В конце 1989 года я приехал из Аргентины в Россию и вскоре окунулся в водоворот политической жизни. Произошло это против моей воли. Дело в том, господа, что я, нажив огромный сундук с жемчугом, золотом и бриллиантами, каким-то непостижимым образом вдруг оказался на несколько недель без всяких средств к существованию. Я не буду сейчас входить в детали, скажу только, что контейнер с моим сундуком застрял в одном из южных портов России, тогда как я очутился на Севере. Я слишком понадеялся на толщину моего бумажника и размеры моего банковского счета, недооценив запросы моего желудка. Через пару месяцев пребывания в Питере мой бумажник был уже почти пуст. О состоянии моего счета было бы уместнее сейчас помолчать вовсе. Хотя я по складу своего характера являюсь закоренелым моряком и предпочел бы жить вблизи моря, однако, поскольку в Москве у меня были кое-какие родственники, тогда как в Питере не было никого, я решил истратить последние деньги на железнодорожный билет до Москвы. Приехав в Москву, я стал наносить один визит за другим ко всем моим родственникам и давним знакомым, чтобы воспользоваться их кредитом до той поры, когда сундук попросится в мои руки. Я чуть было не сказал "сундук покойного" - вот оно влияние авантюрных романов!
Однако ни один из моих родственников или друзей не внял моим мольбам. Никто из них не верил в то, что я в дальнейшем смогу с ними как-нибудь расплатиться и вернуть долг. Мне не оставалось ничего иного, как принять предложение одного телеведущего, который пригласил меня участвовать в его телепередачах за десятку в день. Десять рублей было в ту пору дневным заработком среднеоплачиваемого пролетария. И я, господа, немного поартачившись, в конце концов согласился.
Когда я появился в студии, телеведущий с видимой радостью подошел ко мне, пожал мою руку и тут же сунул в нее микрофон.
- Вашим оппонентом будет вон тот седой полковник, - негромко затараторил он почти в самое мое ухо, - Возражайте ему!
- Да, но что возражать? - воскликнул я.
- Какая разница! Скажите первое, что придет в голову!
- Но я даже не слышал его вопроса! - изумился я, - Я только-только вошел!
- Скажите: "Гумилев так не думал!"
- Гумилев так не думал, - повторил я.
- Э нет, так дело не пойдет! - сказал телеведущий и вдруг, повернувшись к остальным, громко крикнул: - Все свободны. Завтра в девять утра без опозданий.
Мы с ним остались вдвоем. Телеведущий налил стакан боржоми и выпил. Затем он повернулся ко мне:
- Саргедон Ахиллесыч! Избегайте этих закрытых поз, перекрестных, тычущих, режущих и колющих жестов! Вы - сторонник рынка. Ваш оппонент - защитник отжившей коммунистической идеи. Что такое коммунизм? Это насилие, отсутствие свободы, устаревший взгляд на мир. Он дышит на ладан, как этот седой полковник. А рынок - это свобода, открытость. И вдруг у вас этот колющий жест! Зачем он вам? Вот - ладонь вытянутой руки вверх, жест открытый. Не нужно этого тыкания указательным пальцем. Вспомните Ленина! Какие у него были жесты? Идите сюда, вот альбом его фотографий. Вот иллюстрации его памятников. Поза и жесты открытые. Такой оратор вызывает доверие. Надо учиться даже у нашего противника. Учтите, что восемьдесят процентов информации, которую воспринимает зритель или наш собеседник, это не то, что мы говорим, а наши жесты, наша мимика, интонации нашего голоса. Важно не что мы говорим, а как мы говорим. Пусть ваш престарелый оппонент использует колющие и режущие жесты! Это участь коммунизма - применять насилие и быть закрытым для всех. Попробуем еще раз.
- Гумилев так не думал! - сказал я, стараясь придать своему голосу внушительность.
- Вот, несколько лучше, но еще много погрешностей. Вам, неспециалисту, они не видны. Знаете, как пианист работает над совершенствованием своего исполнительского мастерства? Он ежедневно играет массу упражнений, отрабатывая все элементы техники. Заметьте - элементы техники! Он специально уделяет каждому из элементов техники свое внимание. Сядьте в это кресло и представьте, что ваш оппонент заговорил о Горьком. Представили?
- Представил.
- Чем вы будете крыть его доводы?
- Я упомяну Бальзака.
- Нет, не то!
- Но он мой любимый писатель! - воскликнул я.
- Бальзак не годится в качестве той карты, которой можно крыть Горького.
- Что же годится?
- Бунин.
- Бунин? - спросил я и начал вспоминать, какой из рассказов этого писателя произвел на меня впечатление, но в моей памяти не осело ничего.
- Вы немножко не так произносите имя великого писателя. Букву "б" произнесите как бы с легким, еле заметным выхлопом воздуха после столь же легкого, еле заметного надутия щек. Воздух должен как бы вырваться из долго сдерживаемой темницы: Бунин, Бунин.
- Бунин.
- Вот! Чувствуете солидность теперь? Бунин. Произнося так это имя, вы сразите оппонента уже одной только интонацией голоса. Ваш оппонент заговорил о Шолохове - что предпримете?
- Скажу, что Бальзак ...
- Дался вам этот Бальзак! Вспомните лучше Михаила Булгакова.
- Но я совсем не люблю Булгакова.
- А "Мастер и Маргарита"? - спросил мой наставник.
- Эта мистика, иррационализм мне не по душе. Я предпочитаю реализм и логику.
- Логика! - откинувшись в кресле, фыркнул телеведущий. Я невольно съежился и, желая изменить позу, почувствовал себя еще более неловко. Мой собеседник, снисходительно улыбнувшись, вновь обратился ко мне: - Вы чувствуете? А ведь я по сути дела ничего вам не сказал, не развил каких-либо суждений о том, что предпочтительнее - рациональное или нет. И вы уже мой! Поэтому следует отрабатывать все элементы техники. Произносите через каждые две-три секунды следующие имена: "Гумилев", "Бунин", "Булгаков", "Набоков". Давайте, давайте! Как скрипач или пианист ежедневно бьется над своей скрипкой или роялем, отрабатывая элементы техники, так и вы. Подойдите к зеркалу.
Я подошел к зеркалу и в течение полутора часов упражнялся перед ним в произнесении четырех достославных имен.
- Вы фальшивите! - выкрикнул вдруг, сидя в кресле, наставник, - Обратите внимание на звуки "г" и "б". Звуки "г" произносите благороднее, без малейшего даже намека на хохляцкие диалекты, звуки "б" произносите так, словно это истина, а не воздух, вырывается на свет божий. Повторяйте, повторяйте!
- Гумилев, Бунин, Булгаков, Набоков, - продолжал произносить я, размышляя о том, когда же ему, наконец, взбредет в голову расплатиться со мной хотя бы пятью рублями. Рано или поздно всему приходит конец. Вскоре в дверь студии постучали, и мой наставник поднялся с кресла. Я облегченно вздохнул. Вошло трое или четверо неизвестных, затем пришел оператор.
- Так, Саргедон Ахиллесыч, вы ведь хотите заработать, не так ли? - спросил телеведущий.
- Разумеется! - воскликнул я.
- Сеанс будет длиться около часа. Вступайте в диалог, отстаивайте свою точку зрения, но только не говорите, что вы разорились. Вы ведь бывший бизнесмен, как я понял?
- Почему бывший? Я не разорился!
- В самом деле? Странно! - произнес ведущий и тут же завертелся перед камерой, - Позвольте, уважаемые телезрители, вам представить ...
Я не очень хорошо помню, что было в дальнейшем; мне очень трудно теперь восстановить в памяти весь ход этих теледебатов. Помню только один момент. Когда кто-то из моих оппонентов вдруг заговорил о Ленине, о пролетариате и т.д., я тут же вспомнил, как смотрел еще в мае у себя на шхуне, стоявшей в заливе недалеко от Буэнос-Айреса, теленовости и в них несколько драматичных эпизодов со Съезда депутатов СССР, заседания которого вел Горбачев. Эти воспоминания с такой силой нахлынули на меня, что я тут же львом набросился на своего оппонента:
- Ленин, вы сказали? Пролетариат? Но позвольте, это таким нафталином отдает! - и, не говоря ничего дальше, я внушительно и с явным чувством презрения к услышанному и сознанием собственного превосходства откинулся в кресло.
Когда запись передачи была закончена и все разошлись, телеведущий подошел ко мне и сказал в мой адрес несколько восторженных похвал:
- Про нафталин мне особенно понравилось. Жаль только, что вы упустили противопоставить идее Ленина о диктатуре пролетариата какую-нибудь в корне отличную от борьбы классов идею и не вспомнили Христа, Конфуция или Будду. Ну, на худой конец, хотя бы кого-нибудь из отцов церкви, живших веков этак десять назад. Жду вас завтра снова в студии, Саргедон Ахиллесыч! - с улыбкой заключил он и сунул мне в руку три десятирублевых бумажки.
Но мне не пришлось более быть на студии и участвовать в теледебатах. Из южного порта прибыл, наконец, контейнер с моим сундуком и другими вещами. Однако рассказ, тем не менее, требует некоторого продолжения. Когда в конце 90-х годов я, в числе других бизнесменов, был приглашен на устроенный Лужковым банкет, то случайно встретил там и моего наставника-телеведущего. Я пригласил его спуститься в туалет на первый этаж и, поставив там перед зеркалом, вытащил из кармана несколько стодолларовых купюр:
- Повторяйте, дружище, перед зеркалом: "Бальзак! Бальзак! Бальзак!" Повторяйте, не стесняйтесь, и тогда эти бумажки будут ваши. Можете произносить букву "б" без всяких ухищрений, а просто. Вот добавлю вам еще несколько бумажек. Что же, мне так и уйти? Больше у меня с собой денег нет.
- Ладно, давайте сюда! - и тележурналист протянул руку.
- Повторяйте на протяжении часа, через час я загляну! - с этими словами я сунул в его руку деньги и поднялся на второй этаж. Я уже забыл и о нем, и о Бальзаке, предаваясь поглощению вин и курению сигар, как вдруг случайно нащупал в кармане еще одну стодолларовую бумажку. Тут же я вспомнил Жар-птицына и, подумав о том, что рассказ покажется ему веселее, снова спустился в туалет. Ведущий стоял перед зеркалом и все еще произносил имя Бальзака.
- Вот что, дружище, - обратился я к нему, - Я нашел у себя еще сто долларов, которые будут ваши, если в оставшееся время вы будете оттачивать элементы техники на произнесении имени Горького. Я не такой уж большой любитель его творчества, но у меня есть приятель, который является приверженцем социалистического реализма. Букву "г" тоже можете произносить как вам будет угодно.
Сунув в карман его пиджака еще сто долларов, я вышел из туалета и пошел на террасу обсуждать в стороне от посторонних глаз с двумя-тремя знакомыми бизнесменами подробности одной предстоящей аферы.