Рэдиссон. Из окна роскошный вид на Даугаву, за которой, в легкой дымке, крыши и шпили старой Риги. Совсем близко Домский собор и Собор Святого Петра. Над куполами колоколен кружат голуби. Слева, по изогнутому мосту пробегают машины и ярко раскрашенные автобусы. По зеркальной поверхности реки скользят белые прогулочные катера. А на причале играет духовой оркестр. Музыканты в малиновых жакетах и фуражках с зелеными околышами важно раздувают щеки.
Из гостиничного коридора просачивается крепкий кофейный запах. Небольшой светлый номер состоит из одной комнаты с двумя сдвинутыми вместе койками, просторной кладовой, куда мы свалили все вещи, и ванной комнаты. Именно ванной, а не душевой, как сейчас принято у нас.
Минут десять я стоял под горячими струями, смывая с себя дорожную пыль. Странное было чувство. Мне казалось, что я уже был в Риге. Ну, конечно был. Не в гостинице, нет. В этом городе. И теперь я опять здесь.
Костя,я трус
Костя я еду в Ригу. Я не хотел. Вернее хотел, но боялся. Самолеты - вот причина. Я очень впечатлительный последнее время. Все эти теракты и катастрофы. Я сходил с ума от страха, накануне вылета. Не мог спать. В голову лезла всякая ерунда. Но я поехал, хотя и не видел в этой командировке смысла. И сейчас не вижу.
В последние месяцы было много работы. Я не припоминаю, чтобы когда-то раньше студия работала в таком сумасшедшем ритме. Масса заказов, крупных и мелких обрушились разом. Мы уже не работали, мы пахали. Поднимали целину. Но что-то происходило, звонил телефон, приходили какие-то незнакомые люди и на нас сыпались новые заказы. Я поздно возвращался домой.
"Мне нужен твой паспорт" - сказала Светлана. - "Будем оформлять на тебя документы". Я растерялся: "Какие документы, зачем?" А она ответила: "Летишь с группой в Ригу" Потом в течение месяца я ходил по пятам за начальницей, объяснял, приводил веские аргументы, настаивал, но все тщетно. И, хотя, я ее практически убедил, за день до отъезда она сказала: "Летишь".
Самолеты наиболее безопасный транспорт. По статистике вероятность гибели в автокатастрофе в десятки или даже в сотни раз выше. Все это я знал. Но, ведь это знали и те сто десять человек в разбившемся под Донецком "ТУ". Американцы, которые очень любят статистику, доверяют ей, хорошо знали это. В том числе и те несчастные, что купили билеты на самолеты, угнанные террористами в две тысячи первом. И что толку о того, что и я это знал? Противоречие разума и здравого смысла. А мой здравый смысл шептал мне на ухо - лететь, значит подвергать себя риску. Но я полетел.
Костя, я полетел. Впервые после полета на Камчатку я поднялся в воздух на авиалайнере трезвый как стеклышко. Был страх, но быстро улетучился. Я пел про себя: "Ноль семь", Высоцкого, пел "Кожаные куртки" - один из многочисленных гимнов авиаторов. Пел и думал примерно так: "Все эти люди вокруг, они летят и не боятся, они строят планы уже на время после приземления. И эта девушка стюардесса, она красивая, у нее наверняка есть друг, который ждет ее на земле. И она хочет вернуться к нему. Более того, она уверена, что вернется..."
Самолет оторвался и стал набирать высоту. Через минуту он нырнул в облака. Просыпающийся город быстро растворился в белом дыму. Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Три с половиной часа. Держись.
Какая температура за бортом?
Мы летели впятером. Елена Григорьевна - наш начальник и старшая группы, Лидия Самойловна - режиссер. Они сидели рядом. Впереди, прямо перед салоном бизнес класса, сидели мы. Тертый калач Курочкин, классный оператор, но чертовски ворчливый мужик. Слева от него видеоинженер Бутенко, справа я. Под ногами у нас лежали сумки с оборудованием.
Члены ассоциации, они же устроители конференции и наши заказчики, сидели где-то на задних рядах. Среди них сутулый парень с неровно растущими усами и выдающийся нижней губой. Как выяснилось позднее - сын вице-президента. Дима, так его звали. Ему было тридцать восемь. Умственно отсталый, хотя и вполне самостоятельный, он сразу меня заинтересовал.
"Раньше отец постоянно возил его по врачам", - сказал про Диму Курочкин. "Разве это лечится?" - Спросил я. "Что это?" - Поднял седые брови оператор. Я пожал плечами - "Ну, то... что у него..." Курочкин не ответил. Он снял очки, достал платок и стал протирать линзы. "В детстве он, вроде, нормальный был" - Сказал Бутенко. - "Потом испортился. Остановился в развитии". "Тогда ясно" - сказал я.
Как ни странно, но после первого часа полета я почти перестал нервничать, и даже ненадолго заснул. Разбудил меня Курочкин, сообщивший, что вот-вот начнут разносить обед. Я поднял спинку кресла, пошевелил затекшими ногами и посмотрел в иллюминатор. Далеко внизу четкими геометрическими узорами проплывали поля, леса и дороги. Эту мнимую гармонию нарушали лишь змейки малых и больших рек. В салоне запахло едой. Я потянул носом и успокоился окончательно.
Мы пообедали. Выпили крепкого чаю. Небольшие булочки из отрубей с кунжутом я резал вдоль и намазывал маслом. "Ты обратил внимание?", - сказал Курочкин, прожевав кекс, - "Нам не сказали, на какой высоте мы летим и когда будем на месте...". "Да?" - Удивился я. "Да", - кивнул оператор, а потом сказал уже смеясь - "И даже не объявили какая температура за бортом. А мне, например, интересно. Тебе не интересно?". Я отвернулся: мне было не интересно. И не смешно.
На какое-то время вернулся страх. Резким движением опустив шторку иллюминатора, я тихо стал напевать что-то успокаивающее. Красивая девушка стюардесса покатила по салону тележку с напитками. Она вежливо улыбалась пассажирам на неизвестной мне высоте. "Все в порядке", - подумал я. - "Нормальная температура за бортом".
Рижский вокзал
Тебе Костя скажу откровенно: я не люблю Москву. И причина банальна - "так принято". Какое-то время назад узнал я, что любой современный провинциалобязан не любить столицу. Можно стремиться в нее, восхищаться ее архитектурой, знать ее историю, но любить ее нельзя. Потому что в Москве живут москвичи, любить которых слишком унизительно для гордого сибиряка, волжанина или друга степей - калмыка.
Мы приземлились в Домодедово ранним утром. Обогнали солнце на три часа. Уснуть в самолете мне так и не удалось. Зато удалось подавить чувство страха. Так что при заходе на посадку я отважился открыть шторку и с любопытством глазел в иллюминатор. Внизу все та же геометрически совершенная картина. Ромбы полей, квадраты жилых районов, расчерченные линиями железных и автомобильных дорог. Лайнер заложил крутой вираж, пролетел совсем низко над какими-то дачными поселками и нырнул к полосе. Касание, удар и рев двигателей. Минута, и мы катимся по рулежной дорожке. Я не могу оторваться от иллюминатора. Десятки самолетов застывших у аэровокзала или маневрирующих по огромному бетонному полю. Крохотные Дугласы и гигантские Боинги: маленькие шустрые ящерки рядом с невозмутимыми мастодонтами.
"Вот и все, и прилетели" - услышал я шепелявящий голос позади. Пассажиры зашуршали одеждой, стали собираться, потянулись к распахнутому люку. "Не торопитесь", - со знанием дела сказал нам Курочкин, - "пускай народ рассосется". Люди двигались медленно, кряхтя под тяжестью сумок и шепотом переругиваясь. Бутенко поерзал в кресле, посмотрел на часы и отрапортовал: "наш поезд через шесть часов". Полет окончился как раз в тот момент, когда я перестал замирать от страха и даже стал получать от него удовольствие.
До Рижского вокзала мы добирались с двумя пересадками. Сначала на электричке, в которой я успел немного выспаться и удивить пожилую соседку тем, что я не москвич и не знаю стоимость проезда в метро. Она везла с собой только маленькую сумочку и пакет. На пакете зеленая, наполовину оборванная наклейка сибирской авиакомпании. "Сколько сейчас стоит метро?", - спросила она. "В каком городе?", - уточнил я, совсем не собираясь с ней шутить. "Что значит - в каком городе?", - возмутилась женщина, - "Вы, что не Москвич?". "Нет", - ответил я, и женщина сошла на перрон. Мы с Бутенко выгружали багаж, Курочкин вытирал красную вспотевшую шею, а Елена Григорьевна достала зеркальце и стала поправлять макияж. "Куда теперь?", - спросила заспанная Лидия Самойловна. "Куда?! В метро, конечно", - проворчал оператор и обернулся к нам, - "Ну что, накурились? Идем".
В метро пахло горелым солидолом, было многолюдно и душно. Торопили куда-то взмыленные москвичи. Молодые люди собирались у колонн небольшими стайками. Кто-то слушал музыку через наушники, кто-то громко смеялся. Я задрал голову и прочитал: Станция "Повелецкий Вокзал". "Стойте", - поднял ладонь Курочкин, - "Что-то не помню куда. Пойду, гляну схему". Подошла отставшая у турникета Елена Григорьевна, - "Куда он?". Я пожал плечами. Бутенко засунул руки в карманы и зашелестел какими-то бумажками, - "Сейчас вернется. Передохнем пока". Елена Григорьевна поправила волосы, - "Уф. Скорее бы уже добраться. Хочу в душ", - "Ну что, устали, бойцы?", - обратилась она к нам с Бутенко. "Нормально", - сказал я, поглаживая натертое сумкой плечо. Вернулся Курочкин и сообщил дальнейший маршрут.
Мы разобрали сумки, сваленные пять минут назад у массивной мраморной колонны и устроили брифинг. Курочкин, игнорируя мнения всех остальных, в том числе и Елены Григорьевны, сказал: "Сначала доберемся до Рижского, потом будем думать". Он говорил так уверенно, а все его действия были такими четкими, что мы, не сговариваясь, доверили ему роль провожатого.
Два часа в душных вагонетках, на эскалаторах, ступенях и в переходах. Станция "Рижский Вокзал". Мы, наконец, выбрались на свежий воздух. Злые, уставшие, - идем к переходу. Видим на мраморном парапете букеты засохших цветов. "Теракт", - мимоходом отметил Бутенко, - "здесь погибли люди". Я остановился перед цветами. Их было много. "Вот так же шли куда-то, как мы сейчас", - подумал я, и на сердце опустилась тяжесть.
Костя, что бы ты не думал, Рижский Вокзал крохотный, хоть и громко звучит. Старинный бело-зеленый фасад, красная крыша, тяжелые деревянные двери в полтора человеческих роста. На дверях циклопические бронзовые ручки. Здание, построенное до революции, втиснуто между двумя современными кварталами и четырехполосной эстакадой. Внутри прохладно и тихо. Здесь время остановилось в середине пятидесятых. Из нашего времени здесь всего два предмета: электронный справочный терминал и большой плазменный телевизор в зале ожидания.
Мы устроились на железной лавке, сгрузив все свои вещи на передний пустующий ряд. Женщины сходили в туалет переодеться и привести себя в порядок, а когда вернулись, взяли сумочки, и ушли фотографироваться на Красную Площадь. "Будем через два часа", - бросила Елена Григорьевна. "Как бы не так", - проворчал Курочкин, и сказал нам с Бутенко, - "Вот увидите, притащатся в самой посадке". Бутенко сделал кислое лицо, а я отвернулся. Весь полет эти двое подтрунивали над моей боязнью самолетов. Поначалу было весело, а потом мне надоело. Им доставляло удовольствие видеть мою слабость, отламывать ее маленькими кусочками и смаковать, как дорогой сыр. Я думаю, что это делало их сильнее. Не знаю точно, но, по-моему, это называется комплекс неполноценности.
Стоило мне присесть, как тело мгновенно вспомнило об усталости. Заныли ноги, и заболело плечо. Бутенко и Курочкин отошли к расписанию. Долго изучали цифры, потом еще минут пятнадцать что-то обсуждали на повышенных тонах. Я же вытянул ноги и попытался уснуть. До отправления нашего поезда оставалось еще четыре с половиной часа. Последний бросок, а там Рига. В самолете я не думал о том, какой она будет. Что я увижу из окна автобуса, который повезет нас гостиницу, и останется ли у нас время на то, чтобы посмотреть город. А здесь, на вокзале, вместо того чтобы закрыть глаза и представить, как я ступаю по брусчатке на узких извилистых улочках старого города, я вдруг затосковал.
Экспресс "Латвия"
Было уже темно, когда к перрону подкатил бордово-желтый состав. У выхода из вокзала остановился последний двенадцатый вагон. В наших билетах значился седьмой. Елена Григорьевна и Лидия Самойловна вернулись незадолго до того, как объявили посадку. Оставив сумки под их присмотром, мы, втроем, пошли помогать членам ассоциации переносить их багаж.
Наш седьмой вагон оказался первым с головы состава. Быстро отыскав свое купе, мы, - я, Бутенко и Курочкин, - растолкали оборудование по полкам и стали рассчитывать время прибытия в Ригу. В этот момент в купе заглянул Захаров. "Одно место наше", - улыбаясь, сказал он. - "Димку к себе возьмете?". "Конечно", - сказал я и тут же встретил неодобрительные взгляды коллег. Это не ускользнуло и от Захарова, который задержался в дверях. "Конечно, пусть приходит", повторил я, как ни в чем не бывало.
Дима пришел через пару минут. Он вежливо поздоровался, и сел рядом со мной. Это был невысокий, сутулый парень. Некрасивое, с эпизодической щетиной и впалыми щеками лицо выражало смущение. "Ты Дима?", - спросил я. "Дима", - кивнул он и протянул для рукопожатия мягкую чуть влажную ладонь. Я улыбнулся, - "Располагайся". Дима стал неловко сдирать с себя тонкую кожаную куртку, затем долго, высунув язык, пристраивал ее на вешалке. "Твою сумку, можно засунуть под стол", - сказал я. Дима не отреагировал. Он опустился на край сиденья и сделал озабоченное лицо. Несколько секунд он громко сопел, морщил лоб, а потом вдруг заговорил: "Все разваливается, все. И ничего не понятно. Вот мы приедем, и не знаем что будет. Летать не на чем. Керосин дорогой. Ну да, конечно. Но самолеты найдутся, а летать будет некому...". Дима замолк. Похоже, выдохся. Мы тоже молчали. "Его слова", - подумал я, - "как испорченная магнитофонная запись чужой беседы". Я посмотрел на Бутенко. Он кивнул на Димку и покрутил пальцем у виска. "Давайте-ка чайку выпьем, что ли!?", - угрюмо предложил Курочкин. "О, чай", - оживился Дима, - "Давайте пить чай".
Поезд тронулся. В окне замелькали черные тени деревьев. Вагон подскакивал на стыках и бешено трясся. Мы выпили чай. Бутенко пошел умываться, Курочкин вышел в тамбур зарядить телефон. Наш новый сосед Дима, морща узкий лоб и выпячивая лошадиную нижнюю губу, уже в третий раз за вечер перечислял мне проблемы гражданской авиации: "Блин, керосин дорогой. Самолетов нет. Кому летать? Бардак такой. Кому летать?". Замолкая, Дима качал головой и разводил руками. В ту минуту я отчетливо понял, что нет на земле человека, который, переживает трагедию нашей авиации, как самую жуткую личную драму. "Ладно, Дима", - сказал я. - "Не расстраивайся. Пойду, покурю".
Ах, Костя, как рассказать тебе, о моей любви к дороге. Знаешь ли ты, что живу я по-настоящему лишь в пути. На отрезках жизни из точки "а", в точку "б". Вся вагонная пыль, мусор вдоль насыпи, суровый дорожный быт, для меня единственная реальность. Все остальное - скучный сон. Унылый промежуток, между поездками. Только в дороге существую настоящий я. Только в дороге я точно знаю ответы на все вопросы и на самый главный - "в чем смысл бытия?". Потому что смысл моей жизни, как раз в ней, в дороге.
Дома была уже глубокая ночь, но я набрал матери. Ответила Надя. "Привет". "Привет, моя сладкая. Ну, как вы там?". "Ты уже доехал?". "Нет. Мы еще в поезде. Рано утром пересечем границу". "Классно. Лететь не боялся?". "Только чуть-чуть", - слукавил я. - "Что делают родители?". "Смотрят кино". "Поцелуй их от меня и не скучай". "Хорошо. Целую". "Целую. Пока". - Короткий разговор, но после него у меня защемило сердце. "Надя, Наденька", - мысленно повторял я, - "Как мне без тебя плохо".
Костя, это Рига!
Рига встретила нас ясным голубым небом и, не по-осеннему, жарким солнцем. Столпившись на перроне, мы ждали, пока начальство выработает план действий. Необходимо было перенести багаж в автобус, который прислали за нами из гостиницы. После нескольких минут совещания с незнакомым мужчиной, Захаров объявил: "Едем заселяться. Сейчас кто-то останется караулить поклажу здесь, потому что разу мы сможем забрать только часть". Все стали разбирать багаж, навешивать на себя сумки и нагружаться коробками. "Херню придумали", - ворчал Курочкин, шагая по пыльному асфальту к зданию вокзала. В каждой руке у него было по видеокамере. Бутенко, шедший следом, тащил на себе упакованные в длинную черную сумку штативы и кабели. Женщины взяли только свои сумки и быстро обогнали нас. Замыкали колону мы с Димой. Он, кряхтя под тяжестью двух коробок, о чем-то шепеляво рассказывал. Я не слушал.
Сегодня в поезде, уже после таможни, мы вместе разгадывали кроссворд. Выглядело это так: Дима читал вопрос, находил его в сетке и произносил задумчиво: "хм, что бы это могло быть?". Я давал ему некоторое время на раздумья, потом говорил ответ. Дима легко соглашался с любым вариантом и быстро вписывал в клеточки корявые буквы. Так случалось практически с любым вопросом, сложным или совершенно простым. Как выяснилось, Дима почти ничего не знал. Хотя для меня было удивительно уже и то, что он умеет довольно сносно писать и даже размышляет вслух. "Оружие янычара", - читал Дима, - "та-ак, что бы это могло быть?". "Ятаган", - с раздражением подсказывал с верхней полки Бутенко. "Ятаган", - повторял Дима, с той же интонацией, что и Андрей секунду назад, затем вписывал слово и читал следующее. "Белковое вещество в составе соединительной ткани..., та-ак, что бы это могло быть?". Курочкина и Бутенко очень все это раздражало, а мне доставляло удовольствие. Мне нравилось возиться с Димкой. Он вел себя, как десятилетний мальчишка. Видимо по развитию он был как раз на уровне третьеклассника.
Когда-то в маленьком уральском городке, в доме моей бабушки, жил такой же дурачок. Звали его так же, Димой. И внешне они похожи: те же глубоко посаженные глазки и огромная нижняя губа, свисающая на подбородок. Тот Дима заметно уступал этому в развитии. Не умел читать, да и говорил-то с трудом. Не шепеляво, как сын президента ассоциации, а в нос. Был он не в состоянии нормально произнести даже собственное имя. Вместо Димы, у него получалось Мимя. Так мы его и звали, - Мимя. Я был тогда мальчишкой.
Мимя был высокого роста, сухой, но широкий в кости. Его сутулая изогнутая дугой спина, казалась совершенно плоской. Ходил он прихрамывая. Всегда в выцветшем трико и разноцветных рубашках. На ногах Мимя носил простые домашние тапки с задниками.
Мы, мальчишки, любили Мимю, всегда брали в свои игры. Однако эти игры с участием Мими, не отличались разнообразием. Ему, обычно, доставалась роль монстра. Однако справлялся он с ней на "отлично". Прихрамывая, гонялся за нами по крышам гаражей, рычал, издавал совсем не свирепые, но громкие звуки. Еще, иногда, мы играли с ним в машинки. Строили в песке дороги и гаражи, из сухих листьев и веточек. Потом ездили по песчаным шоссе друг к другу в гости. Это была шумная игра. Ревели моторы. Кто-то просто рычал: - "р-р-р", кто-то складывал губы и, роняя слюни на воротник, трындел: "тпрууу". Мимин мотор был уникален. На всю жизнь я запомнил те удивительные звуки, которым сопровождал он движение своей игрушечной машинки: "тфру-нанаки". Мальчишки уважительно вслушивались в эти "нанаки" и гадали, какой машине подражает Мимя. Одни говорили, что это "ЗИЛ", другие "ГАЗ". Но никто не стремился за Мимей повторять. Это был его, уникальный, авторский звук.
О непостижимом сходстве двух разных людей и о божественном происхождении человека думал я, шагая рядом с Димой по перрону вокзала в Риге. Было жарко. Я остановился снять пиджак, и Дима тоже встал, поджидая меня. Простой, глупый, добрый и верный. Как Мимя в моем далеком, почти забытом детстве.
В автобусе было душновато, но это не испортило впечатления от двадцатиминутной поездки по древней столице. Говорят самые старые здания, построенные еще в одиннадцатом веке, сохранили здесь свой первозданный вид. Я смотрел на город, на машины и на людей, через дымчатое стекло автобуса и не верил своим глазам. Это Рига, Костя!
Конгресс пульпы и пейпера
Дорогой Костя, я знаю - ты обожаешь фантастику, и Лимонова, наверное, не читал. "Конгресс пульпы и пейпера", глава из его первого романа. Я взял на себя смелость заимствовать это название, но лишь по той причине, что юбилейный клуб командиров, ради которого мы, в общем-то, и ехали за пять тысяч километров, такое же бессмысленное и глупое предприятие, как упомянутый Эдичкой конгресс.
Гостиница "Рэдиссон - Латвия", находится на северном берегу Даугавы. Это пятизвездочный отель, принадлежащий знаменитой на весь мир гостиничной сети. Меня поселили в одном номере с Захаровым. Окна нашей крохотной комнаты выходят на реку и зеленую набережную. Первое, что я сделал, после того, как осмотрел номер - раздвинул на приличное расстояние две узкие койки.
Это действительно классный отель. На дверях электронные замки. Есть телевизор с программами на русском языке, маленький холодильник, под завязку загруженный миниатюрными бутылочками с ромом и виски, а так же поровое устройство для глажки брюк. В просторной кладовой, справа от входа, может легко поместиться еще одна кровать. Ванная комната, как я уже говорил, оборудована по-европейски. А умывальник с большим овальным зеркалом вынесен в холл. Все что навалено в холодильник стоит безумных денег. Латвия страна не богатая, поэтому бесплатно здесь только воздух и минеральная вода с печеньем в железнодорожном экспрессе "Латвия".
Нашу группу расселили по всей гостинице. Елена Григорьевна и Лидия Самойловна оказалась на седьмом. Курочкин и Бутенко, неразлучная пара, на четвертом. Я так же на четвертом, только в противоположном крыле. А так как и студия, и ассоциация бронировали номера вместе, то делить номер мне предстояло с Захаровым. Это был брюнет, среднего роста и возраста. С собой повсюду он таскал жесткий кожаный саквояж, напоминающий футляр от аккордеона. Два костюма, полосатый серый и однотонный черный, он повесил в кладовку, как и пару ослепительно белых сорочек. Костюмы Захаров берег для конференции: черный, для первого официального дня открытия, серый - для неформального общения и поездки в Юрмалу. В качестве повседневной одежды Захаров использовал лоснящуюся джинсовую пару. Что это был за человек, сказать трудно. Его одежда и саквояж-футляр, вот все что осталось у меня в памяти.
Открытие конгресс авиаторов, или, если хочешь, "пульпы и пейпера", был назначен на двадцать седьмое. Мы поселились в гостинице двадцать пятого. Курочкин и Бутенко ворчали, а я был только рад, ведь имел в запасе пару дней для того, чтобы посмотреть Ригу. Разве это не чудесно?!
Но все-таки, конгресс.
Двадцать лет назад, кому-то и ассоциации пришло в голову организовать, - по примеру уж не знаю чего, - клуб командиров авиапредприятий. Тот, кто это придумал, был человек необычайно деятельный и энергичный. Встречи в формате "равные среди равных", с обсуждением насущных проблем, неизменными банкетами и умильными пьяными лобзаниями после банкетов, пришлись авиаторам по вкусу. Дважды в год, руководители всех ведущих аэропортов съезжались в гости одному из своих коллег, и проводили свои конгрессы. Потом, когда наша страна перестала быть пугалом для всего человечества и встала на кривые демократические рельсы, конгрессы стали проводиться реже. Директора, бывшие номенклатурные назначенцы, сделались президентами компаний и директорами акционерных обществ. У них появились новые проблемы: как заработать и отмыть фантастические денежные суммы, а заодно не дать разрушиться тому, чему посвятили они всю свою жизнь. А именно - гражданской авиации. Однако, ближе к юбилейной встрече, тому самому "конгрессу пульпы и пейпера", стало выясняться, что если с первой задачей новоявленные директора и президенты еще как-то справляются, то со второй дело обстоит намного хуже. Государство, как оказалось, совсем не заинтересовано в сильных и богатых авиапредприятиях. Государство заинтересовано в предприятиях управляемых. Однако директора и президенты, создавшие, к чести своей, эти предприятия, желали управлять сами. И были совершенно правы. Только вот правоту эту свою глухому государству никак втолковать не могли. "Мы в тебе не нуждаемся", - говорили они государству. "Это мы еще посмотрим", - грозило государство в лице своих представителей. Грозило оно, грозило, а потом крепко вцепилось президентам и директорам в галстуки. Чтобы властвовать, как говорил один древний военачальник, надо разделять. И стали разделять. Кожаные троны командиров вдруг стали очень скользкими. Да такими скользкими - не усидеть. Только если, - как любил говорить старый дальнобойщик дядя Ваня Стариков, - только если попа с крючками. Многие слетели с теплых насиженных кресел, но многие все-таки удержались. Усидели, вопреки всем законам. В том числе и, до сих пор незыблемым, законам физики. Нынешний юбилейный конгресс должен быть подвести под всем этим черту. Здесь, на историческом двадцатом "конгрессе пульпы и пейпера" должно было решиться: быть или не быть клубу, быть или не быть независимым авиаперевозчикам.
Я попал на конгресс случайно. Я не знал, что я стану делать в Риге. "Будешь на подхвате", - сказали мне, вручая авиабилет. "Буду", - легко согласился я, потому что люблю путешествия. Что или кого я должен буду "подхватывать", мне не объяснили.
Старый, старый город
Говорят, Костя, что канализацию изобрели в незапамятные времена. Вроде бы, еще до эпохи римских кесарей. Здесь в Риге, канализацию изобрели много позже, но тоже довольно давно. Я догадался об это по запаху, просачивающемуся на поверхность из-под булыжной мостовой. Но это лишь один неприятный эпизод. В целом Рига производит сумасшедшее впечатление. Это настоящий город, а не дикий урбанистический ансамбль, времен позднего развитого социализма.
Хотя по окраинам Рига почти не отличается от убогих советских микрорайонов, панельной застройки, старый город - полон очарования. Это настоящая европейская столица. Цельная, остро ассиметричная. На каждом шагу здесь оживает история. Да что говорить, если самые новые дома в старой Риге, построены еще в позапрошлом веке.
Мы бродили по городу, попутно набирая видеоматериал для будущего фильма о конгрессе. Вдохновленный Курочкин был неудержим, один глаз его еще смотрел в видоискатель, второй уже рассчитывал следующий план или панораму. Мы за ним едва поспевали.
Я нес кофр от камеры, Бутенко, нацепив на себя наушники, с важным видом помогал перетаскивать оператору штатив. Улица за улицей, дом за домом. У Курочкина появилось столько энергии, что до обеда мы успели отснять две восьмидесятиминутные кассеты. Было жарко, как и накануне. От долгой ходьбы у меня гудели ноги. Очень хотелось вернуться в гостиницу и упасть на кровать. Но, как только я собрался об этом сказать, из проулка донеслась органная музыка. Пораженные, мы остановились прямо посреди улицы. Вежливо просигналив, - да, бывает и такое, - водитель красного такси, заставил нас сместиться на тротуар. "Это оттуда", - показал я на проулок. Бутенко вытер мокрый от пота лоб и, задрав голову, стал смотреть на торчащую из-за крыш башню с часами. "Пошли", - сказал Курочкин, зачехляя объектив.
В проулке пахло мочой и мокрым камнем. Мы прошли с десяток метров и уперлись в глухую каменную стену из древнего красного кирпича. Звуки органа стали ближе. Мы двинулись вдоль стены, по узкому, заваленному мусором проходу и, через минуту вышли на маленький перекресток. Двери в храм, оказались распахнуты. "Свободное посещение", гласила вывеска на английском языке. После минутного колебания, мы решились войти.
Костя, как мне передать на бумаге то, что я ощутил!?
Мы стояли у самого входа, и, полуслепые от яркого солнечного света снаружи, озирались по сторонам. В правом от нас крыле храма, на узкой стене, под круглыми окнами, висело гигантское мраморное распятие. На алтаре под ним горели свечи. Большой букет алых роз стоял у подножия креста. От вибрирующих в нас магических органных звуков по телу пробегала дрожь.
Я сделал несколько шагов вглубь храма и остановился в проходе ведущем к алтарю. Здесь музыка захватила меня целиком. А закрыл глаза и увидел пеструю средневековую толпу. Мрачный рыцарь, величественно восседая на белом коне, медленно продвигался к святому отцу, склонившемуся над писанием. Он шел для причастия перед великим походом на восток. Свирепые мавры, хитроумные арабы и персы будут ему нипочем. Там, в кровавой сече вернет он благосклонность дамы своего сердца или падет бездыханный на мертвую аравийскую землю.
..."Идем", - Курочкин потянул меня за рукав. Мы вышли. Музыка осталась позади. Но рыцарь никуда не исчез. Он вернулся ко мне ночью, во сне. Проехал на лошади мимо застывших портье, поднялся на второй этаж гостиницы, въехал в конференц-зал. Там, вынув из ножен свой волшебный меч, он разрубил синий баннер "конгресса пульпы и пейпера". Я был единственный, кто аплодировал ему.
Телефон звонит
Последнее сообщение, еще за пару километров до латвийской таможни, я отправил Виталику. Уже в Риге, мой телефон категорически отказывался не только пересылать сообщения, но и принимать звонки. Единственным, кому удалось дозвониться до меня из родного города, был опять же Виталик. "Привет, мешочек", - рассмеялся он в трубку. "Здорово, комдир", - весело отозвался, - "Как ты там?". Виталя захохотал в трубку и радостно сматерился, - "Да у нас все нормально. Ты где сам?". "В Риге". "Ого! А что ты там делаешь?". "В командировке. Конгресс авиаторов, понимаешь". "Ага, ага, нужное дело. Поклонись там от меня памятнику латышским стрелкам". "А как же! Обязательно припаду губами к каменному подножию. Что еще сделать?". Виталик опять засмеялся. Получалось у него очень заразительно. "Когда приедешь-то?". "Да черт его знает". "Ну, это нормально. Не страдай там". "От чего? От ностальгии?". "От нее самой. Ну, пока". "Пока".
Виталик был очень кстати. Заканчивался наш второй день в Риге. Открытие конгресса было намечено на следующее утро. Курочкин и Бутенко разбирали оборудование, а я сидел в номере и хандрил. Спасибо тебе Виталя, за звонок.
Случается же такое. Именно в этот день, когда гуляли мы по Риге, я вспоминал как раз Виталика. Шагая по мощеным улочкам и заглядывая в дымчатые стекла витрин, я, вдруг, представил, что живу здесь очень давно. Знаю все камешки в брусчатке, все изгибы этих улочек, все трещинки этих фасадов. Какая скука. Наверное, будь я Рижанином, я всегда старался бы ходить по новой дороге. Изобретал бы маршруты и, от нечего делать, считал бы шаги. Как когда-то, еще мальчишкой, это делал Виталик. В школу, в спортивную секцию, он всегда ходил новой дорогой. И знал, сколько нужно пройти шагов от дома до парадного школьного крыльца, и сколько от того же дома до спортзала, где Виталя учился класть других мальчишек на лопатки. Помню, он рассказал мне это, когда мы в сотый, в тысячный раз топали домой с работы. Идти было недалеко и альтернативных путей было не много. Помню еще, это очень расстраивало Виталика.
Все так смешалось в этом мире. Я, "конгресс пульпы и пейпера", Дима и Мимя, Виталя и старый-старый город. Ведь он, то есть Виталя, очень любит Ригу. Много раз бывал здесь. Много раз ходил теми же улочками, что и я. Но, Виталик мал ростом, и шагов насчитал куда больше, чем насчитал их я.
"Завтра, завтра...", - думал я, засыпая. - "Завтра начнется конгресс и нужно погладить рубашку". Курочкин и Бутенко уже закончили прокладку кабелей, настроили камеры и плазменные панели. Что буду делать я? Надену костюм и белую рубашку, чтобы тихонько стоять в уголке и подносить когда нужно кассеты? Смешно. Солидный тридцатилетний мужчина, одет, причесан, а носится как мальчишка. "Вот это жизнь!" - как сказал Бартоломью Симпсон, когда узнал, что Элвис Пресли смотрел три телевизора одновременно. "Вот это дерьмо!" - как сказал бы я.
Где взять ноутбук?
Прости меня, дорогой Костя, если я утомил тебя всеми этими неожиданными отступлениями. А главное - поверь, они так же неожиданны для меня самого. Таков непреложный закон литературы: первое слово, первую фразу ты пишешь сам, а дальше все выходит из-под контроля. Не мы пишем книги, но книги пишут нас. С этим, дорогой Костя, ничего нельзя поделать. И глуп тот бумагомаратель, что возьмется утверждать обратное. Или он просто ничего не знает о себе.
"Конгресс пульпы и пейпера" надвигался неотвратимо, как похмелье после доброго застолья. Он все надвигался и надвигался, но никак не мог надвинуться. Беда всех организаторов подобных встреч в отсутствии внутренней организованности. Все они, без сомнения, умные и работящие люди. Но этого мало. Умные работящие люди должны работать как единый механизм. Тогда это будет умный и работящий коллектив, а иначе - сборище идиотов. Об этом размышлял и я, когда, разбуженный телефонным звонком в номер, уже в десятый раз за этот длинный-предлинный день, спускался в конференц-зал.
В тесном помещении, где должен был открыться конгресс, царило оживление. Оно всегда имеет место там, где нет согласованности. Собравшиеся, представители ассоциации, отеля и принимающей стороны, перебивая друг друга, ежеминутно генерировали десятки идей. В основном это касалось плана рассадки гостей. Кто где, рядом с кем и на кого он будет смотреть. Были и другие вопросы. Один из них, совсем неожиданно достался мне. Еще не переступив порог, а услышал голос Захарова. Он пробирался ко мне с противоположного конца зала. "Валера, слава богу, ты не спишь". Если принимать во внимание то, что именно он меня и разбудил, прозвучали его слова очень даже по-хамски. Но за окном была глубокая ночь, и я был настроен если не миролюбиво, то, по крайней мере, равнодушно. Захаров, наконец, пробился через бесноватую толпу, потряс меня за руку и оттащил в тихий уголок. "Выручай. Я слышал, у тебя есть ноутбук?". "Есть", - согласился я. "У нас будет слайд шоу, оно сначала не планировалось. Но потом прилетел шеф, сейчас все пересматриваем. Весь ход мероприятия".
Как тебе это нравится, Костя? У них прилетел шеф, они пересматривают, а я стою сонный в тапочках и таращу на них осоловелые глаза. Ну-ну. Что там дальше? А дальше вот что: "Не можешь дать нас ноутбук на завтра? И, может, еще для поездки в Юрмалу понадобится. Ну что?". Я помялся, - "Надо, так надо. Мы же в одном номере. Возьмете утром. Так подойдет?". Захаров просиял, - "Отлично". Он снова схватил меня за руку и энергично затряс. Я изображал улыбку, думая, - "и откуда только у человека силы на исходе второго часа ночи?". Захаров был страшно рад. Так рад, что едва не вытряс из меня душу. "Вера", - закричал он через весь зал, - "Вера, я договорился насчет компьютера". Подошла Вера. Немолодая и некрасивая. В уголке ее бледных губ торчала незажженная сигарета. Она быстро смерила меня взглядом и повернулась к Захарову, - "Договорился?". Захаров положил руку мне на плечо, - "Вот, знакомься, этот молодой человек согласился пожертвовать нас свой ноутбук". Мне не понравилось слово "пожертвовать", но я промолчал. Вера протянула мне сухую костистую руку, которую я, пряча за улыбкой свою неприязнь, несильно пожал. "Когда можно забрать?", - спросила она. "Хоть сейчас", - ответил я и назвал номер комнаты. "Мы живем вместе", - вставил Захаров, с улыбкой. "Прости господи", - подумал я отрешенно. "Провода", - сказал Вера, - "какие у вас есть провода?". Я развел руками, - "обычные". Вера строго посмотрела на Захарова, - "нам нужны коммуникации, для проекции на плазму". "Ну, этого, извините, у меня нет", - сказал я с облегчением. "Это плохо", - Вера вытащила изо рта сигарету и закусила губу, - "это не подойдет". "Как хотите", - сказал я и вышел в холл. Захаров догнал меня у лифта. "Извини, просто, сам понимаешь, закрутились тут". "Конечно", - сказал я с вымученной улыбкой, - "Все в порядке. Спокойной ночи".
Этой ночью Елена Григорьевна получила неприятное сообщение: компания грузоперевозок отказалась подписывать договор на фильм. Чертовски грустно. А ведь какой мог получиться классный материал!
Где таки взять ноутбук?
"Конгресс пульпы и пейпера" оказался на грани срыва. Материалы заседаний и речь президента ассоциации готовили в последний момент. А, кроме того, был в гостинице человек, который намеренно саботировал подготовку форума. Этим человеком был я.
Утром следующего дня, за полчаса до регистрации участников конгресса, ко мне в номер постучался раздраженный Курочкин. Он резко оттолкнул дверь, обошел комнату, и, остановившись напротив телевизора, сказал: "Не вздумай его включать. Потом не расплатишься". Вид у него был такой, словно он сам всю ночь смотрел телевизор, а теперь администрация отеля выкатила ему счет на тысячу лат. Я прикрыл дверь: "В чем дело?". Курочкин уставился на меня, как на злейшего врага, - "Кому ты пообещал вчера ноутбук?". "Никому. Точнее, меня спрашивали, но потом передумали", - я сел в кресло и налил себе стакан воды из бутылки. - "Хочешь пить?". Курочкин закипел, - "Какой пить? Через полчаса мероприятие. Иди вниз, разбирайся с ноутбуком". "Что? Сейчас?". "А когда?". Он еще раз обошел комнату, заглянул, зачем-то, в ванную, пробурчал: "Номер, как у нас с Андреем", после чего вышел. "Что за ерунда", подумал я с раздражением и стал одеваться.
У дверей конференц-зала прохаживались солидные мужчины в костюмах. Авиаторы. Ослепительно белые сорочки участников конгресса были туго натянуты на, впечатляющих по размерам и форме, животах. Особенно выделялся господин Вахрушев, директор авиастроительной компании. Он был лыс, носил густые усы и самый большой живот. Синий галстук лежал на этом животе убитой змеей. Господин Вахрушев то и дело покашливал, сопел, шмыгал носом и закапывал в этот шмыгающий нос какое-то лекарство.
Я быстро прошел мимо столика регистрации, где каждый участник должен был заполнить короткую анкету, и вошел в конференц-зал. Здесь все было готово к открытию конгресса. На противоположной от входа стене колыхались огромные, матерчатые баннеры с эмблемами организаторов. Под ними устроили место для президиума. На столах рядом со стаканами и бутылочками минеральной воды стояли разноцветные флажки. Вдоль стен были расставлены длинные узкие столы поменьше. На них служащие отеля раскладывали фирменные блокноты и ручки.
"Вот и наш Валера", - сказал Захаров с виноватой улыбкой. "Здрасьте", - кивнул я и сел на ближайший стол. "Значит Валера - это вы", - сказала темноволосая женщина с уставшим лицом. "Он самый". "Это вы обещали ноутбук. Где он?". Я посмотрел на Захарова, но он сосредоточенно рылся в документах, что-то писал и зачеркивал, как будто сейчас не было ничего важнее. Я понял, что помощи ждать неоткуда и сказал: "Зря вы повышаете на меня голос. Я ничего никому не обещал". Женщина подскочила, - "Как так?". "Очень просто. Вчера у меня действительно просили компьютер. Но потом сказали, что он не подходит". Женщина оперлась двумя руками на стол и громко сказала: "Кто это решил?! Здесь все решаю я, потому что наша компания отвечает за проведение конгресса". "Довольно", - я начинал злиться. - "Я ничего никому не обещал. У нас в договоре не значится никакой презентации". В это момент в конференц-зал влетел Бутенко. Не разобравшись, что к чему, он начал кричать и обзывать всех некомпетентными. Когда пар иссяк, он, уже почти вежливо, сказал женщине с уставшим лицом: "Наша компания обеспечивает только трансляцию выступлений на плазмы. Валера прав, в договоре ничего такого нет". "Я не понимаю", - вступила разговор менеджер отеля, - "вчера вы просите организовать презентацию. Мы в суматохе собираем плазмы со всей гостиницы, сняли даже со стены в холле, и теперь вы говорите, что виноваты мы сами?!". Я поднял руку, - "Ничего такого мы не сказали. Спросите у Захарова, - вон он сидит, - Захаров первый заместитель вице-президента, он вчера присутствовал при разговоре".
Мы все пошли к Захарову. Он продолжал что-то вычеркивать и вписывать в программки. Я, женщина с уставшим лицом, Бутенко и девушка менеджер, надвигались на него, как куклуксклановцы на чернокожего. Но линчевать мы его не успели. В зал вбежал запыхавшийся молодой человек с плоской сумкой в руке. Быстро кивнув нам, он расстегнул сумку и выложил на стол серебристый ноутбук.
"Кто это?", - спросил Бутенко. "О-о", - вскрикнула девушка, - "Это наш Максим". "Ну вот", - сказала женщина с уставшим лицом, - "Все решилось само собой". Я покачал головой и пошел к выходу. Зал уже наполнялся участниками конгресса.
Пульпы и пейперы, самолеты и пароходы
Ударил гонг и все разговоры стихли. Вице-президент ассоциации медленно поднялся с места, взял в руку микрофон и объявил: "Конгресс пульпы и пейпера прошу считать открытым". Конечно, он сказал не так. Просто раз уж начал я называть заседание клуба - конгрессом, пускай конгрессом он и остается. Кто тому же "заседание", звучит, на мой взгляд, как-то по-советски, в то время как проходит оно за рубежом. В настоящем заграничном отеле, где далеко не весь персонал говорит по-русски. Так что, прошу считать открытым, наш "конгресс пульпы и пейпера". Итак...
После приветствия и оглашения регламента, вице-президент уселся на место. Конгресс начался. Были заслушаны доклады, презентации компаний, открыты и закрыты дискуссии. Кто-то даже выкрикнул в микрофон неприличное слово, адресовав его такому-сякому правительству, бросившему авиационную отрасль на произвол судьбы и чиновников.
Костя, тебе я могу сказать с открытой душой: наша отрасль мне глубоко по барабану. Не потому, что я такой равнодушный человек и не люблю Родину. Да и судьба людей, которые работают в аэропортах и на авиазаводах мне, как чуткому человеку, небезразлична. Просто, глядя на весь этот цирк за "круглым" столом, на все эти лица... я понял страшную вещь. Командиры, участники конгресса, заслуженные летчики и выдающиеся в прошлом авиаконструкторы, сегодня не заслуживают ни жалости, ни снисхождения. Это при них авиация пришла в упадок. Это они довели ее до нынешнего состояния. Кучка административных болванов, раздувшихся от чувства собственной значимости. Жалкие осколки советской номенклатурной машины. Ну что значат они без своих партбилетов? Оттого и сбились в эту стаю, что все понимают и боятся.
Кстати о пароходах. То есть вообще о судах. Сам я никогда ступал на палубу речного толкача, но вот Бутенко рассказывал, что на всех речных судах серии РТ кормовой гальюн перепрофилирован в сауну. Каждый вечер команда, за исключением вахтенного, собирается погреть косточки и почесать языком. За час речники успевают выпить несколько бутылок водки, помыться и решить все самые актуальные на текущий момент вопросы. А ведь судно, даже речное - это мини-государство. Есть капитан, гарант и представитель законодательной власти. Есть штурман, сочетающий в себе власть исполнительную, правоохранительные органы и систему исполнения наказаний. Есть повариха - министерство экономики, торговли и социальной защиты. Наконец, есть матросы, представители народа.
Разница лишь в масштабах. В остальном, всё тоже самое. Вот выпил на вахте моторист чекушку спирта и уснул. Что делать? Правильно - судить преступника. Собираются капитан со штурманом, вызывают моториста. Стоит он, пошатываясь на нетвердых ногах, глаза прячет. Капитан мужик опытный. Грубиян, конечно, и алкаш, но человек справедливый. Он спрашивает: "Было, мол?". "Было, - пожимает плечами моторист, - виноват, мол, раскаиваюсь. Готов понести". Штурман тут как тут на ногах - хрясть моториста по заспанной роже. Моторист шипит от боли и обиды. Щеку трет, но помалкивает. Понимает - за дело. А капитан уже улыбается во весь золотой рот, достает три стакана и бутылку на стол ставит: "Давай, дескать, опохмелись с нами". Вот это справедливость.
Командиры наши, в большинстве, бывшие пилоты. Каждый академию заканчивал. Сначала на АН-2 летал, потом на ТУ-134. Есть среди них те, что и сегодня в отличной летной форме. Хоть с банкета и за штурвал. Одно они, на мой субъективный взгляд, давно потеряли: разучились понимать людей. Очерствели сердцем. Как раки отшельники в раковины своих кабинетов попрятались. Отгородились от мира охраной и личными секретарями. Сидят напротив друг друга толстые мужики. Вроде спорят о чем-то, вроде даже разгорячились и вспотели. А в глазах все "пульпы и пейперы".
Сейчас, по прошествии времени, мне смешно вспоминать их влажные лбы и трясущиеся от напряжения подбородки. Тогда же стало очень противно. Я снял со спинки стула пиджак, извинился и вышел из зала...
После...
Конгресс продолжался еще несколько дней. Как я и предполагал никаких судьбоносных решений он не принес. Зато мы побывали на нескольких помпезных банкетах, съездили в Юрмалу, совершили еще несколько увлекательных прогулок по городу и накупили дурацких янтарных бус.
Тяжело было расставаться с этим волшебным городом. Но, что касается меня, еще тяжелее было бы здесь задержаться. Новосибирск Риге в подметки не годится. Их просто нельзя ставить в один ряд. Новосибирск, в сравнении с любым старым городом, как ярмарочный балаган рядом с роскошным замком. И, тем не менее, я его люблю. Поэтому и покидал Ригу со смешанным чувством. Не хотелось прощаться, но очень уж хотелось домой...
А сразу после возвращения, меня снова ждала командировка. В Гурьевск... маленький сибирский городок, который очень трудно отыскать на карте, и еще труднее найти туда дорогу. Представляешь, Костя, там тоже живут люди. Двадцать восемь тысяч несчастных, среди подпирающих серое небо отвалов породы, голых холмов и полуразвалившихся заводиков, оканчивающих свое двухсотлетнее путешествие из наполеоновской эпохи в сумасшедший двадцать первый век. У них на боках плесень и купорос.
Да, дорогой Костя, здесь живут люди. И работают на этих полумертвых заводиках и умирают от скуки и безысходности молодыми старичками.... Но стоп. Кажется, у меня совершенно обнажилась душа. Я стал очень ранимый, а все это совершенно невыносимо. Хорошо, что я пробыл в Гурьевске всего только один пасмурный день.