Вандерер Дмитрий : другие произведения.

Восставший из живых

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Тринадцать лет назад он потерял память. Он не знает своего настоящего имени, своего прошлого. Но ему удалось начать новую жизнь, у него есть интересная работа, любимая женщина и, казалось бы, все, что нужно нормальному человеку для счастья. Однако прошлое все-таки настигает его. Таинственная то ли организация, то ли просто группа сумасшедших преследует его и, очевидно, стремится уничтожить. Обвиненный в убийстве, лишенный всего (даже собственной внешности)он вынужден бежать и скрываться. Пройдя через страшные и фантастические испытания он все-таки находит ответы на вопросы и свое прошлое. На самом краю земли, в месте, которому нет названия, где нет времени и единственным обитателем является некто могущественный со странным чувством юмора и его собственным лицом.

  

ВОССТАВШИЙ ИЗ ЖИВЫХ.

  
   "Мы ощущаем две наши стороны... Мы говорим, что две наши части -- душа и тело, или мысль и материя, или добро и зло, Бог и дьявол. Мы никогда не осознаем, что просто объединяем вещи в пары на одном и том же острове. Скажу тебе, мы -- странные животные. Нас унесло в сторону, но в своем безумии мы уверили себя, что все понимаем правильно".
  

Карлос Кастанеда.

"Сказки о силе".

  
   ПРОЛОГ
  
   Господи, помоги мне. Укрепи веру мою, дай силы, защити от лукавого. От лукавого. Именно от лукавого. Потому что он не просто хитер -- это не просто хитрость; и он не просто умен -- дико было бы назвать это просто умом. Это -- зло. Даже сверхзло, Господи. Зачем же ты сотворил его? Почему позволил такому чудовищу появиться на лике земли твоей? И зачем ты поставил его на моем пути? Это слишком страшное испытание, Господи. Ведь я -- просто человек. А он... С ним невозможно спорить, потому что не он говорит с тобой -- тысячи лет и поколений зла говорят его устами, впиваясь в разум сотнями сомнений и непонимания. Коварство его не знает границ и правил. И я один перед ними. Один, если только ты не будешь сейчас со мной, Господи. Но ты со мной, иначе я не мог бы сделать того, что уже сделал. И только вера помогает мне сейчас, потому что и в этот, последний момент ничего не изменилось, он не признает поражения своего, даже теперь не останавливается и не сдается, как не сдается никогда. Господи, он даже сейчас пытается что-то сделать со мной, а я не могу даже понять -- что это. Дай же мне силы уничтожить дитя сатаны, ибо это мой долг и воля Твоя, Господи. Я должен довести дело до конца. Пусть факел дрожит в руке, пусть пот покрыл все тело, несмотря на зимний холод, и пусть мне страшно... Как мне страшно, Господи! Ведь одно дело -- рассуждать, строить какие-то гипотезы, выслеживать, идти по следу, и совсем другое -- вот так, лицом к лицу, когда он уже в цепях, но боюсь -- я. Боюсь, потому что теряю силу, Господи, начинаю верить его словам и понимаю, что его слова -- бездна. И надо только протянуть руку вперед, чтобы закончить начатое, но нет уже сил. Помоги же мне, Господи.
   -- Тебя, небось воспитывали в строгости? Воли не давали, шалостей не прощали, молитвой наказывали? Так? Ведь это еще в детстве твои ненормальные родители так вот искалечили твою психику? И ты это понимаешь, верно? Понимаешь, но отказываешься признавать.
   -- Ты можешь говорить, что хочешь. Можешь оскорблять меня. Можешь лгать мне, притворяться, изворачиваться... Я не стану слушать. Мне нет никакого дела до твоих слов.
   -- А вот мне, знаешь ли, есть дело до твоих действий. Тебе это может показаться странным, но это чертовски неприятно -- когда тебя собираются жечь живьем.
   Какой у него спокойный и уверенный голос, Господи. Словно и не собирается умирать. Словно не у него перед носом размахивают факелом. Жечь живьем. Судя по его спокойствию и моей истерике, можно подумать, что именно мне, а не ему предстоит погибнуть в пламени.
   -- Ну что ты вытворяешь, скажи на милость?
   -- Я рука Господня и голос Господень.
   -- И зад Господень. Алкоголик. Белогорячечник. Слушай, ты сам все это выдумал, или подсказал кто?
   -- Я это знаю.
   -- Ты это высосал из пальца, баран! Какая рука? Какой к лешему голос? Даже если бы твой хваленый Бог существовал, откуда тебе знать -- тебе, раздутому болвану, -- чего он на самом деле хочет? Кто ты такой, чтобы интерпретировать желания Бога? Возомнил о себе...
   -- Я знаю, что ты -- зло. И я знаю, что ты должен умереть.
   -- Идиотизм какой-то. И ведь кто-то уверен, что средние века канули, вместе со своей остервенелой дурью. Да очнись же ты, наконец, ортодокс хренов! Иди домой, съешь таблетку какую-нибудь и ложись в кровать. А с Богом твоим мы уж сами как-нибудь, а? Если я в самом деле такая сволочь, то пусть он меня и карает.
   -- А разве ты до сих пор не понял? Это он тебя и карает. Моей рукой.
   -- Да, похоже, у тебя на все готов ответ, верно?
   Неужели он растерян?! Не может быть! Это была бы слишком приятная победа. Маленькая победа над дьяволом. Но, Господи, не давай мне радоваться, не давай расслабляться, не позволяй мне этого, пожалуйста. Иначе он подхватит мой разум, а за ним и душу, скомкает, разжует, уничтожит, подчинит себе. Я уже видел такое. Люди без души, люди без веры. Он ведь мудр, свиреп, безжалостен. Он контролирует каждый свой шаг, каждое слово, всю силу свою вкладывает в это. А я так не могу, ведь я просто человек. Огради же меня, Господи, не дай ему дотянуться до души моей, ведь она принадлежит тебе, Господи. Ведь если он победит -- это будет хуже, чем смерть. А я так близок к достижению цели -- твоей цели, Господи, -- и надо только протянуть руку с факелом, чтобы весь этот кошмар кончился.
   -- Интересно, что ты будешь делать, когда я умру?
   Для чего он это спросил, Господи? Пытается поймать меня? Нельзя поддаваться, нельзя... Но ответить надо.
   -- Ты этого уже не узнаешь. Скоро ты будешь у своего создателя.
   -- Да нигде я не буду, кретин. Я просто умру и все.
   -- Так даже лучше.
   -- Глуп ты все-таки, пресвитер, сил нет. Поздно ты родился. Твое время было лет с пятьсот назад. Тогда тупость и фанатизм были в цене. Хотя, они и сейчас еще кое где в цене... Но конец для таких как ты всегда один -- этот мир сожрет тебя вместе с твоей твердокаменной башкой и твоими детскими убеждениями, а собственные сомнения догрызут то, что останется. И кончишь ты свою жизнь либо в канаве, либо, -- что более вероятно -- в сумасшедшем доме.
   -- И ты, конечно, хочешь предложить мне альтернативу?
   -- Альтернативу? Вот еще выдумал. Ничего я не стану тебе предлагать. Что толку предлагать картины Рембрандта эскимосу, которому кроме огненной воды и эскимоски ни черта не надо? Для таких как ты не бывает ни ответов, ни перспектив, ни откровений. Ты ведь ничего не видишь, не слышишь, не воспринимаешь, и соображать отказываешься. Тебе больше всего хочется скакать по белу свету и тыкать факелами во все, что не понравится твоему воспаленному сознанию. Понапридумывал чепухи. Рука Господня, Голос Господень. А ведь это гордыня, дружок. Та самая -- греховная. Брать на себя без спросу миссию Господа. Гордыня.
   Гордыня! Неужели он прав? Неужели он прав, Господи? И вся моя борьба, вся моя вера -- не более чем злоба непонимания? Или и того хуже -- желание вершить, решать, определять праведность и греховность? Неужели я был столь глуп и самодоволен, Господи?
   Ну уж нет. Я знаю, что происходит, чую его грязные пальцы в моем сознании. Он пытается обмануть меня, запутать, освободиться. Он ведь боец, воин, он не сдается до конца.
   Дрожащая рука потянулась вперед. Ближе, ближе. К его лицу, к его невероятным глазам. Наверное, он разбил немало женских сердец. Да, он такой. Он обаятелен, умен, приятен в общении. Даже мне он когда-то нравился. Когда-то давно, когда еще был человеком. Когда был просто славным парнем, и не начала расти в нем эта странная и страшная загадочная сила. Сила, ум, убежденность, умение убеждать. Он был просто славным малым, а потом стал тем, что есть сейчас. В нем не сила дьявола, хуже, -- в нем мудрость дьявола, враждебное знание, враждебный ум. И этот талант. Да-да, он, несомненно, талантлив. Талантливо во всем, но талант этот -- не от Бога.
   А что если все-таки от Бога? Что если он был прав, когда говорил о гордыне? Что если я, в своей слепоте и невежестве уничтожу одного из лучших и ни в чем не повинного?...
   Нет, нет. Это опять он. Я не знаю, как он это делает, но делает, -- несомненно.
   Рука, прекратившая было свое движение, снова потянулась вперед. Пламя плясало отблесками в глазах этого монстра. Неужели он в самом деле не боится смерти? А может быть, не понимает? Не верит? Нет, это ты брось. Он знает о смерти в тысячу раз больше твоего. Он вообще знает в тысячу раз больше обо всем. Но если так, то получается, что и знание может быть злом?.. Нет, нельзя ему поддаваться, осталось совсем немного. Надо только что-то сказать. Но что?
   -- Во имя Господа нашего! Отца, Сына и Святого Духа! Изыди!
   И вдруг земля заплясала под ногами. Все затряслось, завибрировало, пошло ходить ходуном. Пол принялся изгибаться, как гигантская, полощущаяся по ветру простыня, а потом вдруг провалился. И оба полетели куда-то вниз. В бездну. В саму преисподнюю.
  
   Часть I. Не помнящий родства
  
   Глава 1
  
   С самого утра у Ива в мастерской ничего не ладилось. Еще со вчерашнего дня приготовленные и подогнанные деревяшки либо исчезали из под самого носа, либо не желали подходить друг к другу, а то и вовсе норовили вонзить в палец неведомо откуда взявшуюся на обработанной и идеально ровной поверхности занозу. То, что должно было склеиваться, клеиться категорически не желало; то, что должно было, по замыслу, плавно изгибаться, ни с того ни с сего ломалось с яростным треском. Все валилось из ставших неожиданно опасно корявыми рук. В конце концов, Ив с грустью осознал, что ничего полезного из этих попыток творить у него не выйдет, а материал, в столкновении с его неуклюжими нынче руками, гибнет безвозвратно. И в принципе, если подумать, то совершенно не обязательно так уж срочно и именно сейчас вот, немедленно все это собирать. То есть можно, конечно, но это будет насилием над творческим процессом и личностью. Так что лучше заняться чем-нибудь более спокойным и менее убыточным. Например, просто сесть за стол и сделать, наконец, предварительные чертежи, или, хотя бы, наброски этого нового заказа, которым ему уже всю плешь проели.
   Однако и за столом ничего путного у Ива не получилось. Вместо строгих и изящных завитков, вместо изысканных, полных достоинства и значительности форм благородной мебели ручной работы, на бумаге, словно сама по себе, словно по мановению руки некоего унылого волшебника проявилась мрачная физиономия пожилого, аскетически худого и главное -- совершенно незнакомого типа с глазами, пылающими то ли яростью, то ли безумием, то ли каким-то фанатизмом. В общем -- бред.
   Вконец уже отчаявшийся совершить хоть сколько-нибудь продуктивное действо, Ив с ненавистью отшвырнул карандаш (пририсовав напоследок незнакомой физиономии рожки) и подошел к окну.
   А за окном было замечательно. Там было прекрасно. Там сияло, озаряя мир божьей благодатью, ослепительное майское солнце. Там пели птицы, готовые к неограниченному размножению и задорно, ослепительно, зовуще зеленела молодая листва. И посреди всего этого великолепия сверкала, переливаясь в благодати гладкими боками и хромированными деталями, Ивова малолитражка.
   Черт его знает почему, но ему нравилась эта машина. Может быть, потому, что она такая вот смешная? Забавная. И, в силу своей схожести с майским жуком, казалось, имеет полное право стоять тут и переливаться под майским солнцем. Большинство людей (располагая, конечно, достаточными средствами) предпочитают транспортировать свой зад в шикарных, стелящихся по асфальту и уверенно урчащих "Мерседесах", или в каких-нибудь ярко-до дурного-красных, ревущих низким басом чудовищах, разгоняющихся за считанные секунды до ста километров в час, и с такой же непоколебимой реактивностью уносящих жизни как своих хозяев, так и ни в чем не повинных окружающих. Но Ив не любил носиться туда-сюда с сумасшедшей скоростью. Он вообще не любил носиться и спешить (и, наверное, потому почти никогда и никуда не опаздывал). По крайней мере, так было последние тринадцать лет.
   Он подумал о Елене. Представил себе, как она сидит сейчас у себя дома, уткнувшись в экран окаянного компьютера и порхает пальцами по клавишам, извлекая из электронного небытия очередную муру, по поводу того, что мол, в исправительных заведениях округа медицинское обслуживание на столько то процентов лучше (как это ни странно), чем в бедных районах; или, например, о том, что гомосексуалистов (вынужденных, разумеется) в этих самых заведениях на столько то больше, чем в нормальных условиях (открыла Америку).
   Ив закрыл глаза и увидел ее перед собой. Сидит себе и ничего вокруг не замечает. Прядь светло-русых волос небрежно заброшена за ухо, бесполезные очки как всегда полузарыты в кипе бумаг на столе, длинный тонкий карандаш в длинных тонких пальцах водит по строчкам статистической брехни... С ума сойти, подумал Ив. Наверное, я и вправду на этот раз влюбился. По крайней мере, никогда раньше ничего подобного не чувствовал... А на дворе погода сказочная, да и Мартин, надо полагать, еще полдня проторчит в школе -- у них там нынче какие-то очередные экзамены. И если Ив сейчас же не приедет и не оттащит Елену от поганого компьютера, этот замечательный день будет для нее безвозвратно потерян. А значит, и для Ива он будет потерян. И для всего бела света.
   Итак, решено. Он с каким-то невероятным облегчением швырнул на верстак свою рабочую куртку, натянул пиджак и вышел прочь.
   Пока Ив запирал мастерскую, пока искал по карманам темные очки, возник вполне законный вопрос: а что если Елена просто-напросто скажет ему, что занята нынче по горло, что нет ей никакого дела до восхитительной погоды и его непродуктивного настроения и вообще велит не приставать? Тоже вопрос. Все-таки тяжко, когда тебе всего тринадцать лет, опыта никакого, а все окружающие, включая посвященных, никак не могут поверить ни в твой возраст, ни в отсутствие опыта. Впрочем... А может быть, сделать ей сегодня предложение? -- подумал он. Действительно, почему бы и нет? Весна, в конце концов. "Весна и все такое нам не дает покоя..." Правда, Мартин... А что -- Мартин? Если уж на то пошло, Мартин всего на год моложе меня. Споемся как-нибудь.
   Он уселся за руль и поехал прочь от мастерской с царящим в ней нынче нетворческим настроением.
   Что-то меня сегодня понесло куда-то, подумал Ив, останавливаясь на светофоре. Куда-то не туда. Предложение какое-то. Зачем? Тебе что, так не живется? Как это в песне: "И некоторые женятся, а некоторые -- так"*. Ты вспомни ее, Елену. Он вспомнил. Мн-да. Деловая женщина, уверенно делающая карьеру и собирающая данные о нарушении каких-то, там, выдуманных прав совершенно посторонних и незнакомых людей. Мать честная, да она же будущий политик! Спаси и сохрани. У нее для сына-то времени нет, на кой еще и муж? Для проформы и протокола? А я не желаю быть для протокола. Я не мебель все-таки.
   Ив притормозил на перекрестке, пробибикал -- просто так, извещая мир о своем присутствии -- и свернул на Тополиную.
   И ведь с самого утра это со мной, думал он, глядя, как ярко и причудливо ложатся тени от высоченных старых тополей на девственно чистый асфальт. Состояние совершенно идиотское -- словно дури какой обожрался. Дурак дураком. Странно как-то. То ли это весна так на меня действует, то ли заболеваю чем. Надо разобраться.
   Он принялся разбираться в своих непонятных ощущениях и через некоторое время понял, что это предчувствие. Предчувствие чего-то очень серьезного, наступающего, приближающегося. Непонятно было -- плохое оно, это что-то, или хорошее, -- но оно, несомненно, было где-то там, за этим солнечным днем и дурацким настроением.
   Ив остановился перед домом Елены. Черт с ним со всем, решил он, выбираясь из машины и запирая дверцу. Разберемся как-нибудь. Да и вообще вряд ли стоит доверять этим предчувствиям. Тем более таким вот странным и неясным.
   Он взбежал по ступенькам подъезда и надавил кнопку домофона. Через какое-то время отозвался голос Елены.
   -- Кто там? -- Какой-то совсем не веселый голос. Не радостный.
   -- Дед Мороз, -- сказал Ив домофону.
   -- Ага, -- отозвалась Елена. -- В мае.
   -- Ну, тогда майский жук.
   -- Тогда залетай.
   В вестибюле он поздоровался со здоровенным охранником, наличие которого в многоквартирном доме неизменно приводило Ива в восторг. Охранник, читавший какой-то "желтый" журнал, глянул на посетителя равнодушным взором, кивнул и снова погрузился в чтиво. А Ив направился к лестнице. Собственно говоря, можно было воспользоваться лифтом, но, во-первых, это было бы признаком лени и разложения (преддверие появления живота, второго подбородка, лысины и одышки с импотенцией), а во-вторых, он хотел додумать про предчувствие. Оно ему не нравилось. Тринадцать лет не было у него никаких предчувствий и вот вам, нате. Впрочем, к тому моменту, когда он обнаружил, что уже стоит перед дверью и жмет на кнопку звонка, он так и не придумал ничего стоящего.
   Дверь открыл Мартин. Глянул на Ива снизу вверх обвиняющим взглядом и, ни сказав ни слова, удалился в свою комнату.
   -- Э-э... В общем, я тоже рад тебя видеть, -- пробормотал Ив и направился в кабинет.
   А Елена-то и не работала вовсе. Сидела у окна и глядела пустым взором в ослепительное небо за окном. Ив только глянул на нее и сразу же понял, что ей почему-то совсем не весело, не в пример разгулявшемуся солнцу. Вообще-то, сам он терпеть не мог всяческих житейских коллизий в такую погоду. То есть, он их вообще не любил (да и кто любит?), но в такую погоду -- особенно. Это что-то вроде насморка, одолевшего тебя в жару и ставшего вдвойне неприятным.
   -- Привет, -- сказал Ив.
   Елена молча кивнула.
   -- Случилось что? -- осторожно поинтересовался он.
   Она не ответила.
   -- Мартин? -- предположил Ив.
   -- Мартин.
   Ив вздохнул и уселся перед ней на подоконник, намеренно загородив свет божий. В таком настроении не пристало глазеть на весеннее небо.
   -- Это из-за меня? -- поинтересовался он, когда Елена никак не отреагировала на его поступок.
   Она опять не ответила, только посмотрела на него усталым взглядом.
   -- Слушай, -- сказал он, -- а почему ты, все-таки, не хочешь выходить за меня замуж?
   -- Ч-что?
   Вот так и надо. Она удивлена, отвлеклась, взгляд приобретает осмысленность, и мысли вернулись в реальность, в настоящее. Надо ее растормошить.
   -- Ну замуж, -- сказал Ив. -- Знаешь, там, церковь, кольца, белое платье, смокинг, свидетели, цветы, родственники, подарки. Потом банкет.
   Елена усмехнулась и снова уставилась в окно.
   -- Это предложение? -- поинтересовалась она.
   -- Это вопрос.
   -- А откуда ты тогда знаешь, что я не хочу за тебя замуж?
   Ив пожал плечами. Действительно, откуда? Просто знает и все. Половина наших уверенностей возникает из ощущений, если разобраться.
   -- Потому что ты не хочешь, -- объяснил он.
   Она усмехнулась, словно он сказал что-то заранее ожидаемое, что-то до того тривиальное, что нет слов -- одни усмешки.
   -- И это тоже из-за Мартина, -- констатировал Ив.
   -- Не только из-за него, -- вздохнула Елена. -- Хотя, в чем-то ты, как всегда, прав.
   -- По крайней мере, став твоим мужем, я буду иметь законное право его выпороть.
   -- А сейчас можешь? -- заинтересовалась она.
   -- Что?
   -- Выпороть этого паршивца.
   -- Гм. Могу. Но только на общественных началах.
   -- Хоть как.
   -- Вообще-то это непедагогично, -- сообщил ей Ив. -- И потом, ты можешь все-таки объяснить, что тут у вас произошло?
   -- Да так, -- уклончиво сказала Елена. -- Он начал пороть всякую чушь, и я дала ему по физиономии. Ужасно глупо. И отвратительно. И вообще.
   -- Глупо, -- согласился с ней Ив. -- И это все?
   -- Все.
   Ив слез с подоконника, уселся на подлокотник кресла и обнял Елену за плечи. Какое-то время он размышлял, а потом сказал:
   -- Но этого достаточно. Мужчины, знаешь ли, очень болезненно реагируют на удары по физиономии. Тем более в таком возрасте. Ну а болтал он, надо полагать, обо мне.
   Елена промолчала, но все было и так понятно.
   -- И что же он говорил, если не секрет? -- осведомился Ив.
   -- Да так, ерунда, -- сказала Елена. -- Они, видите ли, изволили взвинтить себя до крайней степени. Они тут вздумали нам истерики устраивать. В последнее время он стал просто невыносим.
   Ив усмехнулся. Ну почему между людьми никогда не происходит ничего нового? Все старо, как мир. Проблемы поколений, ревность, истерики. Тысячи лет, психология, трактаты всякие, философы. И ничегошеньки не меняется.
   -- Я испорчу тебе жизнь, -- пообещал он Елене.
   -- Перестань, -- возмутилась она.
   -- Ладно, -- усмехнулся Ив. -- Раз ты не хочешь ничего говорить, боясь, видимо, нанести моей хрупкой душевной организации очередную травму, я сам все тебе расскажу. Чтобы ты поняла, что я не питаю никаких иллюзий. Итак, он наверняка говорил, что вам хорошо вдвоем, что вам никто больше не нужен, а тем более -- в особенности -- я. Говорил, наверное, что не собирается жить со мной под одной крышей, грозил сбежать из дома и так далее. Потом ты разумеется, попыталась спокойно, терпеливо что-то ему объяснить -- что-то такое, чего он заведомо не поймет, потому что понимать просто не хочет. И он принялся огрызаться. А под занавес выдал какую-нибудь гадость. Что-нибудь в том смысле, что я урод по голове ударенный, ума лишенный, что он меня ненавидит и все такое.
   -- Прекрати, -- возмутилась Елена. -- Мне сейчас не до шуток.
   -- А я и не шучу, -- возразил Ив. -- Просто пока он не достиг окончательной половой зрелости, пока еще не поумнел, я никак не смогу ему ничего объяснить. Ты ведь для него не женщина, но мать. Он смотрит на тебя так и только так. Пока у него не появится своего опыта, он ничего не поймет.
   -- Какого опыта?
   -- Хотя бы сексуального.
   -- Перестань. Это грубо.
   -- Ох уж мне эти моралисты, -- хихикнул Ив. -- Видимо, он навсегда останется для тебя сопливым мальчишкой. А ты для него -- мамкой с титькой.
   -- Слушай, хватит, -- потребовала Елена.
   -- Молчу, молчу, -- с готовностью согласился Ив. -- А то ты и мне сейчас по морде дашь.
   -- Эх, -- вздохнула она. -- Помощи от тебя...
   -- Да какой ты помощи от меня хочешь? Это же не аномалия какая-то, не нонсенс. Естественный ход вещей. Не более и не менее. И ничего ты с этим поделать не сможешь -- разве что потратить пару сотен на заведомо бесполезного психолога. Все само образуется.
   Елена посмотрела на него снизу вверх, задумалась. Потом отвернулась, покусала губу, размышляя, видимо, стоит ли принимать гипотезу Ива. Он терпеливо ждал. Наконец, она вздохнула вздохом смирения, поднялась со своего места и подошла к окну.
   -- Господи, -- сказала она, глянув туда, на весеннее буйство и великолепие, -- а погода-то какая.
   И Ив как-то сразу понял, что она впервые за день обратила на это внимание.
   -- Вот именно, -- подтвердил он. -- Честно говоря, я ехал сюда с твердой уверенностью, что Мартина нет дома. Намеревался оттащить тебя от компьютера -- думал, что ты опять пропадаешь за компьютером -- и пойти погулять. Еще с утра я убедился, что такая погода не создана для работы.
   -- Это точно, -- согласилась Елена. -- А почему ты, собственно, решил, что Мартина не будет дома?
   -- Мне казалось, что у него сегодня какие-то очередные экзамены. Или зачеты. У него же вечно какие-то сверхурочные в этом сверхмодном учебном заведении.
   -- Зачеты у него были вчера, -- сообщила Елена. -- Когда ты пропадал со своими деревяшками и света белого не видел.
   -- Каюсь, -- вздохнул Ив. -- Кругом виноват. Меня, если честно, никогда всерьез не интересовали его дела.
   Елена покивала.
   -- Да, -- сказала она. -- Тебя не интересуют его дела, его не интересуют твои дела. Может быть, в этом проблема?
   -- Какая еще проблема? -- насторожился Ив. Он догадывался о чем речь, но легче от этого не становилось.
   Елена соскочила с подоконника и принялась бродить по комнате. Ив наблюдал за ней с восхищением. Во-первых, она была все-таки чертовски красива. А во-вторых, он никогда раньше не замечал ни за одной женщиной этой привычки -- метаться по помещению, размышляя. Это была прерогатива мужчин -- думать ногами. Но Елена была необычной женщиной, и это блуждание воспринималось Ивом, как нечто само собой разумеющееся. Он наблюдал его не в первый раз.
   В тот момент, когда Ив, наконец, устал следить за мечущейся Еленой, ощущая некоторое неудобство в шее, она вдруг резко остановилась посреди комнаты, и заявила:
   -- Ты должен с ним поговорить.
   -- Вот еще, -- фыркнул Ив, уходя в глубокую защиту. -- О чем нам говорить?
   -- Как мужчина с мужчиной.
   -- Бред какой-то, -- проворчал Ив. -- И какой идиот выдумал эту формулировку? Как мужчина с мужчиной. Это что, такая тема для разговора?
   -- Прекрати, -- потребовала Елена. -- Так больше не может продолжаться. Он же все-таки мой сын.
   -- А я? -- поинтересовался Ив.
   -- А ты -- не сын.
   -- А я -- сукин сын, -- предположил Ив.
   -- Слушай, -- проговорила Елена, явно начиная злиться, -- ты вроде бы совсем недавно спрашивал, почему я не собираюсь за тебя замуж? Как ты, интересно, себе это представляешь? Сын отдельно, муж отдельно?
   -- Ладно, ладно, -- отмахнулся побежденный Ив. Он по своему опыту знал, что есть споры, в которых одолеть женщину невозможно. С ними вообще чертовски трудно спорить, а уж если они что вобьют себе в голову... Так что лучше сразу признать поражение и не тратить нервы попусту. -- Я попытаюсь. Попытаюсь с ним поговорить. В конце концов, от этого действительно никуда не денешься.
   Однако Елена продолжала сверлить его требующим взглядом своих прекрасных глаз.
   -- Что, прямо сейчас? -- огорчился Ив.
   -- А почему бы и нет?
   -- Не знаю. А почему бы и да?
   -- Потому что если ты не сделаешь этого сейчас, то еще полгода будешь мямлить и прятаться.
   Она, как видно, была сегодня настроена на победы. А поскольку Мартина ей одолеть не удалось, то вся энергия семейного обустройства выплескивалась теперь на Ива, который обиженно пробурчал: "Никогда не делай сегодня то, что можешь отложить на завтра" и, с обреченным вздохом направился в комнату Мартина.
   Из за двери доносились странные неудобоваримые звуки -- будто кого-то лупили деревянным молотком по пустому гулкому черепу, время от времени тяжко гукая и выкрикивая невразумительное. Новое поколение, новая музыка, новые нравы... Правда, мельком Иву подумалось, что эти жуткие акустические эксперименты являются довольно странной музыкой с точки зрения любого поколения. Иву было всего тринадцать лет и он был в праве судить.
   Собравшись с духом, он постучался в дверь. Ему никто не ответил, но ухающие и бухающие звуки прибавили в силе.
   -- Можно ворваться? -- корявым голосом поинтересовался Ив, приоткрывая дверь. Никакого ответа. -- Итак, я врываюсь, -- объявил он и вошел.
   Мартин валялся на своей кровати и смотрел в потолок, категорически не делая обращать внимания на вошедшего. Музыка ревела, гукала и мерно завывала, создавая странную иллюзию явления полоумного индейского шамана с бубном в современной дискотеке. Некоторое время, Ив откровенно и с интересом разглядывал мальчишку. Он надеялся, что Мартин не сможет долго выдержать это разглядывание и сделает хоть что-нибудь, хоть как-то отреагирует. Однако нервы у парня, видимо, были железные. Он продолжал высматривать что-то свое на потолке, так что у бедного глупого взрослого вскоре начали возникать сомнения, по поводу собственного существования -- настолько категорически и упорно его не замечали. Наконец Ив понял, что в этом немом поединке он, если и не проиграл, то, во всяком случае, откатился своими отрядами от стен бастиона. Мартин был невозмутим как скала.
   Тогда Ив подошел к завывающему в тридцать три полоумных глотки аудиомонстру и решительно убавил громкость. Мальчишка бросил на самозванца полный негодования взгляд, но ничего не сказал.
   -- Вот и славно, -- обрадовался Ив. -- А то я сам себя не слышал.
   Мартин никак не отреагировал, а Ив по-прежнему не знал что говорить и делать. В конце концов, он не педагог, не умеет он ничего такого, не нужно оно ему. Елене вон хорошо -- она мать этого бандита, у нее особые права и позиция. А он кто? Просто назойливый до неприличия взрослый. Такой же, как многие. Те многие, которые умеют либо сюсюкать с малышами, либо, в силу тупости своей природной, так же нелепо сюсюкать с подростками. Такие взрослые всегда смотрят на детей свысока, а когда получают за свою самоуверенность по соплям, начинают гневаться, недоумевать, требовать уважения к себе лишь на том простом (по их мнению) основании, что они старше, а "со старшими так себя не ведут". Старших необходимо уважать. Вековой постулат, выстраданный в веках, высеченный разнообразными ремнями и даже розгами на непокорных задницах. За что, собственно, этих самых старших следует уважать, в веках вразумительно не объяснялось, но, поскольку Ив был (хотя и номинально) таким вот старшим, то держался представлений своего лагеря. Просто чтобы держаться хоть каких-то представлений.
   Однако его тошнило от одного только упоминания о педагогике. В обращении с детьми для него всегда было единственное правило -- держаться подальше. Он не желал никого воспитывать, не стремился оставлять после себя потомство и вообще какой-то там отдельный свой след на Земле, полагая. Что она, Земля, и без того уж изрядно истоптана. И вот теперь он просто не знал, как быть. Держаться подальше от этого, в общем-то, симпатичного, но вздорного (кто из них не вздорный?) мальчугана он не мог. Это означало бы держаться подальше и от Елены. Но что говорить и как подступиться к его упрямой нелюбви тоже не знал. Просто не знал.
   -- Слушай, -- неуверенно начал Ив, -- давай поговорим, а?
   -- О чем? -- бесцветным и нарочито равнодушным голосом спросил Мартин.
   -- О наших с тобой отношениях, разумеется. О чем же еще?
   Мартин продолжал глядеть в потолок, но теперь он не просто игнорировал Ива, -- теперь он, наверное, подыскивал аргументы, возражения, придумывал что-нибудь этакое, максимально грубое и колкое, чтобы это прозвучало как пощечина, чтобы взбесило надоедливого взрослого. Ив совершенно ясно ощущал настроение мальчишки и готовился к этой пощечине. Просто так уйти из этой комнаты он уже не мог. За ее пределами ждала настроенная на победы и категоричная Елена.
   -- У нас с вами нет никаких отношений, -- заявил, наконец, Мартин.
   -- И ты не желаешь, чтобы были? -- догадался Ив.
   Мартин пожал плечами.
   Проклятье, подумал Ив. Надо как-то его растормошить, сказать что-нибудь такое, что заставит его разговориться. Что-нибудь, что потребует большей реакции, чем пожимание плечами.
   -- А как же твоя мать? -- поинтересовался Ив.
   Впервые за все время их общения, мальчишка соизволил глянуть на Ива, окатив его жаром ревности и неприязни.
   -- Делайте вы что хотите, -- фыркнул Мартин. -- Мне плевать.
   Согнуть паршивца пополам, мечтательно подумал Ив, да отхлестать все-таки по заднице армейским ремнем. Конечно, нельзя, непедагогично, но очень уж хочется. Ты тут перед ним расстилаешься, из шкуры вон лезешь, чтобы наладить хоть какой-то контакт, а он тебе все одно и то же. Ответы в духе "а пошел ты, дядя..."
   -- А по-моему, тебе должно быть до этого дело, -- возразил Ив. -- Если, конечно, тебе не наплевать на собственную мать.
   Мартин снова глянул на Ива осуждающе и отвернулся. Промолчал.
   Ив начал злиться. Он смахнул с ближайшего прямо на пол стула ворох скомканных шмоток и уселся.
   -- Слушай, -- сказал он, -- да что ты, собственно говоря, против меня имеешь? Что я тебе сделал?
   -- Ничего, -- сообщил Мартин. -- И ничего мне от вас не надо.
   Он поднялся с кровати и направился, было к двери, но Ив так удачно уселся посреди дороги, что ни войти, ни выйти из комнаты не потревожив его положения, было невозможно.
   Так, попался, думал он, стараясь не глядеть на мальчишку.
   -- Сядь, -- сказал он Мартину.
   И Мартин послушался. Посверкал еще немного своими глазищами и плюхнулся обратно на кровать. Все-таки в положении взрослого есть свои преимущества. Правда, Ив ожидал какой-нибудь более бурной реакции, какого-то возмущения. Но все равно он не собирался двигаться с места, даже если бы все громы небесные сейчас долбанули его по маковке. Он ухватил инициативу и не намеревался теперь ее упускать.
   Еще какое-то время Ив молчал, -- во-первых, для значительности, а во-вторых, подыскивая слова, аргументы (а если честно, то просто стараясь придумать что говорить).
   -- Скажи мне, -- обратился он, наконец, к Мартину, -- чего ты добиваешься?
   Мальчишка промолчал, но сейчас Ив остро ощущал исходящие от него флюиды растерянности.
   -- Ты хочешь, чтобы я ушел? -- предположил Ив. -- Подумай о своей матери, подумай обо всем, признайся хотя бы самому себе, что ничего, кроме упрямства в твоей нынешней позиции нет. Подумай об этом. И если ты скажешь, что я должен уйти, -- я уйду.
   Мартин по-прежнему молчал.
   -- Я не желаю тебе зла, -- продолжал Ив, -- и ты прекрасно это понимаешь. Я из кожи вон лез, чтобы с тобой подружиться. Так в чем же дело? Ну ладно, не хочешь ты со мной дружить -- бог с тобой. Но это не значит, что ты должен меня ненавидеть. Ведь для этого у тебя нет никакой причины. Ты уже достаточно взрослый, чтобы перерасти детскую ревность. Или я лично чем-то тебя не устраиваю?
   Мальчишка глянул, -- наконец-то глянул! -- на него снизу вверх, и теперь не было в его глазах ни злости, ни ненависти.
   -- Ну, -- подзадоривал его Ив. -- Скажи хоть что-нибудь. Объясни.
   Мартин отчаянно замотал головой, и Ив понял, что стена, которая была между ним и парнем, все-таки может быть пробита.
   -- Просто мне нужно время, -- еле слышно пробормотал Мартин. -- Я не могу так, сразу.
   -- Ради бога, -- сказал Ив, вздохнув с огромным облегчением. -- Но раз уж ты все так хорошо понимаешь, то дай мне хотя бы попытаться тебе понравиться. В конце концов, я не такая сволочь, как ты думаешь.
   Мартин криво усмехнулся, и на этот раз Ив не понял, что стоит за этой усмешкой -- то ли мальчишка никогда его не считал сволочью, то ли полагал, что все взрослые являются сволочами.
   -- Вообще-то, мне с тобой чертовски сложно, -- признался Ив. -- Мы ведь с тобой почти ровесники.
   -- Да, я знаю, -- сказал Мартин.
   -- Знаешь? -- удивился Ив. -- Ну вот и славно. Ты знаешь мою историю, я знаю твою. Так что давай поможем друг другу.
   -- Какую это мою историю вы знаете? -- насторожился Мартин.
   И тут Ив понял, что сболтнул. Недавно Елена рассказала ему об отце Мартина. О том, как они встретились, когда ей было всего девятнадцать, а потом разошлись. Да так резко и стремительно, что ожидаемое рождение мальчика осталось для его отца загадкой. А год назад Елена вдруг неожиданно встретила того типа и -- бог его знает, что там взбрело ей в голову, -- буквально настояла, за шиворот приволокла, заставила его встретиться с сыном. И, само собой разумеется, что ничего хорошего из этой встречи не получилось. Тому человеку совершенно не нужен был неожиданно объявившийся наследник, а Мартин... Ну, известно какие фантазии а-ля "мой папа -- тайный агент" гуляют в головах у мальчишек. В общем, Елена следовала не голосу разума, а дурацкому порыву и из самых лучших побуждений нанесла своему сыну ощутимую душевную травму.
   Мартин смотрел на не знавшего куда спрятать глаза Ива и у него на лице было написано, что он начинает понимать, догадываться, какую историю рассказали этому, в общем-то, совершенно постороннему человеку. Историю, которая никого, а уж его и подавно не касалась. Историю, которую мальчишка, наверное, хранил и прятал где-то очень глубоко в себе, как раньше прятал свои наивные мечты.
   Видимо, Ив все-таки недостаточно удачно загородил выход, потому что Мартин каким-то немыслимым образом проскользнул мимо его стула и выскочил из комнаты вон. С диким грохотом хлопнула входная дверь.
   Дурак, думал про себя Ив, плетясь в кабинет. Самоуверенный идиот. Осел. Болтун. Язык -- что помело. Взрослый, умный. Возомнил себя великим педагогом. Тебе б только деревяшки точить, король фанерных отношений.
   Он ввалился в кабинет и, продолжая материть себя последними словами, плюхнулся в кресло. Елена смотрела на него в ожидании отчета, объяснений по поводу стремительного бегства Мартина, но он чувствовал, что красен как рак, что вид имеет совершенно глупый и если начнет сейчас говорить, то это будут сплошные оправдания. Банальные и бессмысленные.
   -- Ну, что? -- не выдержала, наконец, Елена.
   -- Не знаю, -- выдавил из себя Ив. -- Не получилось.
   -- Понятно, -- вздохнула она. -- То-то он так почесал.
   Ив чувствовал себя отвратительно. Но вдвойне хуже было от того, что сейчас он был должен, просто обязан рассказать Елене, что проболтался, хотя она его просила, убеждала, говорила, что эту историю не знает никто, даже ее родители.
   А с другой стороны, она тоже рассказала Мартину о его тайне. То есть, тайны-то он из этого никогда не делал, но раз уж на то пошло, раз уж она так требовала, чтобы их контакт состоялся, могла бы и придержать при себе ту историю, которую Ив рассказал ей и только ей, не давая ни права ни полномочия распространяться дальше. В конце концов, она тоже обманула его доверие, в каком-то смысле. Он пытается тут наладить отношения с этим мальчишкой, а она, оказывается, уже сотворила, так сказать, образ.
   И Ив объяснил, -- одним духом выложил, -- почему Мартин так сорвался с места и сбежал. Против его ожиданий, Елена не стала гневаться и сверкать на него негодующим взглядом. Не стала обвинять в болтливости и неумении держать язык за зубами. Она просто расстроилась еще больше, и Ив тут же обвинил себя в эгоизме. Он-то ждал отповеди, обвинений и совсем не подумал о том, почему она в свое время посветила его в эту семейную тайну. А ведь могла бы ничего не рассказывать. Просто она хотела поделиться с кем-то -- с ним, с человеком, который стал ей близок, она сама хотела, чтобы он был близок -- какой-то своей душевной болью, каким-то своим горем. Своим.
   Ив присел рядом с ней, обнял за плечи и стал успокаивать, стремясь хоть как-то унять ту душевную бурю, которая была, -- он это чувствовал, -- уже была на подходе. И ему это удалось было, но Елена вдруг, ни с того ни с сего разошлась и принялась вдруг что-то объяснять ему о том своем прошлом. Но Иву это было совершенно не интересно, и он решительно пресек эти попытки снова лишиться душевного равновесия, заявив, что все эти бывшие мужья его нисколько не интересуют.
   -- Бывшие может быть и не интересуют, -- с напором сказала Елена. -- А вот от потенциальных никуда не денешься.
   -- В каком это смысле? -- насторожился Ив.
   -- Это в таком смысле, что нас с тобой в эту субботу приглашают на ужин мои родители. Ты им, видите ли, очень понравился в прошлый раз.
   -- В следующий раз буду думать, прежде чем кому-нибудь нравится, -- задумчиво проговорил Ив.
   -- Почему это? -- удивилась Елена.
   -- Ты же сама говорила, что первый ужин -- это чепуха, но вот второй уже накладывает определенные обязательства.
   -- Точно, -- подтвердила Елена. -- Но в субботу кроме нас с тобой будут еще гости.
   -- Это хорошо или плохо? -- поинтересовался Ив.
   -- Не знаю. А что?
   -- Да так. Очень уж это похоже на смотрины.
   -- Это и есть смотрины, глупенький, -- сказала Елена. -- Так что будь осторожен, постарайся произвести впечатление.
   -- Какое впечатление?
   -- Нормальное. Без этих твоих дурацких штучек.
   Ив посмотрел на нее с интересом.
   -- Что-то ты прямо как девочка, -- сказал он. -- Беспокоишься, инструктируешь. Ты же вроде не собиралась замуж.
   -- Во-первых, не вздумай ляпнуть это при моих родителях, -- осадила его Елена.
   -- А во-вторых?
   -- А во-вторых, я что-то по-прежнему не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь делал мне предложение.
   Ив понял, что надо сворачивать эту тему пока не поздно. Все равно сейчас ничего путного из этого разговора не получится. Она пообещает подумать, все вернется на круги своя, а он останется дураком.
   -- Ладно, -- вздохнул он, -- на том и порешим пока. А сейчас все-таки пошли гулять. Сидеть в такую погоду дома -- преступление против человечности.
   -- Пошли, -- согласилась Елена, как ему показалось, несколько разочарованно.
   И женщин этих тоже не поймешь, подумал он. Замуж они не собираются, но обожают, когда им делают предложения. А они отказывают. Издеваются, мегеры. И что им на самом деле надо -- загадка.
  
   Глава 2
  
   -- Давно хотел вас спросить, господин Гарибальди...
   -- Давно? -- удивился Гарибальди. -- Мы с вами познакомились совсем недавно.
   -- Все равно, -- отмахнулся Ив. -- Так вот, вы случайно не родственник тому всемирно известному итальянскому хулигану?
   Гарибальди пригубил свой бокал, почмокал и задумчиво запыхтел сигарой.
   -- Вообще-то, он был революционером, -- сказал он, наконец.
   -- Это все слова, -- возразил Ив. -- Формулировки. Как разница между шпионом и разведчиком. При жизни, я полагаю, его считали хулиганом. А потом, спустя годы, перестраиваясь под обстановку, сменяя правительства и идеологии, стало выгоднее называть его революционером. Для поддержания морального духа масс. И никогда мы с вами не узнаем, что там было на самом деле. Так вы не потомок?
   -- Вряд ли, -- вздохнул Гарибальди. -- Хотя, всякое может быть.
   -- Да, -- согласился Ив. -- Но вы хотя бы итальянец?
   -- Отчасти. По отцовской линии. Кровосмешение, сами понимаете. Да и что вы ко мне пристали? На борца за чистоту нации вы не похожи.
   -- Не похож, -- согласился Ив. -- Просто я не знаю, как завязать с вами светскую беседу.
   -- Ну, молодой человек, -- усмехнулся Гарибальди. -- Светские беседы так, знаете ли, не начинаются. И потом, вы уверены, что нам так уж необходима именно светская беседа?
   Ив пожал плечами.
   Они сидели на веранде, в плетеных креслах, сосали дорогой коньяк и сигары, и разыгрывали из себя джентльменов. То есть, это Гарибальди сосал сигару, -- Ив этого не любил и не понимал пристрастия людей к табаку, -- но благородного интеллектуала изображал изо всех сил.
   Званый ужин прошел как нельзя лучше, хотя Ив ни к селу, ни к городу решил вдруг сообщить присутствующим, что в старой доброй Британии подобное мероприятие называют обедом, а такого понятия как ужин там вообще нет. Конечно, он совершенно не был уверен в этом своем нахальном утверждении, но ему казалось, что это соответствует чему-то, что он когда-то и где-то читал. Кроме того, Ив, как и всякий малообразованный, полагал, что если любую глупость не брякнуть с моментальным последующим покраснением физиономии, а выдать уверенно и в то же время небрежно, то она всегда может сойти за авторитетное мнение. Один из общеполитических постулатов. Впрочем, здесь было бессмысленно выкатывать грудь и говорить авторитетные глупости. Родители Елены рассматривали его с совершенно определенной точки зрения -- как потенциального зятя, -- так что отвлеченных рассуждений не понимали вовсе, только кивали благосклонно. А господин Гарибальди, с которым Ив познакомился задолго до этого ужина, был страшно глубоко и жутко разносторонне образован, и на подобные разговоры мог смотреть только с благосклонной улыбкой отставного профессора на отдыхе. Правда, Иву обещали, что несколько позже к их компании присоединится еще один друг семьи -- некий господин Варклави (сплошные итальянцы кругом). Хотя, на этого гостя здесь особенно не рассчитывали. Со слов матери Елены, Ив понял, что это чрезвычайно серьезный и страшно занятой человек. Еще один.
   -- Просто мне очень интересно с вами беседовать, -- откровенно сказал Ив Гарибальди.
   -- А мне с вами, -- ответствовал Гарибальди, делая жест бокалом, в сторону Ива.
   Ив тоже сделал жест, но пить не стал.
   -- Но все это не имеет никакого отношения к светской беседе, -- сообщил Гарибальди. -- И вообще, то, что вы сказали достаточно странно.
   -- Почему? -- удивился Ив.
   -- Потому что далеко не всем людям нравится со мной беседовать. Они полагают меня ученым занудой.
   Слово "зануда" было явно вне светской беседы, но Ив решил на этом не концентрироваться.
   -- Не понимаю, -- сказал он. -- По-моему, всем нравится беседовать с умным и образованным человеком. Всем нравятся люди грамотные, уверенные, понимающие. Особенно, если эти люди придерживаются нетрадиционных взглядов. Или я не прав?
   -- Нет, не правы, -- усмехнулся Гарибальди. -- Хотя мне и льстит ваша характеристика. Но грамотные люди нравятся только грамотным людям и никому более. Умников, как вам должно быть известно, народ недолюбливает. Да и сами умники их недолюбливают. Мы любим людей простых, простодушных, открытых и бесхитростных. С ними как-то удобнее, проще.
   -- Но ведь таких людей большинство, -- сказал Ив.
   -- Верно, -- согласился Гарибальди.
   -- А большинство никому не интересно.
   -- И это тоже в какой-то степени верно. Хотя и неэтично. Но в принципе, вы правы. Может быть, в каком-то отдаленном от нас идеале демократии большинство что-то и определяет, решает что-то -- если оно вообще способно решать, -- но уж точно не вызывает интереса и не будит никакую фантазию. Да и в демократию я не верю. Так что единственное предназначение большинства -- удовлетворять порочные страсти лидеров и вождей. Не более и не менее. Только мало кто из людей в светских, оно, как и простых беседах мусолит эти темы. Во-первых, это попросту неприлично, поскольку большинство -- это, как ни противно осознавать, мы с вами. А во-вторых, людям приятнее темы бытовые, приземленные.
   Ив искоса посмотрел на Гарибальди. Конечно, антиобщественная философия нынче в моде, но этот старик вряд ли подвержен модным течениям. Значит, такая вот у него жизненная позиция хронического пессимиста и ниспровергателя стадной морали. Ив недолюбливал философов и философию, и боялся, что Гарибальди, если высосет еще хотя бы рюмку, совершенно распояшется, начнет швыряться замусоленными истинами.
   -- А вы знакомы с Варклави? -- спросил Ив, чтобы сменить тему.
   -- С Айзеком? Да, конечно. Уже лет десять. Собственно говоря, это я познакомил его с этой семьей. Матушка вашей Елены в нем души не чает.
   -- Это я заметил, -- признался Ив. -- Только вот не пойму -- почему?
   -- Чрезвычайно набожная женщина.
   -- А Варклави разве...
   -- Священнослужитель? Нет. Он хуже.
   -- Хуже?
   -- Хуже не как человек, а как представитель определенного типа людей. Вот это тип как раз и хуже любого священника. Что-то вроде человека, который верит в Бога более самого Бога.
   -- Никогда не думал, что священник -- это плохо, -- пробормотал Ив.
   -- А я и не говорю, что это плохо, -- возразил Гарибальди. -- И Айзек -- это тоже не плохо. Плохо то, что они представляют.
   -- Все равно я ничего не понял, -- признался Ив. -- Как такое может быть -- человек хороший, а занимается какой-то гадостью.
   -- Совершенно просто. Все мы теперь знаем, что коммунизм -- это зло. Все мы видели, чем была чревата эра коммунистов для Европы. Однако я был знаком с простыми коммунистами, с рядовыми, и должен вас заверить, что среди них были милейшие люди. Просто они были слепы и легковерны. Только и всего.
   -- Странно это как-то, -- задумчиво проговорил Ив. -- Хотя, может вы и правы. Только вряд ли подобное положение зависит от политических убеждений. Просто таковы уж люди. Так ваш Варклави что, коммунист?
   -- Нет.
   -- Тогда я не понимаю.
   Гарибальди пожевал губами.
   -- Знаете, -- сказал он, -- когда-то давно, я занимался -- косвенно и совсем для другой надобности -- исследованием религии. Религии, как социального явления, как вида человеческой деятельности. И тогда же я для себя разделил всех людей, так или иначе вовлеченных в эту систему, на три основные группы. Я даже лекции пытался читать на эту тему, но в академических кругах меня не поддержали по идеологическим соображениям. Хотите послушать? Только не врите -- я сразу пойму, если вы соврете.
   -- Не поймете, -- парировал Ив. -- Но послушать я действительно хочу.
   Гарибальди приложился к своему бокалу, облизнул губы, вставил в рот сигару и начал лекцию.
   -- Итак, -- говорил он, -- все люди, вращающиеся внутри религии, как рода достаточно специфической человеческой деятельности, делятся на три категории. Заметьте, -- провозгласил он, воздев к небу два толстых пальца, в которых была зажата сигара, -- что я имею в виду религию не как некое мистическое или эзотерическое учение, а как определенную нравственно этическую систему условностей и сопряженных с ними действий, в которых есть достаточно четкая, хотя всегда условная и беспрерывно изменяющаяся полярность добра и зла. Уф! Первая категория -- ортодоксы, фанатики, мученики, дервиши всех мастей и разной степени безумства. Исступленно верующие. Это люди откровенно, явно и от всей души верящие в существование, как буквального Бога, так и буквального дьявола. У них, как правило, невысокий интеллект, они малограмотны, и природа самих этих явлений -- Бога и дьявола -- их просто не интересует, а все вопросы, направленные в эту сторону, они полагают совершенно неприличными. Такие люди готовы в любое время и под любым предлогом восхвалять, каяться, биться лбом оземь, ставать и поднимать знамена, резать неверных, лишь бы не принимать самостоятельных серьезных решений и не брать на себя никакой ответственности. Они иногда бывают чрезвычайно опасны, но всегда очень легко управляемы и поддаются на любой обман.
   Вторая категория -- политики. Люди, которые, собственно говоря, осуществляют избирательное внедрение религии, занимаются толкованием и так далее. Для них религия -- не более чем еще один инструмент для достижения своих целей, способ сделать людей более ограниченными и, как следствие, предсказуемыми. В общем, политики, они и есть политики. Такие люди ни во что не верят, но молятся громче всех и обязательно напоказ. Говорить о них можно много и смачно, но, увы, бессмысленно. Критиковать политиков нынче стало так модно, что ничего, кроме скуки и повторения замусоленных формул из этого не получается.
   Зато третья категория -- вот она полна экзотики и сюрпризов. Самая странная, малочисленная и незаметная. Это...м-м... ну, я бы сказал, инквизиторы.
   Ив вздрогнул.
   -- Кто?
   -- Инквизиторы. Но не бойтесь, это всего лишь наиболее удобный термин, не имеющий никакого отношения к тем мрачным типам, которые жгли ведьм на кострах, -- то были все те же политики, просто целей своих они добивались сообразными времени средствами. А настоящие инквизиторы -- они же инквизиторы по сути, -- это достаточно странный психологический тип людей всерьез и окончательно уверовавших в добро и зло. Это люди, добровольно ограничивающие себя разделением мира на черное и белое. Они в чем-то сродни ортодоксам, с той лишь разницей, что не склонны отнимать у себя время молитвами, предпочитают действовать и готовы брать на себя иногда непомерную ответственность. Ну, скажем, если ортодоксы просто подчинены системе, то инквизиторы творят для себя свою, самостоятельную и условную, хотя непререкаемую, систему, и действуют соответственно. Такие люди готовы, не задумываясь отдать свою жизнь, при условии, что это будет ПРАВИЛЬНО, что это ХОРОШО. Понимаете? Они, зачастую, вообще не религиозны, не являются приверженцами какой-либо идеи или утопии, но абсолютно уверены, что есть ДОБРО и ЗЛО. Это их мировоззрение. Так работает их психологический аппарат. И еще они самоуверенны. Они полагают себя вправе решать кто прав, а кто виноват, кто хороший, а кто плохой, кто носитель добра, а кто наоборот -- зла. Они не просто верят в дьявола, но они готовы с ним бороться. Принимать меры.
   -- Какие меры? -- несколько ошарашено спросил Ив. Такого он все-таки не ожидал.
   Гарибальди усмехнулся.
   -- Вас сбил с толку термин "инквизиторы", -- любезно объяснил он. -- Но не волнуйтесь, это не более чем термин. В наше время эти меры вполне демократичны. Человек, отягощенный жесткими моральными установками, -- так называемыми принципами -- по определению раздираем противоречиями. При поверхностном осмотре, такие люди кажутся просто скрипучими моралистами. И десять заповедей -- будь они сформулированы в Библии, или в каком-нибудь цитатнике Мао -- вяжут их сознание по рукам и ногам. Так что не беспокойтесь, в наше время никто никого на кострах не палит -- разве что те же политики.
   Вот ведь нагородил старик, подумал Ив, искоса наблюдая за Гарибальди. То ли он усложняет, то ли наоборот, но есть в этих его рассуждениях что-то такое, притянутое за уши. Ради красного словца что ли?
   -- Не расстраивайтесь, -- поспешил успокоить Ива Гарибальди. -- Вы, видимо, меня недопоняли. Я говорил о религии в очень широком смысле слова. Просто некий набор постулатов и истин, объявленных непреложными, образ пророка и не подлежащая оспариванию идея -- и вот вам религия. Ведь, если разобраться, то и коммунизм и национал-социализм с фашизмом тоже были разновидностями религии. Там тоже были свои политики, ортодоксы и инквизиторы, просто у них другие установки, методы и принципы. А по сути -- концлагеря вместо костров, цензура и пропаганда вместо анафемы. Какая разница? Суть-то не меняется. И идолы у них свои. Русские вон до сих пор держат забальзамированный труп, выставленный напоказ на главной площади страны. И некоторые продолжают молиться на этот труп. Чем вам не распятие? Но если политики городят этот бесстыдный огород ради достижения и удержания власти, то инквизиторы -- ради высоких идеалов, в которые искренне верят. Они, в отличие от большинства верующих, просто талантливы в этом, вот и все. Разница между ними и фанатиками -- это разница между убежденностью и тупым страхом.
   Ив сделал основательный глоток коньяку. Какой-то неприятный осадок остался у него в душе после лекции, прочитанной господином Гарибальди. Воистину, убереги нас, Господи, от талантливых пессимистов. И от талантливых инквизиторов заодно.
   -- Так значит, этот ваш Айзек -- инквизитор? -- подытожил Ив.
   -- Да, один из. Но не стоит относиться к нему после моих разговоров с предубеждением. Он, в общем-то, неплохой человек и даже хороший, но ужасный моралист со всеми вытекающими. Вроде постаревшего, но не расставшегося со своими принципами героя супербоевика.
   -- Зануда, -- сказал Ив, представляя себе этого интеллектуального мутанта.
   -- Нет, вы не правы, молодой человек, -- обиделся Гарибальди. -- Айзек достаточно умен и образован, чтобы не становиться занудой. Он много ездил по свету, много видел. Правда, вся беда в том, что видел он только то, на что ему хотелось смотреть. Этакое избирательное восприятие. Кстати, еще одна отличительная черта инквизиторов. Все, что выходит за рамки его нравственных принципов, он отвергает с негодованием, а то и вовсе полагает несуществующим. Как, например, детскую преступность.
   -- Детскую преступность?
   -- Да. Он не верит в то, что дети могут творить зло. Полагает, что во всем и всегда виноваты взрослые.
   -- А вы как полагаете?
   -- Я? Я думаю, что жизнь -- штука сложная и не всегда поддающаяся анализу. Не говоря уже о том, чтобы впихнуть ее в какие-то надуманные, непрерывно меняющиеся морально-нравственные рамки. Иногда поиск виноватых вообще не имеет никакого смысла и логики. А детская преступность... Если разобраться, то дети -- это тоже люди, что бы не говорили и не думали наши авторитетные недоучки-педагоги. Так что в них, надо полагать, есть все, что есть в нас, взрослых.
   Ив задумался. Он изо всех сил пытался представить себе этого Айзека, но ничего не выходило. По его скромному разумению мебельного мастера и (как он иногда сам себя называл) художника по дереву (художник-дерево), подобных людей не должно существовать в принципе. В принципе и в природе. Такие личности живут только на страницах третьесортных романов. А если и попадаются в реальности, то непременно гибнут молодыми.
   -- Наверное, этот ваш Айзек -- чертовски странный человек, -- сказал Ив.
   -- Все мы странные в той или иной мере, -- заметил Гарибальди. -- Мне кажется, что одна из основных бед человечества в том, что у каждого из нас какие-то свои, сугубо личные принципы и убеждения. Ведь мы такие разные. Но жить почему-то хотим вместе. Или делаем вид, что хотим, потому что привыкли прятаться в толпе и страшимся бессилия одиночки.
   -- Знаете, господин Гарибальди, -- сказал Ив, -- по-моему, у человечества слишком много проблем, чтобы их формулировать. И настолько настоящие, реальные проблемы перепутались с надуманными, что выходит одна болтовня.
   -- Может быть, -- вздохнул Гарибальди. -- Но я воспитан по канонам академического, научного мышления. Я более склонен к анализу.
   -- И что из этого следует? -- на всякий случай спросил Ив.
   -- Я привык думать, что прежде чем решить проблему, необходимо ее понять.
   -- С этим трудно спорить.
   -- А чтобы понять -- необходимо сформулировать.
   -- Вы так думаете? -- усмехнулся Ив. -- Ой ли? Сколько было на Земле философов? И сколько они всего наформулировали? Тонны макулатуры. Только вот легче от их словоблудия никому не стало, проблем никаких они не решили, а создавали все те же новые виды религии -- по вашей же классификации и в очень широком смысле. И свелось все к двум простейшим формулам: "Человек есть душонка, обремененная трупом" и "Жизнь, простите, -- дерьмо, в конце -- смерть".
   Гарибальди крепко задумался над словами Ива. Он даже попытался отхлебнуть из опустевшего бокала, но спохватился, пришел в себя и принялся раскуривать потухшую сигару.
   -- Вы ошибаетесь, молодой человек, -- заявил он, выпуская первые клубы дыма. -- Вы мыслите оригинально, нетрадиционно, но вы очень молоды, а потому упрощаете.
   -- Гений -- в простоте, -- сообщил Ив. -- Впрочем, я и не претендую. В конце концов, у нас с вами тут светская беседа, не более того. Так что вполне можно поговорить и о чем-нибудь другом.
   -- Что ж, давайте о другом, -- согласился Гарибальди. -- Как обстоят ваши дела с нашей прекрасной Еленой?
   -- Прекрасные дела, -- заметил Ив.
   -- Это хорошо, -- обрадовался Гарибальди. -- Тем более, что она человек самостоятельный, сложный, независимый.
   -- А это плохо?
   -- Трудно сказать. Не всякому мужчине это может понравится.
   -- Мне нравится, -- заявил Ив. -- Я, знаете ли, "массу людей переворошил в поисках красивого тела, теперь ищу родственную душу".* А Елена сочетает в себе оба этих достоинства, плюс еще такие, о которых я и не подозревал.
   -- Замечательная она девочка.
   -- Это точно, -- искренне согласился Ив.
   -- И родителям ее вы понравились, по-моему.
   -- Это пока. В нейтральном, так сказать, состоянии.
   -- А намечается какое-то иное состояние? -- с восторгом спросил Гарибальди.
   Ив снова пожал плечами.
   -- Не знаю, -- признался он. -- По-моему, это для нее не так уж важно. Ведь брак -- это не более чем способ для людей привязать к себе своего партнера. Чтоб, значит, не сбежал, чтоб никому другому не достался. А ее эти вопросы, как мне кажется, мало интересуют. Женщина, делающая карьеру.
   -- Кошмар, -- посочувствовал Гарибальди.
   -- Кошмар, -- согласился с ним Ив, хотя сам ничего страшного в этом не видел.
   -- А хотите совет? -- предложил Гарибальди.
   -- Это смотря какой, -- уклончиво ответил Ив.
   -- Никогда не пытайтесь понять женщину. Никакую и никогда. Даже нашу Елену. Нам не понять их, как им не понять нас.
   -- Мн-да, -- вздохнул Ив. -- Так вот и живем тысячи лет.
   -- Да, -- согласился с ним Гарибальди.
   -- А хотите встречный совет? -- предложил Ив.
   -- Слушаю, -- весело откликнулся старик.
   -- Никогда не стремитесь понять человечество. И уж подавно не пытайтесь его классифицировать и разбивать на типы с видами. Это даже звучит дико.
   Гарибальди неопределенно хмыкнул и запыхтел сигарой.
   -- А как у вас складываются отношения с Мартином? -- поинтересовался он после паузы.
   -- Разнообразно, -- мрачно сказал Ив.
   -- Понятно, -- усмехнулся Гарибальди. -- Но у вас все получится.
   -- Что получится?
   -- Да все. Я знаю Мартина практически с младенчества.
   -- И что из этого следует?
   -- Из этого следует, во-первых, то, что он отличный мальчишка. А во-вторых, ему, по-моему, нужен именно такой человек как вы. Друг, воспитатель, в некотором роде даже отец, простите меня за столь откровенные выводы.
   -- Такой как я? -- усмехнулся Ив. -- Да он меня знать не желает.
   -- А вы чего ожидали? -- с улыбкой всезнайки сказал Гарибальди. -- Подростковая психология, знаете ли. Вы же должны это понимать. Кроме того, многие ли из нас умеют распознать свое благо? Так что вы уж помогите мальчику.
   Ив посмотрел на Гарибальди. Все-то он знает, на все-то у него готов ответ, ко всему-то подобрана философия. Нет, все-таки есть в нем что-то от пророка. От отъевшегося, полусонного пророка. Не от библейского старца с безумным чахоточным взором, шляющегося по площадям и призывающего, а от этакого лорда-философа, каких описывал незабвенный гомосексуалист Оскар Уайльд. Сытая благосклонность и печальный многоопытный взгляд человека, который все понимает (или думает, что понимает), но не видит в этом своем понимании никакого смысла и цели.
   -- А почему это вы решили, что именно такой человек как я нужен мальчишке вроде Мартина? -- поинтересовался Ив.
   -- И Елене, -- уточнил Гарибальди.
   -- Так почему все-таки?
   -- Вы терпеливы, -- объяснил Гарибальди. -- У вас какие-то колоссальные запасы терпения. Я, признаться, такого еще не встречал. Такое бывает разве что где-то далеко, на Великом Востоке. Терпение не от упрямства, а от мудрости и опыта. Достаточно редкое явление в наших широтах. И мыслите вы интересно, нетрадиционно, свободно. Удивительно редкое сочетание. У нас, как правило, принято путать терпение с упрямством.
   -- Или с трусостью, -- вставил Ив.
   -- Да, конечно. В зависимости от проявления. А в вас сочетается западная широта мышления с терпением востока.
   -- Это комплимент? -- осведомился Ив.
   -- Это впечатление.
   -- Это комплимент, -- настаивал Ив. -- Вы нахваливаете меня ни за что. Стыдно, господин Гарибальди. Люди вашего поколения не должны говорить подобные вещи молодежи. Вы нас так вовсе избалуете. Восточные учителя вообще никогда не хвалили своих учеников. Чтобы, значит, не расслаблялись.
   Гарибальди заржал, пыхтя при этом на окружающее пространство дымом от сигары, от чего стал похож на старый паровоз, разводящий пары.
   -- Браво, браво, молодой человек, -- доносилось сквозь благодушное уханье и пыхтение. -- С вашими способностями вы далеко пойдете.
   -- Я не хочу далеко, -- запротестовал Ив. -- Я слышу запах кофе и будь я проклят, если пойду куда-нибудь дальше гостиной.
   -- Пойдемте, друг мой, пойдемте, -- поддержал его очень довольный Гарибальди и принялся с пыхтением, сопением и даже, как показалось Иву, со скрипом выкарабкиваться из кресла. -- Главное, как сказал бы Айзек -- чтобы помыслы были чисты, -- провозгласил Гарибальди, встав, наконец, на ноги. -- А вот, кстати, и он сам. Сейчас мы с вами наслушаемся всякого.
   У подъездной дорожки остановился здоровенный "Империал" и из него сложно, в несколько разделений, испытывая какое-то явное неудобство, выбрался невысокий худощавый человек. Очутившись, наконец, на асфальте, человек выпрямился, опираясь на массивную трость, и осмотрелся. Его движения показались Иву чем-то смутно знакомыми, -- только вот трость не вписывалась в образ. Серьезная такая трость, богатая. Даже отсюда было видно, что это не просто палка для опоры -- это символ. Знак благородства и уверенности. Знак хорошего воспитания и твердых убеждений, которые необходимо постоянно отстаивать. В такой трости обязательно должно прятаться какое-нибудь холодное оружие, и не нож занюханный, не стилет даже, а как минимум шпага. Для отстаивания убеждений, значит. Неожиданно для себя самого, Ив вдруг ощутил прилив острейшей неприязни, по отношению к скрытому пока мраком владельцу трости.
   -- Айзек, -- радостно завопил Гарибальди. -- Старый пень. Где тебя носит?
   Ив про себя усмехнулся. Может быть и было некое благородство с напыщенностью в новом госте и сам он старательно поддерживал этот свой имидж, но вот Гарибальди было на все это наплевать. Он называл этого типа старым пнем и мог, чувствуется, обозвать похлеще.
   Новый гость приветственно помахал своей тростью и направился в сторону дома. И теперь стало ясно, что трость ему нужна не для пижонства, и не для потайного холодного оружия, а по необходимости -- он сильно припадал на левую ногу. Ив собрался было устыдиться своих нелестных умозаключений, но у него не получилось. Все-таки было что-то резко отталкивающее в этой неясной фигуре.
   А новый гость, меж тем, сделал несколько шагов и вдруг остановился. Теперь было видно, что это очень немолодой человек -- может быть, даже старше Гарибальди. У него было жесткое, вытянутое лицо, гладко выбритый подбородок и колючие темные глаза.
   -- Ну, что встал столбом? -- осведомился Гарибальди. -- Иди сюда, я вас познакомлю.
   Однако человек с тростью его не слушал. Он смотрел на Ива и совершенно невозможно было угадать, какие чувства он сейчас испытывает. Там был целый поток эмоций, но -- за это Ив готов был поручиться -- ни одной положительной. Костлявое тело под дорогим костюмом как-то странно напряглось, словно странный Айзек готовился прыгнуть на Ива, трость приподнялась над землей.
   -- Где-то я его уже видел, -- пробормотал Ив.
   -- Да? -- удивился Гарибальди. -- И где же?
   -- Понятия не имею.
   А старик с тростью тем временем неожиданно развернулся, словно на шарнирах, и с максимально для него возможной скоростью, подскакивая, поковылял обратно.
   -- Эй, Айзек! -- закричал несколько растерявшийся Гарибальди. -- Ты куда?
   -- Извини, дружище, -- отозвался странный Айзек и звук его голоса заставил Ива вздрогнуть. -- Я забыл. У меня назначена очень важная встреча. Надо ехать. Ты уж извинись там за меня.
   -- Ап-а-а... -- попытался, было возразить Гарибальди, но господин Варклави неожиданно ловко юркнул за руль, захлопнул дверцу и "Империал" мягко урча, укатил.
   -- Вот черт, -- обалдело пробормотал Гарибальди. -- Что это он?
   -- Живот прихватило, -- предположил Ив. Он стоял и смотрел вслед машине странного Айзека, и какие-то трудноопределимые чувства бродили в его душе. Неприятные чувства.
   -- Придется извиняться за паразита, -- возмущался Гарибальди.
   -- Придется, -- согласился Ив. -- А что это у него с ногой?
   -- С ногой? Ах, это. Говорит, -- попал под обвал.
   -- Давно?
   -- Давно. Больше десяти лет назад.
   -- Намного больше?
   -- По-моему, лет двенадцать-тринадцать, я точно не помню. А что?
   -- Нет, ничего. Пойдемте пить кофе. Вам еще нужно сочинить оправдание для вашего друга.
   И они пошли пить кофе. И снова Ив старался произвести на родителей Елены благоприятное впечатление, но теперь у него это не слишком хорошо получалось, -- постоянно задним планом всплывала фигура таинственного Варклави, его трости и его жутких, непонятно что выражающих глаз. И тогда Ив попытался очень мягко, тактично, аккуратно, чтобы никто, даже чуткая Елена ничего не заподозрил задавать вопросы об этом непонятном Айзеке. Впрочем, ничего путного из этого не получилось. Елену, как и ее отца, Варклави, по всей видимости, интересовал мало. Что же касается хозяйки дома, то она говорила об Айзеке невразумительно, но неизменно в превосходной степени. В конце концов, Ив уверился в том, что господин Варклави либо очень скрытен, либо эти тихая набожная женщина, ухитрившаяся произвести на свет такую напористую и уверенную в себе Елену, вполне довольствуется тем, что ей считают нужным сообщить, и никогда не задает никаких лишних вопросов. Непонятное осталось непонятным.
  

* * *

  
   Когда они уезжали, Елена неожиданно отобрала у Ива ключи, объявив, что за руль ему нынче нельзя.
   -- Я не пьяный, -- возмутился Ив.
   -- Но ты же выпил, -- возразила Елена. Кажется, она злилась.
   -- Чуть-чуть,
   -- Для полиции этого хватит, -- жестко сказала Елена. Точно, она злилась.
   Ив вздохнул и полез на пассажирское место. В конце концов, ему было наплевать. Он не очень любил водить машину.
   Почти половину пути они проехали молча, пока Ив, наконец, не осведомился:
   -- А чем так разгневана леди?
   -- Тем представлением, которое ты там разыграл.
   -- Где? -- В последнее время. Ив разыграл немало представлений и теперь смутно понимал, о каком именно идет речь.
   -- Там. Что это ты так выделывался перед моими родителями?
   -- Виноват, -- признался Ив, понимая, что спорить бессмысленно. -- Иногда это у меня само собой получается. Просто хотел произвести впечатление и переборщил.
   -- Переборщил, -- горестно подтвердила Елена. -- Вот именно. Ты был такой славный, такой веселый, такой милый, со всем согласный... Знаешь, если бы ты был таким на самом деле, у нас ничего бы не получилось.
   Ив пожал плечами.
   -- А в чем, собственно, проблема? Все, вроде бы, прошло хорошо.
   -- Слишком хорошо. Тебе не кажется, что ты превращаешься в лицемера?
   -- Лицемерие, суть -- ложь, возведенная в принцип и используемая для достижения низменных целей, -- заявил Ив. -- Только при чем здесь я? Я просто пытался произвести благоприятное впечатление.
   -- Все равно, -- с напором сказала Елена. -- Неумеренное позерство.
   -- Слова, -- вздохнул Ив. -- Слишком много сложносоставленных определений. И все они ничего не стоят. Я хочу быть с тобой, как бы напыщенно, глупо и наивно-романтично это не звучало. Казалось бы, чего проще? Но для этого мне, оказывается, нужно преодолеть массу условностей, приспособиться к другой массе условностей. Это ведь тоже своего рода лицемерие. А когда пойдут твои многочисленные родственники, внучатые, двоюродные, дальние и ближние? Когда среди них окажутся люди, которые мне совершенно не нравятся, но я буду вынужден им улыбаться и выслушивать их болтовню? Тут уж приходится выбирать -- либо говорить людям в глаза, что ты о них думаешь, что невежливо; либо становиться лицемером. Таковы законы общества.
   Елена задумчиво смотрела на дорогу. Она очень долго молчала, а затем вдруг проговорила:
   -- Знаешь... иногда мне очень хочется узнать, кем ты был раньше. Я имею в виду -- в той жизни.
   -- Я понял.
   Ив помрачнел и тоже стал смотреть на дорогу.
   Конечно ей хочется. Как и ему когда-то хотелось. Однако что-то в нем сопротивлялось, отталкивалось от иногда всплывавших неясных воспоминаний. Видимо, именно поэтому он до сих пор так ничего и не вспомнил. Словно какой-то части его души было известно о том его неизвестном прошлом нечто такое, что... не пугало, нет, но заставляло бунтовать все его естество. Если, конечно, это было естество. А иногда хватало воспоминаний о первых днях, часах его новой жизни, о тех обстоятельств, с которых все началось. И опять начинали, словно по приказу откуда-то из недр памяти, словно невиданные стигматы саднить лодыжки и запястья. Ведь если с человеком проделали такое, значит было за что. И не важно -- правы были те, кто это сделал, или нет. Важно, что сделали. И могут повторить, наверное. Так стоит ли приближаться ко всему этому, опасному и неизвестному?
   -- Слушай, -- сказал Ив, -- отвези меня домой.
   -- Я тебя домой и везу, -- отозвалась Елена.
   -- Ко мне домой, -- объяснил он. -- Что-то я себя не очень хорошо чувствую.
   -- Что такое? -- насторожилась Елена.
   -- Ничего страшного. Просто башка трещит. Устал, наверное.
   Елена пристально посмотрела на него. Так пристально, что, в конце концов, Ив не удержался и показал ей на дорогу. Может быть, его головная боль и была вымыслом, но столбы и деревья на обочине выглядели очень реально.
   У дверей своего обиталища, Ив чмокнул Елену, помахал ей рукой, пока машина не скрылась из вида, и полез в карман за ключами. Хорошо хоть квартира была прямо над мастерской.
   В мастерской было тихо и сумрачно, хотя обычно достаточно света проникало сквозь тонированные стекла. Но это днем, а сейчас уличные фонари давали только небольшой отблеск.
   Ив запер за собой дверь и направился на второй этаж, где он обитал последние пять лет. В мастерской стоял привычный и совершенно теперь для него естественный запах. Вернее, смесь запахов. Запахи стружки, свежей древесины многих сортов, едкого лака, морилок и прочего. Иногда неприятный, иногда -- небезопасный. Когда-то все это било в нос, но теперь Ив привык. Он вспомнил, как давеча утром не мог работать. Наверное, завтра будет то же самое. Он присел за стол и осмотрелся. Да, работа стоит, черт их всех побери, вместе с предчувствиями. А когда работа стоит, то стоит глухо, твердо. Мы тогда даже эскизов набросать не можем, а рисуем дикие рожи...
   И вдруг у Ива затряслись руки. Он полез в кучу стружки и откопал тот самый портрет старика, который нарисовал недавно, в виду полного творческого бессилия. Господи Иисусе и все твои двенадцать подельщиков! С измятого листка бумаги, мешаясь с линиями и набросками каких-то завитков, на Ива смотрел бешеным, полным ненависти взглядом господин Айзек Варклави, собственной персоной.
  
   Глава 3
  
   Конечно, на самом деле Иву было вовсе не тринадцать лет. Просто сколько лет ему было на самом деле, он не знал. А тринадцать -- это была его точка отсчета. Он представления не имел, что было там, за этой точкой.
   Именно тринадцать лет назад, он открыл глаза и тут же зажмурился от ослепительного света, стремившегося прямо в зрачок. Впрочем, свет тут же исчез и Ив, понемногу прозревая, увидел склоненное над собой сосредоточенно-усталое лицо пожилого человека, прячущего в нагрудный карман белого халата маленький фонарик. По этому халату, а также по болтающемуся на шее фонендоскопу, Ив догадался, что перед ним врач.
   Было холодно. Через какое-то время, когда мироощущение начало постепенно приходить в норму, Ив обнаружил, что лежит бревном на больничной каталке, совершенно голый, прикрытый только казенной белой простыней. Хотя холод он почувствовал все-таки не сразу. Сперва ощущался, -- именно ощущался всем телом, а не только ушами, или даже черепом, как это бывает в нормальных ситуациях -- дикий шум и перезвон в голове; потом проявилась саднящая боль в лодыжках и запястьях; потом начали доходить окружающие звуки -- крики, стоны, душераздирающие вопли, плач и перебранка торопящегося спасать жизни персонала -- и только потом он почувствовал холод.
   Итак, он лежал голышом, посреди переполненной пострадавшими, раненными и увечными больницы, над ним нависал врач и уже в третий раз вопрошал, как он, Ив, себя чувствует. На четвертый раз Ив смог-таки сконцентрироваться, хоть как-то подобрать расхлюстанный разум, собраться с силами и отозваться в том смысле, что чувствует себя препогано. На что врач уже с некоторым облегчением заявил, что ничего удивительного в этом нет, что это пройдет и что поразительно как это он, Ив, вообще остался жив, после всего (чего -- всего?). Должно быть, родился в рубашке. Даже в двух рубашках, добавил доктор, подумав. А больница переполнена куда как более тяжко пострадавшими людьми, так что Ива, с его сотрясением мозга, с дикими ссадинами на руках и ногах, а также с прочими ушибами меньшей степени тяжести, сестра сейчас отвезет в палату. А потом, когда окончательно очухается, он сообщит свое имя и адрес, чтобы можно было связаться с его родными и близкими, поскольку ни документов, ни даже самой одежды с прилагающимися карманами, где эти документы могли бы находиться, у Ива к моменту обнаружения его спасательной командой не было.
   С тем его и увезли в означенном направлении.
   Все время, пока его катали по ярко освещенным и шумным больничным коридорам и позже в палате, Ив (кстати, тогда его еще не звали Ивом) честно пытался вспомнить свое имя, адрес, наличие родных и все остальное, чем интересовался доктор. Но ничего не выходило. Не было у него в памяти никаких родных, никакого адреса и даже имени не было. При этом он прекрасно понимал все заданные доктором вопросы, -- он знал, что такое адрес, кто такие родные, знал для чего доктору все это надо узнать, но... Да, он знал все, что должен знать обычный человек, но напрочь позабыл все свои личностные характеристики. Ни имени, ни фамилии, ничего.
   Поутру к нему явился давешний доктор, и Ив выложил ему всю ту скудную информацию, какую смог выдавить из своего мозга. Доктора однако эта забывчивость нисколько не удивила (Иву показалось, что этот человек вообще слишком устал, чтобы быть в состоянии удивляться). Он принялся осматривать, обстукивать и ощупывать пациента целиком.
   -- Признаться, ничего странного в вашей амнезии нет, -- сообщил, наконец, доктор.
   Забавно, но Ив сразу вспомнил, что такое амнезия. Только вот никак не мог вспомнить, откуда у него эти страшные багрово-черные кровоподтеки на запястьях и лодыжках.
   -- Следы от наручников, -- объяснил доктор.
   -- От каких наручников? -- поразился Ив. Он вспомнил, что такое наручники, но легче от этого не стало.
   -- От тех, которые с вас сняли.
   -- Да? -- Ив ничего не понимал. -- А... а кто надел?
   -- Это уж вам лучше знать, -- сказал доктор. -- И почему вы были голый?
   -- А я был голый?
   Доктор кивнул, пристально разглядывая Ива сквозь толстые линзы очков.
   -- Я говорил с бригадой, которая вас доставила, -- сообщил он. -- Они тоже ничего не понимают.
   -- И я ничего не понимаю, -- признался Ив.
   Доктор покивал, а потом сказал:
   -- Давайте-ка, я изложу вам все обстоятельства. Может быть, они как-то подтолкнут вашу память.
   И он принялся излагать обстоятельства. Впрочем, обстоятельства эти были настолько дикими и странными, что ничему они не помогли, а только добавили смятения в душу пациента.
   А произошло вот что. Оказывается Ив, как еще многие сотни людей, стал жертвой позже печально известного землетрясения, развалившего добрую половину тихого уютного курортного городка.
   Все спасательные службы страны стояли на ушах, людей десятками извлекали из под завалов и развозили по стремительно наполнявшимся и переполнявшимся больницам и наспех поставленным полевым госпиталям. Жертв было немало, а всевозможные аналитики и средства массовой информации расписывали, насколько их было бы больше, если бы тряхнуло в курортный сезон. Вот среди этих многих пострадавших и оказался Ив.
   Впрочем, его-то как раз обнаружили далеко не сразу, а, так сказать, под самый занавес, когда спасательные бригады, прочесывающие со своими лабрадорами все и вся, решили, наконец, осмотреть развалины старого заброшенного кинотеатра, на предмет оказавшихся там в момент землетрясения бездомных. Там спасатели и нашли абсолютно голого человека, прикованного наручниками за руки-ноги к обломкам бетонного столба. После беглого осмотра, спасатели пришли к выводу, что столб этот когда-то находился на втором этаже здания. При падении эта достаточно внушительная бетонная свая переломилась надвое, но как при этом ухитрился не переломиться странный голый человек, оставалось загадкой. Как этот человек вообще умудрился не просто пережить падение со столбом, но вообще избежать хоть сколько-нибудь серьезных увечий, за исключением измордованных (но не сломанных) лодыжек и запястий и страшной шишки на затылке? Почему он не переохладился и попросту не замерз, валяясь голышом среди бетонных обломков, в течение нескольких дней? Погода-то не летняя.
   В общем, по всем параметрам, Господь явил очередное чудо, каковых, впрочем, происходит и в наши дни предостаточно, и кому как не спасателям об этом знать. Правда, чудо это не было чистопробным -- спасенный Божьей милостью не мог вспомнить даже своего имени, -- но то были уже детали. Пройдет. Тем более, что сотрясение-то пустяковое.
   Но это не прошло. Ни через день, ни через неделю, ни через месяц. А когда стало понятно, что это может не пройти вообще, доктор, тщательно оберегавший душевный покой пациента, сменил пластинку и принялся внушать, что в наше время человек потеряться не может. Что необходимо прогнать его через компьютеры медицинской, страховой, полицейской и прочих систем. Нужно послать запросы и рано или поздно какой-нибудь след обязательно обнаружится. Увы, надежды доктора не оправдались. Либо это человек никогда не состоял на воинской службе, не имел приводов в полицию и даже не болел (а заодно и не рождался), либо...
   Безымянный пациент слонялся по больничным коридорам, массируя стремительно заживающие руки, постепенно привыкая к бессилию своей памяти и ощущению пустоты. Это было тем более странно, что в обычных (то есть нынешних) условиях память этого человека демонстрировала способности совершенно удивительные. Он мгновенно прочитывал книги, которые приносил ему заботливый доктор; он впитывал в себя любую подвернувшуюся информацию, требующую запоминания. Быть может, память таким образом реагировала на изобилие в ней пустых мест, а может тому была другая причина -- доктора не могли сказать по этому поводу ничего конкретного. У пациента вообще сложилось впечатление, что они не могут сказать ничего конкретного обо всем, что касалось его бед и его личности.
   И вот тогда у несчастного безымянного пациента появилась поддержка. Первый друг. Вернее -- подруга. Старушка-божий одуванчик. Обыкновенная нянечка. Сиделка. У нее было очень странное и длинное имя -- Елизавета Андреевна. Пациент, не обладающий никаким опытом, не сразу понял, что вторая половина этого имени была производной от имени отца старушки. А когда она ему все объяснила, поинтересовался, зачем это нужно. Она сказала, что так принято в России. Итак, старушка была русской. Да не просто русской, как выяснилось впоследствии, а прямой наследницей каких-то тамошних то ли князей, то ли еще каких-то дворян. В общем, -- нянечка с гербом и титулом. Насколько пациент понял, родители Елизаветы Андреевны драпанули с родной земли в незапамятные времена от известного в истории военного переворота, который старушка почему-то упорно называла революцией. Пациент не понимал, какая разница между революцией и переворотом, но списал эту свою непонятливость на все ту же патологию памяти. Он вообще многого не понимал. Например, почему наследница русского дворянства работает сиделкой в больнице. То ли русские дворяне были принципиально бедными людьми, то ли (что более вероятно) драпанули они из отечества в том, что на них к моменту переворота было.
   Как бы там ни было, старушка оказалась не из простых. Она была умна, образована, чертовски интеллигентна и все такое. Первым делом, Елизавета Андреевна придумала для пациента имя. Ив -- от русского Иван. Дань ностальгии. Впрочем, пациент не возражал, -- ему было все равно, а предложенное наследницей русских князей имя отличалось, хотя бы, оригинальностью. Хотя, впоследствии его и стали принимать за француза... но почему бы, в конце концов, и нет?
   Покончив с именем, Елизавета Андреевна стала убеждать Ива, что если человек не может вспомнить свое прошлое, то оно, это прошлое, может проявиться в каких-то привычках, неосознанных движениях, в каких-то умениях и навыках. Надо только последить за собой. Странно, что она -- простая нянечка, квалификация которой ограничивалась выносом горшков и постановкой клизм -- додумалась до этого раньше психиатров, которых натравил на Ива его доктор.
   Итак, Ив, получив подтверждение у психиатров, честно попытался следить за каждым своим движением, уловить какие-нибудь привычки, особенности, хоть что-то, что могло бы считаться индивидуальным отличием и позволило бы разобраться в тайне его личности. И первые же попытки принесли результаты. Не совсем ожидаемые, не вполне понятные, не очень радостные, но результаты. Конечно, Ив ожидал, что его руки, например, вдруг вспомнят, как когда-то они с легкостью чинили водопроводный кран. Или, например, неожиданная формула всплывет в голове, сверкнув из прошлого способностями великого математика. Или же, на худой конец, вскроется способность к вранью и неумеренная напористая болтливость -- клеймо политика. Даже ладно лежащая в руке рукоять пистолета и зоркий, самостоятельно прицеливающийся глаз -- солдат, киллер, мафиози. Черта с два. То, что вдруг открыл в себе пациент, было совершенно необъяснимо. То есть поначалу он вообще не мог ничего высмотреть в своих каждодневных действиях, пока не додумался именно в таком вот положении вещей, в этом отсутствии особенностей искать ключ к разгадке. Как-то неожиданно Ив понял, что может быть каким угодно. Добрым и злым, хитрым и наивным. Может поддерживать беседу с высокоученым доктором, с академиком, попавшим по недосмотру свыше в отдельную четвертую палату этой совершенно простой больницы, и с нытиком-санитаром, жалующимся на судьбу и ненавидящим весь былой свет за то, что "какая-то сволочь книжонку написала -- ни пса не понять, -- так ему, бумагомараке, и слава, и почет, и денег кучу; а ты тут горшки с утра до вечера выносишь, надрываешься, за гроши...". И каждый полагает его интересным собеседником, каждый заинтересован в его компании. Он был каким угодно и следовательно, по определению, никаким. Только рядом со старой доброй Елизаветой Андреевной он, как ему казалось, становился самим собой, но и это, в конце концов, тоже могло быть не более чем маской. Маской, за которой нет памяти и, следовательно, невозможно разглядеть истинное лицо.
   Однако, именно к доброй старушке обратился за подмогой запутавшийся в себе самом Ив. Не к надоедливо-занудным, отвратительно-терпеливым психиатрам, не к доброму, но отвлеченному доктору, а к ней. Однако он был тогда неопытен и не обнаружил еще в себе проснувшихся гораздо позже способностей к некоему психоанализу, переоценил старушку. Ведь она была русской -- да не просто русской, а представительницей русского дворянства (пусть не по богатству, но уж по воспитанию точно), и благородство возвышенное было для нее чем-то генетическим, врожденным. Так что Елизавета Андреевна посоветовала Иву никогда не прибегать к этим своим непонятным способностям, а лучше поднапрячься и избавиться от них вовсе. Как от привычки к курению. Ив не послушался (тогда начала прорисовываться еще одна его личностная особенность -- потребность всегда и во всем принимать только самостоятельное решение, делать независимый выбор). Старушка говорила, что в способностях Ива было что-то от талантливой лжи и лицемерия, великого лицемерия. Может быть, она и была права, но сам пациент думал иначе. Дело в том, что он никогда не притворялся, не лгал, не подстраивался. Он был ИСКРЕНЕН в каждом отдельном случае своего общения с каждым отдельным человеком. Он не лгал, просто очень четко осознавал, что нет в мире ничего более субъективного, чем человеческое восприятие, человеческие порывы и человеческие взгляды на жизнь. Откуда он это взял? Когда придумал? Тоже наследство таинственного прошлого? Но что же это за прошлое такое, сверкающее столь неожиданными особенностями?
   А ведь были еще сны. Об этом он вообще никому не рассказывал. Во-первых, потому что не знал -- как. А во-вторых... Не те это были сны, чтобы о них рассказывать. Иногда они были обычными. Иногда Ив видел в них -- невероятно четких и всегда прекрасно запоминающихся -- реальных людей, а потом пару раз имел возможность убедиться, что наблюдал совершенно реальные события, точно соответствовавшие тому времени, когда он дрых в своей палате. А иногда было нечто и вовсе невообразимое -- фантастические образы, запредельные миры, и все такое четкое, ясное...
   И странно то, что сам Ив как-то совершенно спокойно и естественно относился ко всем психологическим вывертам своего ушибленного о бетонную сваю разума. Конечно, кое что его смущало, не давало покоя, но зачастую это было не его беспокойство, а недоумение, которым он заражался от окружающих.
   А жизнь тем временем шла своим чередом. Доктор слал запросы во все мыслимые и немыслимые инстанции, старался узнать хоть что-то о прошлом пациента. Безрезультатно. Создавалось такое впечатление, что до землетрясения его просто не существовало на этом свете, а потом он народился из обломков старого кинотеатра. Ни прошлого, ни родственников, ни друзей, ни даже настоящего имени.
   Тем не менее, в положенные сроки Ива выперли из больницы. Он сердечно попрощался с Елизаветой Андреевной, пожал руку доктору и шагнул в большой мир. С чистыми мозгами, странными своими способностями, жизненным опытом, ограниченным пребыванием в больнице и полной, как казалось, дезориентацией.
   Потом был реабилитационный центр для ушибленных головой, где Ив открыл в себе неожиданные способности к рисованию и работе с деревом.
   Когда срок реабилитации кончился и его выперли на этот раз из центра, он устроился учеником в небольшую фирму по изготовлению и реставрации престижной мебели. Был учеником, потом -- мастером, и в конце концов -- младшим компаньоном. Жил спокойно и размеренно, все менее тяготясь отсутствием прошлого, посещал спортивные центры (просто чувствовал какую-то внутреннюю потребность поддерживать себя в форме), заводил друзей и подруг (!). Был, по отзывам, человеком спокойным, разумным, в общении приятным. Единственное, что раздражало и беспокоило его по-настоящему -- запах бензина. Почему-то он его не переносил. Но с этим можно было смириться, тем более, что вскоре все прошло.
   И вот он познакомился с Еленой.
   Знакомство это произошло при обстоятельствах незабываемых и удивительных, почти киношных, полных какого-то мальчишеского наивного романтизма.
   В тот памятный вечер, он брел по Тополиной, возвращался в пенаты, проводив до дома свою очередную пассию. Шел он не спеша, погода была прекрасная и было приятно просто так вот брести, вдыхая полной грудью насыщенный запахами прохладный ночной воздух. Жизнь была полна радости, все казалось ему замечательным, и никакие проблемы и печали не будоражили его душу. И вдруг что-то привлекло его внимание. Какое-то активное движение, не вписывающееся в рамки тихого вечера и радужного настроения. А именно: трое молодых, наглых, погано пахнущих, явно пьяных приставали к молодой же, но приличного вида и удивительно красивой женщине, которая, видимо, только что вышла из машины, но так и не успела зайти в дом.
   Собственно говоря, Ив только что проводил домой свою очередную девушку, а заводить несколько интрижек одновременно было не в его правилах (да и занятость не позволяла), так что никаких причин, кроме приступа рыцарства, казалось бы, не могло быть в его заинтересованности происходящим. Однако было в этой попавшей в беду женщине что-то. Неизвестно, существует ли любовь с первого взгляда, но часто бывает так, что проскакивает какая-то искорка между двумя незнакомыми людьми. Как когда спрашивают у вас, кого предпочитаете -- блондинок, или брюнеток? Нет ответа на этот вопрос. Просто вдруг увидишь что-то в глазах... и пошло-поехало. И Ив увидел.
   В героических романах или в кино в таких вот ситуациях принято говорить (швырять) какую-нибудь идиотскую реплику, полную угрозы, презрения к негодяям и детской уверенности, что добро всегда и во всем победит зло. Только -- вот беда! -- в реальной жизни герой, ляпнувший что-нибудь подобное, как правило получал дубиной по башке и в дальнейшем геройствовать уже не мог. Так что Ив, будучи в данной ситуации безусловно положительным героем, ничего говорить не стал, а просто подкрался к двоим нападавшим сзади, ухватил их за загривки, да и столкнул друг с другом. Бандиты оказались совершенно не готовы к подобному нападению, так что сошлись легко, -- гулко стукнулись черепами. Для верности Ив выдал каждому по мощному удару в пах. Затем, когда эффект внезапности был использован, повернулся лицом к третьему хулигану, с которым готов был справиться в честном бою. Однако хулиган явно не желал вступать в честный бой. Он был даже не напуган, -- он был совершенно растерян столь неожиданным поворотом событий. Зато реакция у него оказалась что надо, и он сделал именно то, что было в данной ситуации самым разумным и правильным, -- дал деру.
   И какой леший дернул тогда Ива погнаться за этим типом? Что за удаль дурная-молодецкая? Что за нелепый позыв -- наказать злодея до конца, всем раздать по справедливости? Мальчишеское желание, в виду легкой победы, еще подраться и помахать кулаками? Ведь женщина оставалась здесь, она никуда не собиралась бежать и готова оказать милость победителю...
   В общем, бегать хулиган умел. Ив и глазом моргнуть не успел, как они миновали два квартала, свернули сперва в один переулок, потом в другой, в конце которого Ив нос к носу столкнулся с целой группой неприятных типов, среди коих пребывал беглец -- довольно осклабляющийся и хищно тычущий пальцем в сторону глупого рыцаря. Рыцарь, впрочем, моментально оценил ситуацию, осознал, что достаточно уже сегодня геройствовал и боролся с несправедливостью, и теперь понял, что настал для него черед сматываться.
   Конечно, они погнались за ним. А чего еще можно было ожидать? Ив летел как угорелый по каким-то совершенно незнакомым улочкам, проулкам, пересекал безобразно захламленные дворы, пока эта гонка, порожденная его собственной дуростью, не привела его к совершенно закономерному концу, -- вернее, к тупику. К высоченной стене старого дома. Глухой, старой, покрытой выщерблинами в старом кирпиче и украшенной, помимо абстрактных рисунков и непотребных надписей, только подвешенной на недосягаемой высоте пожарной лестницей. А гончие уже были здесь. Они окружили свою жертву полукольцом, прижимали к стене, паскудно ухмылялись и бормотали какую-то чушь.
   И вот тогда, когда появилась эта совершенно реальная угроза здоровью, а то и жизни (прирежут его тут, а потом и следов не найдут, а если и найдут -- ему-то какое до этого будет дело), что-то словно переключилось в Иве. Было странное ощущение, словно погасли, исчезли разом все мысли, все обычные эмоции. Страх, правда, остался, но теперь это был страх дикого зверя, загнанного в угол. А к таким зверям, как известно, лучше не приближаться. Такие звери готовы использовать малейшую лазейку, чтобы сбежать, но если лазейки не находится... Слава богу, для Ива она нашлась.
   Это был поистине фантастический прыжок. Пальцы беглеца сомкнулись на нижней перекладине пожарной лестницы, находящейся на высоте метров четырех, не менее. Впрочем, самого беглеца тогда эта прыгучесть нисколько не удивила. Он, по прежнему пребывающий в каком-то самопроизвольно возникшем трансе (правда, все прекрасно осознавая, так что позже смог припомнить мельчайшие детали происшествия), начал карабкаться вверх со стремительностью сбежавшего из зоопарка павиана. Шпана внизу громко недоумевала, мычала и присвистывала. В мгновение ока Ив очутился на крыше. Все еще плохо понимая что делает, он разбежался, перепрыгнул на крышу соседнего (но не самого ближнего) здания, содрал, словно обертку с конфеты, запертую на висячий замок обитую железом чердачную дверь и бросился вниз...
   Конечно же той женщины на месте баталии не обнаружилось. Да и странно бы было, если б она осталась торчать тут в течении всего того времени, пока глупый рыцарь геройствовал где-то по подворотням. Уже вполне пришедший в себя Ив горестно усмехнулся, прекрасно сознавая, что никто, кроме него самого, не виноват в случившемся проколе, и направился, было, восвояси. И тут дверь ближайшего подъезда распахнулась и оттуда выбежала его незнакомая прекрасная дама... в сопровождении какого-то также незнакомого, но совсем не прекрасного здоровенного мужика.
   Муж? -- горестно предположил Ив, разглядывая мужика. Черт бы их всех побрал, на самом деле. Ну конечно, все красивые женщины замужем, вокруг них вьются толпы поклонников. А где ты был, амбал бестолковый, когда на нее тут нападали, угрожали и прочее? Вот и геройствуй тут, а потом какой-нибудь боров от души поблагодарит тебя, дурака, и пойдет себе домой. На диван, да к телевизору. Вместе с красавицей женой. Все герои -- идиоты.
   Впрочем, все оказалось не так беспросветно, как представлялось расстроенному Иву. Сопровождавший даму здоровяк оказался вовсе не мужем, а всего-навсего охранником из подъезда, в котором жила очаровательная женщина. Он просто заснул на посту, вместо того, чтобы охранять общественный порядок и проморгал появление хулиганов. Разгильдяй.
   Женщина долго и от души благодарила Ива, попеременно справляясь, не ранен ли он; нерадивый охранник переминался с ноги на ногу и бубнил что-то запоздалое про полицию.
   Наконец-то Ив получил возможность рассмотреть свою незнакомку. Да, она была удивительно хороша собой, мила и все такое. И благодарила она его искренне, от души. И странный, какой-то не женский ум светился в прекрасных синих глазах. Так что Ив тут же и совершенно не по-рыцарски решил, что даже если у нее где-то там, в недрах дома и запрятан какой-нибудь муж на диване, то он, герой сегодняшнего вечера, разрушит их семью к чертовой матери.
   -- Так как вы говорите вас зовут? -- спросил Ив у женщины.
   -- Елена, -- ответила она.
   Елена прекрасная, решил для себя Ив. Только так.
   -- Интересное имя, -- заметил он.
   -- Может быть, -- согласилась она. -- А ваше?
   -- Что -- мое? -- не сразу понял Ив. Все-таки он был слегка оглушен ее присутствием.
   -- Ваше имя. Я же должна знать имя своего спасителя.
   Ив представился, борясь с вдруг возникшим желанием низко поклониться, отставив ногу назад и отведя левую руку в сторону плавным взмахом, а правой нежно взять ладонь прекрасной дамы и поцеловать тонкие пальцы. Да уж, воистину, у рыцарей и маразм рыцарский.
   -- Как? -- удивилась прекрасная Елена.
   -- Ив, -- повторил он. -- От русского -- Иван. Знаете, есть такое старинное и достаточно редкое русское имя.
   Это заявление рассмешило женщину. Она посмотрела на Ива совершенно другими глазами. И снова какая-то искорка почудилась ему витающей тут, рядом, между ними.
   Так они и познакомились.
   Позже Ив узнал, что у Елены, оказывается, есть сын. Мальчишка, как выяснилось, симпатичный, неглупый, но с отвратительным характером и совершенно не желающий принимать существование Ива как неизбежность этого мира. Впрочем, до поры до времени, Ива это мало беспокоило, -- он просто старался избегать встреч с Мартином, только и всего. Однако было очевидно, что Елены без Мартина быть просто не может, и Иву вскоре пришлось со скрежетом зубовным пытаться наладить хоть какие-то отношения со вздорным мальчишкой, на что тот отвечал все более и более холодающими волнами презрения. Но Ив был терпелив. Он смирился с тем, что Мартин такой, какой он есть. В конце концов, вокруг Елены все не может быть столь же прекрасно, как она сама.
   Чем занималась Елена, Ив так и не смог понять. Психо-социологические исследования, просто социологические исследования, статистика и так далее. Она работала в каком-то научном центре, название которого Ив постоянно забывал, под руководством чудовищно энергичного и фанатично преданного своему делу доктора каких-то там наук и потронажем милого, доброго, немного меланхоличного но невероятно просвещенного Гарибальди. Чем они все там занимались, Ив так и не усек, сколь ни старался. По его скромному, стукнутому об бетонный столб разумению, большинство проблем, на исследование которых центр выбрасывал чудовищные ассигнования, были высосаны из пальца. Ив полагал, что чем тратить бешеные деньги на изучение проблем голодающих, логичнее было бы на те же самые деньги этих голодающих накормить. Не организовывать многочисленные вечно проворовывающиеся благотворительные фонды, а просто взять и отдать деньги матери пятерых отощавших детей.
   Они с Еленой частенько спорили о продуктивности ее деятельности. Она злилась, сверкала на Ива прекрасным гневным взором и требовала, чтобы он предложил что-нибудь свое, раз он такой вот умный, а то критиковать проще простого, особенно когда сам ничего не делаешь и ни за что не отвечаешь. И он предлагал. Иногда -- просто в шутку, чтобы не накалять атмосферу. А Елена вдруг затихала, погружалась в раздумья, покусывая нижнюю губу, а потом смотрела на Ива с интересом и говорила, что такое ни ей, ни ее бешеному доктору, ни даже самому Гарибальди в голову не приходило. Это необычайно интересно, она обязательно перескажет все Гарибальди (ему наверняка тоже будет интересно), только вот жаль, что на практике ничего из этого не получится. Почему? Да потому. Этого не может быть, потому что не может быть никогда.
   Вскоре Ив рассказал ей свою историю. Она выслушала его с огромным интересом, чмокнула в щеку сочувственно (до того момента он и не подозревал, что бывают сочувственные поцелуи) и предложила свою помощь в поисках его прошлого. В конце концов, она сидит на огромнейшей базе данных. Это предложение несколько озадачило Ива. Может быть пять, а может и все десять лет назад, он с радостью согласился бы на это предложение. Правда, компьютеры тогда были не те, поиск был затруднен чрезвычайно. Может быть, если бы тогда...
   Он часто размышлял о своих скрытых от постороннего взгляда странностях, некоторые из которых были чрезмерны даже для человека без памяти; думал о своих непонятных способностях, которые иногда казались ему и не способностями вовсе, а скрытой патологией. Откуда все это было? Что он потерял, ударившись головой о бетонный столб? Так ли уж оно нужно ему сейчас? А может, лучше не теребить спящую собаку и не трогать бутылку с джинном? Ведь понадобилось же кому-то приковывать его без порток к бетонной свае, -- видимо, было за что.
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 4.
  
  
   И снова Иву снился все тот же сказочный, восхитительный и фантастически непонятный сон. Он был в удивительном мире, пронизанном полосами, нитями, клубками и сплетениями света. И все это было живым, оно дышало, осознавало свое существование и свою жизнь. Ив парил среди этого великолепия, сознавая, что свет проходит сквозь него и что он, человек, является частью этого света, крохотным пузырьком сияния. Хотя, вряд ли он сейчас был человеком -- тем, что принято называть человеком. У него не было ни рук, ни ног, ни собственно тела, если только не считать телом тот крохотный пузырь свечения. Хотя, он как-то ухитрялся передвигаться в этом мире. Это не было передвижением в обычном смысле слова, поскольку он ни от чего не отталкивался, ни за что не цеплялся (да и чем бы он смог оттолкнуться или зацепиться?), но стоило вознамериться сменить свое местоположение, как это происходило. У него не было глаз, но он каким-то образом видел, воспринимал этот мир. У него не было даже мыслей и разума в привычном смысле, но, тем не менее, он все осознавал и понимал, что с ним происходит. Понимал, но никогда не смог бы ни сформулировать, ни объяснить. И не потому, что у него не было ни мыслей, ни языка, -- хотя и поэтому тоже, -- а оттого, что нет, никогда не было и никогда не будет в человеческом языке того, что могло бы помочь понять, описать, объяснить и вложить все это в рамки, приемлемые для обычного человеческого восприятия. И слава богу. Слава богу, что не было у Ива в тот момент ни слов, ни мыслей. Мысли тянули к земле, сковывали движения его намерений, путали, замедляли. А в этом странном мире нужно было успевать поворачиваться, иначе он просто исчезал из поля зрения, превращаясь в темную глухую пустоту обычного сна. Так уже бывало раньше. Впрочем, Ив знал, что может быть намного хуже. Этот мир вовсе не безобиден, как кажется. Все эти удивительные ощущения -- своего рода ловушка, заставляющая терять контроль, расслабляться, впадать в эйфорию. И тогда мир оборачивался против тебя. Он мог, все так же лучезарно сияя, подхватить, завертеть, запутать, унести в невообразимые места, откуда нет возврата. И что будет толку, когда ты потом поймешь, что это ты сам себя запутал, унес, почти убил?
   Вдруг свечение померкло и стало издавать какие-то совершенно несообразные звуки. Ив проснулся. В дверь внизу звонили и, судя по частоте и продолжительности звонков, звонили давно. Ничего, потерпят еще. Какого черта, в самом деле?
   Он сполз с постели, встал босыми ступнями на прохладный пол и с наслаждением потянулся. Снова за окном было ярко, солнечно, празднично. Ив откинул штору и посмотрел вниз. Да что за ерунда такая? Вчера, когда он вечером возвращался домой, ему показалось, что за его малолитражкой неотвязно следует самого недвусмысленного вида темная машина. В тот момент, Ив решил, что все это глупость, что незачем кому бы то ни было за ним следить (кому может понадобиться следить за простым мебельным мастером?), а если бы и вздумали сесть ему на хвост, то выбрали бы для этой цели менее выделяющийся экипаж. И теперь вот это. Неужели все-таки следят?
   Сегодня это был чрезвычайно мрачного вида молодой человек в строгом костюме и при галстуке. Ботинки на молодом человеке слепили своим сиянием, недоумевающего в окне второго этажа Ива, и могли сравниться блеском разве что с полированными боками машины, на крыло которой молодой человек опирался с самым наигранно-непринужденным видом, какой только можно себе представить. На носу нелепого суперагента красовались совершенно непроницаемые солнцезащитные очки. В общем -- только что клейма на нем не стояло, а в руках не было плаката с надписью "работаю на разведку", или чего-нибудь в этом духе. Чушь какая-то. Может, тут по соседству с Ивом поселился какой-нибудь вражеский агент? Интересно -- кто?
   В дверь к тому времени уже перестали звонить и наверное только это помешало Иву сопоставить наличие дурацкого суперагента со звонками. Он напялил на себя спортивный костюм и спустился в мастерскую, представляя себе, как незваный визитер, отчаявшись дождаться хоть какой-то реакции на звонки, стоит сейчас в напряженно-изогнутой позе перед дверью, таращится, силясь хоть что-нибудь разглядеть сквозь тонированное стекло.
   Так оно и было. Когда Ив, проникновенно про себя матерясь, стараясь идти как можно медленнее, сошел в мастерскую, то увидел господина Гарибальди, прилипшего физиономией к двери и оградившего стекло от солнечных лучей сложенными ладонями. Ив полюбовался какое-то время на тяжкую и неестественную позу Гарибальди, корчащегося в оптическом бессилии, и отпер дверь.
   -- Долго же вы спите, -- возмущенно пропыхтел Гарибальди, едва не ввалившись внутрь.
   -- Люблю я это дело, -- объяснил Ив, бросая ключи на верстак. -- Заходите. Только дверь закройте.
   Гарибальди уже вошел, споткнувшись о порог, и, согнувшись в три погибели, принялся возиться с замком. При этом он пыхтел и даже, кажется, рычал сдавленно, так что Ив, в конце концов, не выдержал и отстранил старика, отобрав у него ключи.
   -- Давайте я сам, -- сказал он. -- Идите и присядьте на что-нибудь. Только не на заготовки. И не на макеты, а то свалитесь -- они не склеенные.
   Когда Ив справился, наконец, с замком, загнанным старым неспособным Гарибальди в крайне сложное положение, обнаружилось, что старик все еще торчит столбом посреди мастерской и с какой-то совершенно детской растерянностью озирается.
   -- Да сядьте же вы, -- попросил его Ив.
   -- Не могу, -- пожаловался Гарибальди. -- Увы, я совершенно не способен понять, что из этих памятников зодчества является заготовкой, а что макетом. Кроме того, я всегда полагал, что заготовка -- это просто предварительно обработанный кусок чего-нибудь.
   -- Не умничайте с утра, -- строго сказал Ив. -- Вот вам. -- Он поставил перед Гарибальди высокий викторианский стул с резной спинкой и золоченым кантом.
   -- Вы это сами сделали? -- восхитился Гарибальди.
   Ив чуть было не выматерился. Было в восторге старика что-то такое, от родительского восторга и неверия, что его непутевый ребенок наконец-то сделал не просто что-то стоящее, а НАСТОЯЩЕЕ. Психологи, чтоб их всех.
   -- Сам, дяденька, сам, -- проворчал Ив.
   Впрочем, Гарибальди пропустил мимо ушей его гневный утренний сарказм и спросил все с тем же идиотским восторгом:
   -- Неужели на этом можно сидеть? По-моему, этим можно только любоваться.
   -- Садитесь, садитесь, -- успокоил его Ив. -- Можно на этом сидеть и будут на этом сидеть задницы гораздо мене достойных представителей рода человеческого. Только не надо раскачиваться -- это привилегия заказчика.
   Но у Гарибальди и в мыслях не было ничего подобного. Он опустился на стул с такой осторожностью, словно опасался, что в сидении упрятана канцелярская кнопка.
   -- Итак, что привело вас ко мне в столь ранний час? -- осведомился Ив, когда зад господина Гарибальди, наконец, упокоился на стуле.
   -- Ранний час? -- удивился Гарибальди. -- Уже одиннадцать.
   -- Ладно, -- отмахнулся Ив. -- Так что вам угодно?
   -- Что-то вы сегодня сами на себя не похожи, -- сказал Гарибальди.
   -- Не придирайтесь, -- возмутился Ив. -- Я только что проснулся, так что вы -- первейшая причина моего еще не сформировавшегося настроения.
   -- Ну, не сердитесь. Я же не знал, что вы спите до полудня.
   -- О господи! -- вздохнул Ив. -- Так что вам надо?
   Гарибальди долго мялся, ерзал на стуле (вполне, впрочем, деликатно).
   -- Ну? -- не выдержал Ив.
   -- В общем, у меня в машине сидит Мартин, -- выпалил, наконец, старик.
   Сперва Ив его не понял, а потом обалдело переспросил:
   -- Что у вас в машине?
   -- Не что, а кто. Мартин. Помните его? Сын нашей Елены.
   -- Ну, и что он там делает, в вашей машине?
   -- Что он там может делать? Сидит. Видите ли, я, не подумав, заслал Елену в очередное задание, а она отказалась. Но Артур -- вы помните Артура? Это мой ученик и ее непосредственный начальник. Так вот, он настоял. Тогда она разозлилась и заявила, что ей не с кем оставить Мартина. В общем...
   -- В общем, она спихнула Мартина на вас, -- констатировал Ив, думая о том, что спихнули-то мальчишку, на самом деле не на старика, а на него.
   -- Получается так, -- горестно вздохнул Гарибальди. -- Родителей Елены сейчас нет дома, да и сам Мартин заявил, что не нуждается в няньках...
   -- Правильно заявил, -- сказал Ив.
   -- Да, может быть, -- неуверенно согласился Гарибальди. -- Просто, я совершенно не представляю, как теперь быть.
   Старикан был в явном затруднении. Вечно они, теоретики, садятся в лужу. Конечно, это тебе не об истории религиозного разложения масс трепаться. Впрочем, Ив понимал, что в затруднительном положении оказался он сам.
   -- И вы привезли его ко мне? -- вздохнул он.
   Гарибальди виновато развел руками.
   -- Не самое удачное решение, -- сказал Ив.
   -- А что мне оставалось делать? -- пожаловался Гарибальди.
   -- А мне что теперь делать? Когда объявятся его бабка с дедом?
   -- Понятия не имею.
   -- О боже! -- взвыл Ив. -- Ну, ладно. -- Он слез с верстака. -- Тащите его сюда. Привяжу его к чему-нибудь потяжелее, а когда вернется Елена, выложу ей все, чтобы знала. Будь я проклят, если она это не спланировала.
   Гарибальди тоже поднялся со своего места, но никуда не пошел, а наоборот деликатно придержал Ива за рукав.
   -- Извините, -- проговорил он тихим голосом, -- сперва я хотел бы вам задать еще один вопрос.
   -- Валяйте, -- согласился Ив.
   -- Какое отношение вы имеете к Айзеку?
   Ив застыл.
   -- К Варклави? -- уточнил он.
   -- К Варклави.
   -- А с чего вы взяли, что я вообще имею к нему какое-то отношение? -- поинтересовался он враз севшим голосом.
   Гарибальди оценил этот голос, усмехнулся и снова сел на стул -- на этот раз более уверенно.
   -- Айзек звонит мне, -- сказал он. -- Айзек звонит родителям Елены. Айзек задает массу вопросов -- совершенно идиотских вопросов. Так что мне сразу становится понятным, что он просто прикрывает главный вопрос.
   -- И что же это за главный вопрос?
   -- О вас. Откуда вы взялись, как познакомились с Еленой, как давно это было и при каких обстоятельствах, когда я лично увидел вас впервые. И так далее. Надо сказать, что этот свой интерес он скрывает довольно умело -- родители Елены ничего не заподозрили. Но мне-то сразу все стало понятно... Впрочем, пардон, мне как раз ничего и не понятно. А если родители расскажут Елене про этот разговор, то боюсь, что и Елене все станет понятно... вернее, непонятно... тьфу ты черт!
   Ив задумчиво смотрел на растерянного Гарибальди. Бред какой-то. Что бы все это могло значить? Сперва бегство этого Варклави с вечеринки -- ведь он не по делам поскакал на своей сломанной ноге, он сбежал, когда увидел Ива. Потом этот портрет. Теперь вот вопросы задает.
   -- Все это достаточно странно, согласитесь, -- сказал Гарибальди.
   -- Согласен, -- ответил Ив. -- Но он хоть как-то объяснил свой интерес к моей персоне?
   -- Объяснил.
   -- Вот видите. И как же?
   -- Понимаете, дело в том, что он соврал. Причем врал так неумело, что меня это насторожило. Так врут лишь до крайности растерянные или напуганные люди. То есть, я не хочу сказать, что Айзек вообще умелый лжец, нет, но все же что-то тут нечисто, как вы полагаете?
   Действительно, как я полагаю? -- подумал Ив. Портрет, этот странный Айзек, а потом тот тип под окном... Да нет, тип под окном -- это чушь... Но все равно. Неужели достучалось, добралось наконец до меня мое прошлое? А нравится ли мне это прошлое? Он вспомнил господина Варклави и его полный каких-то диких, неприятных эмоций взгляд. Нет, не нравится. Впрочем, с Варклави все равно придется поговорить, а то он переполошит всех моих знакомых своими наскоками. Но что я ему скажу? "Извините, я тут тринадцать лет назад трахнулся башкой, так что теперь ничего не помню, а вы не помните за меня?" Об этом я не говорил даже с Гарибальди. Только с Еленой. Впрочем, что я ему скажу, это не вопрос. Главное -- что он скажет мне. Это главный вопрос, но сперва я должен понять, хочу ли знать ответ.
   -- Ладно, -- вздохнул Ив. -- С этим мы как-нибудь разберемся. А пока пойдемте за Мартином. Чует мое сердце, что нам сейчас придется выковыривать его из машины.
   Но выковыривать никого не пришлось. Машина Гарибальди стояла на стоянке пустая, с плохо прикрытой дверцей. И никого в машине не было.
   -- Сбежал, -- с каким-то даже восхищением констатировал Гарибальди.
   -- Сбежал, -- безо всякого энтузиазма согласился с ним Ив.
   -- Замечательный мальчишка.
   -- Слушайте, перестаньте ради бога, -- возмутился Ив. -- Он сбежал не на северный полюс и не в Мексику, как это было принято в годы вашей юности. Он сбежал от нас с вами. Прежде всего -- от меня. Так что случись с ним что, Елена намылит шеи нам с вами. Прежде всего, разумеется, -- мне. И будь я проклят, если этот ваш замечательный мальчишка всего этого не понимает.
   -- Да? -- растерялся Гарибальди. -- И что же нам теперь делать? Полицию? -- Он начинал паниковать.
   -- Успокойтесь, -- велел ему Ив. -- Не хватало еще из-за каждого избалованного сопляка беспокоить полицию. Езжайте домой, занимайтесь своими делами. Парня я сам найду. Это мой крест, как видно.
  
  
  
   * * *
  
  
   Ив нашел его там, где и ожидал найти -- в парке на Тополиной. В этом самом парке Мартин в первый и последний раз встретился со своим отцом. Наверное, в раннем детстве мальчишка действительно сочинял для себя разные небылицы о "добром и сильном папе, который... в общем, не может быть рядом", а потом сам начинал верить в свои наивные фантазии. А мать не хотела его разубеждать, не хотела ломать веру. Только потом почему-то передумала и решилась устроить ту встречу Мартина с отцом. Наверное, она была не права, не последовательна. Но ведь она была матерью. А разве бывает на свете большая правота, чем правота матерей? Даже если они ошибаются.
   Во всяком случае, Ив знал, что мальчишка иногда приходит сюда зализывать какие-то свои раны, а недавно узнал, -- почему именно сюда. Это место было для него, наверное, символом предательства, символом лживости мира взрослых, таким же символом, каким может быть пустая аккуратно свернутая обертка от конфеты. И может быть, Иву не стоило говорить с Мартином именно здесь, в этом парке. Ведь он был для мальчишки еще одним лживым взрослым -- самым лживым и вероломным. Но Ив просто боялся, что если Мартин уйдет из парка, то найти его будет уже непросто. И самым мучительным было то, что Ив совершенно не знал, что сказать мальчишке. Он должен был что-то доказывать, объяснять, разубеждать. В чем? В том, что взрослые лживы и лицемерны? Но ведь это правда, Ив сам в это верил. И если сейчас он попытается доказать Мартину обратное, это будет еще одна ложь. А мальчишка совсем не глуп, он моментально почует фальшь, значит, вырастет еще один барьер между ними, еще одна преграда из тех многих, которые Ив просто не знает как преодолеть.
   Мартин сидел на земле, привалившись спиной к корявому старому дубу, ожесточенно грыз травинку и смотрел куда-то в неопределенное пространство перед собой. Ив подошел и уселся рядом. Мальчишка не возражал. Он, как всегда, просто проигнорировал появление компании.
   Ив тоже сорвал травинку, сунул ее в рот и посмотрел в ту же сторону, что и Мартин. Там, на лужайке интенсивно разминался какой-то спортсмен-энтузиаст. Рядом со спортсменом пасся здоровенный сенбернар. Сенбернар пускал слюни и время от времени окидывал мир унылыми красными глазами.
   -- Да, удручающее зрелище, -- сказал Ив, разглядывая спортсмена. У спортсмена было небольшое брюшко и явная проблема со свободой движений.
   -- А мать говорила, что вы любите заниматься спортом, -- заметил Мартин.
   -- Люблю, -- подтвердил Ив. -- Но только ради удовольствия. А этот, -- он показал на спортсмена, -- делает это из принципа. Терпеть не могу людей, которые делают что-то из принципа.
   -- Почему? -- поинтересовался Мартин. Кажется, теперь он был настроен вполне нейтрально. Интересно, с чего бы это? Может быть, сам устал от своей беспочвенной ненависти?
   -- Не знаю, -- сказал Ив. -- Я вообще не люблю людей убежденных в собственной правоте. У которых эта убежденность прямо-таки на физиономии светится. Знаешь, такими бывают классные дамы и директриссы в школах. У них вечно поджатые губы и стеклянные глаза. Меня это раздражает. Они правы, даже когда врут.
   Мартин криво усмехнулся, но Ив заметил, что теперь мальчишка смотрит на спортсмена с интересом. Изучает. И наверняка находит в нем те черты, которые описал Ив. Хоть где-то пригодились его осужденные еще доброй Елизаветой Андреевной способности.
   -- Такие люди всегда знают, как поступить, -- продолжал Ив. -- Они точно сознают что хорошо, а что плохо. И нет в них никакого чувства юмора и никакой самокритики. Небось ты видел таких. Почему-то их большинство среди воспитателей. Это не воспитатели -- это настоящие судьи. Они за тебя и никогда тебя не спрашивая решают, что для тебя хорошо, а что плохо. И еще они совершенно не умеют смеяться. Улыбаться -- да. Терпеливо, уверенно. Но не смеяться.
   Мартин буквально впился взглядом в спортсмена и Ив с радостью подумал, что смог-таки оторвать мальчишку от его невеселых мыслей. Замечательно. А что дальше? А дальше главное -- не врать.
   -- Только все это ерунда, -- сказал Ив.
   -- Почему? -- удивился Мартин. Слава богу, вполне спокойным голосом.
   -- Потому что людей классифицировать нельзя. А у тебя ведь возникло сейчас такое желание, верно?
   -- Ну конечно, -- усмехнулся Мартин, возвращаясь в свое нормальное состояние. -- Это же грешно. Аморально.
   -- Да нет, просто глупо. Если ты психолог, то конечно, можно. Только когда ты примешься делить весь мир на холериков, флегматиков и сангвиников с меланхоликами, то поймешь, что ни один человек не подходит под эти параметры. Не влезает. Да и зачем тебе это? Пользы из такой классификации еще никто не извлекал.
   -- А как надо? -- спросил Мартин.
   -- Как надо? Надо просто принять тот факт, что каждый человек уникален и неповторим. Даже самый непроходимый идиот уникален и неповторим в своем идиотизме. И потом, ведь все мы идиоты, разве нет?
   -- Где-то я уже все это слышал, -- не без яду заявил Мартин. -- Каждый человек -- вселенная.
   -- Ого, -- с искренним уважением сказал Ив. -- Да мы, оказывается, начитаны. Разумеется каждый человек -- вселенная. Только в конце всегда нужно ставить вопрос: ну и что? Каждый лист на дереве тоже уникален и неповторим. Но он все равно осенью желтеет, сохнет, падает на землю и сгнивает. А следующей весной вырастает новый, тоже неповторимый и уникальный. И никому до этого нет никакого дела.
   И вдруг что-то переменилось. Только что глаза мальчишки горели, он с жадностью впитывал каждое слово Ива. А теперь вот снова отвернулся, какая-то глухая стена, испарившаяся, было, с грохотом обрушилась, встав аккуратно между ними. Наверное, Мартин просто боялся, боялся впускать кого-то в свою жизнь. Боялся той памятной лжи. Он вспомнил, в каком мире находится, и все вернулось на круги своя. Удивительный самоконтроль для двенадцатилетнего пацана.
   -- Зачем вы мне все это говорите? -- спросил он до боли знакомым ледяным тоном.
   Ив пожал плечами.
   -- Сам не знаю, -- сказал он. -- Наверное, хочу, чтобы ты научился, глядя на людей разбираться в них. А потом попытался таким вот образом взглянуть на меня.
   -- На вас?
   -- Давай на "ты", -- предложил Ив. -- Да, на меня. Хочу, чтобы ты понял то, чего я не могу тебе объяснить. Твоя мать постоянно убеждала меня, что я должен с тобой поговорить, должен наладить какой-то контакт. Но я просто не знаю, что говорить. Понимаешь?
   Мартин впился в него глазами, изучал, прямо-таки сканировал.
   -- И чего вы... ты хочешь от меня? -- спросил он, наконец.
   -- Пока что немногого. Просто, чтобы ты воспринял меня, как собеседника. И все.
   -- Все?
   -- Все, -- подтвердил Ив. -- Задавай мне вопросы, я буду задавать вопросы тебе. Это называется разговаривать. Я не могу обещать тебе, что никогда не стану врать -- этого не умеет ни один человек на свете. Но я буду стараться быть правдивым. Я не прошу от тебя ни любви, ни дружбы. Это была бы глупая просьба. Но и относиться ко мне, как к центру вселенского зла тоже не стоит. Как тебе такие условия перемирия?
   Мартин задумался. Черт, он еще размышляет. В двенадцать лет он размышляет, прикидывает, взвешивает все "за" и "против". Далеко пойдет.
   -- Ну, так как? -- поинтересовался Ив.
   Мальчишка кивнул.
   Ив и не подозревал, что испытает такое облегчение. Все-таки он справился. Елене это, наверное, понравится. Правда, теперь его отношения с Мартином могут складываться совершенно разнообразно. Но первый шаг уже сделан. Черт, полгода на это понадобилось. До чего стойкий и упрямый пацан. Весь в мать.
   -- Тогда, пошли отсюда? -- предложил Ив.
   -- Пошли.
   Из парка они вышли уже во вполне приемлемом расположении духа.
   -- Ну, куда теперь? -- поинтересовался Мартин.
   Ив пожал плечами и посмотрел налево-направо, словно вид разбегающихся в разные стороны улиц мог подвигнуть его к какому-то решению. И, против своих ожиданий, увидел кое-что интересное. На противоположной стороне площади, привалившись плечом к закрытому газетному киоску, стоял господин Варклави и пристально смотрел в их сторону. Заметив, что его обнаружили, Варклави резко повернулся на здоровой ноге и стал стремительно удаляться.
   -- Подожди меня здесь, я на секундочку, -- сказал Ив Мартину и бросился вдогонку за загадочным Айзеком.
   Старик спешил изо всех сил, но Ив, конечно же, догнал его и схватил за рукав.
   -- Что вам угодно? -- процедил Варклави, останавливаясь и крепче сжимая трость. И столько злобы, столько какой-то непонятной ярости было в его голосе, что Ив сразу же отпустил его рукав.
   -- Простите, -- пробормотал он. -- Простите, господин Варклави, вы меня не помните?
   Варклави как-то странно посмотрел на Ива. Он ничего не ответил, но теперь к злости и скрытой угрозе в его взгляде примешивалось удивление.
   -- Мы с вами чуть было не познакомились несколько дней назад, -- напомнил Ив.
   Варклави по-прежнему не отвечал, и Ив принялся напоминать ему, что был званый ужин, был Гарибальди, и как он, Варклави, так и не войдя в дом умчался куда-то по какому-то срочному делу. Варклави выслушал, не перебивая, а когда Ив закончил, задал все тот же вопрос:
   -- Так что вам угодно?
   -- Мне нужна ваша помощь, -- сказал Ив.
   -- Помощь? -- удивился Варклави.
   Нет, он не удивился, -- он был поражен. Он был поражен так, словно у него впервые в жизни кто-то просил о помощи.
   -- Давайте отойдем в сторонку, а то на нас тут смотрят, -- предложил Ив.
   Все еще удивленный, даже, кажется, шокированный Варклави посмотрел по сторонам бессмысленным взглядом, и позволили Иву увлечь себя на парковую скамейку.
   -- Понимаете, -- начал Ив, -- тут дело вот в чем...
   И он, тщательно подбирая слова, стараясь огибать острые углы, принялся рассказывать Варклави свою историю. Историю голого, полузамерзшего, потерявшего память человека из заброшенного кинотеатра. Он рассказал про бессилие врачей, про полное отсутствие каких бы то ни было данных на этого человека, рассказал как жил все это время -- в двух словах, разумеется. И еще по тот портрет, который сам себя не помня нарисовал давеча в мастерской, и как был поражен, увидев живого Варклави -- человека, чье лицо должно было бы существовать только в воображении Ива. Почему-то он не стал рассказывать о редких вспышках каких-то странных, нечеловеческих возможностей, о снах, о своем невероятном умении подстраиваться под людей и многой другой чепухе. Хотел рассказать, уже открыл было рот, чтобы рассказать, но неожиданно почувствовал какое-то внутреннее сопротивление. Словно кто-то изнутри предупреждал его, что говорить об этом -- именно здесь, именно сейчас и именно господину Варклави -- нельзя. Почему нельзя? Ответа на этот вопрос Ив не знал, но собирался придумать его позже, в более спокойной обстановке. Наверное, потому, что об этом вообще не стоит рассказывать посторонним. По вполне понятным причинам.
   -- Амнезия, -- задумчиво пробормотал Варклави. -- Кто бы мог подумать? Оказывается и такое бывает. Воистину, пути Господни неисповедимы.
   -- Да, наверное, -- согласился с ним Ив и Варклави в очередной раз уставился на него, как на говорящую куклу. -- А по существу?
   -- А по существу мне нечего вам сказать, -- заявил Варклави.
   -- Но... Но почему же тогда я нарисовал ваш портрет? Откуда я вас знаю?
   -- Понятия не имею.
   -- Но послушайте...
   -- Мне совершенно нечего вам сказать, -- с нажимом проговорил Варклави. -- Нечего.
   Ив начинал потихоньку свирепеть. Старик явно врал. То есть, на лбу у него это не было написано, но это следовало из логики событий, из логики действий самого Варклави. И это разозлило Ива. Вообще эта фигура почему-то, без всяких на то объективных причин, вызывала у него сильнейшее раздражение. Раньше Ив так не относился ни к одному человеку. Словно они с господином Варклави были такими давними врагами, что уже и позабыли, в чем суть этой вражды. Просто смыслом жизни для них стала ненависть друг к другу.
   -- Хорошо, -- сказал Ив. -- Тогда зачем вы за мной следите?
   -- Я? За вами? -- очень натурально удивился старик. -- С чего вы взяли? Просто я увидел Мартина...
   -- Ага. И драпанули от него без оглядки. Страшный мальчишка.
   Варклави исподлобья посмотрел на Ива. Старик понимал, что его поймали, однако у него на физиономии было написано, что ни в чем он не признается -- такие люди вообще никогда и ни в чем не признаются.
   -- Вы обзваниваете всех моих знакомых, -- продолжал Ив. -- Вы расспрашиваете их обо мне. Что вам от меня надо, в конце-то концов?
   -- Не орите на меня, уважаемый, -- грозно сказал Варклави.
   Ив на него не орал, однако в загадочном отношении старика была, видимо, заложена установка на вопли, гнев и размахивание шпагой, спрятанной в трости.
   -- Послушайте, господин Варклави, -- сказал Ив, стараясь успокоиться. -- Мне нужна ваша помощь. Я не понимаю вашего отношения, этой злости, но...
   -- Извините, мне нечего вам сказать, -- деревянным голосом проговорил Варклави.
   Вот ведь уперся старик.
   -- Тогда отстаньте от меня, -- рявкнул Ив, более не сдерживаясь. -- Если я еще раз замечу поблизости вашу физиономию, натравлю на вас полицию. Будете тогда знать.
   -- Да? -- усмехнулся Варклави. -- И что же вы намерены сказать полиции?
   Действительно -- что? Для полиции все неясные подозрения Ива прозвучат совершенно неубедительно.
   -- А шли бы вы к чертям, -- вздохнул Ив.
   -- Не сметь! -- взревел вдруг Варклави таким ревом, что прохожие стали оборачиваться. -- Не сметь! -- прорычал старик уже тише. Глаза его запылали каким-то жутким огнем, в котором виделось сумасшествие, и он вдруг стал очень похож на свой портрет. -- Я не желаю иметь с вами ничего общего, -- рычал он. -- Не желаю выслушивать ваши глупые обвинения. Не желаю отвечать на ваши вопросы. Вы забыли свое прошлое? Тем лучше для всех. И для вас в том числе.
   Конечно, Ив бы просто так от него не отстал, но тут у обочины остановился давешний "Империал" и из него вылезли трое здоровенных молодцев самого грозного вида. Они стремительно приблизились и живой стеной отгородили Ива от поднявшегося со скамейки хромого старика.
   -- Все в порядке, -- сказал им Варклави и направился к машине. Но перед тем как залезть внутрь, он задержался, подумал о чем-то, а потом повернулся к Иву и проговорил, словно читал проповедь: -- Вы забыли свое прошлое? Поверьте мне, это к лучшему. Прошлое не всегда приятно. Живите обычной жизнью, и не предпринимайте шагов, могущих ее разрушить.
   Дверца захлопнулась. Добры молодцы тоже уселись на свои места и "Империал", мягко шелестя шинами, укатил.
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 5.
  
  
   Наконец, Иву надоело глазеть в окно. Там не было ничего интересного, кроме таких же бешено мчащихся машин, рекламных щитов, размером с его мастерскую, редких придорожных забегаловок с заправками и стелящегося под колеса, полустерильного, кажущегося вдали зеркальным шоссе. Мелькали придорожные столбы, мелькали какие-то строения. Все мелькало, проскакивало мимо окна, не вызывая никакого любопытства и желания остановиться, выйти из машины, подойти и рассмотреть поближе. Скучно. Он вздохнул и принялся забавляться с приемником. Тут все было, в общем, не лучше. Спев две-три песни странного содержания (из которых в час набиралось, в лучшем случае, пара приличных), каждая радиостанция считала своим долгом вывалить на скучающего слушателя ведро информации примерно того же содержания, что и придорожные щиты. И вся эта информация вместе с песнями так же мелькала, проносилась невыразительно и тут же забывалась напрочь, не оставляя в сознании никакого следа.
   Обидно все это, думал Ив. И ведь во всем так. Среди сотни книг находится только пара настоящих; среди сотни песен -- две хорошие; среди сотен фильмов -- большинство отвратительных. На каждую ложку меда своя бочка дегтя, так сказать. Почему так? Все-таки бросив вызов Богу, и объявив себя творцом, человек бездарно проигрывает по всем позициям.
   Елена, сидевшая за рулем, напряженно смотрела на дорогу. Глаз не было видно за стеклами солнцезащитных очков, но Ив и так знал, что она то ли чем-то недовольна, то ли в чем-то сомневается, что настроение у нее совсем не радужное и что причиной всего этого является именно он, Ив.
   -- И все-таки тебе не стоило ехать со мной, -- сказала она в десятый раз.
   И как в прошлые разы Ив спросил:
   -- Почему. Я бы иначе помер от скуки.
   -- У тебя что, работы нет?
   -- Есть, -- печально вздохнул Ив. -- У меня куча работы. И график у меня трещит по швам, все сроки летят к чертовой матери.
   -- Вот видишь.
   -- Но я не могу работать, -- сказал Ив. -- Просто не могу. У меня все из рук валится, мысли какие-то дурацкие лезут в голову.
   -- Какие мысли?
   -- Дурацкие. Зачем тебе знать? У тебя своих не хватает?
   -- Выше крыши, -- призналась Елена. -- Только я думала, что если уж мы с тобой вместе, то у нас не будет секретов друг от друга.
   -- Не будет, -- заверил ее Ив. -- Когда у меня случится что-нибудь хорошее, я тебе обязательно сообщу. Обещаю.
   -- А если плохое?
   -- Плохое? -- Ив задумался. -- Вообще-то я терпеть не могу жаловаться.
   -- Понятно.
   Что это с ней? -- подумал Ив. Может быть, Гарибальди проболтался? Да нет, вряд ли. Значит, мать о чем-то рассказала. А может, сам Варклави приставал? Может, он уже что-то ей наплел, а я не знаю, представить себе не могу -- что. Гарибальди утверждал, что старый Айзек -- милый и абсолютно безобидный человек. Не знаю, может быть, у Гарибальди какие-то свои представления о милых безобидных людях? Все может быть. Интересно, какого рода занятия у этого безобидного старика с палочкой, что он таскает за собой телохранителей? Может быть, он просто миллионер? Что-то не встречал я безобидных миллионеров. То есть я никаких не встречал, но это к делу не относится.
   -- Мартин о тебе спрашивал, -- сказала вдруг Елена.
   Ив пожал плечами. В тот день, когда он отыскал Мартина в парке, когда произошло столкновение с Варклави, мальчишка ночевал у Ива. Бабка с дедом объявились только под вечер, а Ив с Мартином говорили и говорили. Весь день. Но все равно им нужно было обсудить еще много тем, так что Ив предложил мальчишке переночевать у него, и тот неожиданно легко согласился. И они протрепались еще полночи.
   -- И о чем же он спрашивал? -- поинтересовался Ив.
   -- Обо всем подряд. Он вообще в последнее время только о тебе говорит. Что ты с ним сделал?
   -- Ничего я с ним не делал. Мы просто побеседовали.
   -- А-а...
   -- Слушай, да в чем дело? -- не выдержал Ив.
   -- Да ни в чем, наверное, -- вздохнула Елена. -- Просто у меня какое-то странное ощущение. Что-то меняется.
   -- Это хорошо или плохо?
   -- В том-то и дело, что я не могу понять. Мартин полгода тебя знать не желал, а тут вдруг его словно прорвало. Да и не только его одного. Многие вдруг тобой заинтересовались.
   -- А кто еще?
   -- Например, Гарибальди.
   -- Ну, тут все понятно, -- отмахнулся Ив. -- Мы с ним недавно вступили в некоторую полемику, и теперь я интересую его как тип.
   -- Может быть, -- согласилась Елена. -- Тип ты еще тот. А мама?
   -- Чья мама?
   -- Моя.
   -- Ну, уж ей-то сам бог велел интересоваться.
   -- Да, конечно, -- согласилась Елена. -- Только я ей все рассказала давным-давно. И думала, что разговор на этом окончен. И тут вдруг снова. И вопросы у нее теперь какие-то странные. Про вероисповедание, да ходишь ли ты в церковь, да нет ли в тебе каких-нибудь странностей.
   -- Нормальные вопросы, -- хладнокровно заявил Ив.
   -- Не перебивай, -- потребовала Елена. -- Она вообще как-то подозрительно тобой вдруг заинтересовалась. Короче говоря, я на нее поднажала и она раскололась. Сказала, что тобой интересуется один друг нашей семьи. Вернее, он ее друг. Она называет его другом семьи, но ни мне, ни отцу, ни даже Мартину этот человек не нравится.
   -- Варклави.
   -- Разве ты его знаешь? -- насторожилась Елена.
   -- Он должен был присутствовать на том ужине со свиными отбивными и Гарибальди. Ты забыла?
   -- Но ведь его не было.
   -- Он был, -- возразил Ив. -- Просто он не дошел до дома. Вспомнил на полпути, что у него какие-то там срочные дела и убежал. Так что я его видел. А Гарибальди про него рассказывал.
   -- И что?
   -- Ничего особенного. Может быть, его я тоже заинтересовал как тип.
   -- И все? А Мартин рассказывал...
   -- Да, да. Просто мы случайно встретились с ним на улице. В тот вечер, когда он сбежал даже не заходя в дом, мне показалось, что он как-то странно на меня смотрит, и я подумал... Ну, ты понимаешь.
   -- Понимаю, -- призналась Елена. -- Ты подумал, что он имеет какое-то отношение к твоему прошлому.
   -- Ну да. А оказалось, что все это ерунда.
   Было неприятно врать Елене, но сказать сейчас правды Ив просто не мог. Хотя бы потому, что он и не знал никакой правды.
   Они помолчали.
   -- Странно все это, -- задумчиво проговорила Елена.
   -- Стечение обстоятельств, -- предположил Ив.
   -- Да нет, я не об этом. Просто обычно у меня работа, работа. А тут, когда начались все эти разговоры, я стала задумываться.
   -- Зря. И что же ты придумала?
   -- Я думала о тебе.
   -- Вот это правильно. А я думал о тебе.
   -- Не перебивай. Я вдруг поняла, что совершенно тебя не знаю. Не хочу тебя обидеть, но ты как... как перевертыш какой-то. Не обиделся?
   -- Нет, -- сказал Ив. -- Я просто не понял о чем ты.
   -- Сама не знаю, -- призналась Елена. -- Не могу сформулировать. Просто я видела тебя и злым, и добрым, и умным, и глупым. Ты всегда как-то сразу подстраиваешься под любого человека. И я вдруг поняла, что не знаю какой из них настоящий. Может быть, ты и со мной так же?
   -- Не перегибай палку, -- сказал Ив.
   -- Я стараюсь изо всех сил, -- ответила Елена. -- Но я просто не знаю, в какую сторону ее вообще гнуть -- палку эту. Ты великий... не хочется употреблять это слово, но ты великий обманщик, Ив. Единственным человеком, которого ты не очаровал за полчаса, был Мартин. Но даже он мне рассказал такое... Чему ты там его учил?
   -- Я учил его смотреть на людей. Учил разбираться в людях.
   -- А потом научишь обманывать и лицемерить?
   -- Господи, да что ты такое несешь-то? Лицемерить. Словечко.
   -- Знаю, знаю, -- сказала Елена. -- Ты всех людей считаешь лицемерами. Ты и мне это говорил, и Мартину.
   Ив задумчиво смотрел на дорогу. Не то чтобы он обиделся, нет, просто не знал что сказать. У него свой взгляд на этот мир, у Елены -- свой. И он от своих взглядов отказываться не собирается, хотя бы потому... хотя бы потому, что уверен в их правильности и каждый день видит подтверждения вокруг себя. Но как же тогда быть? Врать Елене? Врать всем окружающим только потому, что они вбили себе в голову какие-то дурацкие иллюзии и полагают их истиной? Врать не хочется. А где выход?
   -- Ну, что молчишь? -- поинтересовалась Елена.
   -- Я не знаю, что тебе сказать, -- вздохнул Ив. -- Но ответь мне на один вопрос: каким ты хочешь вырастить своего сына?
   -- То есть?
   -- Ну, каким ты бы хотела его видеть лет, этак, через двадцать?
   Елена крепко задумалась. А Ив, несмотря на всю серьезность обстановки, с трудом удерживался от смеха. Вот ведь задумалась, что-то пытается сформулировать, придумать какой-то ответ, сотворить образ. Хотя заранее известно, что будет нести лютую банальщину и хорошо еще если не глупость.
   -- Н-ну, -- промычала, наконец, Елена. -- Наверное умным, честным, ответственным, образованным. Хотела бы, чтобы у него было любимое дело, профессия какая-то. Семья, дом...
   -- Стоп, стоп, -- запротестовал Ив. -- Я не спрашиваю тебя, что у него должно быть. Я спрашивал, какие черты характера тебе бы хотелось в нем увидеть.
   -- Ну, хорошо. Тогда сила, ум, честность... что еще?
   -- Достаточно, -- сказал Ив. -- Так формированию чего же из всего тобой перечисленного я, по-твоему, помешал?
   -- Не знаю, -- как-то агрессивно сказала Елена. -- Тебе не кажется, что ты учил его цинизму и обману?
   -- Что значит -- кажется? -- удивился Ив. -- Я знаю, что именно этому его и учил. Но я не обучал его этим вещам -- я просто показал ему, объяснил, что такие штуки существуют, и являются столь же естественными, как и все остальное в человеке. Цинизм, обман. Но это исходя из твоих определений. А согласно моим -- это умение холодно и без соплей оценивать окружающую действительность и перестраиваться сообразно обстоятельствам. Ты говоришь цинизм? Может быть. А разве сопливое бессилие лучше? Разве счастлив тот слепец, который не увидит меча, отсекающего ему голову?
   -- Это цитата? -- поинтересовалась Елена.
   -- Нет, это я сам придумал. Ваш мир переполнен ложью, так научите хотя бы своих детей ориентироваться в этой лжи. Посмотри, кто правит вашим миром. Лжецы. А, сотворив своего сына честным, благородным и принципиальным, ты обречешь его на сплошные несчастья. На него будут смотреть, как на идиота, и ничего он в жизни не добьется -- только сотрет свою душу от бессилия честного человека среди лжецов.
   Елена смотрела на него с каким-то даже ужасом и недоверием. Ив и сам уже начал понимать, что его понесло, что все его слова, может быть, и правильные (сам он считал их правильными, говорил искренне), но не предназначены для произнесения вслух.
   -- Слушай, -- пробормотала Елена. -- Слушай, но почему ты так настроен? Почему?
   -- Потому что это правда.
   -- Правда?
   -- Да. Беда нашего века в том, что рыцари вышли из моды и вымерли безвозвратно. Это раньше были интересны честность, самопожертвование и благородная отвага. Веке в восемнадцатом-девятнадцатом. Теперь это предметы для кунсткамеры. Сейчас ценится цепкость рук я зоркость воровского взгляда. Мужик победил благородного дона, и благородный дон умер. Раньше очень ценились люди способные дать по морде мерзавцу -- теперь в чести те, кто может дать по морде кому угодно. Главное -- профессионально, хлестко, больно и красиво. А за что -- вопрос десятый.
   Елена была потрясена. Она сидела, откинувшись на спинку кресла, и сосредоточено смотрела на дорогу. Она ничего не говорила, но она была потрясена.
   -- Почему же ты тогда не прошел мимо? -- ядовито осведомилась она.
   -- Когда? -- не понял Ив.
   -- Ну, в тот вечер, когда мы познакомились. Шел бы себе, понимаешь, и шел. Чего встревать?
   Ив задумчиво посмотрел на нее.
   -- Давай-ка я сяду за руль, -- предложил он. -- А то ты что-то...
   -- Отстань, -- резко сказала она. -- Ты ответь мне на вопрос.
   -- Хорошо, -- вздохнул он. -- Почему я не прошел мимо? Потому что даже я, несмотря на свою отшибленную память, не без пережитков. Потому что я мог помочь. Потому что меня тошнит от наглости, грубости, хамства и прочего. Ты не поняла, о чем я говорил. Я не имел в виду, что наш мир должен быть таким, какой он есть, -- но он такой. Никому из людей не хочется жить во лжи и подлости. Но чтобы хоть как-то повлиять на данное положение вещей, нужно признать наличие этой подлости и лжи. Мы ведь привыкли отворачиваться, мы так ловко умеем не замечать очевидного.
   -- Я совсем запуталась, -- призналась Елена.
   -- Значит, хватит на сегодня проповедей, -- решительно сказал Ив. -- Давай поговорим о том, куда мы едем. В тюрьму?
   Елена какое-то время молчала, находясь, видимо, под впечатлением его слов. Потом, наконец, вздохнула и ответила:
   -- В тюрьму. У меня там опрос.
   -- Забавно. О чем там можно спрашивать, если ты не адвокат и не следователь?
   -- Я же социолог, -- напомнила ему Елена. -- Меня интересуют условия содержания, мнение по поводу работы судов, о приговорах, об амнистии. О настроении, наконец.
   -- Господи, глупость какая, -- усмехнулся Ив. -- Хочешь, я прямо сейчас отвечу на все твои вопросы, и поедем домой?
   -- Попробуй, -- сказала Елена. Ей всегда были интересны подобные упражнения Ива.
   -- Итак, -- начал он, -- условия содержания -- нормальные. Может быть, кто-нибудь возьмется порассуждать, пофилософствовать на эту тему отстраненно, но условия нормальные. Кстати, я особо подчеркиваю словно "нормальные". Если сказать, что условия эти хорошие, то никто, естественно, не поверит, -- в тюрьме не может и не должно быть хорошо по определению. Не курорт, все-таки. А если ляпнуть, что условия эти плохие, то ведь комиссия в твоем лице, как приехала, так и уедет, а администрация тюрьмы останется. И найдет управу на недовольного болтуна.
   -- Ты хочешь сказать...
   -- Жизнь -- штука сложная, -- философски заметил Ив. -- И в тюрьме и на воле. Но правила простые. Теперь второй вопрос. Вряд ли ты там найдешь кого-то, кто был бы согласен с приговором суда. Противоестественно было бы ожидать, что человек с радостью согласится с тем фактом, что его на многие годы, а то и навсегда заперли в бетонном периметре с другими такими же остолопами, да еще с крайне недружелюбной охраной в придачу. Говорить о приговорах с этими людьми вообще бессмысленно.
   -- Почему? -- удивилась Елена.
   -- Да потому что все эти суды, полицейские, вся эта так называемая правоохранительная система работает не для заключенных, а для нас, простых обывателей. Нас защищает полиция, от нас их изолирует суд.
   -- Ну и что? По-моему, так и должно быть.
   -- Да, наверное. Правда, я мог бы тебе возразить на это, что называть эту систему системой наказаний и перевоспитания -- верх лицемерия... Ага, вот еще один пример высшей лжи общества!... Этих людей просто заперли, как диких зверей в клетке. Вот и все. Примерно вот так. Еще есть у тебя вопросы?
   -- Нет, мистер всезнайка, -- фыркнула Елена. -- Вон уже само заведение виднеется. Там и проверим твои догадки.
   -- Это не догадки, -- возмутился Ив. -- Это научный прогноз, обоснованная гипотеза, опирающаяся на логику и тонкое знание человеческой натуры.
   -- Пижон, -- усмехнулась Елена.
   -- Ну и пожалуйста, -- сказал Ив и стал смотреть на тюрьму.
   Впрочем, самой тюрьмы отсюда видно не было. Отсюда вообще ничего не было видно, кроме высоченного, светло-серого, нагло заслонившего четверть горизонта, гладкого и совершенно на вид неприступного забора, над которым вилась сверкающая на солнце колючая проволока, и торчали с интервалами сторожевые вышки. На вышках неторопливо передвигались крошечные фигурки охранников, а внутрь смотрели темные и пустые глаза прожекторов.
   На проходной каменноликий, обтянутый вместе со своими могучими бицепсами отутюженной формой охранник выдвинулся из караулки и приблизился к машине. Елена протянула ему какую-то заляпанную печатями бумажку. Охранник долго изучал бумажку, а потом потребовал документы. Елена послушно отдала ему свое водительское удостоверение. Охранник изучил удостоверение, убедился в соответствии фотографии и оригинала (наверное, никогда еще на Елену не смотрели таким вот ледяным взглядом робота), кивнул стриженой головой, растущей, казалось, прямо из широченных бугристых плеч и без никакой шеи, и потребовал документы у Ива. Когда, наконец, этот могучий страж был полностью удовлетворен, он вернул документы и махнул толстой, как телеграфный столб ручищей в сторону караулки. Огромная -- метров семи в высоту -- воротина (стальная, окрашенная в цвет, которому Ив не взялся бы подобрать название), движимая электромотором, поползла в сторону. При этом она тяжко и приглушенно грохотала, и этот грохот, несомненно, являлся еще одним, на этот раз акустическим символом неприступности заведения. Для комплекта следовало бы еще написать на самом верху этой стальной плиты, что-нибудь вроде "Оставь надежду всяк сюда входящий". Елена направила машину в небольшой дворик и воротина, все так же солидно погрохатывая, поползла на место.
   Здесь было что-то вроде отстойника. Ив видел такие в фильмах про тюрьму, продажную, пораженную психическим недугом садизма охрану и смелых, гордых, благородных, несмотря на прошлые грехи, заключенных.
   -- Шлюз какой-то, -- сказал он Елене.
   -- Только не бузи, ради бога, -- попросила Елена. -- А то будешь сидеть три часа в машине.
   -- Не буду, -- пообещал Ив. Обстановка его по-прежнему раздражала.
   Когда они, наконец, миновали отстойник и въехали на территорию, Елена принялась его инструктировать.
   -- Значит, запомни, -- говорила она, -- ты -- мой ассистент. А удостоверения у тебя нет, потому что ты работаешь на общественных началах и от независимой общественной организации. От фонда какого-нибудь. Какой-нибудь реабилитации и содействию заключенным.
   -- Содействию в чем? -- поинтересовался Ив.
   Елена собралась, было, уже ответить, но осеклась и посмотрела на него осуждающе.
   -- Вот-вот, -- сказала она. -- Об этом я и говорю. Забудь про свои шуточки. Твое чувство юмора тут вряд ли оценят.
   -- Ладно, -- вздохнул Ив. -- Договорились. Будем серьезны и глубокомысленны. Как орангутанги.
   Их впустили в какое-то совершенно неотличимое от прочих здание, провели по прохладному, ярко освещенному коридору, потом по еще одному коридору, потом подняли в лифте на несколько этажей, и снова по коридору. Пока они, наконец, не очутились в просторной комнате, с тремя большими, забранными сеткой окнами. Посреди комнаты торчал железный стол и несколько железных же стульев, прикрученных к полу.
   -- Минуточку, -- сказал один из сопровождавших их охранников. -- Я все-таки должен зарегистрировать вашего ассистента.
   Он совсем не был похож на охранника. Никаких бицепсов и стеклянных глаз. Напротив -- объемистый животик, очки в стальной оправе и суетливые движения.
   -- Скажите, -- говорил странный охранник, обращаясь к Елене, -- вы уверены, что ваш ассистент достаточно квалифицирован? Насколько я понимаю, вам предоставлено разрешение на конфиденциальный опрос и присутствие охраны нежелательно.
   Это было для Ива новостью. Теперь он был уверен, что не зря увязался за Еленой. Интересно, она что, всерьез собиралась остаться один на один в этой комнате с каким-нибудь осатаневшим головорезом? До чего отчаянная девушка! Просто чудо. Хотя, все равно глупость страшная.
   Пузатый охранник в очках ждал ответа.
   -- Хотите, я разогну подкову? -- предложил ему Ив.
   Елена глянула на него испепеляющим взглядом, а интересующийся охранник сказал:
   -- Подкову? Было бы, конечно, очень любопытно. Но сперва я хотел бы взглянуть на ваши документы.
   Ив пожал плечами и снова полез в карман за удостоверением. Охранник ухватил это удостоверение со странной жадностью, уселся за стол и принялся что-то торопливо, но достаточно профессионально, записывать в толстый журнал, похожий на гроссбухи прошлого.
   -- Ну, вот и все, -- сказал он, возвращая документ и поднимаясь. -- Распишитесь вот здесь... Вот и славно. А вы говорите -- подкову.
   -- Значит, подкову гнуть не надо? -- уточнил Ив.
   Казалось, что Елена сейчас даст ему подзатыльник. Но он просто не мог удержаться. Какая-то атмосфера укоренившегося маразма исходила от этих стен, от каменных физиономий надзирателей, от суетливых движений этого очкарика, даже от его гроссбуха.
   -- Подкову? -- переспросил очкастый охранник. -- У нас нет подковы. Я даже не представляю, где в наше время можно достать подкову.
   -- Вероятно, в конюшне, -- предположил Ив и Елена, не выдержав, наконец, чувствительно ткнула его локтем под ребра.
   Охранник непонимающе посмотрел на них, задумался о чем-то, крепко задумался (впору в носу ковырять), но потом его разум, видимо, вошел в привычный ритм и он сказал:
   -- Значит, сейчас приведут первого. В случае непредвиденных обстоятельств, нажмите клавишу под столом.
   -- А можно будет дать кому-нибудь по башке, в случае непредвиденных обстоятельств? -- осведомился Ив и тут же схлопотал еще один скрытый удар по ребрам.
   Очкастый охранник посмотрел на него снизу вверх, потом вдруг усмехнулся, и, все так же хихикая, вышел из комнаты.
   -- Мальчишка, -- прошипела Елена, когда они с Ивом остались одни. -- Он мог выпереть тебя отсюда в два счета. А заодно и меня. Ты знаешь, чего стоило Гарибальди получить разрешение на такие вот опросы?
   -- Ну извини, -- сказал Ив. -- Ну просто не смог удержаться. Просто как-то все это... ну несерьезно, что ли. И охранники эти и режим -- до чего же люди любят режимы! -- и опрос этот твой. А когда несерьезно -- ну не могу я корчить умную физиономию.
   -- А если все это глупость, что ж ты тогда за мной увязался? -- осведомилась задетая за живое Елена.
   -- Я увязался за тобой, а не за твоим опросом, -- объяснил Ив.
   Елена хотела еще что-то ему сказать, -- судя по выражению глаз, что-то очень колкое и ядовитое, -- но тут дверь открылась, и в комнату ввели первого кандидата.
   Вопреки ожиданиям Ива, это был не угрюмый громила, сплошь покрытый татуировками на тему памяти и родной матери, а невысокий пожилой человек. Худощавый, сутулый, плохо выбритый и весь какой-то серый. В серой робе, серых пыльных башмаках, с серым лицом, при очках, за которыми прятались серые усталые глаза. Усталые, покорные судьбе, равнодушные, пустые.
   -- Снимите наручники, -- попросила Елена сопровождающего охранника.
   Охранник -- на этот раз настоящий великан, своей внешностью вызывающий мысли о генетической инженерии и клонировании -- глянул на Елену тяжким взором и сказал, безо всякого выражения:
   -- Запрещено.
   -- Я вас прошу, -- сказала Елена так, как умела только она. Тем самым голосом, который (Ив неоднократно это наблюдал) был способен заставить самого твердокаменного мужчину делать глупости и плясать под ее дудку.
   -- Запрещено, -- без малейшей задержки, означающей хоть какие-то колебания и смущение, повторил охранник.
   Это был не тот человек, на которого можно было воздействовать уговорами, обворожительным голосом и пленительным взглядом. На него вообще невозможно было надавить при помощи слов. Он явно привык выслушивать просьбы, слезливые жалобы, равно как и угрозы, гневные требования, обещания пожаловаться в комитет по надзору и, без перехода, -- прирезать его, гада, в темной подворотне, или же прямо на работе.
   Елена осознала, что понимания тут не добьется, и кивнула головой.
   Охранник усадил заключенного на расположенный прямо напротив стола стул и удалился, еще раз напомнив, про скрытую клавишу.
   Заключенный уселся на стул, положил на колени скованные браслетами руки и уставился отсутствующим взором в пустоту. Иву это показалось неестественным. По его разумению, человек, проведший многие годы в этом замкнутом пространстве, в режиме, в чисто мужской компании, должен был смотреть на Елену и только на Елену. Впрочем, это был практически старик. Может быть, женщины его уже не интересовали.
   После предварительной преамбулы, долженствующей объяснить равнодушному заключенному цель и методы опроса, Елена извлекла из папки опросной бланк, включила диктофон и принялась за дело. Заключенный отвечал односложно, равнодушным невыразительным голосом, по-прежнему глядя в пространство перед собой. Ив как-то сразу понял, что этот человек сидит тут давно, смирился с тем, что умрет в этих стенах, в чудеса не верит и никакого смысла в разговоре с этой прекрасной женщиной, занимающейся каким-то странным делом не видит. Он, наверное, вообще ни в чем уже не видел смысла и делал только то, что велела администрация тюрьмы. Сказали ему прийти на опрос -- вот он и пришел, отвечает на вопросы. Жертва режима. Система сломала ему хребет, разметала душу, опустошила разум. И теперь, видимо, готова выпустить его на свободу по программе условно-досрочного освобождения. Превратив его в растение и решив, что для общества он теперь совершенно не опасен.
   Отвечал этот человек именно так, как и предсказывал Ив. Условиями содержания доволен (вряд ли он теперь помнил какие-нибудь другие условия жизни и мог сравнивать), претензий нет, амнистия ему, если честно, не нужна и совершенно не интересна. И так далее.
   При других условиях, Ив непременно стал бы хихикать и ерничать в том смысле, что вот, и на этот раз он оказался прав, а Елена-то ему не верила, издевалась над ним, пижоном обзывала. При других условиях. Однако сейчас подобное ерничество было бы, мягко говоря, неуместно. Как рассуждение на могиле неизвестного солдата о целесообразности его смерти.
   Промучившись с этим невзрачным опустошенным человеком полчаса, Елена отпустила его с богом, и попросила пригласить следующего.
   Как только этот следующий возник в комнате, Иву вдруг подумалось, что именно таким вот и был предыдущий заключенный лет этак сорок назад. Молодым, нагло сверкающим глазами, шумным, подвижным, окруженным атмосферой дерзости. Ничего, пройдут годы и тюрьма возьмет свое.
   Новый кандидат уселся на стул, выставив напоказ покрытые татуировками мощные предплечья, усмехнулся с хозяйским видом и тут же принялся оказывать всяческие похабные знаки внимания Елене. Она, слава богу, не растерялась, не перепугалась, и подчеркнуто равнодушным тоном попросила его заткнуться. Ив тоже собирался сказать заключенному пару ласковых, но тут могучий охранник, который, оказывается, все еще торчал в дверях (видимо, прекрасно понимая, чего можно ожидать от каждого из своих подопечных), кашлянул отчетливо выразительным басом. Заключенный заткнулся и поник.
   Елена начала задавать вопросы.
   Потом был третий заключенный, четвертый. Конечно, они отвечали на вопросы по-разному, с разным выражением, с поправкой на возраст, образование, просто наличие мозгов, наконец. Но было в них что-то пугающе, неприятно общее. Словно их души, или то, что от этих душ осталось, штамповали по одной общей матрице, единому клише, оставляя лишь незначительные индивидуальные различия, трогать которые было без надобности.
   В конце концов, Иву надоело, и он позволил себе отвернуться и подойти к окну. В этих людях не было ничего опасного -- даже в молодом, покрытом татуировками хаме. Да, наверное, среди них были насильники и убийцы, но сейчас они не были готовы снова стать опасными. Может быть, помнили о наличии могучего и невозмутимого надзирателя за дверью, а быть может, система уже запустила свои волосатые пальцы им под черепные коробки. Да, скорее всего именно так. Сколько ни старался Ив, но не мог разглядеть в этих людях ничего, кроме остатков какой-то душевной неопрятности, превратившейся, или превращающейся в обычную пустоту, безразличие ко всему на свете, включая самих себя.
   Ив смотрел в окно, выходящее на внутренний двор и пытался представить себе, как он был жил (не дай бог) в этом обнесенном бетоном и колючей проволокой, ощетинившемся охраной мирке. Его передернуло. Он терпеть не мог распорядков, терпеть не мог жизнь, подчиненную системе, не выносил даже армейских, тяжких в своей явной бессмысленности прибабахов и сложностей. Может быть, он смог бы на первых порах сохранить хоть что-то от нынешнего себя... Нет, не смог бы. Он чувствовал, что для этого ему не хватает чего-то особенного. То ли какого-то знания, то ли некоего психологического навыка, а может просто силы духа и цели, ради которой следовало бы сохранять себя, бороться со всем, что препятствует достижению этой цели. Однако, такая цель бывает только в книгах. За всю свою недолгую жизнь, Ив ни разу не встречал человека, у которого была бы цель настолько явная и желанная, что он был готов ради нее отказаться от всего на свете. Всегда найдется что-нибудь, что незаметно для тебя, вызывая сладостное желание сдаться к чертовой матери, а то и явно, яростно, напористо, лупя прямо в лоб собьет с курса. Жизненная необходимость, семья, какая-нибудь очередная и принципиально неразрешимая морально-этическая формула, выдуманная такими же обленившимися душой дураками. Просто быт, наконец. Мол, надо бы стремиться к ней -- к цели этой самой, -- но сегодня сериальчик по телевизору недурственный, завтра гости должны прийти, сын-разгильдяй опять двойку из школы приволок, да и вчера я что-то перебрал, башка трещит. Так что разберусь-ка я пока с этим, а с понедельника устремлюсь к цели. Зубы, значит, почищу, шею помою -- и к цели. Только все-таки лучше со вторника, поскольку понедельник -- день, сами знаете какой. Впрочем, так рассуждают люди уже давно и навсегда отказавшиеся от каких бы то ни было целей и прочей возвышенной муры.
   А я? -- подумал вдруг Ив. Я кто? Ведь амнезия амнезией, но это же не оправдание. Оправдываться, конечно, легче, но жизнь-то проходит, и нет ей никакого дела ни до твоих трудностей, ни до твоих слабостей, ни до объективных обстоятельств. Объективных с твоей точки зрения, потому что для жизни таких обстоятельств не бывает. Волк Ларсен называл все это брожением закваски. Неужели он был прав? То есть не он, конечно, а Джек Лондон, пытавшийся спорить с ним слабым голосом унылого психического импотента Ван Вейдена. И проигрывал -- раз за разом проигрывал спор созданному им же литературному образу, потому что, помимо своей воли творца, вложил в этот образ ИСТИНУ. Неужели же мы действительно такие идиоты? Не может такого быть, просто не может. Должны где-то на этом свете существовать люди, хотя бы приблизительно знающие что откуда берется, как приложится и что со всем этим делать. Должны быть такие люди. Я, конечно, не восторженный певец дифирамбов Его Величеству Человеку, но и не остервеневший от личных неудач философ-очернитель. Не верю я, что человечество -- просто скопище слабохарактерных идиотов, готовых ради рюмки водки и смазливой девки превратить свою жизнь в помойку, в никому не нужные отбросы. Даже себе самому не нужные.
   Ах ты глупый сукин сын, сказал себе Ив. Вот ты и пришел к всеобще человеческому знаменателю. Где-то там, далеко, сидят добрые дяди, они все знают, они нас научат. Все-то мы ждем кого-то. И ожидания наши с годами мельчают. Сперва ждали Христа, потом -- доброго царя, потом -- умную власть. А сам-то ты на что способен? Желудок ты половозрелый.
   Фу, ну понесло, понесло, осадил себя Ив. Это, наверное, ментальное поле тюрьмы на меня так действует. Надо поскорее сматываться отсюда, пока не дофилософстввался до тоски дремучей.
   Елена словно прочитала его мысли.
   -- Ну, все, -- сказала она, когда увели очередного заключенного. -- Еще один и долой из этого места.
   -- Долой, -- согласился с ней Ив.
   Он услышал, как в очередной раз открылась дверь у него за спиной, и... Вдруг что-то неуловимо изменилось в комнате. Тяжкая атмосфера, исходившая от душ опрашиваемых невольников, куда-то испарилась.
   -- Добрый день, -- сказала Елена очередному вошедшему. Зашелестели бумаги. -- Итак, вас зовут Кассий Росс. Вы здесь за...
   -- Оставьте ради бога, -- сказал уверенный, даже какой-то веселый голос. -- Я знаю почему я здесь, вы это знаете, так что давайте не будем говорить всем известные вещи.
   -- Хорошо, -- согласилась Елена, и Ив почувствовал, что она озадачена.
   -- Кстати, -- сказал голос, -- должен вас сразу предупредить, что я не хотел идти на этот ваш опрос, но меня уговорили.
   -- Уговорили? -- удивилась Елена.
   -- А почему нет? В конце концов, дело, насколько я понял, добровольное.
   -- Да, конечно, -- согласилась Елена после паузы. -- Итак, скажите, что вы думаете по поводу вынесенного вам приговора суда?
   -- Ничего.
   -- То есть как?
   -- А какой смысл об этом думать? Тем более, что я выхожу отсюда через месяц.
   -- Да, я знаю, -- сказала Елена. -- Однако разве вас не беспокоит то, что вы потеряли многие годы...
   -- Милая девушка, -- проговорил голос, -- значение имеют только факты, поверьте мне. Во всяком случае, для меня. Я сижу здесь. Это факт. А что я по этому поводу думаю, да что меня беспокоит -- какое это имеет значение?
   Стоя спиной к их разговору и продолжая глядеть в окно, Ив буквально физически ощутил тот ступор, в который медленно входила Елена. Этот человек явно не был похож на предыдущих заключенных и на заключенных вообще. К такому разговору Елена не была готова.
   -- Простите, -- проговорила она, -- но разве это не имеет значения для вас?
   -- Отчасти, -- ответил заключенный. -- Однако я полагаю, что это не тема для разговора.
   -- Почему?
   -- Потому что для меня это имеет совсем не то значение, какое вы подозреваете.
   -- Извините, господин Росс, -- сказала Елена, -- но мне трудно следить за ходом вашей мысли. Что вы имеете в виду?
   Заключенный покряхтел, поерзал на стуле (Ив отчетливо слышал скрип), а потом сказал:
   -- Знаете, в тюрьме можно научиться удивительным вещам. Можно узнать массу интересного. А в этом, как мне кажется, смысл жизни любого мало-мальски мыслящего человека.
   -- В чем?
   -- В том, чтобы учиться. В том, чтобы развиваться, если угодно. Так что эта отсидка для меня -- не потерянные годы и не горесть, а просто еще один жизненный этап.
   -- Странные у вас взгляды, господин Росс, -- заметила Елена.
   -- Вы находите? -- удивился заключенный. -- Впрочем, вы, наверное, правы. Но они странные только на первый взгляд. С моей точки зрения, такой подход наиболее благоразумен и естественен. Что толку метаться по камере, проклинать судьбу и жалеть себя? Что от этого изменится? Ну, доведете вы себя до сумасшествия, ну затопите свой блок крокодиловыми слезами. А толку? Да и взгляды эти не мои. То есть, и мои теперь тоже. Но придумал все это не я.
   -- А кто же?
   -- Один очень интересный человек. Я был с ним знаком когда-то. Удивительная личность. Вы вот говорите: тюрьма, тюрьма. А он в свое время побывал в настоящем рабстве.
   -- Где?
   -- В рабстве. У кокаиновых плантаторов.
   -- И смог бежать?
   -- Бежать? -- Почему-то это естественное предположение Елены до крайности удивило и даже, кажется, оскорбило заключенного. -- Почему -- бежать? Это было бы низко, грубо. И потом, если бы он бежал, это означало бы поражение. Побегом он признал бы тот факт, что ничему не научился. Нет, он смог, в итоге, сделать так, что его отпустили. И он просто ушел. Без ненависти к своим хозяевам, и без какой бы то ни было ожесточенности в душе.
   Елена долго молчала, и Ив всей спиной ощущал ее неуверенность, и заинтересованность, и озадаченность. Да уж, такие речи могли бы сбить с понталыку кого угодно.
   -- Интересные у вас знакомые, -- сказала она, наконец.
   -- У меня разные знакомые, -- возразил заключенный. -- Как, впрочем, и у вас и, вероятно, у всех людей на Земле.
   -- Ну, хорошо, -- сказала Елена. -- И все-таки я не понимаю, чему такому особенному можно научиться в тюрьме. Не говоря уж о кокаиновых плантациях.
   -- Не понимаете, или не хотите подумать на эту тему? -- уточнил заключенный.
   -- Что вы имеете в виду? -- насторожилась Елена.
   -- А то, что ответ на этот ваш вопрос лежит на поверхности, но ваше воспитание, ваш, как это теперь принято говорить, менталитет не позволяет вам сделать самостоятельные выводы.
   На какое-то время в комнате воцарилось молчание. Ив по-прежнему стоял спиной к прервавшейся дискуссии и с нетерпением ждал продолжения. Он не хотел оборачиваться -- почему-то ему казалось, что повернувшись к удивительному заключенному лицом, он разрушит то хрупкое равновесие, на чаше которого происходит эта занимательная беседа. Елена, кажется, упорно пыталась придумать свою очередную реплику. А заключенный, видимо, ждал, когда ее менталитет устыдится и даст хозяйке спокойно соображать.
   -- И все-таки я не понимаю, -- сказала, наконец, Елена.
   -- Я так и думал, -- весело сказал заключенный.
   -- Что вы думали? -- поинтересовалась Елена, и в ее голосе отчетливо послышалось уязвленное самолюбие.
   -- Вы не желаете мыслить в непривычном для вас ключе, верно? Вам гораздо проще сдаться и гордо объявить, что вы ничего не понимаете, нежели выпотрошить и проветрить свое мироощущение.
   С ума сойти, подумал Ив, про себя усмехаясь. И кто здесь заключенный? В этой комнате вообще есть заключенные? На этом человеке, наверное, наручники и роба, но его разум и душа гораздо свободнее и независимее наших. Так что наручники можно считать неким украшением.
   -- Послушайте, господин Росс, -- вздохнула Елена. -- Вас не смутит, если я скажу, что ваши слова кажутся мне совершенной ахинеей?
   -- Не смутит, -- заверил ее Росс, и замолчал.
   Какое-то время Елена ждала продолжения, но вскоре поняла, что не дождется.
   -- Итак? -- нетерпеливо проговорила она.
   -- Что?
   -- Вы так и не объяснили, что такого особенного есть в тюрьме и на кокаиновых плантациях.
   -- Ну, как бы вам сказать, -- пробормотал заключенный. -- Там есть маленькие тираны.
   -- К-какие тираны?
   -- Разнообразные. Главное -- их тирания достаточно отчетлива.
   -- Что вы имеете в виду? -- не поняла Елена.
   -- Ваша жизнь в их руках. Целиком и полностью. Они могут сделать с вами все, что им заблагорассудится.
   -- И что в этом хорошего?
   -- А кто вам сказал, что в этом должно быть что-то хорошее? -- удивился заключенный. -- Это крайне неприятно, это смертельно опасно, это выматывает.
   -- Но...
   -- В мире вообще нет ничего в абсолюте хорошего или плохого, -- сказал заключенный. -- Не в этом дело. Суть в том, что наличие такого вот мелкого тирана -- прекрасная обстановка для обучение.
   -- Господи, -- выдохнула Елена. -- Да чему же так можно научиться?
   -- Ну, не будьте столь наивны, -- с усмешкой в голосе проговорил заключенный. -- Многому можно научиться. Например, терпению. Или, скажем, концентрации. И еще многим удивительным вещам. И еще можно вбить себе в голову, вживить в разум простое понимание, что всяк человек слаб и смертен. Согласитесь, глупо гневаться, гордо бунтовать и тому подобное, когда ты весь в грязи и твой мучитель -- тиран -- способен сотворить с тобой что угодно. Тут уж выбор простой -- либо меняйся, либо умри.
   -- Но почему обязательно в рабстве? -- поразилась Елена. -- Почему с риском для жизни?
   -- Потому, что человек по природе своей ленив, твердолоб и необычайно изворотлив. Он всегда найдет миллион оправданий для своего бездействия и нежелания поднапрячься. А постоянная угроза жизни, когда необходимо каждую минуту, каждую секунду быть начеку, она мобилизует.
   В комнате опять повисла тяжкая тишина.
   -- Мн-да, -- пробормотала Елена. -- Интересная педагогическая доктрина.
   -- Может быть, -- равнодушно согласился заключенный. -- Но это самая старая на Земле педагогическая доктрина.
   -- Хорошо, -- сказала Елена. -- Но почему же тогда вы называете тех, кто распоряжается вашей судьбой...
   -- Не судьбой, а жизнью, -- поправил ее заключенный. -- Судьбой распоряжаются силы куда как более могущественные.
   -- Спорное утверждение. Но хорошо. Так почему же вы называете их мелкими тиранами? А кто же тогда тираны крупные? Диктаторы? Правители-самодуры?
   -- Нет, они тоже мелкие тираны.
   -- Но кто же тогда крупные?
   -- То есть как? -- кажется, заключенный даже растерялся. -- Вы разве не понимаете? Крупный тиран один.
   -- И кто же он?
   -- Господь Бог, разумеется. Согласитесь, что на его фоне любой диктатор выглядит не иначе как микроскопическая вша на фоне Вселенной. А Бог всемогущ, вездесущ, всеведущ, безжалостен, хладнокровен. Он манипулирует нашими судьбами при жизни и нашими душами после смерти, как ему заблагорассудится. Ведь, как ни крути, а все страдания на этой земле придумал Бог и никто иной.
   И тут Ив, наконец, не выдержал и обернулся, чтобы посмотреть на этого удивительного человека.
   Человек был как человек. Средних лет, нормального, как говорят, телосложения, коротко стриженые волосы, правильные черты лица. Правда, поза, в которой он сидел была какой-то удивительно... свободной, что ли. Чувствовалось в ней какое-то особенное то ли осознание собственной значимости (интересно, в чем эта значимость могла заключаться), то ли четкое понимание того, что на самом деле есть свобода. Никогда прежде Ив не думал, что один облик человека может рассказать так много о его внутреннем устройстве. А ведь Ив кое-что в этом понимал. Этот заключенный был совершенно особенным типом -- было бы, наверное, очень приятно и небесполезно поговорить с ним по душам и в другой обстановке. И этот бесовский огонек в прищуренных карих глазах скрывал, должно быть, какой-то особый жизненный опыт. Никогда раньше Ив не думал и не предполагал, что такой жизненный опыт бывает -- без злости, без ожесточения, без усталости, тоски, перегруженности собственными неприятностями и прочим мусором, нагрузившись которым, люди, как правило, и начинают считать себя опытными в жизни.
   Заключенный сидел в расслабленной и удивительно органичной, несмотря на наручники, позе и рассматривал Елену. Он только мельком глянул на Ива и... Что-то произошло с его лицом. Он перестал улыбаться, раскрыл рот. Смотрел на Ива так, будто увидел приведение. Целая гамма чувств отразилась на лице заключенного. Удивление, недоверие, явное подозрение в нереальности происходящего. Примерно тот же набор, что давеча Ив имел удовольствие наблюдать на хищной физиономии господина Варклави. Только вот страха и ненависти в глазах заключенного не было. Было что-то другое. Какой-то довесок, который Ив никак не мог уловить и понять.
   -- Ты? -- еле слышно пробормотал заключенный. Он больше не смотрел на Елену. Елены для него сейчас не существовало. -- Почему ты здесь? Какого черта?
   -- Это мой ассистент, -- объяснила не вполне еще понимающая в чем дело Елена.
   -- Что с тобой произошло? -- бормотал заключенный. -- Ты весь какой-то... Простите, -- он словно воспрянул ото сна, -- как вы сказали? Ваш ассистент?
   -- Да, -- подтвердила Елена. -- Мой ассистент. А в чем, собственно...
   Заключенный заржал. Он смеялся долго, с надрывом.
   -- Простите, -- сказала Елена, -- я не понимаю, что тут смешного.
   -- Я тоже, -- сказал заключенный, успокаиваясь. -- Я вообще не понимаю, что тут происходит. И считаю своим долгом вам это сообщить.
   Было непонятно, к кому конкретно он обращается.
   И тут до Елены, кажется, начало доходить. До Ива-то давно дошло, хотя он и не взялся бы делать из этого какие-то выводы, а уж тем более начинать разговор.
   -- Ты с ним знаком? -- поинтересовалась Елена у Ива. Так, на всякий случай. Хотя она прекрасно знала ответ.
   -- Нет, -- сказал Ив. -- Впервые в жизни его вижу.
   Тогда Елена повернулась к заключенному и спросила резко, будто выстрелила:
   -- А вы?
   -- Что -- я? -- растерялся заключенный.
   -- Вы знакомы с ним? -- Она кивнула в сторону Ива.
   Заключенный пребывал в явной растерянности. Он смотрел то на нее, то на Ива, словно старался прочесть, найти ответ на этот вопрос в их глазах. Потом вдруг что-то с ним произошло, -- видимо, он сориентировался и принял решение.
   -- Нет, -- сказал заключенный. -- Впервые вижу. А почему вы вообще спрашиваете?
   Елена осеклась. Конечно. Насели на человека, забросали какими-то бессмысленными вопросами. В самом деле, почему он должен знать какого-то ассистента какой-то аспирантки?
   -- Я расскажу ему? -- попросила Елена разрешения у Ива. -- Можно?
   Ив пожал плечами.
   И она принялась рассказывать. Про амнезию, про столб с наручниками, про поиски хоть каких-то следов Ива в истории. Она говорила тихим, спокойным голосом, была максимально краткой, старалась не вдаваться в интимные подробности (если что-то из рассказа казалось ей таковыми).
   Когда она закончила, заключенный еще долго сидел и разглядывал Ива -- будто бы сканировал, пронзал все его существо взглядом. А потом сказал непонятную фразу:
   -- Да, видимо, так оно все и было. Глупость какая.
   Елена явно ждала продолжения. Она смотрела на заключенного выжидающе. А Ив? Он не знал, что по этому поводу думать. И главное -- еще не понял, что он сейчас чувствует. Какая-то странная полутяжесть-полустрах-полуапатия навалились на него. Трудно было разобраться в этом диком ворохе эмоций. И, что самое поразительное, он не понимал, хочет ли он, чтобы заключенный сейчас вот взял, да и раскрыл ему тайну прошлого, или ну его к лешему -- пусть уж лучше помолчит.
   Однако заключенный явно не собирался говорить ничего, сверх того, что уже сказал.
   Но Елена-то ждала. А когда поняла, что ничего не дождется, спросила:
   -- И это все, что вы можете сказать?
   -- Наверное, да, -- вздохнул заключенный. -- Извините меня, ради бога. Я, видимо, ошибся.
   Черта с два. Не ошибался он, не путался. Он просто врал из каких-то своих соображений -- видимо, из тех же, что и господин Варклави. Правда, Варклави все-таки с самого начала вызывал у Ива острую неприязнь, а этот человек... Нет, к нему никакой неприязни не было. Напротив, было доверие и какое-то странное знание, уверенность, что если он решил ничего не говорить, то так оно в самом деле будет лучше.
   -- Простите, -- сказал заключенный, -- если мы закончили, я хотел бы уйти.
   Конечно, Елена никогда не было дурочкой, и сейчас она чувствовала, видела, что что-то тут не так и простые "нет, простите, я, кажется, ошибся" ее бы вряд ли успокоили. Но Ив не дал ей вступить в бой, сказав:
   -- Пусть идет.
   Елена повернулась к нему и заглянула в глаза. Пристально, испытующе. И Ив, чтобы уйти от этого ее взгляда, приблизился к столу и нажал скрытую клавишу. В комнату вошел охранник. Заключенный поднялся...
   Пока они выходили из тюрьмы, снова плутая по коридорам, пока по новой оформляли и переоформляли какие-то бумажки, Елена не сказала Иву ни слова. Он понимал, что сейчас это нормально. Сейчас она просто не может разговаривать. Слишком много вопросов, слишком бурные эмоции бурлили сейчас в ее душе. Она ведь так и не поняла, что произошло там, в той допросной комнате. Правда, Ив и сам не очень хорошо это понимал. Вернее сказать -- не смог бы объяснить, что же он понимает, о чем догадывается.
   -- Извини, -- сказал он ей уже в машине, когда они выруливали на шоссе.
   Елена досадливо дернула плечом, но ничего не сказала. Ив тоже решил ничего не говорить. И он был благодарен Елене за то, что она молчала, не требовала объяснений, не гневалась и не взывала к здравому смыслу. Он обязательно сам ей все расскажет, когда сможет. Когда поймет и сформулирует. Когда придумает -- что рассказывать. Сейчас же он не мог даже связно соображать. Слишком уж оглушающее впечатление произвел на него господин Кассий Росс, или как его там. И еще... Что-то мешало ему сейчас сосредоточиться, словно щекотало паучьей лапкой, тыкалось куда-то в затылок. Ив обернулся. На приличном расстоянии за ними следовал большой черный автомобиль с неприятно затонированными стеклами. Из-за этих стекол невозможно было определить, сколько народу сидит в салоне машины и есть ли там вообще кто-нибудь, не ведет ли этот авто какой-нибудь веселый призрак.
   За лидером пристроился, гад, неуверенно предположил Ив. Автомобиль вызывал в нем странную неприязнь, и Ив подумал, что где-то уже видел эту машину. Впрочем, мало ли таких на дорогах.
   Дело было, конечно, не в машине. Он вздохнул и посмотрел на небо. Небо было по-прежнему ослепительным и чистым, но уже не таким радостным. Что-то ползло по нему, надвигалось. Но никто на свете, кроме Ива, не видел этой тени и не знал о ее существовании.
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 6.
  
  
   Ив не заметил, когда Елена заснула. Сперва они обсуждали происшествие в тюрьме, пытаясь понять (а попросту говоря, придумать) что же такое произошло с развеселым уголовником Россом, воспевающим неволю (паче всего, на кокаиновых плантациях), как неотъемлемый атрибут педагогики и самосовершенствования. Потом говорили о том, что события последних дней как-то слишком явно загадочны и необъяснимы -- от поведения матери Елены (науськиваемой полоумным господином Варклави), до удивительной перемены, произошедшей в Мартине. Потом Елена вдруг выдвинула совершенно бредовую идею, заявив, что Ив был бы очень полезен им в группе Гарибальди -- мол, он прирожденный психосоциолог и вообще мыслит неординарно. Ив тут же возразил в том смысле, что ему и так платят неплохо, кроме того, вообще куда приятнее иметь дело с деревяшками (из них можно хоть стул сделать), чем с людьми (из них и стула -- в смысле того, на котором сидят -- не выходит, а одни неприятности). Елена заявила, что нельзя все мерить на деньги, есть еще и интересы, и любимая работа, и все такое прочее. На что Ив ей заметил, что те люди, которых она исследует, как обезьянок в различных условиях, как раз мерят все на деньги, именно на деньги и только на деньги. А раз Елена не такая как они, то и понять она их никогда не сможет, какими бы научными выкладками и формулами ни пользовалась. Трезвый пьяного не разумеет, сытому голодного не понять, а судья вору не советчик. Тогда Елена, не без ехидства, спросила, не значит ли это, что ей, для успешности исследований, следует непременно сесть в тюрьму, да еще в мужскую, вдобавок. Ив не растерялся и ответил ей, что успешными ее исследования не могут быть в принципе, и что она сама-то вряд ли представляет себе, как должен выглядеть этот исследовательский успех. А если ей так уж хочется научиться понимать людей, то надо сперва научиться их, этих людей, слушать. Просто слушать, как психиатры, но без блокнотика в руках, готовых психических моделей за пазухой и без твердого убеждения в том, что все в мире -- сумасшедшие. Елена осведомилась, почему это Ив решил, что она полагает всех сумасшедшими. Не сумасшедшими, возразил Ив, а вписывающимися в схему. Хорошо, с чего это Ив взял, что она полагает, будто всех людей можно вписать в схему? А с того он это взял, что у нее были заготовлены бланки, стандартные вопросы и все такое прочее. Между тем, подходить с одинаковыми мерками, к двоим или более совершенно разным людям -- крайне неудачный метод.
   Так они трепались, подтрунивали друг над другом. Голос Елены становился все более невнятным и, задумавшись на какое-то время, Ив вдруг обнаружил, что она уже спит.
   А к нему сон не шел. Он пытался думать о том, кем же он все-таки был много лет назад. Ничего вразумительного не придумывалось. Когда-то многие, начиная с доброй Елизаветы Андреевны и заканчивая психиатрами, убеждали его в том, что прошлое можно вычислить из настоящего. Человека без прошлого, мол, не бывает. Со временем что-нибудь обязательно проявится, даст ниточку, потянув за которую... и так далее. Ив думал, что все это мало относится к его случаю. Даже если сложить все те редкие детали мозаики, которые имеют (а может, и не имеют) отношение к его прошлому, получается какая-то чертовщина. Не мог он представить себе такое прошлое, где бы хоть как-то могли сосуществовать премудрый уголовник Кассий Росс, яростный господин Варклави и все те странные сны, обрывки воспоминаний, отголоски каких-то навыков, которые иногда проявлялись в нем. То есть, представить-то такое было можно, но Ив терпеть не мог ни мистику, ни фантастику, руководствуясь которыми можно было объяснить все на свете. Иначе век бы представлял, да сочинял гипотезы одна другой жутче. Ну, а в нынешних (реальных) условиях ему оставалось только ждать. А что еще он мог сделать? Подкараулить Варклави, когда тот будет без телохранителей и отломать вторую ногу, если не расколется? Глупо. Глупо и неуместно. Тем более, есть у нас такое подозрение, что отламывание ног тут не поможет. Люди с такими безумными, сверкающими глазами были рождены и всю жизнь готовились к тому, чтобы им отламывали ноги, прижигали калеными щипцами, вгоняли иглы под ногти и жгли от бессилия на костре. А они бы, дождавшись звездного своего часа, вопили бы с этого костра возвышенную белиберду... Что еще? Попробовать потрясти Росса? Да как ты его растрясешь? Не садиться же с ним в одну камеру.
   Ив лежал на спине и смотрел на неясные, создаваемые светом уличных фонарей, прорывающимся сквозь тополиную листву, колышащиеся тени. Наверное, кто-нибудь из особо одуревших поэтов мог бы сказать, что и эти тени являются олицетворением жизни. Такой же запутанной, сложной и нелогичной. Складывающейся иногда в некое подобие осмысленных и понятных фигур, и тут же разбиваемой снова легким ветерком в нечто совсем уж непонятное и фантасмагоричное. Может быть, этот поэт и был бы прав, как правы все, делающие бессмысленные и общие заявления по поводу смысла жизни и прочих неопределенных материй. Наверное, в человеческой жизни и в самом деле порядка не больше, чем в этих тенях. Но Ив мог бы возразить ему, поэту, одно: так не должно быть. Не должно, потому что... каждая жизнь кончается смертью. Странный аргумент. А может быть, и не странный, а наоборот -- единственно верный и понятный.
   В конце концов, Ив заснул, как всегда ясно определив и отметив про себя этот момент засыпания и перехода в мир грез.
   Он спал и видел сон. Правда, на этот раз не было никакого сияния, никакого ожившего света, никаких потоков энергии и прочей запредельщины. Было просто поле. Большое, покрытое остатками жухлой соломы, мокрое. Видимо, там, в поле, была осень. Ив стоял, погрузившись по щиколотку в мягкую, поддающуюся под ногами, топкую почву и смотрел на красно-черное, сверкающее молниями небо. Это было красиво и как-то жутковато одновременно. Тем более, что где-то там, вдали, небо было чистым и ясным и оттуда выглядывала ослепительная синева. Все вокруг будто бы замерло, застыло, хотя воздух буквально сочился энергией. Казалось, что его можно поглощать порциями, и, наглотавшись, станешь во сто крат сильнее, если эта сила не разорвет тебя изнутри. Ив осмотрелся. Вдалеке он заметил мокрый, поникший серый пролесок, а чуть ближе торчало какое-то покинутое сооружение из старых темных досок -- то ли маленький амбар, то ли большой сарай. И ничего больше. Ни людей, ни животных. Ничего. Только слабый, едва заметный поначалу ветерок, стремительно набирающий силу. И еще голос. Он неожиданно зазвучал у Ива в голове, заставляя задуматься о возможности шизофенических проявлений во сне. Спокойный, сильный, уверенный, способный приказывать голос. Ив очень старался, но не мог понять ни слова. Может быть, это был какой-то незнакомый язык, а быть может -- "рыбий язык", как это называется. Или же это был вовсе не язык и совсем не слова. В конце концов, Иву стало интересно, кто с ним говорит, и он принялся озираться. Ни души. Однако голос продолжал звучать. Теперь он гремел внутри черепной коробки, требовал что-то, приказывал, но Ив по-прежнему ничего не понимал, пока какая-то сила просто не взяла его за загривок и не развернула лицом к тому сараю, который он заметил раньше. Сперва Ив не понял, что же он такое видит, а когда до него, наконец, дошло, стало жутко. Именно жутко -- до оцепенения, до невнятного писка, долженствующего заменить вопль, до истерики. Вдалеке, стремительно увеличиваясь в размерах и неотвратимо приближаясь, извивалась исполинская, мертвенно-черная, расширяющаяся к небу и упирающаяся в землю воронка. Иву захотелось завыть, заскулить по-щенячьи и броситься бежать. Но ноги уже стали ватными, на них не то что бежать, стоять было невозможно, все тело трясла крупная дрожь. И все-таки Ив стоял. Стоял и смотрел, леденея от ужаса. Конечно, это был всего лишь сон, но зрелище было до того жуткое и нереальное, что легче от этого знания не становилось. И еще этот голос начал вдруг бубнить вразумительное: "Смотри, смотри! Будь готов к этому! Оно ищет тебя, оно найдет тебя!".
   Словно в замедленной съемке, ветер неторопливо и аккуратно содрал крышу с сарая, основательно прополол пролесок и двинулся к Иву... И тут закричала Елена. Она кричала очень тихо -- да и не кричала даже, а просто вскрикнула, по какому-то недоразумению попав в сон Ива и тоже испугавшись, видимо, этого вселенского безобразия. И Ив будто бы пришел в себя, и сон начал отступать, оставив кошмарную воронку вертеться в одиночестве.
   Не успев окончательно проснуться, но почуяв, что в доме твориться неладное, Ив вылетел в коридор. Там кто-то огромный, в темной мешковатой одежде, натужно сопящий, воняющий страхом и дерзостью прижал Елену к стене, кажется, даже приподняв ее над полом, стараясь то ли задушить, то ли раздавить в своих звероподобных объятиях. Елена еще пыталась сопротивляться, но движения ее становились все слабее. Ив бросился в атаку. Грабитель (если это был грабитель) заметил Ива, отпустил Елену и развернулся. Огромный детина, метра за два ростом, плечи, -- что слоновья задница, шеи вообще нет.
   -- А-а! -- взревел детина каким-то странным басовито-истеричным голосом, в котором было больше страха, чем угрозы. -- Вот он ты!
   Он выхватил из под своего чудовищного плаща большой черный пистолет, и выстрелил в Ива... Наверное, выстрелил. Звук был какой-то очень уж тихий. Ив ощутил легкий укол в левое плечо, но в ту же секунду очутился рядом со здоровяком, схватил его за грудки, ахнул с грохотом о стену, словно мячик и ударил изо всей силы в необъятную грудь. Послышался отчетливый хруст ломающихся костей, но Иву некогда было удивляться этой неожиданно проснувшейся силище. Он поймал хрипящего здоровяка за руку, все еще сжимавшую пистолет и вырвал оружие. Здоровяк жутко заорал и подскочил на месте, почему-то орошая коридор кровью. Впрочем, Иву не было дела до его переживаний. Он почти на лету поймал огромное, дергающееся тело, на секунду поднял его над собой и изо всех сил грохнул все о ту же стену. С потолка посыпалась штукатурка. Амбал перестал дергаться и бесформенной кучей повалился на пол.
   Из своей комнаты выскочил взъерошенный Мартин в одних трусах.
   -- Вызывай скорую, -- велел ему Ив. -- И полицию.
   Мальчишка дикими глазами осмотрел коридор.
   -- Да быстрее же ты! -- крикнул Ив.
   Мартин бросился в кабинет.
   Ив отнес Елену в гостиную и осторожно положил на диван. Нужно было что-то делать, но он представления не имел -- что. Нашатырь? Больше в голову ничего не шло. Кажется, этот громила не успел ей серьезно навредить -- так, придушил слегка. Но зачем? Что ему было нужно? Неужели действительно грабитель? Но тогда как он попал в дом? Внизу же охранник -- тоже буйвол хороший. Ив вспомнил про пистолет. Он представил себе, что внизу сейчас лежит тело охранника... Бездыханное тело... И некому будет открыть дверь бригаде скорой помощи... А здесь валяется еще одно тело. И пистолет... Но ведь он в меня стрелял, вспомнил Ив. Стрелял и, кажется, попал. Была боль в плече... Ив схватился за свое плечо. Ничего там не было -- ни крови, ни раны, ничего. Странно. Но это потом, сейчас важно другое. Что там? Ах, да, нашатырь.
   Он вскочил на ноги и бросился в спальню за аптечкой. В коридоре он наступил босой ногой на что-то колючее и холодное. Ив посмотрел себе под ноги. Так, значит, это и есть пуля. Странная какая-то пуля. И почему она валяется на полу? По всем законам баллистики, она должна была угодить в стену. Он поднял странный предмет и присмотрелся. Это был маленький металлический дротик с резервуаром за иглой. Что-то вроде тех штуковин, которыми пуляют в диких животных, желая их усыпить. Странно. Ив зажал странный предмет в кулаке и вошел в спальню.
   Аптечка была в тумбочке справа от кровати. А на кровати...
   Сказать, что Ив испытал шок, означало бы ничего не сказать. Никакими словами невозможно описать то, что он испытал. Будто бы какая-то бомба разорвалась у него в мозгу, когда он увидел на кровати... самого себя, спящего мертвецким сном...
   Раздался звонок в дверь. Все замелькало у Ива перед глазами, мир закрутился тошнотворной каруселью, а через секунду он уже вскочил с постели, натянул спортивные штаны и побежал открывать.
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 7.
  
  
   Инспектор в десятый, наверное, раз обошел коридор, осмотрел дверь, присел на корточки, потрогал порог, задумчиво изучил пыль на кончиках пальцев, встал, снова обошел коридор, зачем-то постучал по стенам и под занавес заглянул в ванную с туалетом. Не обнаружив, видимо, ничего для себя интересного, он засунул руки в карманы и стал смотреть на огромный черный мешок, громоздящийся бесформенной кучей на медицинских носилках.
   -- Значит, голыми руками, говорите? -- в десятый же раз спросил инспектор, обращаясь, казалось, к мешку.
   -- Да, -- снова сказал Ив.
   -- После того, как он в вас выстрелил?
   -- Да.
   -- И промахнулся?
   -- Видимо, да.
   -- Значит, вы не уверены? -- безо всякого энтузиазма констатировал инспектор.
   -- Я не умею уворачиваться от пуль, -- сказал Ив. -- А он стрелял в меня. И если я остался жив и здоров, то какой из этого можно сделать вывод?
   -- Какой? -- с неожиданным интересом спросил инспектор.
   Да что он, издевается надо мной? -- подумал Ив, но вслух сказал:
   -- Он промахнулся.
   -- Ясно. -- Инспектор извлек из кармана полиэтиленовый пакет с биркой, в котором лежала необычная пуля. -- Странно, -- сказал он, потрясая пакетом в пространстве. -- Вот если бы вы ее не трогали...
   -- Я боялся, что на нее кто-нибудь наступит, -- виновато объяснил Ив. -- Мало ли чем она заряжена. Может, это яд.
   -- Если бы он хотел вас убить, вряд ли стал бы пользоваться ядом, -- возразил инспектор. -- Он мог бы взять обычный боевой пистолет.
   -- Может, у него не было обычного пистолета, -- предположил Ив.
   -- Может быть, -- согласился инспектор. -- Но теперь на этой штуковине будут ваши отпечатки пальцев. И только ваши, судя по тому, что вы рассказывали. И на пистолете, кстати, тоже.
   -- Я отобрал у него пистолет, -- объяснил Ив. -- Естественно на нем остались мои пальцы.
   -- Ваши пальцы? -- Инспектор невесело усмехнулся. -- Да нет, ваши пальцы остались при вас. А пальцы этого бедолаги, вместе с рукой и при вашей помощи, покинули своего владельца.
   Ив гулко глотнул. Только после приезда скорой помощи и полиции, после того, как Елена начала понемногу приходить в себя, после предварительного осмотра коридора, ставшего теперь не частью квартиры, а местом происшествия, до него, наконец, дошло, что он сотворил с неизвестным здоровяком.
   -- Тогда я этого не заметил, -- сказал Ив инспектору.
   -- Не заметили, -- печально повторил инспектор. -- Слушайте, это поразительно. Вы превратили в брикет с фаршем тело здоровенного -- раза в два больше вас самого -- мужчины, и как-то не заметили этого. Если бы я увидел это тело в морге и не знал предыстории, то мог бы сделать единственный вывод: человек попал под грузовик. Или, скажем, летел с большой высоты, задевая на своем пути какие-то торчащие конструкции. Или побывал под обвалом. А вы говорите.
   Ив собрался, было, возмутиться, но тут инспектор так тяжко вздохнул, что возмущаться расхотелось.
   Строго говоря, после этого дикого и непонятного нападения; после всего, что Ив, сам себя не помня, сотворил со здоровенным вооруженным мужиком; после обнаружения самого себя спящим в постели; после с трудом преодолеваемой, рвущейся наружу истерики Елены... После всего этого, когда происходящее начало доходить до перевозбужденного разума, он стал подозревать, что все-таки не до конца проснулся.
   -- Значит, -- говорил инспектор, -- вы утверждаете, что он в вас стрелял. Но не попал. Пулю вы находите на полу. Он что, целился в ногу?
   -- Не знаю я, куда он целился.
   -- Не знаете, -- вздохнул инспектор. -- А на пуле ваши отпечатки. И на пистолете. И слов ваших подтвердить никто не может. Никто. Женщина была без сознания, мальчик -- в своей комнате. Женщина вообще не поняла, кто на нее напал.
   -- Ну, если честно, я тоже не понял, кто на нее напал, -- не без яду сказал Ив.
   -- Да, -- согласился инспектор. -- И в приступе непонимания убили человека. Да так при этом изуродовали его тело... Знаете, не хотел бы я оказаться поблизости, когда вы снова перестанете что-либо понимать.
   -- На что вы намекаете? -- возмутился Ив.
   -- Ни на что, -- успокоил его инспектор. -- Пока -- ни на что. Просто странная какая-то история.
   Ив тоже полагал, что история в высшей степени странная, однако у него на то были свои причины, о которых он инспектору не рассказывал и не собирался. Поэтому он сказал:
   -- Ничего странного. По-моему, явная попытка ограбления.
   -- С чего вы взяли? -- удивился инспектор.
   -- То есть... -- Ив растерялся. -- Надеюсь, вы не полагаете, что это наемный убийца явился по мою душу? Я простой мебельных дел мастер. Зачем кому-то меня убивать? Что же, по-вашему, этому типу тут понадобилось?
   -- Это уж вы мне скажите, -- предложил инспектор.
   -- Ну уж нет, -- возмутился Ив. Все-таки это был не сон. Такие полицейские живут только в реальности. -- Это вы мне скажите. В конце концов, это ваша работа.
   -- Моя, -- согласился инспектор. -- Работа -- моя. И я полагаю, что вы слишком спешно делаете выводы. Ведь вы тут не живете постоянно, верно? Так что этот человек мог приходить вовсе не за вами. А вы просто неудачно подвернулись под руку... то есть, это он вам подвернулся, в итоге.
   Ив пожал плечами. Да, наверное, все выводы инспектора были логичны и казались правильными, но... откуда-то Ив знал, совершенно твердо знал, что этот ночной амбал с пневматическим пистолетом и ядом в дротике приходил именно и только за ним.
   -- А пока что, -- продолжал инспектор, -- мы имеем только набор чрезвычайно странных фактов, из которых рано и попросту невозможно делать выводы. У нас есть труп, есть пистолет, есть странная пуля. И есть вы.
   Ив встрепенулся.
   -- На что вы намекаете? -- насторожился он.
   -- Вам придется проехать с нами в участок.
   -- Что? Да с какой стати?
   -- Таковы правила. Есть набор странных фактов, есть труп. Вы -- главный свидетель, участник событий и, извините, невольный убийца. Так что -- правила.
   -- Вы меня в чем-то подозреваете? -- спросил Ив.
   Из спальни вышла бледная, но уже немного успокоившаяся Елена. Она посмотрела на Ива, потом, мельком, на инспектора. Потом взгляд ее упал на черный мешок и Иву показалось, что сейчас она снова потеряет сознание. Но она смогла удержаться, хотя для этого ей пришлось закрыть глаза и вцепиться побелевшими от напряжения пальцами в дверной косяк.
   Ив вдруг удивительно не к месту подумал: до чего же она красивая. Даже сейчас. Даже при таких обстоятельствах... Тут он заметил, что инспектор тоже смотрит на Елену, и взгляд у него вовсе не дежурно-сочувственный. Пристальный, изучающий. Совершенно отвратительный взгляд. И не похотливый даже -- бог бы с ним, -- а светящийся уверенностью, что из-за этой женщины вполне могут устраиваться сцены ревности, отрываться кисти рук, проламываться черепа и все такое. Инспектор явно видел во всех красивых женщинах не более, чем источник правонарушении и порока. Идиот, чиновник.
   -- Эй, уважаемый, -- позвал Ив инспектора.
   -- Что? -- отозвался инспектор, все еще разглядывая Елену.
   -- Я спросил, в чем вы меня обвиняете, -- напомнил ему Ив.
   -- Пока -- ни в чем, -- сказал инспектор, соизволив, наконец, отвести свой взгляд от Елены.
   -- Пока? Здорово. А в перспективе?
   Инспектор пожал плечами. Немолодой, усталый, в мятом пиджаке, несвежей рубашке, при криво завязанном неопределенном галстуке. С двухдневной щетиной на желтушных щеках заядлого курильщика. Типичный полицейский-неудачник. Как в кино. Красные воспаленные глаза и все такое. И сразу же складывается в воображении знакомые обстоятельства. Жена у него -- дурная корова или шлюха. А скорее всего -- вовсе нет никакой ни жены, ни любовницы. Дети где-то есть -- глупые оболтусы, в гробу видавшие родительскую заботу и внимание и ни в грош не ставящие несчастного папашу. То есть парень-то он неплохой, только вот беда -- делать ни черта не умеет, с людьми ладить не умеет, расслабляться не умеет. Ничего-то он не умеет и ничего-то у него нет, кроме запрятанного где-то в глубине морального облика, отчаянной смелости без мозгов, и верности долгу. Точно, как в кино.
   Однако по существу Иву сказать было, разумеется, нечего. И он поплелся в спальню одеваться, подумав по дороге, что полная таинственных и необъяснимых событий, полунамеков, загадок и прочего неделя заканчивается чем-то совсем уж несообразным, в чем нет уже ни тайны (кроме глупой киношно-детективной), ни мистики, а одна только перспектива новых неприятностей чисто бытового свойства. Вот так, пока мы ищем смысл жизни, приходит пора платить алименты.
  
  
   * * *
  
  
   В кабинете инспектора (Ив и не подозревал, что у таких типов бывают собственные кабинеты) было мрачно, холодно и тоскливо. Воняло перстоялой табачной кислятиной, пылью, бумагой, унылой писаниной и изворотливыми уголовниками. Инспектор сидел в своем кресле и разглядывал Ива в упор, на что, впрочем, Иву было наплевать. Он уже часа два торчал в этой обшарпанной комнатушке и ему до крайней степени надоел ее нудный хозяин.
   Сперва господин инспектор пытался вести беседу в ключе "Отпираешься, мерзавец!", но Ив его быстро осадил, напомнив, что перед ним не уголовник какой-нибудь, для пущего впечатления отвернув в сторону бешено светящую в лицо лампу (древние как сыск полицейские фокусы), так что она минут пять освещала озадаченную физиономию инспектора, пока тот не выключил ее вовсе. Потом инспектор закурил и Ив, набравшись наглости, потребовал открыть окно. После всего этого психологического фехтования беседа протекала в вялой, изматывающей обоих собеседников форме. Инспектор, не зная, видимо, как следует разговаривать с нормальными людьми, а не с уголовниками и бандитами, постоянно кому-то звонил, кого-то торопил. Иногда ему приносили какие-то документы, и он оживлялся, ныряя в них, дабы избежать требовательного взгляда Ива. Однако в документах этих, видимо, не было ничего значительного, что помогло бы инспектору прищучить Ива, и они отправлялись в ящик стола. И, когда во всей этой канцелярии наступало затишье, хозяин кабинета принимался глубокомысленно мычать, курить и даже чесать свой затылок.
   -- Мы проверили ваши показания, -- говорил инспектор. -- О вас действительно нет никаких сведений, кроме тех, которые вы нам сообщили. Вас в самом деле тринадцать лет назад нашли под обломками старого здания, и оттуда, как я понял, начинается ваш нынешний жизненный путь.
   -- Это вы мне рассказываете? -- поинтересовался Ив.
   -- Нет, это я так, констатирую, -- устало объяснил инспектор. -- Теперь, если человек, которого вы убили (Ив вздрогнул) окажется обычным уголовником, все будет намного проще. Хотя вопросы, конечно, останутся.
   -- А если он не уголовник?
   -- Тогда возможны варианты, -- заявил инспектор. -- Масса вариантов. И не исключено, что следы ведут в ваше прошлое. Хотя, если честно, я не понимаю, как это может быть, чтобы о человеке не было никаких сведений.
   -- Это очень старая загадка, инспектор, -- сказал Ив. -- Вы не первый, кто задается этим вопросом.
   -- Да, конечно, -- согласился инспектор. -- Но все равно непонятно.
   Ив вздохнул и откинулся на спинку стула. Впрочем, это сидение для уголовников было столь неудобно, что от вальяжности и порывов закинуть ногу на ногу пришлось отказаться. Инспектор с каким-то вялым интересом наблюдал, как Ив ерзает.
   -- Да не извивайтесь вы, -- сказал он, наконец. Все-таки он очень устал. -- Удобнее все равно не станет.
   -- Могли бы раздобыть мебель поприличнее, -- заметил Ив.
   -- Могли бы, -- согласился инспектор. -- Только не для вас этот стул ставился.
   -- Ага, -- усмехнулся Ив. -- Тогда почему я на нем сижу?
   -- Ну, бывают в жизни обстоятельства. На все стульев не напасешься. А вообще-то, очень удобно проводить допросы, когда подозреваемому режет задницу. Знаете, я где-то читал, что в ягодицах располагается масса важнейших сосудов.
   -- Конечно, -- поддержал Ив. -- Где им еще располагаться? Еще один символ цивилизации. И важнейший орган. Без руки можно, без ноги можно, даже без почки можно, не говоря уж о мозгах. А вот без зада еще никто не выживал. "Никто еще не мог прожить без пятой точки".
   Инспектор посмотрел на Ива непонимающе, но потом до него, кажется, начало доходить, и он усмехнулся. Видимо, он был настроен развивать ягодичную тему.
   -- Да, -- сказал инспектор, -- пожалуй, вы правы. Но что касается техники допроса, то неудобное сидение, на котором подозреваемый проводит несколько часов, может оказаться решающим фактором. Человек ерзает, -- вроде как вы сейчас, -- мучается, ноги у него затекают, а за всем этим устает, отвлекается. И -- бац!
   -- Что -- бац? -- поинтересовался Ив.
   -- Раз проболтался, два...
   -- Понятно. А зачем вы мне все это рассказываете?
   -- Просто так. Для общего, так сказать, образования.
   -- Ясно.
   Зазвонил телефон.
   -- Да, -- сказал инспектор в трубку.
   В трубке заквакало. На лице инспектора появилось какое-то странное выражение. Не то чтобы он не был рад слышать звонившего, нет, скорее наоборот, но... То ли говорили ему сейчас по телефону что-то неприятное, то ли просто какие-то мрачные воспоминания вдруг посетили старого полицейского. Впрочем, в трубку он сказал вполне нейтрально-дружественное:
   -- Привет, старина. Сколько ж лет мы с тобой не общались? Да, у всех дела, у тебя, у меня. Ну, у тебя-то, конечно, поважнее. Да.
   Трубка квакала в ответ. И снова с лицом инспектора произошли какие-то странные перемены. Он как-то подобрался, поджал губы, посерьезнел. В глазах засветились новые эмоции, среди которых была озадаченность и явное затруднение. Так что, когда инспектор бросил стыдливый, почти вороватый взгляд в сторону Ива, которому вдруг стало не по себе.
   -- Да, -- говорил инспектор трубке уже совершенно иным тоном. -- Да, такого я, если честно не ожидал. А ты уверен? Впрочем, ты всегда уверен. Но я ведь никогда не участвовал в ваших делах... Да, конечно.
   Трубка квакала.
   -- Слушай, я согласен это обсудить, но позже... Нет, только обсудить. И только потому, что я тебе многим обязан... Нет, я ничего не буду обещать. Во-первых, потому, что я не уверен, что смогу это сделать... Да, хорошо, пусть так, я не уверен, что должен это делать... Нет, я просто не смогу. Для этого нет оснований. Просто нет...
   Трубка квакала, на этот раз явно на чем-то настаивая, стараясь в чем-то убедить, и от этого инспектор становился мрачнее тучи.
   -- Хорошо, -- сказал он, наконец. -- Я подумаю... А вот приезжать тебе не стоит.
   Наконец он швырнул трубку на аппарат, извлек из кармана несвежий носовой платок и принялся тереть им побагровевшую и враз вспотевшую шею. Потом он заметил настороженный взгляд Ива и быстро сказал, пряча глаза:
   -- Это по другому делу.
   Наверное, по роду деятельности, господину инспектору положено быть умелым лжецом, может быть, он таковым и был. Но Иву почему-то стало совершенно понятно, что сейчас инспектор врет. Причем врет явно через силу, с натугой, смутно представляя себе, в чем заключается необходимость этого вранья. Впрочем, это могло быть просто ошибочное впечатление -- нервы у Ива, в виду последних событий, расшалились не на шутку.
   В кабинет вошел длинный тощий человек в рубашке, при галстуке, но без пиджака. На длинном узком носу вошедшего красовались сильные очки, сквозь которые он тут же, едва переступив порог, принялся таращиться на Ива. Он не отвел взгляд даже когда шел к столу инспектора и клал на него тощую картонную папку, так что Ив забеспокоился, что бедняга сейчас потеряет равновесие, да и ахнется прямо любопытными очками обо что-нибудь. Правда, все обошлось.
   Инспектор схватил папку и принялся изучать ее содержимое. Он изучал его до неприличного долго, а потом поднял глаза и поинтересовался у тощего:
   -- Ты уверен?
   Тощий оторвал, наконец, свой взгляд от Ива и кивнул.
   -- Ерунда какая-то, -- пробормотал инспектор. -- Ну ладно, иди.
   Тощий вышел, напоследок бросив на Ива еще один заинтересованный взгляд.
   -- Странная какая-то картинка у нас с вами получается, -- пробормотал инспектор.
   -- Это у вас получается, -- поправил его Ив.
   -- Увы, на этот раз и у вас тоже, -- вздохнул инспектор. -- Итак, начнем с того, что ни на дротике, ни на пистолете, ни где бы то ни было еще нет ваших отпечатков пальцев. Согласитесь, это слабо согласуется с вашим рассказом. Согласны? Хорошо. Далее: тот человек, которому вы нанесли столь тяжкие увечья, оказался ни много ни мало нашим бывшим чемпионом по борьбе. Вам-то его имя ничего не скажет, вы еще молоды, а вот я помню. Великий был чемпион, доложу я вам. Никогда бы не подумал, что кто-то сможет его так... Работал преподавателем физкультуры в средней школе, отзывы прекрасные. В высшей степени положительный человек, женат, двое детей... Далее: химикам так и не удалось определить состав того странного вещества, которое содержалось в его дротике. В одном они уверены -- это не яд. Скорее уж какой-то транквилизатор. Но никогда ранее они с таким транквилизатором не сталкивались. Придется консультироваться.
   -- Бред какой-то, -- пробормотал Ив.
   Инспектор еще долго листал папку, потом, наконец, решительно ее захлопнул. Затем еще какое-то время соображал, глядя прямо перед собой, а потом вдруг сказал сухим казенным голосом:
   -- Обстоятельства дела изменились. Я вынужден до окончания расследования просить вас не покидать пределы города.
   -- Что? Да какого черта?! -- взвился Ив. -- Это он на меня напал. Он! Вломился в квартиру посреди ночи, размахивал пистолетом. Что мне оставалось делать?
   -- По крайней мере, не стоило его убивать, -- деревянным голосом сказал инспектор. -- И уж во всяком случае, не стоило его убивать таким зверским способом.
   -- Вы полагаете, что у меня был выбор? -- обалдел Ив.
   Инспектор распахнул папку, и принялся читать вслух:
   -- Раздроблена грудная клетка. Позвоночник сломан в трех местах. Трещина в черепе. Разрывы внутренних органов. Оторвана кисть правой руки. У человека, способного вытворять такое, я полагаю, всегда есть возможность выбора.
   -- Это была необходимая самооборона, -- попытался возразить Ив.
   -- Может быть, -- все тем же бездушным голосом возразил инспектор. -- Следствие во всем разберется. Согласитесь, странно, что добропорядочный гражданин, семьянин и налогоплательщик начинает вдруг вламываться в чужие квартиры.
   -- Меня эти странности не касаются, -- объявил Ив.
   -- Но ведь у него осталось двое детей, -- голосом, вдруг вновь обнаружившим человеческие нотки, сказал инспектор. -- Неужели вам их не жаль?
   Ив почти физически ощутил какую-то подоплеку, какой-то очень глубоко сокрытый подвох в этом, казалось бы, совершенно безобидном вопросе. И не стал отвечать. Расписавшись у инспектора где положено, он покинул участок.
   Когда он очутился на улице, в нем преобладало желание схватить первого попавшегося прохожего и потребовать у него объяснений по поводу того, что вообще происходит на этом сумасшедшем свете. Однако прохожими вокруг были либо полицейские, либо конвоируемые, либо такие же подозреваемые с тем же самым горьким недоумением в глазах. А то и адвокаты, которые тут же вцепились бы в такой вопрос как клещ.
   Ив перешел на другую сторону улицы -- просто, чтобы оказаться подальше от полицейского участка -- и поднял руку. Тут же рядом возникло такси.
   -- Вы что, дежурите тут? -- поинтересовался Ив у водителя, забираясь в машину.
   -- Точно, -- подтвердил водитель. -- Отсюда много народу выходит. И половина без своих машин. Те, кого, значит, привозят.
   -- Тогда стоит дежурить на другой стороне, -- посоветовал ему Ив.
   -- Не-а, -- весело возразил водитель. -- Там и стоять не положено, да и те, которые выходят, они сразу на другую сторону шмыгают. Вроде вот как вы. Подальше чтобы.
   -- Ясно, -- вздохнул Ив. -- Психология.
   -- Ага. Вам куда?
   -- На Тополиную.
   -- Понятно, -- кивнул водитель.
   И тут Ив, блуждая мрачным взглядом по сторонам, увидел, как к дверям участка подкатил уже знакомый "Империал".
   -- Стоп, -- сказал Ив водителю. -- Подождем.
   Водитель хотел, было, что-то возразить, но Ив сунул ему двадцатку и тот заткнулся.
   Из "Империала" выбрался господин Варклави и направился в здание. Но тут на него коршуном налетел Ивов инспектор. Он ухватил старого Айзека за локоть и, не обращая внимания на больную ногу старика, поволок его куда-то прочь.
   Ив выскочил из такси и побежал следом.
   Они остановились в двух кварталах от участка. Варклави тяжко дышал и норовил полегче ступать на поврежденную ногу, но инспектор довольно бесцеремонно втолкнул его в какую-то подворотню и нырнул следом. Впрочем, он тут же высунулся из за угла и осмотрел улицу. Ив едва успел заскочить в ближайший подъезд.
   Оказавшись в этом подъезде, он стал соображать, как бы подобраться к этим двоим поближе, чтобы они его не заметили. Он очень торопился, боясь пропустить хоть слово из их предстоящего разговора, но придумать ничего не мог, поскольку совершенно не знал этот район. Вторая, проходная дверь в подъезде была, но она оказалась намертво заколоченной и будто бы приросшей за многие годы недвижимости к своему месту. И Иву, озаренному кратковременным приступом шпиономании, пришлось, после нескольких секунд раздумий, подняться на один этаж, к мутному, загаженному окну, буквально вышибить перекошенную древнюю раму и выскочить, рискуя переломать ноги, внутрь двора. Странно, что никто не заметил этого его буйства в духе Джеймса Бонда, не обратил внимания. Так что ему удалось, несмотря на учиненный грохот, незамеченным подобраться с другой стороны к месту тайной беседы Варклави с продажным инспектором.
   -- Ты хоть соображаешь, о чем просишь? -- шипел инспектор. -- Знаешь, что бывает за такие вещи? Я же сказал: подумаю. Какого черта ты в участок приперся?
   -- Это было необходимо, -- твердым, хотя и несколько запыхавшимся голосом отвечал Варклави. -- Я боялся, что ты не поймешь. Хотел успеть объяснить.
   -- Ну так объясняй, -- потребовал инспектор. -- Я, конечно, тебе благодарен за все, но то, о чем ты просишь...
   -- Дело сейчас не в благодарности, -- резко сказал Варклави. -- Я должен был тогда помочь твоей дочери, это входит в круг моих обязанностей.
   -- Ладно, ладно, -- вздохнул инспектор, -- я понял. Но я ведь не один из вас.
   -- Ты -- один из нас, -- возразил Варклави. -- Каждый, кому не наплевать, каждый, кто был участником, свидетелем -- один из нас. Иначе будут десятки, сотни таких, как твоя дочь, и некому будет им помочь. То, с чем мы имеем дело... это страшно, друг. Ты даже представить себе не можешь насколько это страшно. И очень серьезно, а потому страшно вдвойне. И перед этим страхом, все твои опасения -- просто шелуха.
   -- И все-таки я не понимаю, -- признался инспектор. -- Он-то здесь при чем? Человек как человек. А даже если и ваш клиент, то он же сам себя не помнит. Живет себе и пусть живет.
   -- Не помнит, -- согласился Варклави. -- И это хорошо. Это дает нам шанс. А вот насчет пусть живет... ты подумал, что будет, если он вдруг начнет вспоминать? Да и вспоминать-то ему ничего не надо, просто... Извини, я как-нибудь в другой раз объясню технологию.
   -- Ты сказал: дает нам шанс, -- напомнил инспектор. -- Шанс для чего?
   Варклави долго молчал, а потом произнес медленно, с расстановкой:
   -- Он -- самый первый.
   -- Ч-что?
   -- Это тот, о ком я тебе тогда рассказывал, помнишь?
   -- Самый первый, -- еле слышно повторил инспектор.
   -- То есть, самых первых, конечно, не бывает, -- поправился Варклави. -- Может быть, где-то есть кто-то... как бы это... ну не старше, а опытнее что ли. И потом... Слушай, пошли-ка в машину. О таких вещах не стоит говорить на улице.
   Да уж, подумал Ив, слушая шелестение отъезжающего "Империала". О таких вещах действительно не следует говорить на улице. Пусть даже никто ничего не понимает, но все равно. Проклятье, да кто ж они такие? Спецслужба какая-нибудь? А я тогда кто? Вражеский агент с ценной информацией в разбитой башке? Чушь собачья. Во-первых, этой информации, даже если она и существует, уже тринадцать лет, а такие вещи быстро устаревают. А во-вторых, -- сюжет для кино. С мордобоем, отважным пуленепробиваемым героем и болтливыми злодеями. В наше время, спецслужбы не лупят вражеских агентов по голове. А если и лупят, то исключительно из политических соображений. Во-первых, вражеский агент -- это частичка целой системы, и гораздо выгоднее не убивать этого агента, а перевербовать. Тем более, что агенты эти, как правило и насколько известно, -- не более чем наемники. Какая родина больше платит, ту они и любят. Поставщики и хранители информации. А уничтожать информацию как-то глупо. Тем более, что все разведчики (включая киношных) называют каждую свою операцию игрой. Борьба интеллектов. Противника надо переиграть, перехитрить, а не приковывать голым в мороз к столбу и не лупить потом этим же столбом по башке.
   Стоп! -- сказал себе Ив. Гарибальди называл Варклави инквизитором. Может быть, в этом все дело? То есть, сам Гарибальди утверждал, что это не более чем научно-философский термин. Но ведь Гарибальди может многого не знать. А что если это не просто термин? Что если это род занятий, образ мыслей и вытекающих действий? Что, если обладая достаточным, по их разумению, мастерством, в выслеживании слуг врага рода человеческого, некоторые инквизиторы иногда идут в своих порывах дальше -- уничтожают этих самых слуг, приспешников и почитателей?
   Ну конечно! А я тогда кто? Слуга сатаны? Маразм какой-то. Конечно, под эту теорию все подходит. И наручники, и столб, и запах бензина, и всякие сны со способностями. Только -- вот беда! -- при помощи запредельных и мистических теорий можно объяснить что угодно. Эти теории неуязвимы. Потому что выдумываются на ходу. Библия написана для людей с неограниченным воображением. А тут у нас даже не Библия -- тут вообще непонятно что. И даже если завтра с неба мне на маковку упадет метеорит какой-нибудь, и тут мистики моментально найдут свое объяснение. Так уж у нас водится, -- у ученых нет ответа ни на что, а у мистиков -- на все. Они друг друга стоят. А мы, дураки наивные, верим. Причем всем сразу. И господин Варклави может верить в какую-то свою мистику. И действовать в соответствии.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 8.
  
  
   Домой Ив попал только на следующий вечер. Он не хотел уезжать, Елена не хотела, чтобы он уезжал, даже Мартин на этот раз не хотел, чтобы он уезжал. Однако желания наши, как известно, немногого стоят. У Ива было достаточно причин, чтобы уехать, и ни одной (кроме желания), чтобы остаться. Во-первых, его ждала работа. Заказы, как известно, сами не выполняются, мебель без человеческого участия не строится, и деньги, соответственно, не платятся. А жить на что-то надо и при наличии непредвиденных обстоятельств с мистикой, и без оных. Впрочем, все это было, разумеется, не более чем отговоркой, оправданием, благовидным предлогом. Ив сильно сомневался, что после всех происшествий и обстоятельств последнего времени он сможет продуктивно работать. Когда у тебя на протяжении достаточно длительного времени голова идет кругом -- тут уж не до работы, и не до творческой работы подавно. Дело в том, что он никак не мог для себя решить, как относиться к угрозе со стороны господина Варклави и его неожиданных соратников. Если таковая угроза вообще имеется, если она реальна, то Иву следует держаться подальше от Елены, дабы эти странные бойцы за какие-то свои загадочные идеалы не зацепили бы ее с Мартином своим праведным гневом. Такие психи на все способны. Однако сама дикость ситуации, несуразность ее, неудобоваримость для мозга человека, до сих пор не отягощенного никакими тайнами (кроме, конечно, этой треклятой тайны прошлого) не позволяла Иву до конца проникнуться, так сказать, поверить в то, что люди, создающие тайные общества, шепчущиеся по подворотням, подкупающие (подкупающие ли?) -- не ради личной выгоды, а ради какого-то общего дела -- полицейских, могут представлять хоть сколько-нибудь серьезную опасность. Ну невозможно в такое поверить. Достаточно все-таки мы уже на них насмотрелись. С ихними горящими, как у чахоточных, взорами, с тайными ритуалами, нелепой философией, упрямо отталкивающей от себя здравый смысл, и каждый раз непременно -- с новой, собственной, в муках слабого и чрезвычайно экзальтированного ума рожденной теорией апокалипсиса.
   Так что, направляясь домой и в два раза чаше необходимого поглядывая в зеркальце заднего вида, Ив все-таки чувствовал себя болваном. Как если бы на секунду поверил, что у мальчика в песочнице в руках настоящий пистолет и испугался бы. А хвоста, конечно же, не было. И Ив был более чем убежден в том, что организация, которую представлял господин Варклави (если он вообще представлял какую-то организацию) ухнула все свои партийные, так сказать, сбережения на роскошный "Империал" (катать хромых инквизиторов) и подкуп полиции. Впрочем, слежка, в виде какого-нибудь энтузиаста, торчащего под окнами, могла в последствии обнаружиться. И для себя Ив решил, что в случае появления такой слежки, он просто выйдет на улицу, начистит шпиону-добровольцу рыло и велит передать привет господину Варклави.
   Но, войдя в мастерскую, Ив сразу понял, что, насочиняв всевозможных глупостей о своих нежданно приобретенных врагах, он явно недооценил ситуацию. В его квартире наверху кто-то был. Дверь была нараспашку и из за нее доносились какие-то непонятные звуки, -- то кто-то начинал невнятно петь, то бормотать невразумительное, -- метались световые пятна непонятного происхождения. Когда прошел первый испуг, до Ива, наконец, дошло, что это всего лишь орет телевизор. Но какого черта, простите, он орет? Неужели Ив просто забыл его выключить и бедный ящик два дня вещал в пустую квартиру? Нет, не может быть. Телевизор должен был быть выключен, а шнур выдернут из розетки. Ив всегда так делал -- не хватало ему еще пожара. Тогда в чем дело? Воображение тут же нарисовало двоих здоровенных, хорошо обученных мужиков, спрятавшихся за дверью и хищную физиономию господина Варклави, сжимающего в руке на этот раз настоящий боевой пистолет, заряженный вполне настоящими патронами какого-нибудь ужасающего калибра. Правда, орущий телевизор в эту картину не вписывался.
   Ив затравленно осмотрелся. В углу стояла заготовка какого-то давно заброшенного заказа -- массивная, обработанная под конус, очень удобная и прихватистая дубина из бука. Не бог весть что, но ничего другого под рукой не было -- Ив не держал в доме оружия. Прихватив дубину поудобнее, он начал осторожно, стараясь не ступать на грозящие заскрипеть паркетины, подниматься по лестнице. Впрочем, вряд ли там, наверху (кто бы там сейчас ни был) ожидали услышать его приближение -- слишком уж громко орал телевизор, а теперь Ив услышал еще какое-то бормотание в придачу. Остановившись на пороге, он поднял дубину на уровень плеч, будучи готов дать по башке любому, кто выскочит ему навстречу. Между глаз подлецу, чтоб маму потом не узнал. Нервы были на пределе. Ив сделал глубокий вдох и шагнул в комнату.
   В кресле перед телевизором сидел толстый монах в бурой рясе, и с мрачной ненавистью смотрел на экран. На экране очень симпатичная девушка с бессмысленным взглядом прекрасных синих (явно подретушированных) пустеньких глаз, нахваливала достоинства какой-то очередной дамской гигиенической пикантности. Судя по бестолковому восторгу девы, достоинства эти были очевидны и неоспоримы. При этом зрителям предлагалось немедленно опробовать и на личном опыте убедиться в правдивости девушки.
   Прежде чем Ив успел сообразить что к чему и как теперь быть (из всех картинок, которых он насмотрелся и сам насочинял в последнее время, эта была самой фантасмагоричной -- монах, восседающий в его кресле и смотрящий по телевизору рекламу женского интима), монах злобно рявкнул "Бесовский ящик!" и переключился на другой канал.
   -- Какого черта? -- обалдело пролепетал Ив.
   Монах вздрогнул, повернулся к нему, пристально осмотрел с головы до пят, сощурив и без того надежно сокрытые жирными щеками глаза, и сказал:
   -- Не поминай нечистого. Это, конечно, не принципиально, но мне все равно неприятно.
   Ив окончательно растерялся. Так и стоял как идиот -- с дубинкой наготове и кучей версий насчет попадания этого монаха в его квартиру в голове. Предположение, что в монастыре сломался телевизор, не выдерживало никакой критики.
   Монах тем временем продолжал изучать растерявшегося хозяина. Потом он вдруг, с необычайной и неожиданной для своей комплекции легкостью поднялся на ноги и подошел вплотную.
   -- А вот и ты, -- сказал он с непонятным выражением, вглядываясь маленькими пристальными глазками в глаза Ива. -- Ты бы опустил свое полено. Не люблю.
   Ив послушно опустил дубинку.
   -- Вот так-то лучше, -- обрадовался монах.
   -- Вы... вы кто, собственно, такой? -- выдавил из себя Ив.
   -- А ты действительно ничего не помнишь, -- задумчиво сказал монах. -- Странно, значит, и такое бывает. Даже не знаю, как теперь с тобой общаться.
   Ив отбросил дубину и направился к бару. Когда он наполнял стакан, стекло тихонько позвякивало -- у него дрожали руки. Может быть, от пережитого испуга; может быть -- в виду стойкого многодневного стресса; а может, в ожидании какого-то очередного мистического выверта, который наверняка принес с собой неизвестный вероломный монах. Нет, он пришел сюда не нападать, не захватывать и даже не предавать анафеме. Он пришел, чтобы дурить Иву мозги, как все они сейчас делают. Он не станет ничего объяснять, не станет прямо отвечать на простые вопросы. Наоборот -- напустит еще больше тумана, наговорит аллегорических фраз, полагая, что они кому-то здесь интересны. Черт, с тяжким отчаянием подумал Ив, плюхаясь в свое кресло, и что же они, сволочи, вокруг меня все столпились?
   -- Раньше ты не пил, -- заметил монах, наблюдая за ним.
   -- Раньше за мной не охотились ополоумевшие инквизиторы, -- ответил Ив. -- Кстати, монахи ко мне в дом раньше тоже вламывались не часто.
   -- Откуда тебе это знать? -- удивился монах, снова опускаясь в кресло. -- Ты же ничего не помнишь. С чего ты взял, что у тебя раньше вообще был дом, в который можно было бы вломиться?
   Ив криво усмехнулся. Да, высокая отстраненная логика на фоне всеобщего бреда. Так можно что угодно подвергнуть сомнению. "А откуда ты знаешь, что ты раньше был мужчиной? А кто тебе сказал, что ты вообще человек? И почему ты думаешь, что тебе, собственно говоря, вся нынешняя действительность просто-напросто не мерещится, в виду злоупотребления наркотиками в какой-нибудь иной реальности?"
   -- Вы знаете что-то о моем прошлом? -- предположил Ив.
   -- Может быть, -- уклончиво ответил монах. -- Видишь ли, я не уверен, что все понимаю правильно и боюсь тебя дезинформировать. Ведь все относительно в этом мире. Только Бог един.
   -- Хороший ответ, -- похвалил Ив.
   -- Конечно, -- согласился монах (видимо, их там, в монастырях, скромности не обучают). -- Вообще-то, если ты думаешь, что я здесь для того, чтобы раскрыть тебе тайну твоего рождения и прочее, -- что там вылетело у тебя из головы? -- то вынужден тебя разочаровать. Дело в том... дело в том, что мне нечего сказать по данному поводу.
   -- Да? Что же вам тогда вообще надо?
   -- Лично мне нужно, чтобы ты уехал, -- быстро ответил монах.
   -- Куда? -- не понял Ив.
   -- Куда угодно. Подальше отсюда. Мне абсолютно все равно -- куда. И никому не надо ничего сообщать.
   Ив вздохнул и отхлебнул из стакана. Увидев, как при этом поморщился монах, он через силу сделал еще один глоток, вдвое больше прежнего.
   -- Это из-за Варклави? -- спросил Ив.
   -- В какой-то мере и из-за него тоже. Варклави -- полоумный идиот. Он упрям, как баран и абсолютно ничего не желает понимать.
   -- Бог ты мой! -- в нарочито-притворном ужасе воскликнул Ив. -- До чего редкое явление среди людей!
   Монах смотрел на него с угрюмым упреком. Ив пожал плечами от неловкости и спросил:
   -- Так он все-таки из вашей конторы?
   -- Из какой конторы? -- не понял монах.
   -- То есть как -- из какой? Из церкви, из какого-нибудь ордена воинствующих христиан, из секты последнего крестового похода. Откуда мне знать, как оно у вас там называется?
   Какое-то время монах таращился на Ива непонимающими глазами, а потом печально покачал головой.
   -- А ты и впрямь ничего не понимаешь, -- сказал он печально. -- Не в Варклави дело. Варклави -- детонатор. Он, как и все люди подобного сорта, не более чем деталь, механизм, из-за избирательной самостоятельности которого все может полететь в тартарары. Он совершенно не ведает, что творит, а потому может сотворить что угодно. Ты ведь уже убил одного человека.
   Ив поперхнулся водкой и закашлялся, согнувшись в три погибели. Вот так вот, нежданно-негаданно заявить: "Варклави, мол, сволочь, потому что ты убиваешь людей". Эх, матушка моя логика, где ж ты? Конечно, он давно уже понял, что тот тип с дурацким пистолетом был подослан господином инквизитором. Но зачем? Почему? Что, в конце концов, происходит? Кто-нибудь нормальный может это объяснить? Не хромой инквизитор с болезненным взором, не продажный полицейский инспектор, не сидящий по идейным каким-то соображениям Кассий Росс, не бывший чемпион по борьбе с транквилизатором в дротике и не толстый вероломный монах. Кто-нибудь нормальный и понимающий еще остался в этом мире?
   -- У меня не было выбора, -- сказал Ив, избегая глядеть на монаха. -- Я не собирался его убивать.
   -- А какая разница? -- вздохнул монах. -- Человек-то мертв. Прекрасный человек, я его знал. А ведь будут еще другие. Варклави ведь не угомонится, пока ему самому кто-нибудь по башке сваей не даст.
   -- Хорошо бы, -- искренне сказал Ив.
   -- Может быть, -- равнодушно сказал монах. -- Только вряд ли на это можно всерьез надеяться. Так что, судя по твоему нынешнему состоянию и решительности Варклави, можно ожидать, что все, рано или поздно, выйдет из под контроля.
   -- Из под чьего контроля?
   -- Глупый ты все-таки.
   -- Ну так вы меня просветите.
   -- Каким это образом?
   -- Например, объясните, кто такой Варклави. Только не говорите мне, что он идиот. Это я уже слышал. Среди людей хватает идиотов, так что это не характеристика.
   -- Варклави -- это Варклави, -- важно, даже как-то торжественно сказал монах. -- Ему не нужно никаких приставок и званий. Люди... ну, скажем так, посвященные, когда говоришь о Варклави, всегда понимают о ком речь, и чего в этой связи можно ожидать.
   -- Неприятностей, переходящих в безумие? -- предположил Ив.
   -- Ну, и этого тоже. А главное -- активности. Варклави абсолютно неуправляем, не поддается никаким уговорам, не приемлет никаких объяснений, фанатичен, деятелен и решителен. И он достаточно умен -- так бывают умны опасные безумцы и маньяки. Кто-то даже пошутил, что после смерти Варклави, всех людей подобного рода будут называть его именем. В назидание, так сказать.
   -- Синдром Варклави, -- пробормотал Ив.
   -- Да, -- согласился монах, -- пожалуй.
   -- Я ничего не понял, -- признался Ив.
   -- А я и не ожидал, что ты поймешь.
   -- Проклятье. Ну, тогда скажите хотя бы, кто я такой. Бог с ним, с Варклави. Как насчет меня?
   Монах крепко задумался, выпятил нижнюю губу, откинулся на спинку кресла и принялся в эту губу дуть. Какое-то время он сидел так, и у Ива появилась слабая надежда, что вот сейчас ему хоть что-то объяснят.
   -- Бог говоришь? -- пробормотал монах, в пространство. -- А это идея. Действительно, -- взгляд его стал осмысленным и он уставился на Ива, -- что такое Бог?
   Ив поперхнулся.
   -- То есть... в каком смысле?
   -- В любом, -- сказал монах. -- Ты спрашиваешь меня кто ты, а я спрашиваю тебя, что такое Бог. Так сказать, баш на баш.
   -- Вы хотите сказать... -- Ив проглотил ком в горле, прежде чем смог произнести эту дикую несуразность. -- Вы хотите сказать, что я -- Бог.
   -- Ты -- слабоумный самонадеянный идиот, -- взорвался монах. -- Это все, что от тебя прежнего осталось. И даже это не оттуда. Это ты где-то по дороге подхватил.
   Ив задумался. Он старался выдумать какой-нибудь очень точный, очень умный вопрос, отвечая на который этот нахальный представитель Господа нашего будет вынужден хоть что-то рассказать. Но в голову шли одни глупости. Ив уже понял, что монах станет отвечать только на те вопросы, на которые ему отвечать хочется. И он брякнул, повторяясь в собственной глупости:
   -- Так значит, я не Бог?
   -- И не дьявол, -- заверил его монах. -- Это чтобы ты не углублялся в эсхатологическую муть. Не ниспровергатель миров, не демиург, в порыве энтузиазма разрушителя сломавший собственную память. Не забивай себе голову сказками. Просто, когда ты ответишь мне, что такое Бог, я тебе с радостью объясню, кто ты такой.
   -- Бред какой-то, -- пробормотал Ив.
   -- Совершенно верно, -- поддержал его монах.
   -- Но ведь это невозможно просто так взять и объяснить.
   Монах усмехнулся печальной доброй улыбкой.
   -- Да, -- сказал он. -- Именно это я сказал много лет назад. И ты надо мной посмеялся. А потом дал замечательное объяснение Бога.
   -- Ай да я, -- безо всякого энтузиазма сказал Ив.
   Тут бы впору спросить о самом себе, об имени, о близких. Но и ежу было понятно, что монах н станет отвечать на столь приземленные вопросы. И потому Ив, посоображав какое-то время, спросил:
   -- И что же это за объяснение такое?
   -- А вот этого я тебе не скажу, -- напустив на себя важности, заявил монах. -- Во-первых, ежели ты теперь простой человек, то оно тебе ни к чему. А во-вторых, ты подарил мне это объяснение, отдал в безраздельное владение, сказав, что тебе оно все равно уже без надобности.
   Ив не нашелся, что на это сказать и, пожав плечами, отхлебнул из стакана.
   -- Слушай, -- возмущенно засопел монах, -- я не могу видеть, как ты сосешь эту водку. Все равно что Казанова, занимающийся онанизмом.
   -- Гадость какая, -- обиделся Ив, не вполне, впрочем, уловив аналогию.
   -- Вот именно.
   Ив недоуменно посмотрел на своего собеседника.
   -- Ну, что смотришь? -- осведомился монах.
   -- Да так, ничего. Просто никак не могу понять, кто вы такой.
   -- Человек, который пытается тебя предупредить. Ты должен уехать, исчезнуть с глаз долой. Да посмотри же ты на себя, -- взмолился он. -- Дурак же дураком. Котенок. В таком состоянии ты как дитя малое беззащитное. И на этот раз Варклави вполне может добиться своего. А мне даже подумать тошно, что произойдет, если он добьется своего. Впрочем, этого никто предсказать толком не может. Был один человек, но он трахнулся обо что-то головой и теперь ничего не помнит.
   -- Ну так вы мне напомните, -- предложил Ив.
   -- О Господи, -- вздохнул монах. -- Что я должен тебе напомнить? Имя твое, фамилию? Папу с мамой? Что, это тебе сейчас так сильно нужно?
   -- Это может помочь мне вспомнить остальное, -- сказал Ив.
   -- Черта с два, -- рявкнул монах. -- Прости меня, Господи. Самого главного ты так не вспомнишь. А остальное будет только мешать.
   Они помолчали.
   -- А вы действительно монах? -- поинтересовался Ив.
   -- А что такое, по-твоему, монах?
   -- О Господи, опять пошло-поехало, -- вздохнул Ив.
   -- Нет, правда. Это очень важно. Может быть, это даже поможет тебе кое-что понять. Так кого ты подразумеваешь под монахом?
   -- Н-ну, не знаю, -- пробормотал Ив. Он не хотел отвечать на вопросы толстого попа, не хотел вообще с ним разговаривать, но какая-то сила держала его здесь, в этом кресле, в этой комнате. -- Наверное, монах -- это человек, который сидит в своей келье и молится с утра до вечера. По крайней мере, мне так всегда казалось.
   -- Ну, представление достаточно дурацкое, -- усмехнулся монах. -- Но дело тут не в этом. Зачем он сидит? И зачем молится?
   -- Откуда я знаю? -- фыркнул Ив. -- В рай, небось, хочет. Вот и молится.
   -- А тебе разве не хочется в рай? -- удивился монах.
   -- Не хочется, -- сказал Ив, отхлебывая из стакана. -- Я понятия не имею, что это за рай такой.
   -- Ну, как же, в Библии...
   -- Ой, оставьте, ради бога, -- фыркнул Ив. -- Не хотите же вы, чтобы я поверил в эти сказки.
   Монах пожал плечами.
   -- Можешь не верить, -- сказал он. -- Но тогда выходит, что ты считаешь всех монахов дураками? Неужели ты всерьез так думаешь? Тысячи лет, миллионы людей шли в монастыри, в церкви. И что же, все они были идиотами?
   -- Да какое мне дело до того, кем они там были? -- разозлился Ив.
   Монах призадумался.
   -- Ты должен научиться отвечать на такие вопросы. Иначе тебе никогда не понять кто такой Варклави, кто такой я и главное -- кто такой ты сам. Сейчас ты удивительно напоминаешь Варклави. Ты упираешься, не желаешь отвечать на вопросы, не желаешь думать с моей подачи, верно? Вот он такой же. Всегда. Упрямый душой и разумом. Не желает ни понимать, ни слушать.
   Кем бы там на самом деле не был этот монах, но педагог в нем сидел явно. Одно упоминание о том, что он может хоть в чем-то походить на Варклави, заставило Ива содрогнуться.
   -- Ну? -- сказал монах.
   -- Что -- ну?
   -- Так что это значит -- быть монахом?
   И Ив, чувствуя себя пойменным на крючок чужого опыта и хитрости ребенком, школьником, подростком, которого обвел в стотысячный раз вокруг пальца учитель, принялся соображать.
   -- Знаете, -- неуверенно пробормотал он, -- когда-то я слышал такую формулировку, что монахи -- это люди, отказавшиеся от всего мирского, чтобы служить Богу. Может быть, так?
   Монах в знак некоторого сомнения задрал правую бровь.
   -- А кому тогда служишь ты? -- поинтересовался он. -- Кому служат все? Бог создал нас всех и каждого в отдельности. Все что мы делаем, все, о чем мы думаем, каждый раз, когда мы ошибаемся, делаем глупости, вытворяем гадости, разве не логично предположить, что все это -- стратегический план Господа? И то, что ты ударился башкой, разве это не Его промысел? Однажды кто-то сказал: "Возьмите все хорошее, что есть в человеке -- ум, доброту, четность, любовь, веру, силу, тягу к знанию; и возьмите все дурное, что в нем есть -- тупость, ложь, упрямство, ненависть, дикость с жестокостью, жажду власти, лень, шизоидный патриотизм, нетерпимость. Возьмите все это, и получите Бога, ибо Бог создал человека по своему образу и подобию не потому, что в этом был особый смысл, а потому, что в то время просто ничего другого не было -- только Творец и глина".
   -- Я не пойму, -- сказал Ив, -- вы что, пришли, чтобы обратить меня в истинную веру?
   -- Я уже сказал для чего пришел, -- напомнил ему монах. -- Однако ты не ответил мне на вопрос.
   -- На какой вопрос?
   -- Что, по-твоему, значит быть монахом?
   -- Да не знаю я, -- возмутился Ив. -- Что вы ко мне пристали?
   Монах снова принялся дудеть в оттопыренную губу, с какой-то вполне, впрочем, добродушной усмешкой разглядывая Ива. А потом вдруг сказал:
   -- Вот как раз в этом беда Варклави. А теперь еще и твоя.
   -- В чем?
   -- В нежелании. Вы мучаетесь вопросами, ответы на которые лежат у вас перед самым носом. Но вы не желаете их замечать -- то от ленности, то от глупости и упрямства, то просто по пьянке -- и постоянно заявляете с гордостью идиотов: "Я не понимаю".
   -- Ну, хорошо, -- сдался Ив. Ему совершенно не был интересен ни вопрос, заданный монахом, ни ответ на него. -- Так что значит, по-вашему, быть монахом?
   -- Ты сам только что ответил на этот вопрос, -- заявил монах. -- Ответил и сам не заметил этого, потому что не смог сложить два и два. А теперь уже и ответ забыл и вопроса-то скоро не вспомнишь. А между тем, это очень важный вопрос. И когда ты найдешь на него ответ, поймешь и все остальное.
   Они помолчали.
   -- Странный вы все-таки человек, -- сказал Ив.
   -- Да, -- согласился монах. -- Но я тебя безусловно заинтересовал, раз ты до сих пор не выставил меня вон.
   Ив пожал плечами.
   -- Не знаю, -- сказал он. -- Мне кажется, вы можете рассказать мне то, что я хочу услышать. Можете, но почему-то не хотите. Ну что ж, заставить я вас не могу. Не знаю я, как разговаривать с монахом, который не верит в Бога.
   -- С чего это ты взял, что я в него не верю? -- осведомился монах. -- Как это я могу в него не верить, когда ты сам мне его показывал.
   -- Что я сделал? -- не поверил своим ушам Ив.
   -- Ну, да это не важно, -- отмахнулся монах. -- Бог, он и есть Бог. Все это намного сложнее, нежели мы привыкли считать. И уж наверняка ни один человек не способен отличить божий промысел от происков нечистого.
   У Ива голова пошла кругом. Было такое впечатление, что его, на эти несколько дней, занесло в строй сумасшедших. И теперь вот этот мясистый слуга Господень, который почему-то не желает видеть разницы между Богом и дьяволом, утверждает, что сам Ив в этом строю -- один из запевал. Просто выбывший на время по контузии. Ну на что это похоже? Будто бы весь мир вдруг сорвался с цепи и поставил себе целью запутать, завертеть бедного человечка, которого много лет назад уже пытались пришибить, да промахнулись, только память отшибли. Сумасшествие -- вот на что это было похоже. Только вот не понятно -- на чье. То есть, то ли это сам Ив свихнулся, то ли группа каких-нибудь маньяков решила затащить его в свои ряды.
   -- Я никуда не поеду, -- жестко сказал Ив монаху.
   -- Подумай хотя бы о той женщине, -- вздохнул тот. -- Как ее, Елена? О мальчике подумай. Ты же должен понимать, что это сумасшествие, -- а ты ведь считаешь все происходящее именно сумасшествием и заговором темных сил? -- вполне может, рано или поздно, задеть и их.
   -- Это не ваша забота, -- холодно сказал Ив.
   -- То есть как это -- не моя? -- обиделся монах. -- Забота о ближнем, и вдруг -- не моя?
   -- Да идите вы все... -- устало вздохнул Ив, и залпом допил свой стакан.
   Монах поднялся и направился к выходу. В дверях он задержался и проговорил, не оборачиваясь, так что Ив мог видеть только его тучный силуэт:
   -- Вообще-то, я и не рассчитывал, что ты мне поверишь. Просто как-то... надеялся что ли. Людям ведь свойственно надеяться.
   -- И обманываться в своих надеждах, -- заметил Ив.
   -- Да, -- согласился монах.
   Что-то новое появилось в его голосе. Какая-то тоска что ли?
   -- Будь оно все проклято, -- сказал монах решительно. -- Я ухожу. С тем, кем ты был раньше мне поговорить, видимо, не удастся. А с тобой, лавочник, мне говорить не о чем.
   Ив вздрогнул от этих его слов, как от пощечины, но монах стремительно вышел.
   Ну и пошел в задницу, ошеломленно подумал Ив, глядя ему вслед. В самую глубокую и религиозно подкованную задницу. Явился тут, понимаешь, изображал из себя пророка, а потом, когда его таланты не оценили, принялся хамить. Полусвятой хренов. Пусть идет своей дорогой. Самозванец. Заодно рясой своей полы протрет.
   Внизу хлопнула входная дверь.
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 9.
  
  
   -- Вы его родственник? -- спросил охранник, разглядывая паспорт.
   Что за идиотский вопрос? -- подумал Ив, но вслух сказал:
   -- Нет. Приятель.
   -- М-м. Приятель? -- В глазах охранника зажглось чудовищное профессиональное подозрение.
   -- Можно сказать, друг детства, -- поспешил объясниться Ив. -- Мы с ним давно не виделись. (Черт, может так оно все и есть, в конце концов.)
   -- Друг детства, -- пробормотал охранник. -- Значит, сейчас пройдите в пятую комнату, к начальнику режима. Как он решит, так и будет. Может быть, что и получится.
   -- Спасибо. -- Ив забрал свои документы и пошел искать пятую комнату.
   Он шел по тому самому коридору, по которому их с Еленой вели в прошлый раз. Звук шагов отражался от сверкающего линолеума. Ив думал о том, что предпринять дальше. Можно, конечно, что-нибудь соврать. То есть наверняка придется врать, нужно только решить -- что. И какой будет толк от этого вранья, если Кассий Росс просто возьмет, да и откажется с ним встречаться?
   Пятая комната оказалась небольшим светлым кабинетом, обставленным безликой казенной мебелью. За столом сидел давешний знакомец -- пузатенький очкастый охранник, который оказывается и не охранник вовсе, а целый начальник режима. Ив попытался представить себе что это за режим такой, который осуществляет этот совершенно безобидный на вид человечек и о каком режиме вообще идет речь. Впрочем, вполне может быть, что очкастый начальник режима всего-навсего образцовый чиновник. А для режима больше ничего и не нужно, наверное.
   Образцовый чиновник прижимал к уху телефонную трубку и попутно (как ему и положено) листал какие-то бумажки. Узрев Ива он, не отрываясь от своего занятия, махнул на жесткий серый стул. Ив сел, вспомнив кабинет непонятного инспектора полиции. Впрочем, здесь было получше. Может быть, потому, что здесь его не собирались допрашивать и обвинять в убийстве?
   -- Да, конечно, -- говорил в трубку начальник режима. -- Да. Хотя я и не понимаю, почему мы вообще должны этим заниматься... Вот когда поймаете и осудите, -- милости просим. А пока что вне нашей компетенции...
   От нечего делать, Ив принялся глазеть по сторонам. Маленькая и очень чистая каморка. Небось, заключенные каждый день вылизывают. Тут тебе не полицейский участок, где всякий инспектор волен разводить свинство по своему усмотрению. Стены выкрашены дешевенькой, но новой масляной краской невыразительного оттенка. Железный шкаф, железный стол, железные стулья, стальной сейф. Вот бы все это намагнитить до немыслимых показателей. Было бы забавно, наверное.
   -- Да, перешлите по факсу... -- говорил хозяин кабинета телефону. -- Нет, я не собираюсь ничего отмечать и ничего себе записывать. Порядок есть порядок...
   Он был под стать своему кабинету -- чистенький, опрятный, но какой-то неинтересный. Все те же очки в стальной оправе, металлическая авторучка, совершающая в коротеньких пальцах хозяина замысловатые эволюции.
   -- Нет, -- твердо сказал начальник режима в телефон. -- Я не собираюсь заниматься этим сейчас... У вас свои правила, у нас -- свои... Ради бога, обращайтесь в департамент, но там ваши проблемы сто лет в гробу видали... Хорошо, позвоните начальнику тюрьмы. Только учтите, что его не будет до конца недели... Да. Всего хорошего.
   Он с негодованием швырнул трубку на аппарат.
   -- Добрый день, -- сказал Ив.
   -- Приветствую. Чем могу служить?
   -- Видите ли, мне необходимо встретиться с одним из ваших подопечных.
   Начальник режима пристально посмотрел на Ива.
   -- Простите, -- сказал он, -- это не вы были у нас несколько дней назад в качестве ассистента одной очень приятной девушки? Она, кажется, проводила какие-то опросы.
   -- Да, верно, -- подтвердил Ив.
   -- Ну конечно, -- обрадовался начальник режима. -- Вы еще хотели гнуть подковы.
   -- Каюсь, -- вздохнул Ив.
   -- А вы в самом деле можете согнуть подкову? -- поинтересовался начальник, окинув Ива недоверчивым взглядом.
   Ив вспомнил изуродованного громилу в коридоре, вспомнил заключение экспертизы о повреждениях и сказал:
   -- Не знаю.
   -- Впрочем, это не важно, -- отмахнулся начальник. -- А сегодня вы тоже по поводу этого опроса?
   -- В некотором роде, -- соврал Ив. -- Я бы хотел встретиться с одним из ваших подопечных. Из тех, что участвовали в опросе.
   -- С одним из наших подопечных, -- с усмешкой повторил начальник режима. Он хитро посмотрел на Ива. -- С Кассием Россом, разумеется.
   -- Откуда вы знаете? -- встрепенулся Ив.
   -- Ха! Я был бы удивлен, если бы вы не захотели увидеться с ним еще раз.
   -- Почему?
   Начальник режима пожал плечами.
   -- Вы же общались с Россом?
   -- Общался.
   -- Ну вот. А мы с ним общаемся уже пять лет. Так что для нас вполне естественно, что им вдруг заинтересовались исследователи вашего профиля. Интересный человек, верно?
   -- Да уж, -- согласился Ив. -- А за что он вообще сидит?
   -- Как ни странно, за вооруженное ограбление. Кстати, и само-то ограбление было достаточно странным. Он вломился в магазин, размахивая пистолетом, потребовал у кассира деньги. Кассир ему, естественно, отдал. А потом вдруг приехала полиция и схватила грабителя, который совершенно не спешил скрыться с награбленным. Причем сам кассир клялся и божился, что не нажимал на кнопку сигнализации.
   -- Значит, нажал кто-то другой, -- предположил Ив.
   -- Вот именно -- кто-то другой. Но до кнопки могли дотянуться только два человека -- кассир и Росс.
   -- Что же он, сам вызвал полицию?
   -- Вполне может быть. Бывали такие случаи, что люди намеренно садились в тюрьму, скрываясь, кто от дружков, кто от кредиторов, а некоторые и от полиции. Лучше отсидеть пять лет за ограбление, чем пожизненное за что-нибудь еще. А поскольку пистолет Росса не был заряжен...
   Ив пожал плечами. Он не очень-то разбирался в этих уголовных тонкостях, да и не стремился.
   -- Но Росс совершенно не похож на человека, способного на преступление вообще, а на столь витиеватый замысел -- и подавно. Его у нас зовут проповедником.
   -- Да? И что же он проповедует?
   Начальник снова хитро посмотрел на Ива.
   -- Вы же с ним беседовали, -- сказал он.
   -- Беседовал, -- согласился Ив.
   -- Тогда вы должны понимать, о чем я говорю, -- заявил начальник режима. -- Вот это самое он и проповедует.
   -- А ваш капеллан, или кто тут у вас, он не ревнует?
   Начальник засмеялся.
   -- Нет, -- сказал он. -- Росс -- самый... не умный даже, а мудрый человек из всех, кого я встречал в своей жизни. И он, вне всякого сомнения, самый умный человек в этой тюрьме. Знаете, я давно тут работаю, и всегда полагал, что самые умные люди в тюрьме -- это те, кто хитрее, изворотливее, кто умеет что-нибудь достать, перепрятать и так далее. А с появлением Росса понял, что это не так. Он ничего не достает, он не принадлежит ни к одной из местных группировок. Иногда складывается такое впечатление, что он сам по себе, а все остальные заключенные -- при нем. Не понимаете? Это достаточно сложно объяснить так, на пальцах. Когда он у нас только появился, мы ожидали вполне стандартных неприятностей -- ну, знаете, как заключенные относятся к новичкам. Однако ничего этого не было. А еще через несколько месяцев прекратилась всякая вражда между группировками.
   -- И вы полагаете, что это заслуга Росса? -- усомнился Ив.
   -- Он их духовный наставник, -- сказал начальник. -- Я частенько видел, как отец Фабиан -- наш местный священник -- садился в лужу, в разговоре с Россом. В нем вообще много удивительного, в этом неудачливом грабителе. Странно, что он всегда как будто сам по себе, но в то же время, вместе со всеми.
   -- Забавно, -- сказал Ив. -- А что еще?
   -- А еще я один раз видел, как он снял боль во время ломки у молодого наркомана. Простым наложением рук. А после и вовсе отучил парня от наркотиков. Правда, он все отрицал, говорил, что парень сам отказался от дури -- просто принял решение и очень сильно захотел. Но наложение рук... Вам это ничего не напоминает?
   -- Напоминает, -- сказал Ив. -- Но вслух я бы этого не сказал.
   -- И мы не говорим, -- согласился с ним начальник. -- Просто смотрим на него, и все. А когда пришел запрос на ваши исследования, так сразу же решили подсунуть вам Росса. Ну, вы понимаете зачем. Интересно же. Ладно бы он просто наложением рук лечил, это понятно -- экстрасенсы там, народные целители. Так он же еще и проповедует.
   -- Да, забавно, -- пробормотал Ив. -- Правда, все это как-то слабо согласуется с вооруженным ограблением. Так я могу с ним повидаться?
   -- Вообще-то не положено, -- вздохнул начальник. -- Но поскольку вы не просто посетитель, а еще и ученый, а у Росса все равно срок уже почти кончился...Давайте ваши документы.
   Ив отдал ему свой паспорт.
   Начальник раскрыл его, не листая, на нужной странице и принялся марать знакомый гроссбух.
   -- Скажите, -- проговорил Ив, вторгаясь в чиновничье священнодействие, -- а его вообще кто-нибудь посещает?
   -- Как ни странно -- нет, -- отозвался начальник, продолжая водить пером по желтоватому листу. -- Ну, вот и все, -- сказал он, возвращая паспорт Иву. -- Выйдете из нашего здания, пройдете во второй корпус, спросите у охраны комнату для свиданий. Я сейчас позвоню. Когда будете выходить, отметитесь на проходной. Всего вам хорошего.
   -- До свидания, -- сказал Ив.
   На столе затрезвонил телефон. Начальник кивнул Иву и поднял трубку.
   -- Да... Я уже все объяснил, по-моему... Потому, что я не верю в преступников, которые сами приходят в тюрьму... Ах, он еще не знает. Тем лучше. Перешлите данные по факсу. Все...
   Ив еще раз кивнул начальнику режима и пошел искать второй корпус. Впрочем, ничего искать ему не пришлось. На серых стенах зданий, отгороженным дополнительным внутренним забором от того пространства, в котором плутал сейчас Ив, были намалеваны здоровущие цифры. Так что второй корпус нашелся сразу.
   Охранник проводил Ива в комнату свиданий, указал на ряд стульев, стоявших перед перегородкой из толстого армированного стекла и велел ждать. Ив уселся на один из стульев и осмотрелся. Да, все было как в кино. И полумрак, и телефонные трубки по обе стороны перегородки, и никаких окон. Кроме Ива и неодушевленного охранника в дальней части комнаты по ту сторону перегородки, здесь никого не было.
   Росса привели через пять минут. Увидав, кто к нему пришел, неудачливый грабитель совершенно не удивился. Он только усмехнулся с таким видом, словно все на свете ему уже давно известно, и что события происходят только ожидаемые, а посетители бывают только нудные и надоедливые. Все с той же усмешкой, разглядывая Ива, Росс уселся на положенное место и принялся рассматривать посетителя каким-то бесноватым взглядом. Ив взял трубку. Росс тоже взял трубку, но с явной неохотой.
   -- Добрый день, господин Росс, -- сказал Ив.
   -- Приветствую вас, -- отозвался Росс. -- А я-то все сижу, жду, когда вы снова придете.
   Ив хотел было поинтересоваться, откуда это Росс знал, что он вообще придет, но потом понял, что ответ на этот вопрос совершенно очевиден. Вместо этого он сказал:
   -- Мне нужна ваша помощь.
   -- В чем?
   -- Только ради бога не говорите, что мы с вами не знакомы, -- попросил Ив.
   -- Не буду, -- пообещал Росс, и у Ива вырвался вздох облегчения. Наконец-то хоть кто-то заговорил с ним в открытую. -- Не буду, -- повторил Росс. -- Говорить не буду, но буду подразумевать.
   -- Что? -- растерялся Ив.
   -- Поверьте, это не имеет значения, -- заверил его Росс. -- Так чем я могу быть вам полезен?
   Какое-то время Ив рассматривал Росса исподлобья. Росс любезно улыбался.
   -- Послушайте, -- заговорил, наконец, Ив, -- господин Росс. Я не знаю какую игру вы ведете (Боже, что за банальность? "Какую игру вы ведете?"), но мне сейчас не до игр. Меня совершенно не интересуют ваши тайны, пусть они останутся при вас. Но поймите, мне угрожает вполне реальная опасность, быть может, даже смертельная опасность.
   -- Ах, -- восхищенно проговорил Росс, -- какое это чудесное состояние -- смертельная опасность.
   Ив запнулся, посмотрел на Росса с подозрением и осторожно спросил:
   -- Что вы имеете в виду?
   -- Я имею в виду, что нет более благодатной обстановки для самосовершенствования, чем состояние, когда ваша жизнь находится в опасности. У вас нет времени для разглагольствований, для сомнений, нет возможности лениться и расслабляться. Чудесное состояние. Искренне вас поздравляю... Впрочем, прошу прощения, я, кажется, увлекся.
   Ив никак не мог понять, -- издеваются над ним или нет. С одной стороны, подобные заявления иначе как издевкой назвать невозможно. Но было что-то особенное во взгляде Росса, в его голосе, -- что-то такое, что наполняло эту издевку смыслом и делало ее не просто витиеватым хамством.
   -- Не понимаете? -- поинтересовался Росс. -- Оно и видно. Однако понимание -- не такая уж необходимая вещь, иногда. Хотите пример? Ну, вот, скажем, человек, который никак не может бросить курить. Видели таких? Они мучаются, они дают себе зарок, они идут на всевозможные уловки и хитрости. Однако никто не в состоянии сказать, направлены ли эти уловки и хитрости на то, чтобы заставить себя отказаться от курения, или же это не более чем самообман, призванный оправдать собственную слабость и бездействие. А теперь представьте себе, что такому вот человеку сообщили, что у него больное сердце, и что если он не откажется от курения немедленно, то непременно умрет. Он тут же бросит курить, выбросит все оставшиеся сигареты в форточку и напрочь позабудет о тех дурацких хитростях, которые придумывал сам себе на голову.
   Ив долго размышлял над словами Росса, а потом признался:
   -- Извините, я совсем не понимаю, что вы хотите сказать.
   Росс пожал плечами.
   -- Именно в этом и заключается секрет, -- заявил он. -- Человек, которому сообщили, что курение для него смертельно и конкретно опасно, даже если его обманули, не должен подозревать об этом обмане. Он должен верить в смертельную опасность. Понимание только все испортит.
   Черт, наверное он был прав, однако Иву от его правоты легче не становилось. И самое худшее заключалось в том, что он видел -- позиция Росса неуязвима. То есть ему никак не переубедить этого философствующего уголовника и не заставить его рассказать ту правду, которую он знает. Бессилие -- вот что ощущал Ив, глядя на Кассия Росса, горделиво восседающего по ту сторону перегородки и сверкающего на мир глазами если не миссии, то уж наверняка пророка. Наверное, это было то самое бессилие, которое заставляло людей определенного сорта беситься, прижигать оппонентов каленым железом, вырвать им ногти и вообще -- совершенствовать профессию палача. Бессилие добиться простого ответа на простой -- кажущийся простым -- вопрос.
   -- Господин Росс, -- устало проговорил Ив, -- вам знакома фамилия Варклави?
   Росс нахмурил лоб, крепко задумался, а потом сказал -- четко, ясно, с подкупающей прямотой и неожиданной искренностью:
   -- Нет.
   -- Он выглядит примерно так, -- сказал Ив, приложив к стеклу тот самый проклятый рисунок с завитками, изгибами, среди которых красовалась физиономия Варклави с пририсованными рожками.
   Росс взглянул на рисунок, брови его поползли вверх, а на лице заиграла улыбка недоумения.
   -- Простите, -- вежливо улыбаясь проговорил он, -- но среди моих знакомых нет рогатых людей. Во всяком случае, буквально.
   Ив терпеливо ждал.
   Росс вздохнул, снова посмотрел на рисунок и сказал:
   -- Нет. Впервые вижу.
   -- Жаль, -- вздохнул Ив. -- По-моему, этот человек хочет меня убить.
   Это заявление не произвело на Росса никакого впечатления. Он равнодушно пожал плечами и продолжал смотреть Иву в глаза с подчеркнутой любезностью. Впрочем, в виду высказанного заключенным отношения к смертельной опасности и прочим, по его разумению замечательным вещам, ничего удивительного в его реакции не было. Как у Ива не было выбора. Ах, с каким удовольствием он сейчас расколотил бы эту перегородку (если бы ее так просто было расколотить), перепрыгнул через барьер, да и надавал бы господину проповеднику по физиономии. А потом схватил бы за шкварник и потребовал ответов -- простых, понятных ответов на прямо поставленные вопросы.
   Однако ломать перегородки и бить физиономии не было никакой возможности, и Ив был вынужден заканючить:
   -- Господин Росс, ну почему вы не хотите мне помочь? Неужели вам так трудно? Я ведь не из праздного любопытства к вам приперся.
   -- Помочь? -- искренне удивился Росс. -- Да потому, что вы не нуждаетесь ни в чьей помощи.
   -- Но...
   -- Вы нуждаетесь не в помощи, а в потакании вашим слабостям. Вы нуждаетесь в поощрении ленности вашего духа и истерики вашего разума.
   -- Но...
   -- Знаете, когда-то давно, мой учитель сказал мне: всем, кто стремится к какому-то знанию, к пониманию, кто ищет ответы на вопросы, иногда нужно, чтобы их подталкивали, чтобы им помогали, указывали путь, предохраняли от смертоубийственного невежества. Но, увы, для тех, кто слаб и не подготовлен, это -- великая опасность. Человек учится слепому доверию, учится ждать, что кто-то станет указывать ему каждый шаг, думать за него, принимать решения. Так происходит со слабым человеком. А поскольку людям нравится быть слабыми...
   -- Вы так думаете?
   -- Я не думаю, я знаю. Людям нравится производить впечатления сильных, казаться таковыми, но на самом деле оставаться слабыми. Ведь слабость -- это, в первую очередь, вольность безответственности и лени. Этакая самоиндульгенция. Именно поэтому я не стану вам помогать, да и никто не станет. Вы должны сами найти ответы на свои вопросы. Сами. Пришло время. Потому что отшибленная ваша память, в данном случае, -- не оправдание.
   И, сказав эту странную речь, Росс поднялся со своего места и направился к двери, через которую совсем недавно вошел.
   Однако Ив не мог его просто так отпустить. Конечно, ему нечего было сказать проповедующему уголовнику, не о чем было спрашивать Росса после всего, что уже было сказано, однако, так вот просто стоять и смотреть, как он уходит, Ив тоже не мог. И он сказал:
   -- Извините, господин Росс, вы не могли бы ответить мне хотя бы на один вопрос?
   Росс приостановился перед дверью, которую с готовностью распахнул перед ним охранник и повернулся к Иву с тяжким вздохом и выражением равнодушной усталости на всепонимающей физиономии.
   Только что Ив думал о чем-то важном, собирался сформулировать это что-то, но вдруг все вылетело у него из головы, и он спросил, не очень хорошо сознавая, что имеет в виду:
   -- Скажите, что значит -- быть монахом?
   Росс уставился на него обалдевшим взглядом, а потом вдруг заржал. Он гоготал громко, весело, и все так же не прекращая веселиться вышел за дверь.
   Ив шел по коридорам и пытался хоть что-то понять, найти хоть какое-то объяснение тому, что только что произошло в комнате для свиданий. Кто такой этот Росс? Какой-нибудь новосвященник? Нет, не похоже. В самом деле проповедник? Это может быть, этих сейчас развелось по белу свету сверх всякой меры. Свидетели Иеговы и не Иеговы, касты, секты, общины и кружки. Разнообразные филиалы одного большого сумасшедшего дома, имя которому -- человеческое общество. Так что вполне возможно, что Росс этот -- не более, чем добротно подкованный проповедник, толкователь и обоснователь, из новых. Тем более, что и похож он, в первую очередь, на психа. На маньяка. На крепко и уверенно неизлечимого сумасшедшего. Ох, и развелось ихнего брата.
   Да, братец ты мой, говорил себе Ив. До чего же ты дошел, бедолага. Ищешь спасения от одного психа у другого психа. Полагаешь, что шизофреник Росс сможет тебя защитить от параноика Варклави. Такой подход -- прямая дорога в их компанию, дружище. Сам свихнешься и будешь еще кого-нибудь своим высоким бредом очаровывать.
   Но с другой стороны, где же мне тогда искать ответы на вопросы? Кто мне все объяснит, кто поможет разобраться с Варклави? Полиция? Ну да, во главе с тем проклятым инспектором. Только ее здесь и не хватало.
   Охранник на выходе отобрал у Ива пропуск, сделал какие-то отметки в книге, посмотрел в паспорт и сказал:
   -- Всего хорошего.
   -- Только не до следующей встречи, -- вяло пошутил Ив.
   -- Ну, это никому не заказано, -- резонно заметил охранник.
   Ив хотел что-то ему ответить, но вдруг увидел, как по коридору, в сопровождении двоих здоровенных охранников с карабинами наперевес, бежит, смешно дрыгая короткими ножками, очкастый начальник режима. В руке у начальника был какой-то листок, и он размахивал им, как боевым знаменем. Ив присмотрелся, и внутри у него все похолодело. Он готов был поклясться, что на этом листке светилась его физиономия.
   Мозг заработал с чахоточной быстротой. Начальник при нем говорил по телефону. Речь, вроде бы, шла о каком-то преступнике, который может наведаться в тюрьму. Начальник в подобную глупость не верил. Ну зачем преступнику самому переться в тюрьму? Чтобы встретиться с сообщником, зачем же еще. Росс не знает ничего о Варклави (если не врет, конечно), но это вовсе не означает, что и Варклави не знает о Россе. Проклятье, неужели этому подлому инспектору удалось-таки состряпать против Ива обвинение? Ну конечно "преступник, который еще не знает, что он преступник". Впрочем, все это не важно. Если его сейчас сцапают, то ни до какой полиции, а уж тем более до адвокатов не довезут. Господин Варклави с товарищами перехватят его по дороге и займутся по-своему.
   -- До свиданья, -- быстро сказал Ив, выхватил из рук ничего не понимающего охранника свой паспорт и вылетел за дверь.
   Он не успел залезть в свою малолитражку -- преследователи выбежали из здания и набросились на него с двух сторон. Ив треснул по морде одного охранника, перебросил через крышу машины другого (эх, откуда силушка берется!), пнул в бок слабосильного начальника режима. Потом он вырвал у них оружие, ухватил за стволы и забросил в тартарары, и, в последний раз глянув по сторонам, бросился бежать.
   Он пересек небольшое поле, нырнул в маленький лесок, преодолел его одним махом и оказался в каком-то поселке, которого с дороги не было видно. Впрочем, задерживаться здесь тоже не стоило. Слава богу, народу на улице почти не было -- проехали двое мальчишек на велосипедах, и все. Ив пересек поселок на крейсерской скорости и оказался на железнодорожном переезде. Какой-то товарняк медленно полз по путям. Судя по направлению, он шел не в город. Ив прыгнул, по-обезьяньи вцепился в первый попавшийся вагон, проворно забрался на крышу, сорвал вентиляционный люк долой и нырнул внутрь.
   Когда он немного отдышался, а глаза привыкли к полумраку, он увидел, что вагон наполовину загружен какими-то ящиками, заляпанными иностранными наклейками, таможенными печатями и прочими атрибутами. Что было в этих ящиках, Ива не интересовало. Главное, поезд уже разогнался и шел на скорости. Прочь от города. Прочь от безумного Варклави, прочь от проповедующих уголовников, прочь от вламывающихся в дом монахов, от полиции... От Елены?.. В конце концов, и от нее, чтоб и ей в этой неразберихе не досталось. Но уж если с ней что случится, вот тогда Ив вернется, и лучше господам безумцам не знать раньше времени, что он с ними сотворит.
   Ив уселся на пол и стал думать о том, что сделает с господами безумцами и главное -- что теперь делать ему самому. Деньги -- только те, что есть в карманах. Документы... Учитывая тот факт, что он в розыске -- нет у него никаких документов. Впрочем, это можно сделать, пару лет назад он познакомился с одним спецом... Но опять же -- деньги.
   Так началась его новая жизнь.
  
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
  
   СТРАННИК.
  
  
   ГЛАВА 10.
  
  
   К девяти чесам солнце уже начало припекать. Над травой поднималось марево от испаряющихся остатков вчерашнего дождя. В тени пока еще было довольно прохладно, но стоило показаться на глаза утреннему светилу, и сразу чувствовалось явственное, хотя еще не обжигающее тепло его лучей. Редкие облака -- память о ночном дождике -- отползали к горизонту, оставляя за собой лишь чистое белесо-голубое небо.
   Ив стянул с себя куртку, запихнул ее в рюкзак и стал соображать, стоит ли сейчас снимать рубашку. С одной стороны -- жарковато. А с другой, лямки рюкзака тут же начнут натирать плечи, и потом, что он станет делать днем, когда жара сделается еще сильнее, а снять с себя будет уже нечего? Но ведь и рубашка тоже вскоре пропитается потом и станет мяться, комкаться в самых неприятных местах, раздражать и натирать плечи под лямками этого треклятого, купленного на распродаже рюкзака.
   Эту проблему нужно было разрешить. Конечно, это было глупо, это было мелко, от этого поднималась какая-то тошнотворная, отупляющая муть в сознании и ярая синева пышущих летним зноем небес начинала казаться отвратительной. Однако с некоторых пор Ив стал чувствовать, что ему просто необходимо контролировать каждое свое действие. Каждый его шаг, каждое движение -- от философских потуг, до похода в сортир -- должно быть осознанным, должно быть не просто порывом, но принятым решением. Правда, это даже звучало глупо: "Я принял решение сходить в сортир". И все-таки... Ив догадывался, что это все не более чем жалкий отголосок какого-то давнего, крепко спящего в нем сейчас навыка, знания. Да, наверное, это глупо, но ничего другого у него сейчас не было.
   Вот уже два месяца он шлепал по неизвестным дорогам, словно искал что-то. Почти не выбирая направление, перебиваясь случайным заработком, пряча в кармане фальшивые документы, за которые ему пришлось дважды заплатить, истратив практически все свои сбережения, какие были ему доступны. И думая, думая, думая непрерывно. Пытаясь вспомнить, осмыслить, понять, хотя бы поймать какое-то неясное ощущение, могущее ему подсказать... что? Этого он уже не понимал.
   Два месяца. Иногда ему казалось, что это были два года. Иногда -- двадцать лет. Впрочем, может, так оно и было. Совсем недавно он понял, что возраст человека, время человека, измеряется не годами, не десятилетиями, не месяцами и не минутами. Можно десятки лет жить идиотом, восхваляя и лелея собственную дурость, расслабленность ума и души. А можно за десять минут понять, всколыхнуть в себе, осознать нечто такое, что иной человек не сможет понять за всю свою жизнь. Так что глупость все это, по поводу возраста, прожитых лет и натертых на задницах мозолях жизненного опыта. Вряд ли кто-то возьмется утверждать, что старики у нас -- самые умные.
   Мимо, обогнав Ива, медленно проехала полицейская машина. Сидевший за рулем патрульный неодобрительно глянул на бродягу. Ив помахал ему рукой. Полицейский криво усмехнулся и поехал дальше своей дорогой.
   Они всегда проезжали мимо, и Ив не всегда мог с уверенностью сказать -- почему. Правда, полиции он теперь не боялся, несмотря на то, что сейчас его, наверное, разыскивали уже не за одно, а три убийства.
   Первое произошло в квартире Елены. Ив полагал произошедшее тогда самообороной, но продажным полицейским, вступившим в сговор с инквизиторами, было глубоко наплевать на его домыслы. Так что и в двух последующих смертях Ив был склонен винить именно господина Варклави. Он был уверен, что это хромой инквизитор подослал тех двоих ребят. Они явно не были грабителями, и они знали, как вычислить Ива. Конечно они превысили свои полномочия, не выполнили инструкции, устроили самодеятельность. Наверное, им было не велено не то что нападать и хватать, а вообще приближаться, до подхода основных сил. Но подвела молодая горячая кровь, уверенность в правоте своего дела и совершенно безобидный вид объекта -- то есть, Ива. И они напали на него по всем законам жанра -- в темном глухом переулке, с двух сторон, почти молниеносно. Несомненно, они оба были героями. В самом безысходном смысле этого слова. Может быть, они смогли бы в будущем стать профессионалами, потому что все профессионалы когда-то были героями, но только вот не все герои становятся профессионалами. И уж наверняка, став профессионалами, они перестают геройствовать. Потому что в героизме очень много всякой всячины, но там нет и не бывает двух очень важных вещей: компетентности и ума. Наверное, старый, пламенеющий своими представлениями Варклави не объяснил этих простых истин двум мальчишкам, которых послал выследить Ива. Ив мог бы объяснить им все это и еще массу других интересных вещей, но они не дали ему такой возможности. Они набросились на него с какой-то нелепой лихостью, уверенные в собственной правоте и, следуя их геройской логике, -- в победе. Ив сломал им обоим шеи, не раздумывая ни секунды. А потом еще долго стоял в той неприветливой подворотне, рассматривал лежащие в застоялой луже тела и пытался понять, что происходит и кто во всем этом теперь виноват. Варклави, пославший сопливых героев гнать волка и не объяснивший, что загнанного в угол зверя следует очень и очень опасаться? Или же все-таки сам Ив со своими странными, независимо от его воли просыпающимися способностями? Какая теперь разница? Тела так и остались валяться в подворотне и мокнуть в нечистых лужах...
   ...Тогда Ив еще боялся, нервничал, оглядывался, ожидая заметить новых преследователей, которые будут не столь наивны и куда как лучше подготовлены. Тогда он еще не мог понять, почему его до сих пор не узнали, не схватили, не позвали полицию. Но это непонимание длилось недолго. Ответ пришел, когда, спустя несколько дней и отставив несколько десятков километров от мертвых ребят в подворотне, вконец измотанный Ив плюнул, наконец, на осторожность и забрел в какую-то паршивенькую гостиницу. Хозяин встретил его равнодушным взглядом -- видимо, он видал оборванцев и похуже -- и поинтересовался планами вошедшего. Ив сказал, что ему нужна комната. Хозяин потребовал деньги вперед. Ив бросил на стойку две скомканные бумажки и хозяин, не поверивший сразу в реальность купюр, тут же подобрел и начал приставать к Иву с расспросами. Впрочем, интересы его были совершенно нейтральны, да оно и понятно -- гостиница одним своим видом наводила на мысли о темных личностях, попрятавшихся по здешним номерам и торгующих мелкими партиями наркотиков. Так что Ив спокойно соврал что-то о себе, и хозяин остался вполне доволен. И тут на экране древнего телевизора, стоявшего на стойке, вдруг возникла физиономия Ива и диктор принялся голосом военного комментатора бубнить про убийства, про опасность и все такое. Хозяин лениво обернулся на телевизор и сказал уже собравшемуся рвать когти посетителю:
   -- Все ищут. Уж давно ищут. Поймают, как вы полагаете?
   -- Кто его знает, -- пробормотал Ив. Он ничего не понимал.
   -- Да поймают, наверное, -- вздохнул хозяин. -- Только вот сколько народу он до того прикончит. Ну, вот ваш ключ.
   Сколько еще народу я прикончу? -- думал Ив, поднимаясь по лестнице. Не знаю, и знать не хочу. Но почему он меня не узнал? Может, он слепой? Пьяный?
   Нет, хозяин гостиницы не был ни слепым, ни пьяным. Ответ на свой вопрос Ив получил в предоставленном ему номере -- грязной крохотной комнатушке, обставленной обшарпанной мебелью во главе с древним шкафом и уродливой кроватью (из которой, как выяснилось позже, по ночам выползала целая армия неистребимых и ненасытных клопов). Так вот, на двери шкафа имелось грязное, исцарапанное и мутное зеркало, в котором, при приближении Ива, отразилось совершенно незнакомое лицо. Он сперва даже отпрянул от неожиданности, а потом подошел и присмотрелся. Именно тогда, в тот момент, началось его путешествие по безумию. Несомненно, отражавшийся в зеркале человек был чем-то похож на Ива, при определенных обстоятельствах его можно было бы принять за родственника Ива, даже за брата. Но это был не Ив.
   До чего же это напоминало симптомы психических расстройств, о которых он когда-то слышал от Елены (она тогда занималась домами для умалишенных, насмотрелась невообразимых гадостей и нахваталась всяческой бесполезной информации). Дом для умалишенных. Для лишенных ума. Оставался только вопрос: как лишенных, кем лишенных и для чего лишенных?
   Ив, впав в какую-то прострацию, подошел к кровати и рухнул лицом в покрывало. Кажется, тогда это показалось ему пределом. Мозг отказывался работать в таких условиях. Это была даже не истерика -- пустота. Отсутствие хоть какой-то точки опоры. В голове дурными пчелами роились совершенно бредовые идеи одна другой неуместнее сейчас. И чем отчаяннее нелепее казалась ему очередная мысль, чем мучительнее было ее присутствие, тем ярче и звонче стучала она в сознании, ревела колокольным звоном. А может, это был не звон (людям свойственно переоценивать собственные реакции и проецировать их на весь остальной мир), а просто протяжный тихий вопль мечущегося. Ив тогда ценой огромных усилий заставил себя прекратить и успокоиться. Он даже смог подняться с кровати, приблизиться к зеркалу и тщательно изучить то незнакомое лицо, которое по какому-то недосмотру провидения и здравого смысла появилось там, вместо его собственного. Мн-да, что бы там ни навоображал господин Варклави, а для психоза у него, видимо, были все основания...
   ...Справа от дороги засеянные поля кончились, уступив место молодым лесопосадкам. Слева все еще тянулись угодья, и только где-то вдалеке виднелся настоящий лес -- темный, угрюмый, явно недовольный человеческой возней и могучий. Да, как ни крути, а на фоне дикой природы все попытки человека что-то там окультуривать, удобрять, искусственно осеменять и гибридизировать всегда выглядят как-то по-дурацки.
   Ив хотел еще порассуждать о неестественных отношениях природы и человека (мачеха-пасынок и все такое), но ему уже надоело. В конце концов, не он первый и уж точно не он последний лезет в это область. Многие рассуждали, на протяжении веков тужились, да так ни до чего и не додумались. Куда уж ему. Вообще создается такое впечатление, что все истины на свете, все философские формулы -- не более, чем все та же сочащаяся банальностью дребедень, и что никаких новых истин не бывает, а есть только очень старые, и все вопросы давно уже сформулированы и поставлены, но ответов на них нет и не предвидится еще много-много лет. И все эти правильные вопросы уже набили такую оскомину, что так, видимо, и останутся без ответов ныне и присно и вовеки веков, аминь. Так зачем же бедному путнику, которого лишили всего -- памяти, любимой женщины, нормальной жизни и даже собственного лица, -- зачем ему забивать себе голову всей этой чепухой?
   То есть обстановка для философствования была более чем подходящая: дорога, палящее солнце, всякое отсутствие хоть сколько-нибудь ясного направления и цели, странник в стоптанных ботинках, без дома, без крова, с последними монетами в кармане. Наверное, именно так, по мнению большинства сидящих дома сытых и ухоженных обывателей, должны выглядеть бродячие философы -- носители особенного знания и какой-то своей, особой, ни на что не похожей, выбитой башмаками из дорожной пыли мудрости. Но Ив теперь знал, что все впечатления такого рода всегда обманчивы. Он теперь был уже твердо уверен -- на собственной шкуре почувствовал, -- что никто из этих бродяг и попрошаек не знает и никогда не знал ничего такого, ради чего стоило протаптывать какие-то новые пути. В лучшем случае (исключительно в глубокой древности и только при наличии соответствующего образования) они были мастерами словоблудия. А высшие истины... вряд ли они вообще существуют. Слишком уж сложно, гармонично и абсолютно без участия человека устроен окружающий мир.
   Вспомнилась Елена. Он ведь так и не решился позвонить ей. Сперва думал, заставлял себя думать, что оставаясь от нее на максимально большем расстоянии, он отводит опасность для нее быть втянутой во всю эту свистопляску, учиненную безумцем Варклави. Потом, когда в той незнакомой грязной подворотне в лужи с плеском упали два трупа, он просто испугался. А теперь, когда вместо своего лица он видел в зеркале настороженную и совершенно незнакомую физиономию, до него вдруг начало доходить, что прежнего Ива больше просто не существует. Он теперь такая же ничего не значащая сказка, как его неизвестное прошлое, его память и прочее. Теперь реальность была для него совсем не тем, чем она является для большинства нормальных людей. По дороге шел человек, который не знал своего имени, не знал, сколько ему лет, представления не имел, кем является на самом деле и как должно выглядеть его настоящее лицо. Поначалу он пытался еще понять, придумать, кто такой Варклави, что за монах посещал его накануне побега и что скрывает веселый уголовник Росс. Он хотел понять, -- что же все-таки произошло, что вообще происходит и какой для этого должен быть конец. Но понял только то, что все эти вопросы, в итоге, являются пустыми и бессмысленными. Второстепенные вопросы. Варклави -- очевидный маньяк, вбивший себе в голову какую-то бредовую идею, в соответствии с которой Ив, по всей видимости, является эпицентром вселенского зла. Ну и что? Монах -- явно парень не простой. Он, кажется, за Ива, но, в то же время, видимо, и не против Варклави, иначе давно бы уже сдал хромого дьявола в психушку. Росс из той же компании, он наверняка знает ответ на вопрос "Что значит быть монахом?", но у него, видимо, какие-то свои резоны и интересы. А чем все это закончится и как распутать этот клубок не ведает, по всей видимости, и сам Господь Бог (не потому, что перестал вдруг быть всемогущим и всеведущим, а потому, что сам еще не решил, не придумал конец для этой истории). А настоящий вопрос для Ива остался только один: что делать? Как поступать в той или иной ситуации? Как выжить и куда идти? Все. Без ответов на все прочие вопросы, он благополучно проживет еще лет сто, но без ответа на эти три не протянет и недели. Потому что он теперь один. Потому что теперь никто не поможет ему, не даст совета, не защитит, не встанет плечом к плечу. Он теперь сам по себе, а остальные люди -- сами по себе. С этим пора смириться и научиться жить в мире, где ты один, где нет для тебя постоянных правил и путеводителей и где все, абсолютно все нужно решать самому.
   Ив остановился и, прикрыв глаза ладонью от набравшего силу солнца, посмотрел вперед. У дороги стоял фермерский домик. Чистенький, опрятный, но все еще хранящий на себе отпечаток пережитой зимы и далеко не новый. На крыльце сидел худой загорелый старик в затертом джинсовом комбинезоне и клетчатой рубахе. Старик курил короткую трубку и равнодушно смотрел на дорогу. На путника, разглядывающего дом, старик решил, видимо, не обращать внимания. Мало ли. Шел, понимаешь, человек, попался ему на глаза дом -- вот он и смотрит. Посмотрит, постоит, передохнет, да и пойдет дальше. Видимо, сам старик был твердо убежден, что в его доме нет ничего примечательного.
   -- Добрый день, -- сказал Ив, приближаясь к крыльцу. Он давно и четко уяснил для себя, что десять утра для фермера -- это уже день, а вовсе не утро. И сказать в такое время что-нибудь иное, кроме как "добрый день", значит сходу заслужить репутацию лентяя и лежебоки. Городского.
   Старик глянул на Ива, словно только теперь заметил, и кивнул.
   -- Вам не нужен сезонный рабочий? -- поинтересовался Ив.
   -- Нет, -- сказал старик.
   -- Я много не запрошу, -- заверил его Ив. Он чуть было не ляпнул, что согласен работать просто так -- за еду и крышу над головой, -- но вовремя сообразил, что это прозвучит подозрительно.
   Старик снова посмотрел на него и, не удостоив ответом, отвернулся.
   -- Любая работа, -- говорил Ив. -- Я многое могу делать.
   -- Что, например? -- поинтересовался старик.
   -- Например, -- работать с древесиной. Вон, сарай ваш какой кривой.
   -- Он сроду был кривой, -- меланхолично заметил фермер.
   -- Так надо поправить.
   Старик закашлялся в ладонь, согнулся пополам, тяжко, но и привычно в то же время.
   -- Что, барахлит? -- посочувствовал Ив. -- Вам нельзя курить.
   -- Я пятьдесят лет курю, -- прокряхтел старик. -- И еще столько же собираюсь.
   -- Зачем? -- удивился Ив.
   -- Слушай, парень, -- вздохнул старик, -- иди дальше по дороге. Там другие хозяйства, и там ты почти наверняка найдешь для себя что-нибудь подходящее. Хотя, уже поздно, наверное. Но все равно. -- Старик шумно высморкался в большой носовой платок, снова запалил свою трубку и продолжал: -- Они там обожают сезонников. Даже когда неурожай. Они думают, что сезонники -- это признак фермерского богатства. -- Из трубки вырвалась пара клубов сизого дыма. -- Поля -- признак фермерского богатства. Земля. Урожаи. А бестолковые посторонние дурни на побегушках -- признак лени и глупости.
   -- Обещаю, что не буду дурнем, -- заверил его Ив.
   -- Вот навязался на мою голову, -- фыркнул фермер вполне, впрочем, миролюбиво. -- Не знаю я тебя, парень. Кто ты, откуда? Да и не говори, все равно мне платить нечем. Иди дальше по дороге.
   Ив задумался.
   -- Хорошо, -- сказал он, -- тогда давайте так: я работаю на вас за еду и угол. Все. Больше мне ничего, на самом-то деле и не надо. Пожить в таком вот месте, передохнуть. И обязательно поработать. Мозги здорово проясняются, когда руки при деле.
   -- Это точно, -- поддержал его старик. -- Слушай, а ты от полиции случайно не бегаешь?
   -- Нет. Можете показать меня местному констеблю, или как он тут у вас называется.
   Старик крепко задумался, пыхтя своей трубкой.
   Из дома вышла пожилая худощавая женщина в простом платье из грубой материи и цветастом застиранном переднике. У женщины было доброе, но какое-то измученное, усталое лицо. Тяжесть какая-то, боль в глазах -- то ли от болезни, то ли просто от возраста. И руки -- загрубевшие, потемневшие от работы, усталые, с неестественно скрюченными то ли артритом, то ли еще каким-то недугом пальцами.
   -- Добрый день, -- сказал Ив женщине.
   -- Здравствуйте, -- ответила она и осторожно, с мучительной какой-то бережностью положила ладонь на плечо старика.
   -- Вот, Алиса, -- сказал ей старик, -- пришел человек. Просится к нам сезонником.
   -- К нам? -- удивилась женщина. -- Да куда нам еще сезонников нанимать. Самим бы свести концы с концами.
   -- А ему, видишь ли, денег-то и не надо, -- сообщил фермер. -- Ему покоя надо. И чтоб руки при деле были. Верно?
   -- Верно, -- согласился Ив. -- Трудотерапия.
   -- Чего? -- не понял фермер.
   -- Лечение трудом, -- объяснил Ив.
   -- Глупость какая, -- возмутился фермер. -- Это вон уже до чего вы там додумались. Да-а. Это ж нужно свихнуться от безделья, чтобы такое придумать.
   -- Говорят, многим помогает, -- неуверенно проговорил Ив.
   -- Конечно, -- усмехнулся старик. -- Если безделье работой лечить. Вроде как жажду водой, а голод -- едой.
   Иву понравилось это рассуждение. Старик, будучи человеком явно практическим и работающим для того, чтобы выжить, не признавал всяких тонкостей и надуманных сложностей, которыми зачастую оперировали бывшие знакомые Ива. Этот фермер думал просто, жил уверенно, твердо стоял на ногах и знал что по чем на этом свете.
   -- Ну, как, старушка, -- говорил фермер жене, -- возьмем человека на излечение?
   -- Да неловко как-то, -- вздохнула женщина. -- Заставлять человека работать задаром.
   -- Во-первых, никто меня не заставляет, -- поспешил заверить ее Ив. -- А во-вторых, в санаториях за лечение еще и деньги берут. Так что, по всему выходит, что это не вы мне, а я вам должен платить. А потому мы можем договориться так, что я вроде как у вас устроился на отдыхе, а платить за это дело буду работой. Согласны?
   Они были согласны. Странно, совершенно незнакомый человек шел мимо, случайно бросил взгляд на их дом и вдруг решил тут остановиться. Прохожий. Может быть -- аферист. Может быть -- маньяк (чем черт не шутит). И совершенно очевидный бродяга. И они согласны впустить его в свой дом. Странно. Никто из нормальных людей не стал бы даже слушать грязного подозрительного странника. Впрочем, Ив давно начал подозревать, что рядом с ним нормальные люди (с некоторых пор) не водятся. То ли так складывались обстоятельства (что маловероятно), то ли он сам, своей непонятной для себя самого личностью, своим присутствием как-то воздействовал на окружающих, заставляя принять его. Проклятье, было в этом что-то подлое, неестественное. И Ив решил постараться хоть как-то отблагодарить этих людей, оказать хоть какую-то помощь. Хотя, чем он мог им помочь?
  
  
  
  
  
   * * *
  
  
   -- Они не болят, Алоиз.
   -- Значит, таблетки, наконец, подействовали.
   -- Таблетки никогда не помогали, ты же знаешь.
   -- Но ты же говорила, что тебе от них легче.
   -- Да, легче. Но они никогда не снимали боль до конца. А теперь ее просто нет. Как будто и не было вовсе. Гляди.
   -- Я все равно ничего не вижу. Темно.
   -- Я могу сжать кулак. Просто взять и сжать.
   -- Тогда смотри, не дай мне в глаз.
   Молчание.
   Ив представил себе, как хозяева сейчас лежат в своей постели и шепчутся, стараясь не потревожить, не разбудить своего странного гостя. Он почти видел, как хозяйка пытается в тысячный, наверное, раз за этот день посмотреть на свои руки. Она, конечно, ничего не видит в темноте, но на ее лице все равно выражение недоверия. Словно она не чувствует своих рук, словно не разглядывала их весь день, как что-то новое, особенное, непонятное, а не часть собственного тела. И хозяин, очевидно, тоже смущен. Он изо всех сил старается этого не показывать, но у него плохо получается. Простые, работящие, бесхитростные души их встревожены. Они еще не знают, не решили, как ко всему этому относиться, и на поверхность выскакивает самая естественная и первичная человеческая реакция -- недоверие и страх. Страх перед непонятным.
   -- Мне кажется, что это он, -- еле слышно прошептала хозяйка.
   -- Что -- он?
   -- Он что-то сделал с моими руками.
   -- Перестань говорить глупости, -- возмутился хозяин. -- Как это, интересно, он мог что-то с тобой сделать? Он же к тебе даже не прикасался.
   -- Зато он посмотрел. Знаешь, у него какой-то странный взгляд. И глаза.
   -- Глаза как глаза. На меня он тоже смотрел.
   -- И что?
   -- Ничего.
   -- Ты не понимаешь, Алоиз. Когда он посмотрел на меня, он смотрел не в глаза, а куда-то... глубже что ли. Будто в самую душу заглянул. А потом боль прошла. Сразу.
   Алоиз возмущенно закряхтел, но не нашелся, видимо, что сказать.
   Только не останавливайтесь, мысленно просил Ив. Только не останавливайтесь. Говорите. Мне очень важен этот ваш разговор. Должен же я узнать, понять, как все это выглядит со стороны, для обычных, нормальных людей. Не для отягощенного фанатизмом Варклави, не для загадочного монаха-взломщика, не для Кассия Росса, а для вас. Вы видите во мне что-то странное, но никогда не скажете этого мне в глаза. Сейчас вы думаете, что я сплю, потому и разговорились. Но я вас слушаю, слушаю. Мне очень важно слышать вас. Что такого вы во мне увидели? Что вы чувствуете? Что я за человек с вашей точки зрения и человек ли вообще? Говорите. Вы не скажете этого мне, даже если я попрошу, так скажите друг другу.
   -- Как ты думаешь, кто он? -- спросила хозяйка.
   -- Не знаю. Может, просто бродяга, может, скрывается от кого-то. Надо бы поговорить с констеблем. Хотя, полиции он, по-моему, не боится.
   -- А может, он колдун?
   -- Не говори чепухи.
   -- Если он настоящий колдун, то этого так сразу не заметишь.
   -- Перестань ради бога. Бабьи сказки.
   -- Ну, хорошо, не колдун. Но все-таки есть в нем что-то такое. Ты этого не чувствуешь, пока, но я женщина.
   -- И что с того?
   -- Женщины такое сразу замечают. Ты обратил внимание, как все изменилось с тех пор, как он появился?
   -- Он появился вчера.
   -- Все равно. У меня не просто перестали болеть руки, -- я вообще словно помолодела. А как он говорил с Рексом. А мы ведь так и не смогли до конца его приручить -- самый злобный пес в округе. Говорят, прежние хозяева его и били, и голодом морили. Он ведь мог бы его загрызть, покусать, но принял. Именно принял.
   -- Ох, и насочиняла ты, старушка.
   -- Ты же сам чувствуешь это, Алоиз. Чувствуешь, но не хочешь признаться.
   -- Ерунда.
   -- А как он с деревом обращается. Настоящий мастер. И зачем человеку с такими руками и такой головой устраиваться сезонным рабочим?
   -- Откуда мне знать? Может, у него и есть для того причины. Ты сама-то как думаешь?
   -- Думаю, что зря мы с тобой в это воскресенье не пошли в церковь.
   -- Не смеши меня, старуха. Церковь-то тут при чем?
   -- Церковь всегда при чем. Надо поговорить со святым отцом. С констеблем, может, и не обязательно, а вот...
   -- Алиса!...
   -- Если этот человек и в самом деле колдун и дьяволопоклонник, нам следует просить защиты.
   -- Ты совсем с ума сошла. А если он посланец Божий?
   -- Тогда следует поблагодарить Господа.
   -- Но, скорее всего, он просто бродяга.
   -- Молитва еще никому не повредила.
   -- Сдаюсь, сдаюсь. Давай спать.
   Странно все это, думал Ив, слушая, как хозяева ворочаются. Что я им плохого сделал? Конечно, людям свойственно бояться непонятного, но вряд ли это правило распространяется на то непонятное, которое приносит явное и бесспорное благо. Вряд ли кто-то, хлебнувши водички из святого источника и исцелившись, скажем, от рака, станет носиться по церквям и просить защиты. А они за что-то хотят сволочь меня к священнику. Почему? И на что они рассчитывают? Неужели относятся ко всему этому настолько серьезно? А может, у них тут священник какой-то особенный? Может, он и мне сможет помочь?
   Нет, не сможет. Ерунда все это. Вряд ли найдется на белом свете священник, который бы действительно коротко и уверенно разбирался в том, о чем говорит на протяжении всей своей жизни, обращаясь к людям. Ни один из них ничего толком не знает о Боге, зато каждый -- изрядный знаток правил поведения, словоблуд и удивительно грамотный политик. Это, видите ли, нам Бог велел, то он нам завещал, а об этом вот говорил особо. Кому говорил? Что это за Бог такой, если он олицетворяет правила, доступные любому идиоту? Нет, то есть в этом-то и подразумевается главное достоинство заповедей -- в доступности для понимания. Но что-то уж очень подозрительно удачно они вписались во все мыслимые и немыслимые политические схемы. Здорово попахивает от всего этого фальсификацией -- именно фальсификацией, протянувшейся на века. Увы. Или аминь. Как угодно.
   Хозяева уже спали, а Ив все еще ворочался в своей постели, вылавливая в мозгу какие-то обрывки мыслей, догадок, даже не стараясь мыслить логически -- он уже давным-давно устал мыслить логически и стал потихоньку забывать, что это такое, -- а просто констатируя, отмечая возникновение новой мысли, то ли нового образа. И все так же тупо повторяя про себя одни и те же вопросы. Что происходит? Как такое возможно? И чем все это кончится?
   И вдруг что-то словно вздрогнуло, заметалось, принялось толкаться изнутри. Ив не в состоянии был сформулировать, что это было, но с необычайной ясностью и безо всякого перехода вдруг понял: разгадка не внутри него, а вокруг. Он слишком много в последнее время думал о себе, копался в своем подсознании, тщась отыскать там какие-то ответы. Он зациклился на собственной персоне. А ведь ему... не вредно, нет, но как-то неуместно этим заниматься.
   Ив резко сел. Кем бы он ни был в прошлой жизни, чем бы ни занимался (а он явно занимался чем-то -- уверенно, твердо, целенаправленно, поглощенно), он явно этого не закончил. Не завершил свое дело. Ему обязательно нужно, просто необходимо завершить начатое, а потом к нему, быть может, вернется память. Если к тому времени она вообще будет иметь какое-то значение. Все эти его странные способности, эти сны, всплески нечеловеческой силы, его странная философия, растущая неведомо откуда -- все это, на самом деле, часть чего-то большого и цельного. Чего-то совершенно особенного и предназначенного вовсе не для сворачивания шеи преследователям и не для излечения фермерских жен. Он не должен был ничего этого делать, не должен был вообще привлекать к себе внимание. Он был должен...
   Постепенно Ив перестал чувствовать собственное тело. Он превратился во что-то легкое, неосязаемое, совершенно недоступное для человеческого восприятия и осмысления. Неведомая сила подхватила его и стремительно понесла прочь.
   Он оказался в какой-то комнате. Несомненно, он бывал тут раньше, но никак не мог вспомнить, что это за место. Когда мучение от такого непонимания стало невыносимым, что-то опять, все так же неожиданно и непонятно переменилось вокруг. Словно какая-то пелена спала с его сознания. Он вдруг сразу понял, что находится в гостиной Елены, просто смотрит на комнату под совершенно непривычным и диким для нормального состояния углом, -- будто бы повиснув под потолком воздушным шариком. Сама Елена сидела с ногами в своем любимом кресле застывшая, напряженная, с силой сцепившая пальцы. Она кусала губы и избегала смотреть на собеседника. Она вообще старалась ни на кого не смотреть, даже на сидящего на подоконнике и глядящего в темноту за окном Мартина. Собеседником же был... Да, напротив Елены на жестком высоком стуле восседал господин Варклави. Собственной персоной и чтоб ему пусто было. Он сидел выпрямившись, словно ему вступило в поясницу, возложив высохшие желтушные руки на набалдашник трости, и что-то говорил.
   Никто из них, естественно, не замечал присутствия Ива, -- ведь он сам не мог до конца понять, в каком виде и каким образом там присутствует, да и присутствует ли вообще, а не смотрит ли очередной свой яркий сон.
   -- Вы должны мне поверить, -- говорил Варклави, глядя на Елену в упор.
   -- Да? -- издевательским тоном сказала Елена. -- И во что же я должна поверить?
   -- Хотя бы в то, что он опасен. Вам повезло, что он потерял память, и его адская сущность принялась играть в обычного человека. Вам повезло, что он не испытал на вас один из своих жутких фокусов. Вам повезло, что он даже симпатизирует вам до поры до времени, -- я-то был уверен, что он вообще на такое не способен, кроме как ради забавы и в притворстве. Вам вообще очень повезло, и если это не Божественное провидение, то я и не знаю что. Когда мы его впервые обнаружили, то послали одного из наших людей -- просто для разведки, чтобы убедиться, на кого именно наткнулись. Теперь этот человек в клинике для умалишенных. В очень дорогой, частной клинике, но это все, что мы смогли для него сделать. И ведь это было проделано в условиях полного отсутствия памяти, неосознанно, так сказать. Вы же сами видели, как он расправился с одним из наших... ну, скажем, агентов, и я должен вам сообщить, что этот несчастный -- далеко не единственная его жертва на данный момент.
   -- Ваш агент -- это тот боров, который посреди ночи ворвался в мою квартиру? -- уточнила Елена. -- Тот, который чуть меня не задушил? Туда ему и дорога.
   Варклави отчаянно, словно лошадь, отгоняющая муху, замотал головой.
   -- Поверьте, он не причинил бы вам вреда, -- сказал он. -- Он должен был только захватить вашего приятеля, обойдясь с вами и вашим сыном по возможности деликатно.
   -- У вас странные представления о деликатности, -- усмехнулась Елена.
   -- У нас странные представления о многом, -- вздохнул Варклави. -- Но это и не удивительно в нашем деле.
   -- В каком деле? Что это за дело такое? Врываться по ночам в чужие дома? Набрасываться на беззащитных людей? Ломать чью-то жизнь? Я только и слышу от вас: мы, мы, мы. Кто это -- вы? Или вы принадлежите к тому типу сумасшедших, которые склонны говорить о себе во множественном числе?
   Варклави долго молчал, подбирая, видимо, слова и придумывая ответ на вопрос, а потом сказал:
   -- Мы боремся со злом, как бы напыщенно это ни звучало.
   --Это звучит не напыщенно, а просто глупо, -- заявила Елена.
   -- Может быть. Но я не умею объяснить это по-другому.
   -- А чем же тогда занимается церковь? Чем занимаются все остальные люди?
   -- Кто чем, -- вздохнул Варклави. -- Каждый чем-то своим. Церковь сильно деградировала, да и не была никогда по-настоящему приспособлена для подобной борьбы -- слишком много политики.
   -- А...
   -- Не трудитесь. Я прекрасно знаю, что вы собираетесь сказать. Я много раз уже занимался подобными разъяснениями и спорил на эту тему. Конечно -- детские приюты, борьба с наркоманией, христианская добродетель и все такое. Но в этих вещах тоже слишком много политики. Я не верю в добродетель политика, прилюдно занимающегося благотворительностью. Кроме того, конечно же, каждый человек имеет какое-то свое представление о том, что такое добро и зло. Но все они -- даже самые активные -- могут бороться только со следствиями проявления зла в нашем мире. Мы же пытаемся докопаться до причины. Так что поверьте, мы не враги вам.
   -- Может быть, и так, -- сказала Елена. -- Но вы опасны, как и все активные сумасшедшие. Вы так красиво и так логично пытаетесь мне тут объяснить -- что? Что Ив -- дьявол во плоти? Агент сатаны?
   Варклави снова печально вздохнул.
   -- Вот в этом-то вся беда, -- сообщил он. -- Всех постоянно тянет на какую-то средневековщину. Что такое, по-вашему, дьявол? Рогатый уродец на козьих ногах? Монстр, укрепившийся в неких подземных царствах? Или, может быть, в самом деле падший ангел, взбунтовавшийся против Бога? Что он такое?
   -- Ничего, -- решительно заявила Елена. -- Просто слово, оборот речи. Это для вас он и черт, и Люцифер, и все такое. Это вы носитесь по свету со своими бредовыми идеями и лезете к ни в чем не повинным людям. Вот и скажите, что такое дьявол, по-вашему.
   -- Дьявол -- это не существо, -- сейчас же ответил Варклави. Ответил так, что сразу становилось понятно -- этот ответ у него всегда наготове, давно придуман и вызубрен, отполирован от частого применения, а потому легко выскакивает на свет божий по первому требованию. -- Это не какое-то эфирное существо, не абстрактный, но обладающий самосознанием дух. Скорее это некое высшее и запредельное проявление окружающего нас мира. Вернее, -- многочисленные проявления. Эти проявления могут быть вполне обычны или совершенно фантастически. Объединяет их одно -- явная опасность и враждебность по отношению к человечеству.
   Какое-то время, Елена молчала, глядя себе под ноги, а потом спросила:
   -- А Ив-то тут при чем? Он-то не явление, он-то -- человек.
   Варклави пожал плечами.
   -- Люди -- тоже проявление этого мира, -- сказал он. -- И некоторые из них вполне могут быть частью враждебных проявлений. Тогда их, для ясности, можно назвать слугами сатаны. Есть люди, ставшие такими слугами на обычном уровне -- Атилла, Нерон, Гитлер, Сталин и прочие. А есть некто, кто явно соотносится с проявлениями прямо-таки мистического, запредельного свойства. Такие, как ваш Ив.
   Этот проклятый инквизитор был неуязвим в споре. Он был умен, подкован и свято верил в правоту своих взглядов и своего дела. Такие люди опасны вдвойне. Они способны зациклиться на какой-нибудь бредовой идее, а потом отстаивать ее с жаром и аргументировать при помощи своего ума и своей эрудиции. Они слишком образованны, но с такой психической организацией образование постоянно заводит их в беспросветный тупик. Они слишком много знают, но ведь ВСЕГО знать невозможно! И их знание постоянно вступает в контакт с верой, потому что и вера им тоже нужна. Они не всегда понимают зачем, но нужна. И для них эта грань, на которой происходит такое столкновение -- как лезвие бритвы, по которому они вынуждены идти всю свою жизнь. Люди, стремящиеся к вере, но наученные верить только в то, что знают. Это чертовски неприятная вещь -- выборочная разумность.
   -- Значит, вы защищаете человечество, -- констатировала Елена.
   -- Да, в каком-то смысле.
   И висящий под потолком невидимой и неопределенной субстанцией Ив уже знал, что она скажет дальше. Варклави еще не чуял подвоха, но Елена была умница, она ясно видела, что в обычном споре хромого инквизитора одолеть невозможно.
   -- Значит, -- говорила она, -- вы полагаете себя достаточно знающими, чтобы решать за все человечество и для всего человечества, и не спрашивая мнения этого самого человечества, -- что для него, для человечества, полезно, а что нет?
   Варклави посмотрел на нее задумчиво и печально. Да, видимо, он был готов и к таким вопросам и обвинениям. Он был опытен, этот инквизитор.
   -- Скажите, -- сказал он, -- если бы вам вдруг стало известно, что завтра мир может погибнуть -- не обязательно, но с высокой степенью вероятности -- от рук опасного маньяка, дорвавшегося... ну, например, до ядерного арсенала. И если бы у вас -- только у вас -- была бы возможность убить сукина сына. Что бы вы сделали? Стали бы действовать, или попытались бы организовать всенародный референдум?
   Елена глянула на него исподлобья и буркнула:
   -- Не знаю.
   -- Вот видите, -- сказал Варклави. -- А мы знаем. Поймите, это не привилегия -- что-то за кого-то решать, -- это ответственность. Огромная ответственность.
   В комнате на какое-то время воцарилась тишина. Было слышно, как где-то внизу, на улице, буянит и вопит шумная пьяная компания.
   -- Знаете, -- задумчиво проговорила Елена, -- когда-то давным-давно, когда я была молодой дурочкой, я бы, может быть, вам и поверила. Но сейчас... вы бы послушали себя со стороны...
   -- Я понимаю, как это звучит, -- сказал Варклави.
   -- Нет, не понимаете, -- усмехнулась Елена. -- Не понимаете, иначе поостереглись бы нести такую чушь.
   -- Понимаю, -- настаивал Варклави. -- Этот ваш Ив... Тот, кого вы называете Ивом... Или даже то, что вы называете Ивом... Да-да, не надо смотреть на меня такими глазами. Мы ведь до сих пор так до конца и не поняли, с чем имеем дело. Мы видели только последствия его деятельности, видели, как он разрушает людские души и жизни. Он не просто человек, перешедший черту, нет. Он -- что-то другое, что-то совершенно особое.
   Елена промолчала, хотя ее очевидно так и подмывало снова обозвать Варклави сумасшедшим. Мартин спрыгнул с подоконника и вышел из комнаты, стараясь не глядеть на колченогого инквизитора.
   -- Так это вы?.. -- пробормотала Елена. -- Вы пытались сжечь его тринадцать лет назад?
   -- Мы.
   -- Господи. Но зачем? Для чего такое зверство, если вы не верите в дьявола?
   -- Я не говорил, что не верю в дьявола, -- возразил Варклави. -- Я говорил, что не верю в дьявола, как в какую-то конкретную личность, как в фигуру. Это во-первых. А во-вторых... да просто потому, что страшно. До оцепенения, до икоты страшно. Вы вот не верите во все это, ни единому моему слову не верите, я вижу. А мне-то как быть? Ведь я-то, все мы -- те, кто знает, -- не можем просто так взять и отвернуться. Я же не просто так взял и поверил, -- я видел. Видел! Вы понимаете? Видел, на что он способен. Ведь он, помимо всего прочего, может завладеть вашим сознанием быстрее, чем вы успеете к нему прикоснуться, прежде, чем протянете руку, чтобы его уничтожить.
   -- Господи, какая глупость, -- отчаянно пробормотала Елена. -- Я знаю таких людей, как вы. Вы тут обвиняете меня в неверии, а ведь это именно ваш грех. Такие как вы способны вбить что-нибудь себе в голову, да так, что перестаете слышать, что говорят вам другие, перестаете соображать. А когда вашему сумасшествию приходится отступать перед логикой, перед здравым смыслом, когда вам уже нечего возразить, остается один аргумент -- оружие. Вы хватаетесь за оружие, перетягиваете на свою сторону ничего не понимающих дураков и начинаете войну.
   -- Войну?
   -- Да, войну. Я психосоциолог, и я знаю, что война начинается тогда, когда у спорящих сторон уже не хватает аргументов, но сдавать свои позиции они не хотят. А политики этим пользуются. Так что главные дураки в этой игре -- вы. Подумайте об этом на досуге. У вас последний аргумент, как у агрессивного алкоголика -- удар по морде и матерщина.
   -- Вы не правы, -- сказал несколько ошарашенный этим напором Варклави. -- Мы просто делаем то, что должны делать.
   -- Вы вбили себе в голову, что должны, -- возразила Елена. -- Но кому должны? Кто вас просил?
   Варклави хотел было что-то сказать, но передумал. Только улыбнулся печальной улыбкой человека, который уже давно привык к подобным спорам и никогда, ни в каком споре не способен изменить свое мнение.
   -- Варвары, -- сказала Елена. -- Могли бы нанять снайпера.
   -- Вы думаете, мы не пытались? -- усмехнулся Варклави. -- Десятки раз. Но он просто не появлялся в назначенных местах. Никогда.
   -- Конечно! Он подсылал к вам в шайку своих агентов, и те его предупреждали.
   -- Вы не понимаете. Он сам себя предупреждал. Весь мир его предупреждал. Поймите же, наконец, что мы имеем дело с самыми что нинаесть темными силами мира, которые, по какому-то странному взбрыку природы, материализовались в одном человеке. Нам просто удивительно повезло тогда, тринадцать лет назад.
   -- Господи, какие же вы все маньяки, -- вздохнула Елена. -- Психопаты. Послушайте, а вам не приходило в голову, что вы просто ошибаетесь? Об этом вы не думали? Я знаю Ива больше года. Может быть, в его прошлом и было что-нибудь этакое, но он всего лишь человек. И я не намерена больше слушать ваши бредни, а уж тем более верить им. Чего вам вообще от меня надо? Чтобы я, если он появится, поставила вас в известность? Чтобы вы своими корявыми лапами окончательно разрушили все, что у нас было и еще осталось? Черта с два. Лучше я поставлю в известность моих знакомых из очень шумных и деятельных организаций. И журналистов заодно.
   -- Да? -- заинтересовался Варклави. -- И что вы им расскажете?
   -- Я расскажу им, как группа маразматиков подкупила полицию и организовала охоту на ни в чем не повинного человека. Я перескажу им все, что вы мне тут плели, и очень удивлюсь, если после всего этого не последует принудительное психиатрическое освидетельствование всей вашей шайки.
   -- Вряд ли кто-то поверит вашим рассказам.
   -- А мне и не нужно, чтобы верили. Вы рассуждаете о таких жутких материях, рветесь спасать все человечество, а ни черта, как я вижу, в человечестве не понимаете. Вера и неверие в массах создаются искусственно. Нужно всего-навсего пустить слушок. Если сделать это грамотно -- конец вашей ложе сумасшедших.
   Варклави молчал целую минуту, а потом спросил:
   -- Это он вас научил?
   -- Ничему он меня не учил! -- крикнула Елена. -- А вы -- параноик.
   -- Может быть, может быть, -- согласился с ней Варклави. -- Но вы меня опять не поняли. Мне совершенно не нужно, чтобы вы помогали нам выслеживать этого человека, -- для подобных целей у нас есть достаточно квалифицированные люди и свои методы. Более того, я никогда бы не простил себе, если бы втянул вас в это дело.
   -- Чего же вам тогда надо?
   -- Чтобы вы держались от всего этого подальше. Чтобы, если это человек появится в поле вашего зрения, вы хватали бы в охапку Мартина, и бежали подальше. Он может объявиться в любую минуту, но это будет уже совершенно другой человек. Он начинает вспоминать, я в этом уверен. А когда он вспомнит... Одному Богу известно, что он тогда сделает. Может быть, плюнет на вас и забудет, как нечто несущественное. А может, захочет перетянуть вас на свою сторону, обратить в свою веру, так сказать. И тогда я могу не успеть вас защитить. Что же до ваших угроз... Неужели вы до сих пор не поняли, что мы не занимаемся политикой? Нас не беспокоит наш имидж, ибо имиджа у нас вообще нет. Да, мы фанатики. Нас невозможно запугать обычными средствами. Никто не бросится сломя голову спасать свою шкуру и репутацию. Мы привыкли иметь дело с противником куда как более страшным, умным, хитрым искусным и могущественным, нежели ваши блудливые средства массовой информации и многочисленные запутанные инстанции, которые, якобы, что-то решают. И...
   ...Иву очень хотелось остаться там, досмотреть, дослушать этот странно явственный сон до конца, но та же сила, которая выдернула его из собственного тела, снова вступила в дело и увлекла его обратно. Он пытался сопротивляться, ощущая болезненные толчки в какой-то нетелесной части своего естества... и проснулся. В холодном поту, на кровати в фермерском доме, за тысячу километров от Елены.
   Он лежал, глядя на солнечные блики, гуляющие по потолку и ждал, когда сердце оставит свои попытки пробить грудную клетку изнутри. Хотелось вскочить, сгрести вещи в охапку и броситься туда, через многие километры, к Елене. Остановить это безумие. Доказать ей, Варклави, самому себе, всем, что он человек. Просто человек. А это сумасшествие, уже зашедшее слишком далеко, грозит так завернуть события, что уже никому не будет ни спасения, ни, даже, просто покоя. Но он понимал, что этот порыв глуп и наивен, и что он ничего не сможет сделать, пока не вернет свою память. Потому что Варклави, старый самоуверенный козел, не понял сути, главного. Упустил, не смог почувствовать (именно почувствовать, потому что понять и осмыслить это невозможно) что-то настолько существенное, что пришлось выдумывать какие-то сумасшедшие сказки, и верить этим сказкам, и бороться с несуществующим дьяволом, а для этого -- создать такую вот прямо-таки целую теорию дьявола. А на самом-то деле все совсем не так... Ив не мог сказать, как все обстоит на самом деле, и потому собирался оставаться в этом фермерском доме до тех пор, пока какая-нибудь более мощная, чем желание кого-то в чем-то убеждать необходимость заставит его двинуться с места и укажет хоть сколько-нибудь определенное направление.
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 11.
  
  
   До чего же все-таки мягкий и приятный звук. Вж-жик, и длинная золотистая спираль стружки летит на землю. И дерево у тебя под руками становится чем-то новым, интересным, умным и нужным. Здорово, даже если ты сам далеко не уверен в целесообразности своих действий. То есть несомненно, твое творение принесет людям пользу, но вот принесет ли оно пользу тебе? Есть ли для тебя в нем смысл, если ты вовсе не уверен, что твоя задача на этой земле -- приносить пользу людям?
   Утреннее солнышко грело обнаженную спину Ива, на макушке болталась широкополая соломенная шляпа, рубанок скользил по доске, и жизнь была полна полезного движения и смысла. По крайней мере, в те моменты, когда ему удавалось себя в этом убедить. Когда он разгибал спину, чтобы передохнуть, глядел по сторонам и думал, что быть фермером -- это совсем не плохо. Впрочем, ему действительно нравилось быть фермером. Быть -- да. Но ему вовсе не нравился тот итог, к которому неизбежно приведет такой образ жизни. Хотя, к этому итогу ведет всякого человека и всякий образ жизни. Но всякий ли?
   Ив отмахнулся от приставшей мухи и снова принялся за дело. Сейчас он не хотел ни о чем таком думать. Недавно у него в голове стали появляться ответы на очень важные, но не заданные вопросы. Это были совсем не те вопросы, какие Ив совсем еще недавно задавал окружающему миру и своей безмолвной разбитой памяти. Однако эти новые вопросы были важнее и как-то глубже. Совсем другое дело -- ответы. Конечно, можно с тупым упорством компьютера повторять, что всякий мало-мальски думающий человек стремится к какому-то новому пониманию, к новым истинам и откровениям. И это, наверное, в самом деле так, иначе не было бы у людей и никогда не возникло бы никакой религии и, что важнее, веры, да и самого прогресса могло бы не быть. Но все это при одном условии: чтобы откровения эти были приятными, бодрыми. Чтоб радовали человека, вызывали бы этакий нервный восторженный зуд в пике своем, будили бы гордость за себя и за всю свою породу и тянули бы неудержимо жизнь положить на что-нибудь этакое, светлое. Можно даже просто пожертвовать жизнью, но нельзя пренебрегать самоуважением, или, на худой конец, -- уважением всего рода человеческого. Однако то, до чего в последнее время додумался Ив... Это было как-то неприглядно, глупо, бездарно и мелочно. Словно разоблаченный в воспоминаниях, но по-прежнему вызывающий чувство мучительной неловкости твой прошлый подростковый гонор, глупость мальчишеская, распотрошенная и разобранная на составляющие. Словно хвастовство безусловно умное, талантливое, даже гениальное, но пустое, в котором тебя прилюдно уличили. Словно величайшему поэту, благородному и признанному любимцу муз вдруг сообщили, что его творения ничем, по сути, не отличаются от пахабных песенок, которые, захлебываясь от пьяного хохота, напевают в узком кругу лица известного сорта. Сообщили и наглядно, мать их, уверенно, безошибочно доказали это сообщение. Наверное, поэт был бы в отчаянии, подумал Ив, когда ему надоело придумывать эпитеты для своего нового психологического состояния. Но это поэт. На то они все и поэты, чтобы у них душа дребезжала по любому поводу. А я? Нет, я не поэт, и мне на все высокие материи наплевать. По крайней мере, сейчас. Вот кабы с Гарибальди, да под коньячок, да на верандочке... Жаль только, что все это мы уже проехали и повтора не будет. Это уже прошлое, от которого не осталось ничего, кроме легкого сожаления, которое всегда одолевает нас при воспоминаниях о лучших временах.
   Из дома вышли хозяева. Они были нынче нарядные. Алоиз щеголял в несколько мешковатом костюме, строгой рубашке при лопатообразном галстуке, какие были в моде лет тридцать назад, и начищенных штиблетах. Хозяйка тоже надела какое-то особенное платье. Они всегда так рядились по воскресеньям.
   -- Что это ты там делаешь? -- поинтересовался Алоиз у Ива.
   -- Да вот, -- сказал Ив, поглаживая доску. -- Облагораживаю дерево и облагораживаюсь сам. Труд -- он ведь облагораживает.
   -- Ох уж мне эти твои городские закидоны, -- усмехнулся хозяин. -- Передохнул бы. Воскресенье ведь.
   -- Ну и что? -- удивился Ив.
   -- Мы идем в церковь, -- объяснила хозяйка. -- Не хочешь к нам присоединиться?
   -- Не хочу.
   -- Почему?
   -- А зачем?
   -- А зачем люди вообще ходят в церковь? -- спросил Алоиз.
   -- Понятия не имею.
   -- Да, -- вздохнул фермер, -- видимо, ты давно не был в храме.
   -- Ну, за тринадцать лет я могу поручиться, -- сказал Ив. -- Хотя, может я там вообще никогда не был.
   -- Так может, ты и не крещен? -- насторожился Алоиз.
   -- Может, и не крещен, -- признался Ив. -- Я, если честно, вообще не понимаю, какое отношение к Богу имеет этот кусочек металла на шее и настоянная в серебряном тазике вода.
   Фермер насупился, а его жена поглядела на Ива осуждающе. Для них подобные разговоры были очевидно неприемлемы, даже кощунственны. Но Ив уже привык к этим попыткам приобщить его к вере, как они привыкли равнодушному противостоянию с его стороны.
   -- Я приглашу на ужин отца Шварца, -- заявил вдруг Алоиз. -- И мне бы очень хотелось, чтобы ты присутствовал.
   -- Мы рассказали ему о тебе, и он заинтересовался, -- подхватила хозяйка.
   -- А может, не стоит? -- попросил Ив.
   -- Стоит, -- уверенно и твердо сказал Алоиз.
   -- Тебя что-то мучает, -- ласково проговорила хозяйка, -- мы же видим. Так с кем же об этом говорить, если не со священником? Кому еще можно открыть душу?
   -- Бывают еще психиатры, -- заметил Ив.
   Хозяин сейчас же презрительно фыркнул, выражая явное недоверие ко всяким психиатрам, психоаналитикам и прочим ученым бездельникам.
   -- А вообще-то, -- проговорил Ив, снова поворачиваясь к доске, -- я ни с кем не хотел бы говорить на эту тему.
   -- Обязательно надо говорить, -- мягко настаивала хозяйка. -- Нельзя же все держать в себе.
   -- Все нельзя, -- согласился Ив. -- Но кое что -- стоит.
   -- Послушай, -- сказал Алоиз, -- ведь мы хотим просто помочь. Мы-то, конечно, тебе не советчики, но отец Шварц -- это другое дело. Некоторые проблемы просто нельзя решить в одиночку.
   -- Некоторые проблемы не решить и сообща, -- заметил Ив, совершенно, впрочем, не ожидая, что его поймут.
   -- Все что угодно можно решить сообща, -- уверенно заявил Алоиз. -- На то мы и люди, на то мы и созданы Богом так, чтобы жить вместе. Один человек мало что может, но когда люди действуют сообща, они -- сила. Я это очень хорошо понял на войне.
   -- Но там против вас воевали другие люди, -- сказал Ив. -- И они тоже решали какие-то свои проблемы. А потом вы победили, решили свои проблемы, а они свои -- нет.
   Алоиз вздохнул.
   -- И все-таки мы пригласим отца Шварца, -- настаивала хозяйка ласковым голосом. -- Хорошо?
   -- Сдаюсь, -- сказал Ив, поднимая руки. -- Но в церковь все равно не пойду. Тащиться по такой жаре...
   Впрочем, хозяева уже были очевидно удовлетворены и, окрыленные, видимо, грядущим и неизбежным причастием Ива, отбыли к службе.
   А вечером, как и планировалось, фермеры имели честь принимать у себя настоятеля местного прихода отца Шварца, во всей своей красе. Отец Шварц был крупный, внушительный, солидный. Движения его были плавны и уверенны, и лысина сверкала в свете старой фермерской люстры. Прибыл святой отец точно в назначенный срок, и стоило ему войти в дом, как Ив тут же заметил странное, гипертрофированное гостеприимство хозяев. Впрочем, за собой он также углядел желание глупо улыбаться, краснеть от восторга ввиду присутствия высокого гостя и вообще вести себя по-идиотски. Ему стало тошно от собственного поведения, и он постарался взять себя в руки.
   -- Рад познакомиться, -- говорил отец Шварц, степенно пожимая руку Ива. -- Ваши хозяева мне много о вас рассказывали.
   -- Много хорошего или плохого? -- поинтересовался Ив.
   -- По преимуществу -- хорошего, -- сказал отец Шварц, одаривая тающих от счастья хозяев благосклонной улыбкой. -- Однако я -- священнослужитель, и у меня несколько предвзятое отношение. Сами понимаете: человек, не посещающий церковь, не может быть в моих глазах полностью положительным.
   -- А люди вообще не бывают полностью положительными или отрицательными, -- заметил Ив. -- Хотя мне жаль, конечно.
   Ну, зачем ты ему врешь? -- сказал он сам себе. Тебе же вовсе не жаль, тебе ведь наплевать.
   -- Ничего страшного, -- отмахнулся отец Шварц. -- Кто-то приходит к Господу раньше, кто-то позже.
   -- Вы имеете в виду тот факт, что все там будем? -- сострил Ив.
   -- И это тоже, -- со смехом согласился святой отец. -- Но главным образом то, что в самой человеческой натуре, в душе, если угодно, заложена необходимость, тяга к чему-то высокому, особому и неопределенному.
   -- К Богу? -- догадался Ив.
   -- Именно. Называть это можно по-разному, но суть от слов не меняется.
   -- Знаете, -- сказал Ив, -- для священника вы слишком вольно рассуждаете. И потом, ведь сама ваша профессия, по-моему, состоит именно в том, чтобы при помощи слов выразить ту суть, которая от этих самых слов не меняется. Вы не находите, что это парадокс?
   Отец Шварц посмотрел на Ива с интересом. Наверное, он пытался понять, угадать, что за человек перед ним. Не высмотрев, видимо, ничего, что могло бы дать ему ответ на этот вопрос, отец Шварц сделал широкий жест и все прошли, наконец, в гостиную. Впереди гость, потом Ив, и замыкающие процессию хозяева.
   -- А вы, как я погляжу, увлекаетесь тавтологией, -- заметил отец Шварц Иву и мягко, степенно опустился в предложенное кресло. -- Это естественно, все противники веры этим увлекаются. Вы ведь атеист? Алоиз говорил, что вы просто ленитесь ходить в церковь.
   Алоиз был тут как тут. Он предложил гостю стаканчик аперитива, который был принят с благодарностью, затем налил Иву и себе, и замер у камина, приготовившись наблюдать за Ивовым обращением.
   -- Я не противник веры, -- возразил Ив. -- Я вообще не противник чего бы то ни было. И уж тем более -- не принципиальный противник. И мне в самом деле все равно, а потому, естественно, лень ходить в церковь. Однако это не мешает мне осознавать несостоятельность религии. Впрочем, до этого мне тоже нет никакого дела.
   -- Вы -- легкая добыча для дьявола, -- с торжественной печальностью провозгласил отец Шварц. -- Как и всякий равнодушный человек.
   Ив насторожился. Слишком часто для средней статистики разговоры о дьяволе оборачивались для него (для Ива, а не для дьявола, разумеется) опасностью, беготней и прочими беспокойствами.
   -- Вы случайно не итальянец? -- поинтересовался Ив, глядя в глаза святому отцу.
   Вопрос был, конечно, совершенно глупый. Что может быть нелепее, чем спросить человека по фамилии Шварц, не итальянец ли он. И конечно же брови священника поползли вверх, тонкие губы изогнулись в недоуменной усмешке.
   -- Нет, -- ответил святой отец. -- А почему это вам пришло в голову?
   Ив пожал плечами.
   -- Просто у меня был один знакомый итальянец, который придерживался похожих взглядов, -- сказал он. -- Правда, в отличие от вас, он был радикалом.
   Хозяйка позвала их к столу.
   После ожидаемой и необходимой молитвы, святой отец с вполне мирским энтузиазмом принялся за еду, не опасаясь, по всей видимости, никаких козней и не помышляя о воздержании. Однако Ив почти физически ощущал в нем какое-то напряжение. Просто бывают такие вот генетические обжоры, для которых аппетит -- одна из естественных физических реакций на что угодно. Впрочем, может быть, он был просто удивлен. Наверное, в этих краях ему не часто попадались люди, рассуждающие о состоятельности религии. Здесь люди просто верят. Простые, работящие, точно знающие что к чему в их жизни и не желающие знать ничего сверх этого. Счастливчики.
   А обед был великолепен. Хозяйка превзошла сама себя, явно стараясь угодить святому отцу. Но Ив почти ничего не ел. Он пристально следил за интенсивно работающими челюстями отца Шварца, за его склоненной над тарелкой лысиной, и чем дольше он смотрел на все это, тем большее недоверие испытывал. Было в этом сытом уверенном ораторе от имени Господа что-то такое, что заставляло следить за собой, мысленно подобраться и высказываться осторожно, взвешенно. Что-то такое, что совершенно не вязалось с увлеченно движущимися челюстями и шумными восторгами обжоры по поводу великолепной трапезы. А говорил отец Шварц за ужином много и от души. Впрочем, при этом он не нарушал никаких правил приличия, не бубнил набитым ртом, не чавкал и не глотал с усилием, спеша закончить мысль. Так что велась в высшей степени светская беседа о Боге, о новом понимании веры, о нынешней особо острой необходимости этой веры в измученных нынешней безумной жизнью массах.
   -- Ведь человек в самом деле слаб, -- говорил святой отец. -- Он не уверен в себе, он сомневается, он подвержен страху и не в силах противиться соблазнам, коих в наше время появилось великое множество. Иногда человеку просто необходимо на что-то опереться. Необходимо кому-то помолиться, даже не ожидая ответа. Потому что, как мне кажется, человек не всегда способен услышать и понять этот ответ, распознать его среди прочих явлений окружающего. Вы со мной согласны?
   Хозяева закивали как дрессированные тюлени, а Ив сказал:
   -- Нет.
   -- Нет? -- удивился отец Шварц. -- Что же, было бы интересно услышать, что вы думаете по этому поводу.
   Ив усмехнулся.
   -- Вас послушать, святой отец, так религия -- это что-то вроде костылей для нытиков и слабосильных интеллектуалов, -- сказал он. -- Человек слаб, видите ли. Боится он. Соблазнам он противостоять не может. А он пробовал? Пробовал этот ваш человек противостоять соблазнам? Ведь и не пытался даже. А знаете почему? Да потому, что у него всегда есть на подхвате такие люди, как вы. Разумные, добрые, поощряющие любую слабость.
   -- Церковь не может поощрять и не поощряет слабость, -- грозно заявил отец Шварц. -- Вы передергиваете, господин атеист.
   -- Да при чем здесь это? -- фыркнул Ив. -- Кому какое дело что вы там поощряете? Зачем, скажите вы мне, человеку противиться соблазнам, если он может в любой момент пойти и покаяться? Вот, мол, слабый я, Господи, ты уж прости меня, дурака, до следующего раза. А в следующий раз -- то же самое. И так до бесконечности. А если уж и произойдет нечто ужасное -- нечто такое, что церковь не сможет и не пожелает простить глупому человечку... так ведь от веры всегда можно отказаться. На свете еще полно религий, можно удариться в одну из них. А можно и не ударяться.
   -- Что вы имеете в виду? -- растерялся святой отец.
   -- Я имею в виду то, что человеку просто нравится быть слабым, -- сказал Ив. -- Ему нравится сваливать свои неудачи и лень на несовершенство человеческой природы и на прочие объективные и никак не зависящие от него обстоятельства. На Бога то бишь. А вы его, человека, в этом поощряете, позволяете сложить с себя ответственность.
   -- То есть, -- проговорил святой отец, -- вы полагаете, что все люди такие вот слабосильные трусы? Но простите, кто же тогда создал этот окружающий нас мир? Кто летает в космос? Кто занимается благотворительностью? Кто строит цивилизацию?
   -- Вы Макиавелли читали? -- спросил Ив. -- Люди от природы низки, пока их силой не принудят к добру. Так, по-моему. И все то, что вы называете цивилизацией... Да, конечно, были свершения, которые теперь принято считать великими. Но это теперь. А в те времена, когда Бруно взошел на костер, он считался слугой сатаны, еретиком и вообще антиобщественным элементом. Ваши же предшественники его и спалили, из высоких побуждений. Да что там далеко ходить -- вашего же идола, сына Господня, казнили на кресте, а вокруг голгофы была толпа, и из этой толпы в Учителя летели далеко не цветы. Вы говорите -- цивилизация. А вам не приходило в голову, что прогресс, как телега, влекомая тремя волами -- страхом, ленью и жаждой власти? Люди строили храмы и учились строить -- из страха перед божеством. Люди строили дома и замки -- чтобы жить в комфорте и спрятаться от агрессивных соседей. Люди создавали и создают машины, но вы ведь не станете спорить, что первые машины были военными и даже сейчас, в наше либеральное время, лучшие машины -- военные.
   -- И поэтому вы не ходите в церковь, -- констатировал святой отец. -- Вы полагаете человечество кучкой лентяев и подонков и не желаете приобщаться к нему ни в чем.
   -- Святой отец, вы усложняете, -- сказал Ив, чувствуя, что перегнул палку. -- Я не хожу в церковь просто потому, что я туда не хожу. Без глубокого подтекста. А что касается того, будто человечество -- это отбросы... Нет, я так не считаю. Вы меня неправильно поняли. Просто, как мне кажется, человечество должно помнить, откуда оно произросло, и держаться в соответствии. Впрочем, кто я такой, чтобы учить человечество? Однако сам я, лично, собираюсь жить и вести себя именно так.
   Некоторое время святой отец сидел, глубоко задумавшись. Хозяева бросали то на него, то на Ива встревоженные взгляды.
   -- Вам обязательно надо сходить в церковь, -- сказал, наконец, отец Шварц уверенным голосом. -- У вас на душе какая-то страшная тяжесть.
   -- Может быть, -- сказал Ив, пожимая плечами. -- Но в церковь я все равно не пойду. Незачем.
   -- Вам так кажется, -- усмехнулся святой отец. -- Поверьте, я на своем веку видел многих людей, подобных вам. Жестких, отчаявшихся. И именно им вера была нужнее всего. И именно они становились счастливее в церкви. Приходите. Вот увидите, вам понравится.
   -- Знаете, -- сказал Ив, -- наркотики тоже могут многим понравится. Вы же не станете на этом основании их кому-то предлагать.
   Тут уж Алоиз не выдержал. Наверное, он полагал, что это будет беседа отца Шварца с очередной заблудшей овцой, что священник легко утянет Ива в лоно церкви. Но теперь происходило совсем уж непонятно что, и его фермерский крестьянский ум, его душа не принимала и не могла принять того, что нес распоясавшийся Ив.
   -- Ты не прав, -- грозно сказал Алоиз. -- Наркотики -- это зло. Они разрушают человека, превращают его в животное, убивают.
   -- Наркотики не могут превратить человека во что-нибудь кроме человека, -- возразил ему Ив. -- А что до того, что они его разрушают... что же, и религия делает нечто подобное. Коммунисты, в свое время, говорили, что религия -- это опиум для народа. И знаете, они были недалеки от истины. Хотя, коммунистическая утопия -- тоже разновидность религии. Так что они просто меняли одних богов на других.
   -- Вы говорите нехорошие вещи, -- осуждающе сказал отец Шварц. -- Разве вера может сделать человека слабее, а тем более разрушить его?
   Ив вздохнул. Он мог бы еще многое сказать ему, этому убежденному сытостью священнику, но понимал, что не должен этого делать. Святой отец был совершенно искренен и талантлив в своих прекрасных заблуждениях. Он с легкостью и потрясающей естественностью подменял понятия "вера" и "религия", и, кажется, даже не замечал этого. Однако Ив не собирался ни разоблачать его, ни открывать ему глаза. С какой стати? Кто он такой, чтобы лишать человека его иллюзий? Достаточно уже того, что он запутал этих милых наивных фермеров. И вообще, это знание -- оно очень личное, каждый должен носить его в себе, а не митинговать при первом же удобном случае от восторженности. И если уж он что-нибудь из этого знания выносит, может быть, тогда что-нибудь изменится в его (но только в его) жизни.
   Так что хватит уже пудрить мозги священникам, сказал себе Ив. Что-то ты, братец, нынче разошелся, понесло тебя куда-то. Сиди себе, да поддакивай.
   -- Давайте прекратим этот разговор, -- предложил он, склоняясь над своей тарелкой, чтобы не смотреть никому в глаза.
   -- Ну, уж нет, молодой человек, -- возмутился святой отец. -- Так не честно. Вы говорили в высшей степени вызывающе. Я не собираюсь вас в чем-либо разубеждать и навязывать вам собственные суждения, но извольте хотя бы закончить свою мысль.
   -- Какую мысль?
   -- О том, каким образом вера может повредить человеку.
   -- Ну, хорошо, -- вздохнул Ив. -- И больше мы на эту тему говорить не будем? Итак, во-первых, я говорил не о вере, а о религии. Но в данном конкретном случае, это почти одно и то же. Вера, конечно, сама по себе не наносит откровенного и заметного ущерба человеку, но она делает его уязвимым.
   -- В каком смысле? -- не понял святой отец.
   -- Она... ограничивает его ментальное пространство, если угодно. Человек -- верующий человек -- может действовать только по определенным правилам, в определенных условиях и среде. Малейшее изменение этих условий может повлечь за собой необратимые последствия. Что находится за пределами этого поля его, верующего человека, не интересует. А ведь за пределами этого поля -- весь остальной мир. Собственно мир. Он, верующий человек, делает вид, что всего этого остального мира, который он не в состоянии осмыслить и воспринять, как бы и не существует. С точки зрения устойчивости сознания, это великолепный прием, только -- вот беда! -- миру глубоко наплевать на все эти фокусы. Поскольку он, мир, реален, а все то, что себе напридумывал и навоображал человек -- не более чем продукт его восприятия, обусловленного воспитанием. Знаете на что все это похоже? На рыцаря, который всю жизнь смотрел только вперед и потому надевал только переднюю часть доспехов. О существовании своей рыцарской з... э-э, тыла он имел довольно смутное, интуитивное и несколько неприглядное представление, а уж о том, что с этого тыла могут напасть и не помышлял. Однако представьте себе, что произойдет, если однажды эти тылы все-таки будут атакованы. И в афедрон вонзенное копье унизит дух его высокий и благородство... так сказать. Вот то же и с верующими людьми. Они не желают знать ничего, кроме того, во что они верят, не признают никаких правил, кроме продиктованных верой, а стоит немного эту веру пошатать, как они начинают просто-напросто сходить с ума, теряют ориентировку, впадают в жалость к самим себе и вообще становятся несчастны. Вот, собственно, и все.
   Отец Шварц крепко задумался, потом вдруг крякнул совсем не как священник, а уж скорее как какой-нибудь престарелый морской волк, и сказал:
   -- В средние века не миновать бы вам костра за подобные речи.
   Ив вздрогнул и посмотрел в глаза священнику. Что-то там такое было, в этих светлых северных глазах. Что-то этакое, заставляющее сомневаться в том, что фраза про средние века и костер -- не просто шутка.
   -- Половина наших с вами современников, -- медленно проговорил Ив, -- в средние века угодила бы на костер за болтовню. Однако я смею надеяться, что у них хватило бы ума, чтобы не болтать.
   -- Ну, вряд ли они сумели бы так легко приспособиться, -- усмехнулся отец Шварц. -- Ведь прошли века.
   -- Какие еще века? -- отмахнулся Ив. -- Инквизиция была всегда. Гитлеровские и сталинские лагеря, камбоджийская вольница, китайская культурная революция, политическая и идеологическая цензура всех цветов, рангов и мастей. Это все та же инквизиция, согласитесь. Они охраняли и охраняют новых богов, у них появились новые методы, но суть не изменилась совершенно. Для них лучший способ победить в споре -- упечь оппонента в лагерь, вместе с другими такими же словоблудами, а то и вовсе стереть его с лица земли.
   -- Ну, -- восторженно сказал святой отец, -- вы, как я вижу, враг не только веры, но и всякой государственности? Ратуете за то, чтобы лишить людей всякой веры и идеологии?
   -- Не понимаете вы, -- вздохнул Ив. -- Я не ратую, как вы изволили выразиться, за всех людей. Это личная забота каждого -- чем заниматься, во что верить и кого жечь на кострах. Я говорю о себе. Моя вера, точнее, неверие, только для меня. Я не собираюсь никого ничему учить и никого ни в чем переубеждать. Так что этот наш спор -- чисто риторический и отвлеченный.
   -- Мне кажется, вы эгоцентрист, каких свет не видывал, -- заявил отец Шварц.
   -- Ничего-то вы не поняли, -- усмехнулся Ив. -- Коперника мордой тыкали, Галилея заставили отречься, Бруно на костре сожгли, бедолагу, а так до сих пор и не научились ставить в центр вселенной не Землю, а Солнце.
   -- О чем это вы?
   -- Ни о чем, -- сказал Ив. -- Кстати, вы обещали, что мы больше не будем говорить на эти темы. Так что давайте о чем-нибудь другом.
   Святой отец пожал плечами, и они стали говорить о другом. О видах на урожай, которого в этом году вроде бы особенного и не ждали, но теперь вот почему-то все так и поперло. О старом тракторе Алоиза, который, вроде бы, давно пора уже отогнать на свалку, но Алоиз не хочет, потому что, во-первых, привык, а во-вторых, трактор этот сделан не теперь, является машиной старой, надежной, а агрегаты такого класса, по мнению Алоиза, не изнашиваются и не умирают окончательно никогда.
   Хозяева заметно обрадовались перемене темы. Теперь они могли смело подключиться к беседе, не рискуя ляпнуть какую-нибудь глупость. А Ив слушал вполуха, иногда что-то отвечал, когда к нему обращались, но думал о другом. О том, что же его так смущало и настораживало в поведении священника. Что там было? Какая-то подоплека, скрытый смысл. Этот слуга Господень выслушал все колкости, а то и грубости, высказанные Ивом, стерпел их, а потом с необычайной легкостью согласился переменить тему. Он явно услышал то, что ожидал услышать. И прибыл он сюда, в этот дом, вовсе не для того, чтобы вернуть заблудшую овцу в лоно церкви и не просто в гости к фермерам. Но тогда зачем?
   Ужин закончился, а Ив так ничего и не понял. Святой отец, отказавшись от рюмочки, мотивируя это тем, что он за рулем, сердечно попрощался с хозяевами и пожал руку Иву, сказав:
   -- Все-таки вы интересный человек. Было бы неплохо попробовать вас переубедить.
   И снова в его взгляде, в голосе было что-то непонятное, какая-то странная примесь к обычной вежливой доброжелательности.
   Фигура святого отца еще не скрылась за придорожными деревьями, а Ив уже направлялся в дом, сказав хозяевам, что должен побыть один и подумать, обмозговать беседу с отцом Шварцем (впрочем, в широком смысле, это было правдой). Хозяева явно обрадовались тому факту, что слова священника все-таки взбудоражили душу Ива. Конечно же, они полностью понимают желание Ива обдумать слова святого отца. Разумеется, они не станут заходить в его комнату и мешать его размышлениям. Что, собственно, и требовалось.
   Оказавшись в своей комнате, Ив быстро запер дверь, распахнул окно, выглянул, посмотрел по сторонам, и выскочил в темноту.
  
  
   * * *
  
  
   До дома священника было всего двадцать минут тяжкой езды по тряской сельской дороге. Едва пикап святого отца остановился перед симпатичным стандартным коттеджем на две семьи, Ив кошкой спрыгнул с крыши машины и нырнул в ближайший кустарник. Правда, при этом он все-таки шаркнул ногой по металлу. Шварц, очевидно, это услышал и, выбравшись из машины, принялся изучать крышу. А Ив следил за ним из кустов и думал, что ничего удивительного в этом нет. Святой отец явно насторожен, и когда он слышит слабое шарканье по крыше своего автомобиля, то становится естественным только одно предположение -- кто-то там засел, на крыше, враг какой-то, сидит и ждет, когда можно будет спланировать коршуном на благородную лысину слуги Господа. Впрочем, может быть, все это не более чем собственная паранойя Ива, а святой отец просто ищет на крыше свежие царапины, оставленные брошенным хулиганами камнем. А у Ива явное психическое расстройство, кто ж с этим будет спорить? Разве же может нормальный психически уравновешенный человек под покровом ночи запрыгнуть на крышу чужой машины, а потом сидеть там всю дорогу, в позе Тарзана, оседлавшего Нью-Йоркский автобус. Ну разве нормальный человек на такое способен? Да и не в способностях даже дело. Нормальному человеку такое просто не придет в голову -- кататься верхом на крыше автомобиля святого отца.
   Святой же отец тем временем, не обнаружив на крыше своего пикапа ничего особенного, запер дверцу и направился к коттеджу. Он вошел внутрь, аккуратно и тщательно запер за собой дверь, и, через некоторое время, в одном из окон второго этажа зажегся свет. Ив решил, что именно за этим окном и следует искать обиталище священника. Словно в подтверждение его догадок, окно распахнулось, и лысая голова Шварца высунулась наружу. Святой отец явно кого-то или чего-то опасался... а может, просто в комнате у него было душно, вот он и распахнул окно и, естественным жестом, выглянул наружу, в теплую летнюю ночь. Чертова паранойя.
   Ив выбрался из кустов, приблизился к стене коттеджа и посмотрел вверх. Да, здесь, в этих краях, живут люди, творящие из своего дома игрушку, а не крепость. Для вора-бандита по такой стене карабкаться -- одно удовольствие. Наверняка тут не встречались еще ни воры, ни бандиты, пока вот Ив не приехал. И он полез вверх по стене, цепляясь за многочисленные выступы, фигурные решетки, подставки для лозы и прочее. Тихо, бесшумно, словно тень, словно ниндзя. Ниндзя, чувствующий себя идиотом. А вдруг Шварц вообще ни сном ни духом, а он, сбрендившая ночная обезьяна, своим появлением напугает его до заикания? Хотя, с другой стороны, если за священником что-то есть, то шугануть его будет очень кстати.
   Уже в середине своего восхождения на стену, Ив услышал звуки, доносившиеся из открытого окна. Святой отец разговаривал с кем-то по телефону (или маялся приступом шизофрении), поскольку голоса собеседника слышно не было.
   -- Да, очень похоже, -- говорил отец Шварц.
   Тишина и только еле слышное кваканье телефонной трубки в ответ.
   -- Да, я понимаю, -- отвечал отец Шварц. -- Но эти его разговоры, эта философия. Да и сам он. В общем, я практически уверен... Да...
   Ив влез, наконец, в оконный проем, пристроился на подоконнике и осмотрелся. В комнате царил полумрак, и лишь слабый свет торшера освещал недорогую, но вполне, по местным меркам, достойную обстановку, во главе которой царил невообразимый, необозримый, чудовищный как размерами, так и древностью своей письменный стол. За столом лысиной к окну сидел, развалившись, отец Шварц и прижимал к уху телефонную трубку.
   -- Да... -- соглашался Шварц с трубкой. -- Да, я все понимаю. Однако согласись, что у меня есть еще и мои непосредственные обязанности. И пребывание его в пастве... Ну и что?.. Да, я понимаю, что мы не можем больше терять людей... Да, я подозреваю, что у многих из них были семьи и дети. Но тогда скажи мне, как быть с теми семьями и детьми, которые еще не пострадали, но обязательно пострадают, если мы с тобой ничего не предпримем, а так и будем сидеть и рассуждать о компетенции...
   Трубка продолжала негодующе квакать.
   -- Все это верно, -- вздохнул отец Шварц. -- Но я не могу больше ничего сделать. В конце концов, я не шпион, не провокатор, не оперативник, не профессионал, понимаешь? Так что, по-моему, лучше...
   Трубка принялась возмущаться на тон выше. Лысина Шварца вдруг залилась краской, стала багровой, гневной. Было понятно, что на том конце провода говорится нечто совершенно для святого отца не лестное. Кто-то там его осаждает, тычет мордой, отчитывает, словно сопливого школяра.
   -- Хорошо, -- сказал, наконец, священник и Иву даже почудились струйки пара, вырывающиеся из его ушей. -- Хорошо, я сделаю все, что смогу. До свидания.
   Святой отец положил трубку и тяжко вздохнул. Его чувствительная плешь постепенно приобрела нормальную окраску.
   -- И как поживает наш друг Варклави? -- поинтересовался Ив.
   Священник подскочил, будто ужаленный и так резко обернулся, что его шейные позвонки звучно хрустнули. Он бы, наверное, и заорал, если бы не дрожжи конспирации, еще не осевшие после телефонного разговора. Видимо, зрелище восседающего в темном проеме окна Ива было достаточно жутким и впечатляющим. Во всяком случае, сам Ив изо всех сил старался придать своей усмешке что-то сатанинское, безжалостное и кошмарное. Судя по лысине Шварца, которая теперь начала сереть, ему это удалось.
   -- Ч-что? -- булькнул священник.
   -- Я спрашиваю, как поживает наш общий друг, -- объяснил Ив.
   Святой отец не мог сказать ни слова. Тогда Ив вздохнул, спрыгнул с подоконника и приблизился к Шварцу. Видимо, святой отец неправильно истолковал его приближение, и Иву показалось, что доблестный служитель культа нацелился помереть со страху. Однако в планы Ива это не входило. Он подошел к оцепеневшему священнику, критически осмотрел его с головы до пят, и резко, почти ударом надавил на середину грудной клетки. Шварц поперхнулся, схватился, было, за сердце, но тут же его отпустило, и он задышал ровнее. Тогда Ив положил руку на влажную липкую лысину и закрыл глаза. Спроси его кто, что он, собственно, сейчас делал, он не смог бы объяснить. Он уже привык к подобным моментам озарений и не задавался вопросами: почему именно в середину грудной клетки, почему за лысину? Просто он откуда-то знал -- так нужно сделать. И все. Нет, он не вдыхал сейчас в тело этого постороннего и малоинтересного человека частичку жизни и не делился с ним своей силой, -- но настраивал что-то, выправлял и успокаивал внутри священника. Что-то такое, для чего не смог бы, да и не стремился придумать название.
   -- Ну, успокойся, успокойся, -- приговаривал Ив. -- Дыши ровнее, а то сердце проглотишь.
   -- Д-да, спасибо, -- прохрипел Шварц.
   Ив отпустил голову святого отца и вытер руки о занавески. Затем он уселся на край стола и с интересом глянул на священника. Отец Шварц бросил на него робкий ответный взгляд и тут же отвел глаза. Иву даже показалось, что священник взвизгнул. А может, и не показалось. Вот вам еще одно доказательство моих утверждений, уважаемый Шварц, подумал Ив, плюхаясь в кресло. Каких-то полчаса назад вы беседовали со мной на равных, как ни в чем не бывало. А теперь вот дрожите, готовы зайтись в истерике страха перед придуманным вами же или для вас дьяволом. Вы сами породили свои страхи и так бережно их охраняете, что становитесь уязвимее пугливого ребенка. И видит Бог, я воспользуюсь этой вашей уязвимостью. Вы хотели черта, святой отец? Будет вам черт.
   -- Кажется, вы спасли меня от сердечного приступа, -- выдохнул священник.
   -- Что толку? -- Ив пожал плечами. -- Уж от смерти-то точно не спасу.
   Наверное, святой отец по-своему понял эти слова. Он весь напрягся, как-то подобрался и, набравшись, наконец, смелости, посмотрел Иву в глаза. Видимо, то, что он там увидел, было столь ужасно, что его дородное тело судорожно дернулось.
   -- Вы... -- промямлил он. -- Вы заберете меня?
   -- Что? -- не понял Ив. -- Куда?
   И тут словно какой-то пузырь лопнул у него в сознании. Понимание -- холодное, отвратительно-логичное, безжалостное понимание происходящего обрушилось на него снежной лавиной, грозя придавить. Он-то, болван, бестолочь, гнал это понимание от себя, отворачивался раз за разом, пытался сбежать. Не вышло. Да и не могло выйти. А ведь он должен был с самого начала... нет, не понять -- понял он давно, -- а принять, впустить это понимание в себя, сделать его частью своей картинки мира. Давным-давно надо было усмирить свою визгливую психику и с этим идти дальше. А он вместо этого фермеров очаровывал, со священниками полемизировал, сочинял какие-то фантасмагории. А за ним гонялись давно уже утвердившиеся в своих убеждениях и готовые на все инквизиторы. И какая разница, кем он там был на самом деле -- они верили в свою сказку и собирались действовать исходя из нее. Так кто же из вас наиболее уязвим, ты, слуга дьявола? Этот обгадившийся от страха священник, или ты со своими бредовыми попытками, которым нет и не будет ни конца и ни края, потому что ни ты, ни они не знают, что происходит на самом деле и чем все это должно закончиться.
   Ив вздохнул. Он понял, что ничего уже не вернется, как никогда не возвращается прошлое. Эти тринадцать лет спокойствия и беззаботности прошли и стали теперь не более чем воспоминанием. Воспоминанием о чем-то таком, чего могло бы и не быть, но все-таки было. Было, а теперь вот исчезло, оставив после себя только этакий неуловимый сказочный аромат и острое сожаление. Он, болван, идиот слепой, безмозглый рвался вспомнить свое чертово прошлое. На тебе! Жри! Ты еще не вспомнил, ты только начал вспоминать где-то на уровне ощущений, так что же будет, когда оно вернется целиком? Воистину сказано: "Будьте осторожны с тем, о чем вы просите, ибо вы можете это получить".
   -- Так вы меня заберете? -- повторил свой вопрос священник.
   Ив посмотрел на него. Ну и черт с ними со всеми. Что бы там ни было, нечего сидеть и ужасаться -- ничего так не высидишь. Решать что-то надо, делать что-то. Если сейчас сбежать, Варклави пустится в погоню и снова начнется эта беготня с переменами физиономии и трупами в подворотнях. Нет, Ив больше не позволит им гонять себя по белу свету, словно дичь. Ему необходимо успокоиться, переосмыслить все холодно и взвешенно.
   А священник явно ждал ответа. Интересно, а что он, собственно, имел в виду под этим "Вы меня заберете?". Куда заберете? Забавно.
   -- Забрать тебя? -- переспросил Ив. -- Да на кой ты мне нужен?
   -- Я вас выдал.
   -- Насколько я понял, тебе велели проверить еще раз?
   -- Да.
   -- Ну, так позвони им через пару дней, скажи, что ошибся. И на том будем считать инцидент исчерпанным.
   -- Я не смогу им солгать.
   -- Не сможешь, или не станешь?
   -- Не стану, -- дрожащим голосом проговорил священник и Ив оценил это его дурацкое мужество. В этом и преимущество, и основной недостаток и беда фанатиков -- в готовности отстаивать любую глупость до конца.
   -- Тебе не придется лгать, -- заверил его Ив.
   -- Но как же тогда?..
   Ив встал и подошел к священнику.
   -- Как-то ты неважно выглядишь, -- сказал он отцу Шварцу. -- Болезненно как-то. Ей богу, в таком состоянии нельзя бороться со всемирным злом. Сперва надо выспаться. Пошли.
   -- Куда? -- испуганно спросил священник, приготовившийся, видимо, к тому, что его сейчас ухватят за шиворот и поволокут прямиком в преисподнюю.
   -- Правильно, -- сказал Ив. -- Никуда ходить не надо. Вот у тебя тут есть чудесный диванчик. Он, правда, маловат для такого медведя как ты, но это ничего, как ты полагаешь?
   Отец Шварц никак не полагал, так что Ив просто уложил его, еле стоящего на ногах, на небольшой кожаный диван и накрыл сдернутой со стола скатертью. Скатерть была коротка, и из под нее торчали ноги священника в лаковых башмаках.
   -- Я просто покажу тебе сон, -- сказал Ив, усаживаясь прямо на пол в двух шагах от слабеющего священника. -- Красивый сон, яркий, удивительный. Считай, что это будет мой тебе подарок, или компенсация за то, что я тебя напугал. Ты в жизни своей таких снов не видел. А утром, когда проснешься, ты изменишь свои представления, как об окружающем мире, так и обо мне. Сон тебе поможет. Если угодно, я просто заменю одни глупые идеи в твоей голове на другие. А потом, когда нервишки придут в порядок, ты позвонишь Варклави и скажешь ему, что ошибся и что я -- просто философствующий неудачник. Бродяга.
   -- У меня не получится, -- пробормотал засыпающий священник. -- Я всегда плохо запоминал свои сны.
   -- Этот сон ты запомнишь, -- пообещал ему Ив и одним движением той самой неосязаемой части своего естества, погрузил святого отца в удивительное состояние, которое Шварц будет теперь помнить всю оставшуюся жизнь и недоумевать о его природе. -- Да, кстати, -- сказал Ив, уже стоя у окна, сладко спящему священнику, -- тебе совершенно не обязательно вообще вспоминать об этой нашей беседе. Это совершенно незначительный факт, в сравнении с тем, что ты увидишь сегодня ночью. Прощай.
   Ив вылез в окно, прикрыв за собой раму -- не хотелось беспокоить соседей и грохотать дверью, -- и зашагал прочь от коттеджа святого отца. Предстояло пройти несколько километров, но это к лучшему. С этой минуты, ему необходимо было начинать думать и действовать по-новому, и следовало решить -- как именно.
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 12.
  
  
   К утру дождь вроде бы закончился, но все вокруг было настолько сырым и промозглым, что об этом нельзя было сказать наверняка. Увядающая трава, полуоблетевшие деревья, дом, да и сама земля пропитались этим ночным, мелким, сеющим дождем. Осень. Несмотря на утренние часы, на дворе все равно было неприятно, сумрачно, словно опять, против всех законов времени и здравого смысла, сразу после холодной и мокрой ночи наступил вечер. Будто бы природа предлагала фермерам выбросить все свои часы, забыть об этих глупых и бесполезных игрушках, и снова лечь спать. Господь Бог нынче не гневался -- нынче он хандрил. Низкие, непроницаемые тучи, готовые в любой момент снова начать сеять влагу, с сумасшедшей скоростью неслись по небу, и гнал их такой свирепый ветер, что Ив сразу же задрал воротник своей куртки. Это мало чем помогло, так что пришлось нацепить еще и капюшон. И сразу же подумалось об уютной гостиной Алоиза. Днем старик, наверное, поедет в город, но к вечеру-то уж точно вернется, сбросит с себя пропитавшуюся осенней непогодой штормовку, стянет заляпанные распутицей сапоги, пройдет в эту самую гостиную, возьмет в руки стакан, и сотворит себе знаменитую на всю округу терпкую, насыщенную и такую согревающую смесь, которую упорно отказывается называть коктейлем, утверждая, что это словечко ему не по душе. И, если Ив останется, для него тоже будет и кресло в гостиной, и стакан с удивительным напитком. И до того неприятна была погода, а образ стакана со смесью столь реален, что Иву пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы выйти со двора. Следом за ним, сильно сутулясь, из дома вышел Алоиз.
   -- Значит, все-таки уходишь, -- вздохнул старик.
   -- Да, пора.
   Алоиз сунул руку в карман своего вечного комбинезона и вытащил пачку денег. Отсчитав ровно половину, он протянул деньги Иву.
   -- Это за ту, последнюю работу, -- сказал старик. -- И за сезон. И вообще за все.
   Ив равнодушно посмотрел на деньги.
   -- Бери, -- сказал Алоиз.
   Ив взял пачку, пролистнул несколько бумажек и спросил:
   -- А не многовато?
   -- Мы уже заработали за этот сезон намного больше, чем я надеялся, -- объяснил Алоиз. -- И половину еще не продали. И уж во всяком случае, это гораздо меньше, чем мне хотелось бы тебе дать. Вот только не все на этом свете можно оплатить деньгами. Так что возьми хотя бы деньги... И... спасибо тебе.
   -- За что?
   -- За все.
   Ив пожал плечами и сунул пачку в карман. На Алоиза он не смотрел, -- намного интереснее было смотреть на летящие по небу серо-черные злые облака. Алоиз тоже смотрел на небо.
   -- Такого сезона у нас никогда больше не будет, -- сказал он вдруг.
   -- Ерунда, -- отозвался Ив. -- Не в следующем году, так через год.
   Алоиз покачал головой и повторил:
   -- Такого сезона у нас никогда больше не будет.
   -- Почему?
   -- Потому что ты уходишь.
   Ив не нашелся что ответить. Вряд ли был смысл что-то объяснять, в чем-то переубеждать, врать.
   -- Ерунда, -- повторил он, наконец.
   Старик усмехнулся и посмотрел на Ива. Было сегодня в глазах старого фермера что-то непривычное. Сперва Ив, по самонадеянности, подумал, было, что это то, что в литературе называется расставанием, но потом понял, -- старик просто освобождается... Нет, освобождается -- не то слово. А другого слова нет. Мысли Ива уже не здесь, уже не об этих стариках.
   -- У жены перестали болеть руки, -- сказал Алоиз. -- Совсем перестали. Да и я сам будто помолодел. Пока ты был с нами, все было как-то по-другому. Даже отец Шварц с этим согласен. И вряд ли деньги -- достаточная плата за все, что ты для нас сделал. А кроме денег у меня ничего нет. Только вопросы. Но я не спешу получить на них ответы. В моем возрасте человек становится осторожнее в суждениях -- по крайней мере, я стал таким. До меня вдруг дошло, что мир вовсе не таков, каким мы его себе представляем. И не нам судить, -- что может быть на этом свете, а что на том. Ты изменил нашу жизнь, и меня совершенно не интересует, как ты это сделал. Я тебе просто благодарен.
   Не спеши благодарить меня, старик, подумал Ив. Сейчас я уйду и оставлю вас тут, брошу, предоставлю самим себе и вашему выдуманному Богу. И через какое-то время ты снова станешь обычным стариком, а жена твоя вновь начнет жаловаться на боль в суставах... и в душе. И с этим ничего нельзя поделать, потому что я не могу посвятить всю свою бестолковую жизнь вам, и не собираюсь этого делать, да и вы сами не приняли бы такого подарка и жертвы. Не благодарить вам меня нужно, а проклинать за то, что вселил в ваши души беспочвенные, неясные, но такие радужные надежды. И вот теперь, я отбираю у вас то, что принес. Отбираю, а вы этого даже не замечаете, наивные. Я бросаю вас один на один с вашей старостью и вашей такой человеческой глупостью. Бросаю. Я мог бы проклинать себя за это, мог бы ненавидеть, но недавно я научился мириться с собственным бессилием, и теперь мне просто наплевать. Омерзительно. Ты бы, наверное, возмутился, узнав об этом, ведь для тебя, как и для всякого добропорядочного христианина, важно не столько то, что кто-то тебе по-настоящему помогает, сколько искренность такой помощи, чистосердечность ее. Шарлатан, который от всей души заблуждаясь, загоняет пациента в гроб, людям почему-то всегда приятнее знающего, опытного, умелого, но равнодушного хирурга. Равнодушный хирург страшен, как демон. Наверное, в этом один из секретов того страха, который носит в себе Варклави с товарищами. Так что не благодари меня, старик.
   Ив вышел на мокрую блестящую дорогу. Алоиз шел за ним.
   -- Зря ты не попрощался с отцом Шварцем, -- сказал старик. -- Он огорчится.
   -- Он все равно огорчится, -- ответил Ив. -- Но если бы я пошел прощаться, он огорчился бы раньше. Только и всего. Ну, все. Пора прощаться.
   -- Да, пора, -- согласился старик. -- Только...
   -- Что -- только? -- спросил Ив. Он знал -- что. Или догадывался.
   -- Наверное, ты не ответишь, но я все равно спрошу.
   -- Да, пожалуйста. Обещаю, что не буду врать.
   Алоиз подумал и, наконец, пряча глаза, спросил:
   -- Кто ты?
   -- Кто? -- Ив вздохнул. -- Сам не знаю. Именно поэтому я ухожу. Искать.
   -- Искать, -- задумчиво повторил Алоиз. -- Ну, хорошо. Тогда прощай.
   -- Счастливо вам.
   Ив пожал руку старику и зашагал по дороге.
   Кто ты? -- повторял он про себя вопрос старика. Ферма давно уже скрылась из виду, но вопрос все еще звучал у него в мозгу. Почти полгода он ищет ответ. Полгода пытается что-то понять, вычислить, откопать в себе. А вместо этого как-то вдруг, ни с того ни с сего открывает какие-то неожиданные, ранее бывшие для него совершенно незаметными секреты окружающего мира. Но и это тоже странно и непонятно. Это невозможно сформулировать. И потому все его потуги так смахивают на какой-то новый, ранее не описанный вид безумия. Но тогда это не только его безумие -- это безумие всего мира. Маловероятно. Проблема в том, что он потерял ту почву под ногами, на которой стоит, должен стоять любой нормальный человек. Пусть иллюзорную, пусть вымышленную, пусть состоящую из бредовых идей и политических потуг -- стоять-то на чем-то надо. И теперь, он не мог выдумать для себя никакой новой веры, идеологии, представлений, ничего. Во всем видел только ложь, трусливый самообман, глупость. Человек не может жить и действовать в таком состоянии. Без знаний, без веры, без правил. Так могут только животные. Животные, главная задача которых -- самосохранение и размножение. А какая задача у человека?
   Ив даже остановился, размышляя над этим. Снова пошел дождь, но он этого почти не замечал. То есть замечал, но не придавал значения. Капли барабанили по капюшону, отвлекали, но он чувствовал, что где-то рядом еще один ответ на очередной незаданный и важный вопрос. Прелюдия ответа. Предисловие. Для чего нужен человек? В чем его функция? Всякая тварь Божья необходима для какой-то другой твари, которая, в свою очередь, нужна кому-то еще. Это прописные истины. Экобаланс и прочее. А человек? Ему нужен весь мир, а кому нужен он? Для чего? А ведь никому он, паршивец, не нужен. Мешает только, дестабилизирует, разрушает все, поганит, гадит увлеченно. Но ведь кому-то же было нужно, чтобы миллионы лет назад неопрятная мохнатая обезьяна поднялась с четверенек и взяла в руки палку. Зачем? Или все-таки не было никакой обезьяны? А может быть, кто-то свыше все-таки приложил к этому руку, да только не рассчитал чего-то обманулся в своих надеждах и все пошло наперекосяк с того самого момента, когда... Что? Человек провертел первую дырку в камне? Нет. Добыл самостоятельно огонь? Тоже нет, хотя момент, без сомнения, важный. Знаменательный, так сказать. А может быть, с того момента, когда человек, поленившись в чем-то разобраться, придумал Бога по своему образу и подобию, и возгордился, распушив несуществующий хвост, и стал придумывать снова и снова, потому что это оказалось очень легко и удобно, и включилась заложенная в нас именно на такой вот случай программа... Какая программа? Самоликвидации человека в совокупности с породившей его, бедолагу, природой? Чушь. Вряд ли человек, несмотря на все вопли экологов, способен хоть сколько-нибудь серьезно повредить природе -- в случае крайней нужды она, природа, может так шарахнуть по человеку, что и на развод никого не останется. Как во времена Ноя. Но дело тут даже не в этом, а в том, что человек, слава богу, может дотянуться только до того, что в состоянии увидеть, осмыслить, почувствовать и понять, а это ничтожно малый диапазон. Об остальном -- о том, что такое мир на самом деле, -- большинство людей даже и не догадываются, и вряд ли смогут причинить тому миру хоть сколько-нибудь ощутимый вред. Потому что главное в том мире -- уважение и четкое осознание своего места, вернее, его отсутствия. Там никто не лезет вверх, не стремится обозвать себя венцом творения, а всех остальных -- своими меньшими братьями. Потому что там нет и не может быть самих этих понятий.
   Начавшийся, было, дождик вдруг иссяк, и тучи вроде бы стали тоньше и светлее. Да и ветер поутих.
   Тот мир, думал Ив. Может быть, в нем все дело? То есть не в том, что это какой-то отдельный мир, а огромная, подавляющая, невообразимая неподдающаяся разуму часть нашего мира, скрытая от нашего обленившегося внимания?.. Нет, не так. Наоборот, наш мир -- часть того, ничтожнейший сегмент восприятия. В этом все дело? В умении видеть то, что не хотят и не могут видеть другие люди? Видеть то, что есть на самом деле, так, как есть на самом деле, а не как нас приучают с младенчества. Ведь восприятие -- продукт воспитания, не более того. Смотреть на мир, а не на картинку, которую неведомо кто неведомо когда нам подсунул, а мы все несем и несем ее через века, оберегаем, дорисовываем, но неизменно оставляем прежней. Тот, настоящий мир многого требует от человека, но если человек выполняет эти требования, то и взамен дает немало...
   Нет, это уже фантазии. Что взамен? Что это за мир? И какое отношение ко всему этому имеет он, Ив, кроме общечеловеческого? На это ответа не было. Только все те же мысли о жизни, о смысле и... и об итоге. Об этом ему нравилось думать менее всего, потому что он уже почти знал, что там, на конце этой ниточки. Знал и не хотел туда смотреть. Ни один нормальный человек не хочет на такое смотреть. Но ведь Ив уже давно не был нормальным человеком. Так что рано или поздно ему придется додумать это до конца, и, быть может, гораздо раньше, нежели он надеется. Но не сейчас. Он поймет, когда придет время.
   Так вот он рассуждал, пытался что-то понять, угадать, сформулировать, сбиваясь на какую-то философскую дребедень беспрестанно. А когда ничего не шло на ум, снова и снова пытался выдавить хоть какую-то подсказку из своей памяти, привычно ощущая бесплодность этих попыток.
   В тот день Ив, прыгая с попутки в попутку, а, когда не было попуток, двигаясь пешком, преодолел нешуточное расстояние. А ближе к вечеру ему повезло -- он набрел на ничейное поле на краю которого стоял пустующий сарай. Внутри сарая было достаточно сухо, крыша почти не протекала, не было ни крыс, ни, даже, полевок, что немало удивило путника. Так что необходимость ставить на ночь палатку отпадала. Правда, в первый момент, когда он стоял на дороге и разглядывал сарай, тот показался ему чем-то смутно знакомым. Где-то Ив уже видел это сооружение. И поле, кстати, тоже. Может быть, с Алоизом проезжали? Да нет, от Алоиза далековато, да и не ездили они никогда в эту сторону. Впрочем, ладно, бог с ним.
   Прямо в сарае Ив растопил примус, приготовил себе ужин, а подкрепившись, не стал зажигать фонарь, сразу расстелил спальник на самом сухом месте и улегся.
   Он хотел еще подумать о мире, о несостоятельности человека в его нынешней зыбкой ипостаси неудачного венца творения и прочей философии. Черт, все-таки интересно, почему эти бессмысленные рассуждения так привлекают людей? Человек может не работать, не любить, не злиться, даже не думать толком, но даже эти, -- те, которые не думают, -- не могут не рассуждать. Почему? Что такого притягательного для человека в этих бесполезных и нефункциональных умозаключениях? Конечно, некоторые из них довольно привлекательны и даже красивы, но ведь это не более, чем красота слова. Своего рода поэзия. А позитивная отдача где? Сколько было на свете великих философов, не очень великих философов, просто умных людей и, в особенности, -- болтунов с хорошо подвешенным языком? И ведь каждый рассуждающий человек делает какие-то выводы, силится-тужится родить из своей бессильной башки какие-то формулы -- то изящные, то примитивные до грубости, -- хотя заранее явно и очевидно известно, что не будет он жить ни по каким формулам -- ни по своим глупым, ни по признанным умным. Он, человек, будет жить так, как у него получится, как сложится и на что хватит у него сил, легкодоступных возможностей и неразумия. А паче всего -- как велено. Потому что, с одной стороны, конечно, обидно, а с другой -- чертовски приятно и легко спихнуть ответственность даже за свою жизнь на старшего по званию. И человек всегда будет считать себя несчастным, и всегда будет твердо знать или просто догадываться, что нужно сделать для того, чтобы быть счастливым, но... Но никогда и ничего для этого не сделает, потому что гораздо проще и спокойнее ссылаться до самой смерти на обстоятельства, нежели что-то в своей жизни менять. Но тогда... тогда получается, что счастье человеческое -- именно в таком вот нытье и безответственности с бессилием? В том, чтобы всегда было на кого свалить всю ответственность, а впоследствии и вину? Да, забавный вывод. Вообще-то все это очень похоже на дурацкие, иногда смешные и всегда жалкие попытки какого-нибудь слабохарактерного толстяка похудеть. Он, толстяк, знает о своей беде, слышал об ожирении, аритмии, понимает, что все это ужасно и что надо, просто необходимо изгнать из своего тела все лишнее... но ничего поделать не может. И дело тут не в силе воли (нет никакой силы воли) и не в целеустремленности (не бывает устремлений с таким странным направлением). Дело в том, что обжираться для толстяка -- это счастье. Простое человеческое счастье. А аритмии с ожирениями -- перспектива достаточно туманная и неопределенная. Вот чего человеку не хватает для того, чтобы заставить себя двигаться вперед -- реальности смерти, осознания ее неотвратимости. Именно того, о чем Ив избегал думать в последнее время, впрочем, совершенно ясно осознавая, что на фоне этого самого осознания его натужные попытки что-то там выдумать и понять выглядят крайне глупо. Был Варклави и он хотел убить странника, который по инерции продолжал звать себя Ивом. Вот и все. Остальное -- философия, в которую странник убегал от страха перед смертью. Как и тот самый гипотетический толстяк, который мучается, сознавая свое физическое несовершенство и его последствия, тоже выдумывает что-то. Причины? Нет, оправдания.
   Не о том я думаю, решил Ив. Ох, не о том. Какое мне дело до всех этих высоких материй? Человечество вырождается, проблемы глобального характера, вселенная против носителей разума. Экая банальная беспросветная чушь. И толстая задница, втихаря пожирающая пирожные ночью на собственной кухне. Ну почему? -- мучался Ив. Почему я не могу думать на заданную тему? Почему стоит мне разогнаться, начать нащупывать что-то стоящее, как тут же уносит меня кривая в сторону, сбивает то на пошловатый сарказм, то на грошевую философию, а то и вовсе на откровенный цинизм? Почему я вдруг стал таким циником? Или я был им всегда? А как же Елена, Мартин, друзья, знакомые? Неужели они ничего этого не замечали и видели во мне только простого славного парня? А может быть, это все-таки не цинизм? Цинизм, суть -- пренебрежение общественной моралью, нравственностью, наглость и т.д. Впрочем, все верно -- в гробу я видал общественную мораль и нравственность. Это все не для того, за кем гоняются ополоумевшие инквизиторы, не для того, кто меняет внешность каким-то для самого себя неведомым способом. Я не просто харканьем занимаюсь, не бешусь от безделья, я же свою жизнь спасаю. Хотя нет, жизнь я спасал весной. А сейчас? Давай-ка сформулируем, чего нам надобно сейчас. Какого рожна мы сорвались с места и плетемся теперь под бесконечными дождями неведомо куда? А для того мы все это сотворили, дабы не засиживаться на одном месте, а вместо этого, посредством осмысления наших, прямо скажем, нечеловеческих способностей, попытаться хоть как-то понять, прочувствовать, угадать то наше прошлое, откуда вылезло нынешнее сумасшествие, и через это обрести собственную целостность. Эвон! Хорошая формулировка. Теперь бы еще сообразить, что она будет значить на человеческом языке.
   Ив попытался понять, что все это будет значить, и тут же уснул. И на этот раз ему ничего не приснилось. Почти ничего. Только ощущение надвигающейся опасности и какого-то поворотного момента. Ощущение. Оказывается, бывают и такие сны.
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 13.
  
  
   Проснулся Ив достаточно поздно и сразу же почувствовал, что что-то не так. Какое-то несоответствие в окружающем мире и собственных ощущениях. Сквозь редкие щели в стенах просачивался яркий солнечный свет, но солнце ничем, кроме глаз, не ощущалось. Наоборот, если закрыть глаза, то начинало казаться, что на дворе тучи и давление упало до неестественно низких пределов, и уже похватались за головы и сердца метеочувствительные, как это называется, люди. И еще было какое-то совершенно незнакомое, но очень тревожное ощущение.
   Ив выбрался из спальника и вышел из сарая. Тихо-то как вокруг. Ветерка ни малейшего, даже солнышко будто бы пригревает. Поздновато для подобного согрева. Ив посмотрел по сторонам и сперва ничего не заметил, но потом глянул на небо... Небо действительно было синим и чистым, но где-то там, вдалеке, на полгоризонта затянула его жуткая непроглядная чернота. Словно кто-то взял, да и закрасил немалый кусок яркой синевы черно-серой краской. Много раз Ив слышал о чем-то подобном, читал где-то, видел видеохронику, но никогда не думал, что сам когда-нибудь столкнется с подобным, и что оно будет выглядеть именно так. Буря. Ураган. Смерч. Торнадо. Какое именно из этих стихийных безобразий надвигалось сейчас с горизонта и есть ли вообще между ними какая-то разница, Ив не знал. Да и вряд ли это сейчас важно. Это потом набегают метеорологи, спасатели, журналисты, носятся по обломкам, ломая ноги, подсчитывают потери, пытаются спрогнозировать дальнейшее направление или, хотя бы, скорость воздушного чудища, и почти всегда ошибаются. Все это потом. А сейчас... сейчас спасаться нужно.
   Ив смотрел на ползущую по небу черноту. Конечно, он знал, что на самом деле эта чернота летит с ужасающей скоростью, но отсюда, издалека, казалось, что она именно ползет неторопливо, жутко и величественно. И сколько же осталось времени до того, как она приползет сюда? Ив прикинул и решил, что не менее часа. Хотя, он имел об этих вещах довольно-таки смутное представление... Ладно, полчаса. Или двадцать минут. Значит, время есть. А вот укрытия нет. Не в сарае же от этого зверя прятаться. Он слизнет сарай как пылинку, вместе со всем содержимым, коль это содержимое к тому моменту обнаружится. Ив посмотрел по сторонам. Дорога отсюда была видна плохо, но все же можно было заметить старый пересохший канал -- что-то вроде дренажного отвода, -- который упирался в дорожную насыпь. Вчера Ив не дошел до того места, но разглядел его и помнил, что под дорогой в насыпи проложена здоровущая бетонная труба. Когда-то раньше таким путем сюда подавалась, видимо, (или отводилась) вода, но сейчас там все совершенно пересохло, если, конечно, не считать осенней сырости, которую, в данной конкретной ситуации, брать в расчет, пожалуй, не стоило. Не бог весть какое укрытие, особенно. если ветер ударит под определенным углом и превратит трубу в импровизированный аэродинамический стенд, но если сейчас сорваться и побежать... Ив совершенно не знал этой местности, и если небесная жуть догонит его где-нибудь в чистом поле, мечущегося в поисках хотя бы такой вот трубы... Итак, решено.
   Ив быстро собрал вещи и побежал осматривать свое будущее укрытие. Да, здесь вполне можно было спрятаться от безобразий природы. Кстати, никогда бы не подумал, что в наших краях бывают ураганы. Ив попытался припомнить хотя бы один такой случай, но не смог. Может, просто не обращал внимания?
   Он вернулся в сарай, тщательно, словно складывал парашют, упаковал и застегнул рюкзак, и направился к трубе. А небо к тому времени уже потемнело окончательно, солнышко будто бы и не было в помине, и только в какой-то дали издевательски сверкали остатки недавней синевы. Это выглядело жутко, однако Ив был совершенно спокоен. Свод небесный опустился значительно ниже и стал окрашиваться в багрово-красные тона, а Ив и не думал ускорять шаг или паниковать. Была в этом какая-то интрига -- человек и природа, во всей своей мощи и свирепости. Природа стремится запугать человека, а он не должен бояться, потому что... Потому что может пропустить нечто очень важное, что запросто может заслонить страх. И Ив даже начал гордиться собой и тем, что до сих пор не испугался и не побежал к трубе как угорелый, но потом решил, что гордиться вообще глупо, а в данной ситуации -- особенно. Лучше уж бояться -- от этого будет больше толку. Он просто забился в свое укрытие, поправил рюкзак, решив его не снимать, и выглянул наружу. Конечно, высовываться было глупо, но Ив не мог устоять. Никто бы не смог. Да, зрелище. Поле, украшенное одиноким сараем, пролесок вдали, а над всем этим -- невероятное, какое-то библейское (апокалиптическое), черно-красное шевелящееся небо. Где-то я уже это видел, подумал Ив. Но где? И тут он вспомнил. И понял, почему сарай показался ему вчера таким смутно-знакомым. Сон. Сон, который он видел той самой ночью, когда в квартиру Елены вломился грабитель, оказавшийся вовсе не грабителем, а человеком Варклави. Сумасшествие какое-то. Дежа-вю, да и только. Остается только поверить в вещие сны, а также гадалок, привороты, оракулов и иную нечисть. Такого ведь не бывает. Хотя... Чтобы люди запросто и неведомо как меняли до неузнаваемости свою внешность -- такого ведь тоже не бывает. И вряд ли можно одним взглядом вылечить (хотя бы на время) стариков-фермеров от их старости. Ведь, с точки зрения здравого смысла и обычной логики, все, что происходило с Ивом в последнее время, невозможно. С точки зрения здравого смысла? Что ж, придется от него отказаться. Видимо, мы недостаточно компетентны и осведомлены об окружающем мире, чтобы оперировать подобными понятиями. Откуда у человека взяться здравому смыслу? Ведь даже этот ураган -- он же за пределами человеческого понимания. То есть можно, конечно, наговорить умных слов про атмосферные явления, про циклоны с антициклонами и прочее. Говорить можно все, пока не окажешься нос к носу с этим смерчем и не поймешь, что слова тут ничего не стоят...
   Небо стало совсем уж непроглядным, но Ив все равно отчетливо видел чудовищную, вонзившуюся в землю танцующую воронку. Смерч извивался и приплясывал, словно издевался над людьми, над землей, над всем белым светом. Словно знал, что ему отпущена короткая жизнь и решил натешиться до предела, наломать дров, нашкодить. Ив почувствовал, что его бьет крупная дрожь. Но это был не страх, это было что-то другое. Какое-то совершенно дикое истеричное возбуждение, рвущее сознание на части. Сила. Фантастическая, невероятная сила танцевала там, в поле. Она переполняла все вокруг, и маленький, забившийся в дренажную трубу человечек, чувствовал, как эта мощь начинает проникать в него -- в самую его душу, вознамерившись то ли разорвать ее на части, то ли просто зазывая присоединиться к этому могучему танцу... И тут Ив понял, в чем секрет урагана. Эта сила -- она никуда не исчезнет. Никуда. Она никогда никуда не исчезает и не уходит, она всегда рядом, тут, вокруг тебя, просто мы редко это замечаем. Замечаем, только во время ураганов, бурь, наводнений, землетрясений, извержений вулканов и схода лавин. Ураган скоро растворится, но сила найдет себе другое место, не нуждаясь ни в каком постоянном вместилище. И никакая физика, никакие законы сохранения здесь ни при чем. Вряд ли закон сохранения энергии -- будь он изложен хоть стихами -- смог бы отразить то, что вдруг почувствовал человечек в дренажной трубе. У этого человечка сейчас не было ни имени ни памяти, но теперь не потому, что он когда-то ударился о бетонную сваю головой, а потому, что сейчас имя и память вообще не имели никакого значения. Они не имели смысла, как не имеют смысла для животных, для птиц, для самой сути жизни и для этого урагана. Зато, теперь у человечка было нечто большее. Сила...
   Ветер вдруг как-то неожиданно стих, и Ив подумал, было, что все кончилось. Но снаружи ничего не изменилось, -- по-прежнему кружились в воздухе выглядящие в полете дико, громоздко и неестественно обломки, сгибались к земле и переламывались деревья. И тогда Ив понял, что находится в центре смерча. Повезло. Мало кто мог побывать в таком вот положении, а потом об этом рассказать. Говорят, тайфун бережет свой голубой глаз. Иву нестерпимо захотелось высунуться из своего убежища и заглянуть в этот глаз, но тут зазвучал голос.
   Это было что-то невероятное, -- сон повторялся. Голос шел словно отовсюду и, в то же время, был внутри Ива. И обращался именно к нему. И, не сказав ни единого понятного слова, голос говорил удивительные вещи. Он был непонятен, потому что обращался не к разуму, он говорил... наверное, с душой, если она вообще существует. И даже если бы обалдевший и пребывающий в мучительной растерянности Ив попытался задавать вопросы, у него бы ничего не получилось. Потому что голос говорил о чем-то настолько непостижимом, важном, запутанном, таинственном, но, в то же время, очевидном, ясном, необходимом и простом, что никакие обычные вопросы просто не смогли бы сейчас возникнуть в зашедшемся безмолвной истерикой разуме. Хотелось вопить одновременно: "Где же были мои глаза?!" и "Этого не может быть!", и "Господи, почему же раньше... раньше-то?!", и благодарить и проклинать весь белый свет за то, что он создал человека способным задавать такие вопросы и совершенно неспособным смириться ни с одним из ответов. И в этой ослепляющей горькой отчетливости Ив вдруг совершенно ясно осознал, что теперь должен делать и куда идти. И еще многое, многое грозило вот-вот проснуться в его мозгу, в его сознании, но разум уже не просто заходился в истерике -- он готов был разлететься на тысячи кусков, как мозг из простреленного черепа. Бездна запредельного знания стала невыносимой. Ив зарычал от мучительной перегрузки и потерял сознание.
   Когда он снова пришел в себя, все уже было позади. Смерч ушел. Снова светило солнце -- ураган разогнал тучи на много километров вокруг. И снова было тихо. Мир только начинал поскрипывать и постанывать, возвращаясь в свое нормальное состояние и переводя дух. Ив словно пьяный выбрался из трубы, отбрасывая с дороги нанесенные ветром обломки, ветки и прочий мусор. Да, смерч постарался на славу. От сарая, в котором ночевал Ив, остались какие-то трудноразличимые обломки, придорожные деревья были с корнями выдраны из земли, изломаны и валялись теперь поперек асфальтового полотна, словно тут прошелся гигантский пьяный садовник, которому было все равно что корчевать. Посреди поля громоздились неведомо откуда принесенные обломки каких-то металлических ферм, обмотанные вокруг смятой водяной емкости -- наверное, останки какой-то водокачки. А на дороге, глубоко, свирепо, распустив вокруг себя глубокие трещины, врезалась в асфальт автоцистерна без грузовика. Зрелище было невероятное и... послевоенное какое-то, что ли?
   Но гораздо больше Ива выбило из колеи то, что он узнал, почувствовал за те несколько минут, которые просидел в трубе и слушал тайфун. Это не было сумасшествием, не было шизофренией и, что самое главное, это был не просто тайфун. Хотя, теперь, после всего, Ив вообще сомневался, что бывают просто тайфуны. Это была сила, думал Ив. Просто сила. И она приходила за мной. Ко мне. И она сказала что-то важное. Только вот, что именно? Пришедшее во время урагана ощущение какого-то сверхпонимания быстро рассеивалось, и Ив не мог точно сказать, что сообщила ему сила. И он уже готов был списать все свои безумные ощущения на стресс, страх, обморок и прочие последствия перенапряжения и бури.
   Непробиваемый я какой-то, печально подумал Ив, вздохнул, поправил рюкзак и пошел петлять по забросанной крупногабаритным мусором дороге. Теперь он, по крайней мере, знал, куда идти. Конечно же, все было так очевидно, что следовало бы додуматься до этого раньше. Много раньше. А не заниматься философией и интеллектуальным онанизмом. Всегда нужно возвращаться на то место, откуда все началось. Там должны быть подсказки. Или следы. Возможно, раньше эти следы были незаметны, но ведь и сам Ив раньше был другим. Теперь он умеет смотреть совершенно по-иному. А если ничего не встретится, то быть может, найдутся люди, которые, сами того не ведая, подскажут, направят на путь истинный. Сила обещала, а лгать она не умеет. Ложь просто не выживает в соседстве с такой мощью.
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 14.
  
  
   Отсюда, с холма, город был виден весь, как на ладони. И, конечно же, Ив увидел совсем не то, что ожидал. То есть он и не ожидал увидеть что-то конкретное, но все-таки строил какие-то свои предположения, фантазировал. А оказалось все совсем иначе.
   На самом деле, городе не был так уж страшно разрушен, -- просто сработал, видимо, извечный спелетничий инстинкт репортеров, которые, увидав отвалившуюся от стены штукатурку и прохожего, которому по маковке попало, спешат возвопить о жертвах и страшных разрушениях, прилюдно рыдают над воображаемыми руинами и над многочисленными невинными, под этими руинами погребенными. А город стоял на своем месте и жил, видимо, нормальной жизнью. Хотя от землетрясения ему, конечно, досталось (не обвалившийся кусок штукатурки, разумеется). Собственно, разломано было всего два или три квартала. И странно было, что никто, судя по всему, не собирался и не собирается восстанавливать то, что сбросила с себя и разломала взбунтовавшаяся земля. Сперва Ив даже подумал, что это какой-то другой город, который растрясло совсем недавно, -- просто как-то не верилось, что все эти руины лежат уже тринадцать лет. Тем более, что наиболее пострадавшие районы выходили прямо к морю. Видимо, это как-то согласовывалось с новыми интересами градостроительства, хотя и трудно было понять -- как. Да и не так уж неестественно все это теперь смотрелось. По крайней мере, в данный момент и для Ива. Курортные города поздней осенью и зимой -- всегда жалкое зрелище. И в руинах, и без руин. Что-то сырое, промозглое, пропитавшееся многомесячным дождем и отродясь не видавшее снега, в чистом виде лежащего на земле, выветренное порывами морского ветра, походящего теперь, в силу настроения, на обычный сквозняк, несущий всевозможные бронхиты, насморки, пневмонии, катары и прочую простуду... И воспоминания. Воспоминания о веселом ушедшем лете, о вопящих от восторга отдыхающих, о сверкающем теплом море. И ощущение, что это не повторится никогда... Гадость какая.
   Ив достаточно долго плутал среди развалин, пытаясь отыскать место, где, по его расчетам, должен был находиться тот самый старый кинотеатр (или то, что от него осталось). Как ни странно, развалины были кое где разграничены бетонными заборами и виднелись среди руин явные, но какие-то очень уж нерешительные следы строительно-уборочных работ. Видать, не было в этих работах никакого энтузиазма. Среди развалин бродили оборванные и равнодушные бездомные. Наверное, они здесь жили.
   Ив неторопливо бродил среди руин, силясь хоть что-то узнать... А если не узнать, то вспомнить... А если не вспомнить, то почувствовать. Ничего у него не выходило. Развалины были как развалины, и никаких особенных чувств, кроме ощущения обитаемой помойки, они не вызывали.
   -- Закурить не найдется, мил человек? -- обратились к нему откуда-то со стороны.
   Ив остановился. Невдалеке на пустом пластиковом ящике сидел грязный, поросший неопределенного цвета бородой старик, и смотрел на прохожего мутными глазами. У ног старика тлел хиленький костерок.
   -- Я не курю, -- сказал Ив старику.
   -- Жаль, -- огорчился старик. -- Ну, тогда дай пару монет.
   Ив сунул руку в карман, извлек оттуда мятую купюру и протянул ее старику.
   -- Щедрый прохожий, -- сказал старик, запихивая деньги в карман своей чудовищно грязной и драной куртки. -- И что делает щедрый прохожий на нашей помойке? На застройщика ты не похож.
   -- Почему именно на застройщика? -- удивился Ив.
   -- А собака их всех разберет, -- объяснил старик. -- То они хотят эти кварталы расчищать и застраивать, то не хотят. Федеральные власти, сам понимаешь, денег на это не дают, а городские мэр тратить не собирается. Вот и спорят теперь -- чья это земля. А иногда пытаются спихнуть ее в частные руки под застройку.
   -- И что? -- спросил Ив. -- Не получается?
   -- Нет, конечно, -- сказал старик, извлекая откуда-то из недр своего одеяния металлическую фляжку. -- Частный капитал -- он себе не враг. На кой ему эти развалины, когда можно приобрести нормальные участки?
   -- Понятно, -- сказал Ив.
   -- Это всем понятно, -- сообщил старик и присосался к фляжке.
   Некоторое время, Ив смотрел, как он пьет. Потом вдруг сообразил, что зрелище вовсе не эстетичное и принялся разглядывать окрестности. Правда, окрестности были ничем не лучше.
   -- Так что же тебе, все-таки, тут понадобилось? -- осведомился старик, отклеиваясь от фляжки. -- Может, я подскажу? Я тут все знаю.
   -- Да так, -- уклончиво ответил Ив. Он и сам толком не знал, что ему надо. -- Горы у вас тут хорошие.
   -- Горы, -- повторил старик. -- Годы -- это да.
   -- Тут где-то был старый кинотеатр, -- сказал Ив.
   -- Здесь? -- удивился старик. -- Ах, да. Было такое чудо. Только он ведь еще до землетрясения закрылся. Что тебе в нем проку?
   -- Кое-что ищу, -- сказал Ив, не понимая для чего объясняет все это какому-то незнакомому и неопрятному бездомному.
   -- А что ищешь? -- поинтересовался старик.
   -- Не знаю. Себя.
   -- В разрушенном кинотеатре?
   -- Некоторые ищут и не в таких местах.
   -- Мн-да, -- промычал старик и снова присосался к своей фляжке. -- Ну, что же, -- сказал он, наглотавшись, -- я и не такое слыхал. Кто что говорит. Одни ищут смысл, другие -- цель, а особенные болваны -- предназначение... А ты, значит, себя? Что ж, дело житейское. Только никто еще, по-моему, не пробовал искать в развалинах кинотеатра. А может, оно там и спрятано? -- предположил он и хитро подмигнул Иву.
   -- Вы, видимо, насмотрелись на таких искателей? -- предположил Ив.
   -- Насмотрелся? Да я сам когда-то был искателем, -- сообщил старик, снова прикладываясь к фляжке. -- Ушел в поиск и не смог вернуться.
   -- Тогда, почему же вы называете их болванами?
   -- Потому что не вернулся. Ничего не нашел и не вернулся. Знаешь что такое Икстлан*? Не знаешь. Это то место, куда так хотят и уже не могут вернуться такие как я. Или такие как ты. Понимаешь? Они думают, что ошиблись, стараются вернуть свою прошлую жизнь. Но это невозможно. Невозможно, потому что сам ты уже другой, и прошлое никогда не возвращается, а если и возвращается, то ты уже смотришь на него по-другому, и тебе начинает казаться, что тебя обманули. И ты снова начинаешь что-то искать.
   -- Икстлан?
   -- Точно.
   И все-таки Ив не понимал. В общем-то, ему было совершенно наплевать на этого старика, но кто знает?.. Неглупый старик, рассуждает вот... Хотя, все-таки глупый, наверное, раз оказался здесь в таком вот виде. Чего-чего, а никакого Икстлана тут точно нет. Знаем мы таких, видали. Вот он уже и напился, кажется. Сейчас начнет философствовать.
   -- Смысл жизни, предназначение... -- бубнил старик. -- Глупость какая. Почему-то люди вбили себе в голову, будто бы их жизнь такая ценная штука, что не может, ну не может она быть просто так. Обязательно она должна быть для чего-нибудь. Для чего-нибудь высокого, особенного, грандиозного, и уж никак не для выгребания ям и чистки сортиров.
   -- И что из этого следует? -- не без сарказма осведомился Ив.
   -- А из этого следует то, что по свету ходит слишком много неудачников и разочаровавшихся идиотов. А сортиры как стояли не чищенные, так и будут стоять ныне, и присно, и вовеки веков.
   -- Аминь, -- сказал Ив.
   -- Вот именно -- аминь, -- согласился старик и опять припал к фляжке.
   -- И для чего же тогда, по-вашему, жизнь? -- спросил Ив, когда старик в очередной раз напился и громко, не скрываясь, рыгнул.
   -- А не для чего, -- сообщил старик. -- Если сам чего-нибудь для себя не выдумаешь -- не для чего. И ты, дружок, явился на свет не потому, что тебе предназначена какая-то там высокая миссия, а потому, что, как это сказано "ваш батюшка обрюхатил вашу матушку". Не больше и не меньше. Хочешь глотнуть? -- Он протянул фляжку Иву.
   -- Нет, спасибо.
   -- Ты не бойся, я не заразный, -- заверил его старик. -- У нас тут с гигиеной не так плохо, как кажется.
   Ив мог бы поспорить с этим утверждением, но не стал.
   -- Я просто не пью, -- сказал он.
   -- Не пьешь? -- удивился старик. -- Впрочем, чему я удивляюсь? Я тоже не пил в твоем возрасте. Я почти не пил до того самого момента, пока...
   -- Пока не начал искать Икстлан? -- предположил Ив.
   -- Точно, -- подтвердил старик. -- Тогда, когда я не пил, я еще искал смысл. Про Икстлан я не знал. А ты, значит, свой смысл еще не нашел.
   -- Смысл чего? -- не понял Ив.
   -- А чего угодно. Как правило, все ищут смысл жизни. Но ты его еще не нашел.
   -- Почему вы так думаете?
   -- Потому что не пьешь, -- сообщил старик и разразился пьяным хохотом.
   Ив рассматривал его с интересом, а потом, преодолев, наконец, ту психологическую дистанцию, которая диктует расстояние между такими вот бродягами и так называемыми приличными людьми, приблизился и уселся на один из множества валяющихся вокруг пластиковых ящиков.
   -- Слушайте, -- сказал он старику, -- вы же явно не простой бездомный.
   Старик весело крякнул и назидательно помахал у Ива перед носом грязным указательным пальцем, обтянутым несколькими слоями драных нитяных перчаток, которые делали руку похожей на гнилую клешню мумии.
   -- Простых бездомных не бывает, -- авторитетно заявил старик. -- Бывают простые рабочие, простые инженеры, простые банкиры, простые политики. Или простые профессора, например. Их много, они ни черта не понимают и ничего, если разобраться, сами по себе не стоят. А вот бездомные... Знаешь что это такое? Реки, моря жалости к самому себе. Переработанной и усвоенной как пища жалости. Каждый из нас знает о жизни во сто крат больше любого самого титулованного и известного социолога, психолога, философа, и кто там еще бывает. Просто мы не любим рассказывать. Потому что очень уж это неприглядная и тяжкая штука -- жизнь. О ней легко рассуждать сидя в тепле и сытости, с твердой уверенностью, что так же тепло и сытно будет и завтра, и послезавтра... А вот когда тебе не достается места в ночлежке; когда приходится спать на решетке вентиляции; когда ты не знаешь, доживешь ли до завтрашнего утра; когда жрать нечего ни сейчас, ни в перспективе... Вот тогда она жизнь и есть жизнь.
   Моря жалости к самому себе, подумал Ив.
   -- Жизнь -- неприглядная штука, -- повторил он. -- Жизнь бездомного -- может быть... Извините.
   -- Ничего, -- отмахнулся старик. -- Поверь мне, после такой жизни, жизнь профессора не покажется лучшей. Поначалу, когда нажрешься от пуза -- может быть. А вот потом...
   -- Вы так говорите, будто были профессором, -- съязвил Ив.
   -- Когда-то давно, в прошлой жизни, -- мечтательно пробормотал старик, и Ив чуть не свалился со своего ящика. -- Еще до того, как появился мой Икстлан.
   -- Вы были профессором? -- обалдел Ив. При всем желании он не мог в это поверить. Умный был старик, грамотный, явно не из простых. Но что такое... -- Так как же вас угораздило -- сюда?
   -- Долгая история, -- отмахнулся старик. -- Никому я ее не рассказывал, и тебе не стану. А вместо этого дам тебе совет, прохожий. От бывшего профессора. Не беги. Твой бег рано или поздно тебя обманет, опустошит. А пустота... Знаешь, люди редко бегают от трудностей, но от пустоты -- бывает. Правда, в моей пустоте теперь плещется до литра всевозможной спиртной гадости в день. Если повезет, разумеется.
   -- Мн-да, -- вздохнул Ив. -- Только по-моему, вы не правы. Люди много от чего бегают. Если, конечно, хватает духа сорваться с насиженного места. Правда, иногда обстоятельства срывают.
   -- Обстоятельства? -- усмехнулся старик. -- Готов поспорить, что ты бежишь от самого себя.
   -- Не угадали.
   -- Тогда от чего?
   -- А с чего вы взяли, что я вообще бегу?
   -- Ну, это же очевидно, -- заявил старик.
   Странно, подумал Ив. Раньше никто ничего такого не замечал, а теперь вот какой-то спившийся бродяга утверждает, будто это очевидно. Полицейским, видите ли, не было очевидно, а он такой зоркий попался.
   -- Так от чего же ты бежишь? -- повторил свой вопрос старик. -- Если не секрет, конечно.
   -- От инквизиции.
   -- Как? -- удивился старик.
   -- От аутодафе. Знаете, что это такое?
   -- Знаю, конечно, -- сказал старик. -- А твоя машина времени, я полагаю, спрятана в кустах.
   -- Вам смешно, -- вздохнул Ив.
   -- Мне странно, -- возразил старик. -- Никак не предполагал, что в наши сытые либеральные времена кто-то способен всерьез говорить о подобных вещах. Бывает же такое.
   -- Бывает еще и не такое, -- сказал Ив. -- А времена наши, если уж на то пошло, вовсе не либеральные. И уж подавно не сытые. Просто у сытых глотка больше, вот они и орут на весь мир, что раз им хорошо и тихо, то и на всей земле благоденствие. А те, кто голодает, ничего возразить не могут, они заняты, -- ищут чего бы пожрать. Так что времена всегда одинаковые. Изменятся люди -- изменятся времена.
   Старик посмотрел на Ива теперь уже с откровенно профессорским интересом.
   -- И в чем же тебя обвиняет инквизиция? -- поинтересовался он. -- В колдовстве? В сношениях с дьяволом? А может быть, ты и есть сам дьявол?
   -- Понятия не имею, -- признался Ив. -- Они не щепетильны в вопросах юриспруденции, обвинений мне не предъявляли, а просто гоняли по белу свету, как борзые медведя.
   -- Да, -- вздохнул старик, -- видимо, ты не дьявол. Дьявол не стал бы бегать от каких-то там инквизиторов. Он просто стер бы их в порошок, и сказочке конец... А жаль.
   -- Почему?
   -- Потому что я очень хотел бы поговорить с дьяволом. Мне есть о чем его спросить.
   -- А с Богом вы не хотели бы поговорить?
   Старик крепко и, видимо, совершенно всерьез задумался над этим вопросом, а потом спросил:
   -- С каким Богом?
   -- Ну, как это, -- с каким, -- несколько растерялся Ив. -- С тем самым, всемогущим, вездесущим и так далее.
   -- И ты полагаешь, такой Бог вообще способен разговаривать? -- с хитрой усмешкой поинтересовался старик. -- Как ты, интересно, себе представляешь беседу с чем-то неопределенным, да еще всемогущим и вездесущим вдобавок? Или, может быть, ты имеешь в виду того Бога, который обитает в раю? Нет, с таким Богом я разговаривать не хочу. Его райские кущи, в изложении всех источников, более всего напоминают дорогой пансионат для умалишенных.
   -- Не знаю, -- вздохнул Ив. -- Ни в чем в этом я не разбираюсь, и не верю ни в Бога, ни в дьявола, если уж на то пошло.
   Старик пожал плечами и снова полез за своей флягой. Ив внимательно следил за его действиями. Все-таки на диво примечателен был этот тип, утверждавший, что был когда-то профессором.
   -- Значит, -- говорил старик, откручивая колпачок, -- несмотря на то, что за тобой гоняется инквизиция, ты не веришь ни в Бога, ни в дьявола?
   -- Увы, -- вздохнул Ив.
   -- Почему же -- увы? -- удивился старик. -- Это неплохое начало. Всякая истинная вера начинается с неверия. А в чудеса ты веришь?
   -- Не знаю. Иногда верю, иногда не очень.
   -- Всегда находится объяснение? -- предположил старик.
   -- Нет, объяснение находится как раз далеко не всегда, но... Что-то во всех этих ссылках на богов и чудеса не так. Натяжка какая-то. Словно... даже и не знаю с чем сравнить.
   Старик понимающе кивнул и сделал внушительный глоток из фляжки. Затем он спрятал это бездонное вместилище обратно в карман, извлек откуда-то из недр своей куртки бумагу с табаком и принялся вертеть самокрутку. Он прикурил от тлеющей палки, которую вытянул из вялого костерка, и зачадил.
   Взгляд мутных, покрасневших глаз старика устремился сквозь табачный дым куда-то вдаль. Ив рассматривал этого человека, и теперь ему казалось, что старик не так уж и пьян, как можно было бы предположить, и что взгляд у него хотя и мутный, но далеко не бессмысленный. Странно, неужели все-таки так зависимо человеческое визуальное восприятие? Ведь еще полчаса назад старикан казался Иву просто еще одним неопрятным и никчемным, опустившимся до последней степени бедолагой -- вшивым, воняющим пакостью, унылым. А теперь, после получаса беседы, вдруг как-то не так очевидна стала эта неопрятность и неухоженность. Дух -- дух человеческий (тот самый, который бывает сильным, бывает высоким и прочее) жил в этом старике. Как, наверное, жил он в индийских адептах, описанных многими источниками -- адептах, которых сами индийцы почитали чуть ли не за святых, а вышколенные британские офицеры -- за обыкновенных "грязных и вонючих дикарей".
   Ив проследил направление взгляда старика и понял, что тот разглядывает далекие, едва заметные за тучами и туманом горы.
   -- Значит, -- проговорил старик, -- ты и сам не знаешь, веришь в чудеса или нет. -- Он подумал. -- А горы наши тебе понравились? Знаешь, а ведь для человека, верящего в чудеса, это интересное место -- наши горы.
   -- Да? -- удивился Ив. -- И что же в них такого чудесного, в этих горах?
   Старик рассмеялся.
   -- Ты такой же, как и большинство людей, -- сообщил он. -- Все говорят, что в чудеса не верят -- бояться показаться дураками. Но стоит только заговорить о чем-то удивительном, загадочном, не вписывающемся в рамки, тут уж и ушки на макушке, и глаза загораются. Мало кто признается, что верит в чудо, но каждый его ждет... Кроме, разве что, таких, как я.
   -- Может быть, -- согласился Ив. -- Так что же такого примечательного в ваших горах?
   Старик усмехнулся и снова припал к своей фляге. Ив терпеливо ждал, ощущая какое-то странное возбуждение. Наконец, старик напился, обтер ладонью рот и заговорил.
   -- Знаешь, с этими горами связано множество всяких легенд, сказаний и прочего фольклора. Когда-то давно, в той, прошлой жизни, я слышал одну удивительную историю. Будто бы где-то там, в местах, куда теперь добираются разве что сумасшедшие альпинисты, когда-то давно встречались очень странные люди. В легенде не объясняется вразумительно -- то ли они там жили, то ли просто так, появлялись время от времени. То ли волшебники, то ли колдуны, а может, какие-нибудь пришельцы из космоса. Самое забавное то, что ни в одной легенде не говорится открыто -- плохие они, эти пришельцы, или хорошие. Есть какие-то намеки, будто бы они попросту непонятны для обычного человека, потому что не признают ни добра, ни зла и не понимают такого разделения. Согласись, для легенды это достаточно странная концепция. Говорили, будто бы эти самые загадочные пришельцы умели лечить любые болезни, разговаривать с животными, летать по воздуху, читать чужие мысли и прочее. Будто бы они могли раздваиваться, оказываясь одновременно в двух совершенно разных местах и, если хотели, могли полностью подчинить себе любого человека. Но главное, как утверждает легенда, -- они знали основной секрет мира.
   -- Что за секрет? -- спросил Ив, ощущая, как внизу живота нарастает незнакомое жжение, словно там пропустили ток малой мощности.
   Старик пожал плечами.
   -- Откуда мне знать? -- фыркнул он с каким-то даже возмущением. -- Я же не волшебник. Но дело-то не в этом! Дело в том, что никто толком не знал -- плохие они, пришельцы эти, или хорошие. Ни в одной легенде мира я не встречал ничего подобного. Обычно всегда понятно, кто герой положительный, а кто -- сукин сын. А тут...
   -- Ну, и в чем тут подвох? -- поинтересовался Ив.
   -- Не знаю, -- вздохнул старик. -- Кто-то говорил о добрых и умных волшебниках, бескорыстных чародеях, способных одним взглядом сделать человека счастливым, омолодить его, избавить от смертельного недуга, отпугнуть хищника. А в других источниках упоминается о черных колдунах, которые могли лишить человека разума, навлечь на него беду и превратить самого отважного воина в рыдающего младенца. Странно как-то все это, ты не находишь? Может быть, тут такие несоответствия, потому что в легенде этой есть все-таки зерно истины?
   -- Во всякой легенде есть зерно истины, -- заметил Ив.
   -- Да, конечно, -- согласился старик. -- Но, по-моему, оно, зерно это, вовсе не там, где мы привыкли его видеть. Мы в чем-то ошибаемся, как мне кажется. Легенда о Назаретянине поставила мир на уши. Не сразу и не так просто, но поставила. Но правильно ли мы поняли эту легенду? Может быть, мы перепутали ее суть с тем, что было сказано просто для красного словца?
   -- Может быть, -- сказал Ив. -- А какое отношение все это имеет к вашим горным волшебникам?
   Отставной профессор глянул на него снизу вверх хитрым взглядом, крякнул от удовольствия, которое ему, видимо, доставляла удивительная заинтересованность слушателя, и опять полез за фляжкой. Ив еле сдержался от того, чтобы отобрать у старика это бездонное вместилище -- почему-то эти перерывы, которые старик делал для поглощения алкоголя, раздражали его с каждым разом все больше и больше. Но Ив сдержался. Откуда-то он знал, чувствовал, что сейчас нужно только терпение. Старик и так все расскажет, сам расскажет. Ив еще не решил, не понял, откуда в нем такой интерес к этой странной истории и к не менее странному бездомному профессору, но жжение внизу живота было не простым физическим ощущением.
   -- Знаешь, я подумал, что если был Назаретянин, должны были быть и другие.
   -- О! -- сказал Ив. -- Кажется, у меня появилась будущая компания по костру. Церковники с удовольствием спалили бы вас за эти речи. Назаретянин был сыном Господним.
   -- Плевал я на церковников, -- фыркнул старик. -- Сыном Господним, говоришь? А мы все тогда кто? Разве мы -- не творение Господа? Или, когда мы говорим о сыне, то имеем в виду нечто буквальное? Тогда объясни мне, как ты себе представляешь процесс соития девы Марии с... даже и не знаю с чем. Ах, да, я и забыл, непорочное зачатие, голубь и все такое. Что ж, очень может быть. Только гораздо более древний Юпитер, помнится, не брезговал зачатием именно порочным. Он даже в быка превращался для этой цели. Зоофилию пропагандировал, развратный громовержец.
   Ив как-то даже слегка растерялся от потока этой агрессивной ереси. И только слабым отголоском проскочила по его разуму искра догадки, что он уже слышал где-то когда-то нечто подобное. Все от Бога, все равны перед Богом...
   -- Нет, -- уверенно проговорил старик. -- Они где-то среди нас. Не добрые и не злые, но знающие основную тайну мира. Смешно. Это же очевидные вещи, -- человек, узнавший основную тайну мира, если ее вообще возможно узнать, уже не может быть ни добрым, ни злым.
   -- Да, наверное, -- согласился Ив. -- А при чем тут горы?
   -- Понятия не имею, -- признался старик. -- Видимо, волшебники, кем бы они ни были на самом деле, почему-то облюбовали это место. Уж и не знаю -- почему. В одном я уверен -- если они на самом деле существуют, они по-прежнему там.
   -- С чего это вы взяли?
   -- Почитай газеты, -- с каким-то бесноватым блеском в глазах предложил ему профессор. -- Статистика -- упрямая вещь. И очень полезная. Есть там что-то, в этих горах, наверняка есть. Только вот что? Аномальная зона? Это, знаешь ли, слишком уж абстрактное объяснение, и не объяснение даже, а просто отговорка.
   Жжение в нижней части живота становилось все сильнее. Поначалу Ив решил, было, что подхватил какую-то кишечную инфекцию, но потом отбросил эту мысль. Жжение не было физическим ощущением. Казалось, будто бы на какое-то время мозг, некий центр понимания переместился из головы в такое вот странное место и теперь там, в этом центре, мучительно толкается новое, необходимое к срочному рассмотрению знание.
   -- И как же называется то место, где все это происходит? -- поинтересовался Ив, совершенно не понимая, для чего ему нужна эта информация.
   -- Нахо, -- сообщил старик. -- Кто называет ее страной Нахо, кто -- долиной Нахо. Но -- Нахо. Достаточно дурацкое название, ты не находишь? -- Он пожевал вялыми старческими губами. -- В принципе, его можно найти на любой достаточно подробной карте тех мест.
   -- Понятно, -- сказал Ив, поднимаясь.
   Жжение в нижней части живота вдруг прекратилось. Ив посмотрел на старика. Старик был теперь как старик. Не было теперь в нем никакого сверкания духа, никакой глубины мысли. Просто философствующий люмпен. Впору было развернуться и уйти прочь, продолжая гадать о том, что же такого в истории про горных волшебников так потрясло душу. Однако вежливость требовала своего.
   -- С вами удивительно интересно беседовать, -- сказал Ив старику. -- Одного я не могу понять -- ну раз этот ваш Икстлан так уж недостижим, почему бы вам не вернуться домой? Или, хотя бы, просто к нормальной жизни. Ведь так, как вы живете сейчас, жить нельзя.
   Старик усмехнулся.
   -- Как видишь, -- сказал он, -- жить можно и так. А возвращаться... Ты не понял. Икстлан -- это значит, что ты не можешь вернуться вообще никуда. Так что некуда мне возвращаться. Да и незачем. Хватит уже с меня этих метаний. Привык я к такой жизни, так и помру.
   -- Разве к этому можно привыкнуть? -- удивился Ив.
   -- Еще как можно, -- авторитетно заявил старик. -- Привыкнуть можно еще и не к такому. В моем положении есть одно неоспоримое преимущество -- свобода. Я свободен от всех условностей, от любых обязательств, от людей, с которыми необходимо считаться. Мы, бездомные, никому ничем не обязаны, зато все общество чувствует себя перед нами виноватым. Пусть чуть-чуть, но мы-то никому ничего не должны вообще. Знаешь в чем тут секрет? В том, что мой выбор -- быть бездомным, а выбор общества -- жалеть меня и мне подобных.
   -- Выбор? -- удивился Ив. -- Вы хотите сказать, что это был ваш осознанный выбор?
   Старик рассмеялся.
   -- Осознанный, -- фыркнул он. -- Многое ли в своей жизни мы выбираем осознанно? Выбор есть выбор, а понимание -- отдельно.
   -- Ясно, -- сказал Ив. -- Ну, спасибо вам.
   -- За что?
   -- За рассказ.
   -- Ерунда, -- отмахнулся старик. -- Пустая болтовня. Вряд ли это пригодится тебе в твоих странных поисках, прохожий.
   Пригодится, думал Ив, выбираясь из развалин. Обязательно пригодится. Не знаю, волшебники там шастают по горам, или еще кто, но это явно то самое нечто, что совершенно не вписывается в выдуманную схему господина Варклави и, следовательно, подходит для меня. Только вот надо решить, как это неопределенное нечто можно теперь использовать. Не лезть же в горы. Осенью, в дождь со снегом, в слякоть. В одиночку. Это безумие. Правда, все, что происходило в последнее время -- это ведь тоже безумие. Так что, одной глупостью больше, одной меньше. Икстлан, сказал тот старик. А ведь это и меня касается. Ведь именно свой Икстлан я старался отыскать сперва в дороге, потом в доме фермеров, потом под ураганом. А теперь, значит, -- в горах?
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
  
   БЫТЬ МОНАХОМ.
  
  
   ГЛАВА 15.
  
  
   Новая молния разрезала черное, отсутствующее небо, осветила на мгновенье округу ослепительным светом, и почти сразу же горы сотряс гром. На этот раз Ив даже не вздрогнул, когда по ушам ударил многократно усиленный сводом пещеры жуткий грохот. Раньше он подскакивал при каждой новой вспышке, и ему казалось, что сейчас он ослепнет от невыносимого сочетания бешеного сверкания и абсолютной тьмы; и он боялся, что оглохнет от страшного грома, который, казалось, ревел над самым ухом. Потом он к этому привык, как привыкают к канонаде на войне.
   Несомненно, из всех порывов и затей, обуревавших его потерявшуюся душу с недавних пор, этот поход в горы был все-таки событием выдающимся. Сумасбродство в сумасшествии. Когда он искал снаряжение, когда расспрашивал об этих горах, о маршрутах, тропах и возможностях проникнуть в желаемое место, на него смотрели как на идиота, пытались вразумить, объяснить, что в это время года даже пастухи не шастают, даже полоумные охотники-горцы предпочитают сидеть дома и не высовываться. Добрые люди, внимательные люди, сочувствующие... Правда, потом, когда добрые люди узнавали, что Ив собрался идти в горы один, попытки отговорить-вразумить-урезонить прекращались, а один исполненный человеколюбия гражданин даже пытался вызвать санитаров из психушки, но потом успокоился, решив, видимо, что это не его забота. А снаряжения Иву понадобилось на удивление мало (обычная страховка предназначена для двоих, одному она без надобности -- это все равно, что тянуть себя за волосы, по примеру славного барона Мюнхгаузена).
   И вот они, горы. Старожилы, консультанты, ребята со спасательной станции, проводники, просто сочувствующие -- все они полагали Ива психом. Впрочем, теперь, вжавшись своими продрогшими костями в камень, свернувшись калачиком в углу крошечной пещерки и старательно стуча зубами, Ив и сам считал себя идиотом. Придурком-неудачником.
   И какого черта меня сюда понесло? -- недоумевал он, безуспешно пытаясь представить себе что-нибудь теплое, стараясь согреться хотя бы мысленно (ввиду невероятной влажности и дикого ветра, развести костер не представлялось возможным, а примус ревел как реактивный двигатель, нещадно жрал бензин и норовил подпалить шумным пламенем одеяло). Сумасшедший. Теперь -- самый частый эпитет в моем лексиконе. Сумасшествие, безумие, маразм. И как это я ухитрился до сих пор не сорваться, не поскользнуться, не полететь своей бездарной башкой вниз, в какую-нибудь особенно глубокую и неприветливую пропасть? С одной стороны, дуракам, как известно, везет, но с другой, -- всякому же везению есть предел. И потом, ну доберусь я до этой треклятой долины (если она вообще существует, что бы там не утверждали и не плели про нее старожилы, спасатели и прочие, во главе с опустившимся профессором из развалин), нахлебаюсь дождя, наползаюсь на карачках, а дальше что? Встану во весь рост посреди дождя и ветра и завоплю "Волшебники, выходите"? И ведь в итоге-то окажется, что ничего, кроме скал и все того же дождя со слякотью там нет. Наверняка так оно и будет. Ведь любому же недоумку понятно, что ничего там быть не может, и только один болван лезет и лезет упрямо, в надежде найти где-то там, за дождем, грозой и ветром... что? Колдунов-волшебников? Разгадку своего прошлого, из которого лезет всякое безумие? Окончание сказки? Не-ет, зря тот парень не сдал меня в психушку. Там я бы был на своем месте...
   Заснуть в ту ночь ему так и не удалось, да и странно было бы, если бы он смог заснуть в этом жутком холоде, сырости, стуча зубами, посреди молний, ветра и грохота. А утром дождь прекратился, и снова понеслись по небу на бешеной скорости такие близкие, рваные облака.
   Ив выбрался из пещеры, торопливо, часто вздрагивая всем телом, растопил примус и водрузил на него кофейник с водой. У него было очень сильное желание самому сесть на примус вместо кофейника, но здравый смысл возобладал.
   Только спустя два часа, напившись горячего, на треть с коньяком чаю и насидевшись вплотную к раздуваемому ветром до рева примусу, Ив смог, наконец, согреться. И сразу же дико, неописуемо захотелось спать. Он даже начал клевать носом, но вовремя спохватился и вскочил на ноги. Надо было идти. Собирать вещи и двигаться дальше. За те дни, что он проторчал в этих неприветливых местах, перетерпев "горняшку", пересиливая постоянно физическую усталость, он понял одно: главное -- заставить себя встать и сделать первое движение, первый шаг. Дальше все покатиться по инерции, если ей, инерции, не мешать.
   Ребята на базе говорили, что где-то там, впереди, не доходя до долины, есть заброшенная хижина. Они сами на нее недавно наткнулись и были очень удивлены, что не заметили раньше. Достаточно странное явление для людей, живущих в этих горах и почитающих их домом родным. Впрочем, в любом доме, даже если он для кого-то и родной, могут находиться потаенные для хозяев места, где, как правило, водятся домовые. Но как бы там ни было, чему бы ни удивлялись местные профессионалы, отягощенные собственными байками и суевериями про снежных человеков, призраков погибших альпинистов с черными спелеологами и прочую ересь, а домик этот -- все-таки крыша над головой. Дойти бы до него только, не прозевать бы, как это было с профессионалами, а там уж можно будет переночевать, отлежаться, отдохнуть.
   Ив собрал свои вещи, закинул на спину рюкзак, приладил, и решительно двинулся в том направлении, где, по его расчетам, должна была находиться хижина. Вообще-то он слабо представлял себе, как должна выглядеть заброшенная хижина в горах, но если это что-то вроде тех хибар, в которых торчат пастухи, то она должна быть заметна. Должна, но вот ребята с базы не замечали.
   Он топал по скользкому, сыпучему, кривому как старушечий позвоночник склону, стараясь ступать как можно тверже, не соскользнуть, не потерять опору, не свалиться и не поехать по этой, словно намазанной жиром сыпучке вниз, к самому основанию. В первые дни он вдоволь так накатался, пока не пришел откуда-то навык. Ив на удивление быстро приспособился. Он вообще удивительно легко приспособился (насколько это вообще возможно) к горам, словно его тело было со всем этим знакомо. Оно знало горы, но это знание спало в нем за ненадобностью. А теперь вот, оказавшись в соответствующих условиях, оно вспоминало все. Недаром же ребята на базе поражались его способностям, говорили, что он прирожденный альпинист и спрашивали, не горец ли он по происхождению.
   Кстати, думал Ив, вот еще одно, хотя и косвенное доказательство того, что я правильно поступил, забравшись в эти горы... Да уж. Парочка косвенных доказательств, которые при желании можно принять за простые совпадения, против всего здравого смысла целиком. Ну, в самом же деле, ну что там может быть, в этой долине? Неужели действительно какие-нибудь маги-ясновидцы? Союз Девяти? Закостеневшие от древности старцы, спрятавшиеся со своим запредельным знанием в горах и взирающие оттуда на белый свет со злобой и недоверием? Это не они ли надоумили Варклави привязать меня к бетонной свае, а потом так трахнуть по башке, чтобы я света белого не вспомнил? Оригинальная гипотеза. Следующим шагом может быть утверждение, что я сам волшебник. Великий Мерлин, из которого враги-соперники выколотили-таки его способности. Хотя неумехи они, враги эти, не все у них вышло, просчитались они, недодумали что-то. Мамы не помню, папы не помню, зато умею как-то особо взаимодействовать с людьми, менять физиономию как перчатки, разговаривать с ураганами и карабкаться по скалам не хуже горного козла. Фантастическая личность. Эх, все-таки не миновать мне психушки. Если, конечно, Варклави со своими ребятами не подоспеет раньше. Впрочем, куда ему спешить? Тринадцать лет вон не спешил, и еще подождать может. У него же, наверняка, и среди психиатров свои люди есть. Среди полицейских есть, так почему бы не пойти дальше? Интересно, как я буду смотреться на костре в смирительной рубашке? Сильно буду смотреться, значительно. Главное, к тому времени успеть достаточно сойти с ума, отрастить волосищи до пупа, недельки две не помыться и принять прочую атрибутику. Чтоб можно было с костра проповедовать. Вопить. Пророчества вопить.
   Что за мысли лезут в голову! Хотя, полезут тут мысли. Шутка ли сказать -- полгода шляюсь по белу свету. Бродяга. Без дома, без денег, без женщин. Ч-черт, даже без женщин. Вот она -- сила волшебника. Тут не то что на гору -- на луну можно без страховки... Впрочем, нет, пардон, что-то тут не сходится. Что я, не мог себе бабу найти? Мог, ерунда все это, про бродягу и прочее. Тогда в чем дело? Храню верность Елене? Глупость. Какая уж теперь верность -- где Елена, а где я? Проехали. Пора уже забыть и отряхнуться, как говаривал один попутчик... А что это тебя, дружок, в горах на баб потянуло? На равнине, понимаешь, молчал себе в тряпочку, не задумывался даже -- все больше о человечестве, да о смысле бытия, -- и тут вам нате. Окстись, козлик горный, до весны еще далеко...
   И вдруг он заметил где-то там, впереди, слабую струйку дыма, поднимающуюся к небу. Люди? Откуда здесь взяться людям в такое время? Может, спасателей, наконец, совесть заела, и они бросились-таки искать безмозглого бродягу, которого по недомыслию и нерешительности отпустили одного в горы по такой погоде? То есть это сейчас им кажется, что они отпустили его по недомыслию. Ив уже достаточно хорошо научился не только манипулировать людьми, но и тщательно скрывать свои манипуляции.
   Замечательно, обрадовался он. Если это спасатели, то пошли все горы к чертовой матери -- ухожу, спускаюсь вниз, к нормальным людям и нормальной погоде. И начинаю новую жизнь. Тринадцать лет назад начал, значит, снова смогу. А всякие инквизиторы с чудесами пусть идут во всевозможные непристойные места вместе со своими тайнами и идеями... Но с другой стороны, как это спасатели ухитрились не просто догнать его, а очутиться впереди? Вряд ли предприняли обходной маневр, чтобы сделать ему сюрприз. Не такие они люди, да и местность тут не располагает к подобным художествам. Пошли короткой дорогой? Но тогда почему не рассказали об этой дороге Иву? Странно... Да, видимо там, впереди, кто-то другой. Но кто? Какой еще идиот полезет в такую погоду в эти места? Вряд ли существует на свете Ив номер два. Это было бы чересчур. Впрочем, мало ли кто. Люди -- твари живучие, где они только не встречаются. Иву надоело гадать. Он слегка подпрыгнул, стремясь поправить рюкзак, и решительно пошел в ту сторону, где поднимался дымок.
   Значит, вот она какая, заброшенная горная хижина. Что-то не похоже, чтобы она была заброшена. Обычная сакля, или как они там называются, сложенная из валунов. Правда, валуны пригнаны друг к другу с особой тщательностью, да и сам домик, несмотря на малые размеры и совершенно первобытную внешность, внушал какое-то странное доверие и чувство уюта. Ив попытался понять, на что похоже это странное ощущение и вскоре до него дошло -- на возвращение домой. Только очень странное возвращение. Словно уставший путник, безнадежно заблудившийся в чужих и незнакомых местах, вдруг натыкается на свой дом, который он оставил за много километров и много дней пути отсюда.
   Из трубы поднималась струйка дыма, а на бревне перед домом сидел какой-то странно знакомый человек и то ли что-то мастерил, то ли чинил, а может, просто вытаскивал занозу из пальца. Ив присмотрелся. Да, сомнений быть не могло -- на бревне перед хижиной восседал Кассий Росс собственной персоной и неумело обстругивал какую-то деревяшку большим охотничьим ножом.
   Дверь хижины распахнулась и на пороге возник еще один знакомый персонаж -- тот самый бездомный и опустившийся профессор, который забивал Иву мозги рассказами про волшебников, серых магов, загадочных горных пришельцев и шлифовал все это высокой антиобщественной философией. Старик прикрыл морщинистой ладонью глаза от решившего ни с того ни с сего выглянуть из за туч солнца, глянул по сторонам и заметил Ива.
   -- Смотри-ка ты, -- восхищенно гаркнул старик, обращаясь то ли к Россу, то ли к Иву, а то и вовсе к горам, -- все-таки пришел.
   Ив приблизился. Он был совершенно растерян, сбит с толку и теперь уже окончательно не знал, что обо всем этом думать.
   -- Пришел, -- удовлетворенно и даже с какой-то непонятной гордостью повторил старик.
   -- А ты сомневался? -- осведомился Росс, не отрываясь от своего занятия.
   -- Конечно сомневался, -- все так же гордо заявил старик. -- И ты тоже сомневался.
   -- Нет, я знал, что он придет.
   -- Ты был уверен, что у меня получится? -- удивленно спросил старик.
   -- Я был уверен, что он придет, -- сказал Росс. -- Так или иначе.
   Ив совершенно растерялся, не зная, что и подумать. Он понимал только, что этот скверный старикашка вовсе не был бездомным, и специально разыграл тот спектакль в развалинах, пристал к Иву, охмурил его, запутал, наплел всякого... Горные волшебники, старик, изображающий бездомного алкаша специально для Ива, работающий с ним в паре бывший уголовник Росс... Все, теперь можно ожидать вообще чего угодно. Например, что сейчас из за хижины выскочит хищный Варклави со своими головорезами, набросится на Ива и поволочет на костер. Неужели снова ловушка? Странная какая-то ловушка, совершенно нелепо расставленная, призванная заманивать в себя только сумасшедших, да не просто сумасшедших, а таких экзотичных, как Ив.
   Однако никто не выскочил из за угла, не возникла бригада инквизиторов, жаждущая повязать усталого путника. Вместо этого Росс вдруг вскрикнул: "А, ч-черт!" и принялся обсасывать свой палец. Щепка, которую он так сосредоточенно ковырял, полетела на землю.
   -- Ничего у меня сегодня не выходит, -- обиженно сказал Росс, вынимая палец изо рта и рассматривая его со всех сторон. -- Дурак я сегодня.
   -- Не огорчайся, -- успокоил его старик. -- У всех нас бывают трудные дни.
   Нет, это не было ловушкой. Чем угодно, но только не ловушкой. Ив совсем растерялся. Он стоял и бестолково таращился на этих двоих, ощущая себя дураком-зрителем в каком-то театре фарса. Бывший уголовник и отставной обомжившийся профессор торчали тут, в горной глуши, перед доисторической хижиной, рассматривали порезанный палец и рассуждали о трудных днях, соотношении удач и неудач и прочей бытовой дребедени. Они видели Ива, они с самого начала заметили его, но тем дело и ограничилось. Словно это происходило не в глухомани, не в горах, а где-нибудь в городе, на центральной площади, а Ив был им совершенно незнаком и не нужен. И он ощущал себя до такой степени неуместным дураком, что не мог даже подойти к ним. Поздороваться, потребовать объяснений. Нестерпимо захотелось уйти подальше отсюда, с этого места мучительной неловкости. Но тут действительно была не центральная площадь, и уйти Ив не мог. Все было как-то странно нелепо, но, в то же время, почему-то казалось совершенно естественным и органичным. Так что все сюрреалистические приключения и переживания Ива как-то вдруг отошли на второй план, перед явлением этих двух типов.
   Из ступора его вывел Росс.
   -- Ну, чего встал? -- поинтересовался он таким тоном, словно Ив отходил на каких-то пару часов и теперь вот вернулся. -- Заноси вещи в дом. Надо еще воды натаскать, дров... -- Он глянул на Ива снизу вверх веселыми глазами. -- Помыться тебе надо. Грязный как черт.
   -- Ты в грозу вчера попал? -- спросил профессор.
   -- Конечно попал, -- ответил за Ива Росс. -- Ты посмотри на него. До сих пор искры отскакивают.
   Профессор испытующе посмотрел на Ива, долго изучал его вместе с налипшей на всевозможные места грязью, промокшим рюкзаком и прочим, разглядывал с головы до ног, а затем сказал доверительным голосом, наклонившись к Россу:
   -- Кажется, он готов.
   -- Думаешь? -- скептически спросил Росс. -- Хотя, наверное, ты прав. Много ли ему теперь надо?
   -- Много, -- сказал профессор. -- Страшно много. Он как бездонная бочка. Я еле справился.
   -- Эй! -- крикнул Ив, словно профессор с Россом находились где-нибудь на соседней вершине. -- О чем это вы?
   Они с удивлением уставились на него, словно он был не уставшим и запутавшимся окончательно в самом себе и окружающем мире путником, а неожиданно заговорившей куклой.
   -- Ты чего орешь? -- возмутился Росс. -- Мы рассуждаем, сколько силы потребовалось на тебя угробить.
   -- Силы?.. -- тупо повторил Ив, совершенно не понимая о чем речь.
   -- Конечно. Или ты думаешь, тебе самому вот так, с бухты-барахты пришла в голову эта замечательная мысль -- лезть в горы? Осенью, да в такую погоду, да еще представления не имея, что это вообще такое -- лазить по горам.
   -- Нет, -- возразил Ив. -- Это вот он мне нарассказал баек. -- Он показал на профессора.
   Профессор обиделся.
   -- То есть, -- проговорил он с ядом в голосе, -- ты хочешь сказать, что готов на смертоубийственные глупости только потому, что какой-то совершенно посторонний и незнакомый бродяга чего-то тебе там наплел? Я рассказал тебе сказку про волшебников, и ты -- взрослый, грамотный мужик -- побежал за этой сказкой в горы, как угорелый? Ты что, идиот?
   -- Не обижайся на нашего профессора, -- сказал Иву Росс. -- Но воздействовать на тебя было совсем непросто. То, что ты здесь -- это его достижение. А ты его принижаешь, списывая все на собственную глупость. Вот он и сердится теперь... -- Росс подошел к Иву и шепнул на ухо: -- Но ты не бойся, он отходчивый. Однако, -- продолжал он уже громче, -- согласись, что одних россказней вряд ли достаточно, чтобы нормальный человек поперся в одиночку в такую глушь. Это же почти самоубийство. Или, может быть, ты не полагаешь себя нормальным человеком? Вижу, вижу, что не полагаешь. Небось, считаешь, что сошел с ума? Однако должен тебя заверить, что ты, увы, совершенно нормален. И вся твоя реакция на прочие несуразности, которые с тобой происходили -- именно и только реакция нормального человека. Ты совершенно и отвратительно нормален, как бы ни прискорбно мне было это констатировать. А всякие фокусы, происходящие с тобой и вокруг тебя в последнее время, они, согласись, не имеют к твоей воле и твоим действиям никакого отношения. Так что, ты не сумасшедший, как бы ни горько мне было это констатировать.
   -- Вот-вот, -- поддержал Росса профессор. -- А то как закручивать мозги всяким фермерам со священниками -- это мы запросто, а как самому мозги завернули -- так этого и быть не может. Простите, мол, я сам дурак, а вы тут ни при чем.
   У Ива голова пошла кругом от этой ахинеи. Эти двое, кем бы они ни были на самом деле, несомненно знали обо всем, что происходило с ним в последнее время. Знали, кажется, до мелочей, словно следили за ним. И они не только утверждали, будто Ив не сумасшедший, но еще и жалели, что это не так. Неужели же они знали ответы на его вопросы? Ив тяжко опустился на бревно, на котором только что сидел Росс.
   -- Так значит... -- пробормотал он. -- Значит, эта история про волшебников -- только сказка? Вы это придумали, чтобы запудрить мне мозги?
   -- Ну, братец, ты и твердолоб, -- пробурчал профессор.
   -- А как ты отличаешь настоящую историю от сказки? -- поинтересовался Росс. -- Ведь любая рассказанная история, любая, в том числе и твоя собственная, мысль -- это не более чем интерпретация. И сказка -- тоже интерпретация. И, как правило, интерпретация того, что имело место на самом деле. Все зависит от личного восприятия и убеждений рассказчика. И с этой точки зрения, история профессора -- чистая правда. Он же не виноват, что ты не умеешь понять того, что он хотел тебе сказать. В конце концов, мир вот уже две тысячи лет не может понять того, что так просто и доступно, на языке слушателей, пытался объяснить Иисус из Назарета. Так что, все зависит от точки зрения.
   -- Вот именно, -- сказал профессор. -- Например, с нашей точки зрения, все, что происходило с тобой в последние тринадцать лет -- это тоже сказка. На редкость дурацкая байка, которую какой-то псих захотел вдруг рассказать самому себе.
   -- Ну почему же, -- возразил Росс. -- Это вполне соответствует естественному ходу жизни. Каждый из нас расплачивается за собственные ошибки. Так или иначе.
   -- Естественный ход? -- фыркнул профессор. -- Да если бы не случайность, он бы там женился, нарожал себе наследников, состарился бы и вообще. Он снова состарился бы, понимаешь?
   -- Нет, не понимаю, -- спокойно сказал Росс. -- Какая случайность? Та случайность, что ударила его по голове бетонным столбом? Или та случайность, которая снова свела его с тем сумасшедшим, о котором ты мне рассказывал? Не бывает никаких случайностей. А что до того, что он бы состарился... Никому, даже нам не дано прожить две жизни. Так что, никаких случайностей.
   Ив ничего не понимал из их вдохновенной болтовни. Голова у него шла кругом. И, в конце концов, ему это надоело.
   -- Простите, -- сказал он, -- я могу узнать, о чем тут вообще речь?
   Росс и профессор глянули на него с одинаковым недоумением.
   -- Так ты до сих пор ничего не понял? -- вздохнул профессор. -- Нет, ей богу, в таком состоянии ты хуже, чем Варклави.
   -- Варклави? -- Ив насторожился. -- Он что, тоже участвует в этом вашем заговоре?
   Черт его знает, какой заговор он имел в виду, и почему ему вообще пришло на ум это нелепое словечко. Заговор. Представить себе заговор или даже просто единое, общее действо, в котором совместно были бы задействованы мрачный хромой инквизитор и эти двое было практически невозможно.
   -- В каком еще заговоре? -- сердито поинтересовался профессор. -- Да и с какой стати? Ты слышал, Кассий? Мы в заговоре с Варклави.
   -- Мн-да, -- задумчиво пробормотал Росс, снова берясь за свою недоструганную, окропленную рабочей кровью из пальца деревяшку. -- Похоже, нам придется начинать все сначала.
   -- Брось, -- сказал профессор поморщившись. Было очевидно, что ему очень не хочется ничего начинать сначала. -- Обойдется.
   -- Эй, эй! -- крикнул Ив, видя, что нить разговора снова уходит из его непонимающих рук, так в них, по сути, и не побывав. -- Вы вообще собираетесь мне хоть что-нибудь объяснить, или нет?
   -- Нет, -- коротко выпалил Росс, и они с профессором тут же заржали.
   Ив изо всех сил пытался разозлиться. Он понимал, что над ним издеваются, что эти двое разыгрывают тут какой-то дикий спектакль. Но злость не шла.
   -- Так что же все-таки происходит? -- по возможность спокойным голосом поинтересовался Ив. -- И каким боком тут замешан этот старый пень?
   -- Какой пень? -- поинтересовался Росс.
   -- Варклави.
   Они снова заржали. Видимо, им на самом деле было очень весело. Особенно профессору. Он аж заходился от хохота и время от времени даже взвизгивал.
   -- Ты слышал, Кассий? -- визжал старик. -- Старый пень Варклави. А может, и я старый пень? А кто еще?
   Наконец, Ив начал злиться. Положение было ужасное и совершенно отчаянное. Эти двое явно, не скрываясь, издевались над ним, а он не знал, как поступить. Вообще-то, в такой ситуации принято или бить морду, или, на крайний случай, просто поворачиваться и уходить, громко хлопнув дверью. Но куда он мог уйти теперь? Ведь тогда перед ним неизбежно встал бы вопрос: а куда он вообще шел? Зачем лез в эти горы? Однако Ив теперь, вопреки всякой логике и совершенно не понимая откуда знал, что шел именно к этой вот хижине, и должен был встретить тут именно этих двух юродивых. И что ключ к разгадке, к пониманию всего происходящего -- именно в них... Не-ет, никуда он не уйдет. Он останется здесь и выколотит всю правду из этих двоих. Достаточно уже люди и весь белый свет над ним поиздевались.
   -- Ой, какие мы грозные, -- хихикнул профессор, словно почувствовав настроение Ива.
   -- Хватит уже, -- сказал ему Росс. -- Парень не может, когда его не уважают. Он от этого бледнеет и лезет в драку.
   -- Ну и что? -- презрительно фыркнул профессор. -- С какой это стати я должен щадить его хрупкую душу? Он же назвал меня стариком.
   -- Не тебя, -- возразил Росс. -- Варклави.
   -- Значит, и меня тоже, -- упрямо сказал старик. -- А ведь кто-то давным-давно мне говорил, что глупо оценивать человека по возрасту, прошлым заслугам и прочему. Есть только "здесь" и "сейчас".
   -- Да, -- тихо проговорил Росс.
   -- И потом, -- продолжал профессор, -- он ведь пришел не за пониманием. Он пришел за ответами на вопросы. Причем, даже не удосужившись вопросы эти придумать. И даже не ответы ему нужны. Ему нужно объяснение, новая картина мира, в которой можно было бы чувствовать себя достаточно уютно и сова заняться своими любимыми глупостями. Он хочет спокойной жизни. А ведь этого больше никогда не будет, дружок, -- почти прокричал он, наклонившись к Иву. -- Нет, и не будет ни для одного человека спокойствия без слепоты и самообмана. И мы не собираемся тут сочинять для тебя новую сказку и новое удобное вранье.
   -- Да, -- все так же тихо повторил Росс.
   -- И вообще, в нашей жизни есть только два пути -- либо борьба, либо тихая смерть... -- Он вдруг как-то запнулся, словно неожиданно понял, что сказал нечто запретное, недозволенное к произнесению и звучанию, обтер мелкие бисеринки пота со лба и тихо спросил у Росса: -- Ты не помнишь, кто нас всему этому научил, Кассий?
   -- Помню, -- задумчиво сказал Росс.
   -- А я не помню, -- заявил Ив.
   -- А нам на это наплевать, -- неожиданно агрессивно сказал профессор. -- Нам совершенно не интересно -- вспомнишь ты свою прошлую жизнь, или не вспомнишь. В конечно счете, это не имеет никакого значения.
   -- Но что-то же имеет значение! -- рявкнул Ив, оскорбленный тем, что кто-то посторонний бесцеремонно влезает в его жизнь и решает -- что в ней важно, а что нет.
   -- Твои знания, -- сказал Росс. -- Твои навыки, твое место. Ты ведь до сих пор полагаешь, что просто шарахнулся головой и потерял память? Самую обычную память? Простые воспоминания простого человека?
   -- Не знаю, -- вздохнул Ив. -- Теперь я уже ничего не знаю. Я не знаю кто я. И я совершенно не понимаю, что вообще...
   -- Что вообще, -- перебил его Росс. -- Вот это хороший вопрос. Только мы попытаемся ответить на него завтра. Вместе.
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 16.
  
  
   Ив валялся в хижине, на допотопной лежанке, закутавшись в одеяла и шкуру какого-то невыясненного животного, и думал. Он не спешил вставать, не спешил вылезать из под грубых, но таких согревающих покровов. Он не спешил даже открывать глаза -- ему и так было известно, что на дворе вовсю светит, но не греет солнце, что проспал он безобразно долго и что двенадцатичасовой сон, похоже, начал у него входить в привычку.
   Росс с профессором отвели ему большую из двух комнат, на которые был разделен дом. Впрочем, комнатами это можно было назвать с большой натяжкой, поскольку вместо стены их разделяла источающая первобытное тепло печка, в которой едва слышно потрескивали остывающие угли. Ив вчера поинтересовался, за что такая милость и почет. В ответ ему было предложено не строить из себя идиота (он, мол, и так в этом преуспел) и не задавать дурацких вопросов. Вообще, похоже, все, что волновало Ива, что он стремился понять, весь его мир и его сознание состояли из этих самых дурацких вопросов. По крайней мере, с точки зрения Росса и профессора. Что бы Ив у них не спросил, они усмехались, качали головой и говорили: "Не то, не то. Глупость". А когда он закипал, терял терпение и просил объяснить, они предлагали ему придумать вопросы, на которые смогут дать ответы. И он послушно принимался выдумывать эти самые вопросы, а они опять качали головами, и повторяли: "Не то, не то".
   Это продолжалось в течение всего вчерашнего вечера. Пока Ива кормили ужином, переодевали в какие-то незнакомые, но подозрительно подходящие по размеру вещи и устраивали в доме. И он терпел, потому что чувствовал за всем этим актерством, за этой непонятной, но, почему-то, казавшейся такой уместной клоунадой нечто совершенно определенное. Не простую скабрезность и издевательство, а смысл, логику, некую, быть может, даже педагогическую и психологическую целесообразность. Бог его знает, откуда Ив все это выдумал, но ощущение было чрезвычайно стойким...
   В конце концов, ему надоело лежать, он сбросил с себя одеяло, натянул куртку, сапоги и вышел из хижины. Свирепый, обжигающий ветер словно только того и ждал -- тут же налетел с ядовитым шипением и больно хлестанул по физиономии. Спросонок было очень неприятно, и Ив вздрогнул, как от пощечины. На глазах выступили слезы.
   Солнце действительно заливало по-осеннему ярким, холодным и пронзительным светом всю округу. Ив впервые оглядел окрестности и вдруг понял, что здесь, несмотря на омерзительную непогоду и холод, все-таки удивительно красиво. Красиво и как-то значительно что ли. Да, государи мои, горы. То есть всему, конечно, есть предел, и ни за какой красотой, наверное, не стоило бы тащиться сюда при тех условиях, при которых тащился Ив, но все-таки... Можно понять бедолаг-альпинистов, которые, вместо того, чтобы мирно валяться на пляжах и отращивать загорелый жирок, ползают по горам в поисках чего-то, что они, бедняги, и сами-то объяснить не умеют -- чего-то неопределенного, но удивительно радостного, наполняющего душу и через это закаляющего тело. Не через унылые, с силой воли и кислой физиономией, в противоречие своим желаниям совершаемые упражнения, а вот так -- один на один с природой... Хотя, тоже банальщина, конечно.
   Дверь хижины медленно отворилась и в проеме возникла недовольная, заспанная физиономия Росса. Видимо, Ив только набирался опыта в долгом, заполняющем время сне, а Росс с профессором, безусловно, были специалистами и могли продрыхнуть целые сутки подряд, безо всякого ущерба для здоровья.
   -- Ну, и что подняло тебя в такую рань? -- вяло осведомился Росс.
   Ив пожал плечами и показал часы. Было уже почти двенадцать.
   -- Спасите меня и сохраните, -- вздохнул Росс, обращаясь к выползающему из хижины профессору. -- Он пользуется часами.
   -- Часами, компасом, презервативами и электронно-вычислительной техникой, -- подтвердил профессор. -- Пользуется и нам показывает.
   -- Ну, презервативы-то не показывает, -- заметил Росс.
   -- И на том спасибо, -- вздохнул профессор, выползши, наконец, на свет божий.
   -- А может, он куда собрался? -- с фальшивой надеждой в голосе предположил Росс. -- Эй, -- обратился он к Иву, -- ты никуда не собираешься?
   Ну, вот, они опять кривлялись. Они только встали, они еще не успели толком проснуться, а уже кривлялись. Впрочем, Ив не обижался. Он уже научился делать поправку на их дурацкое поведение.
   -- Никуда он не собирается, -- вздохнул профессор. -- Ерунда все это. -- Он фальшиво зевнул.
   -- Тс-с, -- громко зашипел Росс, демонстративно прикладывая палец к губам. Он повернулся к Иву и принялся его рассматривать. -- Он видит нас насквозь, -- сообщил он профессору. -- И все понимает.
   -- Точно, -- согласился старик. -- Все понимает.
   Они захихикали.
   Ив не обижался. Он понимал, что они не издеваются над ним, а просто так, дурью маются. Забавляются.
   -- А теперь он думает, что мы просто развлекаемся, -- заявил профессор громким шепотом.
   Ив вздрогнул. Они что же, и мысли читать умеют? Росс с профессором сидели на земле и ни тени улыбки уже не было на их лицах. Сон словно рукой сняло. Они таращились на Ива, который вдруг начал терять чувство реальности. Ему казалось, что какая-то сила пытается оторвать его от земли, унести...
   -- Ну, ну, -- успокоил его профессор, -- не надо так.
   Ощущение исчезло, и Ив опустился за землю рядом с ними.
   -- Черт, -- вздохнул старик, -- с ума сойти. До чего же все-таки странно видеть его в таком состоянии. И ведь это же не маска, не камуфляж -- целая личность. Вот она, человеческая природа.
   -- Да уж, -- согласился Росс. -- Хотя, чему мы удивляемся? Он же прожил так тринадцать лет. Бездна времени.
   Профессор усмехнулся и покачал головой.
   Ив перевел дух и, пока они снова не начали нести свою околесицу, сказал:
   -- У меня есть вопрос.
   -- Тогда спрашивай, -- мгновенно и хором отозвались его собеседники.
   Подобная быстрота реакции несколько смутила Ива. У него вообще начало складываться впечатление, что эти двое решили поставить командный рекорд в сбивании человека с толку за единицу времени. И им определенно светил успех.
   -- Да спрашивай, спрашивай, -- поддержал его Росс. -- Нечего хлопать глазами. Растерянность, смущение, робость -- все это разные лики уязвимости и беззащитности. Не помнишь, кто это сказал? -- поинтересовался он у профессора.
   -- Помню, помню, -- с мечтательной улыбкой отозвался старик.
   -- А кто это сказал? -- спросил Ив.
   -- Да так, один наш общий знакомый, -- объяснил Росс. -- Я бы даже сказал, что он был нашим учителем.
   -- Ваш учитель? -- переспросил Ив. -- Это тот, который занимался самосовершенствованием на кокаиновой плантации?
   -- Он самый, -- подтвердил Росс.
   -- Слушайте, -- сказал Ив, -- а этот ваш учитель, он имеет какое-то отношение ко мне? К тому, что со мной происходит? Кто он такой? Чему он учил? Чем вы вообще занимаетесь?
   -- Ну, наговорил, наговорил, -- засмеялся профессор, махнув на Ива рукой. -- Слишком много вопросов.
   Он крепко задумался, устремив пустой взор себе под ноги. Ив терпеливо ждал. Росс с каким-то веселым интересом поглядывал то на одного, то на другого.
   -- Черт, -- не выдержал, наконец, профессор, -- Кассий, хватит таращиться. Помог бы лучше.
   -- Да? -- усмехнулся Росс. -- И чем же? Впрочем, что касается нашего учителя... я могу его продемонстрировать.
   Профессор уставился на него с открытым ртом.
   Росс стремительно поднялся на ноги и скрылся в доме, но уже через секунду вновь вышел с заведенной за спину рукой.
   -- Видишь ли, -- говорил Росс, приближаясь к Иву, -- дело в том, что наш учитель был личностью презабавной и во многом неожиданной. Я тебе сейчас его покажу, только ты не переживай особенно. Позже мы тебе все объясним, хорошо?
   И, прежде чем Ив успел что-либо ответить, Росс быстрым движением выхватил что-то из за спины и сунул ему прямо под нос. Сперва Ив отшатнулся от неожиданности, но потом пришел в себя и посмотрел на протягиваемый предмет. Странно, но он не сразу понял, что это такое.
   -- То есть... в каком смысле? -- обалдело пробормотал он.
   -- В прямом, -- спокойно ответил Росс. -- В дальнейшем мы будем говорить исключительно в этом смысле. Заранее предупреждаю.
   То, что Ив поначалу принял за портрет или фотографию -- ну что еще показывают в подобных случаях? -- оказалось обыкновенным зеркалом. И в этом зеркале не было видно ничего, кроме недоумевающей и встревоженной Ивовой физиономии. Ничего.
  
  
  
  
   ГЛАВА 17
  
  
   -- Я... не понимаю, -- проблеял Ив. -- То есть...
   Профессор с Россом усмехались.
   -- Да нет, господа, вы бредите.
   Они не отвечали ему, продолжая восторженно скалиться -- то ли полагая, что отмочили великолепную шутку, то ли просто издеваясь.
   -- Слушайте, не сходите с ума, право слово! -- возмутился Ив.
   Росс захохотал и замотал головой.
   -- А почему тебя это так уж смущает? -- как будто даже оскорбился профессор. -- Ты ведь не помнишь ничего из своей прежней жизни. Кто знает, может, ты там был Папой Римским.
   -- Каким папой? -- тупо переспросил Ив.
   Росс печально и ласково посмотрел на него, а профессор шумно вздохнул и с совершенно театральным отчаянием воздел руки к небу.
   -- О боги! -- завопил он. -- И за что мне дано было увидеть, как обезьяна только-только начавшая превращаться в человека, и научившая меня быть человеком вдруг снова стала обезьяной и теперь никак не желает перестать быть ею! За что мне горе проделывать эту работу и насильно тащить ее обратно в лоно великого знания...
   -- Слушай, хватит паясничать, -- фыркнул на него Росс. -- Неостроумно. И даже пошло.
   -- Пошло, -- легко согласился с ним профессор. -- И неостроумно. А что нам делать?
   Росс пожал плечами и принялся уныло глядеть себе под ноги. Профессор тоже как будто потух, обмяк.
   Странное чувство вдруг овладело Ивом -- не то отчаяние, не то горе бессилия. Он вдруг ни с того ни с сего почувствовал, что отчаиваться-то на самом деле надо не им -- этим странным горным отшельникам, -- а ему. Потому что именно он потерял, позабыл что-то очень важное.
   Это было как кратковременное помутнение сознания, или озарение... что, в сущности, одно и то же.
   И он сказал им:
   -- Простите меня. Нет, правда, я вижу, что это важно для вас...
   -- А для тебя? -- резко спросил Росс.
   -- Ну, и для меня тоже...
   -- Для меня тоже... -- передразнил его профессор, скорчив страшную рожу. -- Не тоже, а в первую очередь для тебя, теленок. Это же не мы, это ты мечешься по белу свету. Это ты ищешь великие откровения и ответы на вопросы, которые ты, кстати, до сих пор не удосужился придумать. Это ты поперся в горы, рискуя сломать себе шею. Так зачем же ты все это делал, если это не было для тебя не просто очень важно, а жизненно важно?
   Ив как-то даже обалдел слегка от этой отповеди, растерялся и замямлил:
   -- Да вы... да я... Черт вас побери, да я не то хотел сказать. Я только в том смысле, что... ну не может этого быть!
   -- Чего именно не может быть? -- лукаво поинтересовался Росс.
   -- Да всего! -- выкрикнул Ив. -- Как, скажите на милость, я могу быть вашим учителем? Я же моложе вас обоих.
   Росс с профессором переглянулись. Профессор отчаянно покачал головой, словно стараясь выразить невыносимые свои страдания, которые причиняла ему тупость Ива. Росс печально хмыкнул.
   -- Во-первых, это вопрос отдельный, -- сказал Росс. -- А во-вторых, даже если ты в самом деле моложе, то какая разница? Иисусу было всего тридцать три, когда он взошел на голгофу.
   -- Но я-то, слава Богу, не Иисус!
   -- Вот уж что верно то верно! -- выдохнул профессор.
   -- Слушайте, хватит уже надо мной издеваться, а? -- взорвался Ив. -- Что вы прицепились? Не нравлюсь я вам? Ради Бога. Покажите мне дорогу -- уйду отсюда к чертовой матери. Глаза б мои не видели этих гор и вас обоих!
   -- Сядь и заткнись, -- каким-то не своим, строгим и властным, повелительным даже голосом сказал Росс. -- Пижон. Индюк. Стоит его погладить против шерстки -- тут же на дыбы. Ты хоть знаешь, как ты сейчас выглядишь? Как старик, впавший в детство. Возраст этот твой отроческий, внешность эта, беготня за девочками -- все это маска, парень. И не маска даже, в обычном смысле этого слова, а... как бы это... ну словом, знаешь как говорят, будто возраст -- это состояние души? Так вот, у обычных людей это, может быть, и так. А у таких как мы, приятель, состояние души неизбежно перетекает в состояние тела. И ты, -- он простер направил указательный палец Иву в грудь, -- когда летел с высоты и бился башкой своей неразумной о бетонную сваю, просто стал более молодым. Зачем ты это сделал? Это уж у тебя надо спрашивать. Может, рассчитывал, что молодое тело менее пострадает от падения. А может еще по какой-то причине. Не знаю. Можешь поинтересоваться у этого твоего... как его... Варклави... Нас там не было.
   Ив растерялся. То, что говорил Росс просто не могло быть правдой. Да что он такое плетет, думал Ив, разглядывая бывшего уголовника. Что он городит? С ума он сошел совсем, если надеется, что я поверю... Но проблема была в том, что -- Ив отчетливо ощущал это, чувствовал -- Росс не паясничал и не врал, он свято верил в свои слова. И профессор верил. Стало быть, вместо одного сумасшедшего преследователя Айзека Варклави, Ив теперь обзавелся двумя столь же безумными компаньонами. Вот радость привалила!
   -- Слушайте, -- сказал он максимально спокойным голосом, на который только был способен, -- я конечно понимаю, что вы...
   -- Да ни черта ты не понимаешь, -- устало вздохнул профессор. -- Вы же росли вместе -- ты, Варклави, Люк Грин.
   -- Какой Люк Грин? -- автоматически спросил Ив.
   -- Ну, уж его-то ты наверняка не вспомнишь. Он потом ушел в монахи.
   Воспоминание -- яркое, отчетливое -- резануло мозг Ива.
   -- Монах? -- пробормотал он. -- Толстый такой, лысый. Склонный к интеллектуальному хамству.
   Росс с профессором снова переглянулись.
   -- Ты с ним встречался? -- быстро спросил Росс у Ива.
   -- Да. В самом начале... в смысле, еще весной. Он приперся ко мне домой, все говорил, что я должен уехать, что если Варклави меня все-таки укайдохает, начнется тьма кромешная...
   -- Ай молодец, -- промяукал профессор и расплылся в блаженной улыбке. -- Ай умница поп. Ты смотри-ка, не зря ты его тогда...
   -- Но я все равно не могу понять, -- быстро, чтобы они опять не начали мутить и нести околесицу проговорил Ив, -- как это может быть, чтобы я, он и Варклави... Послушайте, но это же бред сивой кобылы!
   -- Кобылы не бредят! -- строго сказал профессор. -- Ни сивые, никакие. Люди вот могут.
   -- Постой, погоди, -- забормотал вдруг Росс.
   Было такое впечатление, будто его посетила какая-то потрясающая мысль. Профессор охотно (что было загадочно) заткнулся, посмотрев на него с интересом и надеждой.
   -- Постой, постой, -- бормотал Росс. Он вдруг вскочил и принялся расхаживать взад-вперед.
   -- Что это с ним? -- шепотом спросил Ив у профессора.
   Профессор пожал плечами:
   -- Не знаю. Вообще-то, Росс -- голова светлая. Он обязательно что-нибудь придумает.
   Они какое-то время молчали, наблюдая за метаниями Росса. Уж неизвестно, светлая у него была голова или нет, но, кажется, ничего такого особенного она пока придумать не могла.
   -- А вот с Варклави ты опростоволосился, -- шепнул профессор, склонившись к самому уху Ива.
   -- Как это? -- растерялся Ив.
   -- А так. Зачем тебе понадобилось впихивать в него это знание? Думал, если с Грином получилось, то и с ним пройдет? Он же всегда был меланхолик, Айзек наш. Он же такие ужасы увидал там... Вот и получай теперь своего инквизитора.
   Ив не понимал, о чем речь. А потом до него вдруг дошло, словно какой-то пузырь лопнул в сознании: Господи, Боже мой, да что же это такое? Неужели же так запутало меня, так замутило, что я сижу тут и с серьезным видом внимаю двум психам, городящим нелепицу на нелепицу? И не просто внимаю, а обсуждаю что-то, спорю. Мне ж бежать от них надо, прятаться, пока они не навалились на меня и не начали, как сексуальные маньяки лупить дубинами по башке до получения полного сексуального удовлетворения. Я же так окончательно свихнусь под чутким их присмотром.
   И тут вдруг Росс остановился, словно споткнувшись, развернулся к нему лицом и спросил:
   -- А что еще особенного с тобой происходило за это время?
   Ив усмехнулся. Проще было бы спросить, что с ним в это время происходило нормального. Но Росс требовал ответа -- взглядом, позой. И понятно было, что ни с какими фырканьями и отговорками на этот раз мириться он не станет.
   И Ив принялся добросовестно, в хронологическом порядке вспоминать все, что творилось с ним с тех пор как нелегкая сорвала его с насиженного места, увела прочь от нормальной жизни, от работы, от Елены.
   Большая часть рассказа оставила Росса с профессором равнодушными. Они то и дело прерывали его, объявляя, что это все им не интересно, что они и сами все это знали или предполагали. Морду поменял? Ну и что? Не в первый раз, в конце концов. Фермеров охмурил? Ха! Невелика заслуга, такое способен проделать любой аферист средней руки. Ах, Ив не считает себя аферистом? Ну что ж, ради Бога. Только поскольку Ив пока что вообще никем себя не считает и даже имени своего не помнит, не лучше ли ему заткнуться и не лезть со своими суждениями?
   Ив был не прочь вообще заткнуться и покинуть их гостеприимную компанию, но под занавес все же рассказал им про ураган и про голос из него.
   И вот тут их, кажется, проняло. Оба они -- И Росс и профессор -- пришли в страшное возбуждение, задергались, затряслись. А профессор в итоге завопил:
   -- Твою мать, так что ж ты!.. Ты же, можно сказать, получил приглашение!
   -- Какое приглашение? -- обалдел Ив. Перспектива являться куда-то по приглашению, направленному из центра урагана его абсолютно не прельщала.
   -- Приглашение в Икстлан, парень!
   -- В какой Икстлан? -- проблеял совсем уж потерявшийся Ив. -- В тот, про который вы мне рассказывали?
   -- Да нет, не туда, -- сердито отмахнулся профессор. -- Не в личный твой Икстлан, а в общечеловеческий.
   -- А... а разве такой тоже бывает?
   -- Бывает. Только вот редко кому удается на него поглядеть.
   Росс, до этого метавшийся как заведенный, вдруг обнаружился рядом, подошел, буквально подлетел к Иву и встал у него за спиной, положив ладони на плечи.
   Ив попытался было обернуться, но Росс приказал ему:
   -- Сиди тихо.
   -- Вот еще, -- запротестовал было Ив.
   -- Сиди! -- прикрикнул на него Росс. -- если бы мы хотели тебя угробить, давно бы это сделали.
   И Ив сдался. Непонятно, в чем тут было дело, на напор, подавляющая, ментальная какая-то сила этих двух безумцев иногда становилась просто подавляющей. И он решил довериться им, потому что... Да он и сам не знал, почему.
   Руки Росса лежали у него на плечах, профессор корявым Буддой восседал напротив, и Ив просто расслабился, оставаясь, впрочем, готовым к чему угодно.
   Сперва он ничего не почувствовал, но потом ему стало казаться, что нечто снаружи настойчиво толкается и стремится войти... то ли в грудь, то ли в самую душу. И вдруг из лежащих на плечах ладоней по всему телу начало расходиться странное, ни на что не похожее ощущение, словно весь Ив состоял из мельчайших, плохо подогнанных, а то и вовсе стоящих не на своем месте деталей конструктора. И под этими руками детальки становились на свои места, выравнивались, выправляя все целиком... Нельзя сказать, что это ощущение было приятным -- словно кто-то запустил руки тебе под черепную коробку и приводит все там в одному ему понятный порядок. Ив хотел было сбросить со своих плеч эти бесцеремонные руки, но тут ему на затылок вдруг легла третья ладонь... Чья? Профессор сидел прямо перед ним и глядел в глаза веселым, полным мистического восторга взглядом слетевшего с нарезки маньяка. А быть может, все это время где-то в кустах прятался третий сообщник -- такой же хулиган? Ив попытался обернуться, чтобы увидеть этого нового участника представления, но лежащая на затылке рука обладала, оказывается, недюжинной силой -- они не позволяла Иву даже пошевелиться. Он попытался приложить больше усилий, но из этого ничего не вышло, только Росс прошипел запыхавшимся голосом: "Не дергайся, ради бога, я и так еле справляюсь". И тут же возникла четвертая рука и вцепилась в поясницу. И пятая легла между лопаток... Руки продолжали появляться, словно начался какой-нибудь экзотический чемпионат по хватанию. Они прижимали Ива к его месту, словно вознамерились втереть его в землю и раскатать до состояния бетонного плаца. Казалось, что там, за спиной, притаилась рота солдат, развлекающихся хватанием наивных дурачков за разные места. Причем солдаты эти, не в пример настоящим, были совершенно бесшумны, как привидения, и абсолютно не пахли. Их присутствие вообще не обозначалось ничем, кроме цепких ладоней. А невидимый Росс вдруг прохрипел, обращаясь, видимо, к профессору: "Слушай, ты бы помог, а то он уперся как баран". Профессор вздохнул и вдруг, с неожиданной для своего возраста легкостью поднялся на ноги, подошел к Иву и легонько хлопнул его ладонью в середину груди -- прямо под сердце. У Ива перехватило дыхание, он потерял контроль, и в ту же секунду мир вокруг поплыл, смешался и изменился до неузнаваемости...
  
  
  
   ГЛАВА 18
  
  
  
   Они шли по бескрайней пустыне, страшной и жаркой, такой огромной, что глядя на нее казалось, будто в мире ничего больше нет, а существует только она, пустыня, в бесконечности, простираясь от одного края мира до другого. И они втроем пересекали это великое пространство... Хотя, так, наверное, неправильно было бы говорить. Неправильно, потому что каждый из них видел сейчас что-то свое, а что именно... какая разница? Тут, в этом мире, вполне могло оказаться и так, что Ив шел по пустыне и видел только ее вокруг себя, а профессор видел, например, какой-то лес и брел по нему, огибая деревья, перебираясь через овраги и ручьи, словно леший, осматривающий свои владения... А Росс, скажем, гулял по горам, и видел только горы (он ведь всегда очень любил горы). И в то же время, они были вместе, втроем. Ив не понимал, как такое возможно, но твердо знал, что все обстоит именно так.
   Он, если честно, совершенно не заметил, когда и каким именно образом сюда попал, и искренне сомневался, что удар в брюхо, с которым подстерег его подлец профессор, способен был создать столь яркое и детальное видение. То есть, он знал откуда-то, что это было именно видение, галлюцинация, сон, и что порожден он именно коварными действиями Росса с профессором, но, в то же время... Ведь профессор с Россом были тут же, рядом -- хотя их-то, наверное, никто не лупил в брюхо и не погружал в галлюцинацию, Ив ясно ощущал их присутствие у себя за спиной -- можно было бы, видимо, повернуться и потребовать объяснений или даже отомстить. Впрочем, нет, этого Ив сейчас сделать не мог. Почему? Он и сам не знал толком, но чувствовал, что в этой игре существуют какие-то свои, очень строгие правила. Намного более его сейчас занимал другой вопрос: если они -- профессор с Россом, тут же, рядом с ним, видят ли они то же, знают ли они, что он видит эту пустыню?
   Ведь посмотреть было на что. Пустыня была удивительная, таких Ив никогда раньше не видал. Она состояла не из песка и не из камня -- он вообще не понимал, что это такое у него под ногами. Оно было пористое, бурое, и, в то же время, как будто живое. Иногда ему чудилось, что откуда-то оттуда, из этих удивительных недр пробивается какое-то странное сияние. А может, и не пробивается -- может, почва сама начинала поблескивать и мерцать, когда сдвигалось что-то в восприятии Ива. Потому что настоящий свет был наверху, где-то страшно далеко, в поднебесье. Свет палящий, огромный, всепоглощающий. Он обжигал и мог бы, наверное, сжечь дотла, если бы существовал наяву. Именно поэтому, должно быть, профессор с Россом настояли, чтобы все происходило во сне. Они так и сказали ему: "Наяву подобное зрелище тебя просто убьет. Ты не готов к нему, приятель, потому что относишься ко всему, что видишь, очень уж серьезно. А так -- воспринимай все просто как обыкновенный сон. Так легче". "Но ведь это не будет просто сном?" -- встревожено спросил Ив. "А что такое просто сон? -- спросили они. -- И как ты вообще отличаешь сон от яви? То есть, ты полагаешь, что отличить все очень просто. Но согласись, что именно эта убежденность тебя и подвела, в конце концов. Ты всегда твердо знал, что такое реальность, а что вымысел. А потом случилось что-то, и твои представления пошатнулись, правда? И чем все это закончилось? Нервами, беготней, поисками каких-то там ответов. А вот если бы ты относился ко всему происходящему как к обыкновенному сну -- поверь, тогда все было бы намного проще. Кому, в конце концов, придет в голову переживать по поводу какого-то там Варклави, если он тебе всего лишь снится?".
   Когда они говорили это? Ив не помнил. Хотя, был совершенно твердо уверен, что говорили, объясняли ему что-то, увещевали, рассказывали про сны и реальность... Может, в той, прошлой жизни? До того, как начали хватать его за спину и лупить в живот? А может, это он сам говорил им подобные вещи в каком-то совсем уж далеком прошлом?
   И на интеллектуальном уровне (то есть, на уровне какой-то совсем уж отвлеченной философии этакого суббуддизма) Ив все это понимал. Хотя, понимать на интеллектуальном уровне -- это одно, а вот так, когда все это стоит у тебя перед глазами...
   И, оказавшись здесь, в этой странной пустыне, Ив начал сомневаться. То есть он начал очень сильно сомневаться в исправности собственной психики и механизмов восприятия. Потому что все, что он видел, казалось не просто реальным (слишком реальным для сновидения), а намного реальнее и осязаемее, чем все виденное им ранее. Смутно он осознавал, почему так происходит, хотя объяснить это, даже самому себе, было чертовски трудно. Просто откуда-то он знал, что воспринимает окружающее не только и не столько при помощи обычных своих органов чувств, сколько какой-то неожиданной, до сих пор прятавшейся составляющей своего естества. Наверное, это была душа, или что-то в этом роде. И она, оказывается, могла чувствовать намного острее и адекватнее, чем глаза и уши. Правда, очень уж странная реальность посредством нее виделась. И Ив, невзирая на утверждения его фантастических компаньонов, был уверен, что появись сейчас откуда-нибудь некий загадочный хищник сновидений (этакий местный Варклави), боль, причиненная им окажется совершенно реальной, а смерть от его руки будет смертью во всех измерениях восприятия -- как во сне, так и наяву. Не проснется Ив там, вдалеке от этой пустыни, на допотопной лежанке под шкурами. Он вообще нигде не проснется, а хладную тушку его профессор с Россом, должно быть, закопают где-нибудь на заднем дворе, и весь сказ.
   Все это -- понимание, шквал эмоций, буря откровений, которые невозможно озвучить посредством нормального человеческого языка, -- навалилось на Ива тяжким грузом. Ему вдруг стало невыносимо страшно, до жути, до оторопи. Захотелось сбежать отсюда, спрятаться, скрыться к чертовой матери. И он уже нацелился это сделать (откуда-то, сам не понимая откуда, он знал способ для подобного бегства), но тут что-то словно толкнуло его, ударило прямо туда, в самую уязвимую частичку восприятия -- в душу. И все успокоилось.
   Осталась только пустыня.
   А куда это мы идем? -- подумалось вдруг Иву. Топаем, топаем. Должна же быть какая-то цель, не просто же так они заставили меня провалиться в этот бред?
   И стоило этому вопросу появиться у него в мозгу, ответ стал очевиден. Нет, он не пришел извне, никто не сообщил ему конечную цель маршрута, но... И тут до него, наконец-то дошло окончательно. Это память. Память возвращалась к нему. Но не обычная память -- о событиях, о личности, о собственном имени, наконец. Это была память о каком-то Знании. Память о том, для чего все это нужно, куда они идут и... кто они такие. Три человечка бок о бок... Но полноте, люди ли они? Неужели человеку есть место в этой странной и страшной местности, под этим светилом, которое и не Солнце вовсе, а вообще непонятно что... Хотя -- Ив теперь твердо знал это -- направлялись они именно к нему, к обжигающему душу свету. И пусть в нормальном мире это прозвучало бы глупо, но на то он и нормальный мир, а этот -- сказочный. Тем более, что двигались они чертовски быстро, поглощая за шаг, должно быть, не один десяток километров (мир так и мелькал мимо), а светило, как это ни странно, приближалось и опускалось, словно обозначая точку предстоящего рандеву.
   Теперь Ив мог присмотреться к нему (хотя жгло и слепило неимоверно). И он увидел, что это в самом деле не Солнце и даже не Луна (куда уж Луне так жечь), не звезда другой планеты, а что-то совсем другое. Что-то живое и необъятное. И становилось понятно, что на самом деле оно вообще никакое не светило, а всего лишь часть, крошечный сегмент чего-то огромного и могущественного. Вернее, всемогущего.
   От собственных выводов Ива заколотила крупная нервная дрожь, тем более, что память продолжала возвращаться. Избирательно, как будто издеваясь, посмеиваясь над его вполне человеческими попытками на фоне этого возвращения вспомнить свое настоящее имя, родственников и как он, собственно, докатился до жизни такой. Все это память по-прежнему прятала, зато совершенно свободно отдавала одно озарение за другим. И Ив теперь уже почти что знал, что это за свет и почему они идут именно к нему.
   А свет, меж тем, постоянно менялся. Сперва он был похож на орла -- огромную, сверкающую, равнодушную, раскинувшую необъятные крылья птицу, взирающую на трех крошечных человечков с высоты своего местоположения. Потом вдруг все переменилось, и орел превратился в человека... вернее, в силуэт человека -- в фигуру, состоящую из сплошного света. У фигуры не было ни глаз, ни лица, ничего у нее не было, кроме огненного силуэта, заполнившего собою полнеба. Потом эта сияющая фигура (которая несомненно тоже была живой, видела их, наблюдала за ними, отчего становилось особенно жутко) медленно, как-то лениво подняла руки, запрокинула голову набок... И сейчас же явственной тенью нарисовался у нее за спиной исполинский крест -- теперь фигура была распята, прикована.
   Непонятно почему, но Иву это показалось кощунством. Даже если принять во внимание тот факт, что свет кощунствовал против самого себя. Какая-то издевка, насмешка прослеживалась в позе этого светящегося ... существа? Как будто оно поддразнивало оторопевшего от такого сочетания вселенских масштабов явления и совершенно земной его, даже обыденной наглости и хамства.
   Он повернулся, чтобы высказать все это своим спутникам, и испытал очередной шок. Потому что никаких спутников с ним не было. То есть совершенно никого не было -- только два каких-то солнечных зайчика носились в воздухе, совершенно игнорируя всякие законы физики. Заметив, что на них смотрят, зайчики засуетились, замелькали и принялись кружиться вокруг Ива. И он готов был поклясться, что, когда кто-нибудь из них проносился особенно близко, был слышен либо молодой задорный хохот Росса, либо хриплое хихиканье профессора. Профессор в виде резвящегося солнечного зайчика был, несомненно, очень впечатляющим образом. И Ива, почему-то абсолютно не удивило происходящее, так что он сказал строго:
   -- Хватит хулиганить, господа. Здесь это не пристало.
   Вернее, он подумал, что сказал это, но ни единого звука не вырвалось из его рта. Потому что никакого рта и не было. И Ив с ужасом обнаружил, что и сам-то он точно такой же светлячок, пятнышко света, несущееся над пустыней. А то, что ему раньше казалось, будто бы он идет, передвигается обычным человеческим способом -- это не более чем инерция восприятия.
   Однако, как ни странно, те два светлячка, которые были, несомненно, профессором и Россом, его услышали и поняли. Даже тот далекий и страшный небесный огонь его, кажется, услышал и понял, потому что к восторженному хихиканью его спутников прибавился вдруг далекий и могучий хохот из поднебесья, напоминающий раскаты грома.
   Ив осторожно обернулся. Свет по-прежнему висел в высоте, придерживаясь формы креста с распятым на нем человеком.
   -- Издевается, -- сказал (или подумал, телепатировал) светлячок, который был профессором.
   -- Как всегда, -- отозвался другой светлячок голосом Росса.
   -- А почему он издевается? -- удивился Ив. Мысль о том, что этот величественный огонь способен шутить и издеваться несколько смущала.
   Его спутники, в ответ на его реплику, принялись вдруг метаться вокруг него, выполняя замысловатые фигуры высшего пилотажа.
   -- Потому что ничего больше не остается в этом мире, -- сообщил один светлячок.
   -- Потому что в этом мире стоит тебе только надуться и сделать серьезную рожу, как непременно найдется кто-нибудь, кто подбежит и даст тебе по заднице хор-рошего пинка, -- подхватил другой.
   -- Оставаясь тут серьезным, рискуешь сойти с ума.
   -- А Бог велел нам всем быть веселыми и шутить.
   -- Потому что от зануд и надутых умников тошнит.
   -- Кого? -- растерялся Ив. -- Бога?
   Светлячки захохотали.
   -- Почему -- Бога? -- удивились они. -- Как Бога может тошнить? Людей тошнит, людей. Впрочем, раз людей тошнит, то и Бога... наверное. Да что ты к нам пристал, сейчас сам все спросишь.
   -- У кого спрошу? -- не понял Ив.
   -- У него, -- один из светлячков вдруг обнаружился совсем рядом, чувствительно пихнув Ива в бок.
   Ива закрутило и он оказался снова повернутым к тому самому свету.
   Теперь он смог разглядеть больше. Например, смог увидеть, что тот свет и свет, из которого состоят его спутники (как и он сам, кстати) будто бы одинаков. То есть не абсолютно, разумеется, но... одного типа, что ли, одного сорта, как разбитый сложной призмой на тысячи отблесков свет одной лампы. И эта самая лампа была там, наверху. Было очень странно вот так -- ощущать себя не самостоятельной личностью, не организмом, не человеком, способным к самоопределению, а всего лишь каким-то там отблеском, солнечным зайчиком... Ив долго не мог понять, на что это похоже, но вскоре сообразил, что это выглядит так, будто бы смотришься в зеркало, в котором, по некоему мистическому взбрыку, отражаешься не только ты, а еще целая куча народу, хотя рядом с тобой никого, собственно и нет, и возникают серьезные сомнения в том, что ты сам существуешь...
   Небесный свет был, по всей видимости, удовлетворен этим его выводом, потому что перестал изображать распятие. Иву сразу полегчало (почему-то вид распятия его смущал). Теперь свет стал опускаться стремительнее, быстрее, одновременно уменьшаясь в размерах.
   В ту же секунду Ив почувствовал, что его тоже тянет к земле, что тело снова обретает вес...
   В конце концов, он все-таки упал, больно шмякнувшись и проехав на заднице пару метров. Мир вокруг замелькал, по нему пробежала странная рябь, на секунду наступила абсолютная тьма...
   А потом Ив вдруг обнаружил, что реальность -- настоящая реальность -- вернулась. Он снова стал человеком из плоти и крови, и более того -- он опять находился в горах. В тех самых горах, рядом с той самой хижиной. Правда, ни Росса, ни профессора поблизости не наблюдалось. То ли спрятались они, то ли и в самом деле остались в том сновидении. А Ив, стало быть, вынырнул в реальность. Ну что ж, тем лучше. Он поднялся на ноги и принялся отряхивать испачканный во время падения с поднебесья зад. Потом выпрямился и посмотрел по сторонам...
   Нет, все-таки вернулся он, кажется, не совсем в ту реальность, которой ожидал -- то есть именно в ту реальность, в которой он заснул. Вроде бы все было на месте, все в порядке -- и горы, и хижина, -- но в то же время... Ему понадобилось сделать изрядное усилие, чтобы понять, в чем дело, а когда он понял, то страшно удивился, что не заметил этого с самого начала. В тех горах, откуда его выдернули своим подпространственным экспериментом Росс с профессором, была осень -- там было холодно, мокро и слякотно. Тут же буйствовала весна. Солнце светило ласково и ярко, всюду зеленели молодой листвой деревья, а внизу -- в прекрасно видимой отсюда долине, -- эта зелень и вовсе сливалась в сплошное море, от яркости которого резало глаза. Воздух был чист и прозрачен до такой степени, что, казалось, начинал петь и звенеть от любого звука или движения. Запахи вокруг витали восхитительные, и Иву показалось, что весь этот мир сейчас буквально разорвет от распирающих эмоций. И если бы он, Ив, был, например, горным козлом, он обязательно нашел бы сейчас с кем сцепиться рогами в борьбе за горную же козу.
   -- Вот и я говорю, что весна -- это лучше, -- проговорил у него над ухом какой-то знакомый и, в то же время, совершенно чужой голос.
   Ив вздрогнул от неожиданности и обернулся.
   Рядом с ним стоял незнакомый молодой человек и приветливо улыбался.
   -- Ну, здравствуйте, здравствуйте, -- ласково проговорил незнакомец.
   -- Привет, -- отозвался Ив. -- А вы, собственно, кто?
   Незнакомец пожал плечами -- то ли показывал, что ответ на этот вопрос очевиден, то ли демонстрируя, что для него самого его личность загадка.
   -- Никто, -- сказал он. -- Да, пожалуй именно так.
   -- Как это -- никто? -- обалдел Ив.
   -- А вот так, -- любезно проговорил незнакомец. -- И сам я никто и зовут меня никак...
   -- Гм... -- сказал Ив.
   -- Ну, друг мой, -- ласково улыбнулся незнакомец, -- я же вам снюсь. Как я могу быть кем-то, если я -- не более чем плод вашей фантазии.
   Ив счел за благо промолчать.
   -- Пойдемте присядем, -- любезно предложил незнакомец. -- Нам, наверное, есть о чем поговорить. Раз уж вы здесь.
   Настала очередь Ива пожать плечами (хотя его так и подмывало спросить, что это за "здесь" такое), и он послушно последовал за незнакомцем, который прошествовал к знакомому столу со стоящими возле него грубыми струганными лавками. Раньше, в прежней реальности, этот стол и лавки Ив видел в доме, а теперь вот они, по случаю, видимо, теплой погоды, были вынесены на свежий воздух. Что ж, оно и правильно, наверное.
   Незнакомец оседлал одну из лавок. Ив помялся какое-то время (все-таки все эти галлюцинации чертовски выбивали из колеи), а потом уселся напротив.
   -- Ну, вот и славно, -- обрадовался незнакомец, и принялся хозяйничать.
   А на столе была масса всякой снеди -- и мясо, и фрукты (откуда они тут взялись по весне, интересно), и хлеб. Венчал композицию могучий, литров на пять, темный кувшин, расписанный витиеватым орнаментом и какими-то сложными иероглифическими символами. Незнакомец сразу же ухватился за этот кувшин, с натугой, с кряхтением приподнял его, наклонил и плеснул в глиняные стаканы чего-то насыщенно-бордового и пахучего.
   -- Прошу, -- проговорил он, схвативши свой стакан и выжидательно уставившись на Ива.
   Ив тоже поднял стакан, они чокнулись и выпили. Оказалось, что это вино. Да не просто вино, а вино удивительное, сказочное, такого Иву в жизни пробовать не доводилось.
   -- М-м, -- одобрительно промычал он. -- Что это за штука?
   -- Амброзия, -- равнодушно сообщил незнакомец.
   Ив чуть было не поперхнулся куском лепешки, которым принялся закусывать, и уставился на собеседника с недоверием.
   -- В каком смысле -- амброзия?
   -- В прямом, -- любезно отозвался собеседник. -- Во времена до неприличия далекие, мастера-виноделы земли Тлапаллан умели ее приготовлять прекрасно. Потом, впрочем, этот секрет был безнадежно утерян. Как и секрет орихалка, между прочим. Магического серебра.
   -- Вообще-то, -- проговорил Ив, -- я всегда думал, что амброзия -- это то, что едят.
   -- Да, -- согласился незнакомец. -- А гашиш -- это то, что курят. Только вот граф Монте-Кристо предпочитал есть его ложками.
   Ну, что ж, Ив не возражал. Граф все-таки. Монте-Кристо. Глупо было спорить о чем-то настолько мутном и неопределенном. Но постепенно до него начало доходить другое.
   -- Постойте, постойте, -- пробормотал он. -- Тлапаллан. Амброзия. Орихалк... Но орихалк же...
   -- Совершенно верно, -- обрадовался незнакомец. -- Тлапаллан -- древняя земля, она же колыбель цивилизации, родина легендарного Кецалькоатля. В эллинской транскрипции -- Атлантида. Хотя. если говорить откровенно, и этого названия она не заслуживает.
   -- Почему? -- удивился Ив.
   -- Да хотя бы потому, что в переводе с многих древних языков, Атлантида означает буквально "Водное страдание", или "Страдание от воды". Оно, быть может, и верно, если вспомнить, чем там все закончилось... Но, в то же время, древние эллины иногда называли атлантами рабов, захваченных во время боевых действий и тогдашних каторжников... Впрочем, я могу и ошибаться, столько лет прошло...
   И он уставился на Ива совершенно очаровательным и невинным взглядом, словно рассказывал о какой-то давней своей любовной интрижке, не более того. Ив все еще не знал, что обо всем этом думать и избегал смотреть незнакомцу в глаза (просто где-то когда-то он читал, что люди откровенно сумасшедшие, равно как и злобные собаки, подсознательно воспринимают прямой взгляд как знак агрессивности). Эллины, орихалк, амброзия... Он снова попробовал жидкость в стакане. Что ж, может и амброзия. Разбавленная, не иначе.
   -- А знаете, -- проговорил вдруг незнакомец, -- я, если честно, восхищен вашей выдержкой.
   -- Почему это?
   -- Ну как же, столько всего на вас свалилось, столько всего. А вы, кажется, ни в какую не желаете ничего этого признавать. Вот сижу я тут, рассуждаю про Атлантиду и орихалк, пою вас амброзией, которую вы упорно желаете есть, а не пить... да одна моя внешность, неужели она не вызывает у вас недоумения? А вы как кремень. Поразительная стойкость.
   Его внешность? А что такое с его внешностью? Ив присмотрелся к нему повнимательнее. Да, знакомая физиономия, несомненно знакомая. Только где же это... И тут вдруг он понял. Предварительно, правда, у него появилось странное ощущение, будто он вовсе не сидит тут, со стаканом амброзии в руке, а по-прежнему путешествует в виде солнечного зайчика там, в странной пустыне. Потом это прошло, и осталось отчетливое и жутковатое понимание, откуда он знает этого странного незнакомца, его голос и вообще все.
   Перед Ивом сидел он сам! То есть не тот он, который был теперь, который мотался по горам, а до этого ловил озарение в урагане, а еще раньше убегал от инквизиторов и прятался в фермерском хозяйстве, -- а тот Ив, который был полгода назад. Тот, который размышлял, стоит ли ему жениться на Елене, искал подход к Мартину и строил мебель. Тот самый Ив -- жизнерадостный, психически здоровый, не обремененный никакими проблемами, кроме мелких и бытовых, каким-то образом сумел материализоваться здесь, в этой дичайшей реальности, и намеревался, очевидно, задать перцу Иву нынешнему.
   -- Друг мой, не надо так переживать, -- посоветовал ему этот новый (а может, старый) Ив. -- В конце концов, вы же сами совсем еще недавно решили считать все происходящее галлюцинацией. Вот и придерживайтесь этого мнения. -- Он посмотрел на Ива сочувственно. -- Во всяком случае, постарайтесь не забывать.
   -- Не могу, -- прохрипел Ив.
   -- Почему? -- удивился оборотень.
   -- Потому что... потому что это не галлюцинация. Я знаю.
   Незнакомец как-то странно посмотрел на него, вздохнул печально и сказал:
   -- Ой ли, друг мой. И почему это, скажите на милость, вас кидает из крайности в крайность? То вы не верите ни во что, а теперь вот вдруг с таким упорством пытаетесь убедить меня -- меня! -- что я не галлюцинация. Так вот, со всей ответственностью заявляю вам, что я именно и только галлюцинация. И пусть это вас не смущает, потому что сами посудите, чем же еще я могу быть?
   Ив тряхнул головой. Потом ущипнул себя под столом за лодыжку. Потом, плюнув на всякое стеснение, надавил себе на лаз. Незнакомец никуда не исчезал и терпеливо выжидал, пока Иву надоест заниматься самоистязанием.
   -- Не галлюцинация, -- пробормотал Ив, потирая лодыжку, за которую себя щипал.
   -- Ну, тогда сон, -- примирительно проговорил незнакомец, снова наполняя стаканы. -- Какая разница? Вы химию помните? Ну, школьную программу хотя бы?
   -- Ну, в общих чертах. Хотя, насчет школы...
   -- Да-да, я знаю, -- печально покивал незнакомец. -- Амнезия, очень прискорбно. Но это сейчас не имеет значения. Суть не в этом. Вы помните, кто такой Менделеев?
   -- Это тот русский, который вывел периодический закон?
   -- Вот именно! А вы знаете, что периодическая таблица привиделась ему во сне?
   -- Знаю. А при чем тут...
   -- А при том, что даже во сне человеку может открыться истина. Или в бреду. Или, например, в галлюцинации. Американские индейцы в этом знали толк.
   В голосе незнакомца было столько какой-то непонятной мечтательности, что Ив хмыкнул и снова приложился к стакану. То есть что же это выходило? Значит, он тут сидит, в бреду, и беседует сам с собой (причем не с самим собой нынешним, а с самим собой, который был до всех этих приключений), и собирается сам себе открывать какие-то там истины? И как интересно, на это следует реагировать?
   -- А никак, -- ответил незнакомец.
   Ив вздрогнул. Он готов был поклясться, что не говорил вслух.
   -- Вы что же, тоже мысли читать умеете?
   -- Разумеется, -- отозвался незнакомец, одаривая Ива лучезарной улыбкой. -- А почему это так вас удивляет? Во-первых, я -- это вы, не забывайте. А во-вторых... это же галлюцинация, в ней и не такое возможно.
   Ив пожал плечами. Что ж, в этом была доля здравого смысла (насколько тут вообще можно было говорить о каком-то здравом смысле).
   -- Значит, вы -- галлюцинация? -- подытожил он.
   -- Именно.
   -- И вы -- это я.
   -- Точно так.
   -- Ну, ладно. А какими же истинами вы намереваетесь меня одаривать?
   -- Прописными, мой дорогой друг, именно и только прописными.
   Он снова приложился к своему стакану (что за алкоголик, право слово), и устремился мечтательным взглядом вдаль. Даль была чиста и прозрачна, и она, кажется, вызывала у незнакомца-галлюцинации какие-то приятные чувства. Ив долго ждал, покуда его начнут, наконец, одаривать обещанными прописными истинами, а потом от нечего делать тоже принялся глазеть по сторонам. И неизвестно откуда к нему вдруг пришло ощущение, что он находится не просто во сне, а в совершенно определенном сне, и сон этот -- яркий, детальный, совершенно непохожий а сон, собственно, -- показывает прошлое. Какое именно прошлое -- выдуманное, магическое, или реальное? -- и чье прошлое, догадаться не было никакой возможности.
   -- Галлюцинация, -- заговорил, наконец, незнакомец. -- Знаете, наверное, я немножко сбил вас с толку.
   -- Немножко? -- усмехнулся Ив.
   -- Да, немножко, -- повторил незнакомец. -- Хотя, если вы полагаете, что сбиты с толку сильно, то позвольте снова восхититься вашей выдержкой, поскольку в данный момент вы абсолютно не похожи на человека, сбитого с толку вообще. Вы расслабленны, даже немного ироничны. И мысли к вам в голову приходят именно ироничные и вялые. Что ж, оно, наверное, и неплохо. Только знаете, мне почему-то кажется, что у вас неправильное представление о таких вещах, как сон и галлюцинация.
   -- Почему это -- неправильное?
   Незнакомец отвлекся на какую-то секунду от созерцания пространства и уставился на Ива пристальным цепким взглядом. Силу этого взгляда передать было невозможно -- он был как какой-то рентген, как лазер, просвечивающий насквозь, просматривающий человека до самых глубоких печенок и видящий все, вплоть до того, чего сам человек в себе и не подозревал. Ив снова усомнился в том, что все происходящее является галлюцинацией. Во всяком случае, взгляд этот выглядел реальнее, чем все, что ему удавалось увидать ранее.
   -- Ну да, -- вздохнул незнакомец, -- я прав. Придется вас даже в этом переубеждать. Поверьте, друг мой, галлюцинация -- это совсем не дикое видение, порожденное расшалившимся воображением. То есть, и это, конечно. Но не только и не столько это. Я вот, например, абсолютная галлюцинация, но если мне придет вдруг в голову, скажем, хватить вас чем-нибудь по лбу, у вас непременно останется совершенно реальная шишка.
   -- Но...
   -- Только не спорьте со мной, ради Бога! Нет-нет, -- успокоил он Ива, -- спорить можно, конечно, даже нужно, наверное, но не так, как вы сейчас собирались -- просто из упрямства и ради самого спора.
   Он вдруг резко повернулся, переменив позу, поджал под себя ноги и уселся таким образом на лавку. Сидел так вот, словно ребенок, честное слово, поджавши под себя ступни и обхватив колени руками. Одну руку он, правда, освободил, чтобы ухватить их стоящего на столе блюда здоровенный и неестественно какой-то прекрасный персик. Персик более всего походил не на собственно плод, а на какой-нибудь восковой муляж с витрины овощной лавки, до того был румян и идеален. Незнакомец придирчиво осмотрел его со всех сторон, не нашел, очевидно, никаких изъянов, и соизволил, наконец, впиться зубами в сочную мякоть.
   А Ив смотрел на него, и подмечал многое, чего не смог заметить ранее из-за шока и неуверенности в реальности происходящего. Несомненно этот загадочный оборотень выглядел как сам Ив (причем именно как тот Ив, который был еще до начала всей этой истории), но только выглядел. Он обладал его внешностью и его голосом, и на этом сходство заканчивалось. И манера разговора, и манера поведения, да сама эта дурацкая его ребяческая поза была совершенно чужой. Никогда у Ива -- прежнего Ива -- не было таких манер. Правда, можно было предположить, что они были у того, совсем уж прежнего Ива, который тринадцать лет назад ударился башкой и растворился в забытьи, до сих пор не желая оттуда выныривать...
   -- Галлюцинации, -- говорил меж тем незнакомец, не прекращая вгрызаться в персик, бесстыдно чавкая и облизываясь. -- Знаете, представление среднестатистического западного человека о них во многом более чем наивны и невежественны. Как впрочем, и представления о сне. Да-да, я знаю, это мерзкая формула -- среднестатистический человек, -- но что поделать, раз вы сами ее сперва придумали, потом с ней согласились, а потом всерьез уверовали, будто такой человек существует, причем не просто существует, а сами вы, каждый из вас таковым и является... Ну да ладно. Так вот, позвольте вам пояснить, что в то время, как для этого самого среднестатистического человека галлюцинации являются безусловной игрой нездорового или одурманенного воображения, то для, скажем, американского индейца -- настоящего индейца, не одуревшего от виски и бесперспективности своей в западном мире, -- все, что происходит в галлюцинациях есть абсолютная и непререкаемая реальность. То есть индейцы убеждены, что участвуя, скажем, в церемонии Большой Воды, митоты, поедая пейотные бутоны или выкуривая трубку с дурманными грибами, они переносятся в совершенно отдельный мир и отдельную реальность.
   -- Варварские представления, -- ни с того ни с сего буркнул Ив. Ему совершенно не улыбалось, самому находясь в галлюцинации, рассуждать о галлюцинаторном опыте всевозможных дикарей.
   -- Ой ли? -- обиделся незнакомец. -- Но почему вы так уверены в своих суждениях, друг мой? Даже находясь тут, рядом со мной, в этом фантастическом мире, который, согласно вашим же представлениям, существовать не может, но, тем не менее существует, вы продолжаете убеждать себя, будто вам известно все на свете и вы всегда можете отличить реальность от бреда. Но скажите на милость, разве то, что происходило с вами в последние полгода, это не бред? А то, что происходит сейчас? И раз так, то что же все-таки было истинным -- ваша жизнь на протяжении тринадцати лет беспамятства, или нынешняя фантасмагория? И кстати, мы ведь совсем забыли о прежней вашей, доисторической, так сказать жизни. В смысле, о жизни до того, как началась вся эта история. Как с ней? Если она была реальностью, почему же вы до сих пор не можете отыскать никаких ее следов? Так может, ее и не было вовсе, может, и она была галлюцинацией, из которой вы материализовались?
   -- Послушайте, вы меня совсем запутали, -- взмолился Ив.
   -- Разумеется! -- обрадовался незнакомец. -- Чего я и добивался, собственно, -- и он снова смачно откусил от персика. Нет, он не просто грыз этот персик, он смаковал его, тщательно обсасывая и пережевывая каждый кусок.
   Ив призадумался. Хотя, не задумывался он, конечно, но ему просто необходимым показалось передохнуть, сбавить темп, успокоиться.
   -- Так, -- проговорил он, -- но если судить по-вашему, что же тогда реально?
   -- Все, -- коротко заявил незнакомец. -- Хотя, просвещенные буддисты склонны говорить: ничего. То есть, в том смысле, что каждая отдельная наша реальность -- не более, чем видение и сон. В сущности, что в лоб, что по лбу, просто я, конкретности ради и исключительно принимая во внимание ваше воспитание, решил исправить "ничего" на "все".
   -- Вы не любите буддистов?
   -- Почему же это не люблю, -- обиделся незнакомец, -- очень даже люблю. Они замечательные ребята, спокойные, веселые, и каждый раз выдумывают что-то новое. Как Бодхитхарма, например. Просто эта сказка насчет того, что все мол сон и фантазия... Она очень уж удобна. Слишком, я бы сказал. И в удобстве своем уязвима. Во всяком случае, западному человеку она не подходит. Потому что его, западного человека, в таких представлениях очень легко разубедить, дав ему по морде, например. А вот человек, который не просто уверен, что ему могут дать по морде, а могут дать по морде в каждой отдельной реальности -- вот это гораздо интереснее.
   Ив снова растерялся. У него складывалось такое впечатление, будто этот оборотень нарочно так вот строит разговор, чтобы не дать собеседнику ухватить нить и зацепиться за одну тему. А оборотень, меж тем, в третий раз откусил от персик задвигал челюстями, и принялся рассматривать Ива с очаровательной благосклонностью старой няни. Иву моментально стало неуютно, и он спросил:
   -- Слушайте, а вот все-таки... я уже натыкался на этот вопрос, и мне дали понять, что он чем-то важен, но я так и не понял, чем. Может, вы мне ответите, что это все-таки такое -- быть монахом.
   Незнакомец пожал плечами.
   -- Да я и сам не знаю, если честно, -- признался он. -- У каждого на этот счет свое мнение. Хотите послушать?
   И, прежде чем Ив успел ответить, с незнакомцем начали происходить странные и жутковатые перемены. Он как будто увеличивался в размерах, толстел... Ив ожесточенно заморгал глазами и снова принялся щипать себя за разные части тела. Однако, как и в прошлый раз, это не помогло. Незнакомец в самом деле толстел, и вскоре брюхо его достигло таких размеров, что он не мог более сидеть в прежней позе и ему пришлось опустить-таки ноги на землю. Волосы на его черепе стремительно редели, но не выпадали, а как будто втягивались внутрь, выставляя на всеобщее обозрение лоснящуюся лысину.
   Это продолжалось всего несколько секунд, но когда превращение было закончено (Ив к тому времени начал всерьез подумывать о том, чтобы спрятаться под стол), на лавке сидел уже совершенно другой человек. И тоже знакомый. Это был тот самый монах, что приходил когда-то к Иву -- прежнему Иву -- в мастерскую и требовал, чтобы он уехал, исчез, сбежал к чертовой матери. Что ж, в итоге все так и получилось, разве нет?
   -- Ну, чего уставился? -- усмехнулся монах. -- Небось снова хочешь помахать на меня дубиной?
   И голос был тот же, узнаваемый. Только вместо бурой рясы с капюшоном была теперь на монахе совершенно обычная и непрезентабельная одежда -- точно такая же, какая была на прежнем незнакомце. И Ив только теперь сообразил, что это была та самая одежда, в которой он все это время носился по горам -- джинсы, альпинистская куртка с распахнутым воротом, горные ботинки. Даже персик в руках претерпел странное превращение, превратившись в черные обсидиановые четки с крошечным золотым распятием.
   -- Ха! -- воскликнул монах. -- Страшно тебе? Вот тот то и оно. А ведь когда ты со мной такое проделывал, я не жаловался, верно?
   Ив хотел было сказать, что совершенно не понимает, о чем говорит это многоликое чудовище, которое просто не могло быть тем, за кого себя выдавало, не знает он, что такое проделывал в свое время с ним (или с настоящим монахом), не помнит. Но даже если что и было, то готов сейчас же, немедленно просить за это прощения, бить челом оземь и вообще каяться.
   -- Индюк, -- фыркнул монах. -- Вот ведь индюк. Ну да ладно, тебя можно понять. Так что ты там спрашивал? Ах, да, насчет монашества. Тут я могу высказать тебе только собственное мнение, если ты, конечно, в состоянии хоть что-то уразуметь сейчас. Да ладно, ладно, хватит тебе таращиться, право слово. Я же галлюцинация, не забыл? Так что расслабься и слушай. В общем так... -- Он подумал какое-то время. -- Так. Монах. Видишь ли, человеческая жизнь -- надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду жизнь нашего с тобой современника -- это совершенно дикий клубок, путаница неясных желаний, ограничивающих правил, раздирающих на части противоречий и всего такого прочего. Это мучает. Это терзает человека, не дает ему покоя. Банально? Не спорю. Навязло на зубах? Разумеется, ведь нет для людей ничего более сладостного, чем обсуждать собственные беды и неудовлетворенность. Но как говорится. хоть тыщу раз скажи "халва", а вот рту сладко не станет. Люди мучаются. Потому что они не знают, для чего жить. Потерян смысл, цель отсутствует. Это стало нормой, эталоном. Беспечная молодость, суетная зрелость, плаксивая старость... Видишь ли, если в человеке и в самом деле существует какой-то там Дух с большой буквы, то именно он, дух этот, и тоскует, сознавая, что предназначен для чего-то великого, что способен на многое, а вместо этого его используют для мелких страстишек, а зачастую и вовсе в него не верят. Дух хочет большего. Я бы даже сказал, что дух хочет всего сразу. Он всегда жаждет, он всегда голоден. А монах -- это всего лишь человек, который бережно и с уважением относится к своему духу. Человек, который нашел для себя цель, смысл, суть всей жизни. Человек, готовый отказаться ради этой цели от всего, потому что на самом деле ничего, кроме этой самой цели, движения к ней, для него и не существует. И совершенно не обязательно монах должен быть именно священником. Монах -- это человек с цельным и работящим духом, я бы так сказал. Понял?
   Может, Ив что-то и понял. А может, он поймет что-то позднее, не сейчас, когда мозги у него набекрень и сил нет связать мысли воедино.
   -- Ну, хватит уже, -- проворчал монах. -- Пора мне.
   И снова началось это жуткое превращение. Монах стал как будто сжиматься. Усыхать. Щеки его впали, лысина не то чтобы пропала совсем, но затянулась редкими седыми волосенками, глаза ушли глубоко в глазницы, тело сделалось маленьким и худым, и теперь на Ива смотрел с привычной и непонятной ненавистью господин Айзек Варклави собственной персоной.
   Это было уж чересчур. Ив отвел взгляд от свирепо сверкающих глаз инквизитора, поискал, за что бы зацепиться, чтоб напомнить себе, что все это -- всего лишь галлюцинация. Персик в руке, как и следовало ожидать, превратился в полированную тяжелую трость.
   -- Ну, здравствуй, -- звенящим голосом проговорил Варклави, буравя Ива недобрым взглядом. Казалось, еще немного, и он подскочит на скамейке, взовьется в воздух, несмотря на покалеченную свою ногу, да и наброситься на собеседника, примется лупить его своей палкой по черепу. -- Не бойся, -- успокоил его Варклави (разумеется, он тоже был галлюцинацией и умел читать мысли с настроениями), -- если б я был здесь целиком и полностью, я, быть может, и попытался бы... Ах, если бы ты знал, как я тебя ненавижу! -- с неожиданной силой выпалил он. -- Если бы ты знал. Зачем ты тогда проделал со мной это? На кой черт тебе понадобилось? Хотел поделиться знанием? А просил я тебя, уговаривал? Одно только греет мне душу -- то, что сейчас с тобой проделывают то же самое, может даже во сто крат хуже. Что ж, это и есть кара Господня, разве нет?.. Впрочем, это не мое дело. Не сейчас. Так вот, ты спрашивал, что это такое -- быть монахом. Всякий понимает по-своему, это верно. Я, например, считаю, что монах -- этот тот, кто готов пожертвовать всем чтобы остановить зло. Он -- солдат Господень. Он может отвернуться в любую секунду от семьи, от друзей, от самого себя, и броситься в геенну огненную, в схватку с дьяволом. Это как долг. Понимаешь? У японцев, скажем, есть такие понятия "Он" и "Гири". Внешний долг и внутренний долг... Ну да что я тебе рассказываю, ты и сам знаешь, ты ведь когда-то очень уважал японцев и все японское. Так вот, для монаха эти вещи означают одно и то же. Монах -- это тот, кто не прикидывается, не лжет самому себе и не меняет убеждений, двигаясь по раз и навсегда избранному пути. Не понимаешь?..
   Но Ив его почти что не слушал. Он и так зал заранее все, что может сказать по этому поводу сумасшедший Айзек Варклави. Конечно, слова его были очевидны, потому что именно эти слова он говорил ПО ЛЮБОМУ поводу. Всегда. У него, в конце концов, не было других слов, интересов и представлений.
   И полоумный Айзек тоже начал таять, меняться. Через секунду перед Ивом сидел новый собеседник -- Кассий Росс, собственной персоной.
   Он сидел с таким видом, словно Ив вот только что задал ему тот самый вопрос, и он, Росс, теперь обдумывает ответ.
   Но ответа Росс не дал. Сделал неопределенный жест, открыл было рот, и замолчал. Потом показал зачем-то на небо, на землю, снова открыл рот. Но только плюнул в сердцах и исчез. То есть буквально. Не было на этот раз никаких метаморфоз и превращений -- просто Росс за какую-то долю секунды сделался вдруг профессором. И только теперь Ив понял, что эти двое составляют единое целое. То есть не совсем буквально, но настолько, что могут вот так -- становиться один другим по усмотрению... нет, это уже был совершеннейший бред.
   Профессор тоже не стал давать ему никаких ответов -- он только осмотрел Ива с ног до головы, крякнул непонятно, удовлетворенно и раздосадовано одновременно, и изрек:
   -- И на Девятый День сотворил Господь человека. И посмотрел Господь на свое творение, и решил, что с наркотиками пора завязывать...
   Еще многие и многие лица проходили перед Ивом. Знакомые, любимые или ненавидимые. Были люди, о существовании которых он позабыл, но теперь вот ему напоминал кто-то или что-то -- оборотень, скрывавшийся под этими многими лицами. И каждый из них либо пытался дать ему ответ, либо говорил какую-нибудь витиеватую фразу, либо просто покачивал головой и превращался в очередного собеседника.
   Ив совершенно отупел от этого калейдоскопа лиц, воспоминаний, откровений, а потому не сразу осознал, как перед ним появилась Елена. Она сидела, задумчиво опустив взгляд в землю, печальная и грустная. Одежда Ива -- та самая, что была на всех собеседниках, -- висела на ней мешком, и это было чертовски трогательно, хотя Ив и сам не знал, почему. Но главное -- персик в ее руке был персиком. Он не сделался ни тростью, ни факелом, ни стамеской, ни камнем.
   Иву захотелось сказать ей что-нибудь. Что-нибудь такое важное и простое, оправдаться как-то, пообещать... Но тут он подумал, что никакая это на самом деле не Елена, конечно не Елена, это все тот же оборотень, монстр, плод больного воображения.
   -- Ты ошибаешься, -- сказала ему Елена, и он вздрогнул от звука ее голоса, как от удара. -- Ты до сих пор не понял, с кем разговариваешь тут и поэтому выдумываешь всякие глупости. Неужели же не понял? Ты же не считаешь всерьез, будто ему есть какой-то интерес превращаться во всех нас и мучить тебя? Да и не превращается он, не прикидывается -- он становится каждым из нас ради тебя, ради того, чтобы до тебя дошло...
   -- Елена...
   -- Да, это я. Но не та я, которая существует сейчас, далеко отсюда. Я -- такой же как ты отблеск, отражение чего-то большого, огромного. Ты ведь сам недавно до этого додумался. Помнишь? Подумай, попытайся понять, кто твой собеседник. Он не прикидывается нами -- он состоит из всех нас. Поэтому каждый из нас так вот выныривает на поверхность и говорит с тобой.
   Иву вдруг стало так мучительно, так больно, что он приготовился было заорать, завопить в голос, да и сигануть башкой вниз в ближайшую пропасть. Он закрыл глаза, обхватил голову руками и принялся то ли причитать, то ли молиться, то ли бормотать -- он сам не мог понять слов, которые произносил, и даже не был уверен, что это на самом деле слова. Просто ему было больно, страшно, одиноко и мучительно... Только от причитаний и от этой внезапно охватившей его истерики становилось еще хуже.
   -- Ну, дорогой мой, -- проговорил над самым ухом голос незнакомца, -- не расстраивайтесь вы уж так...
   Ив резко распрямился, схватил кувшин с проклятой амброзией, наполнил свой стакан и залпом вылакал. А потом снова наполнил и снова вылакал. И еще раз.
   Незнакомец, который снова объявился за столом в прежнем своем виде (то есть в виде Ива), задумчиво наблюдал за его действиями.
   -- Вы бы не налегали так на амброзию, -- посоветовал он.
   Ив глянул а него уничтожающим взглядом и налил себе четвертый стакан, вылакал давясь, через силу и только после этого обессилено рухнул на лавку. В голове у него шумело.
   Незнакомец вздохнул, протянул руку, выбрал в блюде очередной персик и протянул его Иву.
   -- Закусите, -- посоветовал он.
   Ив жадно впился зубами в сочную мякоть.
   -- Ешьте, ешьте, -- говорил незнакомец. -- Вечно вы все испортите, честное слово.
   Ив косо глянул на него и сейчас же отвел взгляд.
   -- И не надо так на меня зыркать, -- обиделся незнакомец. -- Теперь что бы ни случилось, виноваты в этом будете только вы.
   Ив поперхнулся персиком.
   -- В... в каком смысле?
   -- Я же говорил вам -- не налегайте на амброзию. -- Вы хоть знаете, что это такое? Я же не зря намекал вам и про графа Монте-Кристо с его гашишем и насчет индейцев с митотой. Индейцы ведь не сами придумали использовать наркотики в религиозных целях. С антропологической точки зрения, они же были почти что прямыми потомками жителей Тлапаллана. И именно на Тлапаллане людям впервые пришло в голову связываться с миром духов, посредством галлюциногенов. А среди галлюциногенов амброзия была, доложу я вам, первейшим продуктом. Так что пеняйте теперь на себя.
   Иву захотелось завыть от ярости и бессилия. Все вокруг него было ложью, обманом, ловушкой. Не осталось ни одного человека, не жаждущего над ним посмеяться, устроить каверзу. Даже этот сукин сын, который по сути -- он сам... Даже он издевался над Ивом и исподтишка поил какой-то дрянью.
   -- Вы доели? -- поинтересовался незнакомец совершенно спокойным, даже будничным голосом.
   Ив только теперь заметил, что успел, оказывается, сглодать персик и теперь сжимал в побелевшем от напряжения кулаке влажную шершавую косточку.
   -- Вот и хорошо, -- похвалил незнакомец. -- А теперь будьте любезны, закопайте ее.
   -- Где? -- тупо спросил Ив. Он уже ощущал действие дряни, содержавшейся в амброзии -- во рту было сухо, язык ворочался с трудом, а собственный голос слышался словно издалека.
   -- Желательно поближе, -- посоветовал незнакомец. -- А то вы не успеете.
   Ив с трудом поднялся на ноги, сделал несколько шагов и тут ноги отказали ему. Он повалился на колени, а потом и вовсе уткнулся лбом во влажную жирную землю. С восприятием происходили странные вещи -- он видел собственные ноги, которые располагались совсем не там, где им следовало бы быть (словно росли они не из задницы, как у всего прогрессивного человечества, а где-то сбоку), и ноги казались ему чужими, потому что сложно дергались и вздрагивали, хотя Ив и не ощущал ни одного из их движений. Потом он сообразил, что это не его ноги, а ноги незнакомца, который встал из за стола и подошел. Он подхватил Ива под мышки и помог подняться на четвереньки.
   -- Закапывайте, быстро, -- приказал незнакомец.
   Ив послушно принялся ковырять вялой непослушной ладонью землю. Выкопав небольшую лунку, он еще долго тупо ее рассматривал и кажется готов был навеки остаться тут, глядя на эту крошечную ямку. Но незнакомец снова не позволил ему провалиться в транс -- чувствительно и нагло пнул Ива носком ботинка в бок, проговорив: "Ну-ну, не засыпать. А то сам черт не знает, где проснетесь". Ив собрал остатки сил и вложил косточку от персика в выкопанную лунку. Затем провел ладонью, засыпая ее землей. На это ушли последние силы -- теперь он не мог даже стоять на четвереньках и грохнулся на бок.
   Против ожиданий, на этот раз незнакомец не стал его пинать и требовать каких-либо действий. Он уселся на землю рядом с Ивом, сложив ноги по-турецки, и принялся зачарованно глядеть на крошечный холмик, в котором покоилась косточка. Ив мог наблюдать все это только краем глаза -- не было уже сил, чтобы пошевелиться и повернуть голову, -- а потому все выглядело каким-то совершенно плоским, перекошенным. Хотя, незнакомец и на этот раз почувствовал его взгляд, ответил на него и проговорил:
   -- Ну-ну, потерпите, не засыпайте. Совсем немного осталось... Вот он уже и вылупляется.
   Ив не мог понять, что вылупляется и где, а спросить не мог -- язык совершенным обрубком болтался во рту. Но вскоре он скорее почувствовал, чем увидел у себя под носом какое-то движение. Крошечный холмик дрожал и пучился, и Ив приготовился было увидать выползающего у него под самым носом нахального крота... Но это был не крот. Оттуда, из холмика, с невероятной скоростью лез, стремился наверх, к солнцу крошечный зеленый росток. Он делал это не как в фильмах со спецэффектами и совсем не так, как демонстрирует замедленная научная съемка -- росток тянулся и расправлялся, как человек, пробудившийся от долгого сна и прекрасно отдохнувший. Человек молодой, здоровый и твердо уверенный, что впереди его ждет только хорошее.
   Незнакомец пришел вдруг в страшное возбуждение. Он схватил Ива за плечо и принялся трясти, приговаривая:
   -- Смотрите, смотрите на него. Помогайте ему расти.
   И Ив принялся смотреть на росток, хотя представить себе не мог, как можно помочь этому мутанту в росте. Впрочем, ни в какой помощи росток, видимо, не нуждался. Он нагло и стремительно поднимался, обрастая все новыми листьями и увеличиваясь в размерах. И Ив вдруг почувствовал, как, по мере роста этого фантастического деревца, сила наполняет и его тело. Он как будто креп и расправлялся вместе со всеми этими листиками-веточками.
   -- Вот так, -- похвалил незнакомец, -- уже лучше. Теперь вы с ним объединены. Вы вместе. Он помогает вам, вы -- ему. Ну, смелее, смелее, у вас появился новый друг.
   Через несколько минут Ив уже совершенно пришел в себя. Он смог подняться на ноги, а если его и покачивало немного, то это от пережитого стресса, а вовсе не от слабости.
   Незнакомец снова перебрался за стол и опять прихлебывал из стакана. Ему, кажется, амброзия не вредила нисколько.
   -- Черт бы вас побрал, -- прокряхтел Ив, усаживаясь на лавку и опасливо косясь на кувшин. -- Воды у вас тут нет?
   Незнакомец словно только того и ждал, выхватил откуда-то из под стола простую металлическую флягу. Ив схватил эту флягу и с жадностью присосался. Мельком он, правда, подумал, что этот паразит мог подмешать что-нибудь и в воду, но потом решил, что это было бы уж чересчур. Тут, в этом спектакле-галлюцинации, все происходило в соответствии с каким-то очень сложным, запутанным, но неизменным сценарием. Этот сценарий диктовал свои, жесткие правила, одним из которых, видимо, было то, что в амброзию можно подмешивать наркотики, а в простую воду -- нет.
   -- Ну, вам полегчало? -- осведомился незнакомец. -- Вижу, полегчало. Впрочем, теперь у вас есть помощник. -- Он глянул на молодое деревце. Деревце продолжало (хотя теперь уже менее настырно) тянуться вверх.
   Ив поборол в себе желание перекреститься.
   -- Это теперь ваш компас, -- сказал незнакомец, наблюдая за ростом дерева. -- И якорь. Оно поможет вам путешествовать по другим мирам, а если что, поможет вернуться обратно.
   -- По каким еще другим мирам? -- насторожился Ив.
   Незнакомец неопределенно хмыкнул.
   -- Об этом позже, -- сказал он. -- лучше ответьте мне, вы поняли, что это такое -- быть монахом?
   -- Нет, -- признался Ив. -- И не хочу уже я ничего понимать. Отпустили бы вы меня, а?
   Незнакомец воззрился на него с удивлением.
   -- Отпустить вас? Помилуйте, разве я вас держу? Вы вольны идти куда вздумается. Правда. Только идти-то вам ведь некуда, верно? Вы не сможете никуда пойти, пока не отыщете свое понимание. А потому, давайте мы все-таки закончим. Итак, насчет монаха вы так и не поняли... Что ж, придется объяснять вам все с самого начала. С того, что было до монахов, в самом начале мира.
   Он вдруг порывисто встал и принялся расхаживать взад-вперед. Как какой-нибудь доцент на лекции. Ив терпеливо ждал. То есть у него вообще не было желания выслушивать еще какое-то объяснения, сейчас он готов был даже плюнуть на все, отказаться от своей жизни, позабыть и начать все заново, в очередной раз... Но что-то удерживало его, подсказывало, что даже таким способом он не отделается от загнавшей его сюда странной необходимости. И тогда он рано или поздно снова окажется тут, в этом ирреальном пространстве, в галлюцинации напротив этого оборотня.
   А оборотень меж тем вдруг остановился и спросил ни к селу ни к городу:
   -- А вы знаете, почему в вашей современности и вашем, западном менталитете, люди так не любят философию?
   Ив не знал.
   -- За нефункциональность, -- объяснил незнакомец. -- Потому что философия никуда не ведет и ничего, кроме меланхолии породить не способна -- да и то разве что у наиболее психически неустойчивых индивидов. И ведь философия бывает разная, в том числе и умная и даже верная, как оно ни странно, -- но в любом случае, что с ней делать, непонятно. В принципе, в представлениях обычного человека философия -- это не более чем изящные рассуждения о бытие со столь же изящными выводами и с абсолютной невозможностью применить все это на практике. То есть никому даже в голову не приходит применять все это на практике и непонятно даже, как вообще подобное можно сделать. Для наиболее активного большинства философия перестала, на самом деле, быть мировоззрением, хотя иногда кажется, будто это не так. Но это именно так, потому что изящная словесность отдельно, а жизнь -- отдельно. Вы согласны со мной?
   Ив пожал плечами. Он мог быть согласен или не согласен со всеми этими пустопорожними хитросложностями, разницы никакой. В конце концов, эти рассуждения тоже были не более чем философией, сиречь -- болтовней. Так говорить можно о чем угодно, с упоением и часами. И это вряд ли хоть как-то поможет объяснить все те загадки, что свалились на несчастную его голову, окаянные чудеса, мистику, жуткие превращения и все прочее. Поэтому Ив не стал ни возражать незнакомцу, ни поддакивать ему, а просто спросил:
   -- Зачем вы мне все это говорите?
   Незнакомец усмехнулся.
   -- Видите ли, -- сказал он, -- я собирался объяснить вам кто такие толтеки... вы когда-нибудь слышали про толтеков?
   Ив посоображал.
   -- Кажется, это какое-то дикое племя в Мексике.
   -- Племя? -- удивился незнакомец. -- Впрочем, да, вполне может быть... Слушайте, я этого и не знал. Проклятье, это племя выбрало для себя более чем странное название. Но я собирался говорить с вами о настоящих толтеках. Потому что если вы поймете, кто они такие, то и насчет монахов вам тоже все станет более или менее ясно.
   Он помолчал.
   -- Я ведь знаете почему заговорил с вами о философии? Потому что без философии тут...
   Он сделал неопределенный жест, потом усмехнулся...
   -- Толтеки. Знаете, я так мнусь, потому что говорить о них чертовски трудно. Очень трудно. Потому что говорить можно долго и сладостно, захлебываясь, дрожа от возбуждения, часами... пока вдруг не начинаешь понимать, что сказать-то, в сущности, нечего. -- Он помолчал. -- Ну да ладно, давайте уж начнем с философии, раз на то пошло. Итак, я думаю для вас, как для человека начитанного не будет откровением, если я скажу, что все люди -- и каждый человек в отдельности и социумы в целом -- на протяжении всего своего существования носят и используют целый набор этаких... ну масок, что ли, какого-то грима, пребывают в том или ином образе. И образы эти, маски, не являются в обычном смысле каким-то актерством, притворством и ложью. Люди не прикидываются -- они свято верят в реальность и абсолютность того или иного, существующего на данный момент и признанного верным образа, в правдивость той или иной маски. И потому единственное, что делает такой образ собственно образом -- это его совершеннейшая условность. Понимаете? Ну вот возьмем за пример, скажем, наиболее близкое вам христианство. Это удивительное Учение, прекрасное и цельное, во многом даже изящное и принесенное в этот мир великим и мудры человеком. Но! -- незнакомец воздел палец к небу. -- Но дело в том, что существует христианство и представление о нем, а это, увы, совсем не одно и то же. По сути, да простят меня люди верующие за бессовестный мой цинизм, в наше время вся суть христианства свелась к банальной и бессмысленной традиции за которой для многих ничего уже и нет. Традиции основанной не на Учении собственно, а на том, что кто-то когда-то кому-то что-то сказал. А почему сказал -- это уж вопрос отдельный. Говорилось ради власти, для обмана и воздвижения на трон какой-то очередной идеологии, даже просто ради красного словца. Понимаете о чем я? С одной стороны -- Учение, а с другой -- искусственный и условный образ, маска, созданная исходя из совершенно утилитарных устремлений. И эту маску теперь носит большинство христиан, совершенно не задумываясь и не догадываясь даже, что это всего лишь маска. Понимаете о чем я?
   -- Отчасти, -- признался Ив, который к этому времени уже успел немного оклематься, а может быть и вовсе прийти в себя (если не смотреть в ту сторону, где продолжало нахально лезть наверх, расти и шевелиться сказочное персиковое дерево). -- А что в этом такого особенного?
   -- Да ничего собственно, -- усмехнулся незнакомец. -- Просто я пытаюсь объяснить вам, каким образом маска может прирасти к телу так прочно, что становится частью так называемого естества. И тут важно понять, что, несмотря ни на что, она все равно остается маской, ложью, по сути. Потому что маска -- это этакая смесь, конгломерат отдельных человеческих представлений, моральных принципов, мнения себе и мнения об окружающем мире, отношения к этому окружающему миру. Знаете, актеры говорят, что для хорошей игры необходимо не просто выучить слова, а вжиться в роль. Вот и обыкновенные люди точно так же вживаются в образ, срастаются с маской. Только актер -- сколь бы хорош он не был -- всегда помнит, что роль -- это всего лишь роль, а образ -- не более чем образ. Актер помнит, а вот обыкновенный человек об этом забывает.
   -- Простите, -- сказал Ив, -- но это же все в конце концов настолько банально...
   -- Разумеется! -- с радостью, даже с каким-то восторгом поддержал его незнакомец. -- Конечно банально. Но это с одной стороны. С другой же стороны, когда человек или целые народы начинают пялить на себя, скажем, маску большой войны... когда они выдумывают какие-то новые идеалы и принимаются за них убивать... когда вшивые заморенные солдаты с воплями поднимаются из окопов и идут на смерть... Тогда, согласитесь, ваше утверждение насчет банальности их заблуждений могут оказаться достаточно слабым утешением для человека, которому вот сию секунду предстоит подохнуть, умереть. Даже если на смерть он идет за ложные идеалы, -- ведь никаких других идеалов, в сущности, и быть не может, -- смерть его будет абсолютно и непререкаемо реальной...
   -- Но...
   -- А кроме того, -- не унимался незнакомец, -- даже если слова мои покажутся вам банальными, следует помнить, что всякое новое откровение и знание может быть выведено из знания старого, согласитесь. А старое знание -- это всегда банальность. Кстати, само понятие о банальности и о том, что кому-то может быть известно что-то очень уж важное и серьезное -- это тоже маска, еще одна. Люди обложились масками, обросли ими как капуста листьями. И рассказываю я вам об этом только чтобы задать один-единственный вопрос. Как вы думаете, что будет, если взять и снять все эти маски, счистить капустные листья, ободрать многослойную эту шелуху? Что тогда останется? Понимаете о чем я? На что надеты все эти маски? Кто прячется за образами, на чем намалеван грим? Вы никогда не задумывались над этим с высоты своего презрительного знания и уверенности, что все в мире есть банальность?
   Ив пожал плечами. Во-первых, это была слишком уж витиеватая философия. Настолько витиеватая, что даже если в ней и пряталась некая искрометность и блеск, разглядеть его было очень непросто. А во-вторых, сама обстановка в которой все это говорилось, обстоятельства как-то сглаживали всякую возможную новизну и свежесть любого интеллектуального словоблудия.
   -- А между тем, -- не унимался незнакомец, -- представьте себе человека, который ясно осознает, что маска -- это только маска. Что все -- и мировоззрение его, и мысли, даже внешность его, форма, так сказать, -- все это не более чем... ну, игра воображения, что ли. Очень сложная, кажущаяся чертовски органичной и правильной, но игра воображения. Представьте себе человека, который, благодаря этому своему пониманию, может менять маски с такой легкостью, словно это не более чем обыкновенные картонные маски для карнавала. Человека, для которого все то, что вы почитаете для себя важным, основополагающим, стержнем и сутью вашей жизни -- все это имеет значение не более чем притворство актеров в дрянном театре. Что это будет за человек, как вы думаете? Человек без формы, без лица... вернее, с тысячью лиц.
   -- Понятия не имею, -- пробормотал Ив. -- Это уже и не человек вовсе получается. Это оборотень какой-то, перевертыш.
   Незнакомец остановился, замер, словно слова Ива стали для него какой-то преградой, не позволяющей двигаться дальше.
   -- Вы и правда так думаете? -- вкрадчиво спросил он, уставившись на Ива жутким немигающим взглядом.
   Ив хотел что-нибудь сказать, оправдаться, объяснить, что он не имел в виду ничего и никого конкретно, но тут взгляд незнакомца ударил его по-настоящему. Ударил куда-то в нижнюю часть живота, в пах. Ив задохнулся, схватившись за онемевший живот, согнулся пополам, ощущая как по позвоночнику распространяется какой-то жуткий и непонятный холод. На долю секунды он почувствовал, как угасает его разум, мысли, эмоции -- все это слабеет, удаляется и вот оно уже не имеет никакого смысла, растворяется и блекнет в атмосфере кладбищенского равнодушия, грозя вскоре и вовсе растаять как дым. Ив -- неизвестно, тот ли Ив, который был раньше, или тот, что существовал сейчас (да и есть ли между ними разница, не являются ли они оба всего-навсего плодом воображения кого-то третьего) -- этот Ив распадался, таял и умирал.
   А потом все вдруг прошло, все вернулось. То есть вернулось не далее прежней галлюцинации с незнакомцем, который (в этом Ив теперь был абсолютно уверен) уж точно не являлся человеком. Ив принялся ощупывать и осматривать себя. Но не потому что искал какие-то повреждения -- просто на какой-то момент ему показалось, будто из него вытащили, вырвали с корнем что-то очень важное, основное что-то, какую-то суть, о которой он ранее не подозревал. Вынули, а потом вставили обратно. Но вставили, как видно, не очень хорошо, потому что у него сохранилось ощущение, будто тело его местами все-таки отслаивается от души.
   Незнакомец делал вид, будто ничего не произошло, предоставляя Иву возможность исследовать свое тело и предпочитая не вмешиваться. И именно эта его уверенная расслабленность, какая-то даже обыденность, с которой оборотень рассматривал свои ногти, только время от времени бросая слегка заинтересованный взгляд на жертву своих жутковатых опытов, не давала ему собраться с духом, чтобы задать очевидный вопрос. Однако задать его все-таки было необходимо.
   -- Что... что это было? -- еле слышно пробормотал Ив, будучи уверенным, что это что-то было чем-то очень значительным и важным и оставлять его необъясненным просто нельзя.
   -- Смерть, -- коротко и просто ответил незнакомец. Совершенно будничным и равнодушным голосом.
   -- То есть... в каком смысле?
   -- В прямом. Я решил показать вам каково это, когда с тебя сдирают все маски. Согласитесь, в этом нет ничего забавного. Ведь теперь, пусть на секунду лишившись их и почувствовав, что это значит -- без них -- вы поняли, насколько они нужны вам. Правда?
   Ив молча кивнул.
   -- А все потому, -- продолжал незнакомец, -- что эти маски не просто и не только маски, а еще и щиты, броня, защищающая нас от давления окружающего мира.
   -- Но это же... Нет, все равно не понимаю.
   -- Ну, что ж, -- вздохнул незнакомец, -- ничего удивительного. Вы просто снова спрятались за своей броней, напялили маску. И эта броня не подпускает к вам понимание. И не подпустит. Знаете почему? Да потому, что броня эта -- она живая. Все эти образы, которые мы с упорством идиотов выдаем за собственную суть -- они живые и настоящие. Они живут самостоятельной жизнью и прекрасно понимают, что как только человек осознает всю условность их, это будет означать конец их власти над этим человеком. А они не желают отдавать свою власть, не желают быть сброшенными, не хотят умирать или становиться на самом деле глупыми ничего не значащими масками. И основной парадокс заключается в том, что они -- это мы. Но и тот, кто должен сбросить эти самые маски -- это тоже мы. Понимаете?
   -- Нет.
   -- Господи, ну это ведь так просто. Ведь большинство масок-образов одето ни на что. Так уж устроен наш мир, что маски начинают в нем создаваться и выращиваться намного ранее, чем появляется то, на что их можно было бы надеть. Вот они и цепляются друг за друга, и получается в итоге, что кроме них ничего и нет. Однако, поверьте мне, так бывает далеко не всегда. Вот вы, например -- вы колебались всего долю секунды, пребывая на грани между жизнью и смертью, прежде чем снова напялить на себя броню. А значит, вам было на что ее напяливать и был, есть тот, кто ее, в итоге надел. Понимаете? Вы настоящий мастер!
   -- Я? -- обалдел Ив.
   -- Конечно. Вы из той малочисленной категории людей, которые носят именно условные маски. Маски, которые их не порабощают и не заставляют считать себя сутью всего на свете. Такие люди как вы удивительны тем, что маски надеты у них не на пустое место. А когда дела обстоят именно так, можно одеть и маску, скажем, животного... хотя, это и будет не более чем карнавальный трюк.
   У Ива голова шла кругом. Но он смог-таки собраться с силами и задать еще один вопрос:
   -- Так значит, таких вот людей и называют толтеками?
   Незнакомец ласково улыбнулся.
   -- Нет, -- сказал он. -- Толтек -- это как раз то, что находится внутри. Тот, кто носит маску. Кстати, если вас все еще интересует, что такое монах, я скажу вам, что это всего-навсего человек, который носит не много, а одну-единственную маску. Большую маску, иногда красивую, но все равно.
   Он вдруг замолчал и пристально уставился на Ива тем самым знакомым сканирующим взглядом.
   -- Слушайте, -- сказал он с укором, -- вы, по-моему, слишком увлеклись.
   -- Чем увлекся?
   -- То есть как это -- чем? Вы уверовали, наконец, что все происходящее с вами галлюцинация, и настолько прониклись этой идеей, что теперь уже вообще ничего не желаете понимать. Это глупо, друг мой. И наивно. Подобная страусиная тактика вас не доведет до добра. Я вот, например, хотел показать вам, откуда на Земле взялись толтеки, но при таком вашем отношении, это зрелище может стать совсем небезопасным.
   Ив хотел было ему сказать, что зрелищ ему на сегодня уже более чем достаточно, а если разобраться, то их хватит теперь на всю жизнь, что не нужны ему никакие толтеки, никакие великие откровения и тайны, пошли бы они все к черту, вместе с этим директором-распорядителем страшно затянувшейся галлюцинации. Но тут произошло нечто совсем уж удивительное. Кто-то внутри самого Ива -- кто-то, то ли спавший до этого момента, то ли просто отсутствовавший, вдруг запихал все эти уже готовые сорваться с губ слова обратно в глотку, а потом, завладев еще и контролем над телом, заставил Ива повернуться -- резко, рывком, так, что треснули шейные позвонки -- лицом к изрядно уже подросшему и окрепшему персиковому дереву.
   Это он, с ужасом подумал Ив, пытаясь слабо сопротивляться этому неведомому повелителю, супостату внутри себя. Это тот самый Ив -- прежний. Это... толтек? А я, значит, та самая маска, образ, всего-навсего вранье? Ему стало дико и больно от этой мысли, он даже помереть теперь не мог. Потому что и помирать-то было некому.
   А потом все вдруг привычно замелькало, засуетилось вокруг, словно его несло куда-то со сверхсветовой скоростью. На месте оставалось только дерево -- оно летело и перемещалось вместе с ним...
  
  
  
   * * *
  
  
  
   Ив понимал, что все вокруг стало не так, но в чем именно заключаются изменения, ему было непонятно. Дерево было на месте, даже тени на нем и вокруг не изменились. Но, спустя какое-то время, Ив понял, что изменений произошли не с самим деревом, а с тем пейзажем, который проглядывал сквозь его листву и ветви. Только что там были знакомые горы -- скалы, снежные пики и прочая романтика. Теперь было тоже что-то похожее на гору, хотя Ив мог бы поклясться, что это никакая не гора.
   -- Ну все, хватит, хватит, -- прохихикал незнакомец. -- А то вы таким напором дырку прожжете в несчастном деревце. Пойдемте посмотрим?
   Ив не без усилий оторвал взгляд от дерева-гипнотизера, глянул по сторонам, и... в очередной раз обалдел.
   Он находился теперь не в горах, не в лесу и не на равнине. И даже не в сумасшедшем доме, в палате с мягкими стенами, где ему, собственно говоря, следовало бы, в итоге, проснуться. Теперь он попал в какой-то странный город.
   Город был невелик -- Ив стоял на холме и мог судить о пространстве им занимаемом. Удивительный город, очень древний, очень странный. Он был абсолютно круглый, словно неведомых его строителей интересовало, в первую очередь, именно это, а вовсе не красота и пышность зданий или удобство города с точки зрения фортификации. Словечко "фортификация", нежданно-негаданно вспыхнувшее в мозгу, слегка удивило Ива, он и представить себе не мог, для чего ему понадобилось его употреблять, но вскоре он понял -- город был не просто очень древним, а фантастически, даже как будто неуместно древним. Его обязаны были строить исходя не из желания чертить идеальные жилые окружности, а согласовываясь с необходимостью отражать набеги агрессивных соседей и взбунтовавшихся рабов под предводительством пра-пра-пра-прадедушки Спартака. Однако ни о какой фортификации загадочные строители этого города, очевидно, и не помышляли. А может, у них была какая-то своя управа на врагов, которым вздумалось бы встать осадой у стен.
   А вдалеке, где-то там, за городом, над ним царствовала чудовищная гора. Она торчала, как зуб дракона над местностью и казалось, что город порожден ей, что он -- не более чем ее продолжение, а она -- главная его достопримечательность, основной символ.
   -- Что это такое? -- пробормотал Ив, автоматически оглядываясь.
   Он уловил краем глаза какое-то движение, вспышку, прежде чем незнакомец объявился рядом. И теперь Ив смог, или ему показалось, будто он смог уловить, увидеть чуть больше, понять, кем на самом деле является этот жуткий оборотень. Потому что никакого оборотня на самом деле не было, а был невидимый и неосязаемый луч -- как луч кинопроектора. Он падал откуда-то из совсем уж запредельного пространства, и все те образы, облики, принимаемые незнакомцем, были всего-навсего... изображениями, что ли. Как картинки на киноэкране. И в то же время, они были, несомненно реальны, и в каждый новый момент незнакомец не прикидывался, а именно был тем, кем представлялся. Это в какой-то мере подтверждало недавние выводы Ива, и от этого становилось особенно жутко. Потому что сколько бы незнакомец ни рассуждал о масках и толтеках, сам он не был толтеком и не носил никаких масок. Иву показалось, что вот сейчас, в следующую секунду он поймет, кто перед ним на самом деле, но усилием воли он заставил себя прекратить это. Он не желал ничего больше знать, ему страшно было узнать это.
   -- Что вас интересует? -- любезно поинтересовался незнакомец. В глазах его отчетливо читалось понимание всего того, что увидел и осознал Ив. Но говорить на эту тему незнакомец, по всей видимости, не собирался. -- Гора называется Атлас. Высота -- около двенадцати тысяч метров над уровнем моря. Над уровнем Атлантики, собственно. Город -- это Город Золотые Ворота. Так, во всяком случае, его теперь принято называть. Да настоящее название вам и не нужно, наверное. И потом, вы ведь не туда смотрите.
   -- А куда надо? -- поинтересовался Ив, снова оглядываясь на город.
   А окрестный пейзаж, казалось, только того и ждал. Солнце, отыскав дырку в густой облачности, метнуло оттуда свой луч, ударило в самое основание горы, отразилось оттуда ослепительным сиянием, заслепило, заискрилось. Только теперь Ив заметил, что там, у подножия Атласа стоит пирамида. Большущая пирамида, много больше знаменитых египетских и мексиканских. Она была странного дымчато-серого цвета и казалась не каменной, как того следовало бы ожидать, а металлической. Хотя, несмотря на яркий солнечный свет и ослепительность отражающихся от пирамиды лучей, как-то невозможно было присмотреться и понять, из чего же она сделана, что это за металл такой. Пирамида казалась совершенно цельной, будто бы не построенной, а литой или выкованной.
   -- Из чего она сделана? -- поинтересовался Ив.
   -- Орихалк, разумеется, -- равнодушно проговорил незнакомец. -- То есть построена она, само собой, из камня, а облицована уже орихалком.
   -- А почему же тогда ничего не видно?
   Незнакомец ласково усмехнулся и предложил:
   -- Давайте мы с вами пройдемся. Вам сразу станет все понятно.
   И они пошли по улицам этого странного города.
   Ив глазел по сторонам, стараясь увидеть, понять как можно больше. Он и сам не знал, для чего ему это нужно, но н чувствовал какое-то странное родство с этим местом. Должно быть, такое же родство и уважение чувствует правоверный мусульманин, оказавшись в Мекке.
   А город представлял собой совершенно невероятное и, в то же время, непонятно органичное смешение различных архитектурных стилей. В зданиях, в расположении улиц, в многочисленных торчащих тут и там изваяниях то проглядывал дух неизвестных архитекторов Тигуанако... и виделась рука строителей многочисленных памятников Египта... и античных мотивов тут было более чем достаточно... Статуи, встречавшиеся на пути, например, могли бы с полным правом считаться античными и могли бы поспорить, наверное, своей красотой, изяществом и мастерством исполнения с лучшими творениями эллинских ваятелей, если бы люди, которых они изображали, не были так похожи лицами и атрибутикой на ацтекких царей и египетских фараонов одновременно. А многочисленные животные и чудовища, изображавшиеся в камне так вообще не соотносились ни с одной из известных Иву мифологий...
   Он вдруг поймал себя на том, что выносит суждения о вещах, которых не понимает, не знает и знать не может. Тигуанако, Египет, Эллинские мотивы... тоже мне, знаток старины, искусствовед задрипанный.... Но тем не менее. Ив откуда-то знал, был уверен, что прав в своих суждениях и выводах.
   Странный город, невероятный город... И своей архитектурной несуразностью, и абсолютной невозможностью идентифицировать его хоть с какой-то из известных культур. И древность, буквально ощущавшейся, дышащей древностью, которой не может и не должно быть под Солнцем... Но главное -- отсутствием людей. Ни одного человека не было видно на улицах и площадях. Город был в прекрасном состоянии, он не выглядел покинутым, а скорее... Скорее он напоминал место, где какая-то сволочь вздумала опробовать действие нейтронной бомбы. Или, скажем воплощение фантазий Стивена Кинга в "Лангольерах". Да, пожалуй, так. Просто жители ушли куда-то далеко вперед во времени, а этот город -- тень оставшаяся в отжившем свое, но почему-то не исчезнувшем прошлом. Пирамида вдалеке нависала над улицами металлическим колоссом, но даже по мере приближения поверхность ее невозможно было рассмотреть. Она оставалась как бы не в фокусе.
   -- А куда подевались люди? -- спросил Ив у своего спутника.
   -- Люди? -- переспросил незнакомец. -- Да как вам сказать. Умерли, наверное. Погибли. Давно уже погибли, больше двенадцати тысяч лет назад.
   -- А город?
   -- И город погиб.
   -- Но...
   -- Вас смущает, что вы его видите целым и невредимым? -- осведомился незнакомец. -- Что ж, это просто объяснить. Вам вот недавно пришла в голову мысль о Мекке... Можно сказать, что этот город -- ваша Мекка. Обычному человеку не под силу совершить подобное паломничество, да оно ему и без надобности, наверное. Но вы, раз уж все позабыли, должны были его увидеть. Так что смотрите, смотрите.
   Ив смотрел. Ему хотелось смотреть на все сразу, впитать в себя странную атмосферу этого места, но взгляд почему-то постоянно соскальзывал туда, к пирамиде... Наконец он не выдержал и спросил:
   -- А почему я никак не могу ее рассмотреть?
   -- Я же объяснил, -- терпеливо проговорил незнакомец, -- она облицована орихалком.
   -- Ну и что?
   -- Секрет орихалка погиб вместе с Атлантидой. Его больше не существует. Как же вы. Скажите на милость, хотите увидать то, чего больше не существует?
   Но город-то я вижу, хотел было возразить Ив, но промолчал. Спорить на такой зыбкой почве было трудно.
   Они приближались к пирамиде. И, по мере приближения становилось понятно, что город проектировал неведомый архитектор, любимым чертежным инструментом которого был, по всей видимости, циркуль. Более всего мертвые Золотые Ворота напоминали гигантскую, будто бы приспособленную для прицеливания из космоса мишень. Только роль основных линий тут выполняли не улицы и проспекты, а каналы. Большущие чистые каналы, предназначенные несомненно для судоходства. Ив попытался представить себе корабли, которые могли бы передвигаться по этим водным путепроводам, но не смог. Весь этот город, даже в таком, мистическом своем виде, даже мертвый и забытый в каких-то очень далеких и пыльных кладовых истории, абсолютно не совмещался в воображении с галерами и рабами у весел.
   -- Знаете, -- говорил незнакомец, -- вообще-то я никогда в жизни не стал бы подвергать вашу психику такому испытанию и демонстрировать вам этот город, если бы не было в том необходимости.
   -- Я понимаю, -- покорно пробормотал Ив. -- Хотя, нет, ни черта я не понимаю. Ну, хорошо, Атлантида, Тлапаллан, Золотые Врата... Знаете, я не хочу вас обидеть, но ведь в каждой галлюцинации есть свой смысл. Психиатры говорят, что он прячется в подсознании, но...
   -- Не утруждайте себя, -- брезгливо поморщился незнакомец. -- Я знаком с выкладками современной психиатрии, и должен вам заметить, что они до неприличия наивны. Любой индейский шаман, при достаточной квалификации, даст любому самому образованному психиатру сто очков вперед по части толкования нервных расстройств и многочисленных человеческих неудовлетворенностей. Наверное, потому, что каждый индейский шаман хотя бы раз в жизни видал психически здорового человека, а самый высокооплачиваемый цивилизованный психиатр -- нет... Ну да ладно, это все лирика. Так вы хотели спросить меня, какое, собственно отношение все это, -- он сделал широкий жест, обводя раскрытой ладонью окружающий пейзаж, -- имеет к вашей истории? Я прав?
   -- Да, -- признался Ив. -- И этот город, и вообще все эти галлюцинации, пустыни... и вы, раз уж на то пошло. Потому что это все конечно очень изящно -- насчет Мекки и прочего, но...
   Незнакомец хмыкнул.
   -- Какое отношение, -- задумчиво пробормотал он. -- С одной стороны, может быть, и никакого. А с другой... Видите ли, вы этого, разумеется, не помните и вспомнить не можете, да и без надобности оно вам, но дело в том, что ведь вы все -- отсюда. Из этого города, из этого мира. Нет-нет, не надо так на меня таращиться, я конечно же не имел в виду, что вы -- прямой потомок жителей Тлапаллана. Но видите ли... Цивилизация Тлапаллана существовала очень давно, и простояла она намного дольше, чем стоит нынешняя ваша цивилизация. Более того, я могу сказать вам по секрету, что вашей цивилизации вообще вряд ли отпущено столько же времени, сколько было дано жителям этой давно забытой страны -- вы канете в пучину безвестности намного раньше. Но дело не в этом. Понимаете, так уж случилось, что ваша цивилизация, как ни крути ее на сковородке, как ни присматривайся, а все-таки произошла именно отсюда. Жители Тлапаллана создали вас, породили ваш мир. Науки, религия, культура, даже магия -- все это было изобретено здесь. А ваши отдаленные потомки только подхватили жалкие крохи, которые остались после гибели, после катастрофы, когда эту землю стали называть Атлантидой, а потом и вовсе отказались в нее верить.
   Они вошли уже в центр города. Пирамида нависала над ними. Она была поистине огромна, чудовищно огромна. И чувствовалась исходящая от нее, откуда-то из ее недр странная могучая энергия, сила, источником бьющая, видимо, из самого центра Вселенной. Нет, менее всего она была похожа на храм, гробницу или какое-то иное утилитарное строение. Скорее уж на космический корабль -- посланник далеких миров. Корабль, приземлившийся тут миллионы лет назад и умерший, а позже найденный людьми и уже ими приспособленный и как храм, и как гробница...
   Город был построен до того странно, до того был причудлив архитектурой своей, а стены пирамиды, облицованные орихалком, до того мутны и неразличимы, что Ив совершенно не заметил, как они подошли к этим стенам вплотную. Сейчас она нависала над ними как гора Атлас нависала над ней. Чудовищная, настолько огромная, что теперь вообще не верилось в ее искусственное происхождение. И по-прежнему, несмотря а то, что теперь уже и вовсе можно было сделать несколько шагов и прикоснуться к ней, поверхность пирамиды оставалась как бы не в фокусе восприятия. Охиралк. Магическое серебро. Металл, которого уже нет и быть не может.
   Вход в пирамиду обозначался необъятным прямоугольным провалом, над которым закреплена была золотая голова не то быка, не то буйвола. Рога у этого хотя и явно мистического, но, тем не менее, совершенно земного и понятного изваяния были, почему-то, загнуты в разные стороны, асимметрично, а сама голова была такого размера, что могла бы, наверное, сорвавшись с крепежа и ухнув вниз раздавить целую танковую колонну, буде таковая обнаружилась бы у подножия пирамиды.
   Ив стоял, задравши голову и рассматривал этого исполинского буйвола. В отличие от облицовки пирамиды, голова была видна великолепно, и отсюда можно было увидеть, что сделана она с удивительной точностью и правдоподобностью. Неведомые ваятели сочли необходимым отчертить каждый волосок в буйволиной шкуре, каждый прожилок на его шее, все до мельчайших деталей. Можно было даже понять, что бык этот не разгневан, наверное, не взбешен, а как то возбужден что ли. Ноздри его, каждая из которых была с хорошую пещеру, будто бы трепетали, глаза смотрели вдаль пристально и грозно. Да, против такого зверя ни один тореадор, наверное, не рискнул бы выступить. Создавалось такое впечатление, что это и не изваяние вовсе, а самый настоящий гигантский буйвол, вернее, голова гигантского буйвола, в незапамятные времена свалившегося по неразумию в еще более гигантский котел с расплавленным золотом, да так и оставшегося навеки в виде слитка.
   -- Пойдемте, пойдемте, -- сказал незнакомец, деликатно беря Ива под локоть. -- У нас остается мало времени, а вы стремитесь понять сразу все на свете.
   Почему -- мало времени? -- подумал Ив, но незнакомец тащил и тащил его туда, внутрь пирамиды, и это, отчего-то, было до того жутко, что задавать вопросы расхотелось.
   Внутри было темно и прохладно. Вокруг стояла одуряющая ватная тишина. Ив изо всех сил пытался рассмотреть хоть что-нибудь. Тщетно.
   -- Простите, -- обратился он к незнакомцу, -- а куда мы идем?
   Ему никто не ответил.
   Ив напрягся и осторожно поводил руками вокруг себя. Рядом никого не было. Тишина, темнота. Этот сукин сын, этот оборотень затащил его сюда с какой-то неведомой своей целью, да и бросил. Сперва Ив перепугался, но потом вспомнил, что все это -- не более чем галлюцинация, и успокоился. Какого черта, собственно? Он двинулся наугад, решив, что куда ноги его выведут в этой кромешной тьме, туда ему и надо. Правда, ноги как-то неуверенно ступали тут, но вскоре впереди забрезжил слабый свет и Ив вздохнул с облегчением, решив было, что в темноте он развернулся и движется теперь к выходу. Однако, по мере приближения источника света, становилось все более и более понятно, что это не выход, а что-то совсем другое.
   Во-первых, мелькавший вдалеке свет казался искусственным, в нем не было ничего от обычного дневного света. Во-вторых... Во-вторых, Ив чувствовал, что не свет это никакой, а что-то совершенно иное, что-то такое, чего он до сих пор не видал и представить себе не мог, что такое бывает на свете.
   Там, впереди, на постаменте из все того же мутного и недоступного для восприятия орихалка лежал человеческий череп. Был он небольшой -- даже меньше чем настоящий череп -- и прозрачный, сделанный то ли из стекла, то ли из хрусталя, то ли из кварца. И именно из недр этого черепа исходило то самое странное фиолетово-желтое сияние.
   Ив осторожно приблизился к постаменту, и только теперь понял, что сияние это в самом деле было не обычным светом. Какая-то жуткая сила, невероятная мощь исходила от этого великолепно обработанного куска кварца. Сила настолько могучая и необъятная, что она мощью своей выдавила из себя и из всего окружающего пространства все остальное. То, что Ив почувствовал там, снаружи, эту мощь излучала не пирамида -- она ее только усиливала и фокусировала, как линза фокусирует солнечный свет, -- а этот вот крошечный стеклянный черепок. И сила его не могла быть ни доброй ни злой, настолько она была чудовищна и необъятна. Именно она была тем самым светом, который и не свет вовсе.
   Обмирая от ужаса, запрещая себе это делать, приказывая себе прекратить, остановиться, но будучи совершенно не в силах подчиниться собственному приказу, Ив протянул руку, чтобы коснуться гладкой поверхности черепа...
   -- Не стоит этого делать, -- прозвучал откуда-то голос незнакомца. -- Он и так вас уже заметил.
   Ив вздрогнул и кошмарное порабощающее давление, исходившее из черепа, исчезло. Теперь это был просто слабо светящийся во тьме кусок стекла. Хотя, на долю секунды Иву показалось, будто череп и в самом деле на него смотрит прозрачными провалами своих пустых глазниц.
   -- Гос-споди, -- пробормотал он, ощущая, насколько ирреален, невозможен здесь, в этом мире, как, впрочем, и в любом другом этот прозрачный черепок. -- Да что же это такое? Он же живой! Весь город мертвый, а он живой!
   -- Правильно, -- сказал неведомо откуда голос незнакомца. -- Живой. Он описан во многих источниках, и кое где говорится, что он и впрямь живое существо.
   -- Но этого же не может быть, -- прохрипел Ив, чувствуя, что начинает понимать и осознавать многое из того, что ему знать и понимать не хотелось бы. Толтек внутри все настойчивее рвался наружу. -- Он же такой... старый... древний...
   -- Это первый на Земле предмет Силы, -- сказал незнакомец. -- Никто не знает, откуда он взялся. Даже толтеки. Может быть, его создал кто-то, кто был до толтеков. А может быть, сам господь Бог обронил. Но вы не волнуйтесь, на самом деле он ничего не значит. Я просто хотел, чтобы вы посмотрели на этот старый источник силы. Он для вас не опасен, поверьте. Вот Атлантиду он сгубил, это да.
   -- Как это?
   -- Слишком странная мощь. Чужая. Ею воспользовались последователи толтеков, известные в ваше время как маги или колдуны. Тогда у них было другое название, но это не имеет значения теперь. Они сделали что-то... нарушили баланс сил... а может... Да я и не знаю, если честно, что тут произошло. Темная история. Да и зачем вам это знать?
   -- Незачем, -- прохрипел Ив.
   -- Правильно, -- похвалил незнакомец. -- Но вы все равно поздоровайтесь с ним.
   Ив повернулся и поклонился черепу, стараясь при этом (сам не зная откуда, но он знал, что это необходимо) возбудить в своей душе самые добрые и уважительные чувства.
   -- Вот и хорошо, -- сказал незнакомец. -- А теперь уходите отсюда, быстро. Там снаружи начинается такое... вы должны это видеть.
   Голос шел, казалось, ниоткуда, и присутствие незнакомца не ощущалось совершенно, но Ив решил не вникать в эти тонкости. С него было достаточно. Он повернулся на каблуках и побежал прочь отсюда, в тьму, туда, где, по его разумению, должен был находиться выход.
   И выход действительно оказался именно там, а незнакомец стоял там, привалившись плечом к орихалковой поверхности и поджидал, когда Ив выскочит наружу.
   -- Ну, как вам? -- поинтересовался он, когда запыхавшийся Ив пулей вылетел из недр пирамиды. -- Впрочем, это не имеет значения. Смотрите, что творится.
   Он показал рукой куда-то вверх. Ив посмотрел... и снова обалдел. По небу летело что-то огромное, чудовищное, раскаленное. Оставляя за собой страшный инверсионный след, расчертивший небесную синеву напополам.
   Это раскаленное и огромное ползло, казалось, неторопливо, но на самом-то деле оно, разумеется, летело с ужасающей скоростью, все стремительно увеличиваясь в размерах и, очевидно, падая. Оно и упало где-то там, на севере, аккурат позади величественного Атласа. И сейчас же раздался дикий грохот, словно вся небесная артиллерия, все молнии, заготовленные на тысячи лет вперед взорвались разом и гром от этого взрыва расколол воздух а миллион осколков. Земля не просто заходила ходуном -- она буквально подпрыгнула под ногами, вздыбилась. И город стал разваливаться.
   Разламывались и обрушивались внутрь себя дворцы, валились на мостовые великолепные статуи, обломки падали в каналы, но не могли запрудить их, потому что берега каналов тоже изламывались и крошились и вода находила для себя новый путь. Город не просто погибал -- его разносило в клочья. Казалось, что земля -- это огромная скатерть, с которой некая божественная длань решила стряхнуть крошки, и крошки эти -- город Золотые Ворота, весь Тлапаллан и все, что с ним связано.
   Только пирамида по-прежнему была тверда и незыблема -- то ли благодаря своей конструкции, то ли орихалк защищал ее от катаклизма, а может это хрустальный череп из недр не желал тонуть.
   И незнакомец все так же невозмутимо стоял, привалившись спиной к мутному металлическому основанию и равнодушно рассматривал свои ногти. Правда, на взгляд Ива он все-таки отреагировал -- поднял глаза, посмотрел спокойно, но на этот раз без усмешки, а потом кивнул головой, показывай куда-то вдаль.
   Ив обернулся.
   Там, вдалеке, вздымалась над городом огромная волна. Такие волны бывают только в кино, в голливудских катастрофах. Но в жизни... Волна казалась неожиданно вздыбившейся, проросшей из за горизонта горной грядой -- до того была велика. И она приближалась. Она надвигалась сметая на своем пути этот город и этот мир, подминая его под себя; она была все ближе, и Ив, позабыв, что все это не более чем галлюцинация, заорал, завыл, бросился было бежать, но волна догнала его, но не ударила, а ласково подняла, а потом прижала, вдавила в орихалковый бок пирамиды. И проклятого незнакомца не было уже рядом -- то ли он испарился, потеряв всякий интерес к происходящему, то ли (еще лучше) потонул.
   Ив тонул, захлебывался, не понимая только, почему его до сих пор не разорвало на части этой чудовищной силой и почему вода кажется ему пресной...
  
  
  
  
   ГЛАВА 19
  
  
   ...Вода и в самом деле была пресная. И ледяная. Она лилась откуда-то сверху обильными струями и от нее было больно.
   -- Кажется, очухался, -- сказал чей-то знакомый голос, и тут же сверху обрушилась еще одна порция обжигающего холода.
   Ив застонал, заворочался в ледяной луже, заскулил, и, наконец, пришел в себя.
   Он опять был в горах, в этих проклятый вечных горах. Было холодно -- видимо, он вернулся обратно в ту реальность, где была осень. Росс с профессором склонились над ним и рассматривали, пытаясь, видимо, определить, пришел он в себя или нет. И кажется, они готовы были выплеснуть на него еще одну порцию ледяной воды, от которой Ив точно помер бы. Он с трудом перевернулся сперва на бок, потом на живот, подтянул под себя ноги и встал на четвереньки.
   -- Очухался, -- вздохнул профессор. -- Слава Богу. А то мы уж думали... Ты что ж это вытворяешь, братец, а?
   Ив не слушал его и не понимал. Он вообще ничего не понимал, совершенно автоматически, по мере возвращения обычной мироориентации, отмечая, что вокруг в самом деле прежняя поздняя осень, что холодно и, судя по вторичным признакам, он провалялся без сознания не более нескольких минут. Если только не круглые сутки (солнце, во всяком случае, оставалось а том же месте, где Ив запомнил его в последний раз).
   Несколько секунд. Как будто не было ни этой кошмарной галлюцинации, ни Тлапаллана этого окаянного, ни катаклизма... И незнакомца тоже не было. Но нет, незнакомец как раз был, и не просто был, а остался. Здесь и сейчас. Ив остро и ясно ощущал его присутствие, хотя и не понимал, как такое, собственно, возможно.
   И тогда он, разрываемый на части всей этой обрушившейся на него жутью, страхом, сумасшествием, откровениями, которым не было названия, выпрямился, стоя на коленях и вдруг, неожиданно для самого себя заорал, завыл во вся глотку, словно от сильной физической боли...
   И сейчас же новая порция ледяной воды обрушилась на него сверху. Это помогло.
   -- Спасибо, -- промямлил ив, снова падая на землю.
   -- Пожалуйста, -- любезно ответил профессор.
   -- Что... -- язык ворочался с трудом, -- что это было?
   Росс с профессором переглянулись.
   -- Что... это...
   Ему уже не требовался ответ на этот вопрос. Он и так знал, что это было. Это было все сразу... по-другому, во всяком случае, сформулировать он бы не смог. Но все равно, невзирая и на какое понимание, по инерции, наверное, он повторил:
   -- Что это было?
   -- Это ты нам, братец, скажи, что это было, -- проворчал профессор. -- Мы-то уж думали все, хана тебе.
   -- Галлюцинация... бред... -- Ив понемногу приходил в себя, если в подобной ситуации вообще возможно прийти в себя. -- Но это же вы... Это же вы меня отправили... Туда.
   -- Куда -- туда? -- удивился профессор. Росс по-прежнему молчал, задумчиво рассматривая Ива. -- Туда. Мы просто хотели немного... как бы тебе это... черт, да не поймешь ведь. Ну, скажем, сдвинуть уровень твоего осознания. А ты что сделал?
   -- А что я сделал? -- вяло поинтересовался Ив.
   -- А ты сбежал, -- впервые подал голос Росс. -- Пошел смотреть новые миры. Грубо говоря, ты просто исчез.
   -- Как исчез? -- не понял Ив.
   -- А вот так. Начал падать в обморок, а потом взял и растворился. Ты, брат, больше так не делай, а то сам Господь тебе не поможет.
   Ив помотал головой.
   -- Исчез. То есть совсем?
   -- Совсем, -- подтвердил профессор. -- Правда, ненадолго, но все равно. А где ты был?
   -- Где был? Не знаю... Черте где.
   -- Ладно, хватит с него на сегодня, -- сказал Росс. -- Пошли, парень, пошли.
   Они помогли Иву подняться и повели, буквально поволокли его вялого, заплетающегося ногами в хижину.
   Иву едва хватило сил, чтобы доползти до лежанки. Он обессилено повалился на нее и закрыл глаза. А Росс с профессором меж тем принялись с уверенной деловитостью санитаров стаскивать с него мокрую одежду.
   -- Ну вот, -- сказал профессор, когда Ив остался в чем мать родила. -- Теперь ты спи. А завтра уж поговорим. Что-то совсем непростое произошло с тобой, приятель. Интересно, сможешь ты хоть что-то вспомнить.
   Он накрыл Ива какой-то шкурой и они с Россом вышли.
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 20
  
  
   -- Мн-да, -- пробормотал Росс, когда Ив закончил свой рассказ. -- Бывает же.
   -- Бывает, -- согласился с ним Ив, хотя и не понимал, с чем, собственно соглашается. -- Только я все равно ничего не понял... То есть, я, наверное, слишком много всего понял... в голове не укладывается.
   -- Ну так ты его туда и не укладывай, -- посоветовал профессор. -- Раз не укладывается.
   -- И я все равно ничего не вспомнил.
   -- Не вспомнил? -- переспросил Росс. -- А может, оно и без надобности. Главное-то хоть понял?
   -- К-кажется понял, -- неуверенно пробормотал Ив.
   -- Ну вот. А что до памяти твоей... Ну скажи ты мне на милость, зачем она тебе? Теперь-то. Ну получишь ты назад свою память, станешь мусолить прошлое свое, мучаться. Для чего? Тебе что, мало этих тринадцати лет? Ведь с ними тоже придется теперь справляться. Хотя, если есть желание, валяй, вспоминай.
   Ив вздохнул. Желания вспоминать не было. Он знал, что теперь все это не имеет никакого значения. Его прошлое, его настоящее имя не имело никакого смысла в этой странной игре без названия. Как не имело значения все то, что проходило, наверное, в небесной канцелярии под заголовком "Ив". А может, и имело значение, но совсем не то, какое он предполагал. Думать обо всем этом было как-то мучительно и неудобно. Слова, мысли, эмоции, предположения путались и переплетались, и что делать с этим клубком прошлой жизни он не знал. Так может прав Росс, зачем ему второй такой же клубок. Чтобы, отмучившись после избавления от одного прошлого (а от него придется избавляться, как бы больно это не было), начать все заново, подхватив другое? Но Бог ты мой, подумал Ив с неожиданным ожесточением, какая же сволочь, этот мир. Как он, оказывается, любит лупить по больным местам, бередить старые раны и издеваться. И это проклятущее Знание, огромное Знание, самое большое на земле, наверное... что проку в нем, во всех этих видениях, если я не могу просто быть счастлив, просто жить, любить Елену...
   -- Странно все это, -- пробормотал он. -- И не странно даже, а страшно. Тлапаллан... Атлантида... Толтеки... Череп этот. И потом....
   -- Не забивай себе мозги ерундой, -- фыркнул профессор. -- Расслабься. Посмотри на все с другой точки зрения. Атлантида -- даже если она и существовала -- потонула двенадцать тысяч лет назад. За десять тысяч лет до рождества Христова. Как же ты мог ее видеть?
   -- Но я же видел, -- возразил Ив.
   -- Не имеет никакого значения, что ты там видел. Ты же понимаешь. Сон. Видения. Бред.
   Ив помолчал.
   -- Слушайте, а этот... ну, директор-распорядитель всего того сумасшествия, он кто?
   Против ожиданий, к этому вопросу они отнеслись очень серьезно. Профессор как-то насупился, Росс задумчиво ковырял пальцем землю у себя под ногами.
   -- Я это к тому, -- пробормотал Ив, -- что я, кажется, даже сейчас его чувствую. Как будто он где-то тут, рядом. Только спрятался.
   -- Рядом, -- вздохнул повторил Росс. -- Конечно, он всегда рядом. Рядом с каждым человеком. Только мы, в отличие от прочих, умеем его чувствовать, ощущать -- вот как ты сейчас. И должен тебе сказать, иногда это чертовски неприятно. Впрочем, ты понимаешь.
   -- Понимаю, -- вздохнул Ив. -- Он мог быть кем угодно. Он был даже вами. Превращался.
   -- Он не превращался, -- вздохнул профессор. -- Он и есть мы. А мы -- он.
   -- Но кто он такой?
   -- Нет способов говорить об этом, -- вздохнул Росс. -- Может быть, он Бог. Или Дух Святой. Индейские шаманы называют его Орлом, хотя и они прекрасно понимают, что никакой он не орел на самом деле. Монада, Вселенная, мироздание. В конце концов, не одно ли это и то же? Мы не знаем, что он из себя представляет и не пытаемся даже понять. Он выше любого понимания. Просто смирись.
   Легко сказать -- смирись. Ив чувствовал, как все это неосознанное, неформулируемое понимание буквально разрывает его на части. Как неразделенная любовь. Как обманутые надежды. Как проигранная жизнь.
   Толтеки. Это тоже было только слово. Глупое, ни к чему не пригодное слово. Обозначение.
   -- Ну, ладно, -- сказал профессор, поднимаясь на ноги. -- Поговорили, потрепались. Надо, в конце концов, и дело делать. Дров натаскать, воды... а то, брат, мы на тебя недельный запас выплескали. -- Он весело подмигнул Иву. -- Так что тебе теперь и воду таскать.
   Росс тоже встал и пошел в хижину.
   Вот и все. Как будто ничего не было; как будто все так и должно было произойти -- с некоторыми сложностями, с волнениями, но встало, в итоге, на свои места.
   -- Да, кстати, -- сказал профессор, оборачиваясь, -- ты в следующий раз когда станешь сажать что-нибудь в галлюцинациях, уж выбирай местечко поприличнее. А то ни проехать, ни пройти.
   Ив сперва не понял, о чем речь, но потом посмотрел туда, куда указывал профессор и обмер. Обмер не потому, что снова увидал что-то необычное или запредельное, а потому что появилось у него вдруг страшное ощущение, предчувствие, что вот сейчас. В следующую секунду из за хижины выскочит этот проклятый незнакомец-перевертыш и снова начнет одаривать его мучительными истинами и таскать по затонувшим городам.
   Но никто из за хижины, разумеется, не выскочил. Ив перевел дух и снова посмотрел туда, где стоял профессор. Там, нагло растопырившись прямо перед хижиной, на проходе, торчало молодое, но уже достаточно высокое персиковое дерево. Раньше его тут не было.
   -- Что это? -- пробормотал Ив.
   -- Дерево, -- любезно сообщил профессор. -- Пока тебя не было, оно тут, понимаешь появилось.
   -- Чудо?
   -- Может и чудо, -- равнодушно согласился профессор. -- Только все равно не место ему посреди дороги. Я потому и говорю...
   -- Оставь его, -- прохрипел Ив.
   -- Что?
   -- Я говорю, оставь его. Мы с ним теперь вместе. Оно пойдет со мной.
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 21
  
  
  
   Ив сидел, привалившись спиной к стене хижины и ковырялся ножом в очередной деревяшке. Дерево было обработано еще грубовато, но уже можно было понять, что это какой-то новый идол, вроде тех, каких вырезают для религиозных нужд из своей экзотической древесины всевозможные индейцы. На этой неделе были идолы, а на прошлой почему-то все время выходили птицы. Вырезать птицу из дерева совсем непросто, но Иву нравились трудные задачи для рук. Иногда он отрывался от своего занятия и смотрел вниз и вдаль, на долину, которая уже покрылась снегом, но еще не зимним, а так -- для репетиции и психологической подготовки всего живого к холодам.
   Где-то сзади послышались шаги. Человек шел не спеша, с трудом, ступая неровно и тяжело, и было понятно, что он тащит что-то тяжелое и неудобное. Ив не стал оборачиваться. Он и так слышал, как человек свалил свою поклажу перед дверью и теперь уже более легким шагом направляется сюда. Ив дунул на заготовку, стряхнул стружку с колен и снова принялся за дело.
   -- Не надоело еще? -- спросил голос профессора.
   Ив, не глядя на него, пожал плечами. Старик каждый день задавал ему один и тот же вопрос.
   -- А где Кассий?
   -- Пошел за свежим снегом, -- вяло пошутил Ив.
   Профессор промолчал, но Ив физически ощущал на себе его укоризненный взгляд. На себе и на своей деревяшке.
   -- Не надо на меня так таращиться, -- попросил Ив. -- А то я порежусь, как Кассий.
   -- Тогда прекрати вести себя так, будто ничего не произошло, -- потребовал профессор.
   -- А ничего и не произошло, -- невозмутимо сказал Ив. -- Пока я еще не порезался.
   -- Ничего не произошло?! -- вскипел профессор. -- И ты говоришь это после всего... -- Он махнул рукой и уселся рядом с Ивом.
   -- А что? -- удивился Ив. -- Разве случилось что-то новое? Просто очередное испытание. Или вызов. Или урок. Или сражение. Теперь можно сказать, что оно закончилось. Почти.
   Профессор неопределенно хмыкнул и тоже принялся глядеть на покрывшуюся первым снегом долину.
   -- А ведь Айзек тебя чуть не угробил, -- сказал вдруг старик. -- Ума не приложу, как ему удалось вообще к тебе подобраться тогда.
   -- Понятия не имею, -- признался Ив.
   -- Значит, ты еще многого не вспомнил?
   -- Не знаю, -- сказал Ив. -- Что-то вспомнил, что-то нет, а на что-то мне просто наплевать, если честно.
   -- А Варклави?
   -- А что -- Варклави? Между нами произошла банальнейшая история. Такое часто происходит между друзьями, расходящимися в убеждениях.
   -- Друзья не гоняются за тобой по белу свету и не стараются тебя убить, -- сказал профессор.
   -- Ну, это как посмотреть, -- возразил Ив. -- Друзья и вообще близкие иногда бывают хуже врагов. Они душат тебя своей привязанностью и любовью. Ты им нужен такой, какой ты есть и изменений они не приемлют. А наша задача -- меняться. Вот друзья и превращаются во врагов. А с Айзеком я вообще поступил нечестно. Я пытался навязать ему знание. Сделал глупость из самых искренних братских побуждений. Осчастливить хотел. Забыл, что осчастливить нельзя, -- можно только научить, подсказать, как стать счастливым. Так что, собственно говоря, в лице Айзека я получил то, что заслужил.
   -- Да? А как же Грин?
   Ив усмехнулся, в очередной раз поразившись избирательности памяти. Он совершенно не помнил как где и когда обучал Росса с профессором и откуда они, собственно, взялись в его жизни. Он не мог вспомнить даже, откуда в нем самом взялось его нынешнее знание, кто был его Учителем. Он вообще многого не помнил, и его прошлая биография по-прежнему оставалась для него загадкой (то ли оттого, что память была пока не в силах высветить ее, то ли потому, что когда-то он сознательно от этой биографии отказался). Но все, что было связано с добряком и умницей Люком Грином вспоминалось удивительно легко и отчетливо, словно случилось только вчера. Монах. Да, пожалуй, из всех них только Грин был настоящим монахом. Ведь они занимались только собственными судьбами, и их знание было направлено на самих себя. А Грин всерьез желал служить людям. Человечеству. Нести, так сказать, слово Божье. Правда, это больше проповедник, чем монах, но только монах способен так понять это самое слово, чтобы потом его вразумительно донести до отупевшего обывателя... И, обыватель не пошлет его к чертовой матери, не пристрелит за болтовню, не спалит на костре, а прислушается, задумается, и если получится это -- заставить его задуматься, -- что ж, может тогда что-нибудь и выйдет. И видимо есть какая-то высокая закономерность в том, что именно ему, Грину, много лет назад еще неопытный и сомневающийся Ив (кстати, настоящее имя так и не вспомнилось до сих пор) первому рассказал о своем странном новом знании.
   -- Знаешь, что он мне тогда сказал? -- усмехнулся Ив.
   -- Что? -- поинтересовался профессор.
   -- Он сказал, что мы -- жрецы безжалостной и ненавистной истины.
   -- Звучит чертовски напыщенно, -- заявил профессор.
   -- Конечно. В наших разговорах очень трудно избежать напыщенности. Слишком уж глобальны величины.
   Ив резко поднялся со своего места и подошел к склону. И сегодня у солнца было осеннее бешенство. Снег выпал, тучи ушли, и все опять стало ярким, резким. Все вокруг отбрасывало длинные четкие тени и, в свою очередь, было покрыто другими тенями. А там, внизу, где-то над самой долиной, эти тени были огромными, складывались в самостоятельный пейзаж. Это было очень впечатляюще, только вот глаза начинали болеть от созерцания... Тени. Нематериальные и неосязаемые сгустки пустоты. Согласно ортодоксальной науке тени -- области пониженной освещенности. И все... Ив усмехнулся. Он вспомнил, как сначала сам использовал эти тени для усиления чувствительности и концентрации (а паче всего, -- чтобы расшатать, разрушить шаблоны привычного восприятия и научиться видеть по-новому), а потом обучал этому других. И как еще молодой тогда Росс сперва не мог понять, что от него требуется, а потом как впился взглядом в одну точку, так и застыл статуей. А через четверть часа они с профессором были вынуждены приводить его в чувства... В памяти сохранилось всего несколько подобных эпизодов.
   Ив дождался, когда заболели глаза, поплыли радужные круги, зажмурился и замотал головой.
   -- Интересно, -- сказал он, когда круги перед глазами исчезли, -- в мире есть еще такие места, как наши горы?
   -- Как наши горы, -- повторил профессор с непонятной интонацией. -- А что ты, собственно, имеешь в виду? Или это простое обывательское любопытство? Есть ли такие места, есть ли такие люди... Конечно есть. Но объяснить этого простому неподготовленному слушателю ты не сможешь. Все сведется к банальному утверждению, что в мире, мол, много всего удивительного... А вообще-то есть еще Гималаи, есть Соноранская пустыня, и еще много-много всего.
   Все это верно, подумал Ив. В мире много удивительного, и каждое новое необъяснимое явление или событие может быть даже логически связано с тем, что уже давно известно. А вообще, нет ничего более запутанного, двоякого и предрасположенного к двусмысленности, чем человеческие знания. Гималаи, Соноранская пустыня. Места, рождающие волшебников. Заставляющие людей становиться волшебниками. Хотя, волшебники, конечно, -- не то слово. Как, впрочем, и толтеки. И дело тут, наверное, не в местах с географической точки зрения, а в некоем таинственном взаимодействии всего на свете.
   -- Скоро я ухожу, -- сказал Ив.
   -- Конечно, -- вздохнул профессор. -- И я даже не спрашиваю куда.
   -- Не спрашивай.
   Ив обернулся. Профессор сидел под деревом и вертел в руках незаконченного божка, которого Ив вытачивал уже два часа. Вид что у профессора, что у статуэтки был неважный. Иногда Иву не верилось, что они с этим стариком ровесники, а потом он вспоминал Елену и думал, что годится ей в отцы, а Мартину, значит, -- в деды... Вообще-то люди любят повторять, что возраст -- это состояние души. Только вот говорится это, как правило, в некоем поэтическом, отвлеченном смысле и уж никак не буквально. А тот, кто это говорит, в своих философских упражнениях напрочь забывает о смерти. И не то чтобы забывает, а не приучен и не желает об этом думать. Наверное, это кажется естественным. Люди боятся смерти, не понимают ее, стараются о ней не думать, полагая такие мысли вредными и не дающими ничего, кроме меланхолии. Только смерти-то наплевать кто что о ней думает и кто во что верит -- она приходит за каждым в свой срок, и ей совершенно не интересно молодой ты или старый, на пятьдесят лет выглядишь или на двадцать, болен или здоров, закончил ли ты дело своей жизни или у тебя вообще такового нет. Она просто делает свое дело и исчезает вместе с тобой. Она у каждого своя и у каждого одна. Как у толтека, так и у самого распоследнего обывателя и лавочника. И все. И вот когда ты научишься это осознавать... Кто-то назовет это пессимизмом, но он ни черта не понимает. Конечно, поначалу постоянная переадресовка к собственной смерти может перерасти в хандру, в истерическую жалость к самому себе, переползающую на все живое. Но если ты достаточно силен и жесток, то вскоре начинаешь понимать, что ничего твои истерики не стоят и ничто в мире от них не переменится, а смерть все равно всегда будет рядом и начеку. И после этого осознания у каждого останется только два пути: либо продолжать жалеть себя, пока кто-нибудь половчее не придумает какой-нибудь рай-ад, реинкарнацию, страну вечной охоты и прочие сказки; либо просто принять тот факт, что когда-нибудь тебя просто не станет. И уже с этим осознанием, постоянно держа его наготове, как новое знание, добытое лично тобой и только для тебя, жить и действовать соответственно. Просто жить, но помнить, что смерть всегда рядом. Наверное, это и есть первый шаг к бессмертию -- осознать, что ты смертен...
   Со склона спускался Росс. В напряженно оттянутых руках он волок по ведру чистейшей воды, непрерывно стекающей с ледника и превращающейся в тысячи ручейков, речушек, потоков и водопадов.
   -- Вот, -- сказал Росс, поочередно обрушив ведра в здоровенную деревянную кадушку перед домом. В кадушке уже плескалось через край. -- Теперь хватит.
   Профессор с Ивом внимательно следили за его действиями.
   -- Он собрался уходить, -- сказал старик Россу.
   Росс замер на секунду, посмотрел на Ива, пожал плечами и понес ведра в дом.
   -- Правильно собрался, -- крикнул он оттуда. -- А тебя это разве удивляет?
   -- Меня это раздражает, -- объяснил профессор.
   Росс вышел из дома и посмотрел на него с каким-то недоумением.
   -- Если у тебя есть вопросы, -- сказал он, вытирая руки о штанины, -- обратись к нему, -- он показал на Ива. -- Теперь только он сможет тебе ответить.
   Профессор, впрочем, не стал ни к кому обращаться. Он только неопределенно хмыкнул и вновь устремился взглядом вдаль.
   -- Мы же знали, что после тринадцати лет этого не избежать, -- сказал Росс. -- Значит, ему надо идти.
   -- Да, -- подтвердил Ив, -- мне надо идти. Те люди, они ведь не случайно появились в моей жизни. И я должен хотя бы поблагодарить их. И проститься. И вообще.
   -- Какая драма, -- фыркнул Росс. -- Не знаю, я всегда называл это подбиранием хвостов. Ты просто должен очистить тот мир после себя. Многие истории там еще не закончились и не могут закончиться без твоего участия.
   -- Ну да, конечно, -- пробурчал профессор. -- Только как быть с Варклави? Он ведь тоже там. И по-прежнему готов к кровопролитию.
   -- А что -- Варклави? -- удивился Росс. -- В конце концов, он просто очередной вызов. А вызов нужно принять, ты же знаешь.
   -- Знаю, -- сказал профессор. -- А потом еще на тринадцать лет в психушку.
   Росс пожал плечами. Наверное, он всегда будет таким вот -- самым уравновешенным и спокойным. И самым удачливым. Недаром же ему так повезло в тюрьме. И Иву вдруг захотелось даже не узнать мнение, а просто-таки спросить у него совета. Но это было бы глупо. В конце концов, решение уже принято. И даже если ты его изменишь, если сделаешь новый выбор, -- он все равно будет только твоим. Ты можешь прислушиваться к любым самым умным или непроходимо глупым советам, ты можешь полагать, что окружающие на тебя влияют, но решение всегда будет только твоим. Так что не о чем тут говорить. Опасная затея? А разве их невероятные, колдовские занятия и устремления не опасны? Разве сама жизнь не опасна? Есть такой старый парадокс: "Жить вообще вредно, от этого умирают".
   И Ив не стал ничего говорить. Он отдал нож Россу и пошел в дом, но на пороге остановился и сказал, разглядывая переполненную кадушку:
   -- Слушай, а ночью ее не разворотит к чертовой матери, когда вода замерзнет?
   -- Прошлой же ночью не разворотило, -- сказал Росс.
   Это было удивительно глупое утверждение, и Ив расхохотался. Старик с Россом недоуменно переглянулись.
   -- Ты же сам нашел это место, -- сказал профессор таким голосом, словно его в сотый раз заставляли что-то общеизвестное. -- Нашел и бочку поставил. И сказал, что вода в ней не должна замерзать. Это же твое место, забыл?
   Ив перестал смеяться. Да, он в самом деле многое забыл. Личность, как таковая, с ее памятью, особенностями и привычками стала для него какой-то маской, условностью, чем-то совершенно ненастоящим. И он подумал, что искусство волшебника иногда требует от человека слишком больших жертв.
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
  
  
   ВОССТАВШИЙ ИЗ ЖИВЫХ.
  
  
   ГЛАВА 22
  
  
   Воняло в этом подземелье гадостно. Иногда казалось, что тут вообще нет никакого кислорода -- одна только пакость, временами испаряющаяся с особенной интенсивностью. То ли несло из стока, то ли это был невыветриваемый запах старика, а может, просто нормальная и вполне обычная атмосфера таких вот мест. По гадким бетонным стенам постоянно текли мутные струи, обозначившие свой путь навеки темными полосами; где-то в темной дали пищали на сотню голосов крысы; с потолка капало, а из проклятого стока шел густой, воняющий нечистой химией пар. Да, местечко было то еще. Но тут было тепло, и становилось понятно (не сразу, а после длительной адаптации к вони и грязи) почему старик выбрал для себя именно это обиталище.
   Ив восседал как Будда на пенополеоритановом коврике, кутался в свой непромокаемый спальник и старался не прислоняться к стенам, что было очень непросто -- его тянуло вздремнуть. И он клевал носом, и терял свое сидячее равновесие, начинал валиться на бок, но тут же просыпался, вздрагивая всем телом и снова выпрямлялся. И опять перед глазами плясали отсветы керосиновой лампы на стенах и сочащемся мутью своде, а в уши снова лез крысиный писк и многоголосое капание. Эти звуки и отблески снова убаюкивали Ива, и он снова засыпал... Неясный свет, неясные звуки и совсем уж неясные перспективы. Впрочем, света-то как раз было достаточно, чтобы разглядеть жилище старика во всех подробностях и никогда, ни за что, ни при какой нужде не возвращаться сюда снова. Света хватало, звуков тоже более чем хватало, но вот перспектив...
   Ив сидел здесь, в городе, уже много дней и никак, ну никак не мог решиться на дело, которое займет не более часа. Он не станет ничего объяснять Елене -- она все равно ничего не поймет; он не станет ее утешать -- это глупо, пошло, жестоко и не имеет никакого смысла; он не станет говорить ей замусоленных фраз -- она сама может придумать для себя эти слова и фразы, но легче от этого никому не станет. Но что же он тогда будет делать? Зачем он вообще пришел? Нет, он должен был прийти, это понятно. Потому что... Наверное потому, что не должен оставлять после себя в этом мире никаких неясных следов и беспочвенных надежд. Однако, как это осуществить, какими словами все это озвучить, он так и не придумал. Он спускался с гор, ловил попутки, потом вошел в город, встретил старика... хотя нет, старика он встретил уже после того, как с усилиями, со скрипом, с натугой вернул себе прежнее лицо. И за все это время он так и не смог решить, -- что и как должен говорить женщине, которую он на самом деле любил и которую бросил по совершенно запредельной и необъяснимой причине.
   А ведь еще где-то был старый сумасшедший инквизитор и охотник за нечистью Айзек Варклави с товарищами. Он, несомненно, окопался где-то рядом и уж точно не отказался от своих намерений -- такие люди никогда не отказываются от своих намерений, некогда не сворачивают с дороги, а только прут и прут вперед, как бульдозер, невзирая на логику, невзирая на объяснения, невзирая на здравый смысл и собственную обреченность. И Ив все это прекрасно понимал, но только в каком-то чисто абстрактном, теоретическом плане. Не то чтобы он вдруг почувствовал себя неуязвимым, нет, просто... Просто как-то удивительно давно и далеко все это было. Однако было же! И до сих пор Ив не понимал, как Варклави намеревался захватить его. Неизвестно, что произошло тринадцать лет назад, но никакие опергруппы, никакая слежка, никакие автоматы и обычные ухищрения тут не помогут. Правда, был еще амбал в квартире Елены, с пневматическим пистолетом и отравленным дротиком. Но яд тут тоже не подходил. Не подходил теперь, как не подошел бы тринадцать лет тому назад. Ив чувствовал опасность интуитивно, намного острее, чем ощущают ее дикие звери, так, как чуют только волшебники. Но ведь зацепился же за что-то Варклави тринадцать лет назад и, видимо, полностью уверенный в успехе, намеревался зацепиться вновь...
   И вот Ив сидел в этом вонючем подвале, лишь изредка выходя на улицу, чтобы подышать относительно нормальным воздухом (вспоминая горы), побродить по ночным улицам, слушая поскрипывание снега под ногами, и подумать.
   Может быть, следовало бы пойти сразу, напролом, а он вместо этого нашел полумертвого старика, выходил его, поставил на ноги, сделал своим помощником. Ничего не понимающим, похожим на большого говорящего пса (не внешностью, а душой) помощника. Теперь, правда, старик уже не был таким животным -- он сильно изменился (может быть, в следствии действий Ива, а может просто ввиду равнодушной готовности к смерти, в которой он прожил много лет). Когда Ив, наконец, сделает свое дело и они расстанутся, старик вряд ли останется здесь, в этой вонючей канаве, но все же... Все же было в этих манипуляциях с душой живого человека что-то неправильное...
   Вдали послышались легкие шаги, гулко отражающиеся от бетонного свода. Ив встрепенулся, было, но тут же понял, что это старик возвращается. За поворотом заплясал свет электрического фонарика, и вскоре хозяин этой крысиной норы объявился сам.
   -- Убери свет, -- сказал Ив, прикрываясь ладонью от фонаря.
   Старик послушно щелкнул выключателем и подошел.
   Да, теперь его уже трудно было назвать стариком. По крайней издали он совсем не казался старым. Легкий уверенный шаг, прямая спина, крепкие колени. Даже плечи как будто бы стали шире. Это уже не та непросыхающая, смердящая на тридцать три жутких запаха, загибающаяся от туберкулеза развалина, которую Ив нашел здесь десять дней назад.
   -- Ну, как? -- спросил Ив, стараясь не глядеть на старика, чтобы не видеть странной подобострастности, светящейся физиономии.
   -- Да все вроде бы в порядке.
   -- В каком смысле? -- нахмурился Ив.
   С некоторых пор он уже не знал, каким тоном следует разговаривать со стариком.
   Старик пожевал губами -- одна из привычек, от которых Ив так и не смог его отучить, в виду отсутствия большинства зубов -- и доложил:
   -- Они больше не появлялись. Давно. Люди говорят, что раньше да, были какие-то типы. И старик хромой тоже был. Но их уже месяца два никто не видел.
   -- Здесь они, здесь, -- вздохнул Ив. -- Это ребята опытные, твои бомжи могли их просто не заметить.
   Он не мог объяснить, откуда у него такая уверенность в близости инквизиторов Варклави, но сомнений в том, что они здесь не было. Ив давно уже перестал сомневаться в своих ощущениях. Некоторые люди обладают более развитой интуицией, некоторые -- менее. Но только волшебники умеют эту интуицию тренировать так, что она перерастает во что-то совершенно новое -- в уверенность и знание.
   Впрочем, старик был только рад этой уверенности своего благодетеля. Он ведь понимал, что как только Ив сделает свое дело, он уйдет. Просто уйдет... Несколько дней назад умирающий бездомный старикан, задыхающийся от кашля в этой сточной канаве, проклинал настойчивого незнакомца, который требовал от него чего-то непонятного, причинял страшную и странную боль. Вдвойне жуткую, потому что природу этой боли понять было невозможно, -- она была не в теле и не в душе, а потому грызла еще и неизвестностью. А потом боль начала уходить и старик почувствовал то, что, наверное, не чувствовал уже много лет -- жажду жизни, заинтересованность жизнью. Его легкие были теперь здоровы, но они не могли бы долго такими оставаться, если бы Ив не залечил и его душу.
   -- Ты, я надеюсь, по улице так не скачешь? -- сказал Ив. -- Смотри, увидят твои дружки, каким ты стал -- быть беде.
   -- Да упаси Бог, -- весело сказал старик. -- При них я хиленький, пьяненький, поганенький. Все, как ты меня учил. -- Он подумал и добавил с непонятной интонацией: -- Да и какие они мне теперь дружки.
   Ив невесело усмехнулся. Все это было правдой. Он вылечил старика, но научил его притворяться таким же, как раньше -- немощным неприкаянным бродягой. Научил носить маску. Поначалу это было непросто -- старик, избавившийся разом от туберкулеза, перемежающейся хромоты, хронического алкоголизма и многих прочих мелких гадостей, помолодевший лет на двадцать, так и норовил прыгать до потолка. Но Ив добился своего. Одного он не смог добиться -- чтобы старик как можно естественнее и спокойнее относился к тому, что с ним произошло. Поначалу его одурманенный мозг, видимо, воспринимал Ива не иначе как какого-нибудь архангела, сиганувшего с небес прямо в этот крысятник. Ив долго пытался разубедить старика в этой глупости, но все было втуне. И, в конце концов, Ив махнул рукой, -- какая разница? Только вот в последнее время старик, похоже, сам начинал разубеждаться. Какая-то особенная мысль, особое, только еще начавшееся зарождаться понимание засветилось в его глазах.
   Ив наблюдал, как старик разжигает примус, распаковывает вещи, как легки и уверенны его движения. Он глядел на это, осознавая, что этот человек -- его творение. Он, Ив, создал его, как колдуны прошлого создавали своих гомункулусов. И теперь Ив мог понять чувства создателя на девятый день творения, как бы самонадеянно это ни звучало. Впрочем, никакой самонадеянности тут, если разобраться, нет. Когда Бог выдернул ребро из Адама и сотворил Еву, а потом отошел в сторону, посмотрел, обтирая измазанные глиной руки о фартук... Да, наверное Создателю тогда тоже было неприятно и мучительно. Отчаяние от осознания полного бессилия, от понимания того, что как бы ты ни мучился, как бы ни старался, все равно никогда из твоих рук не выйдет то, что ты замышлял. Потому что ты, как и всякий истинный художник, и сам-то не знаешь, чего хочешь добиться от своих творений. И ты будешь терзаться неловкостью и чувством вины перед своими созданиями, и думать: а нужно ли вообще все это? Такова участь любого творца -- будь то Бог или человек. И именно тогда, наверное, Господь отвернулся от людей, поняв, что нельзя испытывать никаких чувств к своим творениям -- только холодный интерес наблюдателя. И именно поэтому народившиеся на белый свет, проросшие из людей волшебники не хватаются за голову, не рвутся в пророки и не бросаются спасать все человечество -- просто потому, что даже сам Господь Бог не может спасти ни все человечество, ни одного человека. Никто не спасет тебя, кроме тебя самого. А Иисус-то старался...
   Старик поставил воду на огонь, а Ив собрался, было, порассуждать, как все это выглядит с точки зрения высокой морали. С точки зрения библейской морали -- морали, придуманной людьми, взявшимися говорить за Бога. Действительно, кто лучше -- бесполезный, но чистосердечный остолоп, не умеющий ничего, кроме как посочувствовать, да и этого толком не умеющий, но не умеющий от всего сердца; или хладнокровный специалист, творец, который может вернуть вас к жизни, спасти, по-настоящему помочь, но которому на вас, собственно, наплевать? Вопрос был интересный, но Иву уже надоело. Он ведь был, в некотором роде, волшебником. Пусть с провалами в памяти, пусть запутавшимся, но волшебником. А волшебники -- народ практический, они философствовать не любят.
   -- Вот что, -- сказал Ив. -- Мне это надоело. Еще пара дней -- и все. Сколько можно сидеть в этом подвале?
   Старик согласно покивал и принялся помешивать кипевшее в котелке варево. Он не захотел задавать никаких вопросов. А может быть, он и не знал, какие вопросы нужно задавать. А может, уже придумал эти вопросы, но решил оставить их напоследок.
   Ив усмехнулся. Да, старик явно умнел не по дням, а... как это говорил профессор в молодости? Не по дням, а на глазах? Вот-вот. Скоро Иву придется отвечать на вопросы и хуже того -- принимать решения. Только что он может сделать, кроме как предоставить старика самому себе? В конце концов, все мы предоставлены сами себе, только вот мало кто желает это признавать.
   Они поели в молчании, а потом Ив поплотнее закутался в свой спальник, привалился к горе пустых ящиков и закрыл глаза.
   Да, надо было заканчивать это дело и побыстрее возвращаться. Вот ведь забавно, раньше он думал, что "возвращаться" для него будет связано с этим городом, с его мастерской, с Еленой и Мартином. И уж никак не мог предположить, что его настоящим домом окажутся дикие горные места. Вот поди разберись тут, где он на самом деле, этот чертов Икстлан. Как все изменилось за какие-то полгода. Впрочем, нет, не за полгода, а за целых тринадцать лет. А если разобраться, то все меняется постоянно, просто люди слишком медлительны, чтобы воспринимать эти перемены.
   И все-таки, несмотря на все его новые открытия, несмотря на прорвавшийся из прошлого опыт, Ив осознавал, что встреча с Еленой станет для него непростым испытанием. И дело тут было не только в Елене. Просто старая жизнь в образе обычного человека все еще крепко держала его за шиворот. Он никак не мог решиться оборвать последнюю ниточку, перейти границу, за которой Ив -- тот самый Ив, который тринадцать лет добродушно топтал землю, был парнем, в общем-то, неплохим, стремился к какому-то своему счастью, кого-то любил, кого-то не очень, никогда не испытывал ненависти, не вдавался в высшую философию, не потрясал миров, -- этот Ив исчезнет навсегда. Его никогда больше не будет, потому что на самом деле его никогда и не было -- он был ширмой, маской, гримом, за которым прятался кто-то совсем другой, хладнокровный, равнодушный, отвратительно разумный, безжалостный и расчетливый. В общем, все это было похоже на самоубийство, честное слово.
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 23
  
  
   -- Сегодня я ухожу, -- сказал Ив старику.
   -- Насовсем? -- спросил старик. Конечно, он знал ответ на этот вопрос, но все-таки считал себя, видимо, обязанным его задать.
   -- Насовсем.
   Старик вздохнул. Наверное, он просто не мог или не решался заговорить о том, что в нем накопилось за эти десять дней. Так бывает, когда вопросов очень много и все они кажутся важными, а ты никак не можешь выбрать тот, с которого стоит начать. Да, старик изменился. Вряд ли раньше ему были свойственны сомнения такого рода. И Ив уже не знал, как, впрочем, не знал с самого начала, кем для него стал этот человек. Оказывается, когда спасаешь жизнь все намного проще, но душу просто так спасти нельзя, потому что ее мало просто спасти -- ее нужно чем-то наполнить. А этого не может никто -- ни Бог, ни волшебник, ни человек. Это может сделать только сам спасенный.
   -- У меня только один вопрос, -- проговорил старик, глядя себе под ноги.
   -- Только один? -- удивился Ив.
   -- Может быть, их и много, на самом деле, но ведь ты уходишь. У тебя нет на них времени. Поэтому -- только один.
   -- Что ж, -- вздохнул Ив. -- Задавай один.
   -- Что мне теперь делать?
   -- Как -- что? Живи.
   -- Как раньше?
   -- А ты сможешь, как раньше? -- усмехнулся Ив.
   -- Наверное, нет. Но по-другому я не умею.
   -- Глупости.
   --Я сопьюсь, -- с тоскливой уверенностью сказал старик.
   -- Снова? -- усмехнулся Ив.
   -- Обязательно сопьюсь.
   -- Ой ли? Впрочем, это твоя жизнь -- тебе и решать. А если станет совсем невмоготу... -- Ив поразмышлял, принимая решение. -- Знаешь, ты можешь попытаться найти меня. Хотя, не обязательно меня -- ведь я не один такой. Это совсем непросто и эти поиски будут совсем не похожи на обычные искания. Чтобы понять, как это сделать, ты должен будешь сперва найти самого себя. Понимаешь? Себя. Именно с этого все начинается.
   И, сказавши это, Ив ушел, чувствуя себя то ли бездарным лжепророком, то ли просто напыщенным идиотом. Сказал несколько аллегорических фраз и оставил беднягу гнить мозгами в неопределенности. Ну что он сможет выжать из этих дурацких слов? Только уверенность в том, что с неба и в самом деле свалился ангел -- хладнокровный безжалостный ангел, который спас его, но не из сострадания, а для своих, личных целей, а потом, когда цель была достигнута, бросил гнить дальше. Впрочем, откуда нам знать, как человек приходит к новому знанию? Бог не выдаст -- свинья не съест. Может быть, для этого старика заготовлена какая-то своя дорога?
   На улице было белым-бело от свежевыпавшего снега, отражавшего свет уличных фонарей, от чего небо окрасилось в мутно-серый, неестественный и привычный для горожан цвет. Снег скрипел под ногами, успокаивая нервы, заставляя расслабиться, а приятный морозец холодил лицо.
   Ив шел нарочито медленно, и подзамерзшие прохожие посматривали на него с недоверием, но ему на них было наплевать. Он должен был сейчас придумать хоть какие-то слова, как-то подготовиться. Сочинить несколько фраз, которые могли бы пусть не объяснить (куда там) истинное положение вещей, но хоть как-то успокоить очистить тот след, который он неизбежно после себя оставит в этом мире. Слова, которые непременно окажутся по-глупому мелодраматичными, фальшивыми, но без которых нельзя. Нельзя, потому что так принято здесь, в этом мире, где есть вырастающая из слов любовь и ненависть, и где любовь может отягощать, а ненависть наоборот -- помогает становиться сильнее. Где все запутанно, потому что люди так любят свою веками взращенную глупость и трусость. Где никто ничего не хочет понимать и ничего не меняется на протяжении тысячелетий. Где есть такие как Елена, Гарибальди, старый фермер Алоиз с женой, а еще Варклави и много таких как он. И Ив уже не мог понять, какое место они занимают в его судьбе, не мог распределить их по своей жизни. Вернее, он не мог этого никогда, но раньше как-то над этим не задумывался. А теперь вот оказалось, что здесь, в этом мире, это очень важно. И впервые Ив понял, что этот мир ему в тягость. Понял, что для пребывания здесь ему приходится делать постоянное усилие...
   Народу на Тополиной было, почему-то, немного. И хотя спустилась уже на город ранняя зимняя темнота, да и погода не располагала к прогулкам, все равно как-то непривычно пустынно вокруг. Может быть, конечно, горожане еще не привыкли к холоду, не освоились (рановато в этом году подморозило) и предпочли в этот вечер свежему, но морозному воздуху теплое замкнутое пространство своих квартир. А быть может, как животные, почуяли приближение дьявола, с усмешкой предположил Ив. Или, скажем, Варклави организовал штаб гражданской обороны на случай появления нечистого, запугал народ до крайности (это он может -- сам боится, других пугает), вот народ и попрятался кто куда. И глядит теперь через щелочки, замочные скважины, глазки и прочие трусливые отверстия... И все ждут, чем закончится противостояние слуги дьявола и полоумного инквизитора. И помощники, единомышленники инквизитора тоже ждут. Ждут команды, приказа. Сидят в нескольких припаркованых машинах и наблюдают, готовые к атаке. Впрочем, вряд ли они так уж готовы, -- к такому никто не может быть подготовлен, и рассчитывать приходится только на сумасшедшую храбрость, перемешанную с фанатизмом и безрассудством, на бредовую идею самопожертвования. Принесение в жертву себя, хотя никто тебя ни о какой жертве вообще не просит.
   Только вряд ли они так вот просто засели в машинах. При всем своем общем безумии, Варклави все-таки не дурак. Он понимает, что зимой машину наблюдения на пустынной улице заметить проще простого -- двигатель работает на печку, нет изморози на стеклах и так далее. Но наблюдатели, тем не менее, вполне могут быть где-то здесь. Правда, Ив их не чувствует, но нельзя забывать, что он имеет дело не с какими-то шпионами задрипанными, а с самим безумным инквизитором. Ведь ухватил же он как-то слугу сатаны тринадцать лет назад, хотя знал, что дичь намного хитрее и ловчее охотника. Значит, есть у хромого гада секрет, при помощи которого он надеется не только захватить дьявола, но и удерживать его в плену какое-то время, пока будет складываться костер для аутодафе. Так что наблюдатели вполне могут объявиться где-нибудь поблизости. И их наверняка будет много, потому что они боятся. А дьявол один-одинешенек, и некому ему помочь, кроме мироздания (которое, как известно, на всяких мелочных инквизиторов и на разборки не отвлекается), потому что никакой он на самом деле не дьявол, а просто человек, который не захотел жить как все, думать как все, нашел в себе силы отказаться от всего этого и понявший, что человек, оказывается, способен на большее, чем размножение, склока и война. Человек в самом деле оказался совершенно особенным творением Божьим, только вот вряд ли кто-то из тех, кто ждал сейчас Ива в засаде понимал, в чем эта особенность.
   Ив заблаговременно перешел на противоположную от дома Елены сторону улицы и, поравнявшись с подъездом, остановился. Да, засады тут, кажется, не было. Но все-таки, почему так мало машин на улице? Почему не видно прохожих? И откуда это слабое, но стойкое ощущение опасности? Может, это не засада, а что-то другое? Какая-нибудь совершенно неожиданная и нелепая выдумка сумасшедшего Варклави, который понимает, что только сумасшедшими, запутанными ходами можно обыграть дьявола.
   И вдруг Ив заметил пешехода. Маленький юркий человечек быстро шел по противоположной стороне улицы. Ив не сразу сообразил, что это всего-навсего мальчишка, а когда сообразил и присмотрелся, то вдруг понял, что это Мартин. Он, конечно, подрос за лето, но Ив его все-таки узнал, несмотря на расстояние и зимнюю одежду. Идет себе домой из школы, ни о чем таком не думает, не подозревает, мерзнет. Ему уже исполнилось тринадцать, у него свои заботы, свои проблемы, он уже, наверное, и думать забыл о типе, который еще весной целился на роль отчима. А может, не забыл все-таки? Да и вообще было бы неплохо поговорить с ним, расспросить про жизнь, узнать что да как.
   И Ив решил рискнуть, полагая, что за мальчишкой-то Варклави следить не станет -- зачем? Он еще раз глянул по сторонам и бросился через улицу.
   Мартин сперва шарахнулся было от быстро приближающегося незнакомца, напрягся, приготовился бежать, почти побежал, но в последний момент все-таки узнал. И по его взгляду Ив понял, что смог восстановить нечто намного большее, чем просто свой прежний облик. Только вот что еще, кроме узнавания, было в этом пристальном взгляде насыщенно-синих глаз, понять было невозможно.
   Они стояли друг перед другом и молчали. Ив молчал потому, что еще не знал, не мог высмотреть в глазах мальчишки, понять, как к нему теперь здесь относятся. А Мартин молчал, наверное, от неожиданности, просто не зная, что сказать и как реагировать.
   Так они простояли довольно долго, и Ив уже собирался заговорить, когда вдруг пришло ощущение опасности. Оно уже не было таким вялым и неопределенным как за минуту до этого -- теперь оно прямо-таки резануло сознание. Острое, ясное, недвусмысленное. И в ту же секунду Ив почувствовал боль в шее. Он схватился за это место, нащупал что-то твердое, холодное, маленькое, колюче впившееся в кожу, выдернул и поднес к глазам. Это был металлический дротик-шприц. Точно такой же, как тогда ночью, в квартире Елены, когда за безумные убеждения хромого инквизитора распрощался с жизнью несчастный учитель физкультуры, бывший борец и отец двоих детей. Только вот той ночью Ив был в несколько иной ипостаси, и дротик пролетел сквозь его тело, не причинив вреда, а теперь впился, угодил куда надо. Ив отшвырнул дротик и огляделся. Ну конечно, они уже бежали к нему со всех сторон. Сильные, рослые и готовые к бою. И нелепо выглядел среди них ковыляющий и смешно выбрасывающий, в стремлении поспеть, трость вперед Варклави.
   И Ив понял все. Хромой инквизитор опять его перехитрил. Он понимал, что за Еленой следить глупо, поскольку дьявол сразу же обнаружил бы эту слежку. Он следил за Мартином. Это тоже было глупо, но все-таки оставался шанс, что мальчишка будет вовлечен в игру. И Варклави в очередной раз повезло. И теперь Ив совершенно отчетливо понимал, как инквизитор собирался держать его, не боящегося ядов и наркотиков, способного возбудить в себе огромную физическую силу, в повиновении. Он даже понял, что было в шприце-дротике, хотя и не знал названия этой смеси. Транквилизатор? Точно. Парализатор волшебников.
   А ноги уже становились ватными, стремились подкоситься, отказывались держать, ставшее вдруг каким-то совсем чужим тело, и в голове начали первый перезвон колокола. Ив чувствовал, как из него уходит все его умение, все его такие нужные сейчас возможности, как его дух становится скованным, таким же, как и у любого обычного человека. Будто бы на сознание надели какие-то кандалы. Он еще смог отшвырнуть в сторону первого нападавшего, но тут подоспела вся команда. Ива с силой ударили сзади по загривку -- видимо, метились в голову. Он повалился на снег и теперь смотрел на мир под каким-то непривычным углом. Все под тем же углом он увидел, как Мартин бросился в его сторону, но один из нападавших залепил ему размашистую пощечину и мальчишка отлетел в сугроб. Ив подождал, пока ударивший Мартина человек приблизится, и тут же выбросил вперед ногу в тяжелом ботинке. Послышался хруст ломающейся кости, колено нападавшего странно выгнулось и он пронзительно завопил. Больше Ив ничего не слышал и не видел.
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 24
  
  
   Здесь было холодно, просторно и гулко. Вернее, Ив предполагал, что здесь просторно, так как не спешил открывать глаза. Воняло смазкой, холодным металлом и гарью. Ив лежал на холодном, твердом и безграничном, и можно было предположить, что это цементный пол или, скажем, бетонная плита. Руки были скованы за спиной и после осторожных, еле заметных движений ладонями стало ясно, что на запястьях двойные наручники. Ноги тоже были спутаны, но из-за ботинок было невозможно понять, чем именно. Голова болела ужасно, но с этим как раз справиться было легко. Ив сделал усилие, которое должно было прогнать боль, но ничего не произошло -- нытье в голове будто бы даже усилилось... И вот тогда он пришел в себя окончательно и вспомнил все. Вечер, Тополиная, Мартин, Варклави со своими бандитами. Теперь, благодаря составу в дротике и хитроумию хромого инквизитора, Ив снова стал просто человеком. И он будет оставаться таким, пока не пройдет действие той дряни, которую ввели в его безмозглый организм. Хотя, на то надежда слабая -- Варклави наверняка все предусмотрел и у него наготове свежая порция наркотика для неуязвимых колдунов... А может он и вовсе не станет тянуть столько времени. Ив проклял себя за идиотизм. Черт побери эти тринадцать бездарных лет и демократическое воспитание. Если уж так приспичило повидаться с Еленой, надо было сперва выследить хромого инквизитора и свернуть ему шею. Потом можно было бы разгуливать по городу в белых одеждах и ничего не опасаться. Плевать на человеколюбие и прочие глупости. Возлюби, мол, ближнего и себе подобного. Он, мол, сам не ведает, что творит, разум его, мол, темен и дик. Да плевать! Кому какое дело? А теперь вот вообще непонятно что будет. Ив чуть было не зарычал от злости и бессилия. Все это было до невозможности отвратительно и страшно. Он лежал на холодном полу в каком-то неизвестном помещении, куда его приволокли как тушу со скотобойни, и не мог справиться даже с простой головной болью.
   Нет, так не пойдет, сказал он себе. Нечего теперь рычать и проклинать себя со всем белым светом. Ив взял себя в руки и сразу же почувствовал людей. Много. Как минимум четверо находились в непосредственной близости. Время от времени кто-нибудь из них делал резкое движение и Ив слышал непонятное глухое позвякивание. Значит, тут у нас оружие. Причем, наверняка автоматическое. Прямо военная база. Еще человек десять передвигались внутри этого гулкого непонятного помещения и их шаги отдавались в черепе Ива, лежащего на голом полу. За пределами помещения тоже были люди, -- глупо нагнать сюда кучу вооруженных болванов и не выставить наружные посты. Боится, ох боится нашего брата господин Варклави -- идет на охоту за нечистым, как на военную операцию. Родина, значит, в опасности, лови колдуна! Проклятье, целый гарнизон. Даже хуже, чем гарнизон. Ведь обычные солдаты -- люди разумные, трусливые, они, в случае крайней опасности и напряженности обстановки, спокойненько драпанули бы подальше и укрылись бы в тиши. А эти не побегут, нет. Они же маньяки, идиоты. Варклави сам идиот и вряд ли смог бы воспитать кого-то, кроме идиотов. Эти насмерть стоять будут, психи. Во имя высоких идеалов же! Ведь они даже сейчас ведут себя не как нормальные люди, -- не переговариваются, не совещаются, не делают резких движений и ни на секунду не отвлекаются от общего дела, которое им предстоит. Ив понимал, какое дело им предстоит, и с трудом удерживал свое тело от нервной дрожи. Они ведь даже не курят, эти воины Господни, черт бы их побрал.
   Подъехала машина (Ив слышал, как где-то поблизости прошелестели шины и хлопнула дверца) и люди вокруг сразу же оживились. В помещение вошли двое, и Иву не нужно было слышать неровный шаг одного из них, чтобы понять, кто приехал. И тут же голос Варклави приказал: "Поднимите его". Ему ответили в том смысле, что он (то есть Ив) еще не очухался и стоять, наверное, не сможет. "Сможет, -- уверенно сказал Варклави. -- Есть у меня такое подозрение, что он притворяется. Он так умеет притворяться, что вам и не снилось". Ива подхватили и рывком поставили на ноги. Однако стоять со связанными ногами было очень неудобно, так что тем, кто его поднимал, пришлось поспешно усадить пленника на что-то твердое и угловатое. Только после этого Ив открыл глаза и осмотрелся.
   Это была не военная база, не бункер и не подземелье рыцарей какого-нибудь святого ордена, а обыкновенный склад. Повсюду громоздились штабеля из ящиков всевозможных размеров и мастей, образуя местами целые лабиринты. Именно от этих ящиков несло железом и смазкой. И люди. Много людей, десятки. Мужчины и женщины. Все молодые, очень молодые -- почти юные. Пионеры, мать их. И такие все серьезные. Этакие серьезные физиономии при столь нелепой объединяющей идее, наверное, можно носить только в таком вот возрасте. Да, ребята, вы, наверное, не глупы, а просто очень уж серьезны. Впрочем, может быть, это одно и то же? И ведь все с оружием. И все смотрят на Ива. Настороженно, с опаской, с недоверием, некоторые -- со страхом. Конечно, сейчас он был для них центром вселенной, хотя меньше всего в жизни стремился к этой роли. Но их бездарный наставник Варклави распорядился иначе. И вот что вышло. Они столько времени думали о нем, охотились на него, теряли товарищей, а может быть, и друзей. И теперь им плевать на то, что Ив просто защищался, всего лишь спасал свою жизнь и свое право на самоопределение. Хотел только одного -- чтобы к нему не лезли, чтобы отстали от него всевозможные уверенные в собственной правоте недоумки. Им было на все это наплевать. Логике сейчас тут не было места. И Ив был для них центром вселенского зла -- не больше не меньше. Они не желали понимать ничего другого, не желали разубеждаться, не хотели думать -- им нужен был этот центр, чтобы можно было свалить на него все. Им необходимо было уничтожить этот центр, даже не задумываясь о том, что они будут делать, когда центр исчезнет, а все ихние беды останутся там, где они и были.
   -- Ну вот, -- печально сказал Варклави. -- Вот мы и встретились снова. Полагаю, на этот раз у тебя не будет возможности убежать или запутать меня. Да и землетрясений не предвидится, как ты полагаешь?
   Ив оглядел его с головы до ног -- старого, прямого, такого уверенного, серьезного и даже печального, -- усмехнулся и сказал:
   -- Я устал, Айзек. Если бы ты знал, как мне все это надоело. Я устал от твоей глупости и от твоей назойливости. Нет, землетрясений не предвидится, мой упрямый друг. И если ты на этот раз добьешься-таки своего, мстить за меня никто не станет.
   -- Это хорошо, -- сказал Варклави.
   Ив усмехнулся. Все-таки чудовищно избирательна была логика этого человека. Он полагал Ива слугой дьявола, но совершенно легко соглашался с тем, что никто не будет мстить за его смерть. Хотя, казалось бы, приверженцы сатаны должны просто исходить злобой и воспринимать месть, как одно из самых естественных своих деяний.
   -- Послушай, Айзек, -- сказал Ив. -- Наверное, у нас больше не будет возможности поговорить, и я хочу сейчас задать тебе этот вопрос -- почему? Почему ты так ненавидишь меня? За что? Каким неосторожным действием я так искалечил твою психику, что ты напридумывал себе сказок и бросился творить такие страсти? Что произошло? Ведь ты же взрослый человек, образованный, старик уже. Так почему же тебе было легче поверить в какой-то средневековый бред, а не попросить элементарных разъяснений?
   Варклави долго молчал, глядя на Ива исподлобья. Было очевидно, что он боится этого разговора, не готов к нему, но и отступить не мог. Не мог, потому что все его последователи, ученики, поверившие в него и в его идею, стояли тут же и ждали, ждали от него ответа. И хромой инквизитор это отлично осознавал.
   -- Неужели ты не понимаешь? -- спросил Варклави.
   -- Нет, не понимаю, -- честно сказал Ив. -- Никогда не понимал и не понял до сих пор. Объясни.
   -- Объяснить, -- усмехнулся Варклави. -- А сам-то ты не очень любишь вдаваться в объяснения. Это же твоя любимая формула, любимый способ уходить от ответа -- словами, мол, этого не объяснишь.
   -- Айзек, -- усмехнулся Ив, -- тебе ли этого не понимать. Ведь ты же сам видел... я же тебе показывал. Помнишь? Ну скажи ты мне на милость, как такое можно описать словами?
   -- Да, пожалуй, -- согласился Варклави. -- Это описать нельзя. Но можно почувствовать. И я тогда, в тот самый день, почувствовал, что все это -- твои действия, твои мысли, твои последователи, -- все это зло. Это способно разрушить душу и искалечить разум.
   -- Как искалечило твой?
   -- Не иронизируй, -- строго сказал Варклави.
   -- А я и не иронизирую, -- заверил его Ив. -- Но тебе не приходило в голову, что зла-то вообще нет? А если и есть, то только в тебе. Ты никогда не думал, что тогда твое зло просто отразилось, вызвало у мира отвращение, а ты принял его -- собственную отраженную душевную мерзость -- за ад?
   -- Ну, знаешь...
   -- Нет, постой, -- оборвал его Ив. -- Ведь ты никогда не получал и не мог получить ни одного подтверждения своим жутким догадкам. Я никого не убивал, никого не мучил, покуда ты же меня к этому не вынудил, никого не отвращал от Бога, да и не мог отвратить, потому что сам в Бога не верю и религиозные чувства окружающих меня не интересуют.
   -- Религия тут ни при чем, -- заявил Варклави.
   -- Вот именно.
   -- Религия тут ни при чем. Но что касается всего остального... Ты смеешь утверждать, что ты не убивал? Перед этими ребятами? -- он обвел широким взмахом трости присутствующих.
   Ив усмехнулся. Было совершенно понятно, что этот разговор ни к чем не приведет, но он собирался тянуть время, насколько это будет возможно.
   -- Я понимаю, что ты имеешь в виду, -- сказал он. -- Но разве не ты послал тех людей, чтобы убить меня?
   -- Я посылал их не для убийства.
   -- Но я-то этого не знал! Они просто нападали на меня и на моих близких. Что мне оставалось делать? Позволить раскроить себе башку? Ведь это ты убил их, Айзек. Ты послал их на смерть. И из нас двоих именно ты хотел сжечь меня тринадцать лет назад, а не наоборот.
   -- Я бы не хотел убивать тебя, -- признался Варклави. -- Но я должен был спасти тех людей, которых ты заставлял страдать и тех, кого ты мог бы заставить страдать в будущем. Ты изуродовал их души, сделав их своими учениками. Они стали чужими в собственных домах, изгоями. Ты дошел до такого безумства, что с самим собой проделал то же самое. Эти полгода стали для тебя тем, чем было ученичество для твоих последователей. Ты ведь теперь тоже изгой. У тебя нет ни дома, ни семьи, ни друзей, ни одного близкого человека...
   Ив смотрел на этого раскрасневшегося, возбужденного своими собственными словами и своей верой старика и не мог его понять. Не мог понять его логики, его резонов, его горящих идиотским священным гневом глаз.
   -- Ну? -- сказал Варклави остывая. -- Что же ты не возражаешь? Неужели тебе нечего сказать?
   Конечно, Иву было что сказать. Но зачем? Он вдруг понял своим, на какое-то время совершенно человеческим сознанием, что старик прав. Прав не в том, что он тут плел, нет. Прав в том, что он во все это верит. Ведь для таких как он, для обычных людей, все, в конце концов, зависит от точки зрения. Всяк сверчок да воссядет на соответствующий шесток. И с этого шестка глядит на мир, делает свои выводы и изобретает свою правоту. В конце концов, всякая жизненная позиция с соответствующей новоизобретенной (или очень старой) философией -- не более чем самообман. Два самообмана сталкиваются в борьбе за существование, и побеждает сильнейший. Все тот же закон джунглей. И кому какое дело до того, что то знание, которое несет в себе Ив -- это единственная, истинная, жестокая и ледяная правда? Кому она нужна? Ведь эти люди, собравшиеся здесь, чтобы покарать дьявола, они не верят, не могут понять ничего, кроме очередного самообмана. Не знают они истины, не понимают ее, потому что привыкли к другим истинам и правдам -- к тем, которые меняются по десять раз на век и вытекают из обстановки.
   -- Возражать тебе? -- вздохнул Ив. -- Зачем? Ты же стремишься спасти все человечество, а я просто хочу, чтобы от меня отстали. О чем нам говорить? Ты ведь не понимаешь, не хочешь понять, что те люди, которых я, якобы, отвратил от всего на свете, сами пришли ко мне. Так или иначе. Потому что не могли и не хотели больше жить, как сытые идиоты, душевный покой которых ты так стремишься оберегать. И никак ты не можешь понять, что никакого душевного покоя ты им дать не можешь, -- спят ихние души и даже снов не видят. Какой тебе еще покой? А для тех, чья душа не спит, для тех, кто ищет чего-то, что для тебя и непонятно вовсе, -- для них ты просто очередной бестолковый и скучный проповедник. Вроде старой девы, дорвавшейся до преподавания в старших классах. Таким людям нужно то, что ты, по дурости, называешь злом. Я никого ничему не учил, никого ни от чего не отвращал, но для этих людей измениться -- жизненный выбор. Их, личный выбор. Только ты ведь этого не понимаешь. Ты ведь спасаешь все человечество, даже не спрашивая у него, а хочет ли оно спасаться. Ты сукин сын, Айзек. По твоему же определению и исходя из твоей же морали. Ты говоришь, что спасаешь миллионы, но ни за что не согласишься не то что спрашивать их согласия, но хотя бы просто посвятить их в свои дела, посоветоваться.
   -- Это все демагогия, -- отмахнулся Варклави.
   -- Нет, Айзек, это не демагогия, -- мягко возразил Ив. -- Это истина. Та самая истина, которую ты, в страхе, всю жизнь называл то ложью, то демагогией, то еще как. По-твоему, если истина неприглядна и неприятна для слуха человечества -- и не человечества даже, а твоего личного слуха, -- то надо эту истину раздавить? Может быть, но это, увы, невозможно. Эта истина существует вне человечества и вне зависимости от человечества. Ты не хочешь говорить с людьми в открытую, потому что знаешь, -- они тебе не поверят. Они тебя пошлют куда подальше, и хорошо, если не сдадут в дурдом. И ничего ты с этим поделать не можешь. Это самая естественная вещь на свете. Я не хочу сказать, что люди, которые тебе не верят правы. Я не хочу сказать, что прав ты, да и не в этом дело. Дело в том, что тот дьявол, о котором ты говоришь, не наступает на человечество -- он живет в человечестве на протяжении всей его истории. Однако и тут ты не в силах ничего поделать, потому что не можешь понять одной простой вещи, а потому не понимаешь и меня. Так вот, Айзек, дело в том, что нет дьявола для отдельного человека, а человечеству -- всему человечеству -- дьявол необходим. Но мне-то до этого нет никакого дела. Мне не нужно ничего ни от человечества, ни внутри человечества. Я просто прошу, чтобы вы оставили меня в покое. И если ты сподобишься это сделать не будет больше ни дьявола, ни смертей, ни бреда этого с кострами.
   Варклави молчал, разглядывая Ива в упор. Было понятно, что ни в чем старый инквизитор не разубедился, ничему не поверил и по-прежнему готов идти до конца.
   -- Человек с твоими возможностями и с твоей философией, -- сказал Варклави, -- способен натворить бед. Страшно даже представить себе, что произойдет, если такие как ты придут когда-нибудь к власти.
   -- Вот ведь дурак, -- вздохнул Ив. -- Ну что у тебя за извращенный ум? Почему ты видишь вокруг себя одни страсти и кошмары? С чего ты, дурья башка, взял, что мы стремимся к власти?
   -- Но вы же можете к ней прийти, рано или поздно! -- выкрикнул Варклави.
   -- Ты хочешь сказать, что это в наших силах? Черта с два. Не понимаешь? Ну скажи, вот жрать дерьмо -- это в твоих силах? Ага, морщишься, не можешь. Вот и мы не можем -- к власти. Мы уже давно отказались от привычной тебе системы ценностей.
   -- Вот-вот, -- победоносно провозгласил Варклави. -- От любви, от дружбы, от веры.
   Ив криво усмехнулся.
   -- Эх ты, пижон наивный, -- сказал он. -- Ну скажи, много ты встречал людей с такими качествами? Разуй глаза на старости лет. Ведь это все для вас неестественно. Вы же сами возводите это в ранг добродетелей, как нечто исключительное. Песни слагаете, стихи всякие. А кто станет петь песни о повседневности и чем-то обычном?! И кстати, раз уж мы об этом заговорили, почему ты не упоминаешь жажду власти, дурацкую напыщенную гордость, жадность, ненависть, агрессию? Почему ты забыл про кровожадных патриотов и восторженных дураков? Это ведь тоже человеческое.
   -- Я что-то не пойму, -- усмехнулся Варклави, -- мы что, собрались тут для обсуждения общественных язв?
   Ну вот, опять он все перевирал, опять его разум извивался в более выгодную сторону, даже не осознавая этого. Он услышал только последнюю фразу, потому что на все прочие ему нечего было возразить.
   -- Эх, не понять тебе меня, -- вздохнул Ив. -- Не хочешь ты ничего понимать. И все потому, что вся эта глупость -- захват власти, жажда крови -- все это живет в тебе, а не во мне. Это ты, дорвавшись до какой-нибудь волшебной палочки, сразу влез бы на трон и принялся за свинство. Но слава богу, мир устроен умнее, чем какая-нибудь сказка, нет в нем и не бывает волшебных палочек.
   В помещении повисла тишина. Ив чувствовал, что соратники Варклави подавлены, что они ничего не понимают, до них мало что доходит, но то, что доходит, вызывает смущение и неуверенность. Наверное, они ожидали чего угодно, но только не этого. Конечно, они не надеялись увидеть черта с рогами, монстра, злого демона, беснующегося Мефистофеля, но все-таки. Только Варклави стоял, прочно упершись тростью в землю, свирепый, налившийся кровью, до кретинизма убежденный.
   И тут к хромому инквизитору подошла девушка. Стройная, гибкая, красивая. И совершенно нелепо смотрелся автомат в ее руках.
   -- Мастер, -- робко сказала она. -- Мастер, может быть, мы чего-то не понимаем? Этот человек...
   -- Они называют тебя мастером? -- обалдел Ив. -- О тщеславие!..
   Варклави гневно зыркнул на него, потом повернулся к девушке, положил руку на ее плечо и сказал ласково:
   -- Девочка, ты не понимаешь. Конечно, он может говорить удивительно красивые слова, и они покажутся тебе правильными. Он умеет убеждать и всегда может нащупать в твоей душе то слабое место, на которое можно надавить. И он совсем не похож на порождение зла, верно? Но ведь именно за это дьявола называют лукавым. -- Он повернулся к своим людям и провозгласил, тыча пальцем в сторону Ива: -- Это само коварство, сама хитрость, само зло.
   -- Ты так беснуешься потому, что не можешь доказать им, что я -- дьявол? -- поинтересовался Ив. -- А ведь это просто человек, которого один хромой психопат собирается сжечь живьем. По крайней мере, тринадцать лет назад, ты выбрал именно такой способ. Почему?
   -- А потому, что другого способа я не знаю, -- ответил Варклави. -- Потому что так избавлялись от зла в средние века. Потому что так, говорят, душа умирает вместе с телом.
   -- Варвар, -- буркнул Ив. -- Неандерталец. Дикарь. Ты еще потроха мои сожри. Так ведь принято у людоедов? Хочешь стать храбрым -- ешь сердце, хочешь быть здоровым -- жри печень, умным -- мозги. Хотя, на тебя никаких мозгов не напасешься.
   Варклави печально вздохнул. Конечно, он уже все решил для себя заранее и этот разговор не был способен хоть что-то изменить в его много лет назад зависших мозгах.
   Старик отставил свою палку, и один из подручных подал ему некий странный агрегат, состоящий из темного, непривычного вида баллона и корявой клюки, соединявшейся с этим баллоном толстой гофрированной кишкой. Ив не сразу понял, что это огнемет, а когда понял, ему стало по-настоящему страшно. До оторопи страшно. Он не хотел умирать, ни один нормальный человек не хочет умирать -- тем более так. И волшебники (пусть с полустертой памятью, пусть запутавшиеся, пусть под воздействием какого-то колдовского зелья) тоже не хотят умирать, тем более зная, что такое бессмертие. Это было страшно, дико противоестественно. И ничего нельзя было сделать. Ничего. Наркотик сумасшедшего инквизитора продолжал действовать, и Ив мог только сидеть и с ужасом наблюдать за действиями хромого старика. И землетрясения на этот раз не предвиделось. Переиграл, опять переиграл его старый маньяк. Как тринадцать лет назад. Опять выиграл, сволочь, в очередной раз и, кажется, в последний. Господи, до чего же бездарно все кончается.
   Ив закрыл глаза и приготовился к огню, к страшной боли, к смерти. И тут высокий дрожащий голос откуда-то сверху прокричал:
   -- Брось!
   Ив открыл глаза и посмотрел наверх. Там, на одном из штабелей, стоял Мартин -- маленький, дрожащий, испуганный чуть ли не до слез -- и сжимал двумя руками неведомо откуда добытый здоровенный пистолет. Ствол пистолета был направлен в сторону Варклави и дрожал.
   -- Малыш, -- спокойно сказал Варклави. Он медленно опустил огнемет, не потому что испугался и выполнял требование, а просто оттого, что тяжела была для него эта штуковина. -- Малыш, успокойся. Опусти пистолет, пока никого не поранил. Я сейчас все тебе объясню.
   -- Пошел в задницу! -- крикнул ему Мартин. -- Отпустите его, -- приказал он, и добавил все тем же неестественно высоким голосом: -- Сюда едет полиция.
   И столько отчаяния было в его голосе, что всем сразу стало понятно, что насчет полиции он врет.
   -- Малыш, опусти пистолет, -- снова попросил Варклави. -- Он может случайно выстрелить.
   Ив наблюдал за всем этим с раскрытым ртом и не знал, как реагировать. Конечно, в те давние, последние дни их отношения с Мартином наладились... Но не более того. Не до такой же степени, чтобы вот так, с оружием в трясущихся лапках вставать на защиту. И теперь Ив совершенно не знал, как поступить -- то ли велеть мальчишке в самом деле убрать пистолет и бежать отсюда (правда, не было никакой гарантии, что он послушается), то ли подсказать как действовать и кого брать на мушку.
   И тут Ив увидел, как сзади к Мартину подкрадывается один из оперативников Варклави. Никто и глазом моргнуть не успел, как пистолет оказался в руках врага, а брыкающийся и кричащий Мартин был стащен вниз. Он рычал и извивался, пытаясь чуть ли не укусить схватившего его мужика, и сверкал ненавидящим взглядом на Варклави.
   -- Не обижайте мальчишку, -- приказал хромой инквизитор. -- Он ни в чем не виноват. Лучше уведите его отсюда. Отвезите домой. Ему не стоит на это смотреть.
   Вот ведь гуманист!
   Помощник молча кивнул и поволок упирающегося Мартина прочь. Но не успел он дотащить его до выхода, как другой знакомый голос снова оборвал возобновившееся, было, действие. Это был голос Елены.
   -- Что тут происходит? -- Она стояла в дверях и смотрела на вновь прервавшийся безумный спектакль сухими блестящими глазами.
   -- Проклятье, -- пробормотал Варклави, отставляя огнемет и снова берясь за свою трость. -- Сейчас еще кто-нибудь из родственников припрется. Наружное наблюдение ни к черту. Леди, я же объяснял, что все это вас не касается. Забирайте своего сына и убирайтесь отсюда.
   Кажется, впервые за этот вечер Варклави открыто проявил признаки какого-то беспокойства и неуверенности. Наверное, начинал подозревать, что никакого наружного наблюдения уже нет.
   Елена подошла вплотную к оперативнику, все еще не догадавшемуся отпустить Мартина, посмотрела ему в глаза и вдруг изо всей силы, с размаху залепила ему пощечину. От растерянности этот наивный рыцарь гнева Господня отшатнулся и отпустил мальчишку. Елена взяла Мартина за руку и подошла к старику.
   -- Я должна уйти? -- переспросила она стеклянным голосом. -- Уйти? И оставить это безумие как есть?
   -- Послушайте, -- взмолился Варклави, -- я ведь вам уже объяснял...
   -- А шли бы вы... -- гневно выпалила Елена. Она посмотрела на Ива и тут у нее на глазах выступили слезы. Не сказав ему ни слова, она снова повернулась к старику и потребовала: -- Освободите его.
   Варклави, упираясь тростью в пол перед собой и напоминая марсианский треножник, набычившись глядел ей в глаза. Елена глядела на старика. Между из взглядами билась такая перенасыщенная ненависть, что стоило в скорости ожидать искр и молний.
   -- Как вам будет угодно, -- сказал, наконец, Варклави. -- Если вы полагаете, что вам стоит присутствовать -- что ж, дело ваше. Однако с вами или без вас, но мы закончим начатое.
   -- Ни черта ты уже не закончишь, -- тихо сказал Ив.
   Варклави резко повернулся к нему. Рука инквизитора, трясясь от гнева вновь потянулась за огнеметом. Но на этот раз Ив не испугался. Он чувствовал -- что-то изменилось вокруг. В этом здании, вокруг него, во всем мире. И он понял, что и в самом деле уже не было никаких внешних постов, которые могли бы помешать Елене и Мартину проникнуть сюда. Какая-то огромная, умная сила окружала теперь этот склад, проникла в него, наполнила воздух. Она, эта сила, с усмешкой и недоумением, как на каких-то экзотических животных смотрела на глупых людей, возомнивших себя проводниками Божьей воли. Наверное, они казались ей нелепыми, непонятными в своей убежденной глупости, бессмысленными и пустыми. И шаги. Множество ног, ступающих не скрываясь по звонкому полу. Люди шли уверенно, словно издеваясь над угрозой, которая притаилась в Варклави и его товарищах, находя в этой угрозе что-то детское, глупое.
   Из за ближайшего штабеля ящиков вышел Ивов старик, в сопровождении Росса и профессора.
   -- Ну ты, дружок, тут и наколбасил, -- сказал профессор Варклави, нагло, как через толпу на площади продираясь через строй растерявшихся инквизиторов. Он подошел к Иву, присел перед ним на корточки и принялся распутывать стянутые стальной проволокой ноги, приговаривая при этом: -- Никогда не думал, что это безобразие достигло таких масштабов. Понаговорили дурацких слов, понапридумывали, глазами насверкали... черт, а узлов-то понавязали.
   Ив оторвал взгляд от профессора и посмотрел по сторонам.
   ...Их было несколько десятков. Молодые и старые, высокие и маленькие, худые и толстые, мужчины и женщины, красивые и не очень. Разные. Однако было что-то общее. Какое-то ощущение уверенности, спокойной силы, скрытого в этих людях знания. И сверкающие бесовским огоньком глаза вечно готовых к подвигам хулиганов. Волшебники-хулиганы. С такими людьми могло быть трудно, могло быть страшно, но рядом с ними наверняка никогда не бывало скучно. И уж точно не было у них никакого Бога в голове -- они сами себе были и боги и священники, сами отпускали себе грехи и сами ухохатывались над всем белым светом...
   -- Кто это? -- спросил Ив у подошедшего Росса.
   -- Не узнаешь?
   -- Не знаю... Может быть... а может быть и нет.
   -- Это они.
   -- Кто -- они? -- не понял Ив.
   -- Слуги дьявола, -- хихикнул профессор, отшвырнув в сторону моток изувеченной проволоки.
   -- Все?
   -- Да нет, что ты, -- усмехнулся профессор. -- Если собрать их тут всех, они твоих инквизиторов дыханием поубивают.
   Все присутствующие (кроме слуг дьявола, разумеется) застыли в каком-то растерянном оцепенении. Было во всем происходящем какое-то странное несоответствие. Словно на последнем акте какой-нибудь очень серьезной и великой драмы, под самый занавес, когда главные герой должны были вот-вот отдать концы, на сцену вдруг выскочили скоморохи и принялись кривляться на фоне всеобщего театрального горя.
   Первым из ступора вышел, естественно, Варклави. И разумеется тут же почуял Армагеддон (а что он еще мог почуять?).
   -- Эти люди опасны! -- заорал он жутким голосом, непонятно к кому обращаясь. -- У вас же оружие! Стреляйте!
   -- Этот что ли Варклави? -- поинтересовался заинтригованный Росс.
   Ив кивнул.
   Росс подошел к старому инквизитору, рассмотрел его с головы до ног, словно музейный экспонат и усмехнулся.
   -- Ну и теленок.
   -- Ничего себе теленок, -- закряхтел Ив, помогая профессору снять с себя наручники.
   -- Стреляйте! -- пискнул Варклави.
   Но его люди явно не собирались стрелять. Они, кажется, вообще больше не слышали голоса своего вождя, поглощенные зрелищем разгуливающих по складу волшебников. Варклави вообще никто не слушал, только профессор крякнул и сказал:
   -- Хватит уже срамиться. Тех убей, этих убей. Совсем психом стал.
   Варклави стоял подавшись всем телом вперед и насупившись. В его глазах теперь горела не просто бессильная злоба, не просто ненависть, а нечто совершенно особенное, никогда и никем не виденное раньше. Сама обстановка, так умело поставленная на уши вторгшимися слугами дьявола, та атмосфера, которая установилась с их появлением -- все это было совершенно невероятным для старого инквизитора. Было бы чудом, если бы назавтра он не сошел окончательно с ума. И он понимал, что сейчас рушится дело его жизни, что многие из его людей, в этой необычной, пропитанной чем-то невероятным обстановке, вполне могут пойти вслед за волшебниками.
   И в самом деле, постепенно ряды помощников Варклави теряли монолитность. Люди уходили, покидали место несостоявшейся казни. Может быть, они были испуганы, может быть -- смущены, растеряны. Растеряны -- наверняка. И наверняка останется надолго в их душах это странное недоумение и, быть может, первые ростки сомнений и настороженного любопытства, желания узнать, что же здесь сегодня на самом деле произошло. И как знать, может случиться так, что в ком-то эти ростки не погибнут, не зачахнут в быту, а станут прорастать, беспокоить их сердце, а там уж...
   Ив с трудом поднялся на ноги и чуть было не свалился снова. Профессор с Россом подскочили к нему с двух сторон и поддержали под локти. И тут же Ив почувствовал, как его тело наливается силой, как стремительно проходит, будто бы выдавливается, дурь экзотического наркотика из его организма. С ним делились энергией. Это было невидимо для постороннего взгляда, но это происходило.
   Ив чувствовал, что все возвращается, становится на свои места, и сделал это, увы, не он, а его ученики, которые оказались хитрее и способнее учителя.
   -- Слушай, -- сказал профессор, -- а где ты нашел такого замечательного типа?
   Ив не сразу понял, что речь идет о его старике, который почему-то тоже был здесь, а когда до него, наконец, дошло, пожал плечами и просто сказал:
   -- Нашел.
   Старик подошел и посмотрел Иву в глаза. Бывший бродяга и пьяница.
   -- Ты говорил... -- пробормотал он, -- ты говорил, что я могу попытаться тебя найти. Я решил не тянуть.
   -- Молодец! -- восхитился профессор.
   Ив, наконец, пришел в себя. Полностью. Он освободил свои руки, потряс затекшими запястьями. Кажется, все было в порядке. Тогда он огляделся и подошел к побежденному, но не покорившемуся Варклави. Впрочем, Ив был бы разочарован, если бы Варклави покорился.
   -- Прощай, Айзек, -- сказал Ив. -- Прощай. Я не могу тебе помочь. Невозможно помочь человеку, если он сам того не хочет. Да и не нужен ты мне. Может быть, ты когда-нибудь поймешь, что я был прав. Обязательно поймешь, но будет уже поздно... Так что земля тебе пухом.
   И он отвернулся от побежденного инквизитора, и тут же забыл про него, потому что увидел Елену. Господи, как же затянулась эта мелодрама. Она стояла и смотрела на него, и она чего-то ждала. Но ведь и ей он не мог ничего дать. Теперь-то он это ясно понимал. Волшебник не проводник, а только компас. Он может указать дорогу, но не заставить идти по ней. Да и не нужна была эта дорога Елене -- ей нужен был он сам.
   -- Ну вот, -- сказал Ив, -- все кончилось. Так и должно было случиться.
   -- Я не хочу, -- тихо сказала Елена.
   -- Понимаю, -- вздохнул Ив. -- Я понимал это с самого начала, но все-таки пришел попрощаться. Увы, на этом месте все кончается и изменить ничего нельзя... Постарайся просто забыть.
   -- И это все, что ты можешь сказать?
   -- Я для этого пришел. Чтобы сказать это, и поблагодарить тебя и Мартина, -- Ив потрепал мальчишку по макушке, -- за все, что было. Это было здорово и просто нечестно оставить это не поблагодарив. Но больше я ничего не могу. Круг должен замкнуться здесь.
   -- Какой круг?
   -- Круг моей прошлой жизни. Той жизни, которую я прожил как простой человек по имени Ив. Его больше нет. Его никогда и не было по-настоящему, а тот, кто был... -- Он так и не нашел нужных слов, и просто сказал: -- Прощай.
   Он отвернулся от своей прошлой жизни и подошел к жизни настоящей -- к сосредоточенно чешущему в затылке профессору и дующему в нижнюю губу Россу.
   -- Какая драма, -- еле слышно пробормотал профессор. -- Тебя что, где-то научили так вот выматывать душу человеку? Я сам чуть не прослезился.
   -- Ладно, -- осадил его Росс. -- Не придирайся. Что сделано то сделано.
   -- Это точно, -- согласился с ним Ив. -- Слушайте, а где мой старикан?
   -- Мы его подберем по дороге, -- сказал Росс. -- Он поскакал за какими-то там своими вещами. Пережитки. Ничего, вот ты за него возьмешься и лет этак через десять все пройдет.
   -- Пройдет, -- механически повторил Ив. -- Да, может быть. Впрочем, занимайтесь-ка им лучше вы, ребята. Он еще хуже меня -- так и тянет дурня на мелодраму. И наш злоязычный профессор будет ему в самый раз. К тому же, оба бродяги -- споются.
   Росс заржал, а профессор неопределенно ухмыльнулся и пробурчал:
   -- Разберемся. Пошли уже отсюда.
   -- Пошли, -- согласился Росс.
   Только теперь Ив заметил, что в помещении не осталось ни одного волшебника. И ни одного инквизитора -- только виднелась через распахнутые ворота далекая, ковыляющая по снегу фигурка Варклави. Да, вот так быстро все закончилось. А возни-то было!..
   Росс с профессором уже стояли в дверях.
   И тут заговорил Мартин. Он говорил очень тихо и сказал всего одну фразу:
   -- Ив, не уходи.
   Человек, направлявшийся к выходу, остановился. Какое-то время он просто стоял, глядя вдаль, а потом обернулся. У него уже было другое лицо. Пока что он еще был похож на прежнего Ива, но стремительно менялся. Мальчик отшатнулся было, но все-таки переборол себя и повторил:
   -- Ив, не уходи. Пожалуйста.
   -- Я не знаю, о ком ты говоришь, малыш, -- сказал незнакомец и вышел.
   Наверное он не лгал и не притворялся. Наверное он действительно не знал, о ком говорил мальчишка. Потому что того человека на самом деле никогда не было. Он был выдумкой, игрой воображения, оболочкой, потерявшей память и содержание, которые теперь стремительно возвращались.
  
  
  
  
  
   ЭПИЛОГ.
  
  
   Господи, спаси нас и сохрани, придай нам силы, укрепи в вере, защити от лукавого. Помоги нам. Помоги мне... Где же мы с тобой просчитались, Господи? Или это не мы, это я просчитался? Конечно, я ведь просто человек, а ты... Но почему все так, Господи? Ведь все это уже было когда-то -- точно так же дрожал факел в руке, и было передо мной лицо другого врага. И тот же запах бензина и страха. Все повторяется... Только тогда рука дрожала от страха, а теперь она стала просто очень стара, в ней осталось слишком мало веры, и ноша этого огня стала непосильной для нее. И все они -- стоящие вокруг соратники, последователи, ученики -- смотрят на меня с опаской и недоверием. Они уже почти перестали верить старому инквизитору, да и как он может вселить в них веру, когда ее не хватает на самого себя?
   А может быть, все идет правильно, Господи? Может, так все и должно заканчиваться? Но тогда дай мне знак! Хоть какой-нибудь намек, хоть слово. Ведь я всю жизнь жду одного -- подтверждения. Да, я знаю, что Ты можешь мне сказать -- вера не требует доказательств. Но, Господи, это ведь только тогда, когда доказательств нет и у твоих врагов. Когда каждый просто верит во что-то свое и дерется за эту правоту. Но так уж вышло, Господи, что у них, у врагов, есть доказательства, а у меня -- ни одного. Так неужели же я обманывался всю свою жизнь, и борьба моя -- не более чем глупость и самообман, потребовавший непозволительного числа жертв? Неужели я боролся и убивал только по глупости и в невежестве? Это страшно, Господи. Это значит, что всю свою жизнь я убивал еще и самого себя, пожирал самого себя, приносил в жертву. Чему? Нужны ли были Тебе все эти жертвы?
   А может быть, Тебе в самом деле неинтересны мы все -- копошащиеся здесь, под Твоим солнцем? Может быть, мы действительно для Тебя не более чем зверинец?... Это ужасные, грубые мысли, Господи, прости меня за них, но Ты ведь должен понять, как все это тяжело. Я понимаю, наверное ты считаешь, что настоящая человеческая жизнь и должна быть тяжелой, но ведь не бессмысленной же, Господи!..
   Факел дрожал в руке все сильнее, время шло, а старик, тяжко опирающийся на трость, все медлил. И думал, думал. Иногда ему казалось, что он слышит голоса, которые отвечают ему, но это было только эхо его собственных мыслей. И ожидающие развязки помощники, столпившиеся вокруг места предстоящей казни, терпеливо ждали. Они привыкли доверять старику. И они чувствовали, что их учитель сейчас очень занят. Он не просто медлит -- он ведет самый важный разговор в своей жизни. Разговор с Богом. И пусть этот Бог молчит, пусть он где-то внутри старика -- ведь истинный Бог всегда должен быть, прежде всего, в душе. И они -- последователи и ученики -- понимали, что старик сейчас забыл о них. В конце концов, это можно было понять -- он стал слишком стар, чтобы обращать внимание на несколько вещей сразу...
   Господи, думал старик, неужели все это в самом деле не более чем глупость и самообман? Но ведь я уже ничего не смогу изменить. Поздно. В моем возрасте не меняют богов, нет. Это делают в молодости, по много раз, захлебываясь каждой новой, еще не опробованной на зуб идеей.
   Противоречия, слишком страшные для старости, терзали душу этого человека. И они были так нестерпимы, что ему показалось, что неожиданная и резкая боль в груди -- их отголосок. Дрожащая рука выпустила факел и он упал на землю. Совсем рядом с воняющей бензиновой лужей. Соратники испуганно ахнули и отшатнулись, но бензин почему-то не загорелся. Чудо? Да, наверное, очередное чудо. Приговоренный задумчиво посмотрел на факел, а потом на старика, который медленно, очень медленно падал. Со стороны казалось, что он просто собирается сесть на пол, но это было не так. Старик умирал.
   Он лежал на земле, но никто из помощников не решился подойти и помочь ему. Никто не побежал за врачом, никто не бросился делать искусственное дыхание. Никто даже не пошевелился. Они просто стояли и смотрели, как старик умирает.
   Он чувствовал, как холодеют конечности, как все слабее и невнятнее бьется разорванное сердце, как перестают видеть глаза. И еще он чувствовал, что какая-то его часть -- та часть, которую он всегда чувствовал, о которой знал, хотя для нее не было названий, кроме напыщенных и глупых -- отделяется и уходит. Но не для того, чтобы воспарить к небесам, а чтобы умереть где-то в другом месте.
   И в тот самый момент, когда это нечто, что было, несомненно, самим стариком, его сущностью, уходило, отрывалось от иссохшего немощного тела, он вдруг понял, увидел, осознал ясно и отчетливо -- все, о чем говорили его враги, все, что пытался ему когда-то объяснить человек, с которого началось это безумие -- все это правда. Даже хуже -- истина. Но она была не для него, не для старого глупого инквизитора. Потому что он всю жизнь отталкивался от нее, воевал с ней, стремился уничтожить. Конечно же он не мог ее победить, но добился-таки своего -- она от него отвернулась. И теперь старик просто умирал, как умирает любая обычная живая тварь. Тот человек предупреждал его, говорил, что истина когда-нибудь откроется глупому инквизитору, но будет слишком поздно. Да, позднее смерти не бывает ничего.
   Старик открыл глаза, посмотрел на своих людей и снова зажмурился. Теперь он не мог их видеть -- они были жертвами его глупости. Он не хотел видеть ни их, ни самого себя. Наверное, стоило сейчас сказать им, чтобы они забыли все его глупости, чтобы бежали без оглядки и искали свою, только свою истину. Но старик не стал делать даже этого. Он хотел сейчас только одного -- умереть. Поскорее. И это стало единственным в его жизни желанием, которое исполнилось.
  
  

24

1

24

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"