"Какие вам еще нужны флэшмобы", - написала я в адресной строке и в сердцах закрыла всю мозиллу целиком, со всеми вкладками.
Эх, зря я это сделала.
Там текст был для Олега, который, собственно, надо бы и сдать где-то в районе вчера. Но что-то достало все, одинаковые люди, одинаковые заголовки, толстяк с баллоном, уныние, простуда, увольнения. Какие флэшмобы, тут бы научиться делать что-нибудь индивидуальное. Например, писать тексты не в ворде, а вот прямо в почте. Но где уж победить с моим неврозом.
Вздохнула, открыла Ворд, на память быстро набила первые два абзаца. Дальше что-то застопорилось, сходила на кухню, сварила кофе с чесноком и имбирём, по простуде - в самый раз. Разбавила сливками. Бандиты потребовали себе сливок, а пить не стали, вот и молодцы. Со сливками пошло куда бодрее; доехалось почти и до конца. Делаем логический вывод, копируем и пришпиливаем к письму. Халвы тебе, о боже интернета.
Конечно, стоило расслабиться, как снова волной накатила паника. А вот, скажем, если я умру - что будет с близнецами? Так все у нас хорошо с моими мальчишками, выросли бы они, стали бы девиц к себе водить, странную музыку слушать, по лесам шляться; и я всего этого не увижу?! Ооо, я знаю, что такое самоиндукция, спокойно: анчоус, скорей всего, все это - плод твоего больного, но богатого воображения, а если нет, то еще не факт, что завтра помирать, некоторым отрежут, что надо - и живут они потом, и внуков вырастить успевают. Вон, двое за сегодняшний день написали: все в порядке, паника была на пустом месте. Пусто место твое, сиди на попе ровно. Но что-то аутотреннинг не помог, словно умная разумная я выделилась в какую-то отдельную сущность, а настоящая и слушать ее не хочет, волком воет.
В кармане корабельной сиреной взвыл телефон.
- Лизка, - раздался оттуда озабоченный голос Олега, - тебе случайно отцы наши не приплачивают? Что это за розовые сопли ты мне прислала?
- Какие сопли? - вяло возразила я, - на мир смотрю я двусторонним взглядом.
- Да у тебя ж, блин, светлая сторона глаза слепит! Можно подумать, тебя все происходящее до крайности умиляет. Ну-ка, ехай сюда, будем править, а то знаю я тебя. Тебе детей скоро забирать?
- Детей я забираю ввечеру. И потому сейчас к тебе припрусь я.
- Давай-давай, припирайся. Виршеплетка. - буркнул Олег и отключился.
Ехать на Выборгскую - это хорошо. Это двигаться, толкаться, смотреть. Еду, что делать. Тем более, что от редакции и до мальчишек рукой подать. Люблю я, братцы, всякую халяву.
Олег сидит за компьютером как знак вопроса. Давным-давно, еще в девяностых, он тоже вот так сидел знаком вопроса, только не за компьютером, а над горой наших бумажек, раскладывая распечатки по огромному пустому листу. И тогда мы издавали районную газетку, ничего, в сущности, не изменилось.
- Очень у тебя все оптимистично, - заявляет Олег, - ты что, не видишь, что в городе происходит? Смотри, я тут набросал, чего бы хотелось.
- Да так нельзя писать ваще ни разу! - в ужасе вскрикиваю я. Я бы сказала, что Олег создал идеальный шаблон нынешнего модного негатива. Хоть в учебники вставляй.
- Ну так я тебя затем и держу, чтобы ты писала. Давай, действуй. - Олег, кажется, совсем и не обескуражен моим наездом. Каждый должен делать свое дело, писака - писать, редактор - давать концепцию и собирать результаты. Как должное принимает. А я бы вот расстроилась.
Сажусь к компьютеру и начинаю править. Тут меня снова накрывает паранойя, правая грудь ноет, объяли меня воды до души моей. Автоматически изничтожаю целыми абзацами набранное редактором, что-то пишу, дописываю, перечитываю.
- Видишь ли, - продолжает излагать Олег, - времена сейчас такие, что твой оптимизм никуда не годится. Да тебя в темном углу подстерегут и наваляют за то, что тебе так хорошо. Надо как-то посерьезнее к жизни относиться. Хотя бы замечать ее хоть иногда, тебе все-таки о ней писать. Живешь, как в розовых очках.
Кранты. С тех пор, как он сбежал из Минусинска с одним жестяным чемоданчиком, в котором лежала смена белья и пара самодельных журналов, он всегда был источником идиотского, ничем не поддерживаемого оптимизма, вечно придумывал безумные прожекты, которые, как ни странно, у него работали. И на тебе. Уж если Олег призывает помрачнеть, значит, точно мир катится в тартарары. Так, собственно, мы и подозревали.
Дописываю наконец. Хочется пойти в темный угол и там самой себе навалять. Веником. Или сразу повеситься, в том же углу.
Олег, прочитав текст, смотрит на меня в ужасе.
- Нет, ну, я и раньше знал, что ты хороший исполнитель, но, знаешь, я хотел, чтобы народ в районе немножко обратил внимание, что сквериков становится все меньше, а не совершил массовое самоубийство. - И как ему удается на одном дыхании такие длинные штуки выдавать? Меня в один заход только на одностишие хватает. Потом надо ставить точку и делать вдох.
- А что, не то? Давай еще поправим, - предлагаю я.
- Прошу немедля выйти из размера!!! - хлопает Олег рукой по столу, - это бы уже в номер поставить, а ты выпендриваешься. Как можно быть таким несерьезным существом?
Поскольку в голове у меня крутится "То сущность, а не новый выпендреж", молчу.
На этот раз к компьютеру садится Олег, а я нависаю над его лысиной. Вдвоем нам удается сделать из статейки что-то такое, от чего не хочется немедленно самоубиться.
- Все, - выдыхает Олег, - кофе?
- Да ну тебя, не пью я растворимый, - говорю я, собираюсь и ухожу. До конца продленки еще два часа, но на Кантемировской есть стекляшка, в которой варят прекрасный капучино, а у меня с собой хорошая книжка. Занять себя - проблема из проблем.
И вправду оказалась проблема. Уж на что книжка была хороша, но сущую фигу я в ней увидела, а вместо этого успела додумать мысль до конца, ох, глупое я, безмозглое. И про то, что из города жизнь уходит прямо на глазах, и про то, что я непременно умру, если не завтра, то уж на следующей неделе точно; и что и эта наша газетенка скоро окажется никому не нужна - даром что сейчас по понедельникам у нашего ларька даже очередь бывает. Мальчик и девочка за стойкой тоже были мрачны лицом, да и кофе у них вышел хуже, чем обычно, хотя, казалось бы - автомат варит. Депрессия теперь и в автоматах.
Зато в школе мои мальчишки ссыпались на меня, растрепанные и рыжие, как всегда, как я сама. Я, правда, крашеная, зато эти - настоящие, вымечтанные. Два конопатых носа, две непокорные шевелюры - Макс и Мишка, Макс чуть меньше. Его грудь была правая, сосал он ее неохотно, может быть, потому и вырос чуть-чуть меньше, никто не замечает, кроме меня и мерной линейки. Словно заложил в меня эту бомбу, которая сейчас так меня грызет... О чем ты думаешь, дура. Пойди в чулан и веником убейся.
- Мама, мама, - запрыгали они вокруг меня, - мы почти все уроки сделали, остался только русский...И чуть-чуть математики... Можно мы потом в смешариках полазаем?
- Можно, только один ноутбук я у вас забираю, - строго сказала я, - делите второй и большой комп. Мне картинки слить и написать кое-что.
- Ладно! - синхронно махнули рукой оба. Им обычно и одного хватает, как и говорят они, уступая друг-другу пол-фразы, с тех самых пор, как увидели пару юных комиков, братьев Фелпс, так им и подражают. Вот разве что вместо ладных точеных носов английских юношей мы имеем дурацкие конопатые картошки и лягушачьи рты.
На ужин у нас сосиски - море сосисок, гора сосисок. Поскольку готовка для моих влюбленных в сосиски мужиков много времени не отнимает, я и опомниться не успеваю, как оказываюсь в сети, кого-то комментирую, что-то читаю, энергично проматываю толстяка с баллоном, вылезающего вновь и вновь. Хоть и крепнет мое ощущение тотального флэш-моба, а хорошая все-таки штука ноутбук. Забраться в кресло с ногами, ноутбук на колени положить, и тепло, и в интернете. К популярному слогану "детям ноутбуки - женщинам цветы" я автоматически добавляю "выдумали суки и прочие скоты", и привожу этим в свинячий восторг моих бандитов. Маленькие ноутбуки подарили им, а подаренный мне цикламен в горшке уже зачах. Зато добрые дети всегда дают мне попользоваться одним из, хоть и не уверена я, что это к добру. Читай-читай, такого начитаешь...
Всю ленту уже прочитала, а стало только хуже. Каждая ссылка повторяется десять раз. Если у одного паника по поводу здоровья - к нему сразу еще пять таких же. Все говорят о насилии в женский адрес, действительно все, без дураков, отметиться, что ли, а то так в дураках и останусь. Теперь все говорят о той девушке. Теперь - о смерти хорошего писателя. Все хорошие люди умерли, вот и мне что-то нездоровится... Клянусь, чужого - в жизни не запощу.
Дети, зажевав сосиски, выбрали ноутбук и улезли с ним в свою нору, на нижний этаж двухэтажной кровати, завешанный ковром. Я снова осталась в одиночестве - всей своей бессмысленной тушкой ощущая, что теку в общечеловеческом меланхоличном потоке. Была водой - побыть бы чем-то твердым.
Тихонько, крадучись, я вышла в длинную прихожую и пересекла ее по направлению к закутку, куда каким-то чудом папа впихнул подобранный на помойке шкаф. Когда-то наши три комнаты отделили от остальных девяти временной перегородкой, поставили ванну, ванна, длиннющая, чугунная, не влезала, и стенку выстроили по ее форме. Так и образовался закуток, а заодно и небольшая отдельная квартира вместо огромной коммуналки. Ткнулась лицом в угол, закрыла глаза. И Тени сразу приняли меня..
***
- Тот, ты здесь? - позвала я, ничего не видя. - А где еще я могу быть, о тень души моей? - отозвался шелестящий голос, - иди сюда.
Я пошла на голос. Там, я знала, стоял былой сундук, достижимый сквозь Тени. А на сундуке и сидел Тот, говорящая и читающая тень моего детства. Когда-то я просто боялась тени в углу и разувалась на всякий случай почти у входа в первую комнату. Потом обнаружила недочитанную книжку прямо у входа, корешком кверху на щелястом паркете. Потом еще одну. Через две или три книжки попалась такая прекрасная, что я разозлилась и отправилась за ней. Так мы с Тотом познакомились.
- Не принесла ли ты мне эту новую книжку? - спросил он, обволакивая меня мягкой темнотой. В Тенях пахло так, как и должно в старом питерском доме: пылью, шеллаком, деревом и чем-то еще невыразимо домашним.
- А что, тебе их надо приносить? - усмехнулась я, - тебе и без меня хватать удобно.
- Вот-вот, мне нравится твой новый размер! - воскликнул Тот, взметнувшись столбом пыли, - а как тебе?
- А мне вообще ничего не нравится. И не просил бы ты книжку, сейчас с ней все носятся, а ты, можно сказать, последняя индивидуальность, что у меня осталась. Даже детей у меня два одинаковых.
- Ну вот, - огорчился Тот, - как легко тебя выбить из размера. И зря. Он имеет значение.
- Не тот момент - значение иметь, - вздохнула я. - Я дальше только прозой могу. Такие уж неритмичные дела пошли. Скажи, тебе не кажется, что некая внешняя сущность применяет к человечеству ментальное оружие?
- То есть, ты хочешь сказать, "пришельцы меланхолию внушают"? Нет, мне не кажется. Еще версии?
- Тогда, может быть, человечество подошло к своему логическому концу, и через три года закончится? Вон и календарь майя кончается.
- Еще один неправильный ответ. О, твой размер дается без труда! Давай, давай скорей еще гипотез!
- Гипотез нет, - буркнула я, - гипотезник иссяк.
- Ну вот, опять с тобой не поиграешь. Но это, может быть, и хорошо.
Мы помолчали. Тени - это такое место, где иногда хорошо просто помолчать. Слышно было, как маленькими лапками семенит по полу паук. Я вопросительно посмотрела на Тота, ну, насколько вообще возможно смотреть в темноте на растрепанную тень.
- Так что с того, что я всегда готова лишиться удовольствия играть?
- Не путай удовольствие и радость, - посоветовал Тот, - ты можешь и не жаждать удовольствий, но в радости при этом съесть собаку. Или кого положено там есть.
- Давай-давай, чего там было дальше? - пришлось его подтолкнуть.
- Я думаю, что трудно не заметить: планета меланхолией объята, и ты на это мне не возразишь. По мне так это всё такая мода, или, положим, новая игра. Ну, знаешь, динозавр занят делом, он топает в долину вымирать.
- Я вижу, книжку ты уже читал.- заметила я.
- А это, кстати, вовсе не из этой. Но предыдущую - ага, уже читал.
- Все, - выдохнула я, - не могу больше. У меня складывается ощущение, что мы персонажи дурацкой классической пьесы. А мы не только не в пьесе, но даже как бы и вовсе не считаемся.
- Знаешь, - смущенно отозвался Тот, - я и сам хотел предложить. Наверное, эти штуки не должны идти сплошняком. Они - штучный товар.
- Как и положено штукам! - с энтузиазмом подхватила я.
- Так вот ты меня слушаешь ли? Я хотел сказать, что в меланхолии, как и в любых других отрицательных эмоциях, люди умеют находить не меньше удовольствия, чем во вкусной еде. Люди любят печалиться, злиться, ссориться, жалеть себя, паниковать, запугивать, мучиться. Наверное, вам кажется, что это дает какой-то смысл. Погоди, не маши на меня руками, всего развеешь. Я знаю, что ты хочешь сказать: вокруг полным-полно действительно несчастных людей, которым это вовсе не нравится. Но каждый из них страдает сам по себе. То, что вы всей толпой кинулись страдать и все вокруг себя портить, говорит о том, что это новая игра. Очередная разрушительная мода.
- Ну, это, положим, ты так считаешь. И как ты тогда считаешь - почему сейчас?
- Бывает, все срывается с цепи, - я бы сказала, что он пожал плечами, только это были не плечи и не пожатие, а так, эмоционально выразительное колыхание теней.
- Ну вот, опять, - вздохнула я, - а мы договорились. О! У меня есть еще одна параноидальная гипотеза. Знаешь, деткам в планетарии показывали антисоциальную рекламу, такой противочеловеческий мультик. Пластилиновый. О том, как хорошо планете без нас и как плохо с нами. Не знаю, зачем показывать такое детям и вообще людям. Но что если мы наконец планете надоели, и она решила от нас избавиться самым простым способом - внушив, что помирать пора?
- И твое чувство стиля против этой версии не протестует? - усмехнулся Тот. Его смешок обвил меня, как щекотный вьюнок с граммофончиками.
- Да, пожалуй, протестует, - уныло согласилась я.
- Знаешь, это совершенно неважно, кто виноват, - прошелестел Тот, - есть другой важный вопрос, и ты его знаешь.
- Где мой второй носок? - я вытянула ноги в носках-перчатках и пошевелила пальцами.
- Примерно. Ну?
- Знаешь, иногда ты мне напоминаешь папу, - сказала я, - ты не он?
- Не думаю. Я нахожусь здесь сто последних лет, отца твоего видел, и определенно он был не я. Просто я вынужден заполнить пустоту в твоей жизни. Тебе сейчас очень нужен папа.
- Чего только не узнаешь, - буркнула я, - ну хорошо, хорошо, уговорил, твой второй вопрос - что делать. И черт с ним, с непотерянным носком. А отзыв на этот пароль ты знаешь?
- О, я могу осчастливить тебя сотней разных версий, вот только, боюсь, это будет не так интересно, как найти их самой.
Ага. Неинтересно. Как же. Мне было б интересно что угодно, только бы избавиться от всего этого коллективного бессознательного. Вот если бы пришел кто-то мудрый и скомандовал: Елизавета, вот тебе дверь, вот тебе ключ, а вот тут включается свет, действуй немедленно - я бы мигом побежала выполнять все инструкции. Но в моем возрасте пора уже признать, что инструкций не будет, бутылочек с маной - тоже, и вообще, мама - это я, мне командовать, а не мной. Черт.
- Пойду я, пожалуй, - говорю мрачно, - зайду позже. Надо бы бандитов спать укладывать.
- Ты книжку-то оставь на видном месте, - невинно напомнил Тот, - Ты пятый раз ее уже читаешь, пора и честь, как говорится, знать.
- И вот всем скопом честь они познали, - отозвалась я. И двинулась к выходу, к свету, от былого сундука к реальному шкафу.
- Стой, на минуточку, - окликнул меня Тот почему-то очень серьезным тоном, - сейчас, когда ты на границе - скажи, чего ты хочешь?
Я застряла с поднятой ногой - левая, в одном носке - в тени, правая нашаривает тапок на свету. И вспомнила сегодняшнего Олега, выбивающего пыль из стола.
- Хочу немедля выйти из потока! - воскликнула я наконец, и время сдвинулось. Вслед мне прошелестел вьющийся смешок Тота.
***
Самое прекрасное в посиделках в Тенях: они почти не отнимают времени. Казалось, пол-ночи терзали друг друга штуками, а близнецам спать еще не пора и вообще еще не поздно.
У меня было ощущение, что я только что сказала что-то важное. И будь я персонажем, с этого момента обязательно бы что-нибудь произошло. Но никаких перемен я не ощутила. Бывает так, что сразу не заметишь Ну и ничего, у меня хватит терпения дождаться перемен и напрыгнуть на них, когда ожидание закончится. Зато мне в голову пришла идея истории про антиквара, которому в лавку поставили на комиссию коллекцию дверных замков, один из них - волшебный. Все остальное, две последних недели пробивавшееся на передний план, в связи с этим поблекло и согласилось быть фоном. Кажется, в целом меня отпустило, ну да это совершенно неважно, а вот то хорошо, что я отняла у детей ноутбук и сейчас же сяду про него писать. Ну да, и он обязательно вычислит этот замок и врежет его себе в дверь, и все будет хорошо. Вроде бы ничего особенного, но где-то чуть повыше живота загорелся огонёк, как всегда бывает, когда на меня сваливается вдохновение.
И тут на меня сверху свалилось одеяло, а потом еще что-то вроде картонной коробки. Я зарычала и забегала по коридору, пытаясь на звук хихикания отловить хотя бы одного из этих маленьких бандитов. Вот так всегда - стоит сделать пафосное лицо и пойти бросать в какую-нибудь роковую гору какое-нибудь кольцо, как набежит толпа детей, и вся серьёзность к чертям.
- Ага! Мы так и поняли - что у тебя - появилось настроение - поиграть! - донеслись приглушенные одеялом восторженные голоса, и я отловила сначала одного, потом другого, затащила под одеяло и принялась щекотать, терзать и мучить.
Раз уж, говорят, людям это нравится.
--
ГОД ДРАКОНА
Утопаю в зерномешке и ничего не могу. Не могу, не хочу и не буду. Ноги с одной стороны, голова с другой. Целых две минуты я ничего не хочу и не буду, а на третью понимаю я, что маловат вышел зерномешок, голова свешивается, ноги не помещаются. Хорошо бандитам - эти две рыжие тощие мелочи распластывают мешок вдоль и как раз на него укладываются. Начинаю ерзать, уминая под собой пенопластовые шарики. Нет, все равно что-то не то; или привычка к бодрости расслабиться не дает? Казалось бы - мальчишки выкупаны и уложены, тексты сданы, деньги получены, можно плющиться хоть до утра (и утром снова куда-то бежать) - а не плющится что-то.
Да еще и телефон звонит в коридоре, в сумочке. Нет на домашних штанах карманов.
А в телефоне - Машка. Кто бы еще стал звонить мне в полночь?
- Лизка, у меня к тебе дело на сто рублей! - выпаливает в трубку моя лучшая подруга.
- Когда сто рублей отдавать? - обреченно вздыхаю я.
- Правильная постановка вопроса, - ржет Машка, - но отдавать не надо. А вот бесплатно поработать ты как?
- Рехнулась? - вздыхаю, - мне еще до пятницы пахать и пахать, а завтра еще и свет вырубят на весь день. Провода меняют.
- Свет - это пфуги, - невидимо отмахивается Машка, - при свечах даже и аутентичнее.
- "Пфуги"?
- Из Крапивина это, я Аленке читала, не бери в голову, неважно. "Нусутх" тебя устроит? - тараторит подруга, - у меня тут проект один, но там текст нужен, а у меня фигня выходит, знаешь же, слова не по моей части.
- Известна наша Маша не словами, - подтверждаю, - ну, раз тебя устроит рукописный текст, вот завтра можно как раз. Правда, у меня на компьютере лучше получается.
- Ничего, - обещает Машка, - я тебя вдохновлю и подстегну. Тебе понравится. Ну, до завтра, готовься.
Я развесила имеющиеся в доме фонари по доступным на ощупь местам и отправилась спать. Наутро мы проснулись в темноту.
Я, с керосиновым фонарем и в ночной рубашке, отправилась будить мальчишек. Электрики совсем сошли с ума. В темноте ответом мне было сонное ворчание, и вдруг на обоих этажах кровати вскочили торчком два растрепанных столбика.
- Почему темно? - дрожащим голосом спросил Мишка.
- Потому что тьма пришла со стороны Мордора, - объяснила я, - но у нас есть спасительный фонарь.
- Ма, ты с фонарем похожа на привидение, - сообщил Макс хрипло.
- Привидения с фонарями не расхаживают, - строго возразила я и сложила каждому на постель комплект шмотья.
Завтрак в темноте, а особенно сборы в темноте - это, хочу я сказать, совсем не то, что на свету. Дом теряет узнаваемость, все не там, дверные ручки - и те ловят за рукав без предупреждения и не там, где вчера. А ведь жили же в этом доме сто лет назад без электричества? И обои у них тогда были коричневые, и свет был словно бы и не нужен.
Утренняя улица, в зимних восемь утра, под черно-синим небом, кажется яркой после темноты парадного. Снег искрится под ярким оранжевым фонарем, сброшенные с крыши льдины светятся голубым.
- Красотииища... - хором выдыхают мои рыжики, и мы несемся на маршрутку. Утром я их в школу отвожу, потому что автопилот пятиклашек еще частенько отказывает, вечером они уже едут сами.
Ну вот и все, свобода до утра. Обратно можно идти медленнее, до середины пути - даже по "летней дороге", а всего их три: "летняя", "зимняя" и "солнечная". Зимой, особенно такой, как последние две, летняя дорога засыпана сугробами в мой рост, но от середины протоптана тропинка. Вот тут меня настигло любопытство. Что там такое у Машки? Вообще-то ей что угодно может в голову завалиться. Всегда в неподходящий момент, всегда внезапно, и, надо сказать, Машка с детства такой свой образ поддерживает, лелеет и оттачивает. Безумному художнику все простится. Даже почерк, круглый, с завитушками и наклоном влево, она вырабатывала в четвертом классе специально, прочитав какую-то книжечку по графологии. Тут ветер взвыл, швырнул мне в глаза горсть колючего, хлестнул по носу кисточкой моей же шапки, и выбил из меня напрочь и любопытство, и душевный подъем. Зима-зима, за чёртом ты приходишь?
Так оно дальше и пошло. В переходе под Лесным снова воняло тухлым мясом. Маршрутник спрятался за автобусом до Черной речки и нырнул в третий ряд. Троллейбус шел "до Климова", то есть, одну остановку. У следующей маршрутки не работала передняя дверь. И я успела вспомнить, что не успела приготовить подарок для папы, и сегодня хорошо бы пакет с подарками забросить гонцу, и вообще надо еще придумать, чем развлекать детей, потому что дивидюк сдох, телевизора не признаю я, а отсутствия в праздник видеоряда - дети. Так что до дома я добралась, совершенно уже позабыв о существовании Машки.
И зря. Она уже сидела под дверью, пользуясь тем, что по случаю блэкаута домофон не подавал признаков жизни. К счастью, лифт мне оставили, а в нем толику теплого света, а не то можно было бы последнего кондратия лишиться, если бы на меня из темноты наскочило что-то хладнорукое и мохнатое. А так ничего, выжили обе. Я успела мельком увидеть лохматую машкину куртку, длинную, до колен, непальскую шапку и объемистый гобеленовый рюкзак.
- Тут вот что, - начала с порога объяснять Машка, пока я нащупывала в прихожей фонарик, - я хочу написать Сотворение Мира.
- Так это уже писали, - просветила ее я, - сначала Моисей, потом Жан Эффель. Еще, кажется, балет такой есть. И "Божественная комедия" Образцова, не к ночи будь помянута.
- Вот и не поминай, - отрезала Машка, вытягивая из рюкзака огромный фолиант. Уже начало светлеть, то есть, я почти разглядела книгу, так и не найдя фонаря. - Вот такая вещь. Я тут кое-что уже набросала, но без букв в этом всем мало смысла. Так что зажигай-ка свечи и смотри сюда.
Я зажгла свечи и лампочку, стало практически светло, и, главное, как-то тепло. Ненавижу синий сумеречный свет. Под лампой я разглядела, что у Машки теперь на голове белые короткие перья, и губы в тон к волосам вымазаны перламутром.
Книга уютно и тяжело раскрылась у меня на коленях, и я моментально размякла. Машкино искусство - это что-то. Сама книга уже радовала глаз: толстенная, в кожаном тисненом переплете, из плотной шероховатой бумаги - при свете керосинки трудно определить цвет, но не белой - это точно.
С третьей страницы начинались картинки. Первая выглядела полным космическим хаосом - примерно минуту, а потом хаос сложился в зачатки сюжета. Ага, вот это яркое пятно в верхней трети - это явно звезда, а все остальное - то, очевидно, из которого образуются планеты. На следующей странице явно уже появились главные героини, теплая и холодная, практически одинакового размера.
- Планеты-близнецы, - важно пояснила Машка, - живая и мертвая.
Я принялась листать книгу дальше, и дальше там события развивались обычным образом, вот разве что живая планета все время увеличивалась в размерах. На ней то вулканическая активность возникала, то появлялась вода, то вырастали хвощи, в общем, история двигалась в соответствии со школьным курсом.
- И в чем смысл? - приуныла я, - этому и в школе учат.
- Ну так вот я и пришла к тебе за смыслом, - призналась Машка, - я что угодно могу нарисовать, только что мне угодно - понять не могу. Давай я буду как, а ты что, а?
- Да ну тебя. Тут новый год на носу, дел до дури, света нет, в мире катаклизмы сплошные, - я поковыряла палочкой в носике кофейника и разлила кофе.
- Ну, помнишь, ты сама сколько раз говорила, что это всё не могло появиться само? - жалобно напомнила Машка и поджала колени к подбородку, - А тут такой шанс придумать... буквально целый старый мир! Дать всему смысл! Но я одна не могу. У меня получается та же фигня.
Я сунула ей в руку чашку и тоже поджала ноги в кресле. Так мы и сидели минут пятнадцать.
- Знаешь, как появился Франкенштейн? - задумчиво произнесла Машка, воздев к потолку трагические татарские глаза, - компания молодых обалдуев застряла на даче на целое снежное лето. Где-то в начале 19 века. Это же был типа малый ледниковый период, лета так и не случилось. Все завалено снегом, с озера не выбраться. Но зато у них там была бумага. Вот они и начали писать ужастики, и Мэри Шелли сочинила Франкенштейна.
- Ты на что намекаешь, - подняла я брови домиком, - не включать свет вовсе, тут-то у нас и попрет литература? Ну уж нет, я против. А что это ты там рисуешь?
Вообще-то, Машка не может не рисовать и постоянно что-то чиркает, если не случится блокнотика, то прямо на столе или на коленке. С другой стороны, она терпеть не может вопросов "Кто это?". Так что я просто смотрю вверх ногами и вижу симпатичного старого дракона смешанной конфигурации: крылья европейские, усы вполне китайские. Дракон трагически смотрит вверх, ковыряет когтем землю, и усы его жалобно обвисли.
Мне в голову приходит гениальная мысль.
- А знаешь, - говорю я медленно, - вот чего не хватает твоей телеге про живую планету! - и тыкаю в дракона.
- А ему зачем? - уныло тянет Машка. Ну вот, обычное дело: зажигая меня, Машка обычно гаснет. Обмен энергиями. То ли я такая прорва, то ли сил у Машки мало.
- Чтобы было! Чтобы... О, ты же говорила - драконы любят кофе? Вот. Чтобы было где растить кофе. Ну, как идея?
- Ну вот, - слабо улыбается Машка, - я же знала, что ты придумаешь, что.
К шести вечера, когда вернулись мальчишки, у Машки были уже готовы первые картинки. Вступительная мне очень понравилась. Мрачная драконица стояла вдоль листа, сложив лапы на груди и обвив себя хвостом. Я подписала: "Драконы очень любят кофе. Но не умеют его готовить. Дракон, не получивший кофе, печален, и тогда в печали пребывают все одиннадцать измерений вселенной, так как мысли дракона очень сильны". Так все и понеслось. Вечером дали свет, мы с детьми разбежались по интернету, Машка исчезла забирать дочь от бабушки. Но уже к одиннадцати вечера обе, заснеженные и красноносые появились у нас снова.
- У вас вот света не было, а у нас отопление выключили! - воскликнула Машка, - ничего, если мы у вас навеки поселимся?
- Селитесь, - разрешила я, - можно даже разложить диван в большой комнате. Вот и в интернете пишут ужасы кромешные, кто-то выключил свет в аэропорту, весь мир замерз, рекомендуют не выходить из дома.
На следующий день проснулись мы снова в темноте, посмотрели в окно и в школу не пошли. Там было сплошное оранжевое марево, фонари пытались пробиться сквозь пургу - и не могли. Все равно это был последний день четверти, я отзвонилась классной, и та сказала, что, скорей всего, мы до школы и не доедем, так что ничего страшного.
- Ну вот, - ликовала Машка, - малый ледниковый период всегда на пользу искусству! Ты в курсе, кстати, что это из-за него скрипки Страдивари так хорошо звучат?
- Пою хвалу ледовым катаклизмам, - буркнула я и завалилась спать обратно, до одиннадцати.
В одиннадцать брезжил непроглядный декабрьский день, все живые люди - мы, мальчишки, Аленка (кстати, полное имя Аленки - Айлинэль, Машке еще повезло, что в школе считают это имя, глядя на фамильные глаза, татарским). История драконов захватила и детей. Машка нарисовала дробленую картинку, в которой по крайней мере пять фрагментов отводились под текст, и мне пришлось напрячься; зато на следующей появилась трансформация дракона в человека, и Аленка тут же потребовала, чтобы и трансформация девочки-дракона тоже обязательно появилась. Пока Машка рисовала превращение, я успела испечь пирог с рыбной консервой и рисом, и с этого момента жизнь окончательно удалась.
Дальше драконы начали врастать в уже имеющуюся космогонию. Мне пришлось писать тексты кисточкой поверх полноцветных рисунков. Дети, посчитав драконов, заявили, что это определенно смешарики, ну, смотрите: старый - это Карыч. Вот эта парочка - это Нюша и Бараш, вот эта - Крош и Ежик, значит, превращается Лосяш, и не хватает еще Пина и Совуньи. Ах, да, еще же Копатыч, вот он тут. Дети, вы изверги! - взвыли мы с Машкой, потому что сходство оказалось поразительным.
- А что, я всегда считала, что у смешариков идеальная по характерам компания, - заметила Машка, - а трагическая какая! Там же нет и двух животных одного вида! Компания, обреченная на вымирание.
- Ничего-ничего, - приговаривала я, вписывая текст про сотворение воды, - мы им противопоставим компанию, созидающую жизнь. В конце времён не бойся плагиата!
В среду свет у нас был, зато не было его у всей остальной страны. Рунет сообщал о кошмарных ужасах, глобальном похолодании и полном оледенении, однако вокруг нас оставался островок вполне пристойного жизненного пространства. Драконий кодекс обрастал подробностями, мы с парнями против ветра доскреблись до магазина и прикатили тележку разнообразного новогоднего продукта. Дети отправились украшать елку, развесили имеющиеся антикварные шары и удалились в детскую с загадочным видом и с ножницами.
Четверга у нас словно бы и не было. Мы - все пятеро - по самые уши погрузились в древнюю историю. Драконы смеялись, глядя на попытки живой планеты создать их портреты. Умилялись первым пушистым млекопитающим. Объясняли первым людям, что падающие камни они остановить не могут, потому что у камней тоже есть своя свободная воля, и, если они хотят падать, значит, так тому и быть. Объясняли камням, что лучше бы не падать туда, где люди уже начали выращивать кофе. Начинали цивилизацию сначала после очередного неудачного падения. Уговаривали камни сложиться в художественных целях в красивую стену. Дети между тем выволокли из детской и развесили по елкам свои творения. Разумеется, это были кособокие дракончики из разноцветного картона. Я напекла коржей для торта, Машка порылась в ящике со столовыми приборами, выбрала там формочку для печенья пошире, достала из пенала круглогубцы и мигом перегнула шестиконечную звезду в маленького дракончика.
- Кого мы там год встречаем?
- Фиг его знает, - отрапортовала я, - но не дракона - это точно. Дракон там где-то будущий, в смысле, вот за этим, который мы встречаем.
- Будущего может уже и не случиться, - вытянула губы Машка, поглядев в окно, где половину обзора загораживали ледяные колонны сосулек, - а без года дракона нам никуда.
В пятницу нам было не до драконов, мы строгали ведро оливье, фаршировали яйца и мазали торт. Но драконы уже не хотели нас оставлять, Машка рисовала их на всем: на поверхности селедкиной шубы, на вымазанном кремом торте, и, наконец, я отпустила ее к нашему кодексу.
К одиннадцати я завела прадедушкины часы, и мы расселись на ковре в большой комнате вокруг столешницы-дастархана. Машка сидела там, не выпуская кодекса из рук, и лихорадочно рисовала, дети сгрудились вокруг нее, так что сам торжественный момент полуночи мы едва не пропустили, и звон часов застал нас врасплох. Да и после мы моментально забыли о еде, о желанном видеоряде и прочих традиционных вещах.
И тут погас свет.
- Как поднять демографическую ситуацию в стране? - мрачно прокомментировала Машка, - погасите свет в новогоднюю ночь!
- Что особенно актуально в нашем кругу, - пробурчала я, нащупывая на кухне керосинку.
Стоило появиться лампе, как работа закипела с новой силой. Почему-то в темноте аппетит всей компании проснулся: мы накинулись на салатики, а Аленка принялась впихивать в Машку, не отрывающуюся от рисования, одно фаршированное яйцо за другим.
К ее губам немедленно прилетел бокал с домашней наливкой, а вскоре настала и моя очередь, снова пришло время текстов.
Творческий подъем бурлил часов до пяти утра, но и потом моментально срубиться, о чем ныла каждая мышца, было нельзя: по одному, на цыпочках, крался каждый из нас к елке с заготовленными подарками. И я уж думала, что все новообразованное племя проспит до второго января, но в час дня я нашла на кухонном диване лихорадочно рисующую Машку. Из окна на страницы кодекса лился достаточно приличный свет, не яркое солнце, но и не тусклый оранжево-фонарный туман.
- Тебе не кажется, - хмуро спросила Машка, у которой на листе драконы строили великие пирамиды, - что новый год вышел каким-то тихим?
- Почему кажется? Я это просто слышу. Прощай-прощай, петровский фейерверк.
- А между прочим, - назидательно изрекла Машка, - петровские фейерверки пришлись на самый разгар похолодания. И ничего, не жужжали. То есть, фейерверки жужжали, а люди - нет. Похоже, мы как-то расслабились за последние сто лет.
- Так у них знаешь, какие тулупы были? Поди постой в пуховке на морозе. О, а ты уже на середине тома!
- Да я еще до Великого Потопа не дошла. Вот не знаю, как бы его устроить: можно метеоритом шандарахнуть, можно наклон земной оси внезапно сместить.
- Голосую за метеорит, - подняла я руку, - они же у нас говорили, что нельзя запретить камням летать, где им хочется? Ну вот.
И все продолжилось.
Хорошо, что мы запаслись продуктами.
Потому что еще четыре дня за бортом стояла остекленевшая тишина. Свет то загорался, то гас, мы уже не обращали на него особенного внимания, и в ванной постоянно горела свисающая на цепи коптилка. Машка заинтересовалась наплывами копоти, счистила ее в баночку мастихином и припрятала - пригодится. Действие в кодексе продолжалось, уже случился и потоп, и последующие поиски полезных вещей в пустыне Наска, и мы начали уже подбираться к почти историческим временам. Дети самозабвенно развлекались с медными головоломками, которые у меня были припасены на всех, с запасом, впрочем, и на драконов поглядывать они не забывали.
И вдруг как-то стало ясно, что мы добрались до исторических времен, и дальше сочинять нет уже смысла. Драконы-рыцари-принцессы явно были из другого романа.
- Ну и... Скажи мне, Лизка, как автор, куда мы денем драконов? - взмолилась Машка, - тут должна быть финальная картинка, такая, чтобы - ух! Чтобы все закрыли книжку и зарыдали! Идей - нет.
- Ну как, например, наша одиннадцатимерная вселенная постепенно расслоилась, и мы остались в одном измерении, а драконы - в другом.
- А ты знаешь, что каждый художник знает, как выглядит дракон? - Машка привычным жестом закусила кисточку, я села в полудохлое кресло и начала раскачиваться.
Тут в кухню плотной группкой вдвинулись дети. На лицах у всех троих светилась какая-то объединяющая мысль.
- Не надо никуда девать драконов, - объявил Мишка как условно старший, - пусть они будут. Они же теплые!
- И где? - уныло покачала головой Машка.
Никто не дал ей ответа. И, поскольку дело было к вечеру, мы наскоро поужинали толстым омлетом и разошлись по койкам.
А ночью Машку осенило. Я узнала об этом утром, когда выползла варить кофе, и обнаружила, что подруга моя безмятежно дрыхнет, накрывшись своим кодексом, и на последней странице книги разворачивается простой европейский пейзаж. Горы, озеро, лесок, небольшой городок с башенками, вьющаяся по берегу озера дорога с фонарями, едущие по дороге автомобили. Я пожала плечами, отвернулась к кофейнику, снова повернулась к кодексу, и вдруг увидела, что все промежутки на рисунке - клочки неба между крон, тени в горных распадках, промежутки между машинами, горные склоны, проглядывающие среди башенок городка - все это летящие драконы. Славные добрые машкины драконы, с перепончатыми крыльями, торжествующими усами и хитрыми улыбками, образованными где изгибом фонаря, где тонким флюгером, где трещинкой в скале.
Машка проснулась, потянулась и выхватила у меня книгу.
- Ну что, я гений? Прочь сомнений? - она внимательно посмотрела на меня припухшими глазами, - ты заметила хоть?
- А то! - с жаром подтвердила я.
- То-то же! Драконы всегда рядом. В промежутках! Тут и букв не надо...
Тут на машкино лицо упал солнечный заяц, я выглянула в окно - а там! А там солнце выползало из-за замерзших домов, и машины ехали по проспекту, и капли с одной из сосулек стучали по подоконнику, в общем - жизнь была там. Словно лопнул стеклянный шар со снежинками, в котором мы застряли, и выпустил нас на волю. И дети повыпрыгивали на кухню, крича "Гулять! Гулять!"
Чему ничто и не противоречит.
--
СМЕРТЬ, ЧЕСНОК И ЯТАГАН
- Они пугают, и мне страшно, - жалуется Лиза, - страшилками сородичи изводят. Боюсь, спячу рано или поздно. Или уже спятила? Может, курить опять начать? Тебя вон вроде это успокаивает.
- Смотри! - Маша вынимает из сумки пачку самокруточного табака с жуткой картинкой, изображающей какое-то мрачное мясо, и надписью жирным шрифтом поверх: "СМЕРТЬ", - и эти люди еще предлагают убрать из интернета упоминания обо всем, вызывающем смерть!
- Жизнь вызывает смерть, - вздыхает Лиза.
- Ездили вчера с Богданом на рынок за табаком. Ему досталось страдание, мне - смерть. Так что лучше и не начинай.
Лиза вздыхает. "Поплакаться утеряна привычка", - думает Лиза и заливает улун третий раз.
Маша тем временем что-то рисует на маленьком нетбуке при помощи маленького же планшета. Планшет ей тесен, Лиза знает, что дома у Маши большой, полученный за какую-то дизайнерскую работу, но с собой большой, увы, не потаскаешь. Маша морщит нос, вылетая за края рабочей панельки.
По кухне ползают две обтянутые джинсами задницы, две всклокоченные рыжие головы высовываются то из-под дивана, то из-за буфета.
- Здесь нету, - периодически доносятся из углов приглушенные комментарии.
- Черепаху ищут, - сообщает Лиза, - вечно ныкается по углам.
- Ой, у вас черепаха! Что ж ты сразу не сказала, я бы Алёнку прихватила.
- Ничего, прихватишь еще, черепахи долго живут, - успокаивает Лиза, - еще чаю будешь?
Маша прихлёбывает не глядя, продолжая водить стилом; близнецы копошатся под столом - уже не помещаются там вдвоем, пешком под стол - явно не про них. "Да вы разделитесь, ищите по разным углам," - предлагает Маша, из под стола высовываются две непонимающие конопатые рожицы, смотрят на нее несколько секунд, ныряют обратно. Вдруг высовывается рука, в руке зажата головка чеснока на длинном стебельке, следом вылезают оба рыжих брата, насупленные и помятые.
- Нет ее тут, - говорит один, - тут чесноком воняет, - подхватывает другой, - она его терпеть не может, - заканчивают хором и удаляются искать в других помещениях.
- О, чесночок! - оживляется Маша, - люблю. А хлебца не найдется, бородинского? - стряхивает пыль, раскалывает ногтем белую кожуру, вылущивает крепкий зубчик, - очень удачный, и не сухой совсем.
- Плевать, - отмахивается Маша, - буду женщиной по-татарски с чесноком. Между прочим, от вампиров чеснок здорово помогает, а вампиры тебя, я вижу, тоже порядком поели.
- Да ну, вампиры в двадцать первом веке, - пожимает плечами Лиза, - обычные люди. Оказывается, все буквально вредно! Я могу умереть мучительной смертью даже от того, что в доме нет миндаля. От того, что у меня носки разные. И очки серые.
- Это и есть вампиры, - вздергивает палец Маша, - я бы рекомендовала все-таки, - добавляет она невнятно, вгрызаясь попеременно в зубчик чеснока и хлеб.
Лиза мотает головой. К чесноку она равнодушна. Даже не стала отыскивать под столом удравшую туда головку, когда тушила мясо для очередного рассказчика страшных историй.
***
Три часа ночи. Близнецы, так и не нашедшие любимицу, спят. И Лиза побеждает сном экзистенциальный ужас. А вот Маша не спит. Маша ищет нож. Или ножницы. Работа закончена, распечатана на белой самоклеящейся бумаге, но для правильного использования ее надо нарезать. Ножницы, пожалуй, в этом доме найдет разве что, пожалуй, сама Лиза. А кухонные ножи тупые. И скальпеля в пенале не оказалось.
Кажется, вся затея может сорваться из-за такой ерунды. Маша открывает окно, сворачивает самокрутку из табака, помеченного смертью, пытается оторвать клочок самоклейки - но она толком не рвется, только растягивается.
В доме тихо. Слышно, как за окном гудит чей-то кондиционер, как звякает где-то бутылка, как посвистывает в ветвях вяза свихнувшаяся полуночная пташка. И вдруг, перекрывая все мелкие ночные шумы, раздается скрежет из-под буфета. Словно жуткое чудовище пытается прорваться сквозь древний кухонный линолеум. В скрежете слышатся костяные и металлические нотки, Маше становится жутко.
- Что в таком случае делает настоящий воин? - спрашивает себя Маша вслух, и со смешком заканчивает цитату: - воин делает в штаны!
И решительно лезет под буфет. Там, в темноте и пыли, маленькая черепашка деловито пытается сдвинуть с места большущий узбекский нож. "Как такие ножи называются? - думает Маша, выволакивая разом и черепашку, и нож, - это, что ли, ятаган? Или ятаган - это такой изогнутый?" Нож оказывается острым, а черепашку Маша водворяет в террариум, будет детям радость. "Есть у черепахи дело, - напевает Маша, нарезая бумажки на кухонной доске, - доставлять людЯм ножЫ". Картинка-то, похоже, проясняется. Страшные, видать, истории рассказывал Лизе ее приятель, если по кухне и ножи, и чеснок, так и летали. Не зря дело задумано.
***
Одиннадцать утра. На кухонном диване спит Маша. Лиза тихонько выходит на кухню, ставит чайник, не разлепляя глаз, достает пачку кофе, и тут глаза раскрываются сами собой. На пачке кофе наклейка: "Кофе чрезвычайно полезен для твоего здоровья! Не забудь добавить кардамон!" Под буквами - мультяшный бедуин с кофейником. В правом отделении шкафчика, где специи, банка с кардамоном сообщает, что "Кардамон чрезвычайно увеличивает пользу от кофе, не жалей!" Лиза, зная масштабный характер подруги, уже прицельно проверяет: морозильник ("Мороженое закаляет горло и приносит радость"), отделение для овощей ("Сама знаешь, от овощей дофигищщща пользы"), газовую колонку ("Горячая вода укрепляет здоровье"), ванную ("Погружение в ванну избавляет от стресса") и еще множество домашних предметов. Даже на любимом Лизином мокасине - маленькая бирка "Мягкая обувь стимулирует рецепторы стопы". Даже пачка туалетной бумаги радует известием, что она гораздо полезнее листьев лопуха. Рядом с кухонным диваном на табуретке валяется пачка самокруточного табака, помеченная на этот раз курящим т-образную трубку индейцем и радужным словом "ЖИЗНЬ". Даже на столь выручившем Машку принтере начертано, что "Печатание на принтере препятствует появлению писчего спазма".
- Серьёзно Машка подошла к вопросу, - качает головой Лиза, снимает с крючка кофейник, конечно же, помеченный этикеткой "Варение кофе в кофейнике позволяет варить кофе расслабленно и тем повышает его полезные свойства", отклеивает этикетку, пытается переклеить его рядом с крючком, видит, что там есть уже одна, и читает: "Крючок для кофейника освобождает место на столе и приносит пользу". Даже крючок не забыла, а!
Лиза пишет на бумажке "Маша приносит радость", засовывает бумажку за ремешок подругиных часов и тихонько смеётся.
--
ЛИШНИЙ БОТИНОК
- Его зовут Богдан, - сообщает Маша, - и ему нужно тридцать шесть зелёных ботинок.
- Для чего? - не понимает Лиза. Вообще-то, Лиза всегда готова написать, скажем, для Маши и ее перехожих коллег какой-нибудь сценарий какого-нибудь клипа, или придумать концепцию для нового перфоманса, или задать тему для картины - но ботинки обескураживают. Да еще и для Богдана, - что еще за Богдан?
- А, понимаю, - соглашается Лиза, не отрываясь от работы - перетаскивания мышью туда-сюда абзацев в предполагаемой статье, - это такой длинный, хмурый, выходит на сцену и бубнит?
- Насчет длинного и хмурого ты угадала! - восхищается Маша, - а насчет бубнения - отнюдь. Он выходит на сцену, поднимает бубен и выделывает на нем такое, что шаманам и не снилось. А потом еще и поёт, тоже весьма отчетливо.
- Ботинки-то тут при чём? - вздыхает Лиза.
- Это символ весенней жертвы Солнцу, - важно объясняет Маша, - обычай приносить ботинки в жертву солнцу восходит к самым древним временам и существует по сей день повсеместно, уже не менее сорока тысяч лет. Мы развесим зеленые ботинки по рампе, и будет Богдану счастье.
- Понятно, - кивает Лиза автоматически, хотя по телефону кивок и неразличим, и разваливается в кресле, окончательно потеряв нить статьи, - последний вопрос: почему тридцать шесть?
- Ему исполняется тридцать шесть. Это деньрожденный перфоманс. В Манхэттене. Так ты посмотришь? Учти, нужны только правые.
- Тридцать шесть правых ботинок... Господи, - стонет Лиза.
Четыре ботинка нашлись в стенном шкафу: зимние ботинки близнецов этого и прошлого года. Тридцать восьмой размер и тридцать шестой. Лиза углубилась в недры шкафа, параллельно обдумывая полученную информацию. У Маши всегда наготове какая-нибудь криптоистория. Сорок тысяч лет принесения в жертву ботинок! Да с чего она взяла, что это делают до сих пор? Чушь какая-то.
- Прошла пора для жертвенных ботинок! - восклицает Лиза, однако под руку ей немедленно подворачиваются позабытые на дне стенного шкафа желтые ботинки, левая пятка разодрана, что они делают в шкафу? А правый башмак так вполне ничего, целенький.
- Удача! - сообщает Лиза по телефону, - пять штук уже есть.
- Отлично! - восклицает Маша, - я насобирала уже одиннадцать, по трем ближайшим файлообменникам, начало положено хорошее! Не хочешь, кстати, прогуляться? Мы тут движемся от Тучкова моста в твою сторону, если ты пойдешь нам навстречу и заглянешь на ближайшие помойки, то встретимся где-нибудь на Большой Зелениной, там тоже есть где попастись.
- Маша, - говорит Лиза, - стара я стала для таких полётов!
- Ну, - возражает Маша, - как тебе не стыдно, ты, повелитель слов? От такой беспардонной лжи слова могут вовсе силу потерять, ты в зеркало себя видела, девочка? Давай-давай, знаешь на Большой Зелениной новый домик с башенкой, желтый такой? Вот, встречаемся рядом с ним.
Лиза выходит из дома, и тут же, в скверике на углу, видит висящие на проводах кроссовки. Ничего себе. До кроссовок не допрыгнуть, но зато рядом, прямо в уличной урне, сверху лежит черный кожаный ботинок сорок второго размера, совершенно одинокий и в очень хорошем состоянии. На спине у Лизы рюкзак с пятью домашними экземплярами, начало пакета в руках тоже, похоже, уже положено. "Давненько не ловили мы ботинок", - пожимает плечами Лиза и движется к месту встречи причудливыми кругалями.
Странное дело: со многих древесных ветвей и протянутых меж домами проводов действительно свисает потрёпанная обувь. "Эге, похоже, Маша-то права!" - Лизе начинает казаться, что и остальные машины криптотелеги, похоже, придется пересматривать: и про аннунаков, и про генетически модифицированную богами пшеницу и приползшую по собственному желанию рожь, и про засевших на Марсе злобных роботов погибшей цивилизации.
Около желтого дома уже приплясывают двое очевидных сумасшедших: вечно и разнообразно причудливая Маша, на этот раз в расписных башмаках на платформе и берете с рожками, напоминающем корону - и некто длинный, тощий, с шапкой курчавых волос и густыми бровями. "Цыган, - думает Лиза, - цыган Богдан."
- Мы насобирали еще восемь, - сообщает Маша, - правда, не все ботинки. Очень сапог вокруг много, выпадает из концепции. Это вот Богдан, а это Лиза. А у тебя как улов?
- У меня пять домашних и пять диких, - признается Лиза.
- Ну, - радуется Маша, - немного осталось! Но, кажется, мы уже все помойки и файлообменники исчерпали. Погуляем?
Все трое движутся по Большой Зелениной, потом по Введенской, в сторону зоопарка, и на полдороге, напротив осыпающегося почтамта, на площадке скейтбордистов, обнаруживается настоящее капище адептов ботиночного культа. Два дома здесь тщатся сойтись углами, просвет между ними перечёркнут проводом, и с провода свисает добрая сотня потрепанных ботинок, кроссовок и кед.
- Скажи-ка, Маша, ведь недаром, - говорит Лиза, - ты в курсе насчет этого причудливого обычая? Можем ли мы взять то, что уже принесено в жертву Солнцу?
- Можем, да не можем, - задумчиво протягивает Маша, - и не в каком я не курсе, я просто сложила два и два. Известно, что индейцы и другие хорошие ребята приносили мокасины в жертву Солнцу; если нынешние хорошие ребята вешают кроссовки на провода, то они делают - что? То же самое. А на этот провод нам не залезть, он высоко.
С забора, ограждающего площадку под проводом, удается достать два обувных артефакта, но дальше дело не движется: в центре композиции несколько штук свисают пониже, но, чтобы добраться до них, придется идти по узкому забору, ни за что не держась. В задумчивости Богдан, прислонившийся к углу дома, достает из кармана малюсенький бубен, сделанный, кажется, из кожуры кокоса и принимается выбивать на нем ритм. Голос у мини-бубна пронзительный, отражающийся от стен дробным треском, Лиза машинально начинает притоптывать. Ритм ускоряется, нарастает, наконец, взрывается последним щелчком, Богдан отрывается от угла, пробегает забор до середины, хватает свисающую обувь в охапку и прыгает с ней вниз, в шиповничий куст.
***
На картонке во дворе разложена груда сохнущей обуви, разномастной, но щедро залитой салатовой краской из баллончика. Все сидят на низком заборчике и курят: Маша - трубку, Богдан - биди, Лиза - простую дурацкую сигарету. Солнце припекает, а ветер холодный, поди пойми эту весну.
- Тридцать семь, - вдруг говорит Богдан, - вот и сейчас как холодом подуло. Тридцать шесть же вроде было.
Маша и Лиза старательно пересчитывают добычу. Тридцать семь, действительно.
- Бубнист, не бойся лишнего ботинка, - советует Лиза. - Действительно, это про запас, на будущее, - поддакивает Маша.
Бубнист недоверчиво качает головой, достает из-за пазухи не пострадавший от падения в куст мини-бубен и принимается стучать.
--
ПОМОЩЬ ВЕЛОСИПЕДА
- Здесь был садик, - растерянно говорит Маша и сжимает пальцы на подбородке, - вот только вчера. Я еще подумала: если сегодня дождь весь выльется и завтра будет солнце, вытащим всю ораву погулять, вот и площадка рядом... Была. Да точно же здесь. Свернуть от Ждановки мимо футбольного поля - и прямо в садик и упрёшься. Да где же он?
Только вчера каталась тут под дождем на новообретенном старом велике, как восторженный подросток, мокрая, как мышь, и довольная, как слон, чему, спрашивается, радовалась?
- Да ладно, - машет рукой Лиза. - Каждый может заблудиться. Давай их, что ли, на пруд сводим.
Дети и впрямь не находили, чем заняться, в пустом асфальтированном дворе. Мела для рисования нынешние дети, привыкшие к кирпичикам, с собой не носят - но здесь не кирпичики, а корявый древний асфальт с проломом напротив помойки и плавной ямой, где вчера еще была лужа, а сегодня - гляди ты, совсем высохла, остался белесовато-желтый след, сообщающий, что где-то цветут липы. Но еще вчера за лужей была увитая хмелем калитка, за калиткой - нарциссы и разноцветные тюльпаны. А сегодня - стена, просто стена, старая штукатурка, старый кирпич.
И все идут к пруду. Купаться детям прирожденные горожанки Маша и Лиза не разрешают, но копаться в песке азартно помогают. Летний день удался: под вечер вся компания идет лакомиться мороженым, потом расходятся по домам, но в голове у Маши застревает заноза.
***
В середине лета, отправив Алёнку в лагерь, Маша едет в Выборг, на пленэр. Когда-то, много лет назад, помнится, искала Маша что-нибудь интересное порисовать, нашла всего четыре предмета: часовая башня на скале; эта, толстая, в которой ресторан; собственно замок на острове... что же там еще четвертое было... Ведь было же. Плюнула, маловато показалась, делала в результате дипломную работу в Городе, во дворах и переулках, девять графических листов набралось. А в этот раз с велосипедом так здорово получается! И как можно было в тот раз не заметить всю эту красотищу? Вот же дом! И вот еще! И этот горбатый спуск. И еще вот эта горка, а над ней! А под ней! Ух. А ночевать можно поехать в Монрепо, потому что не надо тащить на себе все это хозяйство, добрый двухколёсный друг везёт. А обратно везёт внезапный экспресс, оказывается, такой есть - сколько раз ездила и томилась в долгой-долгой электричке, а тут раз-два - и приехали, и еще не темно, и домой можно не особенно торопиться.
***
Когда ранней осенью накатывает внезапный экзистенциальный ужас, лучше всего моментально прыгнуть в седло и катиться, куда глаза глядят. Можно даже кружить по острову, это раньше казалось, что он весь изучен, а вот фигушки, столько, оказывается, у нас тут улочек, переулков, незнакомых двориков, прекрасных стен, причудливых деревьев. Рай, оказывается, для художника, кто бы мог подумать. А в одном дворике, казалось бы, совсем недалеко от дома, обнаружилась книжная лавка, филиал академкниги, а в ней - чудесная карта города 1913 года, не какой-нибудь репринт, настоящая. Но денег, конечно, нет на такие роскошества, просто приятно: магазин, карта.
***
Потом начинаются дожди, и Маше приходится смириться: придется теперь бороться с экзистенциальным ужасом как-то по-другому. Работать, например. А набросков за лето и осень накопилось столько, что можно бы это всё и прорисовать по-настоящему, на белой бумаге, сепией, да и забабахать выставку. А выставка - это вам не фунт изюма, тут не до абстрактного ужаса, тут конкретный за горло берёт. За окном льёт, Маша сидит за столом до ломоты в спине и в глазах, велосипед чахнет под лестницей, прикованный винтажной цепью. Однажды вспоминает: был же магазин, а в нем прекрасный альбом китайской графики, вроде недорого, надо бы глянуть. Раз уж не выйдет поехать в Китай и посмотреть вживую на их невероятные скалы-останцы. Маша вооружается огромным зонтом, влезает в сапоги, бредёт сквозь стену воды на ту самую улочку, недалеко же, бродит по дворам, но магазина нет, как и не было. Вот же этот дворик, помойка, под дождем размокает раскрытый на первой трети томик чего-то совершенно уже нечитабельного, а лавку как корова языком. Небесная корова мокрым своим языком слизнула.
И вдруг - конец ноября, и всё готово! А снега еще нет. И Маша катит по городу, подставляя лицо мелкой мороси, дышит полной грудью, бормочет городу "Спасибо, что дождался", врастает в город, город врастает в неё, всех вижу, всё слышу, всё ощущаю. Катается до темноты, а потом и в темноте, без фонаря, какие излишества эти фонари, мы же, когда сны смотрим, обходимся же как-то без фонарей? Потом звонит Алёнка и требует немедленно маму домой, потому что темно, мокро и противно. "Приятно! - возражает Маша и обещает: - Сейчас буду". Хотя чувствует всей промокшей и заледеневшей собой: уже есть, еще как есть!
***
Первого декабря выпадает снег. По расписанию. Странная календарность продолжается уже второй год, Маша проверила по дневнику. Весна начинается первого марта, лето - первого июня, вот и нынешняя зима не задержалась. Прощайте, колёса, до новой весны. Тащить картины в зал приходится под снегом, и открытие проходит как-то вяло, Маша совсем падает духом, сердобольная Алёнка то обнимает её, то носит ей кофе из автомата. Так картинки и висят без движения несколько дней, Маша мрачно сидит в углу, чиркает в блокнотике, чувствуя отвращение к каждому штриху - и вдруг приходит прекрасный человек и уносит сразу пачку листов. И всё как-то приходит в движение, деньги к деньгам, и нести после закрытия домой приходится совсем уже лёгкую папку, и можно покупать подарки.
"Конечно, позовём на Новый год Лизу и близнецов, - думает Маша, шатаясь по книжным лавкам, - не всё же нам у них. Надо бы им подарочков подобрать." Лиза коллекционирует карты. У нее полный ящик стола карт всяких там городов, но Город развешан по стенам повсюду: и в длинном коридоре, и в комнате близнецов, даже на кухне. Вот бы ей ту карту, но как найти ту лавочку? Кто тут может знать, куда она переехала. Маша болтается по Петроградской, едет на Литейный, даже ищет в сетях "Академкнига, Петроградская" - без толку.
- Помнишь еще, где мы живём? А то всё мы к вам да мы к вам.
- Да уж, надеюсь, найду без помощи велосипеда, - смеётся Лиза.
Помощь велосипеда! О мудрая Лиза, круглая Лиза, конечно же! Помощь велосипеда. Как можно было не сообразить.
Маша лезет на верхнюю полку гардероба, вытаскивает овчинную шапку с чернобурыми хвостами, пошитую в припадке вдохновенного безумия, и становится похожа на монголо-татарское иго. В чемодане в недрах гардероба находятся старые овчинные же варежки, довольно жесткие, но все еще теплые. Дубленка, ботинки, ключ от велосипеда. Алёнка выглядывает из своей норки в ужасе: кататься? Свихнулась? Не свихнулась, а осенена вдохновением, понимать надо.
Все весенние садики, летние дорожки, осенние спуски с поребриков - всё завалено снегом и выглядит не так. Зато проезжую часть всё-таки чистят не то снегоочистители, не то простые таджикские дворники, и проехать можно. Заднее колесо ведет себя отлично, переднее проскальзывает, но неважно, прорвёмся. Дорога получается длиннее, чем летом, но она получается! И вот он, зажатый в глубине квартала дворик с помойкой, и железная дверь, и неприметная вывеска "Академкнига", и она открыта, и перед дверью курит полная усталая продавщица в небрежно накинутой белой шали.
Маша гладит велосипед по лощеной коже седла, не спешит его привязывать и приговаривает:
- Надо тебе и на переднее колесо зимнюю шину. Пригодишься мне ещё.
--
СОЛЬ, АКВАРЕЛЬ И СТЕКЛО
- В моем внутреннем городе, - говорит Маша, - не хватает смыслообразующего предприятия.
- Ну всё пропало, - говорит Богдан.
- Нет смысла там, но смысла нет и выше, - вставляет Лиза.
- Куда уж выше, - поднимает Маша голову к потолку междверного лизиного пространства, занятого компьютером, монитором, полками с дисками, над которыми от стенки до стенки наклеен узкий и длинный плакат, фотография города Иерусалима, лизин небесный Иерусалим с подсветкой маленькой продолговатой белой лампочкой.
Вся компания пьёт древний бальзам в неподходящем месте - в коридорчике возле компьютера - потому что Богдан ищет билеты в Вильнюс.
Странная это была идея, совсем несвоевременная. Начало учебного года, надо сдавать деньги на классные дела, втягиваться в учебу, покупать атласы и тетрадки, синие ручки и белые тапочки для физкультуры, но Богдан заявил, что каждый имеет право лениться и ничего не делать, и две недели барабанил ночами на Горьковской, чтобы купить билетов на всю компанию. И вдруг все пришло в движение, откуда-то появились заказы, которые не было времени делать, деньги, которые не было времени тратить, и как-то все сошлось, срослось и завертелось. Только вот у Маши по-прежнему не было смысла.
И вот Маша обнаруживает себя на эстонской границе, вот гламурная, подсвеченная со всех сторон Нарвская крепость, а там, вдалеке, черная тень негламурного Иван-города, вот зеленый забор, а вот ларёчек с хот-догами, вокруг кромешная полночь, желтый автобус стоит с распахнутыми дверями, воздух пахнет мокрой травой, дети скачут вокруг, разминая ноги, Лиза задумчиво грызёт орех, Богдан постукивает в маленький карманный бубен, жизнь течёт мимо такая наполненная, такая бесполезная.
В Вильнюсе остановились у переводчика Миши, какого-то дальнего богданова приятеля, вышли гулять, а там вдруг ярмарка. Бесконечный ряд белых палаток, радостная суета, запахи жарящейся еды и копченого сыра, разноцветные носки, деревянные игрушки, валяные шляпы, куклы, мишки, коты. Как-то все сразу потерялись. Мальчишки застряли в оружейной палатке, примеряются к ножам, натягивают луки. Лиза вдумчиво изучила невероятные вязано-валяные носки и совсем исчезла из виду. Богдан заинтересовался шкурами - это не его шкуры, не барабанные, выделанные уже, а все равно интересно. Алёнка затерялась в куклах. И только Маша бродит туда-сюда, не знает, за что хвататься, да что там хвататься, все равно никакого толку.
Алёнка ищет стекляшки, потому что цветные стекляшки - это же вообще лучшее, что может быть на свете. Но стекляшек нет, странно, в Питере на любой ярмарке они обязательно бывают, а тут не видать что-то. Вот цветные камушки, янтарь, всякая шерсть, вот котики такие прекрасные, вязаные, да вообще чего тут только нету! А вот - стекляшки?! Нет, леденцы. Длинные, разноцветные, в полосочку, а еще спиральные и круглые, а еще исторические петушки, а еще какие-то белые, как волокнистое стекло. Только вот денег нет совсем, а взрослые все куда-то подевались. О, а вот и Богдан, может, он купит леденец.
- Любопытно, - говорит Богдан и хватается за белый леденец, - таких я еще не видел.
- Мне бы лучше вот такой, - робко показывает Алёнка на радужный, длинный.
- Ладно, - Богдан покладист, - а я все-таки белый попробую.
Деловито разворачивают сладкие палочки - Богдан облизывает свою и потрясенно застывает с белой палочкой во рту.
- Он солёный, представляешь?! - делится он с Алёнкой, - как такое вообще возможно? То есть, и сладкий тоже, но и солёный. Хочешь попробовать?
- Я еще маленькая для таких вещей! - возмущается Алёнка, лизнув леденец, - Я солёное стекло не ем. Хочешь нормального леденца? - она уже нацеливается обломить треть своей цветной палки, но Богдан быстро-быстро машет рукой:
- Нет-нет-нет, ты что, такая штука, где я еще солёный леденец попробую. Ты маму свою не видела? - Алёнка мотает головой. - ну, ничего, все мы в одну сторону идём, найдемся как-нибудь. Давай я тебе денег каких-нибудь дам, если опять всем потеряемся, - на том и порешили, там и потерялись.
Всё-таки проспект Гедиминаса ужасно длинный. И на каждом метре есть какие-то новые интересные штуки. Лиза вот уже второй столик изучила с удивительными записными книжками в кожаных обложках, и третий, с избыточными кружавчиками, глазами и ленточками, с бледными штампиками внутри, на углах, с крашеной вручную бумагой. А купила себе совсем простой блокнот, в буром картоне, с льняной верёвочкой. Присела на какую-то ступеньку, достала ручку из кармана и надолго застряла в таком положении. Одностишия, вылетающие на кончик языка при всяком удобном случае, в блокнот лезть не желали. Ну и ладно, закрыла блокнот, как-нибудь потом, влилась в толпу.
- Как ты думаешь? - спрашивает Макс, показывая брату хищную шапку с волчьим хвостом.
- Безмазняк, - Мишка пессимистичен, - жаба задушит. Две же, дорого.
- А ножики?
- Про ножики спросим. Если найдём.
Нашлись уже ближе к вечеру, уже после того, как находились и терялись многократно на бесконечной рыночной улице. Потому что улица вдруг закончилась, уткнувшись в белую разноярусную колокольню, и под колокольней встретились Алёнка с веером цветных леденцов в одной руке и радужным круглым котиком в другой, Богдан в хвостатой шапке и с деревянным варганом в зубах, карманы его подозрительно оттопыриваются, а с пояса свисает волчий хвост; рыжие близнецы, растягивающие за лапы пиратского вида тряпичную обезьяну, на поясах у них одинаковые маленькие кованые ножики, но Макса можно отличить по черной бандане с желтыми смайликами, завязанной под коленом. Лиза приходит чуть позже, в руках у нее сырная голова, под мышкой блокнот, на голове остроконечная валяная шляпа. И только Маши все нет и нет.
- Художник, потерявший смысл жизни, в конце концов теряется и сам? - предполагает Лиза.
- Две строчки?! - поражается Богдан, - что это с тобой?
- Похоже, лаконичностью объелась, - объясняет Лиза и делает наконец первую запись в блокноте. Записывает про художника, а потом и рисует его. Или её. В разных ботинках, в остроконечной шапке, на уходящей к горизонту кривой дорожке.
И тут появляется Маша. В разных ботинках, с медным чайником, с картофельной спиралью на палочке, с набитыми чем-то карманами, с отсутствующим выражением лица.
- В Багдаде всё спокойно, табор в сборе, - комментирует Лиза.
- Мама! - восклицает Алёнка, - а Богдан нашел соленые леденцы! Они как соленое стекло, представляешь? Мы и тебе взяли попробовать.
- Солёное стекло? - Маша вдруг оживляется, - Солёное стекло! Давайте ваш леденец. В этом есть смысл. Так, держи, - она вручает Алёнке картошку, Богдану чайник и исчезает где-то за углом, так и не взяв леденец.
- Так, и что это было? - деловито осведомляется Богдан.
- Художник обретает смысл жизни, - поясняет Лиза.
Поздний вечер. Горят фонари, табор сидит на корточках, окружив торжествующего художника. Маша, расстелив по притащенному с какой-то помойки стеклу мокрый лист бумаги, с наслаждением бросает на него разноцветные акварельные кляксы. Краски, похоже, нашлись тут же, на ярмарке, это детский дешевый наборчик, но Машу это совершенно не смущает.
- А теперь смотрите, что будет, - она достает прямо из кармана горсть крупной соли, рассыпает ее по листу, и краска моментально впитывается в кристаллы, образуя белые звёздчатые пятнышки. Всё полотно становится похоже на разноцветный луг, полный белых цветов.
- У тебя там что - полные карманы смысла? - хихикает Алёнка.
- Смысла по-прежнему нет, - мотает головой Маша, - зато есть соль, акварель и стекло.
Два часа спустя смысла по-прежнему нет, зато по листу бумаги катится дурацкий корабль на колёсиках, а в нем едут длинный черноволосый шаман с бубном, кудрявая женщина в полосатом свитере и остроконечной шапке, двое рыжих очень вооруженных мальчишек, тоненькая девочка с длинным леденцом, а на рее сидит, болтая ногами, узкоглазое существо в разных ботинках. Компания прототипов, устав сидеть и смотреть, пляшет под богданов бубен, а Маша, сидя на рюкзаке, самозабвенно прописывает мелкие детали, и отсутствие смысла в такой ситуации совсем её не беспокоит.
--
ЖЕЛТОЕ ЗОЛОТО АННУНАКОВ
- Раз, - говорит Лиза, - два.
На фоне белой простыни рыжий мальчишка в белом костюме расслаивается и становится двумя. Этот трюк удалось отработать на отлично, в остальных Лиза сомневается, но Макс и Мишка уверены и сияют.
Вокруг валяются разноцветные коробки, ленточки, толстенный том "Фокусов своими руками", огромный тряпочный волчок, вышкуренные палки. Времени уже десять вечера, Лизе хочется уже прилечь на диван и записать текст, болтающийся в голове уже несколько дней, но бандиты не унимаются.
- Мам, ну, не убегай, у нас еще вот это! - восклицает Макс и показывает фокус с платочками.
- Мне нужны бумажные монетки, - озабоченно говорит Мишка, - у нас есть картон и серебряная краска? И золотая?
- Дождался, гад, последнего момента! - обречённо восклицает Лиза, - тут без Машки не справиться. Так, ну-ка раскладывайте диван, я пока ей позвоню.
Маша и Алёнка появляются к одиннадцати; Маша тащит здоровенную сумку-папку, Алёнка - школьный рюкзак и медведя.
- Так, у меня тут картон, бумага, еще вот такая бумага, жатая, если понадобится, акрил, пробойники, нитки - чего-нибудь еще надо? - Маша деловито вываливает принесённое хозяйство на разложенный диван.
- Ага!!! - восклицают Мишка и Макс, одновременно хватаясь за самый большой, трехсантиметровый, пробойник. Он действительно впечатляет, этакая толстая заточенная труба, да еще и с дыркой в боку, хорошая сталь, полированный край.
- Дофига денег стоит, между прочим, - предупреждает Маша, - вы с ним как-нибудь нежно. Сколько вам монеток-то нужно?
- Восемьдесят, - гордо сообщает Мишка. Воцаряется унылое молчание.
- Прощай, дорогой пробойничек, - горестно вздыхает Маша, - но ножницами вы до утра провозитесь. - Порывшись на дне сумки, достаёт изрытую круглыми вмятинами доску и маленький молоток. - Вот, старайтесь выбирать ровные участки.
Лиза, Маша и Алёнка пьют чай на кухне, из детской доносится равномерное "тюк... тюк...", перемежаемое выкриками: "Эй, дай мне потюкать!".
А на кухне тихо. Маша чиркает в блокнотике, Лиза задумчиво грызёт печеньку, Алёнка улеглась на диван и шушукается с медведем. Спокойствие нарушает один из близнецов, встревоженно завопивший "Где золотая краска?! Была же!"
Перерывают всё. Тюбики с разноцветным акрилом, банки с белилами, прозрачным лаком, серебряной краской - есть; золотой нету.
- Где-то у меня был маркер, - Маша роется в сумке, достает толстый жестяной маркер, - его нужно покачать, вот так, потом потыкать в бумажку. Воняет, конечно, зато цвет яркий. - близнец уносится обратно в нору, а Маша вздыхает: - ушельцы проклятые.
- Кто, бандиты? - не понимает Лиза.
- Да нет, настоящие ушельцы, аннунаки, которые человечество на золото подсадили. Зачем-то им золото нужно, они нас к нему приучили, логически ведь непонятно, какая от золота польза, - Маша обхватывает кружку обеими руками и усаживается в кресло поудобнее, готовясь к изложению телеги, - потом они ушли, но есть версия, что они до сих пор забирают золото. Известно же о странно пропавших золотых запасах: царское там, золото нацистов...
- Золото Стеньки Разина, - подсказывает Лиза.
- Вот-вот. Вот и у меня золотое колечко пропало. Бабушкино, червонного золота, такая удивительная вещь. Совсем настоящее, не то, что в магазинах продаётся. Я его на шее носила на цепочке.
- То-то толкинисты были рады, - проницательно замечает Лиза.
- А то! Мы как раз ехали в автобусе, скучно было, разглядывали друг друга, на всех же тонны артефактов понавешаны, кто-то потянул за цепочку, а я и говорю, не задумываясь: подарочек, мол, от бабушки на день рождения. Тут-то все и легли.
Лиза и Маша хохочут, Алёнка сонно хихикает. Эпопею еще не прочитала, а фильм засмотрела уже до дыр. Мама в роли Фродо - это же ура.
- И, если я не выкинула его в какой-нибудь Ородруин, чего я не припоминаю, значит, аннуначьи ушельцы поставили на нашей планете робота, который до сих пор золото изымает и отправляет в их родной мир.
- А янтарная комната? - вставляет с дивана Алёнка, - ты же рассказывала, она-то куда делась?
- Она утонула! - ржет Лиза.
Машу новым поворотом не смутишь.
- Вполне вероятно, - отрывает Маша указательный палец от кружки и вздымает его к потолку, - робот настроен на желтый цвет. Янтарь жёлтый...
- Да там всякий был.
- Неважно. В среднем жёлтый. Ну, вот.
- А у меня колготки пропали, - жалуется Алёнка, - желтенькие.
- Так, - говорит Лиза, - тааак. Чего-то я ужасно беспокоюсь, - Лиза исчезает в комнатах и появляется пятнадцать минут спустя с одним черно-желтым цилиндром в руках. Обычная клоунская шляпа из бархата и поролона. Когда-то в ней выступал отец близнецов, многопьющий и драйвовый блюзмен, а недавно пришлось завести вторую, благо, в новые времена это просто. Но не в глухую полночь.
- Наворожили, проклятые! Нет нигде второго цилиндра.
- Нет, - мотает головой Маша, - нет-нет-нет, ушельцы из-под рук не хватают. Они же у тебя сегодня же в них репетировали? Ну, значит, все в порядке, под кроватью где-нибудь. В честь чего у вас вся эта ботва?
- Ханука, - поясняет Лиза, - праздник для младшей школы. Фокусы, савивон, игра по станциям. Геморрой и конец света.
- И реквизиту много? Знаешь что, дай-ка я Богдана спрошу, может, отвезёт с утра все стадо в школу. Он же теперь погонщик "Москвича". И его животное даже иногда ездит.
Телефонный разговор как-то затянулся.
***
Утром скарб приходится тащить вниз всей толпой. Получилось три оккупантских баула. Цилиндров оказывается три: третий, бело-голубой и с рожками, приблудился непонятно откуда, его вручают Алёнке. И тут же из предрассветной темноты выныривает дряхлый древний "Москвич", и он жёлтый.
- Машка, - подозрительно шепчет Лиза, - а где ты вообще познакомилась с этим ушельцем?
- Никакой он не ушелец, нормальный питерский шаман, я его команде помогала с перфомансом в Мани-Хани, ну и как-то так сыгрались.
- Сомневаюсь я что-то. И машина у него желтая, изъял, наверное, у какого-нибудь землянина роботом своим. И в восемь утра подорваться может - да какой питерский музыкант на такое согласится?
- Я не изымал, - бурчит Богдан, вылезая из машины, - я его купил по случаю за десять тысяч. Ну и жёлтый, ну и что. Грузитесь давайте, жертвы аннунаков, повезу вас на вражескую планету.
Детям, похоже, идея нравится, как-то очень быстро удаётся разместить внутри реквизит, школьные рюкзаки и самих детей.
- Удачная была идея перевести Алёнку в вашу школу, - вздыхает Маша, провожая взглядом торчащую в заднем окне бело-голубую нелепую шляпу.
- По кофе? - предлагает Лиза.
- Вари сразу кофейник, наш ушелец сейчас вернётся.
И впрямь - едва успели разлить по первой чашке, как звонит домофон.
- Вы, - говорит Богдан, складывая на табурет какие-то предметы, - со своими аннунаками превращаете город в черт знает что.
- Мы то-тут при чём! - возмущается Машка.
- А кто рассказывает на всех углах про желтое золото? Ну и вот: жёлтый газовый баллон.
Баллон и впрямь совершенно жёлт. Как сыр, как лютик. А по форме ничем не отличается от тех коротких дачных баллонов, из которых перкуссионисты делают себе глюкофоны. Для чего, должно быть, Богдан его и подобрал.
Рядом с ним на табуретке лежат: жёлтая перчатка, жёлтые наушники и лимонная бутылка какого-то пойла. И огромная красная пуговица.
- Но пуговица-то красная, - отмечает наблюдательная Маша.
- Это, - говорит Богдан, - статистическая погрешность. Можешь взять для того красного балахона. Кроме этой пуговицы, меня теперь преследует жёлтый.
- Но лимонадик-то ты сам себе купил, - подкалывает его Лиза, - похоже, притягательная сила желтого тебя не минула.
- Ну, купил. Машкины телеги вообще воздействуют на мой мозг. Вы лучше скажите, еда у вас есть? Что это там на плите в кастрюльке? Я как раз проснулся.
Богдан открывает кастрюльку - там пшенная каша. Бандиты очень её любят, особенно, если готовить ее из хлопьев, да и Алёнка не отказалась. Жёлтая она, как и положено пшённой каше.
Богдан обхватывает двумя пальцами красную пуговицу, нежно, как последнее прибежище странника в жёлтом мире ушельцев; барабанит по ней кончиками пальцев на четыре четверти и тихонько поёт народную ушельскую песню: "Ай-да-ну-нах, ай-да-ну-нах, полный хлам, жёлтый хлам, всякий хлам - ай-да-ну-нах!"
Лиза и Маша смеются.
И тут как раз восходит солнце. Жёлтое, как всё золото аннунаков.
--
ОРАНЖЕВЫЙ ДЕНЬ
Алёнка и близнецы идут сквозь дворы, печатая шаг. Маленькая Алёнка впереди, парни сзади, как телохранители.
- Стой - раз - два! - командует Макс. - Алёнка, чего-то в тебе не хватает. Во, держи, - он разматывает с шеи длинный оранжевый шарф, надевает его на Алёнку, а на себя натягивает конец Мишкиного шарфа. Теперь братья связаны одной веревочкой, а в Алёнкином образе появилось нужное оранжевое пятно. - Банда оранжевых!
- Оранжевое море, оранжевое небо, - тонким голоском поёт Алёнка, - а что там дальше?
- Вроде там дальше был верблюд, - предполагает Мишка.
- Лучше бы мандарин... - вздыхает Алёнка.
- Дома есть мандарины, - целый килограмм, - а еще кусок сыра, - и тыква, - но сырая, - зато варенье абрикосовое варёное, - и морковный сок, - Теди, три бутылки; - близнецы опять говорят, перехватывая друг у друга реплики, и Алёнка смеётся.
- А давайте сегодня только оранжевое, - предлагает она.
- Оранжевое что?
- Всё. Есть, смотреть, надевать.
- Есть трудно, - хмурится Макс, - там щи, вчерашние. Не оранжевые совсем.
- Мама говорит, что всё на свете можно покрасить, - сообщает Алёнка, и братья надолго задумываются.
***
- В общем, мы репетировали в каком-то шкафу, - рассказывает Богдан, поднимаясь по лестнице. - Комната размером с двуспальную кровать, а за ней еще одна, причем во вторую надо влезать через окно шириной с клавиши. Клавишника мы туда и засунули. Я ничего не ел, чтобы там поместиться! Дайте пожрать, женщины, - завершает он монолог, сгружая в прихожей свой бубен в чехле, связку Машиных подрамников и два пакета с разнообразной жратвой. Лиза пожимает плечами:
- На кухне вроде оставались щи, но ничего гарантировать не могу, тут без нас хозяйничали дети. На крайняк я новые сварю, но тогда придется потерпеть.
Детей как-то подозрительно не слышно, а на кухне, на плите, смирно стоят две кастрюли: большая стальная, полная практически не тронутых, разве что слегка изменивших цвет щей, и эмалированная оранжевая с, кажется, вареньем. Или чем-то вроде варенья. Лиза на взгляд не определяет, что это, более решительная Маша смело пробует, и узкие глаза её округляются:
- Слушайте, а прикольно! Но более странного варенья я в жизни не пробовала.
Лиза всплёскивает руками и бежит по коридору в комнату бандитов. Возвращаются вчетвером, дети в оранжевых майках и перемазаны оранжевой краской, Лиза с оранжевыми ладонями.
- Выкрасили, - горестно протягивает она ладони Маше, - кровать, стол и дверь.
- У нас оранжевый день, - объявляет довольная Алёнка, а близнецы покаянно опускают головы.
- Подозреваю, - говорит Маша дочери, - что ты из парней верёвки вьешь. А рецептиком варенья не поделишься?
- Это не варенье! - восклицает девица обиженно, - это щи!
- Щи, - повторяет Богдан, облизывая ложку, - теперь у нас щи - это вот это? Как вы этого добились?
- Ну, там была тыква, морковка... мандариновые корочки, абрикосовое варенье и сок Теди, ананасовые цукаты... - И кумкваты! - подхватывают хором близнецы.
- Вот! - радуется Маша, - я же знала, что там что-то знакомое! Конечно, кумкват. Ну да, я еще сегодня им на родительском собрании кормила маму Алика. Очень популярный сухофрукт. Ну или цукат, не знаю.
- А капусту Алёнка не любит, поэтому капусты нет. Зато есть мёд. - вспоминает Мишка. - А еще куркума и тандури.
- Целый тан дури?! - Богдан, заходясь от смеха, валится на диван, - ай молодцы! Надо было еще оранжевый сигнальный жилет! И спасательный круг! Дайте-ка мне побольше этих как бы щей!
Тут он внезапно перестает смеяться, достает из кармана телефон, что-то набирает и серьезно говорит в него:
- Лось? Завтра все играем в оранжевом. Так надо. Нет? Ну, прихвачу тебе майку. Девчонкам скажи, а то я пока не в сети. Да ну тебя нафиг, не она! Просто щами навеяло. Ну, ништяк, договорились.
- Это потому что мы? - восхищается Алёнка.
- Это потому, что оранжевое в феврале гораздо лучше, чем чернил и плакать! - объявляет Богдан. Алёнка пожимает плечами, вечно вот он говорит что-то такое, что она еще не читала, зато Маша и Лиза хмыкают снисходительно уголками ртов, как любые взрослые при виде цитаты, отполированной частым употреблением.