К концу июля жара ещё не пришла. Пользуясь отсрочкой, слегка пошумливала листва. Жена была далеко, и можно было подумать о будущем.
Рю сделал хитроумный выпад левой рукой, отгоняя воображаемую муху. И муха и он знали, что это бесполезно, но продолжили состязание. Наконец муха исчезла. Взамен сбежавшей память выслала целый рой москитоподобных существ, и они, невидимые, облепили стенки сочащихся сот, хозяйски закопошились в ячейках, увязая всё глубже и глубже в горьком меду воспоминаний, до самого низа. Копошение приобрело черты оползня, липкой реки без дна, несущей захлёбывающиеся образы, шумы, краски когдатошней осени, монументальное бездействие Фудзи и прибрежных скал, зловещие островки знаков в бумажных озёрах, человека, однажды оскорбившего его гордость открытой лестью и потом, спустя много дней с успехом взявшего свои слова обратно в вонючей газетёнке, где, правда, погуливали и его несовершенные вещи. Мыслям было не за что зацепиться, они сдавленно боролись со стихией, готовые закричать, ещё немного, и пойдут голоса.
Рю закашлялся и, чтобы унять кашель, был вынужден закурить. Или от никотинового блаженства, или от мышечных спазмов, разогнавших чёрную от натуги кровь, река на некоторое время затихла, и все несостоявшиеся утопленники, украдкой выползшие на внезапно возникшую твердь, побросав пудовые одежды, отжимая пучки затянутых на макушках волос, скрылись в ближайших зарослях. Он осторожно, боясь стронуть остановившийся поток, пробирался сквозь кустарник, отслеживая движение своего народца, но те испуганно прятались вдоль низин и распадков, разбегаясь от малейшего шороха. Удовлетворённый достигнутым, Рю вернулся в комнату, на циновку, в своё худое решительное тело и с наслаждением затянулся.
Доски на потолке казались уже не мраморными, а железными. "Что-то происходит с моей головой, что-то..." Он начал рассматривать причины. Одна из них показалась ему наиболее существенной, и он остановился на ней, не сразу высмотрев, что это не более чем лицевая сторона медали, на реверсе которой вычеканены совсем другие знаки. Конечно, это сходил с ума опоясывающий землю муравейник, и должен же быть способ остановить этот процесс.
Когда-то один давний знакомый, смеясь, описал ему модель мирового треугольника, в вершинах которого соответственно находятся: Нечто (возможно, Бог), человек, животное. Треугольник стоит на наблюдаемой плоскости, вершина, где царит Нечто, не соприкасается с ней.
В одном случае площадь между сторонами пуста, не считая какого-то неясного роения, мельтешения злополучных (или величественных?) возможностей, поддерживающих вершины в строгости и паритете. Правда, если глядеть в профиль, когда треугольник воспринимается как отрезок, то в нижней его точке человек и животное - неразличимы.
Согласно иному прочтению, Нечто отбрасывает тень на всю площадь, и прочим остаётся ютиться в своих уголках.
Рю задал логичный вопрос: "А если уронить треугольник?"
- Ха, - сказал знакомый, - давай посмотрим, что это ты надумал. Ага, так мы получим отрезок с блуждающими точками - в смысле смотря откуда его наблюдать. Но тогда конец всякому порядку, иерархии, и, к примеру, животное, ранее могущее совпасть с человеком, в один из моментов сливается с Богом... Ты меня напугал!
Они ещё поговорили об ущербности любых абстракций, любой системы - и разошлись. И лишь теперь Рю смутно заподозревал, что даже самое неудачное построение оправдано, поскольку оно строится изнутри и является частью того, что оно описывает. И с ним обретает права любая неправильность, нелогичность, косвенно присутствующая в мире. Однако если слишком долго ронять треугольник - он может и разбиться.
Рю заварил крепкий чёрный чай и уселся на татами ждать того момента, когда он обретёт свои лучшие свойства...
Он поднялся, прошёл на второй этаж, раздвинул сёдзи и, глядя на бамбуки, посаженные в саду, принялся неспешно затягивать петлю заранее приготовленного ремня. Руки пульсировали и чуть подрагивали. Он не без труда вдел голову в петлю, постоял. В него, как это часто бывает, не вовремя и не к месту вошла мысль, лишняя и ненужная сейчас. Он машинально принялся её вертеть, пробовать на излом и, наконец, оставил как есть: "Веселье, переполняющее нас, пройдёт. Дерьмо, переполняющее нас, останется". Усмехнулся тому, что не сможет её записать. Затем поморщился от такой небрежности: "Непрофессионально, но что поделаешь - так можно оттягивать до безконца". Подумал ещё, что подсознание вот-вот начнёт свои выкрутасы и будет подсовывать ему сюжеты и образы один другого краше - лишь бы оттянуть неизбежное. Подумал, и тут же забыл. Подсознание молчало, забившись в какой-то дальний угол, спрятавшись за спины набирающих силу инстинктов, один из которых (он ясно знал, какой - он всегда его побаивался) сбил дыхание и заставил пальцы крепко уцепиться в натягивающийся ремень. Рю сделал глубокий вдох, ещё один, прочистив лёгкие свежим, влажным, ароматным воздухом из сада, над которым уже расходились тучи и стали проявляться проблески синего неба, выбрал мгновение, когда затаившиеся мысли совсем утихли, готовясь к очередному штурму - лишь одна, давно лелеемая, встала во весь свой гигантский рост, и он крепко её обнял и так, вдвоём, они прыгнули вниз...
Чай был готов. Он налил его в чашку, отпил пару глотков и поразился: пожалуй, он давно уже не заваривал такого удачного чая...
Метаморфоза продолжалась. Из психиатрической клиники вывозили тело умершего пациента. Один из санитаров, рослый мосластый малаец, осторожно посматривал на часы - возможно, опаздывая на свидание, так как кремовые начищенные туфли, тугими сливами выглядывавшие из-под халата, говорили о многом. Седая приземистая вдова тупо уставилась в одну точку - где-то на уровне пупа покойника, спеленатого, как в кокон, в казённые простыни ("Неужели их придётся вернуть?"). Господин среднего возраста, сын покойного, как-то неуверенно успокаивал свою мать, хотя она не издавала ни звука. Видно было, что происходящее его тяготит. Две девушки, проходившие мимо, оглянулись, и господин долго смотрел им вслед. Его мысли легко было прочесть по внезапно ожившим рукам, которые он, не зная куда девать, спрятал за спину. Из стоявшей сбоку кучки медперсонала донёсся обрывок фразы: "...и постоянно текла слюна, это какой-то ужас!" Все сделали вид, что не расслышали, и только Рю, сгорбившись на татами, покачивался взад-вперёд от нестерпимой тяжести в голове. Он не мог разыгрывать из себя глухого: слова звучали у него внутри.
Он решил думать о воде. Хлюпанье волн. Газовый шарф уходящего за горизонт парохода - за горизонт, в непредсказуемую Европу, где строят свои бастионы такие же, или почти такие же, как он. "Рыжеволосые - они как дети: верят всему, что им наплетут о нас их путешественники. Или это мы верим в то, что они слепо следуют своим книгам? Или это книги иронично фиксируют каждое движение наших двойников в их головах? Нефритовый заяц на луне - для них пустая выдумка, грёза, для нас - сладкая подробность безумия, навеваемого мировым ветром. Но их картины - я не могу разглядывать их так хладнокровно, как это делают они. И потом: когда тебя задевает чужая боль - ты цепляешься за эту новую ниточку, связывающую тебя с миром и, что скрывать, это прибавляет тебе сил. Когда же тебя ранит боль, чуждая тебе - ты становишься уязвим, ничего не приобретая взамен". Он рывком встал с татами, кровь отлила от головы и Рю, на секунду потеряв равновесие, ухватился за стол.
Ветхая слива среди покрытых лишайниками камней старого сада, заскрипев, с нарастающим шелестом уронила ветку, и её тень падающей птицей мелькнула в створе раздвинутых сёдзи. Узник в своём доме, как Кураноске - в доме князя Хосокава, Рю обрадовался случившемуся словно нечаянному проявлению свободной, не связанной невыполнимыми обязательствами и мнимыми привязанностями жизни.
Но это было проявление смерти. Поток стронулся, увлекая за собой бьющегося в волнах человечка. "Не то чтобы vita утратила свой вкус. Просто у блюда под этим названием исчезла свежесть, появился столь любимый гурманами - а я не из их числа - душок. И всё забивает соль. Постоянное ощущение подсоленности, как будто барахтаешься в рапе. И взять море: шелковистое на ощупь, будоражащее покалывание кожи и ещё солнце добавляет своё, но стоит чуть захлебнуться - и на смену очарованию приходит долгое омерзение, доходящее до тошноты, пока организм не очистится и, ещё лучше, не сдохнет память об этом. Если мои подозрения оправданы, и острота ощущений, преследовавшая меня всю жизнь - моя, исключительно моя особенность, метка, которой неизвестный хозяин выбраковывает увечный скот - то есть ли смысл обречённо блеять в стаде? Свободное животное - если только бывают свободные животные - само делает свой выбор, по крайней мере упреждает выбор чужой. Если только мои подозрения оправданы". Рю вслух произнёс "оправданы" и скривился. Это было не совсем то, точнее, это было совсем не то, что он имел в виду, о чём иногда, а с некоторых пор всё чаще думал, застыв над стопкой бумаги для рукописей и время от времени медленно выкорябывая строчку последнего, как он полагал, письма кому-нибудь из друзей.
От стен окружающей его тюрьмы вновь повеяло уютом и спокойствием. За спиной на стеллажах мирно прело несколько сотен книг. Мёртвая природа стола выглядела изделием какого-нибудь голландца-фламандца: чернильный прибор, слегка разобранные письменные принадлежности, несколько почёрканных листков, пара книг (открытый том "Троецарствия" покоится на "Тайхэйки"), остывший фарфоровый чайничек - и всё это венчает ваза с подсохшими хризантемами. И далее: на циновках раскинулось несколько тяжёлых томов, стопки исписанной бумаги, ещё не успевшие запылиться, сбоку от небольшой тумбочки - тупоносая луковица чайника, поднос с посудой. И далее: приглушённый свет, входящий из сада сквозь раскрытые сёдзи, за ним - сад, где старое вишнёвое дерево замерло как дряхлая гончая, потерявшая след, и принюхивается к малейшему шороху, чуть шевеля листвой. В комнате - лёгкий запах туши. В саду - временами синее небо, временами дождь. И тут же накатило. Из полусвета выплыл крупный овал лица его матери, Рю несколько раз зажмурился, прогоняя влагу, сцепил зубы. Наконец он почувствовал лёгкую разрядку, затем наступило оцепенение.
В комнате потемнело. В саду стал накрапывать дождь, и его шелест начал монотонно разматывать длинную бечеву однонаправленных мыслей, на которой впору было удавиться. "И в этом дому скоро запахнет подгнившими абрикосами", - ползло в голове. Во дворике зазвучали шаги, он обрадованно вскочил, но тут же понял, что происходит: двор был пуст, и над ним, сквозь него уходил столь любимый сезон дождей, прощаясь с Рю лёгким июльским ливнем.
Скрывая от себя свои намерения, он неспешно прогуливался по комнате. Затем вышел в сад, куда растрескавшееся до синевы небо дожимало последнюю каплю. Сочувственно оглядел платан, чей замокший изгвазданный подтёками ствол выявлял цену если не бессмертия, то чудовищного долголетия точно. Рю откинулся во влажном плетёном кресле, ничуть не беспокоясь о холодке, идущем от спины. Мокрая рубашка липла к телу, вскоре он отогрелся и задремал...
Мимо проходили воины князя, пытливо заглядывая в лицо, и каждый на мгновение останавливался как бы в нерешительности, а в самом деле с почтением и плохо скрываемой завистью. Иные из них пытались с ним заговорить, но он не слышал слов, только губы идущих шевелились в этих попытках, непонятных для него. Потом замелькали какие-то птицы, или тени птиц. Появился звук, он усилился в хлопки крыльев и гнусное краканье. И уже вслед за чайками обозначилось присутствие моря...
Рю улыбнулся и открыл глаза. Улыбка постепенно затухла как сырая сигарета и кисло отлепилась от губ. "Этого и многого другого уже не будет. Останется только пение кукушки, в которое я тоже не верю". И он по-настоящему испугался каким-то бездонным мистическим страхом, находящимся за пределами всякой логики, чувственности, опыта ненависти и любви - где-то в уязвимой глубине его одинокого "я". Этот антипод оргазма на несколько мгновений вдавил его в кресло - ещё чуть-чуть, и не нужно было бы что-то предпринимать. Но нечто, по силе равное разве что просветлению бодхисаттв, уже отпускало его - видимо, не сочтя в достаточной степени достойным.
Рю перевёл дух и попытался закурить, едва справляясь с подрагивающими руками. Голова затуманилась, перед ним вновь зашевелилось море, и волны клевали берег уже у самых ног. Слегка покачиваясь в лёгком дыму, он ощущал апатию по отношению к любому осмысленному действу, но будущее, клубящееся у горизонта тревожными сизыми облаками, не позволяло ей овладеть им до конца. И потом он вспомнил мать, эти нелепые переходы от веселья к тяжёлой задумчивости ступора (всё это он не то чтобы вспомнил, но скорее вообразил и домыслил), и ещё, и ещё... Он так же цепко сидел в своём кресле и смотрел на зелёную листву дуба, сквозь неё, на исчёрканные пометками рукописи, отстраивающие его мир по линиям, так похожим на прожилки этой листвы. "Повторение неизбежно. На следующий год это будет новая листва с новыми узорами. Возможно, это будет новый мир. Но это будет листва, а не цветы и не шёлк. Жадность останется жадностью, глупость - глупостью, в какие одежды их не ряди. А мне до этого уже нет дела. Мне нужно разобраться со своим временем, пока оно не взялось за меня всерьёз... Итак, если мной движет страх, то с ним мне трудно ужиться, тем более найти общий язык. По крайней мере ни японский, ни английский для этого не подходят. Странно, и эта женщина, далеко мне не безразличная, сейчас ничего не значит. Ещё одна связь, которая мешала выпутаться из силков. Конечно, всплески чувственности придают остринку любой аскезе, но я жёстче, чем я думал. Платан уже подсох и выглядит неживым".
Он изловчился и сбил ладонью скороспелую муху, поискал в траве, с ещё не обозначенным намерением ухватил за вздыбленное крылышко, затем, следуя тут же придуманному сюжету, побрёл в дом. Он заживо похоронил муху, завернув её в листок какого-то черновика. "Последние приготовления, - решил он, - должны быть сделаны основательно и без спешки". Затем, помешкав, сжёг бумажный гробик в пепельнице, после чего снова вышел в сад, чтобы развеять пепел. Всё это он проделал очень сосредоточенно, как если бы это был священный обряд или устоявшийся в веках ритуал, не совсем понимая, зачем, но вряд ли бесцельно.
Войдя в комнату, он уселся на татами и попытался сообразить, что ещё полагается в сложившихся обстоятельствах. Но мысли неслись по стремнине, преодолевая водовороты и отмели беспорядочной оравой потерпевших кораблекрушение. Они цеплялись друг за друга в надежде выплыть, многие тонули, и несколько трупов уже исчезало за излучиной. Потеряв терпение, Рю поднялся и заставил себя думать о еде, чтобы как-то переключиться, но не испытал ни предвкушения, ни даже чётко выраженного безразличия - он, так любивший вкусно поесть. "Неужели я настолько труслив, что не могу отвлечься от неизбежного?" - вяло подумал и тут же забыл о еде, так как поймал себя на том, что всё это время что-то произносит бессвязным отрывистым шёпотом. Он прислушался, не сразу понял о чём идёт речь, но остановиться не смог. Поискал глазами что-нибудь острое, не нашёл, тогда примерился и саданул локтем об угол стола. Вскрикнул от боли и ещё долго шипел и постанывал - нестерпимо нывший локоть пульсировал, отдавая в плечо. Его донимала тянущая слабость в руке, а нужно было записать услышанное, пока оно не стёрлось из памяти. И он левой рукой принялся царапать угловатые знаки, медленно, как ученик начальной школы, страшась учителя, надиктовывавшего ровным навязчивым голосом уж совсем непонятные слова: трудолюбие, уверенность, перспективы... "Ты не стараешься", - сказал тогда наставник, а он очень старался, а оно не получалось, и вот оно получилось, а учитель всё равно был недоволен и что-то бормотал себе под нос, типа: "Нет, ты не хочешь и всё делаешь по-своему". А он очень хотел.
"Дерево, у которого годовые кольца начинают расти внутрь. Они его давят, сминая сердцевину. Неутомимые корни впитывают влагу и гонят её вверх, и кольца растут, петля затягивается, и вот уже усыхающий ствол дохнет в своих объятиях. Писано левой рукой, не потому ли так безнадёжно?"
Жалость к себе, бормоча что-то нечленораздельное, приобрела черты человека, усевшегося напротив, знакомые черты. И Рю всласть рассмеялся пустым раскатистым смехом, выскочившим без мотива и сожаления, как плевок в зеркало. Двойник отпрянул и обиженно умолк. И он зачем-то вспомнил как Ганнибал - кажется, в изложении Ливия - так же хохотал среди глухо стенающей толпы, когда всё пошло прахом и властный, ненасытный, доблестный Карфаген сделал себе харакири по приговору судьбы, но никак не римских знамён. Ганнибал отсмеялся и ушёл в изгнание, сухо блестя единственным глазом. Ливий (или Полибий?) вернулся к делам империи, которые тоже нужно было прославить. И нескоро, очень нескоро заставит Пунийца сполна оплатить его кощунственный смех.
"Больше всего меня задело то, как она поджала губы, когда я всячески увиливал от прямого ответа. Хотя бы немного доверия. Немножко больше доверия, и вся борьба велась бы с другим противником. Верная жена предаёт неверного супруга. Так похоже на парадокс! Тяжело, сидя в седле, стрелять из лука. Тяжело быть луком, тяжело быть стрелой, ещё тяжелее быть мишенью этой стрелы. И уж, конечно, невыносимо быть мишенью, в которую эта стрела никогда не попадёт.
Гордыня сыграла со мной злую шутку. Я слишком жестоко отнёсся к своим возможностям. И вот они взбунтовались и уже не слушаются своего господина. Начальник охраны безропотно ждёт его приказа, чтобы покарать ослушников. А он всё медлит, и уже те немногие, что остались ему верны, с недоумением взирают на это, и в тихом ропоте их сердец зреет новый бунт, мятеж поруганной верности, лишь бы вернуть честь опозоренному дому.
- Господин, ваши слуги вам неверны.
- Я это знаю.
- Господин, отдайте приказ...
- Вся вина лежит на мне. Я знаю, как поступить.
Он входит в зал совещаний, ныне пустой, вслед за ним с молчаливого согласия всех, без исключения всех, находящихся в доме, плавной тенью скользит старший советник, задвигая за собой фусума. Задвигается занавес. Молчаливые зрители расходятся, не выказав ни одобрения, ни печали". Рю на секунду представил себе оплывшего жиром восьмидесятилетнего Оиси, прихлёбывающего тёплое сакэ и в очередной раз вальяжно повествующего завороженным слушателям, большинство из которых - перезрелые гейши, повесть о своём беспримерном подвиге. Сюжет, достойный трагедии - под силу лишь Аристофану, если бы тот рискнул вдруг поменять амплуа.
...как не мог предположить и Оиси на что сподобится Акутагава, Акутагава Рюноске, злосчастный вассал своих предчувствий, в своём двухэтажном доме в живописном месте в нескольких кварталах от Оно в середине жизни в конце земли (если верить рыжеволосым) и в её начале (если верить историкам императора), в комнате, где в углу бесполезно белеет хибати, где в воздухе разлито тепло и мысль не отвлечена заботами о капризах тела и занята исключительно собой.
Рю промакнул лист, подумал и старательно вывел: "Через два с лишним века я задаю себе вопрос: во что превращается жизнь, если не умереть вовремя? Если на одну чашу весов положить несколько сомнительных привязанностей, то другая может оставаться пустой. И всё равно перевесит. Как и тогда, я не знаю и не хочу знать ответа. Больше мне не к кому писать".
Он перечёл написанное, затем исправил несколько тусклых мест, не торопясь смял изобличающие его листки, бросил в хибати и поджёг. Пламя охватило их беззвучно и не спеша, деловито перепрыгнуло на стены, пол, сухо затрещал потолок, лизнуло и в мгновение ока испепелило бумажного человечка, склонившегося над очагом, уже горел сад, и город, по которому бежали тени воскресших эдосцев, рушился в зареве, исходящем из вороха догорающих в хибати бумаг, над которым стоял Акутагава Рюноске и грел свои озябшие просвечивающие руки.
Солнце зашло. Сумрак, слегка поколебавшись, принялся занимать давно намеченные углы, скользнул под подбородок спящему, заполнил все ложбины и впадины продавленного овала его лица, уютно примостился на границе век и вдруг отпрянул, как ужаленный: дальше тому стали сниться изумительно-пёстрые сны.
Несколько пассажиров, и среди них была очень красивая англичанка, прервали свой сон чтобы полюбоваться рассветом с палубы корабля. Небо было чистым, синим той лёгкой утренней синевой, наступающей вслед за серыми красками сумерек. Пароход уходил в Европу, до неё оставалось ещё много маслянистых, приправленных скукой дней, а пока солнце вставало над Островом, неспешно покрывая розовым глянцем его задымленные вершины. Издалека Остров казался небольшим, и даже не верилось, что столько людей на нём находится сейчас на грани пробуждения, где-нибудь в подворотне высвобождается припозднившийся забулдыга, отравленный Его Величеством Сакэ, а на деревьях ещё блестят капли недавнего дождя. И не верилось, что что-нибудь более значительное могло происходить в это время на этом острове, поглощаемом восходящим солнцем в этот очаровательный, но такой быстротечный миг.