Хорошо сыгранный финал.
Сцена Первая (Вариант 1).
Я, главный и единственный герой этой драмы, подхожу к поблескивающему во тьме пыльному зеркалу и, с улыбкой глядя в собственные наполненные страхом глаза, быстро и решительно перерезаю себе горло.
Камера: Крупный план. Бледное изможденное лицо. Усталая грустная улыбка. Взмах руки. Отблеск света на отполированном лезвии. Рана, пересекающая горло. Зеркало с кровавыми подтеками. Снято!
Сцена Первая (вариант 2).
Я бегу по заплеванной грязной отвратительной серой улице и звук моего сбивчивого дыхания гулким эхом отражается от облезлых неровных стен ослепших домов.
Хлопок выстрела - и спустя мгновение пуля мягко входит мне в спину. Я чувствую удар, миг тупой боли. Останавливаюсь, не понимая, что уже мертв. Пытаюсь сделать вдох, но не могу... Смешно, нелепо падаю на землю. В этот момент у меня забавное глупое лицо. Рот приоткрыт, в глазах застыло удивление. Я падаю в грязь. Бесшумная тень отделяется от стены и быстро подходит ко мне. Контрольный выстрел в затылок. Да, все в порядке, теперь я точно, окончательно, полностью мертв.
Камера : Средний план. Пустынная улица. Мелкий моросящий дождь. Бегущий человек. Звук выстрела. Лицо крупным планом. Снято!
Я комкаю сценарий и бросаю его в мусорное ведро.
Жизнь богаче любых фантазий.
К тому же, если уж ты действительно бодрым шагом направился к запасному выходу, не стоит делать из этого представление. Решил уйти - уходи. Скатертью дорожка. Это несчастное небо и так коптят пять с лишком миллиардов уродов. Одним больше, одним меньше - кого это волнует...
Хорошо.
Описание жизни мерзавца.
Момент рождения опускаем, как несущественный. Скажем только, что зачатие данного персонажа произошло самым обычным, то есть весьма порочным способом. История, старая, как мир. Изнасилование без всякой заботы о жертве. Идти на аборт было страшно или просто лень. Впрочем, возможно были и иные причины. Не важно.
Он родился. Отметим мимоходом, что данное событие не сопровождалось какими-либо чудесами или хотя бы просто неординарными событиями. Весь день было пасмурно, а к вечеру пошел дождь - не огненный и не из лягушек, самый обычный холодный осенний дождь.
Его привезли домой и впервые оставили одного.
Он лежал на спине, туго спеленатый, лишенный всякой возможности двигаться, и с опасливым любопытством рассматривал потрескавшийся грязный потолок.
Прошло двенадцать лет. И был такой же грязный потрескавшийся потолок в больничной палате. И диагноз, звучавший как приговор. Лучшие годы человеческой жизни, ставшие годами его болезни. Сначала - насмешки, потом - безразличие... потом - пустота и холод. И зеркало в массивной резной раме - старое, повидавшее и отразившее столько всего на своем долгом веку. Оно было единственной ценной вещью в этой безнадежно убогой квартире. Поблекшая и подернутая патиной память о веселых и сильных предках несчастного больного человека.
Этого убогого стоило бы пожалеть, если бы только он не был негодяем, а он именно был негодяем, поэтому и не стоит жалости честных порядочных людей.
Собаке - собачья смерть.
Он вскрыл себе вены, а потом испугался и вызвал скорую. Но дело происходило в эпоху экономических реформ, поэтому прибывшая через два часа бригада смогла только высокопрофессионально и оперативно констатировать факт смерти от потери крови. Таким образом, одним подлецом стало меньше.
На самом деле, рассказ будет совершенно не о нем.
Есть люди, о которых действительно стоит рассказать.
Енох сплюнул сквозь выбитый в пьяной драке зуб - и капля слюны замерзла, не успев долететь до земли. Не любит начальство Еноха, ох не любит...
Вот и сейчас подпихнули работенку, от которой все отказывались...
Енох был дальнобойщиком. Работа поганая, но платят хорошо и не пристают с дурацкими расспросами типа: "Почему у тебя в паспорт вклеена чужая фотография, да еще женская?", "А за что тебя разыскивает Интерпол?" или "Зачем ты проломил голову этому парню?".
Здесь привыкли иметь дело с крутыми парнями, а не с сопляками. А крутые парни иногда совершают ошибки, ибо не ошибается только тот, кто ничего не делает...
Енох, надежный как скала и как скала неуступчивый не любил напарников.
Он вообще не любил людей, потому что сам был человеком и мог судить обо всем не
понаслышке. Была зима, а зимы на Таймыре холодные... Нужно было отвезти пятнадцать тонн зеркального стекла в город Ынычкар - заказ местного дома культуры. Неделя езды по зимнику - работа не для слюнтяев. Останавливаться нельзя, мороз - минус семьдесят. Если мотор заглохнет - его уже не завести. Заглохший мотор означает верную гибель: медленную и мучительную - от голода и жажды, или быструю - от холода. Ни одна машина не затормозит, чтобы тебе помочь - своя жизнь дороже... В лучшем случае, развалившись в удобном кресле на базе и попивая горячий кофеек, процедят диспетчеру сквозь зубы: "Там у Еноха проблемы на 895 километре...". Но будет уже поздно. Духи тундры заберут тебя - и будешь водить звездные караваны по небесному зимнику долгой полярной ночью. Енох поежился, думая о неблагодарной судьбе. А ведь когда-то он был музыкантом. Учеба в консерватории по классу виолончели... победы на конкурсах... шумный успех у публики...зарубежные гастроли...
Все закончилось внезапно и трагически. Он должен был солировать в "Реквиеме" Рабиновича. Репетиции шли день и ночь. Два месяца - почти без сна. Люди падали в обморок прямо на сцене - от голода и усталости. Слабаков уносили за кулисы, а их места занимали новые музыканты. Люди сходили с ума от невыносимого напряжения. Чтобы избежать случаев суицида, в туалет ходили группами по 10-12 человек... но и это не помогало.
И во главе всей этой вакханалии стоял Железный Петр - Петр Чеботаревич, гениальный дирижер и изверг с садистскими наклонностями... Он говорил, что добьется идеального звучания оркестра, даже если после репетиций в живых останется всего один музыкант. "Да, пусть только один выживет - но он сыграет за весь оркестр!" - приговаривал великий дирижер, прохаживаясь своим стальным жезлом по спинам оцепеневших от ужаса оркестрантов...
Все трепетали от одного только имени Железного Петра - и лишь один виолончелист Енох со спокойным достоинством вел свою партию. Даже привыкший безраздельно повелевать Чеботаревич опасливо обходил стороной эту глыбу закаленной мышечной массы и затаенной ярости. Только Еноху мог простить Железный Петр даже явную фальшь. Но Енох не допускал фальши... Его смычок летал по струнам и нервам, как меч Немизиды, как пятый туз в колоде шулера, как плетка в руках палача... Взяв "до" в нижнем регистре субконтрактавы, переходил он к "си" двенадцатой октавы - то утренним туманом взлетая к облакам, то огненным вихрем обрушиваясь в преисподнюю. И лопались перепонки - и текла кровь из ушей, но не чувствуя и не замечая этого ползали по полу в безумном экстазе случайно оказавшиеся в зале слушатели. Музыканты же, зная силу Еноха, заранее затыкали уши большими кусками ваты - только так можно было уберечь перепонки и рассудок от неминуемой гибели. И от счастья текли слезы по щекам Железного Петра.
Но вот настал великий день Исполнения.
Мрачные сосредоточенные слушатели заняли свои места в зале. Они пришли сюда, чтобы услышать великое творение - и не было в их глазах страха и не было в их сердцах грусти, хотя немногим было суждено пережить могущественные звуки великого финала.
Да, нечасто исполняется "Реквием" Рабиновича... И после каждого исполнения музыкальный мир долго зализывает свои кровоточащие раны. И над урнами с прахом павших товарищей, над братской могилой слушателей, клянутся выжившие чудом музыканты исполнять это великое и кошмарное творение хотя бы раз в столетие.
И вот, на сцену вышел оркестр. Много брешей было пробито в нем безжалостной рукой Железного Петра, но с решимостью обреченных заняли свои места уцелевшие после репетиций музыканты. Енох поднялся на свой помост и обвел зал своим тяжелым, не предвещающим ничего хорошего взглядом. Наконец, появился Чеботаревич. В полной тишине прошел он к дирижерскому пульту, испытующим оком взглянул на замерших в ожидании музыкантов, зловеще улыбнулся Еноху - и взмахом палочки дал сигнал к началу.
И волны дикой, необузданной, сносящей все на своем пути, божественной музыки захлестнули оцепеневший зал. Енох был в ударе, он был безумен, он был подобен Творцу в своем величии, он был князем Тьмы и властелином Света... Чарующие переливы его виолончели опутывали зал и не было спасения от них, проникали они в сознание, снося все препоны, все рубежи, сдвигая все представления... Люди рыдали, обнявшись и поодиночке. Они смеялись чистым детским смехом - и были счастливы, как дети и ангелы. Енох не играл на виолончели... Нет, он подарил ей жизнь - и в благодарность за этот дар плела виолончель филигранный узор едва уловимых переходов, ускользающих полутонов, таинственных переливов Света и Тьмы. Из божественных звуков и хора преисподней лепила виолончель хитросплетенья вечного хоровода жизни и смерти, любви и ненависти, хаоса и порядка... И спазмы сжимали горло и останавливалось сердце и лопались сосуды... И грусть была такой светлой, а радость такой сумеречной, что смерть казалась всего лишь началом новой жизни, а жизнь - только прелюдией к смерти.
О, как играл тогда Енох! О, как пела его скрипка! О, как страдала его душа!
И так подошел он к великому и разрушительному финалу "Реквиема" Рабиновича.
И сделал короткую паузу - мгновение, похожее на вечность.
И мир замер в тягостном предчувствии и люди в зале поняли, что обречены - но эта обреченность наполнила радостью их сердца, ибо их души рвались уже покинуть бренные тела и вознестись к новой жизни.
И застонала виолончель Еноха - и первый стон ее был тягостным, как плита на могиле матери, как свеча над гробом младенца, как сама Великая Тьма...
И стон этот катился над залом - и люди стонали вслед за виолончелью, и не было спасенья от боли и муки, и не было пути - и каждый был одинок и обречен, как застигнутый бураном в степи одинокий путник.
Енох водил смычком по виолончели, словно вскрывая тупым ржавым ножом вены на ее нежных беззащитных запястьях - и стонала истекающая кровью виолончель, и перерастал этот стон в крик отчаянья, в пронзительный, сокрушительный, безжалостный вопль...
И этот вопль, этот ураган, родившийся в самой глубине тьмы, в диафрагме адского горнила, огненный смерч, слитый с вечным холодом Преисподней - обрушился на зал.
И в ужасе люди искали спасения - и гибли, испепеленные, скованные льдом, залитые кипящей лавой, разорванные в клочья ураганом, растерзанные, раздавленные, разметанные в бесформенные обгоревшие кровавые клочья...
Безжалостный, гибельный смычок Еноха летал над струнами - и яростные волны разрушения и смерти накрыли мир плотной черной пеленой. И падали замертво обезумевшие оркестранты - и сам великий маэстро, Железный Петр, жалким беспомощным щенком корчился на полу.
Енох, словно демон разрушения, стоял на помосте со спокойным безразличием взирая на гибнущий у его ног мир. Зрители корчились на полу в страшных конвульсиях, в тщетных поисках спасения забивались под кресла... они визжали, стонали, плакали, молили о пощаде... и лишь немногие избранные - те, кто понял эфемерность этого мира, встречали смерть со спокойной улыбкой философа.
Енох в гордом, абсолютном одиночестве доигрывал финал, повышая и так уже безумный демонический темп. С улыбкой мудрости смотрел он на гибнущий мир, но внезапно он увидел нечто, заставившее его вздрогнуть.
В центре зала, посреди смерти и разрушения, в центре безумия и кошмара стояла девушка.
Она была прекрасна, она была божественна... нет, она превосходила Творца в своем совершенстве. Глазами, полными любви смотрела она на Еноха - и от этого взгляда мороз прошел по спине великого музыканта. И так стояли они друг напротив друга - он, прекрасный в своей ненависти - и она, восхитительная в своей любви. И Енох не мог прекратить свою игру, ибо руки уже не принадлежали Еноху. Они продолжали играть, сея разрушение и смерть в тот момент, когда тепло и любовь готовы были уже растопить сердце Еноха. В последних заключительных аккордах "Реквиема" неистовство достигло своего апофеоза, своего кошмарного предела, своей гибельной вершины - и когда взгляд Еноха, исполненный уже любви и света, возносился к высотам блаженства, слившись с чистым и совершенным взглядом девушки, руки его извлекли из виолончели последний губительный аккорд. И в этом аккорде слилась воедино вся боль этого мира, все страдания, все предательства, вся низость и вся подлость. И рухнули стены зала, не выдержав этого последнего удара... И с ужасом безысходности увидел Енох, как прекрасный образ девушки заколебался, становясь зыбким и непостоянным, он начал рассыпаться, превращаясь в едва заметное колебание воздуха, смутное очертание, зыбкую и неуловимую игру света и тени.
И мир рухнул к ногам Еноха, но Еноху уже не был нужен этот мир.
Он сломал виолончель и уехал на север - туда, где нет консерваторий, концертных залов и дирижеров, где никто никогда не слышал "Реквием" Рабиновича.
Заключительная сцена (Вариант 1).
Енох один посреди бескрайней занесенной снегом равнины.
Его машина перевернулась, Еноха выбросило из кабины прямо на груду выпавших из кузова зеркал.
Теперь он медленно замерзает, лежа посреди пятнадцати тонн битого зеркального стекла.
Ясное звездное небо отражается в разбитых зеркалах, поэтому кажется, что небо не только над Енохом, но и под ним - тоже небо. На лице Еноха - печальная улыбка. Его взор устремлен в небеса, а в голове не переставая звучит "Реквием" Рабиновича. Енох смотрит вниз и видит там небо, отраженное в зеркалах. Енох смотрит вверх и видит там настоящее небо, но уже не может отличить его от отраженного. В небе Енох видит большую сцену, расположившийся на ней оркестр и Железного Петра у дирижерского пульта. Все готово к исполнению "Реквиема" Рабиновича, не хватает только его, Еноха...
Енох поворачивается - и в другом небе, не понятно уже - настоящем или отраженном, видит прекрасную девушку, смотрящую на него с любовью и нежностью. Девушка подходит к Еноху и они сливаются в поцелуе. В тот же момент на том небе, где все готово к исполнению "Реквиема" Рабиновича, Енох занимает свое место и берет в руки виолончель. Железный Петр делает взмах палочкой - и звуки "Реквиема" Рабиновича обрушиваются на землю. Тогда там, на другом небе, Енох и девушка, обнявшись, уходят в бесконечность.
Камера: Медленный наплыв на окоченевший труп Еноха. Он лежит среди бесчисленных осколков зеркал, отражающих бездонное звездное небо. Глаза закрыты. На лице - блаженная улыбка.
Эпилог.
Угурун-Богатур гнал собачью упряжку, направляясь из яранги Солнца в ярангу Луны. Угурун-Богатур увидел лежащего на груде разбитых зеркал Еноха и в раздумье остановился. Он слез с упряжки и подошел к месту трагедии. Постояв некоторое время над мертвым Енохом, Угурун-Богатур тихо произнес: "Вот лежит человек, отраженный в целой тьме зеркал. Воистину говорят мудрецы, что отражение есть предвестник гибели... Зеркала же греховны, ибо в дерзком стремлении удвоить созданный Творцом мир преступают они гибельную черту. Звезды на небе сияют ярко. Они полны силы и красоты. А их бледные отражения исполнены тоски и тягостных предчувствий. Зеркала отнимают истинную душу, заменяя ее жалким отраженным подобием. Бойтесь зеркал, мудрые - ибо нет ничего коварнее и вероломнее отраженного мира". Сказав это, Угурун-Богатур сел в свою упряжку и продолжил путь в ярангу Луны.
Заключительная сцена (Вариант 2).
Я лежу перед зеркалом. Кровь медленно вытекает из перерезанных вен.
Я внимательно смотрю на свое отражение, пытаясь увидеть момент собственной смерти. Мне кажется, что отражение в зеркале должно умереть на мгновение раньше. Но я ошибаюсь и на этот раз. Мы умираем одновременно - и, освободившись от пут жизни, перестаем быть единым целым, двигаясь дальше к бесконечности каждый своим путем.