Аннотация: Внимание, текст содержит мат, хоть и с купюрами! Пожалуйста, не читайте этот текст, если вас оскорбляет обсценная лексика!
Матершинник
(сентиментальный экзистенциализм)
Когда Кирилловы перехали на Уральскую, Игоряну было три года. "И шесть месяцев," - уточнял он, пытаясь казаться солиднее, если глупые тётки на автобусной остановке или в молочной кухне спрашивали, сколько годиков белобрысому карапузику, который на маму не похож и Федул-губы-надул. Но что значат шесть мсесяцев для тех, кто уверен, что идиотское замечание про непохожесть на маму звучит мило и совсем не обидно, если просюсюкать его неестественно высоким тоном и добавить "наверно в папу". Почему взрослые не помнят, что когда им было три, они не были чемпионами по самоиронии? И кто такой Федул?
Никаких сильных переживаний по поводу переезда Игорян не запомнил. Как цветные стёкла в картонном калейдоскопе, в памяти остались узлы и мешки с вещами в перемешку со стульями и тумбочками в грузовике, дяди-Сашин "Москвич", покрышечные клумбы у подъезда, белый свёрток у мамы на руках - новорождённая сестра. Она, между прочим, с точки зрения Игоряна могла бы и мальчиком родиться, Митькой. Но у свертка были свои планы на жизнь. Не было в перемене адреса никакой гритаунской драмы. Белобрысый карапузик не был ловким и жизнестойким Томом, и не было у него задумчивого и мечтательного друга, Дуга, которому в сентиментальной истории полагалось бы остаться забытым в глуши. Годы спустя, родители, в основном мама, рассказывали, что в Речпорту, посёлке, из которого Кирилловы переехали в Томск, у Игоряна были друзья, и он не хотел с ними расставаться. Если и так, в его памяти им места не хватило.
Иногда телевизионные люди в белых лабораторных халатах утверждают, что воспоминаниям раннего детства нельзя доверять - они могут быть ложными, навеянными историями, которые подвыпившие новосёлы рассказывают друзьям, листая фотоальбом за раскладным столом с клеёнчатой скатертью. Нередко в это самое время под столом сидят дети и воображают себя пьяными, слизывая последние капли из опустошенных бутылок. Другие телевизионные люди в таких же или немного других халатах, а иногда те же самые, в тех же халатах, но позже, заявляют, что для мозга нет разницы между пережитыми и вообржаемыми событиями. Какая-то, не очень большая, часть мозга Игоряна скучала по старому двору: по особенному ощущению солнечного тепла на коже, по собакам, гонявшимся за его трёхколёсником, по запаху кладовой в подвале дома, по походам на озеро, по карасям (огромным рыбинам) в ванной, которых отец приносил с рыбалки. Но никогда по людям. и не сильно. Или он всё это придумал? А если бутылки под столом не зелёные, а прозрачные, это - не новоселье? И почему людям в халатах можно доверять, а воспоминаниям нет?
Новая квартира в высоченном многоэтажном доме Игоряну нравилась. По сравнению с однокомнатной хрущевкой, в которой умещалось (старшая сестра, родители, бабушка и он) пятеро, не считая карасей, это был настоящий лабиринт с длинным корридором, светлой просторной кухней и аж четырьмя комнатами. Их даже не сразу удалось все найти; стеклянные двери гостиной были оклеены обрезками обоев в цвет, и самая просторная комната с балконом, была открыта последней. Взрослые все свои открытия уже сделали: сквозящие окна, кривые углы, скрипучие полы с мышиными гнёздами под ними и ещё тысяча сюрпризов советского типового строительства. Расстраиваться, впрочем, никто и не думал - ничего из ряда вон не произошло, даже когда Игорян и старшая сестра, Валя, чуть не подрались из-за дальней комнаты с нишей. Постояли немного в разных её углах, повдыхали свежий запах отделки, зато под ногами не вертелись, пока разгружали и заносили в квартиру кирилловские пожитки.
Лабиринтом казался и с чьей-то лёгкой руки прозванный "Китайской стеной" дом: целых двенадцать подъездов, девять этажей, больше пяти сотен абсолютно одинаковых дверей, обитых чёрной грубой синтетикой, перетянутой струной в ромбик. Игорян в свои три (и шесть) даже в старом четырёхэтажном доме иногда заходил не в тот подъезд или поднимался на несвой этаж. А тут и подавно; не раз он стучал в дверь (до звонка пока не доставал) и видел, как её открывала посторонняя тётка в бигудях. Что она делала в их квартире, в маминых бигудях и халате?
Другим, мистическим, новшеством был лифт. В бессознательном Игоря Анатольевича (ранее известного как белобрысый карапузик) лифт и сегодня занимает особое место, где-то между лампой Аладдина и Левиафаном. Пока двери закрываются, слушаясь и повинуясь нажатию на верхнюю левую кнопку, когда-то пластмассовую с лампочкой внутри, теперь металлическую, наивно антивандальную, никак нельзя быть уверенным, откроются они в тот же мир, из которого ты в них вошёл. Кандидату филологических наук Кириллову часто снятся сны, в которых он никак не может найти свою дверь. пытаясь попасть домой, он всё время оказывается выше или ниже своего этажа, его как будто нет, за четвёртым сразу идёт шестой. Кириллов бежит в другой подъезд, трясущимися пальцами жмёт кнопки и просыпается от удушающей паники. "Не тычь мне пальцами в рёбра, - говорит сердитая спросонья и от того особенно притягательная жена. - Не знаю я где твоя дверь." А кто знает?
Окраинный микрорайон, в котором располагался новый двор, лабиринтом не был. Улица, в отличие от разных построек, всегда была для Игоряна открытой ладонью, и он уверенно рисовал на ней хиромантию своих маршрутов. Детские садики, библиотеки, овощехранилища, школьные дворы, депо, завод, мичуринские сады, совхозные, цветочные, фруктовые и мелиораторские переулки - всё это манило и совершенно не пугало. География прогулок разливалась всё шире и очень скоро переполнила края низины, которую бабушка (почему-то никто кроме) называла Опытным полем. Она рассказывала, что когда-то давно на том месте было болото. Его осушили, отсыпали и устроили экспериментальные сельскохозяйственные полигоны. По крайней мере это объясняет названия улиц.
В сознании мистера Кириллофф Опытное поле нерушимой (гораздо более, чем Советский Союз) ассоциацией связано с книгой стихов Летова и Янки сотоварищи "Руссское поле экспериментов", и не в последнюю очередь благодаря их тезаурусу. В юношестве эта связь служила Игорю источником печально-трансцендентного совково-стругацко-пелевинского мироощущения, которое до сих пор оттеняет действительность, будь то Лимерик, Полокване, Южно-Сахалинск, Копенгаген, Аделаида, Пасадена или Буэнос-Айрес. Куда подевался этот посадочный талон?
В одну из последних дошкольных прогулок окраина, проявляя неизвестное ещё Игоряну свойство, сродни Солярису, материализовала Витька. Тощий пацан с воспалёнными глазами и облезающим загаром, который недавно переехал в соседний подъезд, самопроизвольно и очень удачно вписался в компанию Игоряна и микрорайона, не хуже бродячих собак. В компанию или пейзаж?
С другими детьми во дворе Игорян общался. Кораблики в лужах, ножички в песочницах, войнушка в долгострое, воробьиные налёты на дачные участки за оврагом, игры с названиями "война пекаря", "догони меня кирпич" и "сифа" - ни одна забава малышни советских сумерек не прошла мимо. Но ничего так не занимало его, как бродяжничество. Витёк, младший в своей многодетной семье, обладал родственной Игоряну не безнадзорностью, а какой-то сорниковостью что ли; главное он совершенно не мешал долгим вылазкам в "Зону", хотя болтал без умолку, как "Маяк". Он знал много разных баек, цитировал героев кино и незнакомые песни про "хромого араба и седого еврея" (или наоборот?). Часто они слонялись по пустырям, собирая разные обломки строительного мусора, аккумуляторные пластины и прочий хлам неизвестного происхождения и назначения. Самая выразительная разница между в остальном очень похожими шкетами была в том, что Игорян играл в сталкера, а Витёк им был. Слово "хабар" первый вычитал в одной из отцовских книг, а второй услышал от приятелей старших братьев. Любой "шняге" Витёк знал применение: из пластин аккумулятора можно отлить "свинчатку", сигаретные фильтры можно наплавить со спичечным черкашом на подошву и "зыко" зажигать спички от ботинка. Зачем? Что за вопрос?
Чем они занимались в день, когда увидели старших пацанов на самособранных расписных велосипедах, ни Анатолич, ни Геннадич не помнят. Старшаки вкатили на крышу подземных гаражей, по ходу исполняя разные трюки. Им, казалось, ничего не стоило проехать из конца в конец на заднем колесе (у некоторых оно было маленькое, от "Олимпика"). Через бордюр они перелетали, подняв в воздух оба колеса разом, виражи закладывали, почти касаясь голыми коленями асфальта, оттормаживались с заносом, ездили, не держась за руль или водрузив на него ноги. Всё это украшалось пёстрым, как сами велики, потоком незнакомых Игоряну слов.
- Них*я ты педалишь! - блестели на солнце спицы, увитые разноцветной проволокой.
- Где так надрочился? - мелькали тигровые полоски изоленты.
- Е**шу в полный рост! - отражали солнце бессчётные катафоты.
- Базаришь, ё*а! - скалились кисточки на колпачках, изготовленные из пластиковых пробок.
Пацаны держались уверенно, по-взрослому. Матерились беззлобно, со смехом. В тот момент Игоряну было совершенно очевидно: каждый, кто хочет научиться так управлять велосипедом, должен во что бы то ни стало овладеть этими грамматонами. А он как раз хотел. Его "Школьник" внушал ему странную смесь мечтательного желания и тревожного отторжения. Уроки езды на двухколёсном под руководством отца были пыткой. Методика подначек и понукания почему-то с Игоряном плодов не приносила. Да, вопреки распространённому среди родителей заблуждению, не все они одарённые педагоги. Усугубляла ситуацию Валька, легко освоившая дзен и исксство езды на велосипеде, и претендовавшая на "Школьник".
- Игорян, ты так умеешь? - нарушил молчаливое восхищение треск радио за правым плечом.
- На велике? - переспросил Игорян, прикрывая ухо. Громкость у Витька не регулировалась.
- Не, матюгаться, как старшаки, - протрещало в левом уже ухе. Стерео.
- Нет, а ты?
- Базаришь!
- А что такое "х*ли"?
Витёк пожал плечами. Остаток дня шантрапа провела на краю оврага. Игорян громко и с удовольствием повторял за своим учителем дивные новые слова. Да, согласно стереотипному, но справедливому утверждению, дурное дело нехитрое. Но Витёк всё равно дидактически был успешнее отца Игоряна. Матерились звонко, от души, как шенки лают, пока головы не закружились. Или это от того, что скакали на трубах оградки вдоль оврага, самозабвенно ломая сварные швы? Вандализм? Да. Зачем? А вы сами-то когда-нибудь пробовали?
На следующее утро Игорян, поднимаясь по ступеням соседнего подъезда, перебирал новообретённые слова, как шарикоподшипники в кармане. До последнего этажа можно было подняться и на лифте, который уже не вызывал панического страха на яву, но ритм шагов очень удачно сопровождал артикуляционные усилия. Всю дорогу ему не давала покоя мысль, что какие-то слова запомнились неточно. Разрешить сомнения мог только уверенный голос диктора всесоюзной радиостанции. Добравшись до нужной копии своей двери, Игорян нажал кнопку звонка, такую же как у него, только оплавленную. Уже доставал.
- Кто там? - протрещала из-за двери фанерная крышка ящика, обитая металлополосой с торчащими из неё кривыми ржавыми гвоздиками.
Голос старшей сестры Витька можно было узнать даже по междугороднему. Все старшие сёстры одинаково презирают друзей своих младших братьев, все друзья младших братьев отвечают взаимностью по своему.
- Игорь, а Виктор выйдет? - продемонстрировал подчёркнутый официоз классового противостояния Игорян.
- Нет, - лопалась и трещала за дверью фанера. - Витя с тобой никуда не пойдёт, потому что ты матершинник.
Хлоп, треснула окончательно и в самом неожиданном месте. Как удивительно изменился мир и как скоро. Не тот ли самый Витя не далее как вчера... Вот сука!
Осознание того, что полученное им знание является в какой-то мере тайным кристализовалось быстрее, чем Игорян успел выбежать из подъезда. А бегал он быстро, быстрее Вальки на "Школьнике". То есть в периферии мышления понимание того, что в присутствии взрослых волшебные слова едва ли применимы, было с самого начала. Но их глубочайшей семантической связи с человеческими сексуальными комплексами, оскорбительной для воспитанных стыде пред собственным телом, Игорян, в отличие от Игоря Анатольевича, не знал. Откуда ему вообще было знать о сексуальных комплексах и семантических связях? Он думал, что это просто очень выразительные ругательства: лоботряс - распиздяй, дурак - ебанько. Но детской ещё соображалки хватило, чтобы понять старшие (вряд ли) братья, или (очень вероятно) сестра, или (чур-чур) родаки услышали вчерашний урок, громкость-то у Витька не регулировалась, и... "это не я, это всё он" - каждый ребёнок в многодетной семье знает силу этого аргумента. По счастливому стечению стечению обстоятельств родители Игоряна об этом недоразумении никогда не упоминали. Далеко не все взрослые безнадёжны педагогически. Солдатский ремень, зародивший в белобрысом карапузике начала пацифизма, в тот раз не покинул бельевого ящика, где отец хранил его вместе со страной коллекцией воздушных шариков, упакованных лентой. Но сколько ленточка ни вейся...
В один из несолнечный, но небезрадостный день Игорян играл с Валькой в "кегльбан". Бывали в их отношениях просветы взаимной толерантности. Сестра прицельно толкала Колобка с криком: "Ни пуха, ни пера!", и он катился по длинному коррридору к закрытой кухонной двери, перед которой были расставлены: крокодил Гена, Чебурашка, дед Мороз, Снегурочка, зайчик-побегайчик, лисичка-сестричка, Чипполино, медведь, кукла Катя - кегли. Складывалось такое впечатление, что именно заклинание помогало ей играть лучше, ездить на велосипеде, знать таблицу умножения. Но когда Игорян повторял формулу сестры, та дразнила его: "Повторюша-дядя-хрюша." Поэтому творческое подсознательное всё ещё белобрысого второкрассника постепенно трансформировало заклинание в "ни пуха, ни перда, а потом и вовсе в " ни пуха, ни п**да". Звучало весомо и оригинально, но главное работало. Игорян уже сравнял счёт, и очередной Колобок должен был вывести его вперёд. Но на последнем слове ворожбы дверь кухни отворилась, и из-за неё показался отец в рейтузах, майке и газетной фуражке с хлопьями побелки на ней. Периодический ремонт был распространённым развлечением взрослых заката советской эпохи, и довольно шумным. За стуком молотков, шарканьем шпателей и очень редкими, но душераздирающими взвизгиваниями дефицитных электродрелей они не заметили, как герб огромной страны, шелестя жестяными колосьями, опустился за горизонт. А вот игоряново пророческое восклицание отец расслышал отчетливо. На этот раз ремня не было тоже. Зато его обладатель так строго отчитал сына и приказал никогда больше не произносить это "гадкое" слово, что во рту у Игоряна пересохло. Ну и в углу постоять пришлось; небезрадостный день всё же был небезоблачным. Но почему же гадкое?
В Содружестве Независимых Государств жизнь шла своим чередом. Давно реабилитированный Витёк не прекращал удивлять своим педагогическим дарованием. Однажды он притащил игральные карты "с голыми бабами". По правде сказать, бабы на них были не одиноки, и вообще это был целый учебник биологии, вернее его очень подробный раздел о репродуктивной функции человеческого организма. Где что находится, как называется и для чего нужно Витёк знал не очень точно, но другого источника знания у Игоряна не было. Школа не в счёт. Какие в школе знания?
Трудно сказать однозначно, но возможно именно в это время волшебство матершины очень сильно потускнело. Никакой загадки в ней не осталось, даже взрослые в те годы, замученные вопросами постперестроечного выживания, не особо церемонились в присутствии детей.
Для того чтоб приобщить Игоряна к труду или чтоб оградить его от дурного влияния "Зоны", в которой теперь материализовывались не только Витьки с порнокартами, но и цыгане с дешёвыми опиатами, отец стал брать сына на работу во время каникул. Сначала гаражная возня и бесконечные разъезды, а потом и вахтовые посёлки стали для игоряна источником матершинного ренессанса. Профессиональные водители и разнорабочие владели обсценной каббалой на совершенно ином уровне. Морфология и синтаксис людей шестнадцатичасового рабочего дня находились на высоте недоступной мирянам, "разъе*ись они бл**ским прое*ом".
- Василич, ты как так при ребёнке-то? - иногда вдруг спохватывались мужики.
- Ничего, он с понятием, знает, что можно, что нельзя - где попало не ляпнет. - отвечал бригадир, поправляя пряжку со звездой.
В конечном итоге он был прав, наверное. Студент отделения фольклористики Кириллов очень любил экспедиции, особенно в Восточной Сибири, где крестьяне очень щедры на соромшину и в быту, и в труде, и уж точно не уступают вахтовикам и профессиональным водителям в красноречии. "Вот тебе и х*й - не болит, а красный," - подводил итог сказки про Ивана Царевича и Лаврентия Беспалыча былинный дед Макар. Всего богатства слова игорева, очень важного для него в каком-то сентиментальном мистическом смысле, его самые близкие люди не знают и по сей день. Однако так, чтоб нет-нет да и не ляпнуть там, где нельзя, не получается. Жена его, воспитанная в несколько более благоглаголивой среде, говорит, что ей физически неприятно выслушивать редкие эскапады Кириллова. Коллеги, филологи, известные недюжиным мастреством комбинаторики и творческим подходом к маледикторной лексике, и те порой краснеют и спрашивают, нет ли у Игоря Анатольевича татуировок, сделанных синей тушью из авторучек. Может Василич всё же ошибался? Может Игорян без понятия? Просто он очень старательно пытается не нарушить расплывчатые и невнятные для него и деда Макара границы социальной нормы. "Ведь как же так - жопа есть, а слова нет?" - вспоминал народную мудрость сеньор Кирийов, засыпая в неудобном кресле эконом-класса перед аварийным выходом и чувствуя начинающееся окоченение в musculus gluteus maximus.