- Мы только что приехали из Шотландии! - кричит мой ребенок соседям из окна машины, как только мы от аэропорта подъезжаем к нашему дому. Воистину, всякие теоретические бабы мани и тети клавы возле несуществующих здесь подъездов моего сына бы просто боготворили и всячески баловали.
Да, мы только что приехали: груженые чемоданами, сумками, полуоглохшие от воздушных ям и взлетов-посадок, проснувшиеся в пять утра, а день все никак не закончится - мы приехали.
Из Шотландии, на которую теперь все время хочется оглядываться, как Кортасару - на свою Аргентину; Шотландии, которая, будучи в максимально возможном объеме вмещена в пять кратких дней, начинает проявляться по типу фотопленки в сознании лишь сейчас, в душном горячем воздухе; которая, как хорошее выдержаное вино, оставляет после себя долгое чарующее послевкусие и желание пригубить еще; которая удивила своей не грубой, не ожидаемо-северной аурой - своей игривой легкостью и в то же время - какой-то прочностью, основательностью и чувством спокойного собственного достоинства.
Страна, в которой история, при всей своей беззастенчивой резкости и нестеснительной жестокости, отчего-то заставляет смотреть куда-то еще, куда-то поверх обагренных средневековых корон и рыцарских шлемов - туда, откуда появляется эта музыка, и эти замки, и эти соборы, и витражи, и озера, и снова музыка, и горы, и аттер-наттеры, и тролли, и прущий сквозь рыжие скалы всем чертям назло репейник, и башни, с которых хочется кричать или взмывать, и невероятная в своей громоздкости полная звуков волынка, реинкарнирующася эоловой арфой, и снова музыка.
Романтическая чепуха - скажет кто-то? Возможно. Если уж считает себя закоренелым циником. Но если в гостях у Шотландии ему не придут в голову приблизительно те же самые мысли - то это не закоренелый циник, а бесчувственное бревно, годное лишь для строительства бобровой плотины, да и то в случае исключительной удачи. Потому что нет и не может быть на свете цинизма, что сильнее ощущения причастности времени, взирающего янусовым обликом с каждого шотландского камня.
Эдинбург - действительно город, со всеми причитающимися регалиями в виде двухэтажных автобусов и насыщенного движения, обилен пешеходами и светофорами, лестницами и мостами, уличными кафе и магазинчиками всех мастей и национальностей.
Улицы то очертя голову несутся вниз, подныривая одна под другую, то резко сворачивают, путаясь друг в друге на перекрестках, то неожиданно становятся мостами, то прыгают на низкую набережную.
По ним ходишь от одного звука волынки до другого, как по красным ягодам, рассыпаным в лесу предусмотрительным Мальчиком-с-пальчиком: длинновязые шотландцы в килтах усердно раздувают щеки, сосредоточив взгляд и любовно прижимая к себе распухшую от нот волынку.
Для сына эти звуки подобны гаммельнской флейте: он зачарованно застывает возле каждого волынщика, преданно смотрит тому в глаза, а потом требует у меня мелочи на музыкальное подаяние.
По узким дорогам между городами невероятно жалко ездить на авто: хочется оседлать нестроптивого гнедого и неспешно проехаться, лавируя между зелеными либо невысокими каменными оградами, а с холмов пуская коня в галоп и распугивая мягких бесчисленных овец.
Ощущения в 900-летнем замке - удивительнейшие: время торжественно держит его на своей бархатной подушке, заботливо оберегая заслуженный покой, и любой камин с каменной резьбой или тканая шпалера с единорогом полны такого осознаваемого спокойного величия, что невольно как-то хочется выпрямить спину, выйти на крепостную стену и долго-долго там стоять, глядя на растекающиеся горизонтом горы, поскольку торопиться никуда не надо: не ждут ни машины, ни самолеты, нет никакого лимита на экскурсию, время становится осознанной необходимостью и величиной в века, которые все твои, сколько ни возжелаешь.
И, о боги - как же хочется видеть это еще и еще, ощущая этот особый неуловимый звон в прозрачном воздухе, в котором есть такое простое обещание о том, что времени, как и счастья, всегда много и везде.