Фомичев С.А. : другие произведения.

Повесть Даниила Хармса "Старуха": петербургский миф в обэриутской интерпретации

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Зарождение российского сюра на плодотворной почве хоррора


   С. А. Фомичев (Санкт-Петербург)
  
   ПОВЕСТЬ ДАНИИЛА ХАРМСА "СТАРУХА": "ПЕТЕРБУРГСКИЙ МИФ" В ОБЭРИУТСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ
  
   В декларации обэриутов содержалась такая характеристика творчества Хармса: "Даниил Хармс - поэт и драматург, внимание которого сосредоточено не на статической фигуре, но на столкновении ряда предметов, на их взаимоотношениях. В момент действия предмет принимает новые конкретные очертания, полные действительного смысла. Действие, перелицованное на новый лад, хранит в себе "классический" отпечаток и в то же время -- представляет широкий размах обэриутского мироощущения". Здесь можно увидеть отклик на одно из творений раннего Велимира Хлебникова, который выразил восстание вещей против людского мира:
  
   Из мешка
   На пол рассыпались вещи.
   И я думаю,
   Что мир -
   Только усмешка,
   Что теплится
   На устах повешенного.
  
   Как бы то ни было, в состав "обэриутского мироощущения", в котором слово ощущалось равным предмету, входило представление о кошмаре современной жизни. Произведения "чинаря-взиральщика" Хармса - праздник абсурда. Бытовые происшествия постоянно перемежаются с агрессивной нелепицей, рассказанной, тем не менее, будто бы не всерьез: быт взрывается смеховой стихией. Пародируется не только вся предшествующая литература, но и весь реальный мир - в качестве ее объекта. Нередко повествование при этом насыщается символическими деталями, за которыми скрываются серьезные мировоззренческие проблемы.
   Всеми этими чертами обладает единственная повесть Д. Хармса "Старуха" (1939). Она свидетельствовала, однако, о новом этапе его творчества. При всей парадоксальности, сюжет произведения развит точно в обозначенных границах родного города и получил вполне реальные очертания.
   Здесь мы имеем дело с "петербургским мифом", который ранее откровенно пародировался Хармсом в "Комедии города Петербурга". "А. С. Пушкин, - отметил Н. П. Анциферов, - является в той же мере творцом образа Петербурга, как Петр Великий - строителем самого города. <...> Он создает то, что казалось уже немыслимым в эпоху оскудения религиозной культуры: создает миф Петербурга. Бытопись в петербургском тексте всегда окрашена фантастическим колоритом, постепенно нагнетающим тягостное ощущение таинственной враждебной силы".
   Герой повести Хармса, выйдя из дома, встретил близ Садовой улицы старуху со стенными часами в руках и спросил, сколько сейчас времени. Он с удивлением замечает, что на циферблате отсутствуют стрелки, однако слышит в ответ уверенное: "Без четверти три". Это явная отсылка к "Пиковой даме", где умершая накануне графиня посещает Германна, хотя и ночью, но точно в то же время. Далее в тексте появится и прямая цитата из повести Пушкина: "Проклятая старуха!".
   В свою очередь, ситуация этой неожиданной встречи служит своеобразной пружиной, запускающий механизм всей фабулы. Сначала герою даже понравилось, что часы у старухи без стрелок, так как, по контрасту, он вспомнил увиденные им накануне отвратительные ходики, где стрелки выполнены в виде ножа и вилки. Но именно такие часы станут своеобразным символом дальнейшей фантасмагории. Недаром во сне сам герой очутился с ножом и вилкой вместо рук, а потом постоянно будет сверяться со своими часами, ощущая тягостную инерцию времени и постоянно мучащее ощущение голода. Задавленный суетным бытом, отсчитывая часы и минуты нелепо тянущейся жизни, - в разговорах своих герой подспудно волнуем главным вопросом. "Вы верите в Бога?" - неожиданно, посреди фривольного поворота беседы с милой дамочкой, спрашивает рассказчик и получает рассеянный, обыденно неглубокий ответ: "В Бога? да, конечно". "Веруете ли в Бога?" - повышает регистр вопрошания герой в застольной беседе с Сакердоном Михайловичем. Но тот уходит от прямого ответа, отделываясь бесхитростной притчей. Впрочем, герой признается, что его вообще-то волнует иная проблема:
   - Видите ли, - сказал я, - по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.
   - Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? - сказал Сакердон Михайлович. - А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?
   - Может быть, и так, - сказал я. - Не знаю.
   - А верят или не верят во что? в Бога? - спросил Сакердон Михайлович.
   - Нет, -- сказал я, -- в бессмертие.
   - Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога?
   - Да просто потому, что спросить: "Верите ли вы в бессмертие?" - звучит как-то глупо, - сказал я Сакердону Михайловичу...
   Понятно, что повествователь - из тех, кто желает верить. Сохранилась запись Хармса 1938 г.:
   У человека есть только два интереса, - земной: пища, питье, тепло, женщина и отдых. И небесный - бессмертие. Все земное свидетельствует о смерти. Есть одна прямая линия, на которой лежит все земное. И только то, что не лежит на этой линии, может свидетельствовать о бессмертии. И потому человек ищет отклонения от этой земной линии и называет его прекрасным, или гениальным .
   "Отклонение от земной линии" (иронический гротеск) и составляет credo обэриутов, их постоянные эксперименты с художественной формой.
   В пять часов (в тот же час Германн услышал историю о графине, владеющей секретом верных карт) герой Хармса приступит к работе над рассказом, гениальный замысел которого давно его волновал:
   Это будет рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может совершить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему махнугь пальцем и квартира останется за ним, но не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрасный кирпичный дом, но не делает этого, он продолжает жить в сарае и, в конце концов, умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда.
   Чудотворец, как очевидно, - в отличие от героя повести - из тех, кто предпочитает не верить. Гениальный же замысел рассказа после первой фразы не сложится, а будет записана другая, нелепая история о старухе, которая вторглась непонятно зачем в комнату героя, командовала им и здесь умерла. Дважды в повести мелькнет фигура бредущего по городской улице калеки с механической ногой, походка которого вызывает сначала издевательское "Тюк!" героя, а потом - травлю расшалившейся детворы и хохот прохожих (в том числе и какой-то старухи). Неверная походка калеки тем самым становится символом искалеченного (навсегда?) хода жизни (ср. с рассказом Хармса "Тук!").
   Повесть же Хармса - монолог героя, его самоотчет о том, что происходит в сию минуту. Можно заметить, однако, что настоящее время в повествовании иногда сменяется прошедшим, то есть происходят своеобразные провалы в последовательном течении событий и попытки осмыслить происшедшее задним числом. И тогда истина затемняется. Оживление умершей старухи после возвращения героя домой ("Я заглянул в притворенную дверь и на мгновение застыл на месте. Старуха на четвереньках медленно ползла ко мне навстречу") можно объяснить пьяным кошмаром героя, когда "выпитая водка продолжала еще действовать":
   Случилось что-то ужасное, но предстояло сделать что-то, может быть, еще более ужасное, чем то, что уже произошло. Вихрь кружил мои мысли, и я только видел злобные глаза мертвой старухи, медленно ползущей ко мне на четвереньках.
   Старуха уподоблена здесь героине одноименного тургеневского стихотворения в прозе - о фантоме смерти, неотвязно следующей за человеком:
   "Но странное беспокойство понемногу овладело моими мыслями: мне начало казаться, что старушка не только идет за мною, но что она направляет меня, что она толкает то направо, то налево и что я невольно повинуюсь ей. <...> Боже! Я оглядываюсь назад... Старуха смотрит прямо на меня -- и беззубый рот скривлен усмешкой...
   -- Не уйдешь!"
   Ср. у Хармса:
   - Вот я и пришла, - говорит старуха и входит в мою комнату.
   Я стою у двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или, наоборот, предложить ей сесть? Но старуха сама идет к моему креслу возле окна и садится в него.
   - Закрой дверь и запри ее на ключ, - говорит мне старуха.
   Я закрываю и запираю дверь.
   - Встань на колени, - говорит старуха.
   И я становлюсь на колени.
   Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего положения. Зачем я стою на коленях перед какой-то старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и сидит в моем любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху?
   - Послушайте-ка, - говорю я, - какое право имеете вы распоряжаться в моей комнате, да еще командовать мною? Я вовсе не хочу стоять на коленях.
   - И не надо, - говорит старуха, - теперь должен лечь на живот и упереться лицом в пол.
   Я тотчас исполнил приказ.
   Нелепость ситуации нарастает. Сначала перед героем стояли две одинаково жгучих проблемы: что делать с мертвым телом и как утолить остро вспыхнувший голод, ибо, проспав 16 часов (с 17.30 до 9.30 следующего дня), он до того перекусил под водочку со своим приятелем лишь яйцом с килькой. После ряда городских событий (встречи с милой дамочкой в очереди за хлебом, новой попойки с Сакердоном Михайловичем, неудачного похода в домовую контору), окончательно намучавшись, он принимает решение положить тело покойной в чемодан и свезти в Лисий Нос, чтобы утопить в болоте. В вагоне то ли от волнений, то ли от некачественной пищи (водка, сырые сардельки, выпитый по дороге квас) остро схватывает боль в животе. Промаявшись в туалете, герой возвращается в вагон. Там уже нет спутников, сошедших на предыдущих станциях. Но нет и чемодана: украден!
   Вся кошмарная история тем самым заканчивается вполне анекдотически: пусть теперь воришка думает, как ему избавиться от мертвого тела. Но почему-то герой вспоминает, "как у Сакердона Михайловича с треском отскакивала эмаль от раскаленной кастрюльки", - и предчувствует: "Это что же получилось? - спрашиваю я сам себя. - Ну кто теперь поверит, что я не убивал старухи? Меня сегодня же схватят, тут или в городе на вокзале, как того гражданина, который шел, опустив голову".
   Инерция фабулы "Пиковой дамы", заданная встречей со старухой, сохраняется вплоть до финала повести. Напомним, что первая встреча с ней произошла без четвери три. В поезд на Лисий Нос он садится в семь часов. Тройка, семерка... Что дальше? От дамы он избавился и тем самым переиграл проклятую старуху: перехитрил саму смерть. Здесь уместно вспомнить описание видений Германна в "Пиковой даме": "Тройка, семерка туз - не выходили из головы, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком".
   И фабульная концовка в повести Хармса такова:
   ...До поезда, идущего в город, еще полчаса. Я иду в лесок. Вот кустики можжевельника, за ними меня никто не увидит. Я отправляюсь туда. По земле ползет большая зеленая гусеница...
   Прервем пока хармсовский текст и заметим, что обэриуты были привержены к миру насекомых, - в духе народных прибауток. Ср., например, детскую присказку:
  
   "Жук, жук! где твой дом?
   "Жук, жук! где твой дом?
   - Мой дом под г...ном,
   - Мой дом под г...ном.
   - Ехали татары
   - Мой дом растоптали.
   Жук, жук! где твой дом? 1
  
   Или пародийно подблюдную:
  
   Комар пищит,
   Коровай тащит,
   Комариха верещит,
   Гнездо веников тащит.
   Кому вынется,
   Тому сбудется,
   Не минуется.
   Слава!
  
   Отмечено, что насекомые в творчестве обэриутов зачастую превращались в своеобразные символы. У А. Введенского, например, "символика червя несомненно связывается со смертью, разложением и землей..." 2
   Однако в произведениях обэриутов не удалось (кроме, как в "Старухе" Хармса) обнаружить гусеницы. Но может быть, это не так уж и важно. Важнее то, что особенно был пристрастен к изображениям насекомых друг Хармса, поэт Н. М. Олейников, "кондуктор чисел", по определению Хармса, обэриут по духу, см., например, его стихотворение "Служение науке" (из цикла "Памяти Козьмы Пруткова"):
   ...Любовь пройдет. Обманет страсть. Но лишена обмана
   Волшебная структура таракана.
   О, тараканьи растопыренные ножки, которых шесть!
   Они о чем-то говорят, они по воздуху каракулями пишут,
   Их очертания полны значенья тайного...
   да, в таракане что-то есть,
   Когда он лапкой двигает и усиком колышет.
   Еще зовут меня на новые великие дела
   Лесной травы разнообразные тела.
   В траве жуки проводят время в занимательной беседе,
   Спешит кузнечик на своем велосипеде,
   Запутавшись в строении цветка,
   Бежит по венчику ничтожная мурашка.
   Бежит... бежит... я вижу резвость эту, и меня берет тоска.
   Мне тяжко!
  
   А. А. Александров заметил, что имя-отчество собутыльника героя повести "Старуха" первоначально были Николай Макарович, как и у Олейникова, первой из обэриутов жертвы сталинского режима. Сакердон Михайлович постоянно в поле зрения автора. Он особо выделен не только странным именем, но и самым важным разговором, и явным нарушением - в остальном тексте строго выдержанного - повествования в качестве самоотчета героя об увиденном и пережитом, ср.:
   И я ушел. Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, надел опять на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из-под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голенищами.
   Этого герой увидеть не мог, но почему-то он уверен, что именно так поступит его приятель. Не случайно, по-видимому, описаны и нелепый наряд, и странные манеры Сакердона Михайловича, человека не от мира сего. Не случайно руки его заложены за спину, как и у арестованного гражданина на станции. Хармс еще не знает, что реальный Олейников был расстрелян в 1937 г. и потому представляет его то ли в обличии заключенного, то ли новейшим Диогеном Синопским, по прозвищу "kion" (пес, бесстыдник). В совокупности этих названий анафорически уже слышится: "Сакердон", - как и в литературном псевдониме Олейникова - Макар Свирепый. Сакердон же этимологически означает "тайный", "священный" (лат. sacer; sacerdoc - жрец).
   В повести Сакердон Михайлович ушел от ответа на вопрос о бессмертии. Но кажется, фабульная концовка повести намекает на такой ответ.
   ...По земле ползет большая зеленая гусеница. Я опускаюсь на колени и трогаю ее пальцем. Она сильно и жилисто складывается несколько раз в одну и другую сторону. Я оглядываюсь. Никто меня не видит. Легкий трепет бежит по моей спине.
   Я низко склоняю голову и негромко говорю:
   - Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
   То есть, герой внезапно почувствовал откровение веры. Веры в Бога? Скорее - все же в бессмертие ("во веки веков"). Повод для такого откровения, казалось бы, смехотворно ничтожен: не туз, а всего-навсего гусеница. Но не паук! Ведь гусеница - символ метаморфоз: ей предстоит еще стать то ли жуком, то ли бабочкой. И она отклоняется от прямой земной линии: "сильно и жилисто складывается несколько раз в одну и в другую сторону".
   Не о том ли, в сущности, размышлял в стихотворении "Метаморфозы" (1937) обэриут Н. А. Заболоцкий:
  
   Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
   Лишь именем одним я называюсь. -
   Как в самом деле то, что именуют мной,
   Не я один. Нас много. Я - живой.
   <...>
   А я все жив! Все чище и полней
   Объемлет дух скопленье чудных тварей.
   Жива природа. Жив среди камней
   И злак живой, и мертвый мой гербарий.
   Звено в звено и форма в форму. Мир
   Во всей его живой архитектуре -
   Орган поющий, море труб, клавир,
   Не умирающий ни в радости, ни в буре.
   Как все меняется! Что было раньше птицей,
   Теперь лежит написанной страницей;
   Мысль некогда была простым цветком;
   Поэма шествовала медленным быком;
   А то, что было мною, то, быть может,
   Опять растет и мир растений множит.
   Вот так, с трудом пытаясь развивать
   Как бы клубок какой-то сложной пряжи,
   Вдруг и увидишь тС, что дСлжно называть
   Бессмертием. О, суеверья наши!
  
   Подчеркнем еще раз, что повесть Даниила Хармса свидетельствовала о новом этапе его творчества ("Как мир меняется! И как я сам меняюсь! / Лишь именем одним я называюсь"). К несчастью, жизнь писателя была насильно оборвана. И это стало кошмаром политического режима...
   Афиши Дома печати. Л.,1928. С. 13.
   Хлебников В. Творения. М., 1986. С. 44. 135
   Последний российский император там стенал:
   ...да Пётр. Я живу. Ты мне смешон и жалок
   ты памятник бездушный и скакун
   Гляди мне покорятся все народы, и царица
   родит мне сына крепкого как бук.
   Но только силы у меня нет
   Пётр силы
   брожу ли я у храма (ль) у дворца ль
   Мне всё мерещится скакун на камне диком!
   ты Пётр памятник бесчувственный ты царь!!!
   (Хармс Д. Полн. собр. соч. Т. 2. СПб., 1999. С. 192-193). Ср. "Восстание (Фрагменты Даниилу Хармсу, автору "Комедии города Петербурга" (20. VIII. 1926)) Заболоцкого (Заболоцкий Н. А. Столбцы. СПб., 1995. С. 400-403).
   Анциферов Н. П. "Непостижимый город". Л., 1991. С. 58-59
   Повесть "Старуха" цитируется по изд.: Хармс Даниил. Полет в небеса. Л.,1988. С. 398-430
   Хармс Д. Полет в небеса. Л., 1988. С. 532
   Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч. Т. 10. М., 1982. С. 129.
   Здесь, между прочим, угадывается сюжет одной из новелл "Декамерона" (4.10): "Жена врача кладет своего любовника, который был всего-навсего одурманен зельем, но которого она сочла умершим, положила в ларь, и этот ларь вместе с лежащим в нем человеком уносят два ростовщика..." (Бокаччо. Декамерон. Жизнь Данте. М., 1987. С. 272)
   Шейн П. В. Великорусс в своих обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т. п. Т. 1. Вып. 1. СПб., 1898. С. 14
   Там же. С. 321
   Кусовец Е., Беранович Т. Из жизни насекомых у Введенского // Поэт Александр Введенский. Сб. материалов. Белград; М., 2006. С. 127-128
   Олейникову посвящены стихи Хармса:
   "Кондуктор чисел, дружбы злой насмешник,
   О чем задумался? Иль вновь порочишь мир?
   Гомер тебе пошляк, а Гете глупый грешник,
   Тобой осмеян Дант, лишь Бунин твой кумир.
   Твой стих порой смешит, порой тревожит чувство,
   Порой печалит слух, иль вовсе не смешит,
   Он даже злит порой, и мало в нем искусства,
   И в бездну мелких дум он сверзиться спешит.
   Постой! Вернись назад! Куда холодной думой
   Летишь, забыв закон видений встречных толп?
   Кого дорогой в грудь пронзил стрелой угрюмой?
   Кто враг тебе? Кто друг? И где твой смертный столб?"
   (Русская литература. 1970. N 3. С. 157
   Это отклик на пародийную поэзию Козьмы Пруткова, - на его, в частности, стихотворение "Над морем житейским", которое было напечатано с примечанием: "Напоминаем, что это стихотворение написано Козьмою Прутковым в момент отчаяния и смущения его по поводу готовящихся правительственных реформ:
   Все стою на камне,--
   Дай-ка брошусь в море...
   Что пошлет судьба мне:
   Радость или горе?
   Может, озадачит...
   Может, не обидит...
   Ведь кузнечик скачет,
   А куда не видит".
  
   Поэты группы "ОБЭРИУ". СПб., 1994. С. 121
   См.: Лунин Е. Дело Николая Олейникова // Аврора. 1991. N 7. С. 141-146
   См.: Примечания / Хармс Даниил. Полет в небеса. Л., 1988. С. 531
   Той же молитвой заканчивался стихотворный пролог в пародийной "Лапе" Хармса (1930) - см.: Ванна Архимеда. Л., 1991. С. 185
   Заболоцкий Н. Столбцы. Стихотворения, поэмы. СПб., 1993. С. 210-211.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"