Кажется, что вода в Венеции стоит, но это не так. Каждый день лагуна с приливом приносит новые воды, и с отливом уносит прочь застоявшиеся. Есть и другой поток, ежедневно заполняющий город до критической отметки: человеческий. С утра туристы наводняют улицы и площади, а вечером море уносит их. Лишь немногие оседают среди старых стен, и то не дольше, чем на два-три дня.

Лора Саммерс и ее дочь Эшли сошли на набережную Скьявони лишь накануне, и вот неторопливо приближался к обеду их второй день в Венеции, а им уже чудилось, будто они торчат там неделю. Вымотанные после долгой ходьбы, они со вздохом облегчения опустились на стулья в одном из кафе на знаменитой площади Сан Марко. Лора поставила пакеты с сувенирами на землю, Эшли оперлась локтями на стол. Официант не спешил их обслужить, и обе туристки скучающе уставились на прогуливавшуюся по площади толпу. Они не обращали внимания на таинственный сумрак под арками Прокураций, не замечали полыхающий золотом собор Святого Марка.

-- Что у них тут есть? Я хочу гамбургер с картошкой, - Эшли выпятила нижнюю губу.

-- Не знаю, что есть. Но гамбургеров наверняка нет, - ответила Лора. - Вообще, еда у них тут на редкость однообразная. Пицца, паста, пицца, паста... Я скажу так: для города, настолько популярного у туристов, это полная ерунда.

К ним неторопливо подошел официант, породистый мужчина с проседью в черных волосах, в белом форменном пиджаке с золотой отделкой. В руках он держал записную книжку, готовясь принять заказ.

-- Prego, signore, siete pronte per ordinare? - обратился он к ним.

-- Вы говорите по-английски? Мы хотели бы посмотреть меню. Ме-ню, - повторила она по слогам, будто слово это было термином из квантовой физики, а официант - идиотом.

-- Разумеется, синьора, сию минуту, - невозмутимо ответил тот, и скрылся за перламутрово-золотистой дверью кафе.

-- Здесь вообще заказать нечего, - констатировала Лора пятью минутами позже, просматривая меню. - И цены, ты подумай! Чашечка эспрессо - семь евро. Сколько это в долларах? Дома мы за такие деньги могли бы плотно поужинать.

-- Так чего? - угрюмо протянула Эшли. - Ты давай, решай что-нибудь.

-- Выпьем кофе, раз уж мы тут, - вздохнула Лора. - А потом сходим в ресторан при отеле. Там вроде бы даже стейки предлагают.

Они пили крепкий ароматный эспрессо из миниатюрных, будто кукольных фарфоровых чашечек. Солнце плескалось, сверкало в стакане с холодной водой. Все вокруг ослепительно сияло: чистое небо, белые салфетки, глаза гулявших по площади людей, кружево Дворца дожей, мозаики эклектичного собора. Голуби хлопали крыльями, чей-то смех раздавался за колоннами, маленький оркестр дополнял этот совершенный день звуками классической музыки.

-- Господи, скука-то какая, - Эшли чуть ли не разлеглась на столе. - Здесь одни туристы, мужчин-итальянцев вообще нет. И ни одного ночного клуба. Чем они занимаются по вечерам?

-- Понятия не имею, - пожала плечами Лора. - Что здесь вообще можно делать больше пары часов?

-- Хмм, - рассеянно промычала Эшли, пропустив слова матери мимо ушей: она заметила кое-что любопытное.

За соседним столиком сидел молодой человек примечательной наружности. Насколько Лора и Эшли сливались с толпой, настолько же он выделялся из нее. Он был строен и наверняка высок, держался прямо, с расслабленной горделивостью. Ветер перебирал его длинные, распущенные по плечам темные волосы. Удивительно яркие синие глаза оттеняли алебастровую кожу. Одежда его, вызывающе несовременная, отличалась элегантностью, а к столику была прислонена трость эбенового дерева с костяным набалдашником. Всем своим видом он напоминал благородного аристократа из романтических книг. Почти по-женски изящными пальцами, на одном из которых багровел темный гранат в вычурной оправе, он прикасался к чашечке кофе, будто к произведению искусства. Этот оживший персонаж из романа показался Эшли странным, но в целом понравился, и она принялась старательно строить ему глазки.

-- Мы еще не видели какую-то знаменитую церковь, Санта Мария де Салют или что-то в этом роде, - бормотала Лора, просматривая путеводитель, пока Эшли думала, как бы ей привлечь внимание диковинного соседа. - Интересно, до нее долго идти? Потому что если это далеко, то мы, конечно, не потащимся. Я и без того ужасно устала, а все эти церкви, по-моему, абсолютно одинаковые.

-- Что-что? Какая церковь? Сейчас выясним! - оживилась Эшли: у нее возникла идея.

Круто развернувшись, она подалась вперед и решительно громко обратилась к молодому человеку:

-- Извините, вы говорите по-английски?

-- Говорю. Добрый день, синьорина. Чем могу помочь? - он изогнул длинную бровь, внимательно изучая ее пронзительным взглядом ледяных синих глаз.

-- Мы ищем церковь Санта Мария, - сказала она. - Это далеко отсюда?

-- Какая именно Санта Мария? - уточнил незнакомец.

-- В смысле? - не поняла девушка. - Их что, много?

-- Разумеется. Санта Мария Формоза, Санта Мария деи Мираколи, Санта Мария дель Джильо...

-- А какая между ними разница?

-- Вы шутите? - холодно спросил он.

-- Да, конечно, - стушевалась Эшли, догадываясь, что сболтнула глупость, хотя и не до конца понимая, в чем именно она заключалась. - Нам нужна, эта... мам, как ее? Санта Мария ди Салюто, кажется. Далеко?

-- Санта Мария делла Салюте? Нет, не слишком. Пройдете вон в ту арку, под музеем Коррер. Оттуда - прямо, до церкви Сан Моизе. Перейдите мост, и далее снова прямо, до калле Остреге. Дойдете до кампо дель Джильо - сразу сворачивайте налево. Там упретесь в Большой канал, возьмите трагетто. А на другом берегу - чуть вперед, и первый же поворот налево. Будете идти прямо - не заблудитесь.

-- Вы венецианец? - с некоторой предвзятостью спросила Лора, выслушав этот совершенно непонятный монолог.

-- Да, синьора, я венецианец, - ответил он.

-- Да? Хорошо. Может, вы тогда нам подскажете, чем здесь еще можно заняться? А то мы уже не знаем, - решила воспользоваться случаем Лора.

-- Надолго вы здесь? - поинтересовался венецианец.

-- Мы приехали вчера, на целых три дня, - сказала она так, словно три дня были необычайно долгим сроком. - Много восторгов слышали о Венеции, думали, нам тут очень понравится. А в принципе это, конечно, большое разочарование. Если бы я знала, мы бы подольше оставались в Милане: там хоть модные магазины, и все такое.

-- Что разочаровало вас в Венеции? - он слегка поморщился, будто ее слова болезненно задели что-то глубоко личное и очень неприятное.

-- Ну а что в ней вообще такого? Народу тьма, а улицы узкие, тесные, не протолкнуться. От каналов этих тянет гнилыми водорослями, от сырости у меня кости разболелись, пришлось вчера таблетки пить. Цены везде бешеные, и главное, было б за что столько денег драть! Отель у нас так себе, комнатки малюсенькие, мебель старая, кровати не очень удобные, белье какое-то несвежее, а стоит - будто дворец какой. Вчера ужинали в ресторане где-то здесь, рядом. Заказали пасту, так она была недоваренная и без мяса. Думаете, дешевая? Если бы! И ведь это в самом центре города! А на гондоле прокатиться? Страшно подумать: сто евро! Я считаю, это просто невежливо по отношению к тем, кто проявляет интерес к этому городу и приезжает сюда его посмотреть.

-- Вам не обязательно брать гондолу, можно ходить пешком, - заметил он. - Венеция не такая уж большая, и каждая ее улочка по-своему интересна. Каждый поворот ведет к чему-то неожиданному, каждый сотопортего скрывает нечто таинственное. Мне жаль, что вам не повезло с отелем. В Америке гостиничный бизнес отлично развит, а у нас здесь предпочитают сохранять налет старины и некоторой нарочитой венецианской небрежности.

-- Вот вы красиво говорите про всякие эти улочки. Моя подруга Мередит в позапрошлом году была в Венеции и тоже рассказывала что-то в этом роде. Уютный город, много воды, дворцы... Не ожидала я, что здесь так мало места, минимум привлекательной архитектуры, дома все грязные, ободранные... Неужели нельзя привести в порядок хотя бы центр города?

-- Вы же не думаете, синьора, что у государства нет денег на реставрацию всех фасадов? - он смотрел на нее в упор и очень странно. - Просто если это сделать, будет уничтожено самое главное: очарование старины этого города, то меланхоличное впечатление стареющей красавицы, у которой слезы смазывают яркие краски на лице. Уникальность этого города в его подлинности, а осыпающаяся штукатурка стен - это патина времени, которую особенно ценят в Венеции, потому что ее не купишь ни за какие деньги.

-- За толпами народу, которые все здесь заполонили, этого очарования и не разглядеть, - пожала плечами Лора. - Смотришь только, чтобы сумку не украли.

-- Но ведь этих толп легко избежать! - воскликнул венецианец. - Достаточно сделать шаг в сторону от излюбленных туристами троп. Посреди дня, в самый разгар сезона, вы окажетесь на абсолютно безлюдных калле и кампо, где будете только вы, шепот воды и призраки былого. Дворцы стоят молчаливые, волны гладят их фигурные фасады, голуби воркуют где-то под карнизами. И всюду маленькие сюрпризы: каменные химеры, мраморные львы, латунные чудовища и птицы.

-- Может, вы нам подскажете, куда еще можно сходить, раз уж вы так хорошо знаете Венецию?

-- А что вы уже успели увидеть? - спросил он.

-- Да почти все. Прошли всю ту улицу, которая ведет к железнодорожному вокзалу, до самого конца. Видели Риальто, даже бусы там купили из местного стекла. Не то, чтобы оно мне очень нравилось, на мой вкус оно аляповатое, какое-то цыганское, но все-таки такое знаменитое. Там еще сувенирный рынок и лавки с дешевой обувью, но я не знаю, поместятся ли у нас ботинки в чемодан. Раз десять обошли по кругу площадь Сан Марко и в собор зашли, хотя там была страшная очередь. Прогулялись по набережной, дошли аж до Арсенала.

-- А Фрари вы видели? Церковь и Скуолу Сан Рокко? Базилику Святых Иоанна и Павла? Мадонну дель Орто? Кампо Санта Мария Формоза? Еврейское гетто? Театр Ла Фениче? Набережную Мизерикордия? Острова - Джудекку, Сан Джорджо Маджоре, Мурано, Бурано, Торчелло, Сант Эразмо? Музей Академии?

-- Музеи нас не очень интересуют, - призналась Лора. - А остальное - это что? Все церкви? Мы бы посмотрели парочку, но ходить во все особого смысла нет: они так друг на дружку похожи, что если увидишь две штуки - можно смело говорить, что видел все. К тому же, я бы предпочла слишком далеко не уходить, здесь заблудиться - как нечего делать, и как потом нам свой отель искать, если никто по-английски не говорит?

-- Не стоит бояться заблудиться в Венеции, - заверил ее он. - Где бы вы ни оказались, рано или поздно выйдете либо к Большому каналу, либо к морю, и там уж сориентируетесь. Да и потом, свернув в сторону от толпы и затерявшись в лабиринте улочек, вы наверняка испытаете одно из самых увлекательных приключений в своей жизни. Остаться с этим городом один на один - это самая большая роскошь, которую он может вам предложить. Нужно только уметь видеть, чувствовать. Да на одной этой площади столько всего прекрасного, захватывающего, таинственного!

-- Не спорю, площадь выглядит вполне прилично, - натянуто, словно с неохотой согласилась Лора. - По крайней мере, здесь достаточно места. После всех этих кошмарно узких улиц-щелей это радует. Правда, голубей, на мой взгляд, многовато. Так и норовят на голову нагадить!

-- О чем вы говорите? Вы были во Дворце дожей?

-- Не стали тратить деньги. Моя знакомая рассказывала, что там почти ничего не осталось. Пустые залы, картины, и все, смотреть особо не на что.

-- Эти картины писали для самых блистательных представителей республики Беллини, Тициан, Тинторетто, Веронезе. Вы только представьте себе, сколько зданий необходимо для работы государства, все эти сенаты, советы, суды, тюрьмы, и прочее, - в Венеции все это помещалось в одном-единственном дворце, этом самом, который вы видите. Неужели у вас мурашки не пробегают от рассказов о всесильном Совете Десяти, который собирался в этих торжественных залах?

-- Признаться, я не обратила внимания, что это за совет, хотя в путеводителе, наверное, сказано, - Лора принялась пролистывать маленькую глянцевую книжечку.

-- Говорят, Совет Десяти был всемогущ и неумолим. В него избирались виднейшие аристократы города, исключительно из самых богатых и благородных семей, и власть их ничем не ограничивалась, они могли даже довести дожа до отречения. Они действовали в глубочайшей таинственности и ни перед кем не отчитывались, и наводили ужас на всех граждан Светлейшей, от последнего нищего до самого дожа. Именно Совет Десяти придумал bocca di leone - урны в виде искаженных чудовищных лиц, в пасть которых бросали анонимные доносы, на кого угодно, с какими угодно обвинениями. Таким образом, Совет был в курсе всего, что творилось в городе. Они могли сами допрашивать, сами пытать и сами выносить приговор.

-- Какой кошмар, - ужаснулась Лора. - Это же противоречит демократии! Да какой там демократии, попросту здравому смыслу.

-- Вы обратили внимание, на втором этаже Дворца дожей есть две розовых мраморных колонны в ряду белых? - он словно не слышал ее; поднявшись с места, он чуть подался вперед и протянул руку, указывая на ажурный дворец. Его длинные, пахнущие миндалем и вишней волосы коснулись щеки замершей Эшли. Вместе с матерью они уставились, как загипнотизированные, туда, куда повелительно указывала эта холеная рука. - Смертный приговор зачитывался именно оттуда, и там же вывешивались на всеобщее обозрение обезглавленные тела.

-- Не понимаю, почему нам должно хотеться на это смотреть, - содрогнулась Лора. Необъяснимый холодок пробежал у нее по спине - может, оттого, что вдруг с моря повеяло сырым ветром, а может, от мысли о смертном приговоре.

-- А в кафе напротив, во "Флориан", вы заходили? - как ни в чем не бывало, продолжил венецианец, опускаясь на свое место. - Сейчас там, в элегантных салонах XVIII века, среди зеркал и позолоты, сидят такие же туристы, как вы. Но когда-то на тех самых алых диванах любили проводить время такие люди, как Гете, Байрон, Хемингуэй, Руссо, или, например, знаменитейший венецианец - Казанова.

-- Это тот чувак, которого в фильме играл Хит Леджер? - проснулась Эшли, довольная возможностью вставить хотя бы одну фразу в этот скучнейший разговор. - По-моему, он просто отпад!

-- Только в Венеции может быть такой герой, как Казанова! - всплеснула руками Лора. - Такое преклонение перед банальным бабником должно, по-моему, вызывать возмущение всех женщин.

-- Вы ошибаетесь, называя его банальным бабником, - возразил их собеседник. - Да, он любил женщин, и был тонким ценителем их красоты...

-- Потребительское отношение в Европе называется тонким ценительством? - перебила его Лора.

-- С чего вы взяли, что он относился к женщинам потребительски? Он уважал их, восхищался их умом, - да, умом, потому что любил он женщин умных и красивых, а они любили его. Он не виноват в том, что сердце его не раз оказывалось разбито, и что он так и не смог найти ту, которая осталась бы рядом с ним на всю жизнь. Но дело не только в женщинах, это был великого ума человек! Он читал чрезвычайно много и чрезвычайно много знал. Он написал мемуары, довольно известные, но мало кто знает, что он писал еще и памфлеты, исторические сочинения, энциклопедию сыров, работу об удвоении куба. Вы, как и многие другие, осуждаете этого блистательного человека только за то, что он имел вкус к жизни, любил роскошь и красоту и знал в них толк. Вот настоящий эстет, эпикуреец и гедонист, достойный восхищения!

-- Не могу сказать, что разделяю ваши идеалы. Но тут уж, как говорится, на вкус и цвет, - пожала плечами Лора. - Эшли, ты допила кофе? Давай, заканчивай, да пойдем уже. Что-то я неважно себя чувствую, думаю, лучше вернуться в отель и отдохнуть, чем таскаться без конца в этой толкотне.

-- Да ладно, может, еще посидим? - Эшли осторожно покосилась на соседа, явно не желая лишаться его общества.

-- Мы и так уже засиделись здесь, - возразила Лора. - Допивай скорее.

-- Черт, да он гадкий какой-то, этот кофе, - сморщилась Эшли.

-- Согласна, кофе на редкость пакостный, но раз уж мы за него столько заплатили, лучше допить, - настояла ее мать. - Я хочу сказать, в Европе вообще трудно найти приличный кофе, - обратилась она уже к венецианцу, - разве что в городе есть "Старбакс", тогда проблем меньше. Но в Венеции это прямо беда какая-то. А этот кофе, от которого можно было бы ожидать совершенства, вообще, наверное, в микроволновке разогрели. И зерна были явно пережаренные, если не просроченные.

-- Я все, - неохотно протянула Эшли, ставя чашечку на стол. - Ну что, пойдем тогда, что ли? Хотя я бы еще посидела!

-- Пойдем, - они поднялись. - Спасибо за приятную познавательную беседу, мистер...

-- Амедео Валларессо, - представился он, вставая и протягивая Лоре руку. - Прошу прощения, что не назвался раньше. Если будет нужна помощь - обращайтесь.

-- Окей, только мы уже завтра уезжаем, слава богу, - ответила Лора, с некоторой нерешительностью пожимая холодную руку с крупным гранатовым перстнем. - Хорошего вам дня!

-- Клевое у вас имя! - воодушевилась дочь. - А я Эшли! - но мать уже шагала прочь с площади, так что девушке пришлось сдаться и последовать за ней.

Амедео Валларессо задумчиво смотрел им вслед. Тени, на миг омрачившие облик города, исчезали вдали. Он достал из кармана тонкий платок с вышитой монограммой и тщательно отер им руки.

Меня зовут Амедео Валларессо, я - венецианец. Имя, доставшееся мне при рождении - Бруно Пьетри, но оно настолько же идет мне, как круизные лайнеры каналу Джудекка. Это ошибка, а ошибки нужно исправлять.

Я утверждаю, что венецианец, хотя родился и вырос в Милане, этом ужасном, шумном, грязном городе. Венецианец - это не место рождения и не прописка, но состояние души. Венеция всегда владела моим сердцем, моими помыслами и порывами, и все, что я делал в своей жизни, было благодаря ей или ради нее. Как иные любят других людей, ночами не спят в мыслях о них, бросают жизнь к их ногам, так я люблю Венецию, и нет в моей душе места для иных чувств. Вдали от нее я плакал, как ребенок, от горькой тоски. Возвращаясь - снова плакал, уже от счастья, и мои горячие слезы падали на ее холодные камни. И мне не стыдно за это, отнюдь не стыдно. Нет в мире ничего, более достойного любви, чем этот город.

Каждую ночь во сне я видел ее. Мне снились почерневшие арки, крылатые львы, розовые фонари, эхо в пустынных переулках. Она сулила мне рай, но обещания ее были обманчивы, как отражения в воде. И я покорно обманывался, рвался к ней, решительно готовый продать рай за Венецию. Я отдал ей все, что имел, и стал счастливейшим из рабов. Она позволила мне изучить каждый свой изгиб, посвятила во все свои тайны, подпустила меня ближе, чем пускала кого-либо из смертных. В ее бессердечных каменных объятиях я ни о чем не жалею.

Милан я ненавидел. При первой же возможности я все бросил и продал: дом в пригороде, квартиру в центре, студию в районе Брера, магазин в квартале Верчелли. Этого хватило, чтобы выкупить маленький скромный палаццо на Большом канале. Здание много лет стояло необитаемым и пришло в упадок. Полностью восстановить палаццо почти невозможно, так что почти все комнаты мертвого дворца остаются запертыми, укутанными белым полотном и толстым слоем пыли, времени и печали. Я обустроил для себя одну только просторную спальню с тройным готическим окном, выходящим на канал. Больше мне не нужно.

В моей единственной комнате царит роскошь, достойная дожа. Старинная люстра муранского стекла, свисающая на длинной цепи с расписного потолка, заставила бы современные стеклянные поделки рассыпаться в пыль от стыда, великолепие стекает с нее ручьями. Драпировки над огромной кроватью - из тяжелого бархата с золотым тиснением от Фортуни. Ковер, устилающий пол, истерся в нескольких местах за века, прошедшие с того дня, когда неизвестный купец привез его из Леванта.

Я живу один, но я не одинок. В моем пустынном палаццо никогда не бывает гостей, а сам я наношу визиты только великим мертвецам этого города: Тициану, Тинторетто, Веронезе, Тьеполо, Сансовино, Палладио, Вивальди.

Венеция умирает красиво, только трещины покрывают ее усталое белое лицо. Весь остальной мир уродливо разлагается, но продукты этого разложения не должны преодолевать водный предел, отделяющий Венецию от материка. Не должны, но сотнями тысяч протекают сквозь щели ветхих стен. Как ни выбивается из сил лагуна, стараясь умыть и очистить Венецию приливами и отливами, грязь внешнего мира проникает в нее снова и снова, разрастаясь, въедаясь, разрушая все вокруг, как токсичная плесень. Я смею в виду, и мне противно это слово, туристов.

Я глубоко презираю их. Эти орды чудовищно одетых и дурно пахнущих тел, топчущие хрупкую красоту моего города. Слепые и тупые люди, ожидающие от Венеции... чего? Что им вообще может нравиться? Слащавая романтика, пластиковые украшения, вульгарные магазины. Духовная пища плетется в самом конце списка их приоритетов, который возглавляет пища обыкновенная; им не хватает дешевых ресторанов, а миска пасты в мясном соусе важнее страстной живописи Тинторетто. Не находя всего этого в Венеции, они позволяют себе оскорблять ее, будто их убогое мнение чего-то стоит. Я мог бы закрыть глаза на это стадо блеющих баранов, если бы только они не уничтожали то, что я люблю больше жизни. Не изнашивали Венецию безо всякого смысла, ведь они не понимают, на что смотрят, и ничего не чувствуют.

В середине XIX века один венецианский дипломат распорядился выдать большую сумму человеку, убившему того, кто нелестно отзывался о республике Венеции. Уверен, будь он жив, он дал бы втрое больше любому, кто помог бы городу освободиться от туристической скверны. Порой необходимы решительные меры, пусть и жестокие. Я действую во благо, но отнюдь не бессердечен: я щажу тех, в ком мой город пробуждает трепет и любовь. Таких немало, и даже если сегодня они впервые приехали с экскурсионной группой, то в будущем могут вернуться, их любовь вырастет, и, возможно, породит нечто прекрасное. Но когда люди говорят, что им не нравится Венеция, я начинаю сомневаться, есть ли у них душа. Я слушаю их речи с болезненным удовольствием, которого сам не могу себе объяснить. Возможно, меня радует, что я могу заставить их замолчать.

Есть у меня антикварный перстень с темным, почти черным гранатом. Это особенная вещь, не просто эффектная безделушка. Прежде я читал о таких в книгах. Одно прикосновение пальцем к оправе, и камень приоткрывается, высвобождая щепотку смертельного порошка. Туристы, увлеченные описанием своего разочарования, не замечают этого движения. Они продолжают негодовать, возмущаться, до чего все в Венеции плохо - даже кофе или вино никуда не годятся.

Вчера на площади Сан Марко мне повстречались две туристки, американки. "Мы бы подольше оставались в Милане," - сказала одна из них. Омерзительные слова, но если бы они так поступили - то могли бы сохранить частичку Венеции и свою жизнь. Так было бы лучше для всех. Мне жаль, что они сделали неверный выбор. А того, что ушли с площади обреченными - мне не жаль.

По крайней мере, они удостоились чести, которую, в силу своего невежества, не могут оценить по достоинству. Чести, о которой мечтаю я сам: умереть в Венеции.