|
Жанр исторической биографии – один из древнейших жанров историописания – в наше время многообразен как никогда. Не ставя перед собой задачу написать нечто сугубо биографическое о действительно достойном человеке – Всеволоде Михайловиче Вильчеке, я предлагаю просто пойти за текстом и попытаться вступить в диалог с автором, "взяв в свидетели" тех, кто был рядом с ним в разные годы – родных, друзей, коллег по работе. А еще – поразмышлять на темы, волновавшие, как оказалось, нас обоих.
Я никогда не была знакома с ним лично. Главная книга его жизни попала мне в руки достаточно случайно – я обратила внимание на сноску к одной из статей, опубликованных на страницах академического журнала, а вскоре обнаружила что книга под названием "Прощание с Марксом. Алгоритмы истории" (именно о ней идет речь) есть в домашней библиотеке моей приятельницы, отличающейся безошибочным чутьем на подобного рода вещи. Книгу я "проглотила" в один присест, а потом тщательно конспектировала, по-прежнему ничего не зная ни об авторе, ни об обстоятельствах ее создания. Заканчивалось первое десятилетие радикальных перемен в жизни нашего общества за спиной уже были памятные, прежде всего для интеллигенции, 1991-й и 1993-й... Вспоминаю свои ощущения в августовские дни 1991-го. Сначала противоречивые вести из столицы, потом наше стремительное возвращение с дочерью из санатория и 24-часовые "бдения" у телевизора. Потом, когда все закончилось, – митинг т.н. демократических сил в центре нашего маленького южного города, вылившийся в очередные "страсти по этничности", весьма далекие от ценностей демократии. "Социальная база августа-91 – цвет народа, интеллигенция с ее, увы, исконно российским, почти генетическим гамлетизмом. Ее победа изначально была чревата горечью, обидой, разочарованием, ибо строить не воздушные замки, а дома и дороги – функция фортинбрасов", – такую оценку даст позднее этим событиям В. М. Вильчек. И свой горький прогноз: "...ни оранжевой, ни розовой революции в России не будет. Если она будет, то она будет коричневой".
А потом случилась моя поездка в Питер в 1997 г. И там я познакомилась с человеком, буквально упивавшимся идеями Вильчека и активно использовавшим их в научных разработках, – профессором Санкт-Петербургского университета Б. И. Комиссаровым. В то время заведующий кафедрой истории нового времени СПбГУ и организатор Петербургских Кареевских Чтений по новистике всерьез увлекся идеей междисциплинарного синтеза в контексте создания нового образа истории нового времени. На Чтения собирались представители разных отраслей научного знания, чтобы сообща размышлять о феномене нововременной действительности. Имя В. М. Вильчека (к тому времени ясно было лишь то, что он не историк, а "кажется, социолог телевидения") было на слуху: студенты – участники семинара проф. Комиссарова активно обсуждали типологические признаки нововременного общества, за которыми отчетливо маячила фигура автора "Прощания с Марксом". С этого времени я уже никогда не забывала об "алгоритмах Вильчека". Иногда правда, нечасто, встречала ссылки на книгу в литературе.
Осенью 2007 г. я приехала в очередной раз в нашу северную столицу, чтобы принять участие в работе методологического семинара Б. И. Комисарова. К тому времени его организатор уже ушел с истфака СПбГУ и преподавал в Смольном институте свободных искусств и наук. Мне о многом надо было поговорить с Борисом Николаевичем. На мой вопрос, готов ли он быть "героем" в моих научных изысканиях, он, не задумываясь, ответил: "Вильчек. Напишите о нем". Я получила в подарок издание книги В. М. Вильчека 1993 г. и услышала печальную весть о том, что Всеволод Михайлович ушел из жизни. Комиссаров передал мне московские адреса и телефоны родных Вильчека – его вдовы Лилии Шарифовны и сына Григория Евсеевича. Не сразу, лишь спустя почти год, решилась их потревожить. К этому времени я уже достаточно хорошо была знакома с творчеством В. М. Вильчека и перипетиями его жизненного пути.
Всеволод Михайлович Вильчек (1937-2006) – выдающийся социолог, стоявший у истоков современного российского телевидения. Выпускник филологического факультета Ташкентского государственного университета он в разное время работал редактором Ташкентского ТВ, а затем Норильского телевидения, корреспондентом и главным редактором журнала "Журналист". В 1991 г. перешел в телерадиокомпанию "Останкино". В медийной среде он известен как один из создателей ОРТ и НТВ. Коллеги называли его одним из лучших организаторов средств массовой информации в России. Именно В. М. Вильчек стоял у истоков социологии российских СМИ, с 1991 по 1994 гг. занимал пост директора Социологической службы РГТРК "Останкино", позже руководил Социологической службой ОРТВ, в июне 1997 г. стал советником главного продюсера телекомпании НТВ по социологии, а в декабре того же года возглавил Службу социологического анализа ЗАО "НТВ-Холдинг", в 2001 г. перешел на ТВ-6, а потом и на TBC. Последним местом его работы стал грузинский оппозиционный телеканал "Имеди".
Первое издание книги, которую В. М Вильчек считал делом всей своей жизни, было осуществлено за счет средств автора и вышло в свет под названием "Алгоритмы истории" в 1989 г. Редактором был И. М. Клямкин – известный публицист времен "перестройки". В 1990 г. появился журнальный вариант в "Неве". Второе издание вышло в 1993 г. под названием "Прощание с Марксом. Алгоритмы истории"". Третьему изданию, появившемуся в 2004 г., автор вернул первоначальное название "Алгоритмы историт. Еще было множество других текстов, в т.ч. по социологии телевидения. Один из первых "приступов" к теме, которая впоследствии будет волновать его много лет, обнаруживается в книге "Под знаком ТВ", где в одной из рубрик, названной "В начале был образ", Вильчек рассматривает "присущий лишь человеку способ коммуникации со средой и себе подобными – коммуникации через образ". Этот же сюжет станет смыслообразующим в первой главе "Алгоритмов истории". Ее первая рубрика тоже будет называться "В Начале был образ", но здесь слово "Начало" автор напишет с заглавной буквы, подчеркивая, что речь идет о Начале начат. Оригинальны поэтические строки В. М. Вильчека. Жаль, что многие из них безвозвратно утеряны, так как автор сам незадолго до смерти их уничтожил. Наконец, нельзя не упомянуть о пронзительной книге "Всеволод Вильчек. Послесловие", представляющей собой воспоминания друзей Всеволода Михайловича перемежающиеся его собственными текстами, которая была подготовлена к печати и издана благодаря подвижничеству Лилии Шарифовны и Григория Евсеевича.
На мое письмо Л. Ш. Вильчек ответила сразу же. А вскоре, 13 сентября 2008 г., в пос. Жаворонки, на семейной даче, произошла наша встреча. Мне показали кабинет Всеволода Михайловича – маленькую комнатку с двумя книжными шкафами, столом и кроватью, с видом Тбилиси на стене, разрешили полистать книги. Вспомнилось, что в ответном письме Л. Ш. Вильчек от 1 августа 2008 г. были такие строчки: "Что касается Вашего вопроса об архивных материалах, то их практически нет. Всеволод Михайлович любил строки Пастернака "не надо заводить архивы, над рукописями трястись" и уничтожал все черновики после издания книг. Эволюция авторской мысли лучше прослеживается по его книжному стеллажу, где стоит проработанная им литература... Другой источник эволюции мысли – это его иронические стихи, отмечавшие интеллектуальные развороты (они вошли в мемуарную книжку)". На две книги Лилия Шарифовна обращает мое особое внимание. Это сборники статей – один посвящен ранним формам искусства, а другой – анализу роли принципа историзма в познании социальных явлений. По ее словам, это книги, которыми муж вдохновлялся в своем творчестве. Попутно узнаю, что, несмотря на кандидатскую диссертацию за плечами, Всеволод Михайлович категорически отвергал любые разговоры о докторской. (Сама Лилия Шарифовна – доктор филологических наук, профессор МГУ). Один из самых верных друзей семьи – поэт Игорь Губерман, которого я давно, еще с конца 1980-х гг., после первого знакомства с его ироничными (часто с использованием ненормативной лексики), но очень жизненными четверостишиями ("мои дацзыбао", как тогда он их называл, или "гарики", как называет сейчас), числю в любимых своих поэтах. Этой дружбе – несколько десятилетий. На книжной полке нахожу сборник Губермана с дарственной надписью: "Лиле и Севе с заскорузлой любовью". Пройдет совсем немного времени, и на своем очередном творческом вечере в Москве, который, как всегда, соберет полный зал столичной и нестоличной интеллигенции, Губерман, в ответ на мою просьбу рассказать о своем друге, произнесет очень теплые и грустные слова покаяния. Увы, нам всегда не хватает времени на близких, пока они живы... К сожалению, у автора "Прощания с Марксом..." не было постоянных собеседников по теме его книги. Одним из немногих был философ П. С. Гуревнч. По словам. Лилии Шарифовны, у ее мужа был настоящий "голод" на разговоры о Тексте, который его так занимал. В ходе нашего с ней общения возник и печальный сюжет об обстоятельствах смерти Всеволода Михайловича. Это случилось 20 февраля 2006 г. Он сам уже не вставал, его мучили непрекращающиеся боли. Утром Лилия Шарифовна уехала, чтобы договориться о госпитализации. С ним (в другой комнате) осталась медсестра. Ружье стояло на полу в той комнате, где он лежат...
На фотографиях он очень похож на Вольтера и оказалось, что это не только мое субъективное восприятие. А в книге воспоминаний я найду такие строки: "Эта "внимательная ирония" так и осталась для меня ключевым моментом, который хоть как-то может объяснить людям, не знающим Всеволода Михайловича его образ" (О. Шаматава). "Внимательная ирония" – точно сказано. В. М. Вильчек был ироничен, прежде всего, по отношению к себе. Иронией пронизаны многие его поэтические строки:
"Не будь я евреем преклонных годов
Без тени сомнения, братцы,
Я русский подвызубрить был бы готов.
Чтоб в мыслях своих разобраться".
Особенно те, в которых он пытается спрятать горечь одиночества мыслящего человека:
"Мы теперь с великими на "ты",
И судьбой дарована отныне
Нам взамен публичной немоты
Гласность вопиющего в пустыне".
Лилия Шарифовна оказалась права – Всеволод Михайлович весь в своих текстах...
Продолжаю листать книгу воспоминаний... Друзья и коллеги рисуют образ человека, который "как никто" умел "извлекать и заключать в достойную оправу зерна смысла" (П. Вайнонен), "был способен легко и безболезненно признавать свои ошибки, как это умеют делать лишь немногие, по-настоящему большие люди" (Е. Киселев), "был упертым и вдохновенным" (С. Муратов), "никогда не был человеком, срезающим утлы – всегда присутствовала острота, четкость оценок..." (А. Качкаева). Да, "это был мудрец – печальный, знающий свой предел..." (В. Шендерович). И в то же время "он был молод умом, его интересовало все, он сохранил способность удивляться" (Э. Гамцемлидзе). Кто-то, "во многом благодаря Вильчеку" с годами осознал, что "истина не бывает односторонней. Ни злые прозрения крайностей, ни бельма золотых середин за нее принимать ни в коем случае нельзя" (Н. Ваннонен). Кому-то запало в душу, что "он мог прослезиться над рассказом кахетинца о старом отце, который, ослепнув, не захотел быть обузой для семьи и застрелился из охотничьего ружья" (Б. Бараташвили). В общем, "сложный человек. Но простые и не берутся решать неразрешимые задачи истории человечества. Он взялся. Тем и значителен" (В. Чурбанов).
В. И. Вильчек оставил о себе хорошую память в Грузии, ставшей, по стечению обстоятельств, местом его последней работы. Он органично вошел в новую среду, и был принят ею как "свой". Б. Бараташвили с искренним уважением и восторгом скажет, что "...ему страшно нравилось называть себя на грузинский лад – Сева Мгеладзе (так переводится его фамилия, в основе которой – "волк"), гуриец. И поверьте мне – он и был грузином! По отношению к нашей стране, людям, по страсти, с которой защищал наши интересы в России – Всеволод Михайлович Вильчек... Нет, все же Сева Мгеладзе – самый большой грузин из всех, кого я знал...".
По словам А. К. Симонова, "он был строителем телевидения, а не только его присяжным социологом. Новое постсоветское телевидение обязано ему многим, и не его вина, что вернулось оно в старое советское стойло. Севино телевидение должно было быть умелым, дерзким, и неслучайно Всеволод Михайлович последовательно ушел с ОРТ, НТВ, ТВ-6. Последним Севиным детищем был грузинский канал "Имеди", который он начинал с нуля. Он подолгу жил в Тбилиси, но, когда ему показалось, что канат обретает стабильность вместо дерзости, Вильчек вернулся в Москву. И умер".
Что заставляло его, интеллектуала высшей пробы, с головой уходить в разного рода массмедиа-проекты. Неужели он не чувствовал, что им манипулируют? Наверное, это трагедия любого мыслящего человека, решающегося "пойти в мир" из своей кельи. "Мир" диктует свои законы, жестокие и циничные. По словам В. Рецептера, "сильный ум и незаурядный талант сказывались в том, что Сева обнимался с теорией и любил осуществлять свои идеи на практике. Родное ему телевидение остро связывалось с изменчивым социумом, и Вильчек стал активным участником возникавшей на наших глазах новейшей истории. Ее алгоритмы ему хотелось не только разгадать, но и использовать ради дела и общественной пользы".
Мудрый А. К. Симонов не постесняется "назвать вещи своими именами" и напишет; "...какими бы многообещающими ни были тенденции отдельных ТВ каналов, на которых работал Сева, и их руководителей, которых поначалу он водил за руку, а со временем оказывалось, что они водили его за нос, общая тенденция развития ТВ выстраивалась отвратительная и обретенный (в том числе с помощью Севы) профессионализм не шел этим деятелям ТВ на пользу, а становился чем-то вроде отмычки, которой каждый из получивших ее стремился отомкнуть волшебную дверь успеха". И далее: "...надо признать, что при всей интеллектуальной интересности и материальной привлекательности, должность эта называется "умный еврей при генерал-губернаторе", и как бы Сева ни ерничал, как бы ни иронизировал по этому поводу, он-то сам это знал".
В. М. Вильчек писал: "Я в минуты сомнений утешал себя тем, что, какою бы ни была научная ценность моей работы, создававшейся в основном в глухой, мысленепроницаемой атмосфере ''застоя'', в обстоятельствах, в которых так искусительно счесть свой провинциализм – провиденциализмом, одно достоинство моего труда несомненно: он представляет собой подлинный документ сознания советского интеллигента-"шестидесятннка". И если хоть в этом качестве мой очерк когда-нибудь кому-нибудь пригодится – дай-то Бог, в которого я не верую, дай-то Бог... ".
В книге "Алгоритмы истории" В. М. Вильчек задался, ни много, ни мало, целью выяснить, где таится роковая ошибка марксовой теории, изначально отвергнув упрощенный взгляд на нее, как только на заблуждение. "Такой поразительной слепотой, таким пренебрежением к здравому смыслу, – писал он, – могут обладать только гении, похитившие у богов огонь, но им же и ослепленные; столь абсурдными могут быть лишь концепции, в своей основе научные". Это не просто критический анализ марксовой теории, это самостоятельное расследование, где сомнению подвергается абсолютно все, но не с геростратовой целью войти в историю с любого хода, а действительно разобраться в том, в чем разобраться необходимо, чтобы двигаться дальше. Между тем, довольно часто смысл книги понимается превратно теми, кто знаком с ней, в основном, по обложке. По словам автора, "читатели восприняли книжку как наиболее радикальное – на сезон 1989/1990 годов – антимарксистское сочинение, как поставленный на марксизме крест", хотя цель была "совершенно иной... не отвержение, а фундаментальная ревизия учения Маркса, если угодно – реабилитация гениального замысла, погребенного под обломками "краеугольных камней": "трудовой" теорией стоимости, учением о классовой борьбе как движущей силе истории, о диктатуре пролетариата, призванного стать могильщиком капитализма, и т.д., и т.п. Меньше всего я хотел присоединиться к суетливой мистерии поругания вчерашних кумиров...".
"Прощаясь с Марксом", автор на самом деле не собирался этого делать. Отмечая, что "открещивание от марксизма стало родом светского экзорсизма – средневековой процедуры изгнания дьявола", сам он "прощался" с искаженным образом Маркса, но возвращался к тому Марксу, который сомневается сам и побуждает к сомнению других. Иначе просто не может случиться движения мысли. Сегодня можно говорить и о своего рода "ренессансе" марксизма. Но для В. М. Вильчека "работа над "Алгоритмами..." была... сугубо интимным делом, своего рода богоискательством. Богоискательством атеиста, стремлением человека, осознавшего ложность веры, внушавшейся ему с детства, преодолеть дисгармонию в себе самом и в своих отношениях с миром".
Благодаря таким книгам постперестроечная историография постепенно привыкала к мысли о том, что "нелепо было бы отлучать марксизм от исторической науки... Глупо было бы делать из марксизма "священную корову", но не менее глупо видеть в нем "колорадского жука" на ниве исторической науки". Как справедливо заметил П. С. Гуревич о В. М. Вильчеке, "Прощание с Марксом" означало для него не "выпрямление" или "корректировку" марксистских положений. Автор обозначал линию, после которой молитвенное отношение к Марксу было уже невозможно. Это оказало огромное воздействие на общественное сознание. Вильчек показал, что тексты марксистов ничем не отличаются от других текстов".
О чем эта книга? В. М. Вильчек размышляет о возможности общеисторической теории, взяв за основу анализа марксову схему общественно-экономических формаций. Начинает он с дезавуирования одного из основополагающих постулатов марксизма – трудовой теории антропогенеза. "Человек – это странное существо, отпущенное природой на волю, но без достаточных для существования средств... Человек становится "первым" – самым могущественным и умелым в мире, ибо он "последний" – самый неприспособленный, самый не ведающий как жить". Шаг за шагом автор развивает мысль о том, что "человека и общество создал не Бог и не труд, а "конструктивный регресс" в эволюции одной из биологических линий, т.е. частичный регресс, оказывающийся в определенных условиях новой конструктивной возможностью бытия. Подобно паразиту, использующему чужой организм, примат-деградант начал жить в симбиозе с животным-тотемом, использовать чужую программу, а тем самым нашел возможность существования по программе, носителем которой является не молекула ДНК, а образ". Итак, по Вильчеку, "исторический процесс начинается в силу некой мутации, первоначального отчуждения, перехода к жизни "по образу" и развивается стадиально, образуя ряд системных гомеостатов, формаций".
По ходу дела, автор развенчивает и другие марксистские постулаты, такие, например, как роль классовой борьбы в истории. "Классовая борьба, говоря упрощенно, памятуя про условный характер этикеток и небезусловный – самой борьбы, рабов и рабовладельцев, крестьян и феодалов, рабочих и капиталистов, может изменить условия классового сотрудничества, поменять персоны местами, сделав раба господином, а господина рабом, но привести к смене формации – к смене исторической технологии, к смене типа общественных отношений, к смене лошади на машину, геоцентризма на гелиоцентризм, обратной перспективы в живописи на линейную и т.д., и т.п. – никакая классовая борьба не может, это абсурд...".
В. М. Вильчек выделяет в истории общества пять сменяющих друг друга исторических технологий, именуя их допронзводительной, рабской (именно рабской, а не рабовладельческой), средневековой (феодальной), индустриальной (капиталистической) и постиндустриальной (коммунистической). Каждой эпохе при этом присущ свой особый источник (точнее – преобразователь) вводимой в производство энергии, свой тип разделения труда, тип участников материального производства и воспроизводства общественной жизни в целом, свой особый характер взаимодействия между ними, тип знания, тип социальной коммуникации, тип художественной деятельности. Так рождается вильчековская "периодическая система истории", представляющая собой не что иное, как попытку взглянуть на исторический процесс с "птичьего полета".
В. И. Вильчек признает, что "формация – теоретическая абстракция; в реальности существуют не формации, а те или иные их модифицированные воплощения: цивилизации, конкретные общества. История неклассична. и только через ее неклассичность, благодаря ей и под ее влиянием реализуются имманентные закономерности исторического процесса, только благодаря аномалиям реализуется норма". Примеры, типы неклассических или "химерных" социумов, по В. М. Вильчеку: регрессивные социумы (едва ли не все архаичные, реликтовые, столь остро интересующие этнографов общества: не знающие производства, живущие охотой, рыболовством, собирательством); индуцированные, или неполные социумы, (например, феодальные скотоводческие регионы); рецидивные социумы (общества, развивавшиеся в относительной изоляции из-за географического положения или активности иммунных систем и т.д.); парадоксальные, или инверсивные социумы (самый любопытный пример – рабовладельческие государства античности).
Мне, как вузовскому преподавателю истории Нового времени, особенно интересны те страницы книги, которые посвящены анализу "современной, индустриальной формации". Обратившись к ее генезису, автор рассматривает, как связаны между собой структуры истории. Прообраз индустриального производства – мануфактура, впервые появившаяся в Италии, развилась в капиталистическое предприятие "только в странах, прошедших протестантскую религиозную реформацию, лишь затем вернувшись на свою историческую прародину". Анализируя лютеровскую реформу, Вильчек делает вывод, что ее суть – "смена эмпирической точки зрения на умозрительную, "земной", субъективной на "небесную", объективную". И далее: "Если отрешиться, абстрагироваться от конкретностей, частностей, то нельзя не увидеть, что различие между католической и протестантской конфессиональными парадигмами строго аналогично различию между вселенными Птолемея и Галилея (шире: между средневековой, так называемой "готической", и нововременной, объективно-научной, парадигмами знания)". О революционных последствиях изобретения книгопечатания В. М. Вильчек говорит не менее четко: "Первой машиной, позволившей технически зафиксировать созданную мануфактурой модель производственных отношений и одновременно открывшей путь к тому, чтобы производство стало, говоря словами Маркса, ''экспериментальной наукой", был... гуттенбергов печатный станок... Печать позволила осуществить лютеровскую абсолютизацию авторитета Творца, устранить посредников между творцом и мирянином". Выводу о "типологической изоморфности всех структур общественной жизни" предшествуют многочисленные примеры внутренней взаимосвязи между различными явлениями действительности. Так, например, "то же самое галилеево-лютеровское отрицание коллективной субъективности общества, зафиксированной в канонах культуры, то же самое противопоставление '"точке зрения Земли" – "точки зрения Неба" мы находим и в ренессансной живописи".
Автор настаивает на том, что символом индустриального, или капиталистического способа производства является "не товар, который столь тщательно анализировал Маркс, а машина. Машина – объективированное, отчужденное знание, матрица знания. Поэтому индустриальное производство подпадает под власть законов, действительных для всех информационных процессов". Сущностной особенностью капиталистического производства является не то, что оно ведется ради прибыли, а то, что оно – машинное, т.е. производство научное и массовое, рассчитанное на массового анонимного потребителя. Его информационным источником является объективно-научное знание, а энергетическим – механический двигатель. Кроме того, индустриальной (капиталистической) технологии соответствуют печатный способ социальной коммуникации и индивидуальное авторское творчество как форма художественной деятельности.
Для меня тексты В. М. Вильчека ценны, прежде всего, высокой плотностью мысли. Его сложно конспектировать, т.к., даже рассуждая о второстепенном, о том, что возникает "по ходу дела", он как бы мимоходом роняет маленькие алмазы, из которых потом рождаются россыпи новых идей и смыслов. Причем из тех, мимо которых сложно, а часто просто невозможно пройти думающему человеку.
Мыслящим людям непросто во все времена. А если это еще и времена перемен... Эпоха порубежья тяжело досталась всем, особенно интеллигенции. Пьянящий воздух свободы и отрезвляющая проза повседневной жизни. Всплеск доверия к печатному слову и очередное крушение надежд. Полны осознания драматизма человеческого существования строки Вильчека о том, что, "поднимаясь по ступеням цивилизаций, человек... не восшествует от темного прошлого к светлому будущему, от несчастья ко всеобщему счастью, а лишь воспроизводит себя в качестве человека, т.е. воспроизводит на все более высоком и сложном уровне антиномию отчуждения-освобождения, падения-возвышения, преступления-подвига, утраты-обретения, греховности-святости, зла-добра, – обогащает и развивает свою родовую амбивалентную сущность".
Много и с удовольствием "перестроечная" интеллигенция рассуждала на тему личности и ее прав. Вильчек возвращает "с небес на землю": "В контексте нашей культуры слово "личность" обычно звучит с неким футуристическим пафосом, как бы с восклицательным знаком. В контексте теории все не так однозначно... Путь эмансипации человека: от не-особи в первобытной гипертолпе к рабу тоталитарного племени, к средневековому члену сословия, сращенному со своей социальной ролью, к частному, свободному индивиду современной эпохи и, наконец, к пределу эмансипации – личности – это путь не только обретения, но и утраты. Утраты той "теплоты", "душевности", которой так не хватает деревенскому жителю в городе, провинциалу в столице, сибиряку – на "холодном" и "неискренне-приветливом" Западе, утраты прочности семейно-родовых и дружеских связей и т.д., и т.п. То есть путь в одиночество, которое станет для человека грядущего подлинно экзистенциальной проблемой и смыслообразующим ядром создаваемой им культуры".
Что такое свобода? Как связаны между собой свобода и ответственность? Свобода – одно из ключевых понятий нововременной ментальности, определиться по отношению к нему считали необходимым многие известные философы, политические, религиозные и общественные деятели. Вслед за древними стоиками, Б. Спиноза, Г. В. Ф. Гегель, К. Маркс трактовали свободу как осознанную необходимость. Ведь в мире, считали они, господствует некая предопределенность: судьба, рок, воля Всевышнего, законы природы. Такое понимание свободы полностью отрицает свободу воли. ""Свобода есть осознанная необходимость" – эффектный парадокс, но логическая бессмыслица: горькая философия еврейского гетто, выстраданная Спинозой и вывернутая наизнанку Марксом, возмечтавшим вывести свой избранный народ – пролетариат – из царства необходимости в царство свободы – коммунистическую землю обетованную. Но, повторим, необходимости, понимаемой как предопределенность, фатальность, в истории нет... все, что не запрещено, – возможно. Поэтому и свобода есть не осознанная необходимость; свобода есть осознанная возможность", – читаем мы чеканные формулировки автора "Алгоритмов истории".
Один их важнейших признаков нововременной действительности – господство объективно-научного знания. Сегодня, однако, все чаще слышны разговоры о постепенном исчерпании его потенциала. У В. М. Вильчека на этот счет читаем: ""Беспредельный прогресс науки" – красивая фраза, но не реальный прогноз: раньше ли, позже ли, но наука должна обнаружить предельность своих возможностей, – то ли все до конца познать, то ли, что вероятней, познать, что существует ею непознаваемое... уже и сегодня не писатели-фантасты, а выдающиеся ученые без малейшей иронии обсуждают тему предельности научного знания...". Он спорит с Б. Ф. Поршневым, А. Ф. Лосевым, А. Я. Гуревичем. "Только светское, неклерикальное государство может быть гуманным и справедливым. Только демократическое устройство общества совместимо с развитым чувством человеческого достоинства"; "прошлое вообще неуничтожимо"; "в культурологическом плане сохранение и умножение ценности "национального" путем его эстетизации, отстранения, – одна из самых трудных и самых "судьбоносных" проблем XXI века"; "квазирабское общество настоящего не имеет, оно живет в неком сюрреалистическом "прошлобудущем" времени".
Вслед за коллегами, вопрошающими: "Зачем медиевисты?" или "Зачем новисты?", спрашиваю: "Зачем Вильчек?" В памяти всплывает декларация принципов известного в цеху историков альманаха:
"У нас свой взгляд на историю.
Он различает в ней не столько общее, сколько индивидуальное.
Не столько массовое, сколько уникальное.
Не столько типичное, сколько особенное.
Не столько необходимое, сколько случайное.
Не столько привычное, сколько неожиданное.
Не столько описываемое историком, сколько создаваемое им.
Взгляните на историю вместе с нами".
Ответ – аллюзия приходит сам собой: "У каждого из нас свой взгляд на историю. Он различает в ней общее и индивидуальное. Массовое и уникальное. Типичное и особенное. Необходимое и случайное. Привычное и неожиданное. Описываемое историком и создаваемое им. Попробуем взглянуть на историю вместе?"
Речь, в сущности, идет о возможности или невозможности макроисторических теорий в контексте современной историографической ситуации с ее акцентом на "клочковатое" знание. То, что сделал Вильчек, по крайней мере, достойно уважения как пример интеллектуальной честности. Сегодня не в моде взгляд с "птичьего полета". Куда приятней вышивать узоры в стиле "микро". Нет слов, нужное и полезное дело. И музейный интерес к истории возрождает, как ничто другое. Но вопрос "Зачем Мы?" все равно остается.
"Идиосинкразию к марксоидным социологическим построениям нельзя не понять: слишком дорого обошлась попытка "научного" преобразования мира. Но от отвращения к евгенике не отрицать же генетику и генную инженерию. Так и здесь. Разрыв между знаниями людей о природе и знаниями о себе самих уже давно напоминает пропасть. И если не восстановить хотя бы типологическое, принципиальное соответствие между естественнонаучным и социальным знанием, в разрыв между ними, в незримую бездну может рухнуть мир". Мне остается добавить, что добавить к этому просто нечего.
|