- Мама, ну сколько можно смотреть этот телевизор, они же всё врут.
- Я знаю что врут. Но это же только фон, я и не смотрю.
Эстетическая трещина между нами и нашими родителями прошла не сейчас, в эру Марвела и пост-иронии, а тогда в девяностые, когда стукнув кирзачами, сделав двойное сальто назад и вильнув в воздухе полами белогвардейской шинели на сцену выскочил Газманов.
Выскочил так лихо, что его до сих пор не могут засунуть обратно в коробочку.
Именно тогда, в девяностые наши старшие Шурики и Миши переобулись в Александр-Петровичи и Михаилы Афанасьевичи. А мы стали Максами да Алексами.
Именно тогда мир поделился на две части. В одной честный, звенящий Андреевскими крестами поручик Голицын уходил в закат чтобы "вернуться через сто веков, в страну не дураков, а гениев". В другой "о-йеа" в конце припева дела песню чуть более импортной, качественной. Дефицитной.
И эта была вторая голова орла новой русской попсы, вылупившейся из под советского кумача. Какие люди в Голливуде. Лондон-гудбай. Лучшая профессия - бухгалтер, милый, милый мой бухгалтер. Песня могла быть задорной и жалостливой, а обнаженные певицы были готовы на все за "три кусо-че-ка колбаски".
Редким исполнителям удавалось усидеть сразу на двух стульях. Эти два фронта - патриотически духовный и продажно западный - так никогда и не сошлись, подобно Востоку и Западу в известном стихотворении Киплинга. А Есаул и Комбинация на десятилетия вперед определили дихотомию постсовецких людей, разделив их на два неравновесных лагеря.
Есаул, есаул, что ж ты бросил коня. Да как мы с такими песнями, да такую страну потеряли. Четвертые сутки пылают станицы. Царь батюшка, прости нас грешных. Листая старую тетрадь расстрелянного генерала.
Где-то там, между юнкерами и хрустом французской булки оказалось, что я хач.
Мальчик из соседнего подъезда, светленький голубоглазый Артур однажды встал и говорит: "Если на то пошло, то хач это я".
Виниамин Рудольфович был бородат. Он был бородат до того как это стало мейнстримом. Он был бородат как были бородаты Толстой, Солженицин и отец Александр Мень.
В гостях, в шумной пятикомнатной квартире я отошел от общего стола и отправился гулять. Ориентируясь на звук я оказался в маленькой комнате. Там сидел в одиночестве Виниамин Рудольфович и наигрывал что-то.
- Я композитор, - пояснил Виниамин Рудольфович и только потом представился.
- А что вы играете?
- Я не играю. Я пишу песню, и посвящаю ее нашей великой реке, - он положил толстые пальцы на клавиши и запел, - Ой ты Оообь, моя Ообь...
Я смотрел на него с восхищением, передо мной был настоящий композитор. Я ловил каждое его движение, смотрел как его губы едва шевелятся за седой бородой. Пока в соседней комнате ели, пили, смеялись и слушали Газманова, тут рождался будущий шедевр, который впишет имя Виниамина Рудольфовича в один ряд с Моцартом, Беховеном и Георгием Саакадзе.
- Ой рекаа... да берегаа... да тайга, моя тайгааааа...
Голос был сиплый, но сквозили в нем духовность, святость и чистота летнего утра, когда по полю пшеницы с коромыслом на плечах идет к избе простая русская девушка с простым русским именем Евфросинья.
Каждому хотелось его собственного уюта, чувства, что то место где ты живешь, та почва на которой ты вырос - это и есть центр мира. Для Виниамина Рудольфовича это была унылая холодная тайга, и река покрытая льдом половину года. Свое чувство дома было и у тамошних азербайджанцев, в поисках нефти перебравшихся с одной малой земли на другую. Дома, в Баку, Товузе, Шеки, они не собирались вместе, но тут в чужих местах их тянуло друг к другу. Как известно вкус зиринских помидоров прямо пропорционален расстоянию. И вот они тоже встречались, доставали запыленные пластинки Зейнаб Ханларовой и Нилюфяр. И так в 90е вплывал в нашу жизнь национальный вопрос, обозначив еще один водороздел для бывшего советского человека. Ну разве что Эюб Ягубов пронесся над ним на своем самолете Баку-Москва.