Может быть, со времени своего первого чтения романа у меня возникали сомнения относительно названия и содержания этой главы.
Что-то не склеивалось. Не видел я здесь никакого поединка.
Но раньше я не мог толком объяснить своих сомнений. Сегодня мне удалось понять смысл наименования.
Два порядочных человека, силою обстоятельств сведённые в одном месте, ищут возможность понять друг друга. С риском для себя доктор Стравинский при свидетелях, используя глупость необразованных пролетариев, практически читает лекцию о верном поведении в клинике. Без такой помощи и поддержки поэт Бездомный был бы обречён погибнуть в застенках НКВД.
Поединок происходит между двумя умными, интеллигентными людьми и, так называемым в романе, медицинским персоналом.
Интеллектуальный поединок.
Продолжим.
"Как раз в то время, когда сознание покинуло Стёпу в Ялте, то есть около половины двенадцатого дня
(где-то на 10 часов вырубили поэта каким-то успокоительным лекарством эскулапы),
оно вернулось к Ивану Николаевичу Бездомному, проснувшемуся после глубокого и продолжительного сна. Некоторое время он соображал, каким это образом он попал в неизвестную комнату с белыми стенами, с удивительным ночным столиком из какого-то светлого металла и с белой шторой, за которой чувствовалось солнце
(как всегда в романе рядом с положительным героем присутствует солнце и свет).
Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и вспомнил, что он находится в лечебнице. Эта мысль потянула за собою воспоминание о гибели Берлиоза, но сегодня оно не вызвало у Ивана сильного потрясения
(какое чувство может вызвать то, что является причиной задержания?).
Выспавшись, Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее. Полежав некоторое время неподвижно в чистейшей, мягкой и удобной пружинной кровати, Иван увидел кнопку звонка рядом с собою. По привычке трогать предметы без надобности
(откуда взяться подобной привычке в тюрьме, где всё под запретом?),
Иван нажал её. Он ожидал какого-то звона или явления вслед за нажатием кнопки, но произошло совсем другое.
В ногах Ивановой кровати загорелся матовый цилиндр, на котором было написано: "Пить". Постояв некоторое время, цилиндр начал вращаться до тех пор, пока не выскочила надпись: "Няня". Само собою разумеется, что хитроумный цилиндр поразил Ивана. Надпись "Няня" сменилась надписью "Вызовите доктора".
Необходимое дополнение.
Разместив в главе 6, по собственному мнению, достаточно косвенных примет и признаков тюрьмы, М.А.Булгаков с максимальной нагрузкой включает свою буйную сатирическую фантазию.
Сам контраст, изображаемой сверкающей белизной палаты в клинике и реально существовавшей в те годы мрачной чёрной от грязи и антисанитарии российской больницы, должен был дополнительно подсказывать читателям, по замыслу автора, о лживости его утверждений, о том, что поэт Иван Николаевич Бездомный содержится не в клинике, а в тюрьме.
Гротесковое описание прекрасных больничных палат с оборудованными кроватями - это перечисление всех удобств предлагаемых для граждан в "местах не столь удалённых" в СССР в прямо противоположном изложении.
С другой стороны контрастным выглядит и светлое фантастическое будущее технократического мира в замкнутом пространстве и в неволе против прекрасного вида из окна, где на воле "в полуденном солнце, красовался радостный и весенний бор"
Продолжим.
"- Гм... - молвил Иван, не зная, что делать с этим цилиндром дальше. Но тут повезло случайно: Иван нажал кнопку второй раз на слове "Фельдшерица". Цилиндр тихо прозвенел в ответ, остановился, потух, и в комнату вошла полная симпатичная женщина в белом чистом халате
(ирония автора звучит в прилагательном "чистый", в СССР это тогда было большой редкостью)
и сказала Ивану:
- Доброе утро!
Иван не ответил, так как счёл это приветствие в данных условиях неуместным
(уже наступил полдень, как нам известно).
В самом деле, засадили здорового человека в лечебницу, да ещё делают вид, что так и нужно!
Женщина же тем временем, не теряя благодушного выражения лица, при помощи одного нажима кнопки, увела штору вверх, и в комнату через широкопетлистую и лёгкую решётку
(крохотное окошечко в камерах советских тюрем было единственным окном на волю для лишённых свободы граждан),
доходящую до самого пола, хлынуло солнце
(светом солнца гонит чёрноту наших мыслей о своих персонажах М.А.Булгаков).
За решёткой открылся балкон, за ним берег извивающейся реки и на другом её берегу - весёлый сосновый бор.
- Пожалуйте ванну брать
(на условном языке автора это обозначает - давать добровольные собственноручные показания или подписывать протокол допроса, что не изменяло содержания),
- пригласила женщина, и под руками её раздвинулась внутренняя стена, за которой открылось ванное отделение и прекрасно оборудованная уборная
(грустно улыбается автор над своими современниками, представляя, таким образом, отхожий угол в камере заключённых под стражу - "парашу")
Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался и, видя, как вода хлещет в ванну широкой струёй из сияющего крана
(как многократно утверждал генеральный прокурор СССР А.Я.Вышинский: "Самопризнание - царица всех доказательств!"),
сказал с иронией:
- Ишь ты! Как в "Метрополе"!
(иностранным шпионом уже воображает себя Бездомный).
- О нет, - с гордостью ответила женщина, - гораздо лучше
(видимо, не достоин столь высокого звания молодой поэт, предварительно уготована ему роль уголовника).
Такого оборудования нет нигде и за границей. Ученые и врачи специально приезжают осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают
(откровение фельдшерицы Прасковьи Федоровны (надзирателя) о наличии у них инквизиторского инструментария, давно отсутствующего в цивилизованных странах, об арестованной интеллигенции, цвете нации, об иностранных гражданах ежедневно попадающих сюда).
При слове "интурист" Ивану тотчас же вспомнился вчерашний консультант. Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:
- Интуристы.... До чего вы все интуристов обожаете!
(мне кажется, здесь рассуждает об интернационализме М.А.Булгаков, ничего страшного не видя в иностранных гражданах, в 1930-ых годах боялись, как огня, советские люди иностранцев, даже случайно оказавшись в одном помещении с ними человек мог быть объявлен шпионом и расстрелян)
А среди них, между прочим, разные попадаются. Я, например, вчера с таким познакомился, что любо-дорого!
И чуть было не начал рассказывать про Понтия Пилата, но сдержался, понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что всё равно помочь ему она не может
(при одном упоминании о нечистой силе, консультанте и прокураторе вытягивались во фрунт вчера санитары, поэтому рассуждения о истории революции ничего хорошего ему не обещают).
Вымытому Ивану Николаевичу тут же было выдано решительно всё, что необходимо мужчине после ванны: выглаженная рубашка, кальсоны, носки. Но этого мало: отворив дверь шкафика, женщина указала внутрь его и спросила:
- Что желаете надеть - халатик или пижамку?
Прикреплённый к новому жилищу насильственно, Иван едва руками не всплеснул от развязности женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из пунцовой байки
(кому из нас, рождённых в СССР в 1940-ых и 1950-ых, не известен личный досмотр, когда засовывают пальцы в задний проход в поисках спрятанных там предметов, подозреваю, что и все современные люди, так или иначе, слышали о такой форме обыска, крайне неприятного физически, сверх унизительного для любого человека морально).
После этого Ивана Николаевича повели по пустому и беззвучному коридору и привели в громаднейших размеров кабинет. Иван, решив относиться ко всему, что есть в этом на диво оборудованном здании, с иронией, тут же мысленно окрестил кабинет "фабрикой-кухней"
(так, в просторечии, называют кулинарии, где одновременно разделывают продукты питания и готовят из них блюдо, автор подразумевает здесь, что в этом кабинете одновременно и лечат, и калечат, это специализированный процедурный кабинет).
И было за что. Здесь стояли шкафы и стеклянные шкафики с блестящими никелированными инструментами. Были кресла необыкновенно сложного устройства, какие-то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок, и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные приборы
(какие-то инструменты для пыток перечисляет автор, возможно, их опознает какой-нибудь специалист тех времён).
В кабинете за Ивана принялись трое - две женщины и один мужчина, все в белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явной целью кое-что у него повыспросить.
Иван стал обдумывать положение. Перед ним было три пути. Чрезвычайно соблазнял первый: кинуться на эти лампы и замысловатые вещицы и всех их к чёртовой бабушке перебить, и таким образом выразить свой протест за то, что он задержан зря. Но сегодняшний Иван значительно уже отличался от Ивана вчерашнего, и первый путь показался ему сомнительным: чего доброго, они укоренятся в мысли, что он буйный сумасшедший. Поэтому первый путь Иван отринул. Был второй: немедленно начать повествование о консультанте и Понтии Пилате. Однако вчерашний опыт показывал, что этому рассказу не верят или понимают его как-то извращённо. Поэтому Иван и от этого пути отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании".
Необходимое дополнение.
Все три пути совершенно бессмысленны.
Он уже задержан, и никакое его буйное и активное сопротивление ему не помогло, повествовать о прокураторе он начал с самого начала, ничего нового в этом нет, а молчать ему не позволят профессиональные дознаватели.
Снова мимоходом разъясняет М.А.Булгаков, где находится Иван Николаевич Бездомный, как бы невзначай перечисляя весь спектр различных форм шизофрении: словесного бреда и галлюцинации, нарушение мышления и эксцентричное (буйное) поведение, негативные (дефицитарные) симптомы (эмоциональная тупость, бедность речи, ангедония и асоциальность). Согласно "Современной медицинской энциклопедии", Санкт-Петербург, Издательство "Норинт", 2004 год, "Русское издание" под общей редакцией члена-корреспондента РАМН Г.Б.Федосеева, страницы 356-357.
Продемонстрировав вчера два первых состояния шизофрении, поэт переходит к состоянию полного отключения от внешнего мира.
Продолжим.
"Полностью этого осуществить не удалось и, волей-неволей, пришлось отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов
(это может значить только то, что ему не удаётся "косить" под сумасшедшего).
И у Ивана выспросили решительно всё насчёт его прошлой жизни, вплоть до того, когда и как он болел скарлатиной, лет пятнадцать тому назад
(проясняют происхождение, сомнительно, чтобы в пролетарской семье помнили о таких мелочах, как скарлатина).
Исписав за Иваном целую страницу, перевернули её, и женщина в белом перешла к расспросам о родственниках Ивана. Началась какая-то канитель: кто умер, когда, да отчего, не пил ли, не болел ли венерическими болезнями и всё в таком же роде. В заключении попросили рассказать о вчерашнем происшествии на Патриарших прудах, но очень не приставали, сообщению о Понтии Пилате не удивлялись
(скорее всего по причине отсутствия утверждённой версии происшествия).
Тут женщина уступила Ивана мужчине, и тот взялся за него по-иному и ни о чём уже не расспрашивал
(наконец, производит полный медицинский осмотр: измеряет давление, проверяет нервные реакции, берёт анализы и т.д.; автор обыгрывает распространённый среди обывателей штамп: следователь ассоциируется с мужчиной, а тут допрос ведёт женщина, процедурная медицинская сестра обыкновенно женщина, а здесь эти манипуляции исполняет мужчина).
Он измерил температуру Иванова тела, посчитал пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на помощь мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в спину, рисовали у него ручкой молоточка какие-то знаки на коже груди, стучали молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали из него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали на руки какие-то резиновые браслеты...
Иван только горько усмехался про себя и размышлял о том, как всё это глупо и странно получилось. Подумать только! Хотел предупредить всех об опасности, грозящей от неизвестного консультанта, собирался его изловить, а добился только того, что попал в какой-то таинственный кабинет затем, чтобы рассказывать всякую чушь про дядю Фёдора, пившего в Вологде запоем. Нестерпимо глупо!
(усмехается над своей давешней наивностью Иван, над искренней верой в возможность в одночасье спасти мир от Антихриста, когда начинать-то надо бы с таких как его покойный дядя Фёдор)
Наконец, Ивана отпустили. Он был препровождён обратно в свою комнату, где получил чашку кофе, два яйца всмятку и белый хлеб с маслом
(горько шутит М.А.Булгаков над своими друзьями и знакомыми, над той баландой, что давали тогда в тюрьме).
Съев и выпив всё предложенное, Иван решил дожидаться кого-то главного в этом учреждении и уж у этого главного добиться внимания к себе, и справедливости".
Необходимое дополнение.
Ясно Бездомному, что его поведение, точнее попытка изобразить душевнобольного, должна вызвать какого-нибудь доктора на освидетельствование.
Быть может, в те годы, таким образом, "кося под дурака" кому-то и удавалось уйти от советского суда.
Но, мне кажется, что вернее, по замыслу автора, Иван Николаевич ещё вчера решил использовать многовековой опыт человечества спасаться от правосудия, изображая умалишённого.
Продолжим.
"И он дождался его, и очень скоро, после своего завтрака. Неожиданно открылась дверь в комнату Ивана, и в неё вошло множество народа в белых халатах
(мне сомнительно, что подобные процедуры проходили при большом консилиуме врачей, скорее всего всё происходило кулуарно; но, видимо, М.А.Булгаков полагал, что множество следящих друг за другом интеллигентов надёжная защита от инакомыслия, и страховая гарантия при получении заранее заданного результата; профессор Стравинский вынужден ставить диагноз Бездомному при свидетелях).
Впереди всех шёл тщательно, по-актёрски обритый человек лет сорока пяти
(разве можно обрить человека на лысо, каким-то особым "актёрским" способом, доктор явно актёрствует, то есть вводит в заблуждение окружающих его людей, чтобы незаметно помочь поэту),
с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. Вся свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его получился поэтому очень торжественным. "Как Понтий Пилат!" - подумалось Ивану
(всё время мысль поэта вертится вокруг образа царя и Иудейского прокуратора).
Да, это был, несомненно, главный. Он сел на табурет, а все остались стоять.
- Доктор Стравинский, - представился усевшийся Ивану и поглядел на него дружелюбно.
- Вот, Александр Николаевич, - негромко сказал кто-то в опрятной бородке
(вчерашний доктор, принимавший поэта)
и подал главному кругом исписанный Иваном лист.
"Целое дело сшили!" - подумал Иван. А главный привычными глазами пробежал лист, пробормотал: "Угу, угу..." и обменялся с окружающими несколькими фразами на малоизвестном языке.
"И по-латыни, как Пилат, говорит..." - печально подумал Иван
(латынь, на которой говорил прокуратор, цитировал Воланд; латынь, что употребляет доктор Стравинский, специфичная медицинская; то есть только и всего сходства, что одно слово "шизофрения").
Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и это было слово "шизофрения" - увы, уже вчера произнесённое проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а сегодня повторенное здесь профессором Стравинским.
"И ведь это знал!" - тревожно подумал Иван
(констатирует поэт очевидное знание Воландом, что Бездомный подлежит аресту, то есть то, что поэт окажется вскоре в клинике у профессора; дополнительная подсказка автора читателям).
Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться со всем и радоваться всему, что бы ни говорили ему окружающие
(стандартный метод любого психотерапевта, а также незаметная якобы лицедейская поддержка Иванушки в его противостоянии Воланду),
и выражать это словами "славно, славно...".
- Славно! - сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к Ивану: - Вы - поэт?
- Поэт, - мрачно ответил Иван и впервые вдруг почувствовал какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его стихи показались почему-то неприятными
(его профессия, его поэма, заказанная Берлиозом, его дружба с Михаилом Александровичем ведут Бездомного к гибели, какая уж здесь приятность).
Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского:
- Вы - профессор?
(так ли уж важно в подобных обстоятельствах научное звание доктора, спрашивает Бездомный о другом, о внутреннем социальном статусе и его и возможностях).
На это Стравинский предупредительно-вежливо
(молча, не акцентируя внимания, кивает головой врач)
наклонил голову.
- И вы здесь главный? - продолжал Иван
(теперь, на всякий случай, он уточняет внешний социальный статус и полномочия этой комиссии).
Стравинский и на это поклонился
(такой же, едва заметный, ответ).
- Мне с вами нужно говорить, - многозначительно
(голосом просит помощи и совета)
сказал Иван Николаевич.
- Я для этого и пришёл, - отозвался Стравинский
(автор употребляет слово "отозвался" специально, согласен помочь профессор; очевидно всем, что не для разговора с поэтом пришёл доктор, а для его освидетельствования).
- Дело вот в чём, - начал Иван, чувствуя, что настал его час
(чувствует удачу и шанс на спасение поэт),
- меня в сумасшедшие вырядили
(якобы, не сам он изображает, а его в этом обвиняют),
никто не желает меня слушать!..
- О нет, мы выслушаем вас очень внимательно, - серьёзно и успокоительно сказал Стравинский, - и в сумасшедшие вас рядить ни в коем случае не позволим
(в лучшем виде оформим вас психом, только будьте внимательны и спокойны).
- Так слушайте же: вчера вечером я на Патриарших прудах встретился с таинственною личностью, иностранцем не иностранцем
(сколько таких людей проживают в России?),
который заранее знал о смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.
Свита безмолвно и не шевелясь слушала поэта.
- Пилата? Пилат, это - который жил при Иисусе Христе? - щурясь на Ивана
(глазами показывает доктор на чём надо сосредоточиться поэту, на чём строить легенду сумасшедшего),
спросил Стравинский.
- Тот самый
(они начинают понимать друг друга).
- Ага, - сказал Стравинский, - а этот Берлиоз погиб под трамваем?
- Вот же именно его вчера при мне и зарезало трамваем на Патриарших, причём этот самый загадочный гражданин...