Открыл я и сказал. История эта началась не вчера; шесть лет она созревала, не давая о себе знать. А потом случилась, словно сама собой. Просто когда-то я познакомился с Зябликом -- моим другом, настоящим и немного вымышленным. Наши жизненные пути разошлись, и я полагал, что больше они никогда не пересекутся. Но вышло иначе.
0.
Adovo.
Если совсем коротко, меня, Макса, Зяблика и многих других вместе свел Сохнут.
Сохнут (он же "Еврейское Агентство для Израиля") занимается собиранием рассеянных по свету евреев в Земле Обетованной. И справляется с этой задачей, я отмечу, очень неплохо. Все делается по уму. Для Сохнута потенциальный репатриант -- тот же клиент. Потому и подход сугубо деловой: сверху рекламный глянец, а внутри -- бесстрастная бухгалтерия. В Сохнуте, как в магазине, вам предложат широкий ассортимент репатриаций. Есть на любой вкус. Для тех, кто постарше, для тех, кто помоложе, для семейных и для холостых. Вы молоды? Вот программа для старшеклассников, вот для закончивших школу, вот для отучившихся первые семестры в вузах, вот для свежеиспеченных специалистов, а вот просто для одиноких до тридцати.
Кто-то мигрирует в Израиль по зову еврейской крови, кого-то манит запах кошерной колбасы, а кто-то просто едет, чтобы уехать. Причин много, у каждого они свои. У меня тоже была причина приехать сюда, но я уже с большим трудом могу ее себе представить. Что искали в Израиле Зяблик или Макс -- понятия не имею. Да это и не важно. Важно то, что мы все оказались в одном месте в одно и то же время.
Итак, нас вместе свел Сохнут. Наша программа называлась "Сэла" -- что-то там про подготовку к поступлению в израильские колледжи и университеты. Сэла -- самех, ламед, hей. Три буквы, жирным шрифтом вписанные в техпаспорт на нашу иммигрантскую судьбу. Слова такого в иврите нет, это просто нелепый акроним: "студенты раньше родителей". Имеется в виду, что ребята сразу после окончания школы уезжали в Израиль, оставляя родителей в так называемой "стране исхода". Ещё в июне мы гуляли на выпускном, а в конце августа уже высаживались в аэропорту имени Давида Бен-Гуриона, откуда нас развозили по сохнутовским центрам по всему Израилю, от Кармиэля и до Беер-Шевы. Я, Макс, Зяблик и еще около девяноста молодых олимов в итоге оказались в Сдероте, в "студенческой деревне" Иббим. Мы жили в условиях интерната, и пять раз в неделю ездили на занятия по ивриту в местный колледж.
Мы оказались в чужой стране, оторванные от родных и друзей. Это как раз те условия, при которых люди легко сближаются, а дружба, зародившаяся таким образом, особенно крепка -- я мог бы выразиться хоть семижды семь крат высокопарней, и все равно не покривил бы душой и на сотую долю градуса. Никто до сих пор так и не сформулировал закон взаимодействия человеческих душ: одни притягиваются, другие отталкиваются. Сила эта загадочна и непредсказуема, но, так или иначе, у нас образовалась потрясающе дружная компания, человек девять.
Гордон Лашанс в самой искренней из своих повестей писал, что никогда за всю жизнь не имел он друзей лучше и ближе тех, что были у него в двенадцать лет. В двенадцать лет и у меня были замечательные друзья. Но вдобавок мне посчастливилось обрести не менее замечательных друзей и в семнадцать. А вот после...
Где же они все теперь? Где же теперь Зяблик?
Иногда мне кажется, что я пистолет, заряженный тоской по минувшему.
Иногда, когда нечего сказать, я сыплю цитатами, к месту и не к месту.
И каждая песня -- неотвратимое воспоминание.
Зяблик.
1.
Я как-то задержался допоздна в "Австралии". Не в той Австралии, где кенгуру, бумеранги и опера. Зеленый континент для меня бесконечно далек и недосягаем даже в мечтах, а Австралия в кавычках -- это компьютерный зал в Еврейском университете на горе Скопус, созданный на щедрые пожертвования австралийских евреев. Последние пара часов пред закрытием -- лучшее время: уже немноголюдно и тихо, как в библиотеке. Неяркий свет экономных светодиодных ламп; размеренный, лишь чуточку громче дыхания системных блоков, гул кондиционера. И редкий перестук клавиатур.
Я уже почти закончил со своими делами: рабочие файлы сохранены на флешке, а "кейс-стади", который нужно разобрать к следующей неделе, отправлен на распечатку на ближайший принтер. Можно отправляться домой. То есть, как домой -- в общежитие, куда же еще.
Взгляд в правый угол монитора -- 9:20. Значит, есть еще минут 30-35. Я пробежался по открытым вкладкам браузера: новости, результаты футбольных матчей, голые телки. Короче, ничего интересного. Напоследок решил заглянуть в ICQ. Контактов у меня немного (так, для знакомых и родственников на Доисторической), шанс застать кого-либо On-line совсем невелик. Но...
На этот раз зеленый цветочек расцвел слева от ника MaxCHVS.
ValerJ: Здарова Чайник!
Макс. Мой лучший друг с первых дней в Израиле. Но сейчас он в Волгограде. И сюда уже не собирается. Не то чтобы ему было плохо здесь и он решил вернуться, а так, стечение обстоятельств. Мы тогда уже подали документы в Еврейский Университет и сдали психометрию, а до начала учебы оставалось еще несколько месяцев. Макс решил на это время слетать в Россию, к родителям и друзьям детства. Все лето он провел в Волгограде, а в начале сентября настало время возвращаться. Макс вылетал из Москвы, а из Волгограда в столицу добирался с батей на машине. Дорога неблизкая и на полпути потребовалась остановка перекусить. Пока они уплетали пельмени в придорожной рыгаловке, их машину вскрыли и, помимо прочего, вытащили сумку с билетами и паспортами. Восстановление документов заняло порядочно времени, так что Макс опоздал к началу учебного года. Такие истории можно отнести в категорию "Знак Свыше", типа нечего тебе лететь в Израиль, оставайся дома. Он все равно прилетел, уже после Нового Года, но уже было ясно, что здесь ему делать нечего. Эх, Макс, Макс, друг мой Макс.Наконец-то обратил на меня внимание.
MaxCHVS: здрай!
MaxCHVS: ма нишма? куда пропал?
Действительно пропал. Когда последний раз общались? Месяца три назад? Больше? Можно было бы сказать, что я сильно занят последнее время, но это не правда. Просто так получилось, не было настроения. Не сказал бы что депрессия, а так апатия, когда ты словно загипнотизирован однообразием бытия. И не грустно даже, а просто ни до чего нет дела.
ValerJ: Все пучком. Типа учусь, типа стараюсь
Я описал вкратце как у меня дела, чем занят и чего нового. Дела нормально, занят учебой, иногда подрабатываю, нового не особо много. Затем поинтересовался что у Макса. Он последнее время занимался тем, что получается у него лучше всего -- музыкой. Недавно он с группой сделал несколько приличных записей и разослал их по радиостанциям. Даже отправил свой материал в Москву, какому-то там продюсеру. Теперь, вот, ждут ответа. Я попросил, что бы скинул мне на мыло в MP3; поклонником его творчества я бы никогда не стал -- не раз я открыто упрекал Макса легковесности, подверженности трендам и веяньям, но в таланте, пусть и разменянном на драхмы, отказать ему было никак нельзя. Как обычно, всплыла тема общих знакомых. Макс перебирал имена наших с ним израильских приятелей, а я отмечал про себя, что от года к году они все менее интересны мне и я уже почти с ними не общаюсь. Наконец Макс написал:
MaksCHVS: слушай валер а что там с зябликом?
MaksCHVS: ты когда с ним последний раз общался?
ValerJ: Зяблик? да сто лет уже не контактировал с ним. Пропал чел. На связь не выходит. Может в Россию вернулся. Он ведь тоже из Волгограда. Не слышал ничего такого?
MaksCHVS: да хрен его знает
MaksCHVS: вроде нет
MaksCHVS: не пытался найти его?
ValerJ: Не то чтобы. Но вспоминаю иногда одинокими вечерами. Типа где же ты Зябл.
MaksCHVS: ))) такого забудешь
ValerJ: Хотя иногда мне кажется, что Зяблик лишь плод моего воображения. Был ли он на самом деле? Как можно так бесследно исчезнуть?
MaksCHVS: )) хахаха.
MaksCHVS: тогда это скорее групповая галлюцинация
ValerJ: Очень даже возможно)
Из динамиков прозвучало: "Внимание! Компьютерная ферма закрывается через 15 минут. Подготовьтесь к завершению работы. Просьба не сохранять никаких файлов на диске С".
ValerJ: Макс, мне тут сворачиваться надо.
MaksCHVS: ааа ну ладно
MaksCHVS: давай тады
MaksCHVS: если пересечешься с зябликом передай ему привет
MaksCHVS: или лучше передай ему пинка за то что пропал
ValerJ: Прям сегодня ночью, во сне, пошлю ему ментальный привет через Астрал. Это самый верный способ с ним связаться.
MaksCHVS: )))
ValerJ: Ну пока. До связи.
2.
После разговора с Максом я весь остаток вечера думал о Зяблике. Я думал о нем пока шел пешком от универа до общаги. Я продолжал думать о нем, пока заваривал чай. Потом я пил чай из большой желтой кружки и закусывал размышления о старом друге куском орехового пирога.
В действительности его звали Славиком. Вячеслав Е.. Я часто называл его на итальянский манер "Сильвио", а он меня "Валерио". Зяблик -- кличка, которая может сойти за уничижительную, поэтому мы называли его так только за глаза или кода хотели подразнить.
Анималистические прозвища оказались очень популярными на нашей Сэле. Моим соседом, например, был Слон из Минска. Помимо него, среди девяноста трех сэловцев были Кот, Заяц, Пингвин, Сыч, Белка и Мышь. По правде сказать, кличка, которая прилепилась к Славику, изначально не имела никакого отношения к маленькой певчей птичке. Просто он очень страдал от израильских зимних холодов, а поскольку температура в Шаар а-Негев даже в феврале не опускается ниже плюс десяти, подобная черта не могла остаться незамеченной. В рамках борьбы с суровым средиземноморским климатом, Славик собрал из найденных на свалке запчастей электрический обогреватель (руки у него росли откуда положено). Работал прибор отлично, его бесстыже оголенные спирали накаливания щедро давали тепло, презрев все правила противопожарной безопасности. Но этого было мало: каждое зимнее утро, пред тем как одеться, он старательно прогревал одежду с помощью фена. Кто-то из нас выразился, что Славик не просто мерзнет, а конкретно зябнет. Чувство юмора у большинства семнадцатилетних не отличается особой притязательностью, и мы сочли данное замечание крайне остроумным. Так и повелось: Зяба, Зябл, Зяблик и масса других вариаций.
Если Зяблик что-то любил, то отдавался этому полностью, с упоением. Так он очень любил спать и мог провести в мире грез часов двенадцать с легкостью. Зимой он закрывался у себя и просто впадал в многочасовую спячку, а мы вправду опасались, что его самодельный обогреватель сожжет весь кислород в комнате и он задохнется, так и не проснувшись. Еще он любил читать. Читал он все подряд, а книги он просто проглатывал. Образ читающего Зяблика внушает трепет и суеверный страх: светлые глаза сканируют печатные символы с нечеловеческой скоростью, и более ни один мускул не дрогнет на его лице. Такая, вот, Зяблика суперсила.
Но это вроде шутки, а если серьезно, Зябликовской персоне было присуще немало крайне достойных черт. Прежде всего, отношение к близким ему людям. Он был хорошим сыном для своих родителей и верным другом для нас. Еще было в нем что-то такое, что сложно объяснить. Вроде как Зяблик обладал особой целостностью восприятия мира -- я сам таким был в детстве, но, взрослея, стал сомневаться, а затем и просто трусить пред неоднозначностью жизненных ситуаций. Зяблик же сохранил это качество, он точно знал что хорошо и что плохо. Простой набор его жизненных принципов был сделан из прочных материалов. И это был правильный набор, соответствующий прочитанным им в детстве книжкам про мушкетеров и отважных капитанов. Он не был способен ни на предательство, ни даже на мелкую подлость, и я думаю, что в моральном плане он был на голову выше всех нас. Вручную заглушить реактор на аварийной подлодке; броситься в горящий дом, чтобы спасти ребенка; плюнуть в харю дознавателя и унести в могилу военную тайну -- на все это (как и на многое другое) Зяблик был способен, ему лишь нужен был шанс себя проявить.
Этот потенциал героя странным образом сочетался у Зяблика с редкой беспомощностью в бытовом плане. Он плохо умел обращаться с деньгами и не строил никаких планов на будущее. К тому же он был страшно упрям, и не было никакой возможности отговорить его от какой-либо глупости, задуманной им. В той же мере его никак нельзя было заставить сделать то, чего он не хотел. Он регулярно прогуливал занятия по ивриту, нарочито демонстрируя презрение к языку аборигенов, хотя в действительности он просто не мог заставить себя встать пораньше. Мы же наоборот: экономили каждый шекель и старательно учились.
Программа "Сэла" была рассчитана на восемь месяцев. На Сохнутовском жаргоне это называлось первичной абсорбцией. Аbsorptio от лат. absorbere -- поглощать, термин, который вызывает различные ассоциации. Возможно, предполагалось, что сами кисейные берега Обетованной земли должны нас впитать и отфильтровать от примесей, накопившихся за века рассеяния, дабы, в конце концов, мы могли бы быть сцежены в общеизраильский резервуар дистиллированного сионизма. Но то была бы полная абсорбция. В действительности же, по истечении отведенного срока, те, кто хотел, сумели овладеть ивритом в мере достаточной для минимального общения, но знаний об израильской действительности нам явно не хватало. Тем не менее, с этого момента ответственность за нашу судьбу переходило из цепких лап Сохнута в наши же руки. Каждый теперь выбирал свой путь к израильской мечте. Некоторые от этой мечты отказались и предпочли, как здесь принято говорить, спуститься -- обратно ли на кровную родину или в какую другую страну Мира. А для абсолютного большинства парней, что не отступили, вариантов было два: призваться в ряды Армии Обороны Израиля, либо попробовать учиться в университете/колледж, благо нам как новым репатриантам полагалась академическая отсрочка.
Итак настал момент, когда наша дружная компания должна была распасться. Я, Макс, Деса и Стас отправились в Иерусалим, Виталя, Киря, Паша и Саня выбрали Беер-Шеву, а Зяблик был единственным из нас, кто учиться не намеривался. Для начала он устроился в кибуц Сде Бокер (тот самый кибуц, где доживал свои дни Давид Бен-Гурион, мечтавший превратить пустыню Негев в цветущий сад). Там он должен был жить и трудиться на местном заводе по производству клейкой ленты как минимум до намеченного в ноябре призыва. Но продержался он в кибуце только до августа, а погнали его оттуда не без нашей помощи.
После этого, он какое-то время прожил нелегалом у нас в общаге. Мы пытались найти ему какую-нибудь работу, но тщетно: одной смены в пекарне (сущий ад, а не работенка) хватило, чтобы отбить у Зяблика всякую тягу к трудоустройству. Уже не помню как, но у меня собралось около двух десятков томов всяческой макулатуры (в основном о драконах и звездолетах), и Зяблик большую часть времени, не занятую сном, проводил за чтением, выкуривая при этом по две пачки "Bond" ежедневно. Когда он дочитал последнюю книгу, то сообщил, что возвращается в Сдерот и будет работать там на заводе.
Так он и сделал. В ноябре он, как и планировал, призвался в ЦАХАЛ, но все равно регулярно приезжал в Иерусалим -- когда получал несколько дней увольнения или когда уходил в самоволку. И я всегда был рад ему, тем более что оказывать ему гостеприимство было совсем несложно: что-нибудь пожрать, бутылка-две пива, а если имелась книга, которую он еще не читал, так вообще здорово.
Потом так случилось, что мы не виделись несколько месяцев. Мне было не до того. Я переживал очередную "черную полосу": депрессии, денежные долги, непрочные связи с людьми и с реальностью. Когда, наконец, я позвонил ему, бездушный женский голос сообщил, что абонент отключен. Я не придал этому значения: наверно не уплатил счет сотовому оператору или просто потерял трубу и пока еще не приобрел новую. Я потом еще много раз набирал его номер, но результат был тот же. Последний раз я видел Зяблика почти два года назад.
3.
Той же ночью во сне мне явился Зяблик.
Я не помнил, с чего начался мой сон, но в какой-то момент я обнаружил себя идущим по территории общежития. Видимо, ночь или поздний вечер. Я иду за туалетной бумагой. По мере надобности, мы брали туалетную бумагу у завхоза общаги: однослойная такая, жесткая бумага серого цвета, похожая на дефицитный товар из моего постперестроечного детства. Зато бесплатно.
Окей, я живу в 13-м билдинге, а мне надо в 18-й. Вот я прохожу мимо прачечной, поднимаюсь по лестнице, поворачиваю налево, вхожу в корпус, где располагается администрация общежития. Несмотря на поздний час там, конечно же, открыто. Передо мной появляется завхоз. Он выглядит в точности как профессор, у которого пару лет назад я учил основы матанализа. Но сейчас он завхоз. Он уже знает, зачем я пришел и сходу говорит мне:
-- Бумага закончилась, надо принести со склада. Ты знаешь, где это?
-- Да, я знаю, -- отвечаю я, и это правда, я действительно знаю, куда идти за туалетной бумагой.
Завхоз протягивает мне небольшой ключ из желтого металла. Ключ прикреплен к простому пластиковому брелоку, на котором что-то написано, но что, я никак не могу разглядеть; как бы я не напрягал зрение, надпись все время выпадает из фокуса.
-- Двадцать четыре, -- говорит завхоз, и я вижу, как на зеленом пластике отчетливо проступают цифры два и четыре.
Я выхожу от завхоза, иду к лестнице. Поднимаюсь и спускаюсь, поворачиваю то налево, то направо. Бесконечные лестницы, ступени, ступени, повороты, ступени, повороты. Наконец, я выхожу к забору. Глупо анализировать топографию сновидений, но, по-моему, в реальном мире за этим забором велось строительство новых общажных корпусов. Во сне забор гораздо ниже, и я с неестественной легкостью через него перебираюсь.
За забором нет ничего похожего на стройку; вместо этого передо мной расположились ряды одинаковых контейнеров, вроде тех, что используются для перевозки грузов по морю или по железной дороге. Я иду между контейнерами. Все контейнеры пронумерованы: корявые, но узнаваемые цифры выписаны белой краской. Вот номер 6, за ним 8. Я слышу шум: видимо, кто-то ритмично бьет по обшивке одного из контейнеров. Номер 14. Звуки ударов становятся громче. Номер 20. Я совсем близко. Номер 24. Теперь ясно, что шум доносится из контейнера с номером 24. Зяблик, там внутри Зяблик -- догадываюсь я.
-- Славик?! Ты там?
-- Да это я. Выпусти меня. Выпусти! Скорее! Пожалуйста!
Я замечаю, что контейнер заперт на навесной замок и сразу вспоминаю про ключ.
-- Сейчас я тебя выпущу, потерпи секунду.
-- Скорее! Выпусти меня! Выпусти! -- Зяблик так сильно колотит по двери контейнера, что та выгибается при каждом ударе.
Я хлопаю себя по карманам, выворачиваю их. Карманы спереди, карманы сзади. Ключа нет. Проверяю карманы по второму кругу. Ключа нет. Зяблик лупит по двери контейнера со всей мочи. Будто и не человек там вовсе, а огромный бешеный зверь. Повторяю всю процедуру в третий раз. Неужели я потерял этот чертов ключ?
-- Выпусти меня! Скорее! Я не могу больше! -- Зяблик срывается на визг.
-- Сейчас! Я пойду, позову на помощь. Потерпи немного, я быстро.
Наверно, стоит вернуться к завхозу, попросить дубликат ключа. Или кувалду. Или какой другой инструмент. В любом случае надо спешить. Я бегу обратно; вопли Зяблика становятся тише, но все еще различимы.
-- Выпусти меня! Скорее!
Я уже должен был бы выйти к забору, но передо мною все тот же бесконечный коридор, ограниченный по обеим сторонам одинаковыми контейнерами. Поворачиваю. Бегу. Все так же. Все те же металлические коробки слева и справа от меня. Я заблудился в лабиринте из контейнеров. Вспоминаю, что чтобы выйти из лабиринта, надо постоянно поворачивать налево. Налево. Бегу. Опять налево. Я начинаю паниковать. Вспоминаю про номера на контейнерах. Отлично! Мне просто нужно выйти к номеру 1. Я рядом с контейнером номер 39. Далее 37. Бегу в этом направлении.33. Отлично. 29. Бегу дальше. 42. Как? Должен быть 27! Наверно я что-то пропустил, надо вернуться немного назад. Бегу назад. Ищу глазами номер. 44. Не может быть. Все номера теперь перепутаны. Я тяжело дышу, но продолжаю бежать. Я поворачиваю то налево, то направо, вглядываюсь в номера и пытаюсь уловить их последователь. Ничего.
Я замечаю, что бежать становится все труднее. У меня болят ноги. Я смотрю вниз: все это время я бежал босиком и мои ступни до крови стерлись об острый щебень, которым посыпаны проходы между контейнерами. Я даже стою с трудом. Боль невыносимая. Я опускаюсь на колени и так двигаюсь дальше. Я задираю голову, чтобы видеть номера на контейнерах. Мне приходится выгибать шею, и это жутко неудобно. Все труднее и труднее удерживать голову в подобной позе. Наконец, я просто утыкаюсь носом в щебень. Неведомая сила прижимает меня к земле. Я не могу пошевелиться, я с трудом могу дышать. Я в отчаянии.
Я просыпаюсь.
Некоторое время я приходил в себя -- просто смотрел в потолок, лежа на спине. Потом поднялся и поплелся в ванную напиться чуть прохладной воды прямо из крана. Вернувшись к себе в комнату, я вслепую нашарил брошенные в углу джинсы и извлек из кармана измятую пачку сигарет. "Ноблес" в мягкой упаковке. Сигареты крепкие, дешевые и сионистские; из недостатков -- гадкий вкус и ублюдочный дизайн пачки, неизменный с 1952 года.
Я поднял жалюзи, и взобрался на подоконник. Вид из моего окна с лихвой компенсирует все неудобства проживания на последнем этаже. Словно туристическая открытка вставлена в оконную раму: Старый Город как на ладони. С такого расстояния все выглядит крохотным, игрушечным. Городскую стену можно проломить щелчком пальца. Главное, при этом не загнать под ноготь какой-нибудь минарет или церковный шпиль. В другой раз я бы потешил себя детальной фантазией разрушения, но сейчас Старый Город нужен был мне целым и невредимым. Мне нужно было смотреть на него. И курить. И ни о чем не думать.
Мурашки по коже -- просто ночи все еще прохладные. Зудящее покалывание в животе -- всего лишь врожденное благоговение перед высотой. Подоконник давит на кость (что ж ты такая худая, задница моя, а?). Еле ощутимый сквозняк утягивает дым в комнату. Селитра щелкает в тлеющей сигаретной бумаге. Все как в реальном мире. И все хорошо.
Сигарета была выкурена до последней тяжки, до самого фильтра. Я бросил бычок в открытое окно и вернулся в кровать.
4.
Новый день. Погода отличная. Светит солнце, но еще не так жарко. Настроение у меня тоже отличное. Вчера было не очень, а сегодня -- отличное. Мэтт, мой сосед по общаге, учит психологию, и он рассказал мне, что подобная нестабильность эмоциональных состояний может быть признаком душевной хвори, зреющей шизы например. Тоже мне откровение. Кто в наши дни психически здоров?
Я, как обычно, шел в универ пешком. Это занимает минут 10, не более. Путь от общежития до университета повторен мной сотни раз, я могу до малейших деталей восстановить его в своем воображении в любой момент. Вот слева британское армейское кладбище. За низеньким забором зеленая травка, а на ней -- ровные ряды одинаковых аккуратных надгробий. Благолепие, да и только. Солдаты его величества мирно лежат в своих уютных могилах, и Спасителю, когда он вернется на Землю вторично, придется изрядно попотеть, чтобы расшевелить их.
Далее больница Хадаса. А справа, через дорогу -- общежитие Мейерсдорф, где живут первокурсники. За ним здания администрации и кафе "Арома". Плавный поворот направо мимо ржавых железяк, вдохновенной рукой скульптора сваренных в подобие пионерского костра, и вот уже проходная университета.
Так рано, за два часа до начала ближайшей пары, я пришел в универ неспроста. Это можно считать моим хобби: я регулярно участвую в экспериментах, которые проводятся в рамках бесчисленных исследований на факультете психологии. Делаю я это из любопытства и из любви к науке. Или из-за того, что работа подопытным кроликом оплачивается в новых израильских шекелях, и сорок минут, проведенные в лаборатории, легко конвертируются в обед в столовке и пачку сигарет.
Большая часть этих экспериментов представляет собой психотесты, вроде тех что печатаются в женских журналах. Есть так же различные задания на компьютере, с мигающими картинками, якобы должными пробуждать подсознание. А бывают опыты действительно занятные, хоть и редко. Так, в один из разов, на меня нацепили шлем для "виртуальной реальности" и в этой самой виртуальной реальности, согласно случайным образом выпавшему мне сценарию, я застрелил виртуального человека. Затем меня подключили к полиграфу, и детектор лжи мгновенно обнаружил, что моя совесть запачкана фиктивным человекоубийством.
Лаборатории располагаются на самом нижнем этаже сектора отведенного факультету психологии (цветовой код -- темно-синий). Перед тем как войти в нужный мне кабинет, я еще раз сверил номер на двери с записанным на клочке бумаги. Всё верно, мне сюда. Внутри меня встретили две студентки с магистратуры. Одна коротконогая, коренастая, с копной потрясающих средиземноморских волос, похожих на туго закрученные пружины; она уже проводила надо мной пару опытов и сразу меня узнала. Другая -- симпатичная блондинка, по шкале аттрактивности на твердую четверку. С плюсом. На ней была белая льняная блузка, которая при удачном угле освещения становилась полупрозрачной. Ее я видел впервые.
Прежде всего, была замерена окружность моего черепа. Походя, был высказан комплимент моим волосам; я ответил, что мой парикмахер говорит то же самое. Соответственно замерам, была подобрана шапочка; шапочка плотно облегала мою голову и имела множество отверстий, которые в течение последующих пяти минут были старательно заполнены электролитным гелем. Потом девчонки долго возились с мотком тонких разноцветных проводков, разбирая их, и один за другим подключая к моей голове. Глядя на спутанные провода, я вспомнил гирлянды для украшения новогодней елки; как бы аккуратно их ни уложили в январе, в декабре они непременно оказывались безнадежно перекручены. Впрочем, лично я всегда находил процесс распутывания гирлянд очень даже занятным.
Когда все, наконец, было готово, меня проводили в темную комнату и усадили во вполне удобное кресло перед компьютерным монитором. Попросили сидеть смирно и не вертеть головой. Мое задание было предельно простым: мне предлагалось сыграть с компьютером в "камень-ножницы-бумага". На первом этапе мне разрешалось выполнять жест, на втором -- только представлять, будто я это делаю. Я очень старался и, по-моему, одержал победу с незначительным перевесом.
Сам эксперимент занял считаные минуты. Гораздо больше времени ушло на возню с проводами и на то, чтобы смыть электролитный гель, когда все закончилось. Голову пришлось мыть в ближайшем туалете, спасибо еще, что выделили чистое полотенце и шампунь.
Вернувшись в лабораторию, я швырнул мокрое полотенце в специально выделенную под это корзину и пожаловался на холодную воду. Понимания мое нытье не встретило. Совсем наоборот: девчонки переглянулись, зарядились друг от друга сарказмом и тут же разрядили его в меня минами притворного сочувствия. Я лишний раз убедился, что женщины поодиночке гораздо сердечнее: видимо, волны женской заботы, излучаемые сразу несколькими источниками, вовсе не резонируют, а, наоборот, взаимогасятся.
Кудрявая тем временем просматривала на компьютере мой учетный лист в системе записи на эксперименты по психологии.
-- А ты много участвуешь в опытах у нас. Учишь психологию?
-- Неа, совсем из другой области.
-- Тогда зачем тебе это? Делать нечего?
-- Есть свободное время. А также желание поспособствовать научному прогрессу.
-- Ну да, конечно. Кстати, тут есть одно исследование, нужны добровольцы для эксперимента. Кое-что серьезное и должны хорошо заплатить.
Я заглянул в монитор поверх шара каштановых пружин.
-- Что за исследование?
-- Да не, через компьютер на него не запишешься. Надо будет поговорить с Йони, это его проект. Ты будешь в университете в пять?
Я сказал, что если надо, могу задержаться и до пяти.
-- Отлично. Тогда ты зайди к нему, и он тебе все объяснит.
Получив заслуженный гонорар и номер телефона этого Йони, я попрощался с девчонками и продолжил со своими делами на сегодня. Я пообедал в столовке и добросовестно отсидел две пары. Теперь я старался не пропускать занятия, хотя раньше был неважным студентом. Собственно, это моя вторая попытка, получить диплом: вначале я отучился два года, со скверными отметками и длинными хвостами, но бросил это дело, разочаровавшись в высшем образовании. Был призван в армию, а уже через три месяца вновь стал гражданским (спасибо доктору Игорю, признавшему, что военная служба доставляет мне чрезмерные душевные страдания). В итоге спустя год бесцельных мотаний, я не придумал ничего лучше, чем восстановиться в универе.
После занятий с час просидел в Интернете. Без пяти пять я позвонил Йони, сказал, что интересуюсь участием в эксперименте; Йони ответил, что это очень хорошо и дал мне номер кабинета, где будет меня ждать.
И я снова отправился в синий сектор, но не вниз, а вверх, на четвертый этаж; там на одной из дверей имелась табличка: "др. Йонатан Штайниц". Израиль -- страна победившего панибратства так, что доктор Штайниц хоть и получил ученую степень, все равно оставался просто Йони. Даже не Йонатан. Это совершенно естествено в стране, в которой премьер-министром может быть Биби, а главой генштаба армии некто Буги.
Йони оказался высоким, спортивного вида мужчиной в районе тридцати пяти; его череп был гладко выбрит назло раннему облысению. Когда я вошел он привстал поприветствовать меня и первым протянул ладонь для рукопожатия. Сперва он поинтересовался, как меня зовут, на каком факультете учусь, откуда приехал, давно ли в стране (выяснив, что не так уж и давно, похвалил мой иврит). Потом перешел к делу. Он рассказал, что это его исследование. Точнее, его самого и его коллеги из Германии. Они уже почти собрали необходимый материал, может только еще пару раз прогонят эксперимент, чтобы уж совсем наверняка. Эпоха смелых психологических опытов безвозвратно прошла; нынешнее племя ученных просто пигмеи, по сравнению с такими богатырями, как Милгрэм или Зимбардо. Но тем не менее сей скромный эксперимент не так уж прост. Изоляция от людских контактов и частичная сенсорная депривация. То есть, предлагается пострадать немного во имя науки (за соответствующую плату, конечно). Готов? Всегда мечтал себя испытать, сэр! Молодец, парень, вот такие нам и нужны!
Йони покопался в компьютере, затем уступил мне свое место, сказал, что я должен пройти небольшой тест и оставил меня одного, пообещав вернуться через полчаса. Для начала потребовалось заполнить короткую анкету: возраст, пол, образ жизни (спорт -- изредка, половые контакты -- нерегулярно, алкоголь -- умеренно, наркотики -- никогда, по поводу курения на всякий случай соврал, что бросил). Далее собственно тест -- как я понял, для отсеивания кандидатур совсем уж неадекватных. Мой сосед (который, как уже было сказано, учит психологию), неплохо натаскал меня на подобную дичь: большинство таких тестов представляют меня личностью положительной и в высшей степени вменяемой. На выполнение задания у меня ушло минут пятнадцать; оставшееся время я провел за игрой в "сапера".
Обнаружить все 99 мин мне так ни разу и не удалось: возвращение доктора Штайница, как назло, сорвало очень многообещающую попытку. Йони осведомился о моих успехах и, удовлетворившись полученным ответом, сообщил, что я могу быть свободен, больше на данном этапе ничего от меня не требуется. На прощанье он пожал мне руку и пообещал вскорости позвонить.
5.
И все-таки недавно виденный сон беспокоил меня. Тревожный такой сон. Я пытаюсь не быть суеверным, но все равно постоянно придумываю себе новые приметы, подмечаю знаки судьбы, опасаюсь сглаза. Всякий раз, когда вынужден возвращаться на полпути, я заглядываю в зеркало. Все это я считаю чушью, но поделать с собой ничего не могу. Я вот, например, ужасно боюсь слизней, этих отвратительных улиток без панциря. Я знаю, что они совершенно безвредны, они медлительны и не могут броситься на меня, и даже если я дотронусь до влажного тельца моллюска, кислота не прожжет мою кожу. В худшем случае, я могу отравиться, если сожру одного такого. Только все доводы логики бессильны; при виде слизняка, даже крохотного, меня бросает в дрожь, и я теряю контроль над собой. Тот самый случай, когда чувства сильнее разума.
Идея разыскать Зяблика хоть и посещала мою голову время от времени, никогда не обращалась в действие. Давешний сон, однако, настроил меня на исключительно серьезный лад -- в этот раз точно попытаюсь и точно разыщу. Только с чего начать? В Сдероте, пока служил в армии, он снимал квартиру вместе с Шуриком -- парнем с нашей же Сэлы. Я пролистал все телефонные номера, сохраненные в мобильнике; естественно, обнаружил там несколько Александров, но не тех. Мы с Шуриком не были близки, так, что даже если у меня и был его номер, скорее всего, я его стер (мобильник бюджетный и память у него ограниченная -- приходится подчищать время от времени).
Я думал, думал и наконец меня осенило. В таких случаях, над головой мультяшных героев зажигается лампочка, и они поднимают указательный палец вверх. О! Когда-то, под самый конец программы, Сыч взялся делать сайт, посвященный "Сэле Иббим 2001".
Я оккупировал комп Мэтта (своего-то нету) и начал колдовать в поисковике, пробуя запросы сразу на трех языках. Есть! Сайт, правда, так и не был доделан. То, что имелось, визуально было выполнено в сочетаниях белого и светло-серого. В углу главной страницы -- отпечаток трехпалой птичьей лапки и надпись "след Сыча в истории". В разделе "музыка" анонсированы шлягеры "Толстозадая Эти" (посвящается любимой учительнице иврита) и "Зе ло беседер, зе хуево, зе ло тов" (о трудностях на пути молодых репатриантов). Несколько фоток. И то, что я искал: лист контактов, где должны были быть все телефоны выпускников нашей Сэлы. Лист не был полным, но Шурик в нем присутствовал (неудивительно, ведь он был соседом Сыча). Оставалось надеяться, что за прошедшее время он не сменил номер.
Ноль пять четыре, так-так, восьмерка в конце. Приложил телефон к уху, и стал считать гудки, намереваясь после седьмого гудка сбросить звонок. Ответили раньше.
-- Ало.
Голос Шурика я не помнил и потому сперва спросил:
-- Шурик?
-- Да.
-- Здарова, это Валера.
-- Привет.
Судя по осторожному тону не совсем ясно, какой такой Валера.
-- Валера с Сэлы, приятель Славика, ну, из Иерусалима.
-- Аа, здаров!
Ну, вроде, вспомнил.
-- Как жизнь?
-- Потихонечку. Чего у тебя?
-- Да тоже нормально, все учусь, доучиться не могу.
-- Бывает.
-- Слушай, Шурик, ты все еще в Сдероте?
-- Да, застрял я тут. А что?
-- Да вот Славик на связь не выходит. Знаешь чего с ним?
-- Без понятий. Год наверно уже не видел его. Телефон отключен.
-- Знаю.
-- Он еще раньше в Ашкелон перебрался.
-- А что так?
-- Вроде девчонка какая-то.
-- Вот оно... Слушай, у меня тут дела нарисовались в твоем краю. Может, пересечемся, посидим за пивом? Как у тебя со свободным временем?
-- Да без проблем.
Шурик назвал день среди недели, когда был свободен после обеда -- назначенные дата и время вполне меня устроили. На том и попрощались. Мне, по правде, не было ни какой надобности ехать в Сдерот. Выяснить все, что меня интересует (про девчонку из Ашкелона, например) я мог бы и в телефонной беседе. Только мне это показалось неправильным. Это был бы не настоящий поиск, без усилий. Такое дело легко забросить. Я чувствовал, что должен побывать там, на месте, лично опросить свидетеля, так сказать. Кроме того, я решил, воспользоваться случаем и заскочить в Иббим, пройтись по памятным местам.
Прямого автобуса из Иерусалима до Сдерота не оказалось. Раньше вроде один из маршрутов до Беер-Шевы проезжал мимо, если я не запамятовал. Сто лет туда не ездил. И еще бы сто лет так. Пришлось ехать с пересадкой в Ашкелоне. Собственно в сам Ашкелон я не заезжал, вышел на перекрестке, на въезде в город и там дождался 363-го, прямого на Сдерот. То оказался красно-белый, видавший виды, автобус, всем своим обликом подчеркивавший периферийность предписанного ему маршрута.
Я устроился в правой части салона и смотрел в окно. Вот по сторонам дороги пошли апельсиновые сады -- значит еще минут семь-десять, и я на месте. Мне нравится ивритское слово "пардес", употребимое для цитрусовых рощ. Также, термин "пардес" используется каббалистами как метафора к мистическому знанию, скрытому в тексте Торы.
Я вспомнил, как мы ходили собирать апельсины в один из таких пардесов. Если быть точным, то были клементины, гибрид апельсина с мандарином -- по вкусу как первый, но чистится легко. Идея эта, как обычно, принадлежала Максу. Он уже подрывал нас на рубку тростника для декорирования жилища и на сбор плодов кактуса (полный провал, мы даже толком не поняли, как их есть).
Мы прошли километра четыре по трассе в сторону Ашкелона, пока не нашли рощу, где плоды были самые сочные, самые крупные и самые оранжевые. Всю дорогу меня попрекали, за то, что не подготовился к сбору чужого урожая, даже сумки или рюкзака не взял. А что я? Я вообще никогда апельсины особо не любил, тех, что давали в столовке мне хватало вполне, это так, за компанию поперся. И как оказалось, все нападки на меня были лишними; в приступе немотивированной жадности, мы набрали столько клементинов, что с трудом могли их унести. Мы подобрали на обочине длинную доску, нанизали на нее сумки и так несли наш груз, один спереди и один сзади, периодически сменяя друг друга.
Что делать с таким богатством -- мы не знали. Апельсины заполнили все ящики на кухне и весь холодильник (яркие фрукты, несомненно, обогатили его унылый внутренний мир), а сумки разгрузились лишь наполовину. Апельсинов оказалось просто очень много, съесть столько мы никак не могли. Было почти физически больно представить, что большей части этих прекрасных плодов суждено бессмысленно сгнить. Спас ситуацию, опять же, Макс. Он сказал: "А давайте сделаем из апельсинов вино". Макс поведал нам, что его дед делает отличное домашнее вино, и он де знает семейный рецепт. По его словам, любое сырье годилось в дело. Главное, чтобы фрукты были сладкими, а уж наши райские клементины такие сладкие, что и сахару добавлять не надо, так перебродят. Аргументы Макса звучали очень убедительно.
Для этого дела были добыты два пластиковых ведра (я имел подозрение, что в прошлом эти ведра служили под бытовые отходы). В плане дезинфекции мы ограничились споласкиванием ведер кипятком. И понеслось. Одни чистили клементины, другие давили их прямо в ведрах. Кожу рук разъедал кислый сок, пальцы еле двигались, натруженные сдиранием мясистой корки, а клементины все не кончались. Наполнив, наконец, оба ведра на две трети, мы согласились, что пока хватит.
Я был к этому "вину" равнодушен, полагая, что в ведрах, спрятанных на чердаке, скорее зародится гомункул, нежели напиток хоть сколько-нибудь сносный, но пацаны регулярно снимали пробы -- отслеживали процесс ферментации.
Через некоторое время у нас случилась дискотека. Я это мероприятие проигнорировал, обозвав его "танцами в сельском клубе", а ребята решили оттянуться. Для усиления оттяга, Макс предложил отведать перед дискачом молодого апельсинового вина, урожая 2001 года.
Когда вёдра были доставлены в комнату, от них пошла такая вонь, что я чуть не задохнулся (в самом физиологическом смысле этого слова). Я забился в угол, намотал на лицо футболку и беспомощно матерился. Макс сказал что это "естественный запах брожения", но все равно желающих попробовать зловонный эликсир оказалось совсем немного. Равным Максу по отваге и всеядности оказался один лишь Стас: каждый выпил по паре стаканов, залпом и зажав нос. Подытоживая винодельческий эксперимент, Макс заявил о несомненном успехе: помимо алкогольного градуса, у напитка обнаружился весьма приятный букет, скрытый под бражным смрадом, и можно было бы выпить еще стакашку, но с молодым вином, как известно, нужно быть настороже, срубает без предупреждения.
Пацаны ушли на дискотеку, а я остался читать книжку про принцев Амбера. Только в одиночестве я оставался не долго. Меньше чем через час в дверь вломились Макс со Стасом, наперегонки прорываясь к туалету. Макс оказался первым, Стас был вынужден бежать к соседям. Зелье, которое должно было бить в голову, ударило в противоположном направлении. Я лишь злорадно ухмылялся, слушая доносившийся из санузла идиотский смех, перемежаемый кишечными звуками...
Задумавшись, я чуть не пропустил свою остановку.
6.
Ну и жара! После кондиционируемого автобуса -- как удар в солнечное сплетение. Я поспешил сквозь тяжеленные раздвижные ворота (которые, впрочем, никогда не закрывались) в спасительную тень восточных платанов, по человеческой прихоти высаженных в этой пустыне.
Все, как и пять лет назад. Домики-караваны, давно пустующие, но до сих пор не снесенные; спортивная площадка, где мы играли в футбол; чуть поодаль, на возвышении -- общинный центр, в котором нам давал концерт Шалом Ханох, древний рокер, вроде как местный Макаревич. Я не пошел к проходной: охранник ни за что меня не пустит. Вместо этого и направился дальше вдоль забора из толстой оцинкованной проволоки: там были еще одни ворота, всегда запертые.
Первое время нам было строжайше запрещено покидать территорию Иббима, но подобное положение дел устраивало далеко не всех. Многие все равно лезли через забор, правда не всегда благополучно. Так, одна из девчонок, жаждавшая общества парней из внешнего мира, перебираясь через ограду, зацепилась за сетку колечком, украшавшим белую нежную руку. Спрыгивая, она оторвала себе безымянный палец. Подружки, бывшие с ней, рассказывали, что та, пребывая в шоке от случившегося, буквально перелетела назад через забор. Они, конечно, сразу поспешили к вожатым за помощью, поднялся кипеш. Помню, как охранники с фонарем прочесывали забор в поисках оторванного пальца. Палец нашли и вместе с его хозяйкой увезли в больницу "Сорока", однако врачи так и не сумели пришить его на место. Характер у той девчонки, и без того бывший не сахарным, испортился вконец, а по причине увечья, за глаза, ее наградили прозвищем "Эцба". Я же, сразу признав забор неприступным, уже на второй день обнаружил эти ворота, перебраться через которые не составляло особого труда.
Люди придают особое значение посещению мест, где бывали раньше. Они, наверно, каждый раз надеются встретить там полупрозрачный призрак их самих, блуждающий среди руин памяти: заговорить бы с ним -- предостеречь от грядущих ошибок или ,наоборот, подготовить к будущим моментам успеха, но только он не услышит, даже не оглянувшись, продолжит свой путь точно в соответствии с предписаниями сбывшегося. Я тоже, пробравшись в Иббим, ожидал, что в груди засаднит, и я почувствую что-то острое, обжигающее, грустное и светлое одновременно, с привкусом упрека в несделанном. Ведь время, проведенное в здесь, было не просто еще одним прожитым годом, то было начало новой жизни в новой стране и, в определенной мере, нового меня. Возможно, я ожидал слишком многого. Чувства, посетившие меня, не были и вполовину столь ярки, как я надеялся.
Аккуратные домики с черепичной крышей, желто-зеленые лужайки, тоненькие деревца и стройные пальмы, фонари вдоль выложенных красноватой плиткой дорожек. Все мило, чисто, даже пасторально. Благополучие в простоте и скромности. Дайте мне вагон набивных овец и ящик разноцветных пластмассовых свистулек: я хочу основать здесь плюшевую Аркадию. Отличное место для проживания, намного лучше чем у наших товарищей по Сэле в Беер-Шеве, Иерусалиме или Нацерете.
В той части Иббима, где я оказался, перебравшись через ворота, в мое время селились молодые репатрианты из Эфиопии (я называл это место "Гарлемом"). Мы часто играли с эфиопскими ребятами в футбол и, обычно, одерживали над ними вверх. Имен большинства из них мы не могли ни выговорить, ни тем более запомнить. Но то было обоюдным: меня, например, они именовали "Варела". Кроме игры в футбол общих занятий у нас не было. Мне было немного жаль наших чернокожих товарищей: на три десятка парней имелись лишь пара девчонок, неказистых, забитых, с синими татуировками на лицах. Впрочем, один из них сумел-таки закрутить роман с белой скво из Беларуси. Правды ради, стоит отметить, что арап тот был высок и обладал приятной наружностью, да и образован был получше большинства из нас.
Задерживаться в "Гарлеме" я не имел причин. Не спеша я двинулся дальше, старательно осматриваясь, боясь пропустить какую-нибудь важную деталь. Вот телефонный аппарат, с которого я регулярно, раз в три дня, звонил домой маме (телефон рядом с моим домиком был обычно занят, и нужно было выстаивать очередь, чтобы позвонить). А вот бомбоубежище, где располагался компьютерный класс. Там можно было посидеть в интернете или срубиться в новых "Героев". В ожидании свободного компьютера я развлекал себя изничтожением комаров, обитавших там в пугающем количестве. Местные кровососы практически лишены инстинкта самосохранения и потому, при помощи простого шлепанца, истреблялись десятками. В один вечер я набил 37 штук, но так и не превзошел рекорд в 45 насекомых, принадлежавший Васе из Владивостока. Ну, так Вася и по психометрии получил оценку лучше моей.
Я никуда не торопился. Присев под пальмой я закурил. Вроде под этой самой пальмой я блевал в свой первый Новый Год в Израиле. Никаких официальных мероприятий по случаю встречи нового 2002-го года, естественно, не проводилось. Даже не были отменены занятия, намеченные на следующее утро. На предшествующем празднику уроке еврейских традиций, нам объяснили, что ночь с 31-го декабря на 1-е января именуется ночью святого Сильвестра, бывшего папой римским и редким антисемитом. Прошел слух, что будут обходить домики и изымать новогодние елки, ибо штука это языческая, некошерная. Нас это только раззадорило. Вечером, я Стас и Зяблик, пробрались в ближайший лесок и наломали там веток чего-то отдаленно родственного хвойным. Непрезентабельные, куцые вечнозеленые лапы по нашему замыслу должны были символизировать праздничное дерево. В итоге никто нам отмечать любимый праздник особо не мешал, но тот Новый Год не получился для меня содержательным. Я ходил из домика в домик, всем желал нового счастья и со всеми, естественно, выпивал. Очень скоро я был крепко пьян и вел под упомянутой пальмой философские беседы с не менее пьяным парнем по кличке Лыжник, с которым по трезвяку я никогда бы не завел разговор. Что было дальше в ту ночь, я помнил смутно.
Затушив докуренную сигарету, я приметил вдалеке мужчину в красной футболке. Я сразу узнал эту марокканскую рожу. Завхоз Цион, редкостная мразь. В один из дней, неизвестно откуда, в Иббиме объявился щенок. Почти белый, пушистый, вроде ретривера, с мокрым носом, живым хвостом, и врожденной любовью ко всему Адамову потомству. Этот песик был в высшей степени наделен той собачьей харизмой, перед которой бессилен даже самый черствый циник. Щенку дали кличку, но какую я не помню. Одним ясным осенним днем, в обеденный час, прямо перед столовой мы обнаружили нашего любимца; он лежал в лужице собственной мочи и тихо поскуливал. Щенок сдох на наших глазах. Цион, эта сука, отравил его.
Тихо обматерив завхоза, я продолжил свою экскурсию. Проходя мимо здания администрации, я заглянул в окно директорского кабинета. Там никого не было. Шесть лет назад директором был Ури (фамилию я даже никогда и не знал). Мужчина за сорок, явно семейный, он потрахивал одну из воспитанниц. Та хвасталась перед подругами бельем, которое директор ей покупал. А рядом кабинет Шош, нашего социального работника. Заглядывать туда я не стал. Шош, если она там, непременно меня узнает. Я был частым гостем в ее кабинете. Меня считали чуть ли не самым проблемным воспитанником на всей Сэле, при том без веских на то оснований. Все из-за одного единственного косяка, в самом начале, когда я решил отметить свой первый месяц в стране -- именно с тех пор меня регулярно вызывали на беседу к соцработнику. Цеплялись ко всему: опоздание на отбой, прогул уроков, плохой аппетит во время обеда.
Посещение столовой я не счел обязательным, там не было ничего интересного. Вместо этого сразу прошел туда, где собственно и квартировалась наша Сэла. Жилищные условия у нас были более чем сносные. Домики поделены на две квартирки, в каждой квартирке -- две спальни с двумя кроватями, душ, туалет и общая гостиная, совмещенная с кухней. В гостиной, вместо задней стены -- огромное окно. Все домики, выходившие на одну и ту же лужайку, относились к одной "поляне". Всего было четыре поляны и у каждой свой вожатый. Макс и Зяблик жили на третьей поляне, и их вожатым был Арик -- лысый франко-марокканец. Зяблик, насколько позволяли его познания, даже пытался общаться с ним на языке Мольера и Вольтера. Арик был строг и от правил не отступал ни на миллиметр. Его никто не любил.
Я же селился на второй поляне. Вначале нашей вожатой была Гила, прелестная смуглянка йеменских кровей. Высокая, стройная, с длинными волнистыми волосами цвета воронова крыла, с огромными карими глазами и белозубой улыбкой, подобной жемчужной драгоценности в оправе мягких пухлых губ. Вдобавок, за доброту и кроткий нрав, Всевышний наградил ее парой замечательных сисек. Йеменская принцесса встречалась с одним русским парнем, который как выяснилось, ею совсем не дорожил. Очень скоро ее уволили: за излишнюю мягкость с воспитанниками и неспособность поддерживать среди них дисциплину. Гила знала нас всего пару недель, но при расставании из ее красивых близоруких глаз текли искренние слезы, которых мы ничем не заслужили. Потом мы долгое время были без призора, пока нашей вожатой не была утверждена Лера, неумная девка с веснушчатым носом и плохим знанием иврита. Если честно -- просто дура. Я так и не смог найти с ней общий язык.
Компании, группы и группки формировались в основном по принципу географической близости -- соседи по комнате, по квартире, по домику, по поляне. Макс и Зяблик, например, жили в одной квартире. Макс делил комнату со Стасом, а Зяблик - с Денисом; тот факт, что я к ним прилепился, был скорее исключением. Я прибыл в Иббим на день раньше них, и с интересом встречал новичков. Макса я приметил сразу -- он прибыл с зачехленной электрогитарой на плече. Сперва ни он, ни Зяблик не вызвали у меня особой симпатии. Зяблик так вообще показался мне гоп-пролетарием (впечатление противоположное от действительности, он то, как оказалось, был потомственным интеллигентом). У Макса была осветленная челка, и он лучше всех на Сэле пел и играл на гитаре. За эти таланты он очень скоро стал весьма популярен, что не могло не бесить меня. Уже на второй день он устроил сольник в соседней с моей комнате. Туда набились все девчонки с моей поляны, а Макс, кругу, наверно, по четвертому, исполнял "Zombie" от "The Cranberries". Я, конечно же, обязан был испортить им праздник. Я поймал жирнющего таракана (они в обилии водились на наших кухнях и были действительно огромны) и запустил его к ним в комнату. Биологическое оружие сработало на славу: девчонки с визгом разбежались, а Макс, лишившись благодарной публики, отправился к себе. Мой сосед (он-то и пригласил Макса) пытался пристыдить меня, а я, еле сдерживаясь, чтобы не послать его подальше, отвечал, что они де мешали мне пораньше лечь спать.
Но моя антипатия к Максу (несомненно, замешанная на зависти) быстро смягчилась. Он был со мной в одной группе по ивриту и всегда громче всех смеялся над моими шутками. К тому же, Макс стал вокалистом местной металл-группы. Администрация Иббима проявила великодушие, разрешив им репетировать прямо в студенческой деревне. Я всегда тянулся к музыкантам, хоть сам и обделен талантом. Потому я часто приходил на лужайку перед домиком Макса, послушать, как парни гоняют каверы "Арии" и "Черного Кофе", а так же исполняют свои, не менее эпичные баллады (в душу мне запали строчки о блужданиях в пещере дракона). В перерывах мы курили и разговаривали о музыке, а по окончании я помогал дотащить аппарат до машины.
Так мы стали приятелями, но пока не друзьями. А как-то мы возвращались с занятий. Я тогда вконец рассорился со всеми своими соседями (что и не говори, а характер у меня был скверный). Я сидел в автобусе, который вез нас из колледжа, где мы учились, обратно в Иббим, и думал, что я буду есть на ужин. В столовой, с тех пор как мы начали получать пособие репатрианта, нас кормили только обедом, а у меня не было ни кастрюль, чтобы еду приготовить, ни тарелок, чтобы еду на них положить. Естественно, о том, чтобы одолжить кухонную утварь у соседей, не могло быть и речи. Тут я подслушал, что Макс и ко?, сидевшие рядом, тоже обсуждают планы на ужин. Я сказал им: "Пацаны, а давайте я куплю макарон, мы их вместе наварим и съедим". Вот так, за пачку спагетти, я приобрел настоящую дружбу -- это самая выгодная сделка в истории человечества, исключая покупку первородства за чечевичную похлебку.
С тех пор, я каждый вечер приходил к ним на ужин. В 21:50 я уходил к себе -- отбой никто не отменял -- но затем шел обратно, чтобы выпить с друзьями разбавленный спирт и закусить его долькой клементина. Или покурить запретный кальян, тайком на чердаке; в чердачном полумраке, пахнущем яблочным дымом и пылью, беседы завязывались неспешные, глубокие и исключительно серьезные.
Столько всего было. Например, когда под руководством Макса было организовано гитарное трио -- я, Зяблик и Стас. Или когда мы пробрались в бассейн, под видом добровольцев, проводящих акватерапию для детишек с ДЦП (идея Дениса). Или когда мы в первый раз отправились в Сдерот покупать траву; нас тогда надули и за полтинник продали крошечный комочек гашиша. Или когда Зяблик первый раз в жизни сильно напился: он купил бутылку местного "амаретто", а мы не захотели скидываться, мы пили только водку или спирт. Через час Зяблика принес тот парень, что составил ему компанию в распитии ликера. Глубокое опьянение сочеталось у Славика с прежде времени наступившим похмельем; мы хлопотали над ним как медсестры над раненым бойцом: подносили воды, подставляли ведро, даже пытались накормить сырым луком зачем-то.
Есть чего вспомнить, грустного и веселого. Но здорово же было тогда! Хотя кого я обманываю? Большинство дней, проведенных в Иббиме, были похожи один на другой, как кадры засвеченной кинопленки. В будни мы учились и это хоть как-то нас занимало, а по шабатам было совсем плохо. Раз в две недели были "открытые" шабаты, когда сэловцы могли уехать в гости к родственникам (если таковые имелись и готовы были приютить). Нам ехать было некуда, но несколько раз мы сбегали из Иббима и отправлялись автостопом к морю, в Ашкелон или Ашдод -- это было наш глоток свободы. В противном же случае мы были обречены проводить уик-энды в царстве отупляющей скуки. Часто мы просто сидели в гостиной и молчали, словно контуженные окаменевшими минутами пустого проживания. Но иногда всеобщий ступор взрывался приступами неадекватности. В одну из таких суббот, когда, мучительность безделья и без того усугублялась октябрьской жарой, Стас, самый оторванный из моих корешей, вдруг подскочил со своего места, вышел на середину комнаты и принялся мочиться прямо на пол. Мы не нашли ничего лучше, как присоединиться к нему. Потом мы весело смывали из пожарного рукава пахучую лужу, которая расползлась по линолеуму подобно гигантской желтой амебе.
Нам было по семнадцать лет. Вроде было недавно, но уже в прошлом.
Мда...
7.
Иббим я покинул тем же путем.
Если срезать через пустырь и пройти кварталами белых вилл, то можно сэкономить пару километров. Так мы и поступали, пока жили на Сэле. Но с тех пор прошло пять лет, а память моя имеет один значительный изъян: дороги, маршруты и адреса я запоминаю с трудом, а забываю легко и быстро. Поэтому я решил пройти по трассе до въезда в город и дальше добираться по главным улицам к месту назначенного Шурику рандеву. Путь не самый короткий, но я уж никак не заблужусь.
Сдерот -- населенный пункт на границе пустыни Негев. По окраинам -- колонии вилл, неотличимых одна от другой, как куриные яйца. Ближе к центру -- дома в три, наибольшее в четыре этажа, по виду словно слепленные из мокрого песка. Из достопримечательностей -- живой уголок с грустным осликом, нервными цесарками и снобом-индюком. Есть промзона, с заводиками, производящими что-то низкотехнологичное. На одном из таких заводов трудился и Зяблик когда-то. Также рядом с городом располагается академический колледж Саппир, дающий вполне приличное образование. Ах да, еще есть студенческая деревня Иббим, с ее Сэлой, которая для местных является благодатным источником доступных девок и наивных лохов.Город этот мне никогда не нравился, и даже ностальгия по беззаботным дням не могла сделать нашу встречу приятной. Самое подходящее прилагательное для описания Сдерота -- скучный. Не как-то по-особенному скучный, а так как все маленькие городки.
Мировую известность Сдероту принесли реактивные снаряды "Кассам", регулярно посылаемые на город неутомимыми борцами с оккупацией из столь близкой, но столь недружественной Газы. Ракеты падали и тогда, когда я жил в Иббиме, но редко. Теперь же они стали частью городской рутины. Не так давно здесь установили специальную систему, предупреждающую о приближении "Кассамов"; вместо хорошо знакомой всем израильтянам сирены, строгий женский голос вещает из репродукторов: "красный рассвет красный рассвет красный рассвет...".
Еще в дороге я позвонил Шурику, подбить баки: он извинился, сказал что задерживается. Таким образом, первым из нас двоих добравшись до условленного места, я обречен был на ожидание, которое я вознамерился скрасить бутылочкой холодного пива, крайне уместного по такой жаре. Я устроился на лавочке в теньке, отпил несколько жадных глотков и закурил.
Несмотря на то что мы с Шуриком не были близкими друзьями, он оставил в моей памяти образ довольно яркий. Увидев его даже через двадцать лет, я, несомненно, узнал бы его и весело поприветствовал бы хлопком по плечу, давая понять, что искренне рад нашей встрече. По мне, Шурик был личностью примечательной. На Сэле он слыл увлеченным ролевиком-толкинистом. Он и сам походил на дворфа из произведений Профессора: невысокий, но крепко сбитый, широкоплечий и вечно небритый, вылитый Шурик Дубощит, наследник царства под Одинокой Горой, откуда он и его народ были изгнаны жадным до гномьего золота драконом. На одном из первых уроков в ульпане, нас попросили рассказать о своих увлечениях. Шурик, конечно же, поднял руку, и, получив слово, поведал на ущербном иврите, что любит бегать по лесу с топором. Нам-то было ясно, о чем речь, а вот училку сказанное, мягко говоря, насторожило. С тех пор она относилась к Шурику предвзято, возможно опасаясь, что тот неожиданно набросится на нее с топором или с другим каким рубящим, а может и долбящим, оружием. Это не могло не сказаться на его желании учиться.
А учительница иврита у нас была, вообще-то, неплохая. Кохава Мамам, рожденная в Марокко, но выросшая во Франции. Настоящая сионистка. Стройная, красиво стареющая женщина, с шикарной косой черных, но начинающих уже седеть, волос. Она водила старенький рено и курила "Ноблес" как и я (отмечу, однако, что придаваться вредной привычке она позволяла себе исключительно за чашкой кофе). Уроки Кохава, естественно, вела только на иврите (по-русски она не знала и пары слов), в объяснении материала часто прибегая к помощи жестов и богатой мимики. Каждую фонему она выговаривала предельно внятно, точно диктор новостей на радио. Особенно мне нравилась ее звонкая гортанная "рейш". А еще, когда Кохава пересчитывала нас, проверяя посещаемость, она чуть слышно шептала числительные на французском. Она утверждала, что неважно как долго мы проживем в Израиле и как хорошо будем знать иврит, счет мы все равно будем вести на родном языке...
А вот еще один анекдот про Шурика. После Сэлы он ушел в армию. Как большинство призывников слабо владеющих ивритом, он проходил курс молодого бойца на базе Михве Алон, где так же имелся ульпан для изучения языка. Как-то, перед тем как идти в увольнение на шабат, их выстроили на плацу, и сержант произнес перед ними напутственную речь. Он говорил, что факт призыва на службу в ЦАХАЛ сам по себе еще не превратил их в настоящих израильтян. Впереди еще километры пути, литры пота и килоджоули тяжелой работы. И дело вовсе не ограничивается служением новой родине верой и правдой, важно также изучить ее культуру и историю, важно знать имена ее героев и ровняться на них.
-- Каждый настоящий израильтянин знает, кто такие Шаби и Нули, -- разглагольствовал сержант. -- А вам знакомы эти имена?
Строй отвечал виноватым молчанием, никто из них и понятия не имел о ком идет речь. Напоследок сержант заявил, что тот, кто в воскресенье, по возвращении из увольнения, доложит ему, кто есть Шаби и Нули, в следующий раз сможет покинуть базу не утром пятницы, как все, а вечером четверга.
И вот, Шурик ехал в электричке до Ашкелона и думал, как бы ему отличиться. Рядом с ним ехал один русский парень (от него я и услышал эту историю -- Израиль действительно маленькая страна и у любых двух ее жителей обязательно найдутся общие знакомые) и Шурик поведал ему о своей кручине. Попутчик, хоть и был репатриантом вполне свежим, уже знал кто такие Шаби и Нули. Однако он решил не упускать возможности прикольнуться над Шуриком и потому посоветовал ему:
-- Сам я понятия не имею, кто это, но ты позвони в справочную, номер 144. Там-то они всё знают.
И Шурик позвонил. Девушка, ответившая на звонок, вначале думала послать его подальше, решив, что звонит очередной телефонный хулиган. Но Шурик не растерялся, он объяснил, что и вправду недавно в стране, только призвался в армию, и его командир наказал всему отделению из таких же как он зеленых репатриантов выяснить все про Шаби и Нули, столь близких каждому израильтянину, а ему, Шурику, действительно очень стыдно ничего о них не знать.
Исповедь молодого солдата нашла отклик в чутком сердце девушки из справочной. Она поведала Шурику, что речь идет о персонажах популярной детской передачи, выходившей на воспитательном канале в далеких 80-х годах, и что под именем Шаби скрывается гнусавая тряпичная улитка, а Нули не кто иной, как желтый пушистый цыпленок. Вернувшись в воскресенье в часть, Шурик не без гордости доложил сержанту о своем открытии. Тот его похвалил, но обещания своего не сдержал (а, скорее всего, сдержать и не собирался); в ту неделю вся рота закрыла шабат на базе...
Пиво давно было допито, и я уже собирался закурить третью сигарету, когда подъехал белый lancer и выгрузил солдата в зеленой форме "бет". Солдат, попрощавшись с водителем, принялся озираться, явно кого-то высматривая.
-- Шурик! -- окликнул я солдата, тот повернулся в мою сторону и двинулся мне навстречу. Я и вправду узнал его без труда. Та же коренастая фигура, та же походка. Вроде поправился немного. По мере его приближения становились различимы и более мелкие детали. Конечно же, многодневная черная щетина, угрожающая в скором времени превратиться в полноценную бороду, и выдвинутая вперед челюсть, придающая улыбке особую простецкую доброжелательность. Со звонким шлепком я пожал ему руку и приобнял; да, все тот же Шурик, все та же знаменитая Шуриковская духовитость, столь проблемная в жарком израильском климате.
-- Шурик, ты же вроде как давно должен был дембельнуться, -- спросил я, с подозрением косясь на нашивку старшего сержанта на зеленом, закатанном до локтя, рукаве.
-- Да вот подписал кеву, -- почти извиняющимся тоном ответил Шурик. -- Скоро закончится уже, продлевать не буду.
-- Ясно. Слушай, ты есть не хочешь? Я вообще-то реально проголодался.
Я и вправду с самого утра не ел.
-- Можно и перекусить. Сейчас поднимемся ко мне, тут близко. Только надо будет в магаз по дороге зайти, а то у меня в холодильнике пусто совсем.
Мы зашли в "русский" магазин, взяли пачку пельменей, бутылку украинской водки и пару пива. К водке также взяли соленых зеленых помидоров. Я расплатился -- пришлось настоять.
Жил Шурик вполне скромно, вместе с отсутствовавшим соседом снимал трехкомнатную квартирку. По сравнению с Иерусалимскими расценками, платил Шурик за жилье сущие гроши.
Мы бросили пельмени в кипяток и открыли по пиву. Пока пельмени варились, а водка охлаждалась, Шурик поведал мне об армейских буднях, о том, как призвался в боевые части, о том, как их там гоняли и как он заработал трещину в бедренной кости. Духом-то Шурик был готов к любым испытаниям, а вот тело не выдержало. Пришлось уйти в "джоб".
Я слушал Шурика и в очередной раз убеждался, что служивые слишком много говорят об армии, и рассказы их во многом похожи. Теперь уже Шурик прикалывался над салагами, проверяя на них старинные розыгрыши, вроде тех, что про "ведро компрессии" или про "электрический порошок". И, конечно, в речи его полно было армейского жаргона, местами мне совсем не понятного. Я вежливо старался следить за линией Шуриковского повествования, но мысли мои большей частью были обращены к пельменям, любовно ворковавшим в кастрюле на медленном огне.
Наконец, пельмени были готовы и разложены по тарелкам, вид которых указывал на происхождение из армейской столовой. Когда половина порции была умята и были выпиты пара стопок водки, я, наконец, вновь обрел дар речи и стал пытаться направить разговор в нужное мне русло. Я заговорил с Шуриком о Сэле, рассказал о том, как сегодня прогулялся по Иббиму. Оказалось что общих воспоминаний у нас не так уж много. Единственное, что мы вместе посмеялись над теорией микрокакашек, сформулированной в свое время Сычом. Согласно этой псевдонаучной гипотезе, знакомый всем запах передается мельчайшими частицами говна, которые в микромире являются полными аналогами обычных макрокакашек. Отсюда вывод: если кто-то испортил воздух, и ты это почуял, то данный факт равноценен тому, как если бы тебе насрали прямо в нос. Подобную жемчужину фекальной философии я слышал в разных вариациях от разных людей, причем у меня нет сомнения в том, что все они пришли к схожим заключениям совершенно независимо. Видимо, все люди одинаково много размышляют об одних и тех же вещах: о любви, о смысле жизни, о дружбе, о говне.
Скользкие разварившиеся пельмени были доедены, а выпитая водка еще не путала мысли, но уже делала беседу легкой и взаимоприятной. Посчитав момент подходящим, я поднял тему Зяблика.
-- Так ты уже год Славика не видел, да? Я так понял от тебя, что он какую-то девчонку нашел в Ашкелоне?
-- Ну да. Как-то на море ездили с палатками, в парк Леуми. Там и познакомились.
-- Кто такая?
-- Да так. Я с ней не особо общался.
-- Не знаешь, как найти ее? Может телефон?
-- Ага! И почтовый индекс.
Шурик замолчал, поковырялся мизинцем в зубах и вдруг, словно внезапно проснувшись, воскликнул:
-- Есть один вариант. Идем.
Он потащил меня в свою, сильно пахнущую Шуриком, комнату. Там имелся компьютер. Мужской такой, холостяцкий комп, со снятой крышкой системного блока и предельно грязной клавиатурой. Пока вычислительная машина загружалась, Шурик пояснил мне свое озарение:
-- Сейчас в Фейсбуке поищем.
-- Где? -- не понял я.
-- В Фейсбуке, -- повторил Шурик.
-- А что это?
-- Реально не знаешь? Сайт такой.
-- Сайт знакомств?
-- Да не! Ну, ты и троглодит, у вас что компьютеры в универ не завезли?
-- Да я и вправду не шарю в этой теме.
-- ЖЖ знаешь?
-- Слышал вроде.
Шурик уже открывал браузер.
-- Короче это немного ЖЖ, немного месенджер, фотки можно выкладывать. Типа, для общения в сети.
-- И это кому-то интересно?
-- Ты гонишь! Это новый тренд. Вот увидишь. В Америке это уже по полной.
Шурик открыл бело-синюю страницу и быстро заполнил поля логина и пароля.