"О́тче наш, И́же еси́ на небесе́х! Да святи́тся и́мя Твое́, да прии́дет Ца́рствие Твое́, да бу́дет во́ля Твоя́, я́ко на небеси́ и на земли́...". Почему замолчала? Я прислонился ухом к стене.
"...Хлеб наш насу́щный да́ждь нам днесь; и оста́ви нам до́лги на́ша, я́коже и мы оставля́ем должнико́м на́шим...". Случайно дотронулся ногой до стены. Зажмурил глаза. Провёл слабыми ото сна руками по опухшим коленям. Откинул одеяло, открыл глаза. "Вроде не так страшно" - вспомнил я минувшую пасху. Иисус Воскрес, мать его.
"...и не введи́ нас во искуше́ние, но изба́ви нас от лука́ваго.". Стон. Скрип кровати. Удар. Удар. Удар. Слышу шаги. "Не заходи" - закрыл глаза. Скрип двери.
- Я знаю, что ты не спишь. - Она встала в дверном проходе. - Открой глаза.
Я повинуюсь. Не знаю почему. Может я уже действительно начинаю верить в то, что Бог все видит? Я смотрю на её измождённое лицо. Кожа на лбу от частых ударов забугрилась и посинела. Щёки впали, обтянув невыразительные скулы. Под носом скопилась засохшая кровь. Глаза вытаращены. Зрачки бегают по комнате, как будто она не может меня найти. Вены на шее вздуты, руки вцепились в дверной косяк.
- Ты не молился. - Её ноздри вздулись, грудь поднялась в болезненном вздохе. - Я бы услышала. Я чутко сплю.
- Ты никогда не спишь. - Я сделал паузу. Конечно специально. - Ты развлекаешься с... - Я поднял глаза наверх. - Ну ты знаешь.
Кажется, она не ожидала этого услышать. Ее засохшие губы слегка приоткрылись, зацепившись друг за друга отмёршими частичками кожи. Она попроавила полупрозрачную сорочку, которую купила, несомненно, для него, на те самые последние деньги, что нам оставил отец. Что мне оставил отец. А не "Этой грязной шлюхе".
- Тебе нужно помолиться. - Она сжала зубы так, чтобы челюсть перестала дрожать. - Бог простит тебя за твои грязные мысли. - Она вышла из комнаты.
Я накрыл лицо подушкой. Какая ты дура, мам.
*
Я замечал потрясающую вещь: чем старше я становлюсь - тем легче мне отпускать язвительные шуточки про маму и её новые, скажем так, "увлечения". А ей всё тяжелее отвечать мне.
Я понимаю её. В мои неполные 12 меня легче было ставить коленями на раскалённые сковородки, заботливо подогретые на маминой "Чудо-печке" за то, что твой друг крикнул "Бога нет!", когда мамуля с балкона позвала на молитву. В 14 было несложно бить меня нагайкой, которую оставил экс-любовник-любитель садо-мазо игр. И даже в 15 ты почему-то не особо сопротивляешься матери, которая кипятит воду в большой кастрюле, недовольно смотря на тебя. Она говорит: "Ты не молился". Она говорит "Тебе нужно помолиться". А после: "Дай мне руки". Она говорит "Верь мне так, как я верю Богу". Звучит сомнительно. Она поливает мои локти кипятком.
Знаете, говорят, что в такие моменты ощущаешь саму суть страдания. Когда твоя родная мать делает тебе больно. Говорят, ты полон разочарования и твое сердце разбито предательством. Ты обманут, буквально, повержен ударом ножа в спину, ты не ожидал, ты не мог даже подумать. И эта физическая боль ничто в сравнении с тем, что ты испытываешь внутри. Нет. Какая глупая синтементальная чушь. Вы правда верите, что когда тебе льют кипяток на руки, ты думаешь: "Я не ожидал, что это сделаешь именно ты"? Когда тебе льют кипяток на локти, ты просто кричишь. Кажется, будто твою кожу разъедает кислота, а твои кости уже обгладывают жирные крысы. Сначала ты откроешь рот, чтобы не забыть как дышать. А потом ты сожмешь зубы, думая, что так будет проще. Ты думаешь: "Это скоро закончится., а потом: "Это когда-нибудь закончится?!", ты кусаешь губы, язык, чтобы отвлечься от происходящего, чтобы забыть, что твоя кожа пузырится от ожогов. И когда всё закончилось, ты не чувствуешь себя сильнее. Не чувствуешь, что ты справился, не чувствуешь обиду на мать, ты не прячешь от нее взгляд.
Нет. Ты думаешь:
"А почему локти?".
*
В нашей квартире всегда темно. Наверное, чтобы ей было не так стыдно снимать кресты со стен и таскать их к себе в комнату. А потом часами сидеть у ванны и отмывать их металлической губкой. А потом этой губкой царапать места на своём теле, которые касались этих крестов.
Это её бремя - грешить и молиться. Это её крест - тот, что лежит под кроватью.
Всё бы ничего, но не понимаю, причем здесь я? Пусть сходит с ума в одиночку. Самое страшное, что все беды приходят по одному сценарию. Ты не понимаешь в какой момент всё зашло так далеко. Вроде, сначала она покупает пару икон, и вот она уже стоит на коленях голышом и хлещет себя кожаным ремнем.
Я бы ушёл из этого сумасшедшего дома. Клянусь, я бы сбежал. Если бы мог бежать. Или ходить. Или просто встать с кровати.
Это когда ты сначала мог ходить и не ценил этого. А потом не смог. И ценить уже стало нечего.
Это было очень давно. До того, как папа ушел. До того, как мир сошел с ума. Папа много работал, а мама со своим дружком "Посмотри-на-мою-тачку" постоянно брали меня с собой. Чтобы я не рассказывал отцу. "Мы будем просто играть вместе. А ты по-больше молчи и по-чаще отворачивайся" - говорил мне дружок. Мы катались на его машине по заброшенному пляжу. Мы ехали, огибая бетонные плиты, торчащую арматуру. Дружок давил на педаль, а мама шарилась под его кофтой. Я смотрел в окно и протягивал руки навстречу шумному ветру. Быстрому ветру. "Я стану таким же быстрым" - думал я.
Иногда Дружок разрешал мне садиться на переднее сиденье. За это мне нужно было погулять вдоль берега "Минут 10" - говорил он, подмигивая маме. Хотя на самом деле не больше трёх.
Однажды выдался очень удачный день. Мама и Дружок сильно напились. Они разложили плед на свае, курили и много смеялись.
Мама сказала:
- Не говори отцу.
Дружок сказал:
- Возьми мою машину.
Он сказал:
- Прокатись.
Мама сказала:
- Будет весело.
Она не сказала: "Тебя расплющит о бетон" Она не казала: "Ты не сможешь ходить". Или: "Я стану чокнутой католичкой".
Наверное, после этого всё пошло на перекосяк. Не так, как мы все хотели. Дружок больше не приходил. Папа больше не приходил. Остались только я, мама и Бог.
Но я говорю Вам, люди не меняются. Моя мать - прямое тому доказательство. Перед ней встал выбор: "Бог или секс". Она поджала пухлые губки, опустила глаза вниз и, перекрестившись, сказала: "Секс с Богом".
*
Всхлип. Удар. Стон. Удар. Крик. Удар.
Шепот:
"Господи Боже мой, Ты знаешь, что для меня спасительно, помоги мне; и не попусти мне грешить пред Тобою и погибнуть во грехах моих, ибо я грешна и немощна..." Плачь.
И так каждый день. Молитва. Сон. Молитва. Сон с перерывом на молитву. Молитва с перерывом на сон. Молитва с перерывом на удары головой об пол. Мы играем в эту игру - ложимся в кровати и делаем вид, будто спим. Чтобы не молиться. Чтобы у нас был перерыв. Сон - уважительная причина.
Каждый день она говорит мне: "Тебе нужно помолиться". Каждый день она видит в этом какой-то смысл. Это её вуаль. Назовём её "вуаль Преподобности".
Моя мать никогда не была святой. В этом и есть вся суть божественного помешательства - утром ты вспоминаешь слово Божие, а ночью смотришь детскую порнографию. Как будто ты помолился и от этого перестал думать о голых девочках. Или мальчиках. Как будто ты стал святым. Будто, если тебя простит Бог, то простит и муж, которому ты изменяла. Или сын, который стал инвалидом.
В этом вся штука этой Божественной феерии. Божественного спектакля. Церковного занавеса. Ты можешь быть расистом, женоненавистником, убийцей. Ты можешь спать с людьми за деньги, ты можешь оставить своё новорожденное дитя в корзине с мусором, но если ты придешь в храм Божий - твоя душа станет чиста. Господь простит тебе грехи. И ты простишь себя. Наконец ты сможешь заснуть без сильнодействующих снотворных. Алкоголя. Может чуть-чуть наркотиков. Совсем немного, чтобы не нарушать пост. И заповедь "Не навреди".
Я лежу на кровати. Смотрю в белый потолок. Закрываю глаза, поворачиваю лицо на бок. Белая стена. Закрываю глаза. Поворачиваю лицо на другой бок. И снова белая стена. Я даю своей руке упасть с кровати и удариться об обшарпанный, выложенный досками пол. Я шевелю пальцами в воздухе, трогаю невидимые локоны, тяну незримые нити. Холодный воздух оплетает кончики пальцев. Это помогает мне вспомнить, что я жив и всё, что со мной происходит - реально.
В квартире тихо. У нас всегда тихо. Ни телевизора, ни радио, ничего. Только молитвы, доносящиеся из соседней комнаты. Очень много молитв.
Её кровать стоит сразу за стеной. Рядом со мной. Разница, лишь в глыбе холодного бетона между нами. Как и всю нашу жизнь.
Я слышу скрип кровати. Шаркающие шаги. Снова что-то бубнит себе под нос. Она идёт ко мне в комнату. Она открывает дверь. Лунный свет из окна падает на ее тело. Она стоит всё в той же полупрозрачной сорочке. Её обвисшая от худобы и старости кожа вздрагивает при дыхании. Ноги усеяны тонкими красными порезами - чем ближе к коленям - тем свежее. На щиколотке красуется старая татуировка - колючая проволока, оплетающая ногу и красная роза - тени прошлого. Её грудь тяжело поднимается и опускается, как будто каждый вздох - это победа над собой. Её волосы - копна выцветших, когда-то шоколадного цвета, волос. Её глаза всё также вытаращены на меня.
Она говорит: "Ты не молился". Она говорит: "Ты сын дьявола".
Я говорю: "Да". Я говорю: "Я твой сын".
Она пытается удивлённо вскинуть брови. Но она не удивляется. Она подходит к моей кровати. Я двигаюсь к стене, уступая ей место. Я не знаю почему.
Она ложится ко мне на кровать. Мы лежим и смотрим в потолок.
Она говорит: "Обними меня".
Я говорю: "Иисус всё видит".
Она говорит: "Иисус меня забыл".
Я думаю: "А с кем вы развлекаетесь каждую ночь". Я говорю:
"Иисус любит тебя".
Она берёт меня за руку. Всхлип.
Это моя ложь во благо. Ложь во спасение. Бог забыл нас уже очень давно. Она встаёт, целует мой лоб сухими губами, вдыхает холодный воздух так, что уже не кажется, будто дышать - это тяжело. Она с улыбкой выходит из комнаты.
Ложь - это грех, говорит Иисус. Говорит Аллах. Говорит моя мать. Но сейчас я закрываю глаза и с облегчением выдыхаю.