таких вопросов нет ни у кого, потому что незачем ждать ответа. Знаешь, многие так добровольно шагают по перекресткам, одетые лишь в эти сети, в которые мы попали и молчим и не задаем вопросов. Не казалось ли тебе, друг мой, что мы смахиваем на марионеток, невольников на свободном рынке..? Что нас толкает, что нас так издергало?
   Глупости..., - передразнила Алька, - мы все запутываемся в семидневной коме, щупаем ступеньки оскверненными языками. автоматично. закономерно. Мы подобны изображению на картах, участвующих в покере, колода вдруг открыта, сдвинь же, сошлись несколько неудачников - похлопаем, как же, флешь-рояль, да.. подтасовывают, мухлюют..
   За что же нас держат здесь, заблудших, затащенных кровавым волоком на виселицу? Наши отношения (не наши, Сашка, знаешь..) - фальшь и пародия, давно бы пора сдохнуть - и так будет проще.
   Ну почему никто не стремится в одиночество? Пусть по отдельности звать на помощь, но разбивать деревянные лбы о преграды... Только те, кто даже в одиночестве своем одинок...те истинно сильны, сильны те, кто пробивает грудью путь и незамеченным канет в лету, потому что готов к одиночеству одиночества.
   Путь важнее отправных точек.
   Меня зовет кто-то - а я молчу, так как потеряна для пути и не могу пробиться в ответ - и это беспокоит меня. -- Это нигилизм, маленький мой... Возможно ли солнце через самоотрицание? Нет. Не торопись...
   -- Я боюсь. боюсь всего, Сашка. Боюсь голодным страхом шагов позади, кажется, постоянно меня преследующих. Знай, проснувшаяся сила не вернется в логово, пока...не самоудовлетворится.. Карусель событий раскручена девятым сентябрем девяносто девятого - взгляни на календарь - скорого будущего. Выползло, распространилось в нас каждым божком, глупой магией чисел. Переверни и что получится? Одни шестерки и знаки зверя..То, что предстоит? Численная проекция событий, блин, кодированная информация. Возьми меня за пазуху, отними лапы моему страху, Сашка...
   -- Радость моя, - растроганно, переполненный нежностью, держался за голову Сашка Старый, - я с тобой всегда..всегда...я здесь...
   -- Скоро рассвет дойдет до слез...
   -- Зачем?
   Бездонностью, безответностью встречали невеселый восход нового времени, разрушительного, темного.
  
  
  
  
   Начало сентября 1999г., Екатеринбург
  
   Новая Томочка снова любила. любила еще одного мужчину, очаровавшего ее взмахом колючих ресниц и полами своего плаща. Конечно, любимый муж оставался самым-самым. но ведь столько. внимания вокруг, от первого , от второго, долгожданные цветы; легко себя представить этакой Суламифь - до румянца на щеках.
   Косеныч-муж сумел устроить ее к себе в агентство, что и создало ей этот веер прелестей. Тем временем Косеныч держал себя в напряге, кожей ног ощущая, как хитро масляными глазками смотрели на нее, раздевали, хотели, подмигивали, пытались. Он доверял Томочке полностью, та ему - чуть не верила, .. но все же оставалась рядом. Несоответствие их, пожалуй, было во взглядах. Томочка - свободная в предрассудках, легкая, хотела целоваться со всеми симпатиями, обниматься, гладить. это потому что нормально не ограничивать себя. Девушка вполне корректно относилась к искусственным меньшинствам, различающим искусственные оттенки секса, даже с удовольствием из глубины живота общалась с ними, что казалось интересно-забавным. В универе, вспоминала она, курила с педиковатыми модными мальчиками из виртуальных газет и компаний, вырывала ручку свою из чужой - лесбиянки с накокаиненным носом, а , если честно, преподаватель был неравнодушен к бывшим школьницам и за сессию с пятерочками просил ездить к нему на дачу развеивать.. его плоть...
   Положим, Томочке не все нравилось в неформальном общении - преувеличенная раскрепощенность походила на неприкрытую наглость и самолюбование. Оставалось усмехаться блеском уголков глаз, взирая на них. Оказывается, трудно быть вне моды, чем в ней. Пусть старомодной, но так, как удобно, естественно. Что-то ненастоящее было в бунте позволения себе всех тридцати трех удовольствий, революций и безмозглых отношений формы:
   -- здравствуй.
   -- привет.
   -- хочу. тебя. сейчас.
   -- приезжай. если хочешь.
   -- ну пока.
   -- ну до встречи.
   В итоге выходило, что главное - меру знать. Значит не хотеть всех встречных, а даже чуть сладостно сдерживаться, не позволяя дрожать от теплых прикосновений, казаться слегка фригидной - налет косметики, налет поведений. Интересно...если хочешь чего-нибудь - чаще всего получить бывает бесполезно, нет - всегда много и не по разу. Томочку впечатляло угадывание мужчин, их поступков, в опоре на знание дядюшки Фрейда, либидо. Упорно заглядывала им в душу, нащупывала желания, стремления.
   Свободная любовь - слишком эфемерное понятие, взаимно вытесняемое чувством собственничества.
   Томочка, дитя своего свиного поколения, обнаруживала все необходимые таланты, вовремя глядя в зеркало, вовремя выделяя в среду шарм, а во вторник обаяние, бегло душилась из флакона воспоминаний; одно из них - как хотелось в детстве иметь деньги и подумывалось, не стать ли проституткой - нет: внутренние двери не пропускали ненужный воздух, а щели могли быть заткнуты успешным воспитанием.
   Косеныч вообще был достаточно строг в одежде, поступках, позволении себе мыслить. Ни за что себе не разрешая напиваться и растягивать лапы на чужих девок. В отношениях ему всегда виделось светлое и разумное. Его женщины, оставшиеся позапрошлым, в знаменателе были необычными: то тихие и умные, то длинноногие и быстрые, то светлые и темные, то и... Тогда он решился на долгое присутствие в себе Томочки, но надолго ли? Мировоззрение Косеныча в общем основывалось на уровне дуализма, четкой сортировке реальности на черное-белое, холодное-ледяное. Многое стояло внутри твердо и устойчиво, даже консервативно. Единственное послабление проросло отсутствием графиков существования, ведением дневников, предпочтением барахтаться спонтанно, украдкой украдывая минуты радости у времени.
   Страх вил гнездо где-то внутри, дном указывая на восток, а отверстием на Томочку, и это подозревало. Получилось так, что после свадьбы женщина получала мужика и, в силу того, что Пашка Косеныч готов на все, владела всецело им. Уставал - развлекалась, пил пиво - ругалась, превращался в большого ребенка - она в еще большего. Дешево и безвкусно.
   Удовлетворяло, но не удовлетворяло. Она пела. Но не пела, напевала для себя. Кажется наступала слабость и ненужность, копилось внутри, не расплескивалось, постоянно ждало. Обыденщина затягивает и лежит он уже неделями у перевернутого "ящика", единственного отдыха, отдыхает на диване, половину себя работает, половину активно забывает, вместе с надеждой на перемены.
   Уходя по вечерам побыть наедине с собой, ввязывался в нелепые драки, принося домой довольство, усталость, но тоже надоедало, приедалось. Рвало его, видимо. Чем? Несоответствием Томочки и себя. Рвало усталостью и от нее, и от повседневности, навязчивости, предсказуемости, но еще больше - от непредсказуемости.
   Косеныч брал тетрадь и в подъезде писал себе мадригалы, горько попыхивая пеплом никотина, порой упираясь угольком в бумагу, что в общем-то ничего не значило, но нравилось, и ручка двигалась; а раньше с ним такого не происходило. Мельком возникали гениальные мысли, исчезали... Хотелось исчезнуть и Пашке, пресытившемуся, наблюдающему, законченному, убегающему, безжеланному, но один лишь взгляд ее бездонных очей пробивал все замки. Вдоль настроений в конверт запечатывались письма, адресованные ей и тут же уничтожаемые. сказать не моглось, что же...Да нет, не хочется.
   Ее прошедшая депрессия, затяжная, мучительно превращала до сих пор многие представления о завтра в разрушенные представления о сегодня, в виде обломков, обрывков. Депрессию вынесла не она. Томочка была ее обладательницей, а страждущим взялся быть Косеныч. Сила бралась из колодца нерастраченной любви, доброты, в нем отвергнутой, недоверенной. Косеныч искренне пытался восстановить все. Искренне.
   Муж сделал последнюю попытку. За холодным чаем в полдник преподнес приглашение отведенными глазами вернуться к их любимой поляне за городом, на пикник, с Нюшкой, с возможностью подышать. Томочка мгновенно исчезла в сборах в дорогу, как исчезала в последнее время видами из окна, порой исчезая вместе с неким "другом" - темным плащом. Радостная, беззаботная. Грустно проследовал за ней, набрал номер Нюшки.
  
  
  
  
   "...Уходящий месяц (пусть день) обязательно ознаменовывается каким-нибудь изменением, неуловимым, беспристрастным.
   Уходящий человек - странно - тоже меняется. То ли более циничным стал, то ли мучается неприкаянно.
   Уходящее солнце, в отличие от месяца, возвращается гораздо чаще, чем даже мы ждем. Что походит на статистику. Хотя... меняется и оно - гаснет, умирает, болеет, за облаками..
   Неуловимые изменения в поведении себя, любовника. В политике просвещения. В стремлениях, в ощущениях от поражений и побед говорят. Говорят вовсе не об эсхатологическом продолжении нашей истории, не о циклической. даже не линейной модели, не ломаной. История - вне пространства, вне цен на жизнь. Вне любви, и, бывает, вне человечества.
   И упрямо жует свои доказательства, откапывает артефакты, изготовляет теоремы в бредовых соусах... Наша же история продолжается..."
  
  
  
  
  
  
   17.08.99 г., Екатеринбург
  
   - Малыш, просыпайся, нам уже надо и пора. Взлети, моя птичка из семейства веерковых, - Сашка трепал плечо и волосы, нежные и нежно. Как перья. Потягиваясь гибко, как кошечка м-м-м незабываемая, Алька, - здравствуй, солнце, люблю, здравствуй, люблю, поэтому здравствуй, и потому люблю.
   - Веерковые - это кто? - поинтересовалась она.
   - Воробьи-синицы, - улыбнулся он.
   Неужели они снова сумели устроить встречу рядом? В районе ног Алька обнаруживала незапланированный столик с завтраком - о, чудо, - чуть дрожала от входящей утренней росы, предвкушения и неясного благоговения перед такими редко-чудесными моментами.
   Вместе пить чистые соки.
   Узелок времени приближался, вроде пора бы спешить, но было не так уж им обязательно; женщина позже вышла из парного молока душа.. невеста соблазнительная..
   Не утерпев. занимались. друг другом. Подхватив рюкзачки, спешили к узелку времени после посвящения себя.. ей ему - в туманное утро. Которое есть.
   Их ждали у спешащего перекрестка, ждали не скучая, наполненные странным "хорошо". Ведь если хорошо, незачем ждать, ведь хорошо, ждать значит необязательно. Вдруг же доберутся.
   Вернулись пятеро: Лучик, Томочка - женщина Косеныча - нового мужчины в этой странной компании. Еще Сашка Старый и Аленушка-Алька; странной, потому что.. - люди почти не знакомились и не знали друг друга, но чувствовали интуитивно, что они - целое. Понимали с полуслова, не разумели с целой фразы, мгновенно бежали по берегам жизни, не успокоившиеся, молодые, красивые, и.
   Давно собирались мы вместе в дикий непониманием лес. Медленно вспоминали, шелестели тропой, немножко съедая попутные ягодки. Старый рассказывал о чем-то, может гипертекстовый анекдот, Лучик с гитарой за спиной. босоногий. Аленка спрашивала его в перерывах дыхания про Нюшку, про где она и про что с ней. Тот стеснялся.
   Странное "хорошо:
   ...Сидеть на вершине высокой скалы, созерцать самовлюбленный мир, завтракать. Чувство аппетита здесь не так, как дома, но романтичнее, светлее. Место, где был разведен костер, щедро делилось собой. Трепетом крыла в ночи ощущалось ожидание окружающего несбыточных надежд. Ветер пробует на вкус гроздья малины. Ручьи ветра. Ветер ручьев. Ручьи ручьев. Ветер ветра. Музыка.
   Лучистый страстно обещал-пел с черной гитарой. Ведал о душе, радостях, болях, чрезмерных родах, о нас, нем, себе. Восхищение музыкой мерзло в воздухе: Лучик получал высшее признание - отсутствие аплодисментов. Он закончил песнь и ветер тишины заворожил пятерых. Лучик, слегка смущенный, с пылающими от костра щеками, ворошил веточкой. По протянутой алькиной руке он поднимался и следовал вдруг за ней к ручью ниже поляны, неизвестной тропой, несущей в конце..может результативный спор.
   Надо успеть многое сказать.
  
  
  
   "...нет, вовсе нет. Я нисколько не отделяю себя от всеобщей радости, от победного фейерверка, или, скажем, от хождения по магазинам. Я с вами. И иногда я готов пожертвовать. Всем ради вас. Готов сказать: спасибо".
   ...да, совсем да. Я настолько отделяю себя от взаимных толчков, ударов, поцелуев, что верю, что я не с вами. И никогда не буду признаваться вам в любви. Хочется прокричать вам манифестом всеобъемлющее "нет".
  
  
  
  
   Почему же длинноволосому мужику было печально, неблагоприятно, настойчиво: Алька стояла задумчивая, наклоненная чуть глубже земли каким ухом? Она молчала, а он молчал. Растирала руки под водой, Лучик ступнями непокрытыми считал острые камни. Вопросы, конечно, напрашивались, но не произносились, а произносились не ими, непростые - вновь родившимся в-о-круг.
   -- Эх, Алька,что делать?
   -- Да? Лучик?
   -- Трудно выделить изнутри, выразиться что не так, что со мной. Я до сих пор полагаю, что мы с Нюшкой прекрасно знаем друг друга, и вот... узнали, что уже не вместе. Просто устали. Просто сгорели. Просто спели. Просто любили. Так просто? Совесть уже давно не мучает, а малыш, спрятанный у нее в животе, тревожит меня. Я не покину Нюшку.не могу. не имею права перед собой. У нас была страсть.., покоя не было. Знаю: ты любишь ее родной сестрой, да и я больше хотел быть ей бы братом..
   -- Лучик, так ли иначе мы стремимся к одному. По сути дела, все что создано, сотворено - одна из дорог к покою, обоюдному счастью, что ли, семья, дом. В конце бесконечные мучения никому не нужны. Говорят, есть другая дорога - жить творчеством, и, похоже, ты уже на ней, но вспомни определение "альтернативы". Люби его, ребенка, его. Творчество. Наша Анютка в действительности - сильная девочка. Только упаси бог - не делите малыша.
   -- И все же, что делать? В голове - тараканы, острые шипы...
   -- Остановись.. хватит бредить..
   -- Это напоминает глубинный стыд по Фрейду, схожий с эдиповым комплексом - стыд за себя перед отсутствующей матерью за намерение отдаваться другим, черт возьми..
   -- Да что со всеми вами, мать вашу?! Напридумывали всякой хери и живете ею! Это же не сериал, а настоящая жизнь, как не понять? - взвилась горячая девушка, - распустили сопли, ушли в себя - о, как легко, как я вас понимаю, - самый простой выход. А ну встань.
   Лучик медленный изумленно поднимается.
   -- Прости.
   -- И никогда не проси у меня прощения. Во-первых не за что, а во-вторых, я не прощаю, потому что не умею держать в пальцах обиду. Видишь алый пятак заходящего солнца, чувствуешь, что ты счастлив? Да! Ты любишь, ты любим..! Вперед. и только вперед!
  
  
  
  
   07.07.98 - ..12.98г., Екатеринбург
  
   В это время время потеряло свой смысл. Нюшка с Лучиком посвящали себя всецело обоим. Такая светлая память, такая неразрывная счастливая тоска. Ведь когда до нее, него лишь шаг, так невыносимо... - больше пропасти, больше падения.
   Самая удачная и красивая пара не расставалась. Ни на миг. ни на шаг. Эти двое имели право на то, чтобы о них пели песни, стихи, картины, где со всей смелостью каждое местоимение можно писать с большой буквы. Он любил ее в подсолнухах платье, а Она по утрам чистила его туфли, провожая в универ. Ждала его. А Он ждал, когда сможет сдать долги, нырнуть с головой в нее.
   В полдник двое встречались; Он приносил сначала полевые цветы, позже - ласковые медовые тульские пряники. Лежали рядом на старом диване, смотрели друг в друга, в окно, где часто много детей. А живота у Анютки еще не было, не планировали вроде. Как все женщины, Нюшка затаенно мечтала о белокуром мурлыкающем звере;) воплощении любви, даже несколько готовясь к этому. Лучистый такими моментами вдохновлялся. Писал-играл-пел, пока вдохновляло.
   ...Он помогал поливать цветы. готовить плов по-узбекски по воскресеньям, помогал вставать и одеваться по утрам. Любил ее ноги, она любила его. В сентябре вместе блуждали по листьям. Искали дожди. Возникала теплая наполненная пустота оттого что было спокойно и безупречно. Не пустота пустоты, но пустота с двойным дном, с одной стороны залитая золотистым медом.
   Вечерами Лучик вычитывал ей самое сильное из мага-Новалиса, Кастанеды, Ницше. Весело топали мирами, стуча бокалами с горячим вином и дарили улыбками себя. Нюшка вязала свитер, он вязал из видений сюжеты, засыпая в ее трепетных коленях.
   Ночами они проваливались в свое единство, и соседям не нравился скрип пружинок дивана. Двое заливисто смеялись над стуком в стену от соседей, медитируя в объятиях. Выли на Луну в простынях на балконе. Ну.
   Он осыпал ее грудь лепестками розочек, она гладила его спину. Он создавал ей впечатления, Нюшка Лучику - сюрпризы.
   Октябрь в Екатеринбурге встретил на улице первым морозным ледком. Хрустели лужицами, ловили встречные завидующие взгляды Плотинки.
   Декабрь они дышали в лесах, общались с волками, грелись костром и чуть-чуть водкой, молчали, смакуя шашлыки. Близость, теснота спального мешка только радовала, колючий лапник массажировал качественно тела.
   Самое удивительное, что после или перед расставаниями, которых не было и не будет, они шли рука об руку, и тропа, ранее вмещавшая только по одному, одиночек, вмещала теперь их обоих, что могло означать только одно..
   ..Тогда, простершись открытостью к далекому Екатеринбургу, со скалы, спускались и, вступая на тропу. возвращались.
   "Время тепла.."
  
  
  
  
   31.12.98 - 01.01.99г.
  
   Неумолимый, подступающий к горлу девятый вал экстаза, счастья периодически охватывал предвкушением нового, неизвестного; так или иначе за это будущее можно благодарить, хотя бы за этот начинающийся фейерверковый вечер.
   -- Поверишь ли ты мне, королева моего сердца, что здесь две дамы? - хитро спрашивал Лучик у Анюты. Не так давно они вытащили с чердаков воспоминаний славную карточную игру "верю-не верю" и, постигая все ее значение, разыгрывали сейчас какое-то представление.
   -- Конечно, милый, - кокетничала Нюшка, зная, что, если он ехидно улыбается, значит говорит правду.
   -- Бита.
   -- Три короля, Томочка. Такой вот подарок. Думаешь..? Да нет никакой необходимости в объяснениях, зачем делать подарки. Вопрос, по идее, неуместен.
   Делать подарки - очень естественная, непринужденная позиция тебя. Точнее, способ позиционировать себя, в качестве отправных точек выбирая улыбки, реакции на твои "дары волхвов". Тома, веришь? Нет? Возьми. Я не умею лгать.
   -- Косеныч, твой ход, - поправила прическу Томочка. Скользящие карты были словно путеводным клубком, с которым можно было говорить, то есть получать право на высказывание. С потоком карт поток речи коррелировал вполне.
   -- Знаете, я недавно понял, - раскрыл козыри Косеныч. - Неважно, что ты выбираешь, как ты это назовешь - способ спастись, способ найти себя, увидеть вселенную, Бога, хрен знает..
   В общем, выбираешь ли ты философию Бодхидхармы, Гессе или еще кого-нибудь - не важно, - все вы идете к одному, только разными путями. Просто игры бывают неодноплановыми. Две шестерки..
   -- Вижу я твою неодноплановую игру. Не верю. Вот видишь, - усмехнулась Алька, тряхнув милым ежиком волос, - многое ведь упирается в страх. Страх опустошающего погружения в игру. Если ты серьезно начинаешь партию в шахматы, проецируя себя в фигуры, то будешь чувствовать боль при каждом проигрыше. А вообще, вступая в соревнования с собой, мы ничего не теряем. Набивать шишки полезно, изматывать себя тоже. Три туза.
   -- Я знаю, что ты говоришь правду..Вижу. - отозвался Сашка, - позволю себе нарушить ход нашей сольной партии - честно выкладываю рубашкой вниз бубнового туза - двойная провокация, чуете? Последняя русская карта..туз бубновый, где в центре "атласные" написано. Вышло так, что каждая карта что-то да значит, и я с любовью играю числами - пока это "три". Всю русскую колоду я делю на две - женские и мужские карты - черно-белые видения.
   -- Соглашусь с тобой, милый друг, - протянул ладонь Лучик, - магия любой игры состоит в бесконечном трехмерном переплетении тройственных союзов - чисел игры.
   -- Обрати внимание, - продолжил Сашка. Диалог, - у тебя три глаза.
   -- У тебя три главных качества, - Лучик.
   -- У тебя три главных порока.
   -- Ты троен.
   -- Ты растроен.
   -- Ты расстроен? - съязвил Лучистый
   -- Ты ничего не стоишь без тройки на теле в этом обществе, - парировал Сашка, - все твои действия можно условно весьма разделить на три - последовательность - например: начало - развитие - конец..
   -- Наконец, цифра "три" вполне прагматичная величина, характеризующая нашу взаимодополняемость. С каждым мигом нас становится все трое..
   -- Ребята, остановитесь, - попросила Алька. - психи...
   Лучик предложил:
   -- тогда представим, что мы...ну..скажем..видящие. Я буду вытаскивать десять карт, а вы попытаетесь их угадать хотя бы по цветам...Я показываю карту рубашкой вверх, а вы должны угадать, какого она цвета - красного или черного.
   Нюшка угадала десять из десяти. Потому что способна менять цвет карты в ладони - по крайней мере, Лучик ей верил, хотя и не смотрел на карты:)
   -- А я ставлю рекорд восемью. Из обычных людей больше никто не может, - говорит он.
   ..И последней русской картой разворачивается атласный бубновый туз. Он что-то значит - 36-я голова? развитие тройного цикла? или завершение противоречий?
   -- Русский думает за троих, - небрежно бросил Косеныч, предлагая перекур.
   Мужики вышли, хитро подмигивали, допытывались: "как у них", отвечали, что на личном фронте войны без битв все в порядке, многозначительно. Потом задумчиво молчали каждый о своем с сигаретой - бывает ли такое нереальное счастье?
   ...Когда до полуночи оставалось совсем немного, Лучик предложил справлять Новый год у настоящей елки, на настоящей земле и воздухе. Снаружи было холодно, но воспламененные идеей, люди выбежали во двор. Они танцевали под небом, кувыркались в снегу, беспричинно хохотали, ведя нестройный хоровод вокруг елочки, ожидая теплой волны мира, когда открывается шампанское и надежды людей, собираясь в целое, способны на многое, пили портвейн и замерзшими пальцами кормились горьким шоколадом парочками.
   Без четырех двенадцать они ввалились в квартиру, раскрасневшиеся, озябшие. В шуме, суматохе расположились за столом, ожидая той самой секунды. Когда шесть рук держали вытянуто бокалы с шампанским, Лучик вдруг взметнулся, выбежал в подъезд. Уже били куранты и никто за ним не пошел; после двенадцатого удара они нашли Лучика на площадке между вторым и третьим этажом:
   -- Ты где был?
   -- Новый год крестиком отмечал, - спокойно спускался Лучистый.
   Пятеро увидели на стене большой белый масляный крест - скорее протест. протест против норм, традиций, привязанности к определениям...
   Расположившись уютом у свечи, Лучик вдруг попросил:
   -- Расскажите о себе правду. Будь это ваше последнее слово, подведение итогов.
   -- Вот ты и начни.
   -- О`кей. Я - жалкое подобие бога, стремящегося к свету. Нет ничего, что могло бы удивить меня. Мне ничего не надо. Я мудр. Люди почему-то дрожат при встрече наших глаз.. Тонут, наверное; мои творения будут восхищать отдельных, но для конца и начала я должен пройти все муки. И я готов. Чело и очи мои чисты.
   -- Последнего слова так мало. Но..хорошо, я попробую найти сердцевину себя, сладкого ореха;) - начала Нюша. - Я - чья-то странная радость. Могу зажечь даже погасшую свечу. Она возьмет тепло звезды моей и вспышкой вернет меня вам. Пусть в вас вырастет немножко веселья.
   (тепло целует каждого)
   -- А я - сила, - спрыгнула Алька с колен Старого, - хотите, я сыграю вам симфонию Моцарта номер сорок из ничего?
   В углах с малиновыми паучками, в воздухе разливается море восторженного танца тысяч углей, благоговейная дрожь чистейших струн, и у каждого появляется чашечка крепкого чая и блюдечко с кусочком "графских развалин" - странного торта... эльфийские существа тихо разбегаются по углам.
   Ласково подняв пушистые ресницы, Косеныч, блестя уголками, словно рыжее Солнце спустилось к нам:
   -- Маленькое солнце во мне. Светлее других. Потому что моя звезда парная, а в другом конце оси - ее вторая половина. И света от нас в два раза больше. Я солнце номер один.
   Сашка, нахмурившись, нехотя произнес:
   -- Я пустота..Меня нет нигде и я во всем. Я прячусь в вас, а вы во мне. Но. Я та самая пустота, к чему многие ползут, сдирая коленки. Я все и вся. Ничего. Нет никакой возможности открыть меня, так как меня нет..
   -- Я же нахожу себя предателем и убийцей. Я выбираю, мучаюсь, люблю - и - убиваю. Мне нравится звук крови. Ее музыка, хрип погони за остановкой сердечной сумки. Ночь - мое покрывало. Множество мертвых душ в моей потрепанной папочке, и лишь достойные с утра смогут увидеть зарю. Ждите меня. Сегодня я возвращаюсь. - вертела столовый ножичек Томочка.
   Лучик рассмеялся:
   -- Ну, товарищи, вы меня радуете. Если так пойдет и дальше..Эх, игры-игрища..
   Впечатленные, затаились, а по поднятому бокалу продолжили праздник. Богато и ярко живут они, неизвестные герои.
   Этой ночью было зачато некое чудо, которое могло объединить их...
  
  
  
  
  
  
   Март, 97г., Екатеринбург
  
   Сашка не справлялся с собой. Страшная несовместимость желаний, принципов и возможностей.
   Игла из футлярчика постоянно искала его вены, "..скользкие, тревожные вены". Жаркими ночами бредил зарослями пейота, с утра мелко ненавидел зеркало. Полгода с перерывами белый порошок держал цепко его тело в объятиях. Что-то терпело, но уже должно было скоро взорваться. Чаще Старому противно грезилось, иногда превращалось безденежно; ломка возвращалась, одаривая сумасшедшими мгновениями содроганий и вожделения. В этих случаях он спасался сподручными средствами - от элениума до сушеных псилоцибиллов, с трудом доставленных из Питера, либо его захватывала "зеленая трогательная культура.
   На факультете что-то изменилось с его изменением. Сессия как никогда-когда трудна и бесплодна. Сашка поделился собой с Лучиком, новым одногруппником, бывшим заочником, как друзья влюбились они при знакомстве, то есть бескорыстно и платонически. Раскрылся.
   Лучик вздернул брови, убито сполз по стене, скомкал волосы в руках. Желваки на скулах. Сашка осознавал, за кого мучается Лучистый; глухой всхлип вскинулся из груди. Стучало сердце, стучал кулаком в себя, а душа тихо посылала, озлобившаяся, на хрен, уставшая от обладателя себя.
   Но ходить долго погруженным внутрь не умел, тогда героиновые галлюцинации возвращались, maryjane тянула лучшие соки. Новая весна чудовищно волновала Старого - что-то необычайное должное случиться - это витало в воздухе.
   Наверное, случилось.
   Переход на Плотинке был вполне приветлив к музыкантам, что преподносили произведения хорошо. Сашка смело подыгрывал на флейте Лучику, его осмелевшим текстам, когда мимо вдруг проплыла, легко ступая, изумительно обаятельная в своем шарме девушка, села напротив, катнула бутылочку пива по полу - в награду вроде; внимательно вникала в это непризнанное псевдоискусство. Искусства настоящего в игре друзей не чувствовалось, ведь искусство - слишком тесная привязанность ко всеобщему слуху, зрению, обонянию. Безусловно, эти ребята играли безупречно - но в страстном порыве, смешивая тона и краски, отчего искусством это было назвать ошибочно.
   Алька видела, как якобы благоприятная порция героина вновь размазывала по сети времени- пространства Сашку Старого.
   Гордо молча выхватила из небытия руку Старого, узнавала где его дом, ведет меня туда, не обращая нимало на протестующего, слабо шагающего сзади Лучика, куда Сашка обреченно махнул исколотой кистью.
   И шатаясь оттого, что Сашку шатало, оттого, что шатало его мир, впихнула в квартиру, заставила раздеться, открыла холодный душ над головой, набросила после сверху полотенце, сама села на краешек ванны, вытащила лезвие из бритвы, порезала вены на запястье.
   Старый удивленно застыл-парализовался без движения, лишь зрачки прояснились, язык не слушался. А охреневший от зрелища Лучик опомнился. Принес аптечку.
   Девушка очнулась на диване. В углу, скорчившись, розово мечтал Сашка, дрожью сильный с виду, но слабый. На коленях рядом стоял Лучик, морщась запахом нашатыря. Алька привстала, взяла забинтованно Chesterfield, молча вкушая. Взглянула на сгорбившуюся фигуру, молвила:
   -- Хочется прийти еще завтра. Хочется еще раз повторить, если повторишь ты.
   В дверях девушка обернулась к провожающему бледному Александру, омерила семь раз его взглядом, отвесила один раз звонко пощечину и хлопнула дверью.
   Отсюда Старый ночь не спал, бредил, запивал никотин крепким чаем, решал. Объем головы полнился впечатлением и картиной. Во-первых, от нее, Альки. Пугающе очаровывающа, хрупка, спокойна, глубинно-впечатлительна. Во-вторых, от поцелуя ее ладошки в щеку. Как точно. В сердце, в бровь попала пощечина. О, да, она знала.
   Еще это чудо придет.
   В-третьих - от себя. Как его захватывало от фальшивого, перманентного кайфа, как могло? Пора быть честным перед своим лицом в отражении.
   Еще - впереди - половина ночи, в которую поставленные вопросы должны найти ответы.
  
  
  
  
  
   Апрель 97-го, Екатеринбург
  
   Что ж..весна стала весной его и ее; Александр понял, в чем соль и продолжать не стал. Свидетельство стыда Алька обнаруживала во взглядах на ее руку. Она же поняла, что он понял, следовательно бояться перестала, отдавшись общению. Новый друг? оказался начитанным, способным молодым человеком; в груде бумаг вместе они отыскали прошлые проекты, за которые Сашка взялся с новым чувством прорыва, взлета на час пик.
   Рвался в бой.
   Алька помогала воевать с холеными менеджерами плодящихся кабальных фирм, с вялыми потугами безучастных администраций, с коммунистическими хищными бабками правительствующих органов.
   В тандеме удавалось побеждать боль. Целиком парень был благодарен, вознаграждая зарождавшуюся нежную любовь свою эмоциями свежими. Они много смеялись и стали жить в одной квартире.
   В середине начала весны возлюбленные ненадолго расстались и в это время места, конечно, себе не находили: Алька последовала маршруту Екатеринбург - Москва - Переславль-Залесский - Екатеринбург. Объясняла эту необходимость необходимой практикой в эзотерических изысканиях, также необходимой встречей с учителем по этой линии.
   Алька вернулась немножко ведьмочкой, с новым выражением глаз и духа, но это еще больше притягивало Сашку. Разлука пошла на пользу. Сашка понял, что может самостоятельно, смог, выбрался и предложил гражданский брак, что было отпраздновано в уютной кафешке с как бы свидетелем Лучиком.
   Солнце часто всходило и заходило. Зеленеющий лес журчал великолепием кровеносной системы ручьев, шелестел губами васильков, успешно благословлял. Молодожены продолжали ездить на дачу с теплеющим озером, употреблять вино у камина, немножко рыбачить или прогуливаться в одной лодке. Дни, тем более утренние ночи, считались счастливыми. Время в оконной раме останавливало бег.
   В Е-бург возвращались на попутках в ожидании новейших встреч, расставаний вечером поздним. Когда город закипал незаметно предвкушением ночных путешествий.
  
  
  
  
   "..Пошли вы все на хрен со своим милитаризмом. Я никогда не буду говорить о войне. Нет, буду. Что ж.
   Я ненавижу отношения в форме цвета хаки и выстрелы у себя за спиной. Я ненавижу мать, которая плачет над могилой преждевременно погибшего сына, точнее именно этот образ, не саму мать, а образ матери плачущей, и этот образок, образ, изображенный на нем, за то, что он не сумел не создать тот образ той матери, которая плачет. Говорят, бог умер. И ракета летит гораздо дальше не под углом в 45 градусов пущенная, а под 60, потому что быстрее достигает стратосферы, а она, например, не такая вязкая, как чай с сахаром, которого много, с теми губами, которые вязко пьют его, чай-то.
   Солдаты обычно нервно курят, продирая горлышко водкой. Обычно для меня. Их ненависть в принципе оправдаема. Зачем оправдываться, что мы, якобы, любим небо, а не не любим, хотя ракета-то летит, вся этакая в броуновском движении, плывет среди других боеголовок, всегда готовая снести головку, маленькую головку чужого человеческого малыша, который не понимает, почему нельзя переходить речку, ведь его государство в ссоре с другим. Хотя он со своим соседом не ссорился, а очень даже неплохо играл с ним в прятки и ненастоящие войнушки, а сейчас сосед должен убить его, и он должен. Похоже, что я процитировал одного ублюдочного философа. А ракеты летят, свободные, бесконечные, вакуумные, водородные, всеобразнейшие, всеохватывающие, охватывающие многие территории, например, в 100 кв.км. Если же дом твой чуть даже с краю этой земли, то не уверен, что кто-либо вспомнит о том, как тебе не повезло.
   О, ты, уверенно думающий, что твое государство лучшее, исходя из положения, что самое сильное, ты, уверенно думающий, что имеешь узаконенное право мстить и решать. лишать жизни. готовый взять без разговоров автомат. стрелять во всех ублюдков, ты расово убежденный, ты, берущий в оптический прицел красивое и честное лицо врага(якобы), ты, чистый и непобедимый(якобы), я, конечно, жму вам руки за смелость и гордость за свое, но пошли вы нахрен со своим милитаризмом. Не стреляйте мне в стонущую спину".
  
  
  
  
  
  
  
   18.08.99г., Екатеринбург
  

"..В теплой душистой ванне,

Не слыша никаких прощаний,

Открыть себе жилы.

..И чтоб в длинное окно у потолка

Светила заря,

Пахло левкоями

И вдалеке тихо звучали флейты.."

М.Кузьмин

  
   Да, пожалуй про это и взрывалась трелями флейта Сашки Старого, в бездумии восставшего на краешке скалы, нависшей над разноцветным пирогом долины. Замирали в высоте бесприютные птицы; туман масляными каплями вслушивался в себя, даже исполненные мудрости деревья не шептались касанием ветвей. Задумчиво теряло начало эхо. без конца.
   С поляны, где возвышались пирамиды палаток их милой компании, тянулись обильно смоченные росой следы, идущие на возвышенный концерт гимнов вселенной. С простым подарком: горячим кофе, пропахшим костром, и горькой сигаретой, приступала Алька к мужу, окруженному несколькими вниманиями... тишина не встревожена.
   Флейта шептала не менее богатую разность оттенков, что и гитара Лучика прошлым днем. Однако окружающее отзывалось на обоих по-разному: буйно, тщательно, опрометчиво относилась к Лучистому, и - нежно, чуть скорбно, инфантильно - к Александру. Столь же одинаковыми были две родственные души: Лучик - существо с серыми глазами, длинными русыми слегка кудрями, пьющий жизнь до дна, и Сашка - флегматичный, шершавый, на самом деле ранимый романтик, полюбивший больше молчание. Вдохновение и непробудившийся талант держали их в одной упряжке, что в общем-то было приятно. Эх, вдохновение. Оно не приходит одно - как правило, оно влечет за собой цепь...говорят вообще-то "цепочку"..но, если разобраться, - цепь.
   С ошейником, стремящимся душить.
   А уши нужны для того, чтобы петь ими свои песни, растрясая, например тело по трамваю, приникнув раковинами к окну, вспоминать ноты. Никто не исполнит тебе, мозгу, кроме ушей. Чужие песни неудовлетворительны.
   Томочка неуверенно жалась к Косенычу. Он обнял ее своей большой, а сегодня особо компилирующей рукой. Они вместе досыпали приятнейший сон, где обоим парой крепкой удавалось избежать чего-то опасного, всекомпилирующего.
   Теми же путями поднятой наоборот травой вернулись в летний лагерь. Вялый костер прощался ими руками, взглядами, словами, отправляя каждого, хотя попарно, к большим делам и занятостям..Девушки грустно мыли посуду, пока просыпающиеся мужики хмуро складывали палатки.
   На станции с пивным ларьком их уже ждала электричка.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   19.08.99г., Екатеринбург
  
   Неужели его сегодня ждала работа...
   Бывая честным перед собой, Косеныч признавался, что не понимает, где значение вложенного труда и соответствующих результатов. Ограничивался выполнением приказов шефа, грузного, полосатопиджачного дядьки, с золотыми вставками. От Косеныча требовали лишь нескольких функций: возить на машине хозяина, в отсутствие людей из их конторы - замещать, успевая. Крепко держал место под собой - таких же претендентов, как он, было немало. Порой приходилось заключать неофициальные договора, продавать чужие квартиры, держать в руках не свои деньги-ключи-лица. Пожалуй, такой режим жизни ему не соответствовал. Работа двигалась ради одного, точнее, одной, - Томочки.
   Да, ему нравилось баловать любимую. Вызывался помогать по дому, та, не будучи дурой, пользовалась. Томочка проявляла ненужные капризы, в очках, а он хотел ее с института еще. Учились тогда рядом, но в разном летоисчислении - он родился на год раньше ее. Жили в разных концах города, рискованно посещаясь по ночам, задерживаясь в прогулках. Приходил к ней каждый раз знакомиться, если с друзьями - то неизменно пить водку и фотографироваться; улыбаясь. Как достойную королеву, водил в театр, и, удобно располагаясь, эстетически мучили себя пронзительными голосами певцов оперного.
   Косеныч существовал от нее с ощущением, регистрируемом, как ежедневное приобретение, девушка же - напротив. Что приводило ее иногда ее целое в затягивающуюся депрессию с рецидивами. Один из таких приступов мог закончиться печально. Ведь Томочка была существом цельным, так что ее физическое тело равноценно реагировало на духовные метания. Меланхоличность, - это ее отличительная родинка, могущая довести до безумия. Впрочем, в больницу ей попасть удалось-таки. Ситуация ухудшалась вплоть до непрогнозируемых кровоизлияний в мозг.
   Определенно, Тома чувствовала нечто. Нечто, выражавшееся так же, как предчувствие грозы выражается свинцовыми сахарными ватами на небе. Тома оказывалась портативным персональным молниеотводом, что грозило шизофренией. Эти штуки берут начало из детства, в ее же случае, похоже, оттуда были концы, начало пряталось в недалеком будущем.
   Жесткие врачи предложили пойти на прижигание электродами; стирание части личной истории, пошли, Косеныч тоже, дрожа, пошел. Поддерживал, как мог в истерике бьющуюся Томочку. До слез жалел ее, бедную бледную, лежащую безразлично в потолок, беззвучно плач. Сердце разрывалось, пухлое лицо осунулось; пропала такая нужная его ребячливость.
   Каждый день Косеныч носил любимой апельсины, покупал называемые врачами лекарства, ночами стоная в своей железной кровати, прожевывая ее муки.
   Вышла из кризиса обескровленная, слабая, с лихорадочным огоньком в глазах. Косеныч решительно забил на все, вымолил у хозяина отпускные, заслуженный преданностью отпуск, предварительно опоив того сладкими речами, стаканами Jack Daniel`s... В итоге молодая пара показала билеты стюардессе самолета, летящего на юг.
   Был снят лимонного цвета домик, а Косеныч с Томой крепко вцепились в жизнь, пока что превратившись в друзей без занятий любовью. Парень носил ее на руках в жаркий обед к морю в одной ночнушке, нежно купал, вспоминая все прекрасные стихи и сказки. В сумерках ступали по холмам, расстреливая молчаливыми проклятьями призраков, тихо мечтали, оставляя нижнюю часть тела в прибое, так что было непонятно, кто из них русалки, кто люди, даже верили в бога, обращенные просьбой.
   Наконец Томочка немного расслабилась, начав посмеиваться над клоунадой Косеныча, слепо желавшего вернуть ее колокольчиковый смех. Мягко готовила на завтрак питательные салатики к приходу дорогого друга, несущего из моря гудящие большие раковины. Он привел ее к знахарке, сведущей в хиромантии, деревенской магии, та колдовала вокруг девушки, разводя невидимый дым. Верилось, что фантомы прошлого-будущего-настоящего сгорали в пламени церковных свечей, жалобно треща и угасая.
   Самолет-серебристая птичка облаками перебросил обратно в Екатеринбург. Такси привезло в уютную квартиру Косеныча. Она была полна впечатлений, он - надежд.
   Впереди, ближе к июлю, замаячило обещающее быть венчание.
   С тех пор прошел год. Косеныч спешил на работу.
   Горько?
  
  
  
  
  
  
   20.08.99г., Екатеринбург
  
   ..Лучик стелился постелью, раскинув руки, не открывая глаза, не раздевшись ничуть. Казалось, что если не поднимутся ресницы, то стыд за..за себя..за..надежды, возлагаемые на него...к нему что-то тянется, а он не протягивает руку в ответ, так как многое прошло-произошло... За то, что он исчезает из поля зрения; нет возможности взглянуть на вас ясно чистым взором, нет.
   Если не открыть ресниц, не поднять век - то все будет. Это желание упорно перерастало в веру. Глубина между тем ворочалась и, в отличие от него, в это не верила. Лучик крепко сжал глаза; знал, что сейчас пройдут мгновения, - и ничего болезненного не останется.. - исчезнет стыд. исчезнет страх. непонятный зарождающийся страх.
   С кухни прибежал раздраженный возглас беременной Нюшки "Лучик, пожалуйста, разберись со своими бутылками". Натянутая струна некоего предвкушения выбраться из паутины надвигающихся громадин планов, проблем, звонко лопнула, появив в уголках слезы обиды на обтекаемую несправедливость.
   Лучистый вяло посмотрел в окно, на балконе, ежась, закурил, мучительно устав бодрствовать, размышлять о рухнувшем, устав любить, устав гореть везде и в каждом.
   Собрав себя в пушистые родные тапки, дополз-таки до кухни, собрал стекло, наполненное когда-то алкоголем, по пути выжав Нюшке апельсин в стакан со льдом, с непонятным сожалением взглянул на живот Нюшки, чуть нахмурился..вроде нечто порывалось прорваться наружу, сказать ей все, умолять, объяснить..Что? Губы приоткрылись, даже он поставил пакет с мусором, вымолвив лишь грустно:
   -- Я люблю тебя, малыш, - получилось этакое двуадресное обращение.
   И, проклиная себя, вышел на лестницу.
  
   ..Нюшка беспокоилась. Оно долго оставалось в розыске, с трудом обреталось, получало название, ну и присваивалось. Оно, необходимое, пыталось расстаться с молодой семьей. Это даже не назвать исчезновением, скорее намеком, намеком на намек. Тем не менее оно готовилось прощально помахать.
   Нюшка же апатично наблюдала происходящее, не в силах пнуть себя, чтобы вцепиться в ускользающее счастье. А оно, если и уходит, то навсегда. Как запах мужского эго его навсегда. Как избитые пальцы навсегда со струнами. Как навсегда.
   Вроде не хочешь обращать внимания, и ты так же, как Лучик, с закрытыми глазами смотришь в окно широко открытыми, надеясь, что если лучше присмотреться к миру, то он изменится, но не изменит, конечно; будет карнавал, шарманка, все - старое, романтичное.
   Нюшка, гладишь живот, шепотом нежно уговаривая малыша. Малыш, естественно хочет вас обоих, как целого, единого. Ты успокаиваешь его. Твои вещи собраны, ты одета в просторное платье, вдруг улыбаешься, безупречно целуешь безмолвного Лучика в щеку, произносишь:
   -- ..Мы же еще увидимся. Я думаю, что скоро вернусь, думаю о том, что ты любишь нас. Лучик, мне всегда хорошо с тобой..Может сейчас не страсть, не огонь, но спокойно, как вода, туман, я люблю тебя.
   Милый мой мальчик, как ты устал от себя. Знаешь, тебе сейчас подошло бы нечто похожее на краткосрочную летаргию. Солнце мое, ты горишь слишком ярко и быстро, куда же ты спешишь? передохни чуть, выпей вина.
   Знай, я всегда рядом, стоит лишь позвать. Мы отплываем друг от друга ненадолго, к взаимной пользе. При возвращении, наверное, нас уже будет трое...улыбнись, заяц мой. Наши странные узы еще есть, все зависит от нас. Лучик, пойми, все окружающее - наше. Слова такие бесполезные...давай помолчим на дорожку. Светло и радостно. В ожидании новых встреч.
   Хотя Нюшка вовсе не желала, чтобы словами пропитывалось прощально общение, но они звучали, раздувая в Лучике болезненный вихрь снега, желаний счастья-ненастья. Голос женщины играет страницами ненаписанных шедевров, как ветер любит отлетающие деревья, как падающие черные птицы. Все оставшееся Лучику - молчать и трепетать ее дыханием.
   Лучик взял прохладное лицо в теплые ладони, притянул к себе, тончайше прикоснулся губами губ, взъерошил волосы, подул в ушко. В нем вдруг вспыхнуло жгучее солнце в ядерную зиму, готов взлететь к нему на восковых крыльях, картины галереями сгорали в печке внутри, связки, отобранные в свое время у рыб, вытолкнули те самые слова, которые хотелось..надо сказать:
   -- Грустный мой малыш. Мой малыш. Я готов быть твоим. Так что, Нюшка, вот. Ты - моя огромная радость. Я тоже.. Когда ты будешь погружаться в тишину, - знай - это я пою тебе песни. Я буду страдать тобой.
   И мы встретимся скоро. Через летний столетний дождь. А пока пока. Моя светлая любовь..
   -- Сумасшедший ты мой.., - потрепала его кудри Нюшка.
   Дверь разделила их. Она - поехала на неделю к родителям, подготовить себя к родам. Или, быть может, передышка от яростного дыхания их общей жизни. Сто лет.
  
  
  
   "..Появляется пугающая отстраненность от искусства - уже ничего не цепляет, не трогает, за редким исключением.
   Вся литература становится предсказуемой с первых страниц, потому теряющей свою наполненность и качество. Объем впечатлений суммируется количеством прочитанных книг, а жаль.
   Вся музыка стала фоном. Не осталось ничего врывающегося внутрь, как морозный холод, заводящий с приятного утра. Она лишь сопровождает, но не направляет поток сознания в новое русло, ассоциативное.
   Вся живопись не ловит мой взгляд, а лишь спешит дать ему возможность скользить дальше.
   Скольжу по срезу "истинного, "настоящего, нигде не задерживаясь".
  
   20.08.99г.,
   14ч. - 18ч.
  
   В глубине комнаты сидит Лучик, обхватив голову узловатыми пальцами. Расфокусированный взгляд разбегался по континууму, ни за что не цепляясь. Никто не мог видеть его сейчас, хотя, судя по всему, должно быть, испугался бы. Внутренняя борьба обладает качеством одиночества и мизантропии. Не посметь подойти. Лучик держит в руках гитару.
   Но темный гость внутри не уходит, требуя, допрашивая, вскидывая предплечья, играя полами элегантного плаща. Лучика страх - единственен - перейти в неожиданный миг обнаруженную грань. Когда-то мать объявила ему, увлеченная хиромантией, трогая детские ладошки:
   -- ..Знаешь, золотце мое..У тебя есть великая возможность стать..сумасшедшим..шизофреником, да простит меня бог, - нужен лишь один серьезный срыв.
   -- Но..
   -- Сынок, у тебя прямая линия через всю ладонь. Линия ума и сердца слились в экстазе, а такое бывает у одного на множество других. береги себя. береги.
   Лучик рассматривал тыльные стороны, проклиная их. Эта линия, трудно понять чего, - граница, граница между его нужными дорогими мирами, мирами людей и призраков, обыденности и яркости? Далекие реки-водопады, острова, края земли и воздушного сада, звали в синюю даль, отдаться в цикл перерождений, смертей, находок, походов. Согласие подталкивало сзади. Решительность тянула за горло. Нерешительность держала ноги. Нельзя статично вести себя ненормальным.. в ненормальном отдалении от всех. надо быть нормальным в соответствующим всем нормам окружении. Что за гадость..
   Лучик допивает минуты желтого вина. Желтого в . в импрессии повторов. Вином текла кровь планеты, винограда. молний. сырой, ароматной пахоты.
   Не забыть о земле. Давно, давно мужчины относились к ней. как к женщине. Весной они дарили. проливали на нее семя. чтобы чрево ее хотело. возвращало. умножало и могло. Естественная благодарность в неофициальных переговорах..Благоговейно Лучик прикасался к тени дерева, первым облетевшим пол-Земли листьям, внимательно воображая непредсказуемое общение с предстоящим.
   Темный плащ безумия всегда преследовал нас.
   Слишком многое невыносимо. Вдруг болит свернутое сердце. В нем жестокие морозные иголочки, мы приседаем, прислонившись к коже дерева; шепот муравьев, змеи проникают во все иллюминаторы, яркость тысяч дневных паутинок оплетает нас, мы задыхаемся, забитые до полусмерти перьями, отлавливая мышей в заповедной грудной клетке. Мельница здесь же скрежещет жерновами зубов, потустороннее витает, язык извивается максимально отчуждением, тело каталось по траве, забывшее, как оказалось в прохладном саду, блевало распространенными истинами, охотничьими борзыми- переживаниями, болью-желчью:
   Трепет барабанных перепонок барабанил. Лучик затихал бьющейся истерикой. Расцвеченная карусель, чертово колесо для смертников и лишних останавливало погоню.
   Осколки.
   Лучик из мела, страданий, картона, сгорбившийся, бормотал в восток. Как жарко. Лающие собаки. Грязные обрывки газет. Годовалая жара. Фантики. Детство. Игры. Его игра.
   Три часа пронеслись тремя мгновениями. Шатаясь, стариковской походкой, Лучик встал, дотерпел до квартиры, запихал в дорожную сумку пару свитеров, парочку еды, зачехлил гитару, вложив в нее все свои тексты, дорогие, самоценные. На дорожку собрался с собой, нацарапав на клочке бумаги:
   "Нюша, я в Москве. Не беспокойся. Просто мне тяжело здесь. Волна набегает в чертоги души и разума. Может, необходимость одиночества. Или ощущение вины. Я виноват во всем и всех. Виной всему. Я беру на себя всю ответственность. Ответственность - это не боль и не счастье. Это надо. Нелегкая ноша к тебе. Я постараюсь оставить свой след, с ответственностью готовый к ответственности. Привет малышу. В конце августа, к твоему приезду постараюсь вернуться. Ты нужна мне".
   ...скомкал вдруг, оставил на столике в прихожей. Нарисовал помадой в зеркале свои контуры.
   Автобус подобрал его, хлопнув пастью складных челюстей. Лучик поехал догонять ее, в испуге разминуться. Догонять свою далекую карму, рвущуюся вперед от помыслов, оков конечностей. Он ехал не за Нюшкой, а за своей альтруистичной мечтой. Не было ничего неясного в противоречивом желании - чтобы мечта сбылась и не сбылась. Он ехал, спеша в аэропорт, по пути сняв в банке со счета все средства оплаты благ цивилизации.
   И билетик, может билетик на жизнь, может смерть, или просто в полет, лежал в кармашке с носовым платком. Лучик поглощал незаметно для сердца ритма бесконечный кофе черный без сахара в кафешке аэропорта. Кафешки всегда притягивали, симпатизировали своей непритязательностью и необычными историями о тебе. Кто-то узнавал Лучика, наверное, давно потерянные знакомые. Да и сам Лучистый был чуть потерян.
   Теплое пристегнутое кресло с ускорением взлетело вместе с Лучиком, оставляя за собой реактивный белый лунный след, выигрывая у вас таким образом четыре часа из-за разницы во времени, на обратном пути планируя с честью вернуть их обратно. Екатеринбург - Москва.
   Он спал, проносясь мимо огней полос, успокоенный организмом, взявшимся за воспитание чувств. Он спал.
  
  
  
   "...тяжелый загнанный зверь внутри. Воет, смеется. Заперто во мне множество лет, зим, плавучих льдов, хм.. плакучих ив, вороха еще не сожженных гербариев, сборников стихов, чужой диктофон с тремя полными кассетками.
   Голосую всецело за свою отставку - нет времени ходить рядом, вокруг да около. Гидростанции глаз перестали работать. В очках отражается отражение от отражения в окне, что живо помнит декартову тройную формулу.
   Три.. единственная вывеска на одном из серых домов, магическая, притягивающая. И этот дом полон триединства, триобразия, трименя, тривас, триее. Ну и.. три таблетки янтарной кислоты - и, пожалуй, три часа работы.
   Простите.
   Я редко останавливаюсь передохнуть, измеряя все ступеньки задуманными абзацами.. это похоже на случай с удавами боа, которые очень редко вырастают до пяти с половиной метров, чаще - четыре метра. То есть можно сказать: его возраст составляет, скажем, три метра сорок сантиметров - достойно, вроде. Также и абзацы, строфы, которые, боюсь, не успею дописать.
   А все почему.. Все делается в знаменателе ради нее.. Быть может, я говорил уже о нерациональных дробях - ими можно выразить все.
   Она.. она так и была - разбросана осколками в тысячах других. Обретение и поиск их сопряжены с необходимым мучительным одиночеством. Мне никогда не взять их всех, взорвав таким образом к чертям свое больное разумом сердце. Но. Все женщины, все тысячи - в ней, моим единым всемирным потопом, в котором я с таким счастьем тону, умираю, пью его и не могу напиться.
   Она - это все.
   Тысячи других - просто осколки.
   Она - мое правдивое теплое зеркало, где я бываю собой.., без шутовского колпака и без битой рожи, не кривляясь, не пряча, запихивая обратно в рот, нежность..
   Мы - зеркало друг друга, что чувствуется даже кончиками пальцев. Заслуживаю ли я?
   Так.. это - все - во всем? Вот оно, взорванное сердце.. Я ныряю в нее. С головой.
   Я обожаю тебя, моя маленькая большая огромная поглощающая радость. Люблю тебя, чудесный зверь. Страдаю тобой, уходя в несуществующий сон - его нет, заклинаю тебя.
   И трепетно обвязаться к ней струной, серебряной страстью, сдохнуть в предсмертных аккордах для любви в нее"...
  
  
  
  
  
  
   Весна 97-го, Переславль-Залесский
  
   ...- Знаешь, я в последнее время теряю чувство реальности. Чувствую, что смерть рядом.. Глупо. Банальность, приводящая к очевидному, выплевывается тебе; я так боюсь. так боюсь растерять все, к чему тянусь, болею...
   -- Подожди. Ты не можешь чувствовать смерть. Смерть - абсолют, находящийся у тебя слева, за спиной, на расстоянии вытянутой руки. В любой полдень, быстро оглянувшись, ты сможешь мельком впитать ее в себя.
   -- Быть может, она ждет, попрошу ли я помощь, воздвигну ей памятник, поклонюсь..?
   -- Пойми, смерть - это чувство досады на свою несостоятельность, которое может пинать тебя вперед. Это необходимое условие развитий, потерь - ради суперприза, но никак не предмет для разговора.
   -- Как же избежать своей слабости?
   -- Слабость...хорошо, пусть слабость. Значит, готовься отказаться от столпов внутри тебя. Вот возьми бумажку, напиши на ней все, что вспомнишь, все прелюдии, все анданте, менуэты впечатлений, треугольников из головы, все, что сумеет доказать твои стремления, все - это - ты можешь с успехом сжечь. В "здесь" у нас на самом деле ничего нет. Выдумка. Мираж, если хочешь.
   -- Но мы помещены рамочно в это "здесь"... и не вписываться в виражи не можем...элементарно - это всеобщие требования.
   -- Что ж...давай возьмем для примера поэтов. Поэты изначально имеют конфиденциальное право на возможность истины. Первыми строками листочков они правдивы, дальше - ложь, рассчитанная на готовность восприятия лжи поклонниками. В этом смысле хайку поэтичнее, нежели "Евгений Онегин" и весь Пушкин, вместе взятый. Так вот. Один из вероятных в дальнейшем талантов сказал: "этот мир придуман не нами. Серьезное оправдание ищущим, не так ли? Действительно, мы вполне можем быть помещены в конструкцию мироздания сильной личности, безупречного мага. Тогда - свобода красивой клеточки. Тогда - странные вопросы плеточки. Ты будешь вынужден жить по его личным законам, определенным его "свыше".
   -- Ты хочешь сказать, что провокация жизни в чужом сердце реальна?
   -- Более чем. Неизвестно, где мы сейчас. Единый дух пытается вести нас, но опоздав, мы упускаем его благотворные крылья. Дух дает шанс избежать капканов, ловушек, и даже стучит в дверь, но мы в это время - под влиянием музыки, мыслительных эксцессов, парадоксов, проживаем мимо в окно, допустим.
   -- Пусть так. Почему же во мне пустота? Почему я не могу вызвать ни одного желания, ни одного впечатления?
   -- Это твоя человеческая форма вступает в разлад с твоим содержанием. Порывается распрощаться с тобой. Но твой бдительный сторож мозга не позволит распространиться "заразе" - с его точки зрения, конечно, как, например, и сумасшествию. В светлые миги отсутствия означенной формы ты пуст некой идеальностью. Инвариантностью выбора. Бутылка от пробки скользит не сразу, выбрасывая пузырьки, точно так же все постороннее пролить из себя сразу невозможно.
   -- Тогда пожелай нам удачи...
  
  
  
  
   "...Ничего не могу поделать - я люблю одновременно трех женщин с непомерно трехмерным безумием. По-разному, но со всей полнотой. Вот сейчас, рядом, буквально в нескольких тысячах километров, - она. Не знающая, на что я готов и способен, не ждущая, без распростертого обруча, без меня рядом.
   Я отнес бы ей свечу, радостную, блестящую, ту, что она зажигает взглядом, заварил бы ей душицы без сахара, укутал бы темной шалью, погладил по маленькой теплой детской голове, вымучил бы лучшую улыбку, дольки шоколада с кофе, маленький же рассказик, шепнул бы в шею, как она далека и близко; и молчит, не отвечает. Под сладкие звуки с горечью Ника Кейва песенки "Where the wild roses grow" она бы поняла, что эта песня нова для меня в моем новом отношении к самому высокому и чистому. Это песня воспоминаний, появляющихся вновь, в связи с ее присутствием, той, что первая, которую люблю со всей полнотой, чувствуя слабым в сравнении с ее житейской мудростью.
   Ее очи блестят, завораживают. Она - первая, кто смог околдовать меня глазами и тишиной.
   Ее улыбка целует меня по воздуху, но ни она, ни улыбка об этом не знают. Знаю лишь я.
   Ее веселая пижама бросает в дрожь тем, что она не соответствует привычному, и болью маленькой прорастает желтой пшеницей в.
   Ее отстраненность от отношений настораживает - никто еще не играл мной - то самое проклятие, которое неумолимо сбывается.
   Она говорит, что: она мало говорит о себе, так что я вынужден искать, протягивать руки и криками звать на помощь.
   Она не знает, что я новый, новый рядом, не знает, что единственными словами..
   Меня нет рядом. Даже когда я рядом. Напоминая чудовищного волчонка, притаившегося в мертвых цветах, в то время, как ее сумасшедшая куртка тихо удаляется к любимому дереву.
   Я зову ее возвращаться.
  
   ...Я встречаю ее в широких коридорах, хитро бросаю уловкой нить, вижу, что она также плывет в синих брюках к выходу в голубой мужской рубашке с прижатым к груди томиком, также прищуривает голубой глаз, уголки поднимаются, тряхнет мелированной аккуратной головой, выбежав в солнце, теплый мороз мурашками кожи, к выходу, вбежит раскрасневшаяся, принеся широкую счастливую неискреннюю улыбку.
   Я люблю ее пропорциональное тело, в пуговицах, колечках, швах, шнурках, помадой на губах и тоже скрытность.. и лишь.
   Она - танцующая в тумане. Я крадусь к ней, знает, ухмыляюсь, спрашиваю, зачем она читает "Порнографию, "Фи говорю, та отрицательно качает головой, морщит лоб и, с достоинством, удивляет меня: "я прочитала всего Зюскинда", молчу, молчу.
   Она входит в туманный клуб и танцует там, танцует, наверное, не со мной, разгоряченная, страстная в ритмах, которые даже приближают меня, вижу пленительную ее вечером перед сном в изящной ночной рубашке после прохладного душа.
   Она говорит, что питается одними орехами и йогуртом - вполне приемлемая диета. Я готов бы был йогурт екатеринбургского молочного завода приносить, с добрым ехидством, наливать в чистый прозрачный стакан, предлагая "выпейте это волшебное зелье, мадемуазель.
   Оглядываюсь иногда на нее, а она смотрит вниз и пишет историю отнюдь не про себя. Улыбаюсь, жду ответа на эхо, которое послал к ней на разведку.
   Проплывает мимо меня в сотне таких же как она, только более несчастная своим стабильным счастьем, более слабая, чем я ехидством и добротой, слегка прохладная, скрывающаяся под маской фригидности.
   Меня нет рядом, даже когда я рядом. Она хлопает в ладоши, не понимая вопросов, уверенная в моей сумасшедшей аномалии.
   Показать ей руки? Пусть погадает, если свободна, если захочет быть ко мне не спиной, моя вторая мечтать женщина, взять в туманный клуб, станцевать мне Зюскинда, что ли.
  
  
   ...Я никогда не видел ее, не чувствовал, не понимал и не подмигивал ей серым глазом, темным оком, ничего не сказал и не шепнул.
   Видел ее всего лишь раз. Она меня - два. Она искала меня, я ищу ее.
   Что-то бормотала, слегка пританцовывала под слаботихую музыку в белой снежной кофте с грубыми петлями.
   Стоял у края сцены, ждал. Когда она решится соревноваться со мной в двух влюбленных, моя третья дорогая светлая женщина, не протянувшая руки руками, но протянувшая легчайшим мгновением. Я взял ее, она взяла меня, беззвучно, кивком, я ее - двумя.
   Ждал у этой сцены всю жизнь, опершись, скрестившись на груди. Полусклонясь, слышал, как растут волосы, вокруг потрескивало детство, я не видел, она видела, когда-то участвовала, я закрыл веки - она появилась, открыл - она исчезла на миг.
   Есть ли она где - ..
   Шлю ей воздушные письма с признаниями, вкладывая в конверт прошлогодние новогодние открытки самые милые. Она любит меня однажды, зная это, люблю дважды.
   Моя незнакомка. Ко мне.
   Я незнакомец. К ней"
  
  
  
  
  
  
  
   Утро нового дня. Москва.
  
   Лучик собрал усилиями неимоверными распавшуюся в разные концы Москвы свою старую группу. Барабанщик, флейтист, бас, он - он называл их "Морфей; музыка, танцы, этнические мотивы, лирика вспоминалась, переход метро, стандартный символический чехол для символических денег.
   Как получалось, старые строки перекликались новейшими событиями. События были, не успевшие. Терпение убивается новой строчкой - счастье немого.
   Переход полнился, не успевал. В стороне на Лучика смотрела внимательная пара очков. Человек в черном плаще, то чудовище, что ищем, предвосхищаем, пожимал плечами, качал пространство, неизмеримо сильный, неизмеримо мудрый, такой. Казался до боли знакомым иногда открывавшему глаза Лучику и незнакомым и.
   Части одного. Отражались друг другом. Понимали без слов. Не замечая мимолетных взглядов собравшейся толпы, демонстрирующей восхищение.
   Лучик попрощался с группой, переходом, подобрал часть денег и повел плащ незнакомца переулками в незнакомый незаметный уютный бар. Заказали все.
   Молча выпивая водку, покурив же молча, разглядывали друг друга. Оба стали не в свое время не по своему желанию магами, шутя говорили "колдуны"; первый - метающийся ищущий, другой - страшный, беспросветный, монолитно-чудовищный.
   Лучик в белой рубашке с бокалом в руке, фактурными рукавами, справа - человек в темном плаще, удобно облегающем тело, в широкополой черной шляпе, с сигариллой в уголке рта. Голова его в шляпе склонена в дубовые доски, словно он на мгновение задумался над многословием собеседника, собирая мысли воедино для ответа. Предплечья переплетены, натянув ткань на спине.
   -- Я ждал тебя, Лучик. Ты бредил, натыкался на мои полы, бродил, тыкался носом в чужие ладони, ошибаясь, растерявшись. Должен признаться, мы во многом похожи.
   Мне хочется прятаться среди людей - но я не могу - они падшие овцы. Отсюда - и моя, и твоя ненависть. Я давно хочу выпытать у всех их неприкосновенную тайну - почему так?
   Существовать для себя. Я даже порой не верю в магию сложением стихов. Альтер-эго, моя тень. Вот я весь перед тобой, почти как ты, хотя я и похож на буревестника... ожидающего твоих потайных желаний. Да-да, магия - полная чушь, есть лишь наша сила.
   Лучик, запас твоей силы поражает меня. Одна лишь дилемма - как употребить ее: вот и ищи ответ.
   Как говорит Нюшка, ты горишь слишком ярко.
   Не удивляйся, я знаю всю вашу компанию, знаю ваши эзотерические поиски. Это слишком слабо ... Не хочу льстить напрасно, но ты единственный из достойных внимания. У тебя есть варианты, а их пути ограничены частной собственностью. Наконец, ты свободен. Адекватно.
   Повторюсь. Все наносное поверх тебя должно исчезнуть, а остаться - сущее. Ясное. Есть в тебе волчонок, имеющий возможность перерасти в волка. Нашел ли ты себя? Вопрос этот поставлен сегодняшним днем, сегодняшним "ты"; нет, вовсе не могуществом, если уж предугадывать твои мысли...
   -- (вздох)
   -- Да, - ты мешаешь себе; да и я - мешаю себе.
   Взгляни на ту боль, на то светлое, те травы, тот яд, что принимаешь ежедневно. Понимаешь же, что ничего не стоит твоих усилий, как и ты. Неразумно...
   Вот ты не веришь, что возможно прыгнуть в обрыв и остаться живым. А ведь это возможно: ты хочешь - и все за тобой. Кроме того, поражает твое отношение к миру. Оно так необычно, любовно- беспричинно. Не качай головой - ты действительно можешь решительно очень многое - при благоприятной луне, постоянно зовущей, из тебя вырастет сильный волк. Ты - молод и стремишься, так что пора.
   Не подумай, что я торгуюсь. Я лишь правдиво ищу твое местоположение, где и что есть ты. На самом деле мир настолько слаб, что задержаться за него еще нужно уметь. Окажись в покое, проплывая вдаль мертвым якобы подлещиком, сбрось кандалы, брось канаты, лети вперед. Их можно любить, но это в прямом смысле торговля, ведь они постоянно торгуются, в отличие от насравших на Систему. Подумай. И именно теперь...
   Даже солнечное, земля, привязанности - не так нужно, не так привязывает, как кажется. Стоит только представить, что этого нет, прочувствовать иллюзорность, и в тебе вспыхнет чудо, кто-то будет танцевать балет на стене, кто-то подливать вино, кто-то подлюбливать под тебя. Вместо двадцати с чем-то принадлежащих лет, ты посчитай те секунды, часы, прожитые веками. Ты - стар, мудр и безумно интересен.
   Я люблю тебя. И ты - мой... Сопротивление бессмысленно. Пути любви, войны, опытов, экспериментов, игр, отчуждений, ожиданий ждут нас. Вместе мы сможем многим дать имена...
  
  
   Лучик в общем-то чего-то такого и ожидал. Так и было, потому что давно уже пора случиться. И предоставлен он себе - чуть решать, чуть совершить. Возможно. Перед глазами опять переливчатые картины. будто он летящий альпинист с завязанными глазами. будто становится бесконечностью, а перед ушами плавают звуки, поющие мембранами, тембрами. будто касается он шепотом, а перед стержнем внутри плавает в буре вопрос. будто наполняется он самим собой другим...другим.
   Лучик отвернулся и долго взирал на входную дверь, словно ожидая, что войдет тот кто-то, кто скажет как. Не вошел, а входили люди, требовали алкоголя, повышенного внимания и пили и дрались и обнимались.
   Находилось нечто противное в узаконенных этих оргиях. Кто-то нежно вдыхал кокаин, кто-то нежно снимал девку на ночь, кто-то нежно дергал рычаг тотализатора. Как обычно, все выдерживалось обычным. Обычные баталии, обычные половые безудержные акты, обычные убийства и клятвы. Как обычна любовь, как часть секса, так обычно и просто волшебство и огонь в камине. Пришедшие помечают территорию, а все странное, недостижимое, непознаваемое превращается простыми пассами их рук в легкое и понятное. Точно так же, как ударить, заставить быть винтиком бортового компьютера или.
   Они - участники великой битвы. За права и свободы. Они постоянно проигрывают, сдавая позицию за позицией, полагая, что несутся авангардом вперед. Давным-давно люди ждали, в непомерной гордыне ждали, что небо само спустится к ним. Что однажды и произошло - небо пожалело, вернулось, решив прекратить страдания и мучения. Оно дарило мудрость, дарило-ласкало. Но самые гордые и "сильные" отказались, в надежде на себя, поймали, связали его и прибили рваной рубахой к дубовому столу, попирая и покалывая копьями, долго хохоча в экстазе. Осознание пришло позже, следующим числом, что они потеряли все, первое и последнее.
   Они - жрут, насилуют и убивают землю, себе подобных, хоронят заживо. Какое же это удовольствие - разделывать мясо, бояться.. И в своем бессилии духовном еще больше трахаться, пить причастие, пытаясь замахнуться на верх, который не пускает близко. И редко кто достойный дотрагивается до тайны.
   В общем-то в каждом из нас живет глупая надежда, мертвая последней - а вдруг? В результате мы не двигаемся, ждем.
   Им не прорваться за паутину. Перед нами всегда будет стена тумана. Все, что реализуется - сюсюканье со взлелеянной надеждой, а рыданья и истории об этом - каждому встречному. Но...Но даже это вдохновляет их. Есть на кого направить обиду, есть кого себя пожалеть, погрозить небу кулаком, слепо- тупое поклонение религиям и так далее...им - все жестоко, проблемно и чуждо. Это было жестокое наказание - то, чего они заслуживают.
   Трудно признать себя их частью. Частью злобной, вонючей толпы, грязной, безнадежной. Но это так. Мы разные лишь в возможностях, мудрости, проявлениях.. Но я человек. Слишком привязанный к ним. Как я могу бросить вот недопитое пиво, недописанный текст, бросить женщину и ребенка, бросить каждое утро ходить в туалет и кушать, бросить возможность стать знаменитым, бросить поцелуи, стереть свою память, боль..? как? Я не смогу. Неужели бесконечность не может подождать моего следующего автостопа? Я, конечно, подозревал, что так и будет - неожиданно, спонтанно.. но я еще многое должен успеть. Не судите строго. Ведь я так слаб. Болен и смертен. Готов умереть как все и со всеми.
   Ради них.
   Так думал Лучик, закусив до крови губу. Сновидения мелькали; с каждым разгаданным иероглифом поднимаясь на ступеньку выше, увеличивая пропасть между собой и всеми, между.. увеличивая разность, делаясь все нерациональней, нестабильней, между разумом и "я". В нем взрывались нестерпимыми радугами метафизики, метахимии, метафилософии, осыпались пылью, сознание разбухало многими уровнями, вырывалось, прыгало "резиновым солнышком". Лучик яростно визжал, катался по полу, хохотал до искр, играл Дебюсси на невидимом фортепиано, распевал дикие стихийно- бешеные ритмы, запуская стихию.
   И сила взяла его. Холодным просочившимся ветерком. Взяла, и стерла в порошок, слепила статуэтку, расправила конечности, подергала ниточки, отпустила. Он невольно обмяк, растекшись по столу, уставившись в зевающую толпу, рассасывающуюся стаканами мартини и несколькими брюками.
   Лучик вздохнул нервными окончаниями незнакомца.
   Он был он, а он сам не был он сам. Они были как бы они одни.
   Темный плащ - реализованный вариант Лучика, циничный, с претензиями, - Лучик, который ждал своего восхода на мировую арену, чтобы показать фокус со вселенскими весами, Лучик - тот Лучик, который должен остаться здесь, тот что уйдет, если решится, тот Лучик - тот темный плащ.
   Незнакомец понял все прекрасно, читая мысли у своей параллели в третьем глазу. Тихо продолжал:
   -- Ты верно оцениваешь опасность коллапса. Коллапса двустороннего, обоюдоострого.
   С одной стороны у тебя есть талант к превращениям, изменениям, и даже магии. С другой стороны, тебя встречает повседневная жизнь - с тряпками, уборками, заботой о благополучии. Вообще, эти вещи редко полноценно коррелируют. Так что результат твой тоже двузначен - либо ты сжигаешь все прежнее прошлое со мной или без меня, либо остаешься в растерянной, затягивающей бытовухе. Второй вариант для тебя неприемлем, как мне кажется.
   Твой самый верный выход - коллапсировать все бесполезное и прийти к своему изначальному источнику. Это называется "захлопни двери назад", - усмехнулся незнакомец. - Я же предлагаю тебе руку и сердце. Либо возможные проклятия. Лишь одна вещь в этом мире на самом деле намекает на свободу - выбор.
   ..Лучик определенно чувствовал, что сходит с колеи некий устойчивый механизм, обгоревшие свечи забрасывает адреналином; он вдруг видит все по-настоящему истинным и действительно честным. Даже с собой. Весы в руках. Брось все копейки. Он был пеплом, разнесенным ветром, истекающей грязью, голова разрывалась безвозвратно, непобедимо, унося даже маленькое сумасшествие. Которое вырастало до размеров никогда возможного счастья. Некоторая часть Лучика равнодушно пасовала перед вызовом, брошенным без перчаток. Другая страстно рванулась к бездонным глазам незнакомца в надежде, что тот отвернется.
   Лучик нервно душил его. Плащ безвольно улыбался нагло и выразительно в лицо, отчего Лучик давил сильнее, сильнее..
   А вокруг стояла толпа и беззвучно смеялась, серая безликая беснующаяся толпа. Незнакомец медленно, но верно умирал, и странно, но никто не огорчался; наоборот, хохотали еще больше, все.
   Лучик убил незнакомца: тот, перед последним мгновением агонии вдруг приблизился и поцеловал его взасос. Так, что всосал в себя Лучика, так, что до темноты в глазах. Парень терпеливо тонул в горячем омуте животворящей страсти, гнева, ярости, и как будто уходил туда же. Что-то внутри оборвалось бесследно звоном струны, зажатой в кулаке. Лучик упал в изнеможении и беспокойно уснул.
  
  
  
  
   "...Миру всегда хорошо с собой. Ведь с собой же. Поразительная страсть к самости себя. Возводимая в ранг безумия. Отсюда - отвлеченность от ставящих по местам реалий. значимых деталей.
   Мир злорадствует, плачет, грустит, понимает только себя, убивает, трахает, оставляет в покое, созидает разрушительное inside, рассудительно покачивает волнами, извергая из себя семена лавы и гейзеров, в восторге от своей повседневности, зловонии столпотворений, в количестве, но не качестве страданий, глухой мольбе - с пафосом и готовностью умирать, голодным ползком собаки, противоречиями раздираемый, любовно поглаживающий, независимый как-будто, стремящийся в свободу, в патологии рождений и недовольного ропота, в безнадежности, безнаказанности добровольных оков-идей, искусственном рае возжелания лизергиновой кислоты очищения, мескалина обладания, в алкогольном потоке, сладкоречивой патоке, едком сарказме, шизофрении сексуальности, надежных нестыковочках, витая погруженным в дым сигарет ...В вечных демонстрациях, парадах, митингах, необходимых политических уроках, в эпидемиях, в глазах огромной собственной значимости, долгах и вине, вечно судит, гордо пляшет, бодро встает и с неохотой ложится; плещет смехом, довольный собой; нет тенденций к изменениям, есть научные исследования о способах самоуничтожения, есть мерки золотом деньгами, истлевшие кости и следы погостов, тупые песни, пародии идиллий, утопичные планировки, множество утопленников, жертв, приношений, убийц, каст, разделений, куча опыта, и нисколько - фантазии, злость на себя, самовлюбленность нарциссизма - в погоне за собой.
   Он варится в соку коллективного бессознательного, определенного лишь книжно, перемалывает лихорадочно личности, не видит красоты, экзистенции, удивительности, таинственности себя, убежденный, что будущность неопределенно бесконечна.
   Мир не замечает каких-то из ряда вон выходящих, не становящихся обратно в строй, немой к чужой скорби, слепой к гармонии, нет-нет. И ему не увидеть тех самоотверженных, кто. Это все мимо. Рядом, но не с ним. Мимо.
   Человек - ничтожество. Великий человек - большая сука и быдло, таких стрелять надо, - так он уверен в своих закономерностях. Он не пустит ломать свои прогнившие, не пустит разбежаться, пусть к поражению, но все же.
   Он не даст против. Не даст тебя, не даст. Он ничего не даст. Dust.
   От него всегда пора" .
  
  
   Нюшка. Родной дом.
  
   Она вспоминала, как еще неразумным ребенком стояла у этого окна, ощущала свой первый-первый снег. Где-то в нежном падении блестели каплями ожидания мертвеющие деревья в сплетениях. Веки широко открывались удивлением происходившему, как сейчас. Невыразимое разливалось животом.
   Нет, она не была уже тем ребенком, когда можно бегать до вечера на улице, возвращаясь по зову "домой!", смотреть потом на коленях матери грустные русские мультики. Так взрослеют вмиг. Нюшка гладила ребра, вслушиваясь в мокрые осадки за стеклом. Да, для своего ребенка она совершит все счастливое детство с тремя мешками игрушек и вишневой пастилой, и, впрочем, первый снег не изменит малыша, как ее давным-давно. Все. Готовность номер один.
   Сзади пальцами на кухонный фартук сморщенными стояла стареющая мать, с бесконечной болезненной нежностью оценивая свое "стареющее" чудо. чадо.
   -- Милая. Ты же так привязалась к нему же.., - тишайше произнесла мать.
   -- Мама, да-да.., - отстраненно напевала Нюшка, не задумываясь, о ком это она.
   -- Дочка, ты такая юная, свежая, смелая, я даже боюсь прикоснуться к тебе, ведь разрушить очарование твое..
   -- Мама, я люблю их обоих. Они оба будут моими, раньше или позже, долго или быстро, так или иначе.
   -- Но.. Нюша.. Я же чувствую, что ты теряешь его, мельком, пропадом, былинкой, злосчастьем.. Но.. Нюша.. больше всего желаю, чтоб ты не теряла себя. Эх, так бы и взяла все твои боли, разочарования, страдания, - взяла бы себе, выносила, вылелеяла, но - я, так, чтобы ты всегда освещалась улыбкой ветренной, беззаботной. Твой малыш - мы уже любим его с отцом. Твой Лучик - мы еще любим его. Он, конечно, ненадежный и странный... - декламировала прерывисто мамочка.
   -- Мама, сегодня решилось все. Мы - вместе, хотя и не так, как раньше...
   И не это ли счастье? Мне нет желания обсуждать Лучика. Он лучший... я люблю его. Видишь, как я просто с тобой говорю, как простая женщина. Все - в нас, и нечего искать в других. Закрой глаза. Я прощаю всех вас заранее. Что-то будет, что-то случится. Как больно, когда герои созданных тобой историй, легенд, умирают, трагично передавая автору судьбу, который, в свою очередь несет ее в реальность, зная, как и что произойдет, но бессильный. Я - в положении светлого автора. Точно.
   -- Нюшка, ты меня иногда пугаешь. Твое фантазерство пресекает границы слишком уж.. прости за необходимое откровение. Живите ближе к земле, что я еще могу посоветовать. Эта жизнь покажет вам кулаки, эта жизнь... Все вы молодые нынче такие, - ворчала тихо стареющая женщина, которой уже не испытать страсти, уже не испытать безвозвратно потерянного мужчины в прошлом, не испытать. - Ну да ладно. Дело в общем-то ваше. Жить еще да жить - сделайте это достойно, с высоко поднятой головой. И незачем прощать, и незачем прощаться, глупая..
   -- М-м, - начала было Нюшка. - да, наверно. Ты всегда права.
   Две женщины обнялись. Вечная картина - так всегда - неужели прощаются?
  
   "..И ничего не могу я поделать - я люблю трех женщин одновременно. Прохожу мимо, незаметный, ненужный. Они проходят, заметные, нужные.
   Наверно, все они любят меня, только не знают об этом.
   Я не признавался первым - мое проклятие сбывается.
   Я подойду к каждой когда-то, погружусь зрением в части сердечка, скажу "я.. люблю тебя и незаметно уйду в сторону."
  
  
  
  
   25.08.99 г., Москва
  
   -- .. И кого же вы выбрали, победили, признались, отвечали?
   -- А признание было одно. И та, что была для меня той, и есть, и осталась, и остается. Мы шли темными проулками на ощупь, я выбирал с уверенностью ее, знал, что если мы остановимся, то я не выдержу и на все силы выкрикну: "я люблю.. Прохлада горьких сумерек обжигала наше единство, и все, что нас объединяет пока - наше молчание.
   .. Неподвижно пряталась за тонким деревом, прятала глаза, прятала заветные ответы, начинала беззвучно плакать, а я опустил голову и пробовал на вкус ее дерево..
   -- Что с тобой, - надеялся я. - она молчала, уверенная, что я не пойму. Я вздыхал и собирал всю честность и будущее, чтобы вложить в несколько слов..
   -- Знаешь, я хочу тебе сказать пару слов, - это вполне мог быть вызов или, скажем, мнение по вопросу, - вроде я их не говорил еще никому первым.. Так вот. Я.. люблю тебя..
   Выдохнул. Тяжело развернул плечи и двинулся прочь. Я надеялся на ответ. Мог вполне получить молчание, мог - удивление. Безнадежно?
   Я с неожиданностью в себе слышал ее приближающуюся сумасшедшую оранжевую курточку. Ее глаза блестели.
   -- Ты правду сказал?
   -- Да, - даже как-то безвыходно. И она прижалась к моей рвущейся груди. Это был ответ безмолвный, параллельно мне значащий "да или "я тоже тебя люблю (позже она научилась произносить эту фразу без дрожи в голосе..), или что-то еще, но обязательно положительно-безумное согласие.
   Я дрожал от катастрофической массы счастья-спокойствия, обрушившегося на меня. Я тихо дрожал от счастья. Она мечтательно дышала и не отпускала. "..многообещающе, - произнесла она. Я кивнул, и мы гордые, со скоростью обычной, поделенной на двоих, вступили на тропу, которая раньше вмещала по одному, теперь же.. мы шли рядом и не спотыкались, и это могло означать только одно...
   -- Постойте, Лучик, вы упоминали как минимум еще двоих женщин. Что это значит?
   -- Говорит ли вам о чем-нибудь словосочетание "собирательный образ"? Да? Если бы вы были музыкантом, то всю реальность и присутствующее в ней население легко бы раскладывали на первые- вторые октавы, миноры и бемоли.. ну или возьмите спектр.. белый цвет разлагается на все остальные неотьемлимые части; так же и здесь.. вот вы, например, напоминаете фиолетовый минорный аккорд третьей октавы..
   -- У вас странное восприятие, - отметил собеседник. - вы хотите сказать, что размышляя о тысячах других, встречаясь с ними, мы ищем только одну?
   -- Ну да.
   -- А как же вероятность ошибки?
   -- Ошибки быть не может. Потому что мы все одинаковы. Я видел только ее.
   -- Хорошо. А как быть с вашей отстраненностью от людей? Вы много говорили об этом...
   -- Я уверен, что вы чувствуете, нащупываете, находясь в толпе, - ее главный инстинкт. Толпа волнообразна. Я имею в виду - стихийна. Признак инстинкта толпы - простая паника, возникающая на волне, так сказать, общих интересов: как спастись, как обрести,.. как?
   Индивид панике не поддается. Общность запрограммированных нейролингвистических связей превращается в нужный момент в тошнотворный поток страха. Толпа и слаба своим главным - инстинктом топы. Толпа принадлежит инстинкту, а он, в свою очередь, - толпе. Человек, способный к панике - часть толпы, а не индивид.
   Я ненавижу толпу за несуществующие постулаты, продиктованные воздействием горячего яда - все того же инстинкта, за то, что толпа, как и всякий организм, стремится расширить коммуникативные связи.. - бедное животное. Моя ненависть объясняется страхом испытать страх, взорваться слабостью и встать на колени перед надвигающейся волной паникующих.. Более всего мне претит их сообщность - будто они договорились о чем-то за моей спиной - поэтому так воровато поглядывают мне в ответ; но я смеюсь над вами. Проигрываю или побеждаю; я смеюсь. Я уже отдан силе. Ваша паника бесполезна.
   -- Лучик, вы претендуете на что-то?
   -- Мне не нужна слава. Важна самореализация. Реакция зрителей неоднозначна и зачастую обманчива. "Я сам себе и небо и луна.."
   -- Как самоуверенно! Вы утверждаете, что индивидуальны? Вы не повторяетесь?
   -- Что значит индивидуален? Я - Автор. Этим многое сказано. Автор абсолютно независим. Лишь его ограниченность упирается в привязанности, или наоборот. Все системы познания, отраженные в трактатах - дешевый фарс торговцев эфемерным. Как ты выстроишь текст, как возьмешь в нем себя, исполнишь идею - зависит от того, насколько ты готов послать букв всех обрюзгших критиков. Плевать я хотел на чужие мнения - это объедки с чужого стола. И цитировать кого-то, брать автограф - значит, не верить в себя, свои возможности. Я ни у кого не возьму автограф.
   Я имею полное право на наиболее полное и свободное владение языком, на любое построение текста, на любую форму выражения. И эпатировать в произведении даже нужно, но, естественно, не заблуждаться насчет собственной значимости.
   Да, действительно. Все герои - материальны, и рождаются они из некой эфирной ткани, и с горечью, вошедшей в тебя, они материализуются. А высшим признанием для Автора является молчание, как ни трудно в это поверить.
   Твои треугольные замыслы ничего не стоят в мире толстожопых домохозяек, твои круглые глаза никого не трогают, и если уж не врать, то и пишешь ты хреново и незачем; ляг под них - и может быть, тебе заплатят.
   Знаешь, обтесывать истину под кирпич - кощунство. По отношению к себе. Пиши как ешь, как есть, как будет, что произошло. Только не запутайся в цепи вокруг столба, воткнутого в выбранный центр повествования. Это привязанность. Если не сможешь снять с себя ошейник, - сожги эту гадость, оставь в покое ручку и бумагу, проблюйся, чтобы все наносное, вся пыль слетела с тебя под ветром силы.
   Только не лги себе, что твоя цель альтруистична, самоценна и невыполнима. Ты - эгоист и хочешь популярности, поэтому продаешься. Готовь задницу.
   Нельзя придавать значение форме. Пусть инфлюэнция для тебя означает зеленую морскую соль, а демократия - толстый зад на узком стуле. Ты имеешь на это право, если ты - Автор.
   Не стоит ограничивать развитие представлений о мире. Ты вполне вправе думать, какого хрена телефоны не вешают под столом, а зубов ровно тридцать два, если ты здоров. Вон - всем библиям, новым заветам и кумирам. Это не манифест, а принцип существования, который мне кажется более истинным и качественным.
   -- Вы меня сегодня радуете, Лучик. Ваша история мне становится понятнее. А к кому вы обращаетесь на "ты"? Ко мне? - съязвил.
   -- Разумовский, не прикидывайтесь идиотом. Поймите, что вы - тоже собирательный образ.
   -- Что?
   -- Я прав и я свободен.. хотя и заперт вами. А вы.. ты... заперт, хотя и свободен мною. Слишком много внутричерепных путешествий. Оставьте меня.
   -- Это истерка, - лаконично записал Разумовский, - взрывающееся внутреннее "я". Что ж, неплохо.
   Разумовскому вдруг показалось при взгляде на Лучика, что тот открылся с такой полнотой последний раз. Манера общения профессора всегда вызывала негативные реакции у больных. Быть может, в этом заключался его метод. Или в темном плаще, шелестящем за окном, или висящем в личном кабинете, или встреченном где-то в подземном переходе.
   Да.. Лучик был определенно болен. Структура мозговых гранул, видимо, была зеркально смещена - четкие признаки шизофрении налицо. Попал в клинику в крайнем эмоциональном истощении. Да, Лучик. Достойный экземпляр в театре теней, в феерии звуков и колебаний космоса.., - усмехался Разумовский. Лучик нежно засыпал, успокоенный сочетанием снотворного и чего-то седативного. Четкая разрушительная цифра полыхала в аортах - девятое сентября девяносто девятого. Складывалась взаимодействием линии сердца и ума общая мозаика вселенской патологии...
   Лишь чуть-чуть не успевал схватить. Разумовский с улыбкой потрогал бинт на своей лысеющей голове: "Знаю ли я сам, зачем мне все это?"
  
  
  
  
  
  
  
   22.08.99г., Москва
  
   Жесткий холодный стул проносил коридорами времени. Между двумя произнесенными фразами проходили сутки, а между глаз блуждали горячие сверчки.
   -- Прежде всего забавлял контраст восприятий звуков и цветов. Бросишь монетку в чай и смотришь, как она блестит, удивительно. А в некой абстракции пурпурном батике вдруг виден образ Маяковского, причем если наклонить голову влево, то у него появляется вызывающий фиолетовый бант и гадливое выражение лица, а если вправо - то лик его чист и прекрасен.
   А потом я побежал по коридору, ведя по стене лезвием столового ножа, худой, в розовой педерастической кофточке, с восхищением взирая на прохожих и катил велосипедное колесо, безумно хохоча, потом мне казалось, что в мозгу у меня короткое замыкание, и кассета в нутре магнитофона играет подряд три часа, хотя ее никто не переворачивал.
   Разбрасывая апельсиновые корки и пиная пепельницы, искал свою дверь, пусть пальцы болели от гитары, меня никто не хотел, я повернулся к рассвету, бежал к колючей ограде, полз змеей через границы..я сладко убегал..., - шептал иссохшими языками шелестел Лучик, окруженный горькой серой комнатой, витающей каруселью дождливых окон.
   -- Это описание напоминает бред под галлюциногенами, - заметил Разумовский, изучая Лучика, - похоже, кстати, на ощущение от употребления наркотиков ряда ЛСД.
   Тихим покоем разливалась по венам кровь, руку навязчиво дергало от укола, навязчиво трудно поднять веки, упершись в говорящую голову напротив, навязчиво блаженно и лень. Разумовский нервно вписывал в колонки замечания-впечатления-отрывки.
   -- Лучик, это ваше настоящее имя? - спросил Разумовский.
   -- Настолько же, насколько и ваше, - тяжело кивнул пациент.
   -- Лучик, я бы попросил вас отвечать очень коротко и четко. Это анкета по классификации МКБ. А вы госпитализированы в частную экспериментальную клинику профессора Разумовского. Ведите себя в соответствии с нормами и отвечайте максимально правдиво и коротко. Вам ясно?
   -- Разумовский - это кто? А.....это выходит, частная ..м-м..ветлечебница..? - съязвил Лучик.
   Разумовский покачал головой:
   -- Профессор Разумовский - это я . А...
   -- Постой, Разумовский, а какого хрена я здесь делаю? Ты меня сюда зачем притащил? - искренне удивился Лучик.
   -- Во-первых, давайте на "вы".. Во-вторых, повторю - это медицинское учреждение экспериментального характера. Ну, то есть мы тут опыты проводим..
   -- Ага, как на крысах, да.. - тупо хмыкнул Лучик.
   -- Уж извините, простые "Наполеоны" к нам не попадают, - отчего-то развеселился толстяк. - Здесь одни "уникумы", - то ли ехидничал, то ли серьезно, - стоящие всеми ногами в ..экзистенции, что ли, "умеющие видеть грани", - захихикал профессор.
   -- Извините, - парировал Лучик, - профессор, - вы ошиблись. Отдайте документы и вещи. Быстро.
   Толстяк, казалось, только этого и ждал.Он весело захлопал в ладоши:
   -- Как вы меня забавляете, господа. Лучик, не может быть, чтоб вы ничего не помнили... - намекнул профессор.
   -- Это вы о чем?
   -- Как, совсем ничего не помните?
   -- Ну, я помню, как начал петь, - ухмыльнулся Лучик.
   -- Да нет, - замахал руками очкарик.- Вас, по вашим же словам, преследует некий..м-м..тип. Так? Вспомнили?
   -- Так вот вы о чем.. Не стоит вам, - встал парень.
   -- Эх, Лучик, видели бы вы себя со стороны. Сядьте, молодой человек, - мягко приказал Разумовский. Лучик почему-то подчинился. - Давайте я расскажу вам сказку. И вы все поймете.
   -- Ну.
   -- И вот однажды некий молодой человек утекающим вечером совершенно один входит в один незнакомый бар. И то ли в тот вечер или раньше или позже - с этим человеком происходило нечто. Посетители помнят, как бегают его глаза и как шепчет он о чем-то и заказывает напитки на двоих, хотя один сел за столик. Молодой человек, что вы будете пить? -
   -- Вино, - машинально ответил Лучик.
   -- Хм.., - так что вы будете пить, - спрашивает официантка. Вино, - отвечает молодой человек. Так же , как вы. И он пьет вино из двух бокалов, ест за двоих, пляшет и смеется, кричит и плачет - и тоже за двоих.
   Плащ его висит на соседнем стуле. И человек с серьезным видом совершает акт общения со своей одеждой, поверьте.., а потом так же истерично осуществляет акт убийства, завершившийся долгим поцелуем. В данном случае потеря невелика - всего лишь плащ, убитый вашим сознанием. Великолепно, не правда ли? Фобия несуществующего, или как это по латыни?..не помню... Значит, именно поэтому вы, Лучик, здесь.
   -- Так и есть, сказка. У меня никогда не было плаща. Кроме того, любая картинка - вымысел и фантазия.
   -- Чушь.
   -- Бред, согласен.
   -- Ваш, согласен.
   -- Ваш.
   -- Согласен?
   -- Согласен. Тем не менее.
   -- Увы, Лучик. Я не хочу и не собираюсь упускать такой случай. Более того, я не прошу у вас многого, заметьте. Помогите мне - и я не задержу вас. Я прошу у вас всего три месяца. И об этом никто не узнает. Кроме того, ваше же лечение будет вам же оплачено.
   -- Вот, блин, хренов коллекционер, - возмутился парень. - Театральный деятель, режиссер, блин. Ты же сдохнешь, как последняя собака, - надвигался Лучик. - Лучше не переходи дорогу тем, кто..Ты выпустишь меня?!
   Толстяк покачал лысой головой.
   -- Ты вмешиваешься не в свое дело..
   Толстяк истерично заржал.
   -- Не "ты", а "вы", - уточнил он. - да и скорее не вмешиваюсь, а содействую верному развитию событий, запланированных еще задолго наперед, еще на идею, еще на шаг дальше..
   -- Ненавижу. Ненавижу!..Я вернусь еще, дабы воздать тебе за все. А пока получай, сука, авансом, - Лучик замахнулся стулом в сторону Разумовского. Тот завизжал и как-то знакомая тень пробежала по его глазному дну. - Выпусти меня, - приказал.
   Толстяк отрицательно нажал кнопку под столом.
   Лучик сладко ударил Разумовского.
   По гулким коридорам бежали крепкие волосатые ноги санитаров.
   По вновь вздувшимся венам растекалось рваное несчастье-успокоительное мягкой рукой загоняющее в провалившийся сон.
   Я падал плавно на холодный жесткий стул. Между двумя произнесенными фразами проходили сутки, а между глаз блуждали горячие сверчки..
   Прежде всего забавлял контраст.
   ..вызывающий фиолетовый бант и гадливое выражение лица...
  
  
  
  
  
   Небо
  
   Казалось, он так мало прожил. Пропел, проспал, проел, пролюбил. В большинстве случаев он был гордым маленьким ребенком, амбициозным, пылким. Вполне возможно - что родители часто исчезали на борьбу с вечностью - на борьбу с собой. Вполне возможно - что их невозможно отождествить, представить антропоморфно. Вполне возможно назвать их богами.
   ...Малыш, развлекаясь, коллапсировал вселенные и прикосновением пальчика тушил звезды. С ностальгией бродяжничал он в других вселенных. - да и что значат глупые константы? - превращался в травы, ветры; неизвестные существа приносили дары планет новорожденному; встречали у небесных врат и целовали его ноги незнакомыми песнями и ожиданиями.
   Малыш в ответ играл со светом, элементарными частицами, нырял в уютный вакуум, разыгрывал войны, чувства, развитие законов-регуляторов социума. Его окружала определенного вида любовь и забота. Окружало тепло, бесконечные пространства, космическая музыка, колебания, волны...Он посещал миры, реализованные беглыми умами, колдовал ладошками сам чуть-чуть, пил амброзию и летал. Его настойчиво учили быть богом - холодным, беспристрастным - он не мог насытиться жизнью - хотелось любить, дарить, уметь. А его учили быть богом - отец бил по всем струнам безразличным взглядом, мать прощала хаотичной полуулыбкой-полуупреком.
   Недооценивали они его, недооценивали. Видимо, этого требовал статус. Ночами, лежа в люльке из теплых отношений, он с рыданиями слушал конвульсии умирающих вселенных и крики первые- солнечные - рождающихся. Неужели всегда носить - белый траур - по всем смертям - и по всем рождениям. То, что было увидено - не вызывало равнодушия. Столько уходило и возвращалось, а он все тянулся к невозможному для бога счастью, и даже в мгновения силы ему не хотелось быть богом. Есть бесконечная тоска в беспечном течении всего.
   ...Он сидел на холодных скалах и слушал море. Вот то, что любит его по-настоящему, честно, вот, что искал в волшебных снах. Он сумел стать похожим на людей, населяющих эту больную планетенку, миг от мига готовую взорвать к чертям свое больное сердце, оттого больную и неожиданную. Чем-то люди оказались симпатичны: их желания, ужасы, похороны, привязанность к земле пленили малыша. Малыш тесными ребрами вдыхал соленый бриз, чувствовал больших рыб, плавающих под ногами, был во всем и ничем. Он с восторгом декламировал стихи стихии, что трепала его золотые кудрн. Ностальгия - вспомнил слово. Только здесь где-то затеряно естество. Естество всего бытия потеряно в простом слове, означающем точку прикосновения всего - найти?
   Они такие смешные. Если взять в ладонь и обнять пальцами, они плачут, ругаются, затихают, иногда умирают, - тогда малыш дышит на них и люди испуганно исчезают теплой дымкой. Он изучал, как ноты, гаммы чувств. Любил бродить с одиночками под грозовыми дождями, ловить капли губами, смотреть на потоки, не имеющие преград. Он прослезился от если умирала бабочка, умирал с ней, если деревьям было больно, смеялся, если шуршали крыльями летучие мыши, смеялся, если умирали люди...ведь все продолжалось. Малыш сходил с ума вместе с поэтами и музыкантами, радовался, если в муках они рождали божественное. Вдохновлял их, как дыханием разжигал угли.
   Мир ждал .его. принимал. принимал смело. Он появился здесь в издыхающееся лето, зной, природа, ручей. У ручья вполоборота прыгает тень человеческого ребенка - тот строит из камней пирамидку. Она разваливается и мальчик аккуратно, упорно продолжает возводить этаж за этажом. Мальчик обернулся к маленькому богу, - почти все детство, все счастье - казалось бы, оба ребенка, - улыбаясь:
   -- Видишь, гора, зеленая, могучая. Это она, - пальчик уперся в пирамидку из камешков. - И вон она, - пальчик уперся в восток, в озаренные туманом дали силуэта горы с ледниками.
   Было похоже.
   -- А ведь из камешков маленьких этих - вся планета, правда? - вопрошающе поворачивается ребенок.
   -- Да, - задумчиво смотрит вдаль малыш-бог, - из них, - ветер ласково треплет золото волос.
   -- Из планет, как из камешков, вероятно, тоже строят пирамиды. Наши миры одинаковы, я чувствую, - философствует, - все из таких вот камешков, да ведь?
   Маленький бог взглянул на безумную дорогу, уходящую тысячами сапог вдаль. Она чутко принимает множество камешек, родных. Они всегда, как звезды, ждут чего-то. Когда их бросят, подержат в теплых руках, погладят, возьмут домой, положат в карман, прошепчут что-то или..так же грустно оставят позади, пройдя по ним.
   Малыш слышал, как они кричат и просят секунду внимания - поделиться множеством историй; ему хотелось быть среди камней, он был и проживал тысячи эпох, безмолвно и самоотверженно, но неизбежное возвращение требовалось...
   -- Да, из них, - задумчиво повторяет малыш. Ребенок уже смеется и мчит вдаль, уходя навсегда.
   Игра - вот что это. Вот это слово. Игра - на полном серьезе. Это все, что у нас есть.
   Он бродил по раскаленному городу и ощущал приближение грозы. Скрип дверей, приглушенные обрывки газет, замолчавшие в высоте птицы, в экстазе застыла долгожданная почва. Люди нервно. курят и молчат. Где-то осторожно замолкает витиеватая шарманка. Природа прячется в себя в ожидании единственной искры.
   Которая вызовет бурю.
   Тссс.
   ... И как-то неожиданно начинается дождь. Вдруг хлещет за живое, распаляясь горячечными молниями. Занавес поднимается. Из-за кулис выходят актеры - ветер, беспечный сумасшедший, сокрушительная сила и остановка времени.
   Малыш обнаруживает, что он - единственный зритель, раздетый, бегущий по облакам на земле. отражения в лужах, капли. В каждой квартире, горящей желтым глазом, происходит определенная сцена из репертуара. Все играют на надрыве в оптимизм.
   Почему. Ну почему же они только всегда играют? Сцена настолько увлекла их, что трудно признаться самим себе, что это лишь большая игра, где нельзя изменить сценарий, но можно попробовать покинуть театр. Бесплатные представления, трагикомедии, оперетты, фарс - как пошло и безвкусно. Старый репертуар, старый. Скрипки, оркестр водостока, хор железных крыш, барабанный кашель якобы умирающих, паузы - остановки сердца.
   Игра.
  
  
  
  
  
  
  
  
   20.08.99г., Екатеринбург
  
   Задумчиво плескалась мутная река у ее ног. Прохожие мертвенно-бледно окидывали Альку взглядом. Та мочила старые джинсы в городской водяной змее. Плотинка. Солнечно и горько.
   Алька хватала кусочки воспоминаний и упорно строила пирамидку, где в основании - множество вероятностей, а в конце - окончание, естественно, результат. Из-за того, что поток времени движется по катетам пирамиды, невозможны путешествия в прошлое-будущее. Хотя взгляд в пропасть еще никого не убивал.
   Кусочки рассыпались, но ощущение неминуемого крушения, предчувствие сложилось. В губах пылала страшная вероятная дата - девятое сентября тысяча девятьсот девяносто девятого года. Почему? Терзалась. Неужели элементарная магия чисел имеет место быть? Дата наоборот? Точка горизонта? Стечения событий, обстоятельств, судеб?
   Разговор с Лучиком натолкнул ее на аналогию с игрой в домино, когда все костяшки поставлены в ряд - тронешь одну и с удовольствием следишь за катящейся волной. Где начало событий? В нас? В толчке обстоятельством, опять же вопрос? Поступки Лучика означают начало. Его мозговая деятельность - лакмус, как это называется вроде. Лакмус вероятной реализации. Тьфу ты, массовая глобализация - почти мат по звучанию, но так и есть.
   Или экстраполяция, что ничем не лучше.
   Выходит, Лучистый тащит на своем горбу реальность. Его поступок - причина, дальнейшие процессы - следствие. По наличию личной силы с ним еще можно сравниться, а вот по опыту практической работы спорить бесполезно...
   Размышления Альки прервались знакомым дуновением - по другому берегу брела Томочка, но не одна, и не с Косенычем, а с мужчиной в годах, опрятно одетым, под ручку.
   -- Тома! - не удержалась Алька.
   Тома испуганно оглянулась, будто ее застали за чем-то неприличным. Незнакомец тоже оглянулся, и взгляд зеленых глаз показался Альке жутковато-морозно-знакомым. Директор фирмы агентства Косеныча? Непохоже. Родственник? Темно. Тем не менее, Томочке удалось Альке подмигиваниями и знаками "потом-все-расскажу" дать понять деликатно продолжать мочить старые джинсы.
   -- Бред. - прошептала Алька.
   -- Точно.
   Алька оглянулась. За спиной стоял Сашка.
   -- Точно - бред. Кто это? Я его с Томой еще там заметил, - махнул куда-то рукой.
   Алька пожала руками:
   -- Ладно. Здравствуй, солнце.
   -- Здравствуй, котенок. Как твое общение с Лучистым?
   -- Сашка, мне становится страшно. Похоже с колеи сходит какой-то огромный эпохальный многотонный - многовековой механизм.. и всех он раздавит нас.
   -- Так.. а Лучик при чем?
   -- Я это чувствую через него.
   -- И?
   -- Наша странная шестерка - три пары - мы будем свидетелями невидимых-необъяснимых событий...
   -- То есть.
   -- Нам нести ответственность за всех, - твердо посмотрела в него. Сашка нахмурился. Помолчал камешками в воду. Встрепенулся:
   -- Алька, меня в подмосковье посылают на эксклюзив - сегодня шеф-редактор мне командировку подписал.
   -- Знаю.
   -- ???
   -- Ну ведьма я или нет? - усмехнулась лукаво спросила Алька. - обрадую тебя, я еду с тобой.
   -- Замечательно. А зачем?
   -- Ждать там девятого сентября.
   -- ??? Не понял.
   -- Если не ошибаюсь, ты в Переславль после Москвы поедешь?
   -- Ну да.
   -- Вот туда мне и надо, - ничего не объяснила Алька.
   -- Объяснила..., - съехидничал Старый.
   -- Поймешь все чуть позже, ты же у нас умный мальчик, тем более кое-какой эзотерический опыт имеешь..
   Сашка кивнул.
   -- Ну а сейчас за билетами. Да не мучайся ты. Все будет. Дай я тебя поцелую.
  
  
  
  
  
  
   Необъяснимое
  
   Послушайте, вглядитесь в восток.. Романтично и загадочно. Вдохновляющий, но отбирающий западный ветер кусает лицо кучей москитов.
   Тихо и мерно - как метроном - покачивается мост через пропасть. Лед ало блестит на вершинах во всем великолепии восходящего солнца. Но это позже, а сейчас - сгустившиеся сумерки, когда всем владеют тени, и твои наполненные ужасом глаза цепляются за угловатые очертания, гладят линию исчезающего горизонта. Но его нет, как нет объяснимого в том, что обнимает тебя в темноте. В тишине - хрустящие звуки шагов и отблески хрустальных песен в скалах, кто-то сумасшедший... ветер... так петь о себе...
   А жизнь еще не проснулась, "королева ночи и твоего сердца", дрожащего здесь. Незадолго просыпается безумная, неподвластная сметающая сила и оставляет везде горячие смертоносные поцелуи. С глубоких пещер сочится страх и ворчит заплесневело варган, иногда стуча о зубы пронзительной пластиной. Эхо превращается в истошный крик, отражаясь от стен с начертаниями начинающей понимать руки. Глубина в глубине. музыка ветра; тело протяжное земли мерно дышит, в молчании.
   Нет никого и нигде, и лишь я ты стою на обрыве и гляжу с житейским спокойствием вниз. По бокам тянутся тени, призраки мира собираются в тесный кружок, объединяясь у давно погасшего костра. И слышится громоподобное начало праздника - боги, вальяжно развалившись в ущелье, потягивают из каменных чаш текилу, закусывая теплыми лимонами, и ведут разумный разговор, перебирая четки из прошлых событий. Где-то до уха добегает резвый смех, над пропастями. Туманом взметается кольцами дым из общего кальяна. Снующие рядом ведьмы и маги играют словами, сочиняют новые заклинания, устраивают оргии с жертвоприношениями. Ковры и обнаженные танцовщицы, впечатляющий танец у линии солнца. Боги, распив необходимость, устраивают легендарные скачки на вселенских лошадях...
   Одиночество ночи. Иногда они замирают, проклиная круговерть - мы взаимные создания друг друга.. и ни минуты покоя... праздник чуть замер, но поднят бокал и продолжение следует.
   С небес блестят их глаза. Тишина - их печальная песня.
   Праздник жизни, что ли.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Екатеринбург,1999г., продолжение начала сентября
  
   Косеныч, в прилипшей рубахе бежал от дикого расстроенного чудовища, бежал гулкими коридорами, выбегал на улицу, прятался в куче желтых осенних листьев, но чудовище неимоверно верно настигало его. В этом месте он просыпался. Таков был сон в последние дни. Был. Каждую ночь.
   Говорят, где-то в нашем теле есть неисследованный остров, о котором мы никогда не узнаем. Что ж.
   Косеныч не избежит того, что должно. Когда теряются связи, коммуникации, фантазии и воображение теряет смысл и.. логику. Так сказать, без общения не было б общества. А общество..Ну вот чье общество тебе на самом деле необходимо?
   Эх, Тома..К чему все это приведет? Косеныч входил в свой темный подъезд и пальцами пробирался к родной квартире. Ожидало ли его повиновение, или, скажем, оправдание любимой Томочки? Помнится, он в начале отношений спросил:
   -- Тома, ты мне доверяешь..?
   -- Не совсем, - лаконично удивила она.
   И выходило, так происходило на всем протяжении. Она давала ему доверие, которое Косеныч нацеливал на Томочку, та же доверием не "пользовалась"..
   А как же назвать ей общее прошлое?
   -- Привязанность, - не задумываясь, ответит она.
   Авантюризм великой дружбе вредит. Как легко изменить братству за сумму. Как честно остаться бедным и честным. Идеалы, но... -
   Томочка - женщина-вамп? Эксперимент, авантюра - вот компас, выстреливающий направление движения. Его траектория - степень заинтересованности.
   Да, Томочка смело топтала тропу вперед. К сожалению, рассчитывая тропу на одного. Косеныч начал понимать это. Так где они разошлись?
   -- Тома, открой, это я .
   -- Привет, малыш.
   -- Привет. - сел он в прихожей. - Как твой давний знакомый? - уныло и с уколом ревности сглотнул.
   -- Малыш, он завтра уезжает.
   -- Так кто он, объясни?
   -- Косеныч, - присела рядом Тома, - пойми, для нас это значения не имеет. Абсолютно посторонний человек. А ты всегда говорил, что доверяешь мне..
   -- Хорошо, Тома, - вздохнул Косеныч. Он слегка переменился за эти дни. Свое общее состояние он выражал сочетанием "я себя ненавижу", а внутрь упорно лезла мысль "если нет мне внимания, значит нечего пенять на кого-то, значит это я неинтересен"..
   И в жестоких муках он держал себя в руках, когда Томочка шла на прогулку со "старым знакомым". Те уколы ревности означали знакомые ветви страсти.
   Все же Косеныч честно надеялся честно исправить глупые поломки конструкции эфемерной "семья". Пусть происходящее стекается в последний? предстоящий разговор, назначенный деликатно на их общей поляне, где еще так недавно было страшно счастливо и уютно вшестером. Поляна, родная, помоги.
  
  
  
  
   "...Самое, пожалуй, настоящее для всего творчества - остаться в неизвестности. Я долгие годы убеждался, что неизвестное искусство ценнее всего Толстого, вместе взятого. Ценность определяется неизвестностью, что ли. Чем неизвестнее - ...тем ценнее.
   Моя реальность уже состоялась независимо. Существует, правда бесконтрольно. Раньше то чудо, что я искал, было послушным, теперь, по развитию, моя конструкция - реальность, вполне способная лично съесть меня..
   И бегу гулкими коридорами, выбегаю на улицу..."
  
  
  
  
  
  
   Москва, начало сентября
  
   Лучик лежал в пустой от него кровати, лежал как долго, как казалось, как чувствовалось. Болели кости, все чакры, слезились глаза. Тело нервничало, прыгало изредка в астрал кажется.
   Его постоянно накачивали дурью сильные санитары, осторожно втыкая множественные иглы, удерживая за волосы. Ведь мечталось в больной юности побыть сумасшедшим, умело проиграть роль, поразгуливать в белой сзади рукавами смирительной рубахе, поговорить со стесняющимися "тихими", побить стекла с "буйными", распустить себя, потом привязанным к железной койке, пялиться в ржавый потолок. Что ж, сбылось, как-то неожиданно, не вовремя. Разумовский, почему-то ставший не таким уж ненавистным, долго не появлялся и его обширные интервью заканчивались. Разумовский - неплохой теоретик, но к практике отношение имеет отдаленное.
   В Лучике прорывалась агрессия от бессилия. Хотелось летать, ломать, срывать ногти, убивать. Многое становилось потерянным - надежды на прохлаждающую свободу и радость, на свежий воздух, новую весну. Неужели потеряны права и обязанности. Он отрезан от мира, себя, от нее, подавлен и возбужден. Бывает? Лучик перестал ждать следующего мига, и..даже жить настоящим. Погружаясь в топкое болото позапрошлого, иногда восторгаясь отдельным картинкам.
   Посещение обрывков наркотических снов - так обычно; бессвязные видения, слюнявые рты с красной пеной, глупые горбатые карлики, измученные жилы, ворчание дохлой собаки, запретные апельсины, солнечные соки, надорванные голоса звали быть честным и мудрым, выслушивали все возражения и крамольные мысли, впивались в кожу струны, мчались обезображенные лица, потные шлюхи, грязь в карманах вереница бусинками денег, хлебно-постельные крошки, сказочные животные, школа и надежные учителя, которые всегда могут задать нужный вопросик, неумытые тела в рваных халатах, горящая вода, обрушивающиеся за шагами ступеньки, кипы исписанной-разбросанной бумаги, веселые эндорфины, чахоточные бабки, жующие политику, какие-то небеса и слухи, прогоревшие спички и пробитые барабаны, намокающие последние экземпляры текстов, виделся до боли знакомый, орущий неизданные ранее песни, снилась спившаяся головная боль, тело свое у погоста рядом с другими голыми, детские воспоминания о том, как свешивался с балкона и как нервничала мать, как засовывал гвозди в розетку, как спасла мать и как снова плакала.
   Лучик в мокрой подушке просыпался, с испугом обнаруживая в руках истерику, долго не мог найти сигарет - их ему не полагалось. Ноги желудком ковыляли к безвкусному обеду и заставляемой чашечке с облаткой.
   Сейчас он спешил обратно к снам, наудачу или напрямик, надеясь на розовые перманентные сновидения; дабы его посетили все-таки, а там бы пил горячий чай в чьих объятиях, а временами виделась Нюшка, к чему же стремится и его кричащий ребенок. Как соска, как молочко, как ухаживания, как ответственность. Во сне лицо растягивалось улыбкой по мановению, ведь конфеты, мороженое, утренний сок, благоухание полевых цветов, что собираемы на родной поляне.
   В случае данном Лучик закрывал банку сновидений просветленный, опять же сильный. Где-то пряталась потеря искренности. Что-то становилось далеко вторым планом, нечто же вставало явно нестерпимым вопросом вперед. Он гадал, сколько умчалось хвостатого времени, по двум-трем побелевшим волоскам и не мог понять - неделя или год.
   Лучик отметил, что внутренний диалог постепенно выходит из-под контроля. Если названная вещь не покидает рамок, то человека обычно причисляют к норме, наоборот - наоборот. Лучистый понимал, что это даже не диалог, а внутренний раздвоенный монолог.
   Вторая часть человека спрятана на необитаемом острове, которого нет и который есть. С кем ты разговариваешь? С обитателем необитаемого острова. Еще ты обычно прячешь глаза от окружающих, когда вдруг слышишь, что разговариваешь вслух. Ведь есть так называемое общественное мнение.
   Внутренний диалог - навязываемое нам саморазрушение. Всеобъемлющее "нет" ему, так сказать. Но Лучик не справлялся. Голоса искали его, и когда напряженный мозг сдавался инъекциям, находили в нем умного собеседника.
   Обычно во время его простраций в палату заходил Разумовский и прищурив зеленый глаз, рассматривал свой "уникум". "Уникум" лежал на кровати и бормотал в ржавый потолок :
   -- Боже, как убили вы меня. Спасли полумертвой надеждой. Прикрыли рваным счастьем, горячим потоком. Убили умными изречениями, перерезали горло безрезультатными разговорами о моей силе, возможностях...Много же вас, "посланников небес" и все лживы и лжепророчны.
   Медицински, что ли, случай Лучика за рамки привычных психозов не заходил. И не выходил. Разумовский понимал и внимал, но чувствовал, что где-то в его расчетах прячется ошибка. Это случай не ограничится банальным финалом, должны быть рецидивы, должны быть. Это распад личности? Или же мозаика? Риторика.
   -- Нет, устройство вселенной, мировая значимость человечества, наши возможности - полностью миф. Вот смотри, сижу, блин, я. На этой койке больничной и некуда мне уже жить и искать. Ну, а если моделировать, то так существуют все. Все. Да, утверждаю, - яростно шептал Лучик.
   Длинноволосая голова больного прыгала по перьям подушки:
   -- Ошибка найдена, ошибка найдена..Истина не подпустит вас, настолько вы лживы. О, как мы лгали себе.. Мы никогда не жили честно и со страстью! Нет в нас надрыва! на котором в форсаже можно вписаться в поворот крыла вечности.. Вот, что не пускает нас! Если бы мы не начали игру, колесо.. о, нет, о да, нет, да.. Мы ошиблись тонким расчетом! Жить - по чувствам, умирать по логике! - усмехаюсь...Мы отстали в развитии, потому что живем холодно, безвкусно, бесчувственно. Я отказываюсь от.. себя, от вас, от такой Игры!
   ...Лучик замолкал. Дрожь молчала. Профессор покачал головой, кивнул сестре у входа. Дверь предстоящих решений затаилась за толстой спиной.
   ...На ладонь Лучику падало переливающееся облачко. "Моя черная метка. А быть может, счастливая?" - думал. В объятиях осталась шкатулка со "слайдами", обещанная голосами. Хотелось, чтобы это стало вариантом разрешения сомнений. Полированная крышка музыкально поднялась. "Веселые" мультики и видеофильмы дожидались его:
   ...Я покатился навыкат, изнутри накатывают волны судорожного огня, тело бьется, поджав колени, видения пузырьками лопаются, возвращаются. Боже, твою мать, как же все события напрягали, еще одни глюки, волчата, вцепившиеся в горло...
   На расстоянии вытянутости передо мной распрокинулось бесконечное море космической инвариантности, украшенной корабликами звезд-поисков. Я видел дикие процессы, реализующие зачатки жизни. Здесь было все едино, как добро и зло - палочка о двух концах. Глубина под ногами ползала холодным потом, шевелилось извивалось, туман уводил его путешествие все дальше к несуществующим мирам и другим солнцесплетениям, чудовищам, собирающимися взглянуть на рискнувшего..
   Занавес падал за занавесом и участь постигала Лучика, а он, в свою очередь, постигал участь, причиняя боль. И он увидел единственную, вполне обычную вроде, но ужасающую масштабами картину - мозговая кора кипела избытком информации - картину - прогулку прозрачных исполинов- богов - так уж виделось, хотя могло иначе, те держали за лапку? ручку? малыша-сына, несущего с собой игрушки-виселицы-гильотинки, пальцы образами сжимают холодные трупики безвольные, улыбается, топает вслед родителям, устало кочующим по Млечному пути, проверяя владения, формы собственности, принципы выживания. Ребенок, кротко улыбаясь, держал скрюченной ручкой до боли знакомые фигурки на ниточках. Топал ножками бодро, вселенная гулко дрожала, пожимая плечами.
   -- Боги? - увлеченно удивился я. Как будто в ответ все трое повернули лица в мою сторону. Отцовское выражало-не выражало презренное равнодушие, лицо матери горько усмехалось, ребенок с любопытством уставился на меня, махая ладошкой, шлепая губами, оглядываясь на неподвижные фигурки, точнее одну, знакомую, с серыми глазницами и длинным, слегка завивающимся париком. Лучик в я изумлении протянулся с намеком на "кто вы?", дотронулся до иллюзии. Ребенок в ожившем слайде тоже протянул и погладил Лучика бессловесным ответом-обещанием. Они встречались неполным единством, хмурились, цепляли друг друга. Малыш заметно едва кивнул. дернул уголком брови и терпеливо произнес:
   -- Удачи, светлый путник. До встречи.
   Все трое отвернулись, как ни в чем ни бывало продолжая шествовать победным маршем по вселенным. Лучик с трудом сглотнул. В голове вращались мельницы треугольников растворенной кашей, заливая все связи его в него. Стон. Я. Со стороны. Смерть - да/нет?
   Лучик схватился за щупальца разума испуганно, тряс "материнскую плату", выбивая наваждения, блоки перпендикулярной информации.. Осколок знания терзал мир струной на две дольки апельсина. Он чувствовал себя разбитой куклой, проткнутой насквозь, из картона и пластилина. Он умирал, возрождался, сидел, плевал на дорожку, покачиваясь, наклонившись, надеясь по наклонной к гравитации плоскости вытечь осколок.., вытряхнуть чужое и спрятанное, как воду, забившуюся в ухо..
   Я никогда не умру сам
   Я знаю меня убьют
   Я чувствую в себе много сил
   Но я знаю - я слишком ленив.
  
  
  
  
  
  
   Небо
  
   Ему вдруг казалось странным, что в отношениях богов нет уже привычных ощущений, чувств - лишь хладнокровие, гордость, тоска по утерянному. Родители устраивали впечатляющие экскурсии, но..не впечатляло. Равнодушно обучали как жить, как заставлять, как управлять, как все.
   Сын бросал отцу странные вопросы:
   -- Ты любишь маму?
   -- Ты знаешь, что когда живое умирает, то все прощает?
   -- Кто?
   -- Несем ли мы снежный ком ответственности за свои поступки?
   -- Что меняется?
   -- Насколько ты считаешь себя вправе?
   Папа недоверчиво смотрел на сына, слегка сомневаясь, что из того выйдет прекрасный бог..
   ..Такие боги - одинокие, вечные, неутомимые исследователи единственной формулы, единственной конструкции, грани, единственного слова, того самого, что мы ищем и которое является ответом на все-все-все-все..все. Игра. Немногие еще поняли, что это означает.
   Вселенная - большой дом с фасадом и балконами, кухней и мастерской. Боги не отвечают на вопросы и молитвы, они всегда наедине с собой, а они не нужны. Потому что не нужны. Потому что слабее будет идти с ними, потому нам нужна в них... -
   -- Совесть?
   -- Любопытство?
   -- Власть?
   -- Статус?
   Да нет, ничего не надо. Они устраивают нашими руками кровопролития и жертвоприношения. Себе же.
   Отец с усмешкой смотрел на мать:
   -- Есть множество милых игрушек, которые развивают. Например, кукольный театр. Полуживые фигуры, имеющие степень индивидуальности и самостоятельности. Что вложишь, то и получишь. Жестоко, но ты же знаешь правила больших игр.
   -- Малышу будет больно, - нахмурилась она.
   -- Пусть малышу будет больно. Пусть вершит. судьбы. пусть поймет сам. По-другому нельзя. Куклы молчаливы. А для малыша - главное - начать.
   -- Ну хорошо. Но. Не забудь, что этот театр, эти куколки имеют реальное отражение. И вот главные герои пьесы невольно окажутся главными; они должны будут играть, любить, как того захочет малыш. Кто выберет их в отражении - случайность, подарок судьбы, или непознаваемое. Ты обо всем должен предупредить сына. Тогда - пожалуйста, пусть будет внутри него генеральное сражение..
   -- Договорились. Ты ведь сама знаешь, что все мы с этого начинали.
  
   Папа-бог и мама-бог забрали ребенка с солнечного пляжа, привели заговорщицки в детскую и вручили милую игру. Малыш с увлечением перебирал фигурки, давал имена, характеры; их было шесть - индивидуализированных, кубики из рукава.. Одну из них он больнее всех учил плавать в бурных потоках. Игра захватывает.
   Малыш разыгрывал сцены, усложняя, и вдруг чувствовал, что марионетки тоже отзываются волнами эмоций, плачут, сжимают кулаки, грозятся всему небесному. Новые герои были сильными, молодыми, многообещающими. За это необходимо было научить их страдать. Ведь так хочется, если страдаешь, чтоб поняли другие и, пытаясь обучить их чему, причиняешь невольно страдания. Без зла, конечно.
   Кроме того, множество прелестей нашел малыш в теплой влажной глине. Тонкие пальцы быстро освоили мягкость и придавали форму, пока не застыло. Получались новые фигурки, серые, узколобые, с врожденным инстинктом толпы. Они собирались в серые отряды. Сталкивались с главными героями, дрались, уходили..
   Однажды, вдохновленный долгим путешествием, разлукой с любимой игрой, он страстно встретился с героями и принял решение..о весьма необычном подарке? хотелось подарить им что-то большое, достойное. Мягко, подушечками, вылепил прекрасное личико с ямочками на щеках, детское тело и положил в коробку с куклами. Он с любовью осознавал избранность своего детища, радуясь за его начало пути в игре. Автономный мирок, созданный малышом, ни за что не согласился бы измениться..
  
   Малышу казалось, что его хватит на создание истинного, общепринятого шедевра, но чувствовал, что опыта, энергии, страсти не хватит. А по мелочам размениваться - глупо. Уж если творить - то навсегда. Малыш продумывал множество сюжетных ходов, постепенно отбрасывая все. И лишь идея витала неуловимой дымкой.
   Было слегка больно оттого, что опустошить переполненность несказанным, несделанным невозможно. Кому все подарить? И самая страстная любовь казалось симпатией, потому. что. любить. можно. бесконечней.
   А на все безумие смотрела сама бесконечность, улыбалась и никого не хотела спасать от саморазрушения.
   Он сжигал свои рисунки и отбрасывал театр коробку в сторону. Малыш удивленно ломал неокрепшие зубы о невозможность. Творчество оказалось вещью странной - с причудами, совершенно неподчиняющимися законами, моделируемо. Ошибкой малыша было отношение к эксперименту - как способу избавиться от переполненности. Он не способен был подарить полностью нечто миру..и игра постепенно переходила к рецидивам разрушения, к катехизису.
   Малыш снова созерцал море на любимой скале. Берег бился пеной, слагались привычные стихи, мял в руках волшебную глину. Темнеющий закат ощущался закатом собственного детства, предпоследней, как всегда, игры.. пальцы прерывисто рвали глину, меняя черты.
   .. Фактурная поверхность проявлялась из себя жестокие черты лица, упрямость тела, зеленость глаз, тонкость губ, насмешливость, горечь, встречную ответственность, понимание глубинное себя, черные одежды, включая темный плащ..хищную походку, безумие блеска глаз и неторопливую решительность.
   Из воздуха были собраны темные ткани припомнившегося, ткани боли и зла на себя, ткани недовольства простыми радостями и желанием горькой жажды выпить жизни. Был соткан плащ, переходящий.. перевившись нитями судьбы, темной мудрости. Фигурка, мелко дрожа, оживала.
   Второй и последний шедевр глупого малыша. Коллапс. Flashback.
   Вечность покачала головой и накрыла мир одеялом вечной ночи.
  
  
  
  
  
  
  
   Екатеринбург, 1999г., сентябрь
  
   "...Господи, как я хочу сдохнуть. Меня достало. Я уже не тот, и вот - подъезд, где я сижу и пытаюсь казаться писателем. Если бы у меня была лицензия на отстрел людей без права ответственности - стрелял бы - и с удовольствием - как много достойных. Переполненные автобусы, беспомощные старые люди, тупость бюрократической машины, пьянки в подъезде, гребаная попса соседей, полное безденежье, все достали нытьем, вечные законы физики, усталость от ночной жизни, голод по счастью, утекающее время, моя слабость, мои потери, моя беспомощность, слова просятся из груди...но я не произнесу их - я не умею переносить их на бумагу. И вот одиночество начинает мне нравиться, а то, что все изменяет мне, то, что я скоро ослепну вдруг, то, что все кидают, как болит сердце, как разучился плакать - все достало.
   Как печально: "любовь". Потерянный смысл. Мое разочарование превращается в цинизм. Я дошел до предела, кошмаров Кинга, моя маленькая кухня вечно открытой форточкой дарит дрожь, вечный мусор под кроватью - значит, прожит еще один день, мои заботы об одежде, отсутствие врагов, не хочется просыпаться утром и снова открывать дверь, - все достало.
   Наши постсоветские автобусы учат жестокой правде и наглости. А мои поездки по городам, где я искал голоса. А мое пожелание быть с ней. Я ничего не успел. Мой страх за себя. И мое "не знаю про себя будущего. То, что я устал и от нее. То, что я устал вообще от всех отношений. То, что мне нравятся больше обычные люди, не изощренные духовно. А запасы меня иссякли. И все это достало.
   И я лежу в теплой ванне. Пускаю пузыри губами и шампунь на голове засыхал, превращая меня в сумасшедшего. И вот мне вдруг интересно, как умирают самоубийцы. Я так близок к этому, и в этот момент себя ненавижу. Вот простое движение рукой, и теплая кровь утекает с теплой водой. И вот отрешенность в моих ладонях. И вот капли воды из крана. И вот мое тело под водой, увеличенное, неподвижное, размытое пеной.
   Почему я не могу? Мой сторож постоянно отдергивает мои руки от блестящего лезвия, я сдаюсь и кладу обратно. Пар перестает подниматься. Я набираю в рот воды и тонкой струйкой омываю стены.
   Я вываливаюсь из ванны в махровое полотенце, в холод комнаты, лежу на незаправленной кровати. Пишу свои последние лекции. Я не буду больше писать. Вот на запястье царапинка, а не стоило ли глубже? Мои контакты. Дневнички, черновички заканчиваются - и это достало. Когда-нибудь я совершу, пусть сегодня не сумел решиться. Подозреваю, даже, что, и, не, сумею, но, эх, я , слишком, креко, держусь, за , жизнь, но. И это достало.
   Мне пора уходить. Собираться в полночь.
   Где те камешки, что ждут всегда?" -
  
   ... Косеныч оставил свою раскрытую тетрадку на столе, задумчиво созерцая дверь, несущую новые решения. И действительно, пора уходить, потому что уходить надо всегда. Нет, не удержать.
   В дверях стремительно появилась легкая, беззаботная Томочка. Странно, когда закрываешь глаза, когда их открываешь, то цвета изменяются, что-то происходит, пока мы отсутствуем? И Томочка тоже изменилась, пока Косеныч моргал. Она сидела напротив уже, налила чашку холодного чая и протянулась к тетрадке, с увлечением обнаружила вышенаписанное и вдруг не удивилась. То, что ее не удивило, удивило Косеныча.
   -- Косеныч, в первый раз вижу, что ты пишешь. Не буду распространяться о качестве материала - решать не мне. А по поводу нас.. Я понимаю твое желание уйти. Твоей вины нигде нет, не нашлось. Все отношения рано или поздно подходят к концу.
   Самое странное, нелепое - разговоры о сокровенном. Ведь ты мне еще не сказал, что любишь меня, предпочитая молчать. Тогда и я не могу сказать тихое "люблю"..
   В такие моменты Косеныч вдруг становился дико глупым. Вот и сейчас он не понимал - это возвращение или все же:
   -- Томочка, а молчать мне становится больше нравиться. Может, я вовремя остановился. Может, зря. И я не жалуюсь. Мне хорошо, от того, что плохо. Знаешь, я понял, семья мне даже в кредит не подходит. Этого мало. Ты вот свободная, легкая - тебе все легко и весело, и это плохо, что легко. В этом смысле я живу честнее тебя. Видишь, я уже не говорю "мы".
   -- Пойми, малыш, простое человеческое счастье я могу подарить любому. И кто знает, может мы расстаемся не навсегда? - Томочка со страхом осознавала, что этот разговор - из последних, а вот часть жизни ее в Косеныче собирается уходить. - И все же мне грустно, что ты уходишь. Не смогла я, казалось бы, такого простого человека, как ты, осчастливить, не смогла. Скажи, чего ты хотел? Ребенка? Меня всю?
   -- Я не жалуюсь, радость.. моя.
   -- Подожди. Подожди; все-таки наши неудачи отдалили нас друг от друга. Значит, испытание не пройдено. Видишь, а я еще говорю "мы". Еще, Косеныч..
   -- Тома, постой, а ты решила уже по поводу "прощай"?
   -- ..Если будет больно, непереносимо - ты возвращайся - мои объятия всегда будут открыты для тебя. Видимо, не получается. А помнишь, как мы строили планы, а..планы всегда не выполняются.. Помнишь..неуспевшего ребенка мы хотели назвать Ярославом, а еще поехать с ним в Диснейленд, а еще переехать в Москву. Радуга..Посмотри, какая она красивая за окном. Хм..Я буду ждать тебя. Ждать, лаская другого. Ждать, встречая не тебя. Таких простых и одновременно гениальных я не встречу..и чувствую, что романы следующие будут обходиться без слов, и я могла смотреть в твои глаза бесконечно, растворяясь. Оказывается, Косеныч, вот нас шестеро - три мужчины, три женщины, - вроде гармония..и все происходит будто по одному сценарию - одинаковый почерк - то же самое происходит с Нюшкой и Лучиком, но они пока выдерживают личной силой, у Альки со Старым все еще прочнее, так как они не задают вопросов друг другу. Похоже, все мы шестеро - части единого, одного существа, ласково-бешеного чудовища в поиске. Так похоже и так одновременно..
   -- М-м.. Тома.. Зачем ты о наших мечтах... Томочка, мне кажется, тебе незачем расстраиваться. Ведь ты не одинока, если по-честному, да?
   -- Зачем ты так. Может ты прав..и что? Послушай, Косеныч, я знаю - ты на грани твердого последнего ответа. Я предлагаю не портить нечто, существующее в данный момент. Давай ты скажешь мне лишь одно слово. Но завтра. А пока забудем. Завтра будет наша поляна за Е-бургом, будет наш костер, будет нас трое.
   -- Что ж.. Напомни Нюшке. Ей нужно быть сейчас осторожнее..Что ж.
   Косеныч встал, сладко потянулся, лениво завязал шнурки и щелкнул ключом в замке. Томочка тянула холодный чай.
  
  
   "..Становлюсь более каменным, непробиваемым. Мало, что может меня по-настоящему что одно - когда открытость граничит с незащищенность, когда убойной силой нежность. Это настоящее. Я буду вспоминать всегда наши моменты. Такие, знаешь, приостановленные, замедленные образы. Ты в них"
  
  
  
  
   Москва, 7-е сентября
  
   Частичная лоботомия - насколько она результативна? Можно ли точно вырезать из головы недостойные блоки, навязчивые картины..?
   ..Разумовский заканчивал этап эксперимента. Заканчивал успешно - все наблюдения уже собраны вместе. Теперь оставались радикальные попытки. Он вошел в палату к самому дальнему пациенту в темном коридоре.
   Лучик качался из стороны в сторону, раскачивая койку, небритый, слегка немощный, сидел, невидяще уставившись внутрь. Осколки знаний плавали в мучительном жаре, и один из них был лишним.
   Разумовский пристроился напротив и поймал опустошенный взгляд. Лучик пристально изучил все помыслы профессора, ведь по зрачкам все понятно. Чувствовалось, что приближалось нечто "нежелательное", мягко говоря.
   -- Нет, - сказал кивком головы Лучик.
   -- Да, - сказал кивком головы Разумовский.
   Лучик отвернулся и встал к окну. Буйное отделение сегодня как никогда тихо и спокойно - в предчувствии того же самого, видно, что ли, - усмехнулся Лучик.
   Разумовский, понимая, что так Лучика не сломать - убедить в неправоте - бесполезно, положил сзади руку:
   -- Так надо, мой друг.
   С тех пор они больше не произнесли друг другу ни слова..
  
  
  
  
   Сентябрь, Москва
  
   Первые сентябрьские ночи. Терпкая луна. Начинающаяся листва идет ступнями, хрустит и задыхается шумом мегаполиса. Третий ненайденный Вавилон?
   Алька об руку шла с Сашкой. Было вполне. У Старого все впереди, будущая память, осиянная радужной оболочкой, она - со сложным предчувствием и безответной грустью, Сашка помещен на перила курящим вдаль ожиданием завтрашнего дня.
   У нее в ..коробке..внутричерепной постоянно знакомый зовущий голос..
   -- Завтра, сегодняшним числом, срываемся в Переславль..
   -- ..наконец остановиться..
  
  
  
   "..Определить, кто же больше играет в отношениях, очень просто. Если ты вдруг уходишь где-то негативный несчастный, то ждешь. Если приходит она первая, не выдержав одиночества - значит ты. Если же все же ты же поднимаешь тело с кровати, борясь с собой, ответ известен"
  
  
  
  
   Сентябрь, Екатеринбург
  
   Вот их взаимные силы и ласки. Вот его соло, вот ее нежность. Вот его тело. Вот ее голое тело рядом.
   Она закрывала все ставни, торопливо закипала чайник, пугаясь шорохов дома.
   Он спокойно вешал плащ и во всей верхней одежде падал на никогда не застилавшуюся кровать.
   Она несла дрожащим подносом завтрак. Пили молча кофе, зная, что после этого происходит.
   Молча скрипела-не скрипела кровать. Она была удовлетворена.
   Он был спокоен.
   -- Томочка, ты все еще боишься меня, - с полуинтересом спрашивал незнакомец.
   -- Да. Нет.
   -- Спой мне любимую сонату.
   Томочка гладила его грудь пальчиком и что-то напевала под нос.
   Иногда она ему ведала воспоминания. Конечно, картины с друзьями выходили на первое место - темный плащ почему-то живо интересовался всем.
   Иногда Томочке было стыдно. Хотя ее, по сути, уже никто не ждал.Иногда она отчетливо осознавала, что незнакомец, как бы замечательно ей ни было, скоро исчезнет.
   -- Ты уйдешь?
   -- Ты останешься, - снова усмехался он прищуром зеленых глаз.
   -- Не смейся надо мной.
   -- Все произойдет, девочка, все. Все идет к тому, что идет. Все.
   -- Прежде я должна рассказать тебе ...Я ничего не могу поделать с собой - я люблю трех мужчин одновременно..
  
  
  
  
  
   Сентябрь, Москва
  
   Лучик прислушался, как за спиной хлопнула дверь. Опустошенный, он ощущал, что не так давно приобрел нечто ценное и значимое.. и это одно из последних мучений в его жизни. Понял, что расставаться с этим не хочет. Истерика безудержно рвалась наружу. "Зачистка" территорий мозговых пространств - как ловко. Террорист хренов. Во что он надеется превратить меня? Знает ведь, что я не дамся, не сломаюсь, будь я проклят всеми. Я все выдержу. Лоботомия? Нет, дяденька, этой радости вы не вкусите, уж извините, - понимал Лучик, что не отдаст это самое важное.
   Через зарешеченное окно луна пробуждала незнакомую тоску, теплые окна напротив звали, звали, обещая ласку и комфорт. В саду внизу, подняв морду, и наблюдательно выжидала высказываний овчарка. Слегка заскулив, поджав хвост, она вернулась в конуру. Первый иней волшебно блестел на подоконнике. Воспоминания утопили Лучика, и хотелось метаться и искать. Но..Оставалось одно.
   Лучик сжал зубы, скинул рубаху, вывихивая суставы, методично порвал ее на широкие полосы
   Нетвердой походкой, волоча за собой ткани, двинулся к двери, упал, пополз, дергая ногами, встал, ломая пальцы и ногти, столовым ворованным ножом расшатывал ненадежный замок, дверь медленно поддавалась. Расчеты его оказывались верными. Он спрятал тряпье под кровать и прилег в ожидании приближения ночи - вскоре персонал должен покинуть учреждение. Стрелки и минуты пролетали рядом по бокам. Гораздо позже время толкнуло его в лоб.
   Лучик поднялся, стал расшатывать слабость входа. Щель между дверью и косяком увеличивалась. Свежий воздух из коридора методично опьянял. И ему удалось протиснуться в темноту.
   Выхода не было - внизу дремал чуткий охранник, во дворе дремал чуткий пес, на заборе дремала высоковольтная сетка. Но выход был.
   Лучик прокрался в дежурку своего этажа. Сестра была на обходе отделения "тихих". Замечательно.
   Дежурный прибежал на вопли новой медсестры. "Ольга, ну что там происходит. Что у нас тут?". Дежурный взбежал на второй этаж, открыл решетку с лестницы и побежал к дежурке. Заняв весь дверной проем, потеснив Ольгу, он просто охренел.
   В дежурной мерно покачивалось подрагивающее тело пациента, повесившегося на веревке из собственной одежды. Тело покачивалось на все стороны света, странно ухмыляясь. Дежурный выпрыгнул на стул и приподнял тело, ослабляя веревки.
   Тело Лучика глухо стукнулось затылком о пол. Ольга присела рядом и сквозь слезы захлестала его по щекам, сжимая в кулаке ткань, несколько раз вдохнула в него, упиваясь по пути губами, и нежно надавила на грудь. Тело молчало.
   Дрожь вдруг отозвалась горлом и все тело взорвалось надсадным кашлем и, обведя взглядом, полным отчаяния, прошептало: "зачем? зачем?"
   Разумовский был вызван ночным телефонным звонком. Все планы срывались.
  
  
  
  
   ..Она любит трех мужчин:
   "..Я люблю трех мужчин, разных, похожих. Я завиваю волосы, подвожу глаза и берусь за виртуальную охоту на них.
   Мужик, он должен быть триединым, единым в себе, женщине, ребенке. Он должен стать умным, добрым, сильным в одном.
   А они дифференцированно выбирают себе качества, потому что тройку нести на себе тяжело и больно, о семерках и тузах позже. Приходится любить их раздельно и по очереди.
   Мой первый мужчина всегда меня поражает глубиной своей в колодец в три тысячи лет. Сердце пронзают его тысячи маленьких шипов, съеденных по ошибке, по случаю, я его грудь рукой и сердце колко отзывается. Я приношу ему билеты и убираюсь у него в шкафу, он приходит и с деланным негодованием и улыбкой отмечает, что женщина в доме, в то же время.
   Он приезжает ко мне в метро, приносит гвоздики, мы долгий взгляд и сидим на эскалаторе, едем вверх, вахтерша кричит в микрофон, мы улыбаемся в камеру на потолке.
   Любим варить глинтвейн. Мой первый мужчина умен множеством книг, изданий, фото, фильмов и очень любит сведения-информацию, зачитывает выдержки из словаря Хатчинсона и объяснил, что Гамлет был полным человеком..
  
   ..Мой второй мужчина сильнее всех, его сила не в крепком сложении и не в штанге от груди. Он просто сильный чьей-то глубокой силой в себе. Его сила пахнет горькой вишней и черной гитарой, он стонет лишь тогда, когда легко, болеет, когда просто, опускает глаза, когда все счастливы.
   Он носит в ямке на груди тишину, рассеивая рассеянный свет тишины в тишине.
   В нас более тихая тишина, чем тишина тишины. Мы должны назвать это безмолвием. Безмолвие - сила. Сила безмолвия спрятана у него в ямке. Он бросает все и копает эту силу, раскидывает лотком по берегу, а мы все бредем мимо к заветному ручью, которого нет, а нас обманули. И лишь немногие, как я, смогли остановиться и поцеловать его ямку в груди.
   Сила безмолвия - большой темный зверь, которого ты вспугиваешь страхом твоей слабости.
   Сила безмолвия наполняет его глаза. Он никогда не вступает в бой, он видит глазами. Видит тех, кто слабее, смотрит им в их безмолвие, убеждается, что его безмолвие неразгаданней, проходит мимо, зная, что самую главную битву они проиграли. Это постоянный вызов к силе безмолвия - находиться среди вас. Вы можете взять лишь физический реванш и сломать мои впервые кости.
   Он никогда в жизни не ломал костей, то ли от ямки, то ли. И я не прячусь за его спину. Когда он несется вперед со слегка наклоненной головой, на износе, со всеми включенными батареями, я гордо вперед с его летящими ногами.
   Я ничего не боюсь с ним.
  
   ..Доброта - вещь ползучая и не менее полезная, чем агрессия.
   Доброта ставит нам свои условия проживания.
   Доброта имеет свойство превращаться.
   В каждом из нас нет немного доброты.
   В нем - есть.
   Мой третий мужчина ласково добр, нежно заманчив, категорично счастлив оттого, что может дарить себя всей полнотой доброты и ласки.
   В нем существуют моменты неги, которые никакая сила не сможет поумнеть, помыслить.
   Его нега берет меня всю, хитро умно, смело, сильно, надежно, по-доброму.
   Он смог своей добротой забыть во мне самое неприятное и уверить, что самые красочные сны и не сны вовсе, если ты в это время способен плакать. Ведь когда вы оба плачете во сне, вы не можете видеть друг друга, а вы видите, счастливые. Красивый сон, да все это рядом, ваша нега не сон, видите друг друга? Сон куда печальнее своей несбыточностью и присутствием полетов. Всегда возможно уравнение с двумя неизвестными в нас - это сон во сне, внутри, такое трудно постижимо даже в плане одной переменной, но все я же люблю его за то, что он создает тройную декартову систему для меня - некий сон, скрытый в одном сне, скрытом в другом, сон более реальный, нежели вся вместе взятая реальность, рафинированная от числа "три.
   Я люблю его тройную силу, доброту с тройным разумом.
   Нас также трое, как и их..", - вздохнула Томочка.
   Темный плащ сидел в углу на кресле и мечтательно пил алкоголь со льдом и слушал томочкины откровения. Они давали ему наиболее полную информацию о тех людях, которые способны помешать ему в его суперцели. Эх, женщин всегда влечет необъяснимая тайна у тебя внутри. Тем более если ты ее не раскрываешь. Что они готовы отдать? Все.
   Томочку откровенно задело, что мужик напротив абсолютно равнодушен к ее самому важному, о чем она еще ни с кем не говорила. Кто он? И почему Томочка готова бросить ради него все дела и даже Косеныча?
   -- Томочка.
   -- Да?
   -- И кто же из твоих трех мужчин - ..я?
   -- Подожди, ты же должен понимать, что это - собирательный образ? Хотя ты можешь считать себя кем угодно.
   -- Откуда такой сарказм?
   -- Ты не понимаешь..Я хочу тебя..но ты так недосягаем..Так далек..Молчи, я знаю, что ты хочешь сказать..Ты хочешь сказать, что уходишь. Я права, я знаю. Ты такой же, как все, - закончила она тираду традиционной фразой.
   Плащ усмехнулся.
   -- Не смейся надо мной! Ну почему ты такой бесчувственный, почему я ни хрена не знаю про тебя, почему ты всегда молчишь..наконец, почему я не знаю даже твоего имени..?! кто ты такой?
   -- Я твой мужчина, что ли..
   -- Ты - равнодушная скотина..вот кто ты. Ты меня просто используешь, но я, блин, тебе не игрушка, понял?
   -- Томочка, спокойно..Чего ты взорвалась вдруг?
   -- Да как ты не понимаешь, - истерично засмеялась Томочка, - ты мне нужен, а тебя нет. Просто, как дважды два.
   -- Мне уйти?
   - Сволочь..Ты всегда знаешь как спросить меня, чтобы у меня не было выхода.. ты знаешь, что имеешь надо мной всю абсолютную власть..Знаешь.. я тебе такой возможности тебе не предоставлю - ты ошибся. Уходи! Вон..убирайся с глаз моих!.. - зарыдала девушка. Плащ сощурился, взял в шкафу вещи и надел туфли. На кровати уткнулась в подушку Тома.
   -- Да, я тебе неинтересна, но за что вся боль, за что ты не можешь остаться со мной?! Почему ты мучаешь меня:? Отвечай! - кричала она. Плащ медленно одевался, двигая желваками. Он привстал, чтобы накинуть плащ и повернулся к двери.
   -- Стой!.. - произнесла в мертвой тишине Томочка, - стой, - прошептала меня. Возьми меня, - прошелестел ее голос.
   Плащ со всей силы ударил кулаком в дверь, зарычал, скинул одежду и медленно присел на край кровати:
   -- Я ухожу, девочка. Навсегда. Прощай.
   Он расстегнул на ней кофточку и грубо повалил на простыню. Когда все закончилось, Томочка остекленевшими глазами наблюдала за тем, как он одевается в очередной раз. Так ей еще не было никогда. Она предпочла бы сдохнуть. Тем не менее, она получила несколько извращенное удовольствие от очень грубой мужской силы..и столько же - боли. Ненавижу, - шевелились ее губы. И она не удержалась от банальнейшего жеста всех времен и народов - швырнула вазу в захлопнувшуюся дверь. В квартире еще стоял его запах..
   ..Позже она открыла своим ключом квартиру Косеныча, обнаружив его пьющим холодный чай на прокуренной кухне..
  
  
  
   Сентябрь, Подмосковье
  
   Алька мгновенно заснула в располагающей машине, опершись на давно знакомое плечо Сашки. Тихо играл заказанный Portishead - ностальгия, что ли.
   Сашка мерно дышал и Алька баюкалась его сердцем. Минута покоя. Минута возрождения. Мимо в окне проносились неразличимые усталые пейзажи подмосковья. Сашка почему-то радовался простому туманному восходящему солнцу. Как будто передавшаяся ему от Альки тоска, как будто в последний почти раз. И Сашка запоминал все, до слез, всех. Нет, он не боялся и не верил в возможность религии и магии, просто где-то внизу укоренился фатализм и захватывающая усталость. Алька все же осталась немного недоступной, то есть было в ней, что он не сумел открыть. И это, кстати, вдохновляет.
   В Переславле его ждала заключительная часть расследования - полный журналистский рабочий день - интервью, встреча, работа над материалом с благодарным кофе. В кармане прятались деньги, в городе - служебная квартира на пару дней и аккредитация. Он надеялся завершить все раньше и быстрее вернуться в Е-бург. Алька тоже оказалась здесь по делу - может, ее ждало философское общение, может, дрожь новых открытий. Пожалуй, Сашка никогда не признавался в этом, но Алька была сильнее его. А как она сейчас мила, как по-детски улыбается во сне, как тихо что-то шепчет. Хотелось надеяться внезапно, что..спит о нем и..будет про него. Чем-то Старый понимал, что на самом деле Алька - свободна, то есть чуть полностью принадлежит ему. А может так лучше всего в отношениях "мужчина- женщина".
   Это ведь прекрасно - уходить молча, просто, знать, что ведь вернешься, а она у порога снова игриво взмахнет ежиком волос, проведет к очагу и даст чашку какао и будет задумчиво смотреть на как ты пьешь. Эх, блин, мужики такие неполные..самим хочется плавать свободой..не отчитываться за многое, пить водку и исчезать ночами; и ревностно ведь вдруг они смотрят, как бродит самостоятельно без причины их женщина; тогда вдруг глупо пытаются привязать ее и твердят нечто вроде "будь только со мной!" Имей только меня! И признаться смешно - я однолюб, хм. Да, блин, мужики такие неполные с другой стороны - самим хочется подчиняться своей лучшей жене и в общем-то радоваться, видя ее по утрам постоянно выходящей из душа. И ощущать себя самым супер, когда другие мужики робко пожирают ноги ее глазами. Здесь - свобода и ревность к ней, там - лень к себе и радость за нее; да и за себя. Да, блин, мужики такие неполные, ведь так наполнены женщиной.
   Вот, допусти, весна. Глаза, увлеченные прекрасным, не успевают за дорогой, тогда - обломки стекол и разбитая машина и реанимация. Хм. Вот, допустим, осень. Тебе так-то вяло, а прекрасному наоборот и оно стремится к тебе на шею. А тебе как-то вяло от этого. Вот зима, когда вам обоим вяло как-то, и как- то лишь ящик на двоих с туповатым ведущим, и не до друг друга, потому что ящик на двоих отвлекает, потому что ведущий говорит не о том, ты хочешь что-то ей сказать и не то совсем говоришь. А когда по телеку идет свое, вы думаете о своем, и оба тонете в этом...Как будто бережете силы, порой встречаясь под прохладным одеялом..ну, как старые знакомые, как ну, близкие друзья, как все. Встречи вновь опьяняют, позже бархат одеяла охлаждает. А за окном зимняя снежная ночь притаилась у дерева у окна, где ты всегда строил шалаш и смотрел в закат. И вот лето, когда оживает забытые развлечения, и ты с облегчением глотаешь нефильтрованное пиво, когда с гордостью ведешь ее по пляжу раздетую и хочешь ее прямо в воде, а поточки воды возбуждают, а люди смотрят, а здесь нельзя. Здесь же летний вечер, когда тепло приходит уже попозже, а пока что Portishead, обивка сидений, ее голова на плече, и последнее спросонья:
   -- Перед Переславлем разбудите, хорошо? - кивок в ответ. И фоном алкоголичка из Portishead.
   ..Голос водителя действительно разбудил позже. Они вдруг открыли, вдруг попали - что-то не так. А "не так было в небе, было же восходящее солнце, а сейчас "не так в пасмурно, в тумане и разбитом недосыпом теле. Наверное, пока они ехали, они отстали от ясного денька, или, пока ехали, ясный денек отстал от них. В общем, они отстали и с потерей как-то сразу смирились в ожидании что будет. А потом была табличка "Переславль". Они с неохотой вышли на мокрой улице, попереминались с ноги на ногу, покурили, посмотрели в потолок - потолок медленно моросил; расплатившись, забрали сумки, поплелись к незнакомому дому, незнакомой квартире, незнакомой кровати.
   Видимо, городок не знал, что приехали гости - потому к празднику не подготовился, их не заметил и продолжал нестись вокруг орбиты с чудовищной скоростью в своем незаметном трауре. Он не заметил двоих, те не заметили, как подошли к грязному подъезду. Город продолжал упиваться белым трауром, двое продолжали путь. Город вдруг опомнился, что гости-то уже здесь неожиданные, и фальшиво расцвел улыбками бабушек-пенсионерок, они же двое опомнились в квартире.
   Сашка вертел в руках диктофон. Запланированные пятьдесят вопросов респонденту не нравились. Сашка рвал бумагу и репетировал перед зеркалом, Алька, в одежде и ботинках сидела на диване, опустив лицо в ладони, забывалась. Сашка устал, раздел ее, уложил спать. Сам перед плачущим окном тянул кофе. Лег на диване, вставив в себя наушники; смотрел в стены в тревоге сна. Необычно, но сон пришел почти сразу...
   ...какой-то сумбурный, беспокойный, с непрекращающейся фазой быстрых движений глаз. Да, нежелательно пробуждение, когда просыпаешься, хочешь встать, лежишь и снова проваливаешься в сновидения. Таким образом, они проснулись только к вечеру, когда так чужд включенный свет, полутемная бывшим дождем комната, когда мужик лежит рядом, дышит-не спит, она - женщина - тоже. Когда инь-янь молча идут на кухню и молча проникаются капелью и шумом-музыкой грома. Эх, нет ведь на самом деле человека дождя, с тысячелетними глазами, нет босоногого мальчишки с гитарой за спиной, за окном никого нет. И нет седины в волосах, как нет молодости в костях? Как нет смеха и в глазах озорства. А ведь есть усталость..эх, разговор в пустоту.
   На ржавом полу отпечатки ног. Или осень пришла. Шедевры не пишутся, грязь не смывается. Шедевры рождаются муками, грязь рождается. А нам тихо. За стенами нас нет.
   Сашка Старый, пересилив желание горячей ванны, готовился опять к интервью и готовился прийти поздно, предупредил Альку. Алька, шевеля шерстяными носками, невидяще просматривала кассеты с их записями лучших событий.
   Ближе к восьми они попрощались и:
   -- Аленка, я приду поздно.
   -- Ну ты приходи. Я тоже приду поздно.
   -- Мамочка, будь умницей, - пытался шутить.
   -- Хорошо, папочка, - не терялась она.
   -- Алька, подари мне как-нибудь цветы.
   -- Желтые..
   -- Да.
   -- Приходи.
   И служебная квартира отправила их в разные концы города.
  
   ...Сашка встретился с респондентом. Оказалось, что интервьюируемый знаком Старому - золотодобытчик с Урала вернулся пару лет назад на родину, в Переславль, ставши как бы пенсионером. Сашка упорно насиловал его. Вопросами; позже играли в бильярд, еще позже была пьяночка по какому- то случаю с новоприобретенными друзьями. Материал был отработан, и журналистом Сашка сейчас себя не ощущал. Странно - или человек становится профессией, или профессия - человеком? О профессиях и деловых делах не упоминали, запивая это водкой с традиционными огурцами, чаще говорили друг о друге, пели "Чайф" под гитару, то есть орали. По сути, каждый оставался наедине с собой - устраивало, успокаивало, так как не надо делиться собой, а лучше - говорить о женщинах. Как всегда.
  
   ...Алька вдруг доставала помаду, чуть подкрашивалась, медленно погружала на шею амулет, разглядывала зеркало. Бродила по комнатам в тишине, проводя пальцами по пыли по толстым книгам. Когда вся, наконец, собралась, хлопнула черной дверью, вышла к темнеющему вечеру, шлепала к знакомой на квартиру. Шла и прислушивалась к лужам, изучала желтые глаза окон, где разыгрывались представления, надеясь найти себя. В одном из балконов она ее, то есть себя, узнала. Девушка с той стороны захлопнула балкон, накинула плащ и вышла за сестричкой, выглядывающей в сторону Альки из-за решетчатого забора.
   Алька примостилась на скамеечку напротив и наблюдала. Иногда бывает плохо не отчего-то, а просто от себя, на полную катушку. Просто иногда дикий хохот, так, в полную силу. И печаль, любовь - какое смешное трогательное слово обыкновенное. Это честно - не сдерживать себя, пусть тратиться полностью на то, что ставишь кастрюлю с супом, или всего себя вкладываешь в неизвестный шедевр. И то, что дождь идет - это ничего, когда ты все от сердца, от себя, честно. Вот нас с детства учат продаваться за чье-то прощение, чье-то ласковое слово, даже за себя обновленного какого-то; за все новое мы продаемся с особой охотой. Потому что как привыкли продаваться, так и будем. Вопросы, переходить на чью-то сторону или нет, пользоваться друзьями или нет - за тобой. А то, что дождь идет, и ее руки сжимают колени - это ничего, так надо, потому что она ждет.
   А в ее окне, где она, другая, пляшут старые кумиры, под их правду стоит под козырьком девушка с сестрой. Алька видит девочку, из нее видит себя - так было много лет назад, она стояла под козырьком с сестрой, и молодая тетя на скамейке грустно качает головой, словно спрашивает. Алька смотрит из девушки на себя и помнит свою облачную юность, томное желание стать женщиной как та, что грустит и качает головой.
   -- Так бывает всегда.
   Да. И так будет всегда. Мы стареем, с сожалением оглядываясь на других; сейчас или завтра она умрет, а они все так же будут приходить к данной скамейке и встречать следующих, следующих.
   Чувствуете - мы следующие?
   То, что в нас есть слабость - хорошо. Ведь иногда так надо сказать великому большинству "спасибо", хотя бы раз, хотя бы ради. Ради этого не надо носиться с жалостью к себе, а сесть вот так под дождь и шевелить губами "спасибо". И все-таки спасибо вам.
   Алька брела по первым желтым листьям. Почему именно я наступаю на них? Мы все те же дети? Им так бескорыстно улыбаться, говорить о серьезном. Поймут. В одном из домов горело окно - там, где она будет востребована:
   -- Привет, Алька. С прошлого приезда ты слегка изменилась. Ты нужна нам сейчас как никогда.
   -- Здравствуйте, здравствуйте, милые мои маги. Только не обижайтесь.. - я пришла просто отдохнуть..под вашим крылом..я не помешаю. Плетите свои нити судеб, а я сяду со свечкой и буду думать о полетах.
   Белые одежды, семантика языка, мантры, рейки. Этот мирок отпугивал раньше Альку благовонием сандала и звуками там-тамов, загадочными образами и обязательствами. И ведь кажется, что разделения на белую и черную магию нет, а есть одна, главная, где ты свободен. Но сейчас Альке чувствовалось, что здесь уютно и тепло внутренне, мирок родной, никто ничего не сделает, кроме тебя. Алька молча наблюдала за пассами старцев, учеников, видела необходимые и обязательные отметки абсолюта, смерти и сзади почувствовала ласковые руки учительницы, мудрой Шанталь. Шанталь мягко расслабляла массаж, вливая порцию жизненной силы. Альке многое было понятно и объяснимо образами. Она взглянула на Шанталь, уже зная, что та скажет нечто запоминающееся необычное, кивнула, поднялась. Вместе они переместились в другую коробку квартиры, где можно шептать и никто не потревожит.
   -- Ну, Алька.. вот мы снова вместе. Ты уже наверное, поняла, что происходит очень рядом очень что- то..ну, скажем, странное. И скорее всего, ждешь объяснения.
   -- Да, Шанталь. Я потерялась. И надеюсь на протянутую руку.
   -- Тогда слушай...
  
  
  
  
  
  
  
   Москва, сентябрь 1999 г.
  
   Вот ведь бывают тупые имена. Не потому обязательно, что их носители тупые, хотя и так. Вот у нее было тупое имя - Ольга, и сам уровень интеллекта был не очень. Этакая закономерность - если длинные ноги и счастливая тупая смазливая улыбка - значит Ольга, то есть нет, значит не очень такая умная. И история их жизни таких, очень простая, незамысловатая. Ольга работала медсестрой у Разумовского. Недавно успешно закончила медицинский, работой вполне довольна, и первые смены с "психами" приводили ее в восторг, и в троллейбус рано утром на работу садилась с ожиданием нового.
   "Психи", по ее мнению, оказывались забавными и непосредственными. И в серой ольгиной жизни взошло странное солнце - понимания чего-то особенного. Безделье продолжительное играет роль; любое дело кажется особенным; ухватываешься за него, будто гордишься, хотя гордиться особо чем? А Ольга гордилась. Тем, что ее работа не походила ни на одну другую. Ольгу удовлетворяло. А мать ее не понимала:
   -- Ольга, оно тебе надо?
   -- Мам, я более чем уверена, что такой вариант общения способствует моему пониманию других. Тем более с таким нестандартным контингентом. Изучая их, я изучаю вероятности. Я пытаюсь стать лучше. И "психи" мне в этом помогут.
   И уезжала на работу.
   В сегодняшнем дежурстве ее тонко зацепил один из больных, самых безнадежных и конченных в отделении. Вернувшись с обхода, она обнаружила пациента в дежурке. Повесившегося на веревках из своей одежды. К счастью, он не успел задохнуться или повредить сильно шею - совместными усилиями его спасли. Пока же, по указанию Разумовского, Лучика поместили в отдельной палате под усиленным присмотром. В смену Ольги этот самый присмотр был поручен, к великой радости, ей. Выдался замечательный случай для собственной практики и экспериментов, что ли. Ольга знала, что Лучику планировали провести не менее экспериментальную лоботомию; Ольга даже из честолюбия и рвения напросилась к Разумовскому в помощницы.
   .. Ольга погладила по руке Лучика проспиртованной ватой и ввела снотворное.
  
   ..Ольга возвращалась домой поздно вечером и все вспоминала, как смотрел на нее тот больной. Такого взгляда у остальных психов не было. Это такой вызывающе сильный, пронизывающий взгляд, обжигающий. В итоге ей хотелось, чтобы он задерживался на ней, осторожно ласкал, лелеял - слабость с восторгом встречала силу. Какое-то темное влечение просыпалось внутри живота. Что же в нем было неестественно? Быть может, здесь нужна помощь? Женщина? Тепло?
   Ольга приходила в себя, лишь когда мать в третий раз окликала ее. Перед взором стоял взор, видения. Она никогда еще не чувствовала такого трепета, и что-то кошачье, гибкое рвалось наружу. Однажды за столом вечерним Ольга вдруг поняла, что пишет стихи. Стихи до этого она не писала и были они настолько же богаты, насколько богат был ее внутренний мир:
   " Ты вернешься ко мне, я знаю.
   Я тебя среди тысяч других узнаю.
   Мы будем ходить гулять вместе.
   И вместе петь грустные песни."
   Жжжуть в-в-вобщем. То есть такие четверостишия должны умирать в мусорном ведре, а Ольга сохраняла, втайне желая подарить их...
   Краска почти девичьей стыдливости заливала ее лицо. Боже, да что происходит? Я влюблена? Что мне следует ожидать от себя? Как себя вести? Что говорить? Объясниться?
   И мать ворчала:
   -- совсем ты с ума сошла со своими сумасшедшими.
   Ольга в ответ тупо мечтательно улыбалась, приговаривая:
   -- все будет хорошо.
   Каждый обход она с замиранием внутренностей подходила к угловой комнате, где он, как войдет? что скажет?
  
   Лучик оглянулся. Ольга стояла в дверях, сжимая в кармане халата свои стихи. Его белый стих был бел, чист, нерифмован, тем не менее что-то заставляло молчать и думать о многом.
   Лучик незаметно спросил:
   -- Чего вы хотели?
   Ольга очнулась, прошла глубже, присела на жесткую сетку и произнесла:
   -- Я здесь недавно..Сейчас я должна проверить..вас.
   -- Проверить? На то, что я болен? Что я все-таки такой же как все? - развел руками, - или ради галочки в журнале?
   -- Нет. - растерялась девушка. - это моя обязанность..стажировка, понимаешь..понимаете?
   -- Что ж. Продолжайте. Кстати, как вас зовут? Ах, да что ж я такой недогадливый. Наверное, что-нибудь вроде Маши или Лены, я прав?
   -- Нет, Ольга.
   -- Ну да, я и говорю.
   -- Садитесь; разденьтесь до пояса, я вас послушаю, - сообразила Ольга.
   -- Сказки вам рассказывать я не собираюсь, - съехидничал Лучистый.
   Он повернулся спиной полураздетый. Ольга водила прибором по коже, потом вдруг стала нежно поглаживать спину, кудри, округлости плеч, чуть коснулась губами между позвонками. Лучик медленно обернулся, безумно уставился, качнул головой укоризненно. Да, все понял. Ольга покраснела, и слезы сами брызнули из нее. Лучик обнял девушку, утешая глуповатыми словами укачивая, как будущего ребенка, рассказал все же..сказку о восточных красавицах, радуясь искрам в чужих, но слегка родных глазах.
   -- Я долго наблюдала за тобой - можно называть тебя так. В бреду ты много говоришь о себе, о конструкциях в голове - это все оправдывает и объясняет тебя...
   Лучик кивнул, оделся, встал в зарешеченное окно.
   -- Я знаю, о чем ты думаешь. Ты хочешь сбежать, верно?
   Лучистый опять кивнул. Ольга таинственно пропела:
   -- Мне кажется, ты ненастоящий больной..
   -- Таки догадалась, - хмыкнул Лучистый.
   Ольга собралась. Уносила с собой нечто новое настоящее. "Больной" проводил ее движением руки. Выходя, напомнила:
   - Я еще приду. Спокойного...
   Лучик пожал плечами.
   -- Да, Лучик, прости за беспокойство...Это мои стихи, - положила она пару комочков бумаги на кровать. - Прошу только критики...Только о недостатках. Достоинства я сама узнаю. Знаешь, я вдруг полюбила тебя в эти секунды, - по-детски заинтересованно заметила Ольга.
   Лучик печально улыбнулся. Дверь захлопнулась. Надо умирать наедине с собой.
  
  
  
  
  
  
  
   Переславль, 8-е сентября, 99-й год.
  
   Шанталь продолжала:
   -- Так вот, Алька, я сама не все понимаю. Мне вдруг становится страшно не за себя, а за вас всех шестерых, вашу странную компанию. Просто предчувствия..
   Поняла ли ты, что вы из себя представляете? Каждый из вас - необходимая часть целого, без которого невозможно осуществление некой суперцели, быть может, запрограммированной. К сожалению, или к счастью, к данной точке вы шествуете интуитивно, не вдаваясь в определения и конкретные практики. Закрытое голосование. А предчувствия...
   -- У меня тоже.
   -- Я пытаюсь общаться на высшем уровне, но вижу лишь масштабные, совершенно сумасшедшие картины; необъяснимое, хотя это можно объять и растворить, даже принять, как дар. Но я вижу и непознаваемое - рассудок отказывает; слишком иррационально. Я вдруг созерцаю богов, странных великих существ, которые...болеют нами, и их внимание обращено прямиком к вам. Взгляды их дико тяжелы, а за спинами их - вечность. Снизойдут ли они..? Ну же, Алька, где твои способности видящей, скажи, что чувствуешь?
   -- Шанталь, дорогая...я перестала видеть. У меня - черная повязка на голове, будто нечто не позволяет узнать мне свою ближайшую участь в этой проклятой игре, кем буду, кем стану, что смогу. Это значит...
   -- Значит, что твоя смерть протягивает руку. Алька, нет, этого не должно быть...
   -- Но, Шанталь, это так. Здесь моя воля не имеет значения, сопротивляться бесполезно. Успокойся, я же спокойна.
   -- Это так нереально, невозможно - ученик умирает раньше учителя. Нет, невозможно. Я бы так и взяла на себя твою участь и выносила, вылелеяла, а ты была бы всегда, в свою очередь, веселой и счастливой...
   О, если б ты могла бежать! Единственное, что радует - что ты спокойна, как истинный воин, путешественник жизни. Ты - милая, хорошая, нет, лучшая ученица. Что ж, поведаю тебе далее, тем не менее.. Вселенная содрогается, когда в ней появляется большая сила. На данный момент - это вы, ваша шестерка. Мировое устройство таково, что не может обойтись без дуализма. Дуализм - самостоятельный принцип, даже когда он дисгармоничен. Скорее всего, этот принцип имеет значение лишь для людей, потому что так мягче, спокойнее и расслабленнее. А у человечества нет будущего с тех пор, как отказались от чувственного восприятия мира. Если быть точнее - с зарождением христианства. То есть, по сути, мы в технологическом тупике. Пока это незаметно глазу, но сатисфакция на саморазрушение подписана. В итоге все многое заключено в шатком равновесии двух чашек весов. Для людей добро и зло, черное и белое - понятия слишком глобальные и четко обоснованные, для нас же важнее борьба за истину, жизнь, как это ни пафосно звучит. Раньше я тебе говорила, что добро и зло - всего лишь два конца одной палки. Люди невольно сами создают злых богов, которые возвращаются за принадлежащим им. Например, ни ты, ни я не отделяем себя от мира, даже проявляя любовь. Одновременно ненавидя. Цельным существом стать очень сложно, а те, кто пытаются, вызывают волну паники, недовольства, потому что свободны.
   И на таких должно находиться противоядие. В этой игре неизбежно появляется он. Он, который может гораздо больше, чем известно и кажется. Бояться его глупо, но надо. Так вот, ваша встреча неизбежна, как ни крути. Ее необходимо провести достойно. Боги любят жертвоприношения, но данный образ - в темном плаще - не есть бог, а проекция великого отражения, тень, что ли. Темная реализация невозможного. Я уверена, однако, что наш мирок способен вырастить ему противоположность, в силу своей безбрежной веры в разные начала. Быть может, им станет новый ребенок, человек с невыразимой глубиной глаз. Пока же светопреставление, спокойное и незаметное большинству. Вы-то уже прочувствовали неизбежность точки схождения судеб, нитей, нервных окончаний. О, все же как мне жаль вас.. Милые, помоги вам бог... дай вам сил...
   - Шанталь, все будет хорошо. Раз природа решает за нас, к чему сопротивление? Это предопределенность. Я спокойна. Жаль только Сашку... Он не потеряется для меня. Странно, но я чувствую, что в итоге мы будем вместе. Чушь? Чувствую, что все закончится, никто не заметит, а мы поймем и продолжимся началом в других. И повторимся, ведь игру можно начать с нового кона, с новыми фишками и фигурками. Пусть борьба, пусть гордость, пусть слабость, пусть. А по мудрости с жизнью мы еще поспорим.
   - Алька, я не хочу прощаний, это глупо.
   - Точно.
   - Хм, знаешь, теперь я, в свою очередь, ощущаю себя ученицей. И все же - до свидания.
   - До свидания, моя Шанталь.
   Они обнялись, просто взглянули друг на друга, и расстались, ни о чем не жалея, зная, что это последний раз, но жалеть ведь не стоит, стоит жалеть лишь о том, что встреч было мало.
   Алька спускалась по ступенькам, погруженная в себя. При выходе из подъезда скакнувшим сердцем учуяла темное пятно под лестницей, рыдающее в истерике, всхлипывающее. О да, она знала, кто это.
   Лучик повернул к ней мокрое лицо и положил голову на острое плечо, подрагивая.
   Все же. Они. Вернулись.
  
  
  
   Москва, 7-е сентября
  
   "Забавная медсестричка", -
   Лучик вспоминал ласковые ладони Нюшки и хотел к ней. Но катастрофически не мог. Надеялся, что долго не протянет на скрученных нервах. А Нюшке ведь уже должны были сообщить. Как она будет метаться... Лучик так же метался по палате, сжимая кулаки, и в бессилии падал на колени и истерично смеялся.
   Бессилие - сверхограничитель большинства. А чуть позже - лоботомия выжившему телу. Конец фильма. И Ольга будет владеть мной, - горько засмеялся Лучик. Он вновь уходил в свои сны после очередной дозы наркотиков.
   Он не видел, как наркоманский город проживает вечер, сворачиваясь кровью, не увидел сумерек, охваченных порывами злого ветра, он безмятежно прыгал по сновидениям, и беспокойства не было. Иногда среди видений возникало лицо Нюшки.
  
  
   Сегодня Ольга работала в ночную смену, как в тот вечер, когда Лучик повесился. Мысли переполняли ее, мысли странные, похотливые. Чего-то хотелось. Она качалась на стуле в дежурке, пытаясь читать Бернарда Шоу. Ольга порывалась войти к Лучику и. Да, мысли были заняты им. Да, конечно, она уже поняла, что хочет его, и, в принципе, была готова забить болт на приличия и рвануть в заветную комнату.
   Она готовилась отчего-то к новому этапу в развитии. Если Разумовский позволит, после всего Лучик будет принадлежать ей, ослабленный, беспомощный, а пока лежала в темноте, часто дыша. Эротические сцены посещали мозг. Ольга не могла сдержаться, зная, что за несколькими стенками бредит он, открытый, для кого-то нежный. Она вдруг вскочила, взглянув на часы. Была полночь, время обхода.
   Ольга была девственницей, и это тем более возбуждало. Первая симпатия в аортах, первая кожа его спины. Ольга не выдержала, и, легко скрипнув дверью, прокралась в палату. Лучик расширенными зрачками посещал другие города и времена. Медсестра присела на край, погладила мужчину по волосам, опомнилась, закрыла дверь на замок, встала у изголовья, разделась и легла рядом. Лучик не отреагировал. Женский пальчик путешествовал по груди. Лучик застонал, бормоча что-то нескладное, девушка шептала ненужные утешения, притягивая к себе. Руки и губы ее быстро учились. Ольга неумело раздела Лучика, слабо отвечающего, пробовала на вкус.
   Лучик неожиданно ясно прошептал: "Нюшка?". Открыл ясные ресницы, обнаружил Ольгу и сморщился. Память снова покинула голову. Ольга, посредине, возбуждения, зажала, крепко, ему, рот, прижимаясь, всем, телом. Лучик не мог сопротивляться. Что ж, Ольга поимела его.
   Медсестра торопливо оделась, выбежала, поглощенная неожиданно противоречивыми ощущениями. В ней проснулась женщина, и, в то же время, присутствовал необъяснимый стыд. В ней плавала гордость, необычное чувство окрепшей взрослости. На губах плавилась улыбка. Девушка, необычайно одухотворенная, засыпала, под гул наркоманского города, свернувшегося кровью.
  
   Утром, насколько возможно, ранним, Ольга поднялась, приготовила завтрак, восхитительный голодному, тайком принесла Лучику. Нашла его больного и бледного. На краю кровати, со спутавшимися волосами и ненавистью, не пугающей никого. Ольга, дрожа, безвыходно протянула с какой-то надеждой поднос. Тот не взял. Поставила на кровать, встала перед Лучиком на колени, обхватив колени его, выдавила, всхлипывая:
   -- Прости, но я люблю тебя. Я готова на все, только скажи. Ну прости.
   Лучик отвернулся, в упор, долго в окно, расцветающим новым осенним утром. Он поднял лицо с колен и звонко, но легко ударил, пытаясь безразлично произнести "стерва".
   Слишком все просто. И в общем-то с ударом он ее простил. Хотя как простить за любовь. Но если ты на нее не отвечаешь, то ее ненавидишь, внутренне пугаясь. Потом прижал ошеломленную Ольгу к себе крепче и, в свою очередь, пробормотал "прости". Ольга поднялась с колен, взглянула прямо в лоб с невольным вопросом.
   Лучик бесцветно, и все же, едва заметно, заинтересованно спросил:
   - помоги бежать?
   Та бесцветно и все же едва заметно, с горечью кивнула и бесцветно исчезла же. Солнце бесцветно кивнуло первыми лучами.
   Минуту спустя, Ольга появилась со связкой дубликатов ключей и подробно объяснила беглецу, как открывать двери, как спит охранник, как избежать собаки, как отключить напряжение на ограде, как двигаться дальше.
   Лучик внимательно слушал, внимательно разглядывая ее, новую, более серьезную Ольгу. Вроде, вполне обычный человек..
   Ольга остановилась, задумалась, спросила:
   -- Лучик, ты расскажешь, ну, ей?.
   Лучик покачал головой. Она, вместо того, чтобы облегченно вздохнуть, яростно зашептала:
   -- Нет, неправильно, ты вернись и все расскажи, она должна знать, кто я, что есть женщина, да женщина, - гордо вскинула она шею, - кто был кроме нее с тобою, что я люблю тебя и всегда готова прийти, дабы она крепче держалась тебя, и чтобы вы были крепче. Я желаю вам счастья, - грустно закончила.
   -- Спасибо тебе. Ты, сама не зная того, очень помогла мне. Видимо, ты заставила отрезветь меня, не быть пассивным. Ты, кроме того, сохранила нас. Спасибо.. А теперь мне пора.
   Она проводила его в коридоре. В конце вдруг беззвучно расплакалась, прижалась к плечу. Он отодвинулся:
   - Девочка, будь сильной. Кстати, ты читала Булгакова? Там Мастер как-то говорил Ванюше Бездомному, что-то вроде: "Я не читал ваших стихов, я думаю, они того не стоят". Иван сразу понял и согласился, что не стоят. Поняла аллегорию? Ну, умница, девочка. Стихи и ..стихия - не совсем твое. Живи просто. Но, - улыбнулся он, - у тебя есть хорошие строки.
   Лучик выскользнул в освещенный восходящим рассветом сад, мимо спящего охранника, направился к ограде. Напряжение уже было снято. А внизу его поджидала огромная сторожевая собака. Заметила. Зарычала. Приблизилась. Бежать.. некуда .. не обратно же.
   Есть лишь борьба начал, взглядов. Взглядов старого животворящего мира, природы, которая вдруг не понимает, почему ушел человек, и зачем вся эта всемирная суета. Собака внезапно казалась умной, настойчиво и понимающей с полуслова. О да, псина понимала свою задачу - быть запретным замком. Зверь приготовился к прыжку. Тогда - сдавленный крик, кровь брызгами по луне, серые глаза, пена у рта, рваная одежда с кожи, желание - острое - добраться до горла, спазмы, агония.
   На Лучика вдруг навалилась вся напряженность событий, все невероятие, глупость ситуаций, собственных просчетов и ошибок, желаний. Вдруг, внутри же, запрыгала беспечность. Видя себя со стороны, ироничный смех сквозь проступившие рыдания и наблюдение сверху. Лучик смиренно опустился на траву, закрылся руками, плача, и не мечтая, и все ждал броска, единственного, меткого, когда... Ожидание растянулось на доли, секунды, годы, тысячелетия. До ушей доносилось лишь дыхание животного, утробное рычание. Не смел надеяться, ничего не происходило. Лучик поднял, осознавая, что псина лежит удобно напротив, изучает с усмешкой. Он понял, что он понял.
   Лучик, благодарный, не нарушая торжества момента, медленно-медленно привстал, медленно ступая к ограде. Сказал лишь едва "спасибо". Перед животными не надо лицемерить.
   С трудом втащил себя на ограду, цепляясь за проволоку, раздирая колени, перенес ногу, обернулся еще раз на светящееся окно с фигурой, взмахнул рукой - и упал в высокую траву по ту сторону.
   А счастье ли это? Усталости не хватало, чтобы порадоваться. Лучик криво усмехнулся, лежа на спине и глядя в исчезающие звезды. Дополз до трассы, вскинул ладонь. Одинокий водила-ранняя пташка, подобрал его, дрожащего от росы, все еще незаметно для себя плачущего. Водитель переглянулся с собой, вопросов не задал, будто приняв так, как есть:
   - Куда?
   - В Переславль.
   Наступало утро восьмого сентября. Водитель ехал по пути, но Лучик вскоре вышел. Традиционный автостоп, знал он, всегда увезет, а трасса - прокормит.
   - К вечеру буду, - уверенно сказал.
   Счастье ли?
   Остаться?
   Жив?
  
  
  
  
   Поляна, Екатеринбург, 9 сентября 1999 г.
  
   Поляна вымученно улыбалась троим, идущим с трех разных сторон. Она вот не успевала чего-то, не успевала обласкать всех троих, как трое вместе, внутри нее, и металась. Раньше те были ближе, все было проще. Беспокоились деревья, птицы. Ветер, осенние листья. Казалось одиночеством, что одни идут вдруг навстречу. Нюшка, тяжело ступая, оберегая живот - две-три недели, и появится на свет то долгожданное чудо. Чудо. Томочка, задумчиво шаркая ногами, смотрела вдаль. Косеныч - руки в карманах, хмурясь, брел сквозь траву, не ощущая тропинки. И дойти как будто могли бы, но дошли, обнялись, и втроем оставили поляне поцелуй.
   Нюшка оказывалось, сдерживала слезы. Спросили: "что?" - девушка разразилась потоком о том, как Лучик попал в клинику, потому не звонил, а ей сообщили, но поздно, а вчера он сбежал, и его побег все-таки ищут. Так же начинались, время от времени, боли в животе, обмороки, беспокойства, ожидание. Она страдала за Лучика, но держалась в понимании его самостоятельно-независимого решения, и вернется обязательно и.
   Косеныч отчаянно внимал березам и страстно хотелось весны, возрождения, березового сока, и всего старого и нового. Но нигде ничего нет.
   Томочка молча прижимала Нюшку. Чем же помочь? Ей ясно показалось, что сегодняшнее тройственное свидание - предпоследнее - нестерпимо грустно. Она взглянула на Косеныча, собирающего хворост для.. погребального костра? Женщины вдвоем шептались:
   - Нюшка, я по-хорошему тебе завидую. Ты будешь чувством матери, любви к нему и нему, нежность, гордость. Нюшка, милая моя, не бойся за своего мужика. Он сильный, он вернется. Ты же сама знаешь, что он, мягко говоря, необычен. Выпил, наверное, и его забрали. Но он обещал, и он приедет. Быть может, уже сегодня. Вас будет трое. Я.. желаю вам счастья.
   Нюшка взглянула на оживший мир, полный надежд, радости для всех, воздуха, опьяняющего сентябрем, далекие тучи на горизонте, теплую тишину, изредка прерываемую, костер, который взял в плен сухую траву и домик из хвороста, великолепие, безмятежность... И успокоилась. Покой вдруг вошел в нее, и было покойно. Она почувствовала близость поляны, близость близких друзей, и намек на счастье разразился ее слабой улыбкой. Они взялись за руки. Нюшка чувствовала себя, как в колыбели; рядом нет цивилизации, и чужих голосов. Стало вдруг легко и согласно. Она потрепала Томочку по волосам.
   Увидев, что некая тоска снедает ее, с тревогой заглянула в нее и тихо спросила:
   -- У вас что-то не так, Томочка?
   -- Мы расстаемся, Нюша. Видимо, надолго или навсегда, видимо, пришли, видимо, пора. Косеныч еще решает, "до свидания" или "прощай". Чего-то у нас нет, и это ломает мостики между нами. Либо никто не хочет меняться. Я не хочу, а он изменился за последнее время. Он начал... Ему кажется, что любовь была неразделенной, а не разделенной она была не до конца. Я люблю все еще его, да, без страсти, без сожаления, уж слишком мы разные..да и требования не совпадают. Решили подождать до сегодня. Что уж скажет ему костер, солнце, дождь, мысли, муравьи, он сам... Не знаю. И знаешь, становится страшно услышать ответ, как последний приговор.
   -- У вас же так все.. было..!
   -- Проходит, как болезнь...
   -- Все-таки... нет?
   -- Да.
   -- Мне вас так жаль... Кто издевается над нами, посылая угрозы, убивая мечты? Поджидая в темных углах, кто обрывает наши песни, ласковые слова, кто убивает по ночам непригодных к жертвам, кто этот прячется от нас, а наши глаза сильнее его, и он боится, а мы расстаемся поодиночке, поддаваясь порывам, кто этот делает нас слабыми и беспомощными, ощущая свои руки руками самоубийцы, кто не прощает нас, а заставляет прощаться, кто разделяет нас и наше вместе, кто глотает нас посмертно, почему мы умираем, кто избавляет нас от свободной воли, стремлений, молодцы ли что ли, кто пытается чему учить, кто губит еще не рожденных, кто заставляет не спать, кто вершит, кто болен, кто никто, кто никто, кто. Кто? За что? Такая страсть? Такой страх? Кто теряет нами все?
   Нюшка в надрыве кричала на всю Вселенную.
   А Косеныч грел руки, поглощенный собой.
   А Томочка смотрела на его фигуру.
   А Нюшка с горечью смотрела в небо.
   А они вдруг встретились взглядами.
   А небо смотрело на них, избитых, измученных, и, осознавая свою жестокость, жалело.
   Косеныч лег в ногах у девушек и губами прочитал последнее, что решил написать, чем решил закончить:
   " У кого-то в глазах появляется грусть,
   У кого-то в душе остается усталость
   Кто-то скажет: я сюда не вернусь,
   А у кого-то в губах прыгает радость.
   Скоро надолго мы разойдемся,
   Странно и больно - придется расстаться.
   Через несколько лет мы, возможно, найдемся,
   И вспомним, как мы любили смеяться.
   Где-то на небе загораются звезды,
   Кто-то будет светить, как луна,
   А кто-то станет маленьким солнцем,
   И жаль, что это не я..."
   Такие минуты не требуют осмысления, но требуют полной жизни в них. Вот так умирают поэты, лежа, с высоко поднятой головой, на родной земле, устремив глаза вверх, как продолжая полет. Так умирают сумасшедшие, грозя вверх кулаком. Так умирают дети, не успев отмучаться.
   Вот сейчас в Косеныче намертво умер поэт.
   В Томочке погибли надежды и детство, которое тщательно скрывалось от всех.
   В Нюшке потухала искра. И лишь ради ребенка...
   Им было плохо оттого, что плохо. Ведь хорошо не должно быть от "хорошо". И у них все было гораздо правильнее и честнее, честнее, чем у других. Что мы готовы отдать за себя?
   -- Не хватает флейты Сашки, гитары Лучика, голоса Альки, - призналась Томочка, - мне вас так не хватает! Я скучала по вам.
   -- Нас никогда не хватит на всех, - заметил Косеныч, - нас не хватит, а мы продолжаем петь в надрыве, потому что можно лишь докричаться горлом кровью, только тогда услышат. Наши пути всегда идут назад. Как красиво.
   -- Я уже давно чувствую, что то, что во мне, уже готово бороться одним своим появлением за нас, - продолжила Нюшка, - и странно знать, что нас больше не будет...
   -- А порог боли постепенно повышается, воля становится железной... - сказала Томочка.
   -- И хочется все же читать изысканные манускрипты, пить желтое искристое вино, позволить себе смеяться, плакать и болеть, - ответил Косеныч.
   -- И все же мы гордо прошли по этой жизни. Неужели дорога уводит всегда дорогое? А память все же не стирается, потому - больно. Я все же буду ждать вас, - призналась Нюшка.
   Нюшка вдруг отчаянно вцепилась в руку Косеныча, вся побелев и подавшись вперед. Слова застряли в горле, в глазах запрыгали солнечные блики, и фильмы пронеслись в голове. Нюшка зажмурилась и повалилась на спину, содрогаясь всем телом, прикрывая живот. Небо потемнело, пошли первые капли дождя гулять по ее измученному судорогой лицу. Томочка с Косенычем, испугавшись, оказались очень рядом, и заглянули в глаза, мучаясь в поисках ответа.
   -- Начинается... - простонала, - он говорит, что пора... просится выйти к солнцу, восстать против всего, сжечь негативы, подарить себя миру...О боже, как больно.. Томочка, не бросайте меня. Он должен родиться здоровым и сильным, как бог... Помогите.. - прошептала она, - не думайте обо мне, важен он.
   -- Конечно, конечно.., - опомнились они. Томочка толкнула застывшего Косеныча, он подхватил Нюшку, извивающуюся, на руки, и побежал осторожно, со скоростью, по тропинке, к трассе, встав посредине дороги, резко взвизгнули тормоза, машина остановилась, Косеныч нежно уложил Нюшку с капельками пота на лбу, с дорожками слез на щеках, на заднее сиденье, сел вперед, пропустив Томочку, затушившую костер землей, запыхавшуюся, к новой нарождающейся жизни в салоне машины, в муках, в ревности, в борьбе, приказал водителю лететь в город, в ближайшую больницу.
   Так уж получается, что трасса имеет два конца, и ей все равно, куда движутся твои ноги. Дорога не дорожит собой, а лишь ведет наши встречи к концу. Трасса любит первый дождь, когда пыль прижимается к ней первыми каплями, и часто грустит. Трасса - это тело, это душа, это полет, это наше чудовище, которое мы ищем, но не можем найти. Это нервы земли, это бесконечные леса, поля, это пути горя, счастья, любви. Дорога всегда лежит в одной плоскости, нет дорог в рай или в ад, вверх или вниз, потому что их нет. Твоя дорога, трасса твоей жизни.
   Горько.
   Акушеры не пустили их, даже в белых халатах. Косеныч нервно исследовал весь коридор, продолжая пачку сигарет, Томочка не чувствовала очередного стаканчика черного кофе. Иногда их глаза встречались, напоминая старое, они отводили их. Пропасть увеличивалась. Оба вздрогнули, когда бешено хлопнула входная дверь, и в приемный покой вбежал человек, которого они так ждали. Они не сразу узнали его. Лучик, как он постарел за это время...
   Ночь.
  
  
  
  
  
  
   Утро - поляна -Переславль, 9 сентября, 1999
  
   Это была не их родная поляна Е-бурга, а была неродная поляна неродного Переславля. Но все же солнце здесь светило не так. Оно пряталось за деревьями, смеялось... Не оно ли, солнце, к которому привыкли, заставляет возвращаться в места, откуда нас изгнали?
   Они шли по городу, молчали в забытьи, смотрели на играющих детей и невольно приближались к поляне, где когда-то все должно закончиться все. И эта поляна вовсе не ждала их, озлобленно растопырившись становящимися жаркими от солнца корнями, сосущей пустотой, недалеким шумом странного городка, проступающим холодом сквозь нагретую кожу.
   Долгожданный огонь не появлялся в ставших неудачными руках Лучика. Еще одна бессонная ночь. Такие ночи обычно приносили надежду, голодное творчество, предвкушение, усталую радость. Лучик, небритый, далеко уставший, сосредоточенно рассеянно молчал, чиркая очередной спичкой. Алька с тоской смотрела на него и щурилась от чужого солнца. Сашка с похмелья горько хотел пива.
   Огонь не получился. Они сидели, обняв колени, в тесном кружке, согреваясь лишь присутствием друг друга. Хотя курточки были сняты, им не хотелось одевать их. Молчание, оно так много говорит, и не мешает гореть в себе, надеяться. Вот она откидывает голову назад, ты, закрыв глаза, просто знаешь, что она рядом, и ваше молчание говорит гораздо больше. Что ж, пусть так.
   -- Лучик, - тихо, между колен, позвала Алька. - Ты жив?
   -- Мне необычайно безмерно печально, и кажется, что я постарел, и что мне уже тысячелетия. Сегодня же я хочу бежать в Е-бург, с вами или без вас, сегодня, либо никогда. Пережив все лишь, я понял, что еще многому обязан, и жизнь становится дорога. Жизнь...жизнь, помнишь ли ты, как я люблю тебя?
   Помнишь? Ты красивая, стройная, светлая , милая. Ты улыбаешься с примесью грусти улыбкой, а в уголках глаз у тебя по две молодых морщинки. Да, ты всегда молода, но знаешь так много. Я не боюсь тебя, и я жду тебя, злясь на себя, но просто выхожу под дождь и ласково целую. Ты иногда куришь, и я не люблю расставаться с тобою. А волосы ты расчесываешь всегда на прямой пробор, самая свободная и независимая. Я рад, что ты не любишь напыщенности, и принимаешь меня таким, какой я есть. Чуть позже я лежу на твоих коленях, ты качаешь меня, своего ребенка, и кроме твоего милого лица, вижу верхушки деревьев и небо. Мне хорошо с тобой, как никогда. Никогда мне не бывает с тобой полностью, ты всегда чуть-чуть далеко, и это соблазняет. Я потерплю, но ты приходи. Я не смогу долго ждать. Нет, смогу. Но будет тяжело. Я люблю тебя, жизнь, до безумия.
   -- Да, Лучик, она больше и чище, чем мы. А моя, - продолжила Алька, - жизнь - в ярких цветах пленэра, новой изобразительной школы. Она вся поглощает меня водоворотом красок, судеб, радостей, впечатлений. Я громко кричу с ней по ночам, она постоянно убегает от меня. Я в единственной погоне, и радость движения поглощает меня. То, что она причиняет боль - это так нормально и обычно. И за то, что она причиняет боль, как никто другой - спасибо. За то, что я есть - пожалуйста. Жизнь всегда вызывает во мне сомнения во мне. И я готова жить последние мгновения так, как всегда, как чаще. Я довольна. Спасибо тебе, жизнь.
   -- А вот если бы я писал завещание, - заметил Сашка, - то что я мог бы оставить миру? Материального - пожалуй, ничего.
   Голос я отдал бы дикому лесу и чистому воздуху, и чтоб каждое утро все слышали тихие звуки, слышали, как растет трава. Сердце я бы вырвал и подарил бы... Кому? Достойному, сильному, а может быть, слабым и маленьким? Оно бы сгорело, на мгновение осветив все ярче любой сверхновой. Что оставить, что исправить? Не знаю. Кем я был и кем я стану? Не понимаю. Как простить и как прощаться? Поживем - увидим...
   Все трое снова замолчали, наблюдая возрождение и гибель нового дня.
   Алька вдруг оглянулась, волчьим чутьем ощутив присутствие тяжелого, чужого, знакомого, старого, заполненного. Она оглянулась, и спокойно, с вздохом, сказала:
   -- Ну вот, появляется и оно, главное разрешение наших исканий, мучений, узлов, пожеланий, благородства, испытаний наших любовей и страсти к жизни. Вот она, серая лошадка, серый кардинал, который всегда рядом, но чуть-чуть позади. Вот он, последний ход богом, их последний бросок костей...
   ...По холму спокойно и размеренно шел темный плащ, иронично улыбаясь, в общем-то, не желая причинить боль и даже мечтательно глядя на горизонт. Так он уверен был, что он - хозяин. Да, наверное, он был личностью, уже не меняющейся, застывшей в своей злобной форме, жестоком равнодушии, с холодным взглядом и чернотой во всей черноте. У него не было личных страхов, было личное достоинство, не было бесконечности, законченность силуэта, тонкость линий и белые благородные руки.
   Лучик вскочил и бросился к нему, на ходу падая на колени перед ним. Глаза его непонимающе уставились на черные лакированные туфли. Плащ произнес насмешливо, отодвинув брезгливо ногой:
   -- Молчи и смотри. Это представление только для тебя.. После него ты уже ничего не сможешь сделать. Прощай. Это, знаешь, как... Вот читаешь философов, интересуясь, и знания твои, интуиция отупляются, подменяются чужими, и свои мысли уже не твои. А пока ты будешь беспомощен. Наблюдай...
   Лучик, вращая глазами, парализованный, завалился на плечо и потерял сознание.
   Темный плащ приближался к Альке. Старый кинулся на него, ударил. Тот вдруг исчез и взглянул ему прямо в глаза, схватив за плечи. На Сашку обрушилась бездна, он стал задыхаться, и, обняв горло ладонями, осел на траву.
   Алька изумленно и понимающе смотрела на происходящее. Взгляды молодой ведьмы и темного плаща со звоном скрестились, порождая мертвую тишину поляны. Время остановило стрелки, с интересом приглядываясь к глупому бросания жребия: кто?
   -- Ну, здравствуй, Аля. Чувствуешь, игра заканчивается? И из нас останется один, и уйду явно не я.
   -- Я знаю. Мне уже не страшно. Видишь ли, тебя не за что бояться. Я поняла это только сейчас. Просто ты не меняешься, и в этом ты изменился. Что, все полубоги такие? Тогда не за что называть вас поименно, вы серая масса, глупая, самодовольная. Ничего у вас не получится. Всех гениев, всех самоотверженных, всех самоучек и талантливых вам не убить. И ты, ты не осознаешь, что ты - всего лишь часть толпы. О, как ты смешон..
   -- Молчи, ты глупа.
   -- Нет, вот в этот момент я молчать не буду. Сейчас ты не имеешь власти над силой. Что ж, я подозреваю, что ты боишься нас. Ты ищешь всего в других, не понимая тщеты. Никакой ты не бог, и сила твоей магии слаба. Ты же сдохнешь, когда пределы игры закончатся. Вселенная не прощает таких паразитов, а избавляется от них.
   Темный плащ побледнел, замахнулся и ударил по левой щеке, забрав у Альки полсердца, как скальпелем, как двойника. Она усмехнулась ему в глаза. О да, он был слаб в своей ужасающей силе. Подставила вторую щеку. Неизбежность.
   Лучик открыл глаза и в первые секунды чистота и близость неба захватила его. Он очнулся и вспомнил все. Он повернул голову, не надеясь даже на малейшую...случайность. Алька с Сашкой лежали рядом, раскинув руки. Вдруг казалось, что они просто расслабленны и отдыхают в лучах, купаясь в небе наступающего апогея. Финал.
  
  
   Лучик, содрогаясь, подполз к ним, поглаживая сырую землю руками. Он встряхнул Сашку, тот застонал, струйка крови побежала в испуге ото рта. Лучик закричал от радости спасенной жизни.
   -- Сашка, ты не посмеешь составить завещание!
   Он переполз к Альке, которая лежала с открытыми глазами, подернутыми дымкой.
   -- Аля...
   -- Хм, Лучик, - с хрипом в груди прошептала она. - Вот все и все. Как светло сегодня. Все-таки это наше солнце. А чудеса бывают. Но чудес не бывает. Как болит сердце.
   -- Алька, поднимайся, - закричал Лучик. - Ты же так любишь.. любишь жизнь..
   -- Вот ведь, а я так хотела увидеть этот сегодняшний закат. Жалко Сашку...
   -- Не надо, - отозвался слабым голосом Сашка. - Не жалей меня, радость моя. Ты умрешь?
   -- Хм, нет. Сашка, я никогда не умру, потому что вот прошлые минуты, которые я подарила миру, не жалея себя, защищая, он запомнит и будет благодарен. Но все же, как больно, - она закашлялась кровавым кашлем, стоная. Сашка, весь белый от напряжения, лежал, повернувшись к ней. Это все, что могло выдавить из себя его тело. Он ощутил, что теряет ее. Вот всегда думалось: если я потеряю ее, я буду жить дальше... Ведь в этом мудрость. А сейчас так наплевать на всю мудрость, на весь мир. Он смог протянуть руку и взять ее в свои. Силы понемногу возвращались к нему, и он так хотел страстно влить их в Альку, лишь бы она..
   -- Алька, где этот.. ублюдок?! - сжал кулаки Лучик.
   -- Мир.. не выдержал.. его присутствия, - простонала Алька..
   .. она молча слушала последние мелодии, которые пели неземные шарманки. Голоса взрывались в ней тысячами, тысячами происходили волны, чувствовала себя тысячей женщин, тысячей таких же сумасшедших планет.
   -- Лучик, - позвала она. - Беги отсюда. Нюшка очень ждет, я знаю, она сейчас рожает, она в больнице, беги к ней, мне ты уже не поможешь... Мне хотелось бы остаться с Сашкой наедине. Что ж, люби все, удачи на трассе в оба конца...
   -- Прости меня, - поцеловал в лоб ее Лучик, и, сжав зубы, побежал прочь, прочь от себя, прочь от прошлого, прочь от боли. Бежать. И не убежать.
   Сашка на коленях провожал бредившую Альку туда...
  
   .. Сашка в чужой машине, потерявший вдруг Альку, задумчиво ехал по черной трассе, освещенной огнями. Играл Portishead.
   Как велики потери. Нет, с ними жить невыносимо.
   Он попросил, чтобы ее сожгли, а прах развеяли в солнечный день по солнечному ветру. Сам, шатаясь, разбил боковое стекло "Жигулей", сломал панель, соединил проводки, и двинулся по линии, связующей прошлое, настоящее и будущее.
   Что ему теперь искать, что любить? Возвращаться к прошлому так же невыносимо, как знать будущее. И как знать, как повернется рука?
   Поворот дороги уходил направо, а Сашка согласился с собой, не сбавляя скорости повернуть не как все, не как он сам, к ней, к себе? Руки не дрожали. Руль слушался, педаль газа оказалась прижата к полу.
   Мелькнули огни справа, промчалась стрелой другая машина. Сашка медленно, зависнув в воздухе, летел в темноту.
   Пути расходятся?
  
   Лучик сумел добраться до Нюшки. Она все-таки дождалась. Он грустно сидел в белом халате и с нежностью смотрел на нее. За соседней стеной, в больничной кроватке, спал его сын, успокоенный своим появлением на свет. Нюшка забывалась нервным сном.
   Высокий врач, усталый, истертый жизнью человек, ничего не обещал, говорил, что роды прошли слишком тяжело. Ребенок был абсолютно здоров, но молодая мама могла не пережить его силы и жажды. Слишком многое она ему отдала, многим пожертвовала, много нервничала. Лучик пытался понять, как это - быть матерью, как давать жизнь, и не ощущал ничего, кроме необъяснимого стыда.
   Нюшка проснулась. Слабая, без кровинки в лице, обессиленная и немного равнодушная. Лишь воля еще продолжала агонизировать:
   -- Лучик, боже, ты такой мой, такой далекий и близкий. Я надеялась на твое возвращение.. Бедный, сколько ты перенес. Но я возьму всю твою боль, жалость и слабость, все прошлое... Живи, радость моя, неважно для кого, главное - живи и твори. Твое творчество выразилось и в этом шедевре.. Вот ведь как. Я слишком слаба, Лучик, и не думаю, что смогу остаться здесь. А как бы мы втроем...
   Лучик тупо уставился на свои руки, линия жизни, линия судьбы. Как все далеко и не нужно, как за все нужно быть ответственным...
   -- Лучик, ты еще полюбишь. Не так страстно. Но гораздо глубже, мудрее. Ты единственный, кого я знаю, кто умеет менять людей. Я думаю, ты просто не случайно оказался на пересечении чьих-то намерений, желаний. Решает ли случайность, решает ли он сам, решаешь ли ты, - неважно. Все всегда возрождается, пусть в другом виде,.. в сыне твоем - мои ямочки на щеках и карие глаза. Воспитай его как воспитали тебя, научи его пить жизнь до дна и не ограничивай фантазий, пусть детство длится дольше, ведь это так ..естественно. Ты сможешь.
   Я ни о чем не жалею, с тобой все было прекрасно.. Я помню все цветы, все прогулки, все слова, все поцелуи и радости, все светлое и болезненное, все. Ты всегда жил чуть в стороне от меня, но я принимала это так, как есть, потому что художник не может по-иному. Скорее, я была тебе лучшим другом, чем любимой любовницей, которую ты всегда бы желал. И это нормально, потому что нормально. Я так рада, что была с тобой часть твоей жизни. Ты мне столько подарил, многому научил...
   -- Нюшка, - с ненавистью сказал Лучик, отворачиваясь, - там, в клинике, Ольга...
   -- Я знаю, - просто улыбнулась она. - Я рада и за нее. Ведь ты изменил ее, а она вернула тебя. И вот это - не взаимовыгодная торговля, а счастье обмена собой. Встреться с ней, когда я умру, скажи спасибо. Мне есть за что благодарить ее.
   -- Нет, я не хочу, слишком... Нет, я не могу поверить в то, что и ты покидаешь меня.
   -- Эх, Лучик, ведь наша битва закончилась, и ты тот, кто сможет объяснить правила следующим, если посчитаешь нужным. Все приходит на круги своя. Из праха выйдем, в прах уйдем.., - уже пробормотала она, проваливаясь в забытье, откуда нет выхода.
   Лучик еще долго сидел, провожая ее, вспоминая все хорошее, и не чувствовал горя, и радовался за все то, что, за все что-то. Слезы такие глупые. И прибор, выдающий кардиограмму коротко и длинно, и бесконечно, и пронзительно пробил гонгом, открывая врата холодного царства познания и продолжения. Прибежавшие врачи проводили Лучика в коридор.
   Лучик оглянулся по сторонам. У двери, обнявшись, стояли Косеныч с Томочкой. Косеныч отнял свою голову, губами произнес:
   -- Прощай...
   ... хлопнула дверь. В длинном коридоре остались двое. Лучик отвернулся и прошел в комнату, где лежали дети под номерками. Предъявив документы, нежно помог укутать ребенка в пеленки, укачал в руках, с грустью и нежностью ощущая наконец-таки счастье быть отцом. Да, он покажет ему весь мир.
  
  
  
  
   "..Эх, Разумовский, ты не знаешь, как это страшно и смешно, когда герои твои умирают. Ты никогда этого не узнаешь..
   В жизни все оказывается слишком просто. И то, что происходит с героями - тоже просто и понятно. Потому, что они - это я. Может больше, может. Сила - в них..или во мне. Никогда не ожидаешь, что твоя игра в себя может быть такой саморазрушающей, такой опустошающей, такой...моей. Меня не хватает и вот живу я на надрыве..Все - мои пробелы..и я их закончил.
   И это - не фатализм. Это - реальность.
   И ты никогда не узнаешь, как это больно - ставить точку"
  
  
  
  
   ... Лучик показывал ему чистое небо, рассказывая, как оно мудро и спокойно, показывал родную поляну, как она любила их всех. Ребенок смотрел на все чистыми большими глазами. Что видел, что осознавал? С удивлением смотрел на своего отца, на мир, который сам рвался к нему в руки...
  
  
  
  
   Маленький бог с грустью смотрел на свою коробку с игрой. Отец гладил его по голове и убеждал, что все так и должно быть, в глубине себя радуясь, что сын прошел через эту игру. Он осторожно закрыл коробку.
  
  
   -- ..Подожди, это точно тот ребенок, который ..его? - спрашивала одна медсестра у другой, - ты точно уверена, что этот - тот самый?
   -- Ну да..Мы никак не могли их спутать..
   -- Тогда бери его и неси отцу. Вон он стоит. Бедный, как ему тяжело..
  
  
  
   Лучик качал на руках ребенка. Это теперь все, что для него имеет значение. Сзади подошла улыбающаяся Томочка и загадочно спросила:
   -- Мы ведь воспитаем его, Лучик?
   Лучик зажмурился, сглотнул слюну и отвернулся, созерцая закат целой эпохи, целого мира.
   Что это за радость - появляться в новом мире, неся за собой шлейф воспоминаний?
   Издалека ему махали рукой счастливые Сашка, Алька и Нюшка, и он едва заметно улыбался и кивал им.
   Вот так, в муках, в попытках попыток, в недостижимых вершинах, в ступеньках, в апокалипсисах, в корчах, в трепете рождается счастье, ожидание, творчество, познание, любовь, страсть, чувство, сила, слабость, человек.
  
  
  
  
   Стоит ли оно все того, чтобы стоить? К чему приводит риск и почему в глазах что-то горит, то ли страх, то ли смех, и почему всегда вопросы почему и зачем, и почему и зачем. Кто-то всегда параллельно нам. Кто-то всегда перпендикулярно. Кто-то движется в плоскости, кто-то в объеме, а кто- то в пространстве и времени, и себе.
   Кто-то отворачивается от фишек, от безучастного жребия, предпочитая оставаться собой. Кто-то боится изменений, отклонений, боится своих желаний, отступничества. Все закономерности. Мы уходим и возвращаемся только ради возвращения и ухода. Мы прощаемся и прощаем только ради этого. Мы горим или тлеем. Мы поем и плачем. Старимся и молодеем. Курим и пьем. Летаем и падаем. Убиваем и воскрешаем. Делим и соединяем. Тихо кричим.
   Зачем?
   Прощание и прощение.
   Всегда играем.
   Пора все заканчивать.
   Отступить от правил.
   Недостаток игрищ - в условностях.
   Надежды растеряны.
   Руки бегают по пустым бутылкам, круглым фишкам, кубики из рукава, на их покатых боках выпадает шестерки.
   Игра началась и закончилась.
   Игра?!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Bonus
  

Посвящается В.К.

  
   ...Заблудшими следами мчалась вся в неясном дожде, с неясно обтягивающим платьем в подсолнухах, мокрыми полями пшеницы на голове и босыми ногами, кожаными сандалиями, оплетающими запястья. Бежала теплым асфальтом, шлепая, одаривая летающей улыбкой -
  
   - "эх солнышко!" - говоря всевидящей стихии "слепой дождь", имеют в виду закрытость солнца фатой тонкой стены дождя.
  
   - Восставшей, в здание с вывеской "кафе" проникла просто, гордо, вышагивая, как королева. Мужики прицокивали солеными орехами-язычками, покачивали шевелюрами, хотели пригласить пить напитки и сладко произносили "красавица" еще.
   Пила "капуччино" ласково, как неуемное лето, долго, как полуночные бдения. Она - вроде как самая- самая красивая и трогательно-задумчивая: об этом говорило все вокруг.
   И все верили в это.
   Оглядывались в испуге потерь на растерзанный лучами дождь. Вода текла рядом и чем-то пела страстно незнакомую вещь. сандалии, стоя на столе, - пели-пели. обжигающе пел кофе с алыми губами.
   Неизвестный еще сказочник вошел с другой стороны, с голой грудью, в рубахе белой, с оттопыренными мочками. хлюпая водой в туфлях, слегка позитивный, чуть-чуть отстраненно из глубины смотрел на все. Сразу в общем-то дохлюпал ручьем до нее со столиком с сандалиями и "капуччино", и стал уголками губ уходить влево-вправо как-то. Женщина протянула кофе:
   - Кто же ты, неизвестный сказочник? - протянула нить знакомства девушка.
   - Сказочник, - вздохнул, покачиваясь он.
   -- Почему, - пожала она плечиками.
   -- Вот так, - странным казался этот странник.
   -- По-хорошему странный ты, - парировала она.
   -- Откуда возвращаются дожди..? я не знаю.
   -- Ну, здравствуй.
   -- Вроде бы я выпил твой кофе, будешь в свою очередь от меня? - спросил.
   -- Пойдем? - восклицательно сказала она.
   -- Да-да, - пропел он.
   Она стыдливо поправила юбку от тела, он от тела брюки, с горечью подвигав воду в туфлях.
   С радостью бежали рядом с городской грязной речкой и камешки кидали с моста и говорили о чем-то долго...
   Кажется, любили друг друга.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"