ПАВЕЛ ВАР
СКОЛЬЖЕНЬЕ
(сборник стихотворений)
I
1. Как пережить год...
2. Вот вечер, вчуже бесполезный...
3. Посереди непрошеных чудес...
4. 38 градусов в тени.
5. Ода светлячку.
6. Вариации на тему "Ночного полета".
7. Растерянно.
8. В стомиллионный раз: лежат снега!...
9. Вариации на тему "Болеро".
10. Наверное, не хватит ночи нам...
11. К фотографии под стеклом.
12. Вариации на тему Клио.
13. Тилим-бом, друзья, тилим-бом!...
14. Поздний дачник.
15. Лэ жены.
16. За гранью.
17. Отпуск зимой.
18. Обычные люди.
19. То ли конь то ли ствол вороны...
20. Мне жалко большевиков...
21. Из далеких далеков...
22. Пфальцграф Ансельм.
23. Омар, сын палаточника.
24. Рубайи.
II
25. Поэма страсти.
III
26. Он ширкал метлою...
27. Вариации на тему "барокко".
28. Я никогда не видел горя...
29. Поцелуй на фоне июня.
30. Шел длинный день, болтая стременами...
31. Я ладил тропы и скворечни...
32. Женщина-цветок...
33. Под сном, нахлобученным криво...
34. Никаких не бывает морей...
35. Пока пурга звенит все ниже...
36. Не леденяща холодом гордыни...
37. Испытание чувств.
38. In octavo.
39. Молчат письмена...
*****************************
И.В.
Как пережить год?
Как переждать век?
В кованом сне рек
облачных дней ход.
Утром в окне снег.
День на излет в лед.
Ветер стекло рвет,
шпорит зимы бег.
Это орлы спят
возле краев карт.
это летит март,
синий неся стяг.
Гибкий меридиан
синий орел гнет.
Ветреный мой гнет,
жажда чужих стран!
Долог рассвет ламп.
Облачны дни книг.
Ветреный мой дневник,
мартовский дифирамб!
**************
Вот вечер, вчуже бесполезный,
с косой мерлушкою ворон.
Его улыбчивые бездны
раздвинуты со всех сторон
над связкою путей кудельных.
Там, в черноугольном дыму,
природа линий параллельных
приоткрывается уму.
Там, уповая на закона
бесчисленные тормоза,
стояли люди у вагона,
не в силах руки развязать.
И, вщупываясь осторожно
в вокзальный вязкий прегной,
там ангел железнодорожный
курил у стрелки выходной.
Он знал — отогнута тетива:
и тех и этих — миг пройдет! -
усилие локомотива
по параллельным разведет
на путь прямой и путь окольный.
Он, тех от этих отколов,
восплачествует колокольно
над шкаликами куполов.
Итак — дано:
что жизнь покорна
не геометрии мудрил...
что расставанье —
только форма...
что молча стрелочник курил...
***************
Посереди непрошеных чудес,
и легких денег, и смятенных ликов -
увидеть бы в молчании великом
затопленный
осенний ветхий лес.
В метаньи листопадов обложных
не различается былая легкость
дыхания дерев
и мимолетность,
и чистота печалей затяжных.
Не прошуршат ни селезень, ни бес,
не шелохнется смерть над левым боком
пока ты мнишься осени глубокой
на цоколе меж листьев и небес.
38 ГРАДУСОВ В ТЕНИ
Липкой липовой пыльцою день усеян.
Языки собачьи чествуют засушье.
С переплавленных небес глядит удушьем
лик июлевый, смертелен и рассеян.
А под бликами дежурных остроумий,
под знаменами одежды пропыленной -
лик июлевый,
июлевая сонность,
неизбежность упоений и безумий.
ОДА СВЕТЛЯЧКУ
Тишина шевельнулась у щек.
Повернулась звезда на бочок.
От корней и камней
потянулся ко мне
завалящей душой светлячок.
Светлячок, зажигатель ночей,
хорошо, что ты мой и ничей,
что мои и ничьи
невидимки-ручьи
и крапивы полны скрипачей.
Хорошо, что с тебя, светляка,
и поживушка невелика:
ни купить, ни продать,
ни в залог передать,
ни в конверте послать дуракам
То ли впрок сохраняют века,
что не хочет природа пока
ни назвать, ни сдружить,
ни в шурья предложить
своеправным своим землякам?
Только наши дрожат голоса
на ее осторожных весах,
меж корней и камней,
между дней и огней,
в твердокаменных небесах.
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ
"НОЧНОГО ПОЛЕТА"
Полого планирует память пилота
к заснеженной нежности аэродромной
над ночью,
протянутой нитью гудрона
от часа прилета до часа отлета.
Под крыльями морщится серая пена.
Морщат под глазами большие дороги.
Еще далеки, как всегда, полубоги
И слава привычная с ними
бессменно.
РАСТЕРЯННО
Откуда-то август занес
вечернюю мудрость прогулок.
Куда-то забросил июль
животную тягу к пруду.
Написано всем на роду
весною гранить переулок
и гладить блистающий тюль
в прошитом зимою саду.
Написано всем на роду
купаться в глуши полнолунья,
лениво витать в облаках
и пот утирать рукавом.
Не нужно совсем никого
лиловой вечерне петуний,
чтоб легким листом облетать
в своем долгожданном году.
Поверится лишь потому,
что втуне расходятся годы,
что, сеянный на чертежах, -
является колос машин,
что как не пиши - не дыши,
тебя как и нет у природы
и поле ее пробежать
дозволено только уму.
************
В стомиллионный раз: лежат снега!
Произнесите — и они ложатся.
А нужно ли пытаться удержаться?
А стоит ли стараться избегать
обычных слов в угоду необычным?
Да что там говорить!
Какой закон
сумеет заказать пурге развиться,
а нам катать снежки и удивиться,
что белым и мохнатым стал балкон
(хоть солнцем перепачканы ворота
и ягода пока не дорога)?
Я говорю опять: лежат снега! -
Они ложатся.
Я их вызвал.
То-то!
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ "БОЛЕРО"
Проходи вдоль меня медленно,
прозуди сквозь меня маятно
словно вздохи стручка летнего
или ветреный блик-маятник.
Я ведь тоже бывал-хаживал,
и сквозил и насквозь веивал,
застывая сквозно, заживо
в любопытстве зрачка клеевом.
Позатянут вовнутрь, в чернь и муть,
истончался иглой магии
и зудел по стволу нервному
отголоском огня-магния,
чтобы, влитым во сонм братии,
напитала стволы та струя,
что прикажет потом брать ее,
и водить, и владеть, рабствуя.
Ой ли рабствие спит,
голь да высь?
Вздох ли, блик ли —
то звук?
петли нот?
Не навижусь твоей больности.
Посквози вдоль меня медленно!
****************
Наверное, не хватит ночи нам
(и то — спасибо сентябрю).
Застыли жабы по обочинам,
толкая мордами зарю.
Следит Селена косоокая,
как нам неймется на Руси.
За покосившейся осокою
тугие ходят караси.
Но, коронован мятной чернию,
я не подвину Вам руки,
чтоб речи наши завечерние
не стали нервно-коротки.
Все это мне еще заучивать,
назло ухмылкам и молвам,
и все по-своему озвучивать.
Потом. Без Вас. Себе. Не Вам.
К ФОТОГРАФИИ ПОД СТЕКЛОМ
Нырять, подползать
и бросаться в угон,
Чтоб на сто процентов
исполнить закон.
Багрицкий
Полупрофиль
с улыбкой знакомой.
Погоди, мой малыш, не суди.
Мне уже не случится —
наркомом,
и не драить звезды на груди,
и не радоваться до оскомы,
и перо по бумаге — дрожа:
избежать бы внезапной саркомы,
как ушел от огня и ножа,
и —
лицом к неприметной подруге Ў
приморочить и стиснуть тесней...
Но опять — не умею в подпруге,
но опять — зеленею к весне.
Зеленею, желтею, белею,
промеряя Природы пласты.
Как дельфины —
на мелком болею,
как пингвины —
ныряю во стынь,
облетаю овраги угрюмы,
собираю и яды и воск,
и премудрою крысой из трюма
обхожу капитанский помост.
Мне облапить бы
трухлый обрубок,
духовитые меды сося,
напрягать бы серпастые зубы,
заводя их под бок карася,
оторваться от почвы, как тины,
родовые коренья рубя,
надорваться, слагая секстины
(из себя добывая тебя),
задавить бы полярного волка,
перемучить триумф и погром
и горячим, дымящим осколком
поместиться за пятым ребром.
И зубатым шипящим осколком
заалеть на скрещении жил,
чтоб узнать тебе, все-таки, толком,
для чего рифмовал я и жил.
ВАРИАЦИИ НА ТЕМЫ КЛИО
За двойным окуляром окна
перекрещена дважды луна,
словно дважды ее отменили
и последнее дело луны -
поразвесить к приходу жены
освещение цвета ванили.
От холодной ванили луны
отделяется тело жены,
поникая движеньем текучим,
словно к пыльному гребню леска
приникает жарою плескать
ниоткуда пришедшая туча.
Этот в беличьих ямках Сезам
можно, неженствуя, осязать
накрест, продолговатым движеньем,
как берут из колоды туза,
как подрагивает стрекоза
над застывшим своим отраженьем.
Из всего, как двойная медаль,
выступает такая беда, -
что взрастает бесценная проседь
и удвоенный знак со стены
проплывает по телу жены -
словно гданьское знамя выносят.
Боже варваров! Как горячо
отдавало ванилью плечо -
как от няни в часы воскресенья!
(Там кисель, пиджаки и, - трубой -
Тацит бронзовый, медный Страбон,
да прокуренный кашель весенний.)
Но уже от ванили жены
отделяется тело луны -
скоро нянюшке туфлями шаркать.
Чу — по Витовту чайки скулят?...
Или Брейгель глядит в окуляр?...
О, не жалко, нисколько не жалко!
***************
Тилим-бом, друзья, тилим-бом!
Это сквозняк и только.
Только встренькивает подо лбом
колокольного толика.
Я пока еще человек.
Совершенно неотличима,
в подсыхающий черновик
втискивается пучина,
перебеливая,
не спеша.
То,
из дальних отдушин
выворачивающаяся
душа
душит.
То притягиваются,
как багром
остров Цусима -
тилим-бром, друзья, тилим-гром!
Громко!...невыносимо...
ПОЗДНИЙ ДАЧНИК
Легчайшую из всех земных монет
Кует сентябрь, задумчив и небрежен.
Сталистый глаз пруда устало смежен
Под рокотом дубовых кастаньет.
Слоистостью некрашеных перил
оттенены нагие георгины.
Со мною их бутонами тугими
еще недавно ветер говорил.
Нездешние разъехались, забыли.
От на зиму оклеенных веранд
уходит листопад — надменный гранд,
за озеро, за облако, за были.
Брезгливо озираясь на дорогу,
манит октябрь лохматой лапой кот.
Не то он ворожит. И я не тот,
не с теми, и не там.
И слава Богу!
ЛЭ ЖЕНЫ
Н.Д.
Если зримы лесам небеса
в ипостасях дождей,
если верят ручьи
в Ледовитую Мать-Океанну,
если скачет над миром
Ковыльный Господь Лошадей
и тотемная память
двуногому обетованна -
отчего же,
когда мы с тобой
совершенны вдвоем,
и само совершенство хранит
очертание комнат,
сомневаюсь я
в имени,
праве,
и званьи своем -
если все остальное
и видит,
и верит,
и помнит?
Отчего,
меж ладоней твоих промерцав светляком,
огибая тебя,
будто верткая ртуть ножевая,
я
под лунным магнитом
выплескиваюсь на балкон
и Пречистую Деву-Наталью к себе призываю?
И приходит она,
как Пречистые все, — налегке,
поперек неизбежных,
еще не расстеленных маят,
отирает ладошкой варенье на левой щеке
и пречистые очи с тревогой ко мне подымает.
И тогда постепенно
(так в ранку вживается яд)
обостряется память отчетливостью болевою:
эта, втуне пречистая, -
это, наверное — я,
только век до фаты,
только бабушка
не под травою.
О, Пречистая Дева, - смолчу я, -
как вечер далек!,
для кого я так долго,
так трудно,
так тщетно горела!?...
Но внезапно пойму,
и поддерну ребенку чулок,
и приглаженной ей прошепну:
"Ну — беги ... свечерело..."
ЗА ГРАНЬЮ
Смотрите, щурясь и малея,
и не пытаясь горевать:
уходят алою аллеей
друзья, привычки, дерева...
Уже фанфары оттрубили,
уже и лиц не различишь
на розовом автомобиле,
наигрывающем матчиш.
Хороший сон прошел, алея.
На этом алом рубеже
смотрите, щурясь и малея,
смотрите...видите?...уже!
ОТПУСК ЗИМОЙ
Давно пора поправить лыжи -
да все метелям недосуг.
Край облака пригорки лижет,
чернит проселка полосу.
Над серым полем в серый полог
дубовый лось вонзил рога
и серый день так скучно-долог,
что трудно верится в снега.
В природе что-то не выходит.
Не слушаясь календаря,
босая оттепель выходит
к сырой калитке декабря.
Скрипят простуженные двери,
порожних туч ползет обоз
и даже пес уже не верит
в собачий холод и мороз.
Казню трухлявую осину,
сметая щепки под крыльцо,
таскаю воду, глажу псину,
склоняя потное лицо.
Гремят заслонки и кастрюли,
ворчит огонь, сверчок поет.
Мы с псом друг другу подмигнули:
все понимает — а не пьет!....
.............................
ОБЫЧНЫЕ ЛЮДИ
В. Винникову
Пока поднимается пушка Авроры,
стенает пиит над любовью фальшивой
(ему непременно нужна необычность),
листает купчина конторскую книгу
(пошли ему Бог необычную прибыль!),
привычно листают бумаги министры
(ничто необычное их не тревожит,
пока поднимается пушка Авроры).
Пока поднимается пушка Авроры,
не знает почти что никто, ну — почти что,
а мир переходит границу "обычно"
и больше не будет ему повторенья
и все необычное станет обычным.
Нам трудно понять, как обычные люди,
привычно поставив обычною ручкой
обычную подпись в обычной бумаге,
обычно глядят на обычные стрелки
обычных часов на обычных цепочках
и ждут необычного.
Трудно поверить,
что это уже не обычные люди.
Но в том-то и дело, что дремлет извозчик,
страдает пиит и сопят гимназисты,
а странные люди стоят неподвижно
и припоминают обычные казни,
обычные ссылки, обычные будни,
которые значат теперь необычность,
пока поднимается пушка Авроры.
Так страшно обычному стать необычным!
Всего-то пропеть, протрудиться, продумать,
прожить, промечтать, для чего — непонятно,
а после обычно сказать в папиросу:
"Ну — вот, поднимается пушка Авроры!"...
******************
То ли конь то ли ствол вороны,
то ли хохот вороний.
Это правда ушла,
или битвы пора окружила,
или граем вороньим пуржит
по дорогам сторонним
так,
что косо вдоль карты земли
напрягается синяя жила.
Только долгие бедра нужны
от грая до края,
да от лева до права
холмы спокойных коленей,
чтобы,
мятой щекою
у линии их примирая,
видеть то же,
что видел Вергилий,
Чингиз,
или Ленин.
А надземное небо
пускай
приклоняется долгим участьем,
состраданьем своим ко мне,
земляному, поближе,
ибо только участия нужно...
однажды...
не часто...
только грешен я если,
неправ
и неправдой своею унижен.
Ибо сущих от грая до края,
от боя до воя,
ибо тех, кто в болезни людей
напоказ не болеет,
ненавидят, и любят, и чтут,
и обманывают трубою -
только глупых таких
никто никогда не жалеет.
Только тихое это мычание
матери или коровы,
эта влага бездумная,
семени мне и аркану,
да позволится раз!
И оставлю в покое я
ваши смешные основы,
проиграю все битвы,
испрямлю все судьбы,
может быть, человеком стану.
*******************
Мне жалко большевиков,
внуков Авелевых,
бредших древним материком
неправильно.
То ли труд им был не с руки,
не с ноздри ль гольцам
дым Отечества -
выпасали большевики
Человечество
и спасали стада его,
да возы неправдою взятого,
ради господа своего
бородатого.
Да ведь скотий царь-Гермоген
не про каждого.
И не жили они совсем,
только жаждали.
И не было у юродов сих
даже девушек ласковых,
лишь одна, костлявая, подле них
стригла глазками.
Ох же бысть да есть нелегко
под овчиною!
Очень жалко большевиков:
не по чину им.
******************
Из далеких далеков,
из-за октября,
прикатился цок подков,
колокольца бряк.
В час доверья и молитв,
вечеровый час,
крутануло у малин
яблоками глаз,
храпануло за стеклом,
затрясло гривьем,
поманило за селом
скачкою жнивьем.
Ноют ноги, гуд в груди,
страхи, как назло...
Эй, убогий, выходи,
осень — пронесло!
ПФАЛЬЦГРАФ АНСЕЛЬМ
Какое блаженство, их сонмы и тьмы,
невиданный пир предстоит!
Немногим увидеть схожденье зимы,
но путь к поднебесной открыт.
О, как вы спокойными можете быть,
настали господние дни!
Ударим — и нас не посмеют забыть:
Ў Бароны! Монджой! Сен-Дени! Ў
Гляди, он качнул на неверных
рукой:
" Сьер Ансельм, скорее, на них!"
Ў(Всю жизнь ожидают минуты такой)
Бароны! Монджой! Сен-Дени! Ў
О щит опирается ясень копья
и кони ускорили шаг.
Разбег набирает стальная змея
под реквием ветра в ушах.
Со звоном, со стоном,
взрывая траву,
господним обвалом в горах...
На гребне холма заслонил синеву
тюрбанами белыми враг.
В семнадцати футах
сверкнул впереди
огнем наконечник чужой
и дернулось сердце вперед из груди -
Ў Бароны! Бароны! Монджой!
(Для битвы последней храня,
мой Господь,
продли мои грешные дни...
смирись под кольчугой,
трусливая плоть!...)
Бароны! Монджой! Сен-..............
ОМАР , СЫН ПАЛАТОЧНИКА
Исчислены надменности дворца,
арык, мечеть из кирпича-сырца,
дороги, бани, караван-сараи -
все поднялось из моего ларца.
Мой циркуль точен,
и остер калам,
и клочья ночи треплет по углам
мой брат, мой раб —
слабеющий светильник,
все сущее мы делим пополам.
Рассмотрим жизнь, игрушку простаков:
мне думается, ход ее таков,
что помянут ушедшего Омара
лишь автором
коротеньких стишков
и мысли окрыленные мои
забудутся,
и только рубайи
прочтут и вспомнят.
Ну и черт со мною,
калам в вино —
да будут рубайи!
РУБАЙИ
2
Невозможного нет, это я говорю.
Непреложного нет, это я говорю.
Но моими губами
Ты двигаешь тайно,
а они говорят — это я говорю.
4
Гордость жизни дороже,
а нежность сильней.
Время сложит и сгложет,
а нежность сильней.
Все превратности мира
стоят между нами,
все превратности мира!
А нежность сильней.
5
Между датами резчик
прорежет черту.
Я спасаюсь от сердца
в последнем порту.
Кто же это встречает меня
на причале?
Неужели нам вместе
и с медью во рту?
II
Поэма страсти.
Мне все еще чего-то не хватает.
Опасностей? Покоя? Происшествий?
Ненужных книг, волнений, теплой кожи?
Спокойной болтовни, воздушных замков,
азарта карт и горизонтов Юга?
(Какой-то смысл все время ускользает...)
Так хочется метать копье натужно,
брасопить реи, слиться с пулеметом,
врубать мачете в сумрачные джунгли,
мочить усы в октябрьском светлом пиве,
брести в цепях и праздновать триумфы.
Какой-то смысл все время ускользает.
Неспешно нарастающие хрипы
торопят, тянут, не дают забыться -
"Еще, еще, еще хотя немного,
а там — посмотрим, погодим, сумеем..."
Кто растворился в лете, кто весною
дрожит листом, поднявшимся из тлена,
кто сын зимы, и колдованья снега,
и в инее мерцающих обрядов, -
а я живу, когда молчит, и тает,
и стелется по миру матерь-осень.
(Какой-то смысл все время ускользает...)
Едва вспорхнет над миром лист прозрачный,
едва по высям свистнет фиолетом,
плеснет базарной краской на осины,
на крыши, на людей и перепелок,
едва в полях бессмертные вороны
затянут, зафальшивят "аллилуйя",
маня еще невидные ненастья,
чуть свянут тени отпускных любовей -
я оживу.
Я стану жить стократно.
Я, наконец, исполнюсь свиста света,
мне явится тростник у глаз озерных,
бренчанье желудей по мокрой крыше,
веселый шорох утренних морозцев,
таких нежданно и не к месту павших
на мех наивных слободских пригорков
(Какой-то смысл все время ускользает...).
Какое чудо! Странны эти люди:
да в чем они находят увяданье?
Скорее — очищение, взросленье,
сбирание плодов без суматохи,
без нервности и глупого лукавства.
Я, кажется, один на целом свете.
И та, кому я должен прежде жизни,
и те, в ком жизнь моя должна продлиться,
и те, кто шествуют вдоль жизни рядом,-
(Какой-то смысл все время ускользает...)
их нет.
Нас только двое:
я и осень.
И, вглядываясь яростно друг в друга,
мы жжем себя и, сожигая, гибнем,
и воскресают в пепелящих взорах
наш Феникс,
наши души,
наше небо
(Какой-то смысл все время ускользает...).
Дрожит под блеклой кожей между ребер
борзой голодной ноющее сердце.
Бока заиндевели от дыханья,
репьями хвост усеян, дрожь в коленях,
все тело взведено чутьем добычи.
"Ату ее, ату, уходит осень,
не упусти, ату же, ради Бога!"
Рванулись мышцы,
сорвалась пружина,
я затравил ее -
мы снова вместе.
Валяемся под алыми дождями,
под желтыми дождями хрустопадов,
срываем пряжу дивную Арахны
и кутаем пылающие щеки
в ее неповторимое блистанье,
сосем холодный яд болиголова,
пугаем ведьм в больное полнолунье
и стелемся холодным мокрым паром,
в собачьи будки поутру вползая
(Какой-то смысл услышан...ускользает...).
Так мы живем.
Она течет неспешно
и сладко мнится мне, что не иссякнет,
не сгинет это слитное созвучье
моих речей и звона отцветанья.
Да, мы живем.
Вдруг
я тревожно
очнусь.
я оглянусь -
когда я? где я?
Как прожил это ветреное время?
Кого обидел? С кем был равнодушен?
Да — Господи! — какие там вопросы!
Не воротить, не смыть и не поправить.
Уж как любимой не везет со мною -
ни денег, ни чинов, ни постоянства,
одни стихи, и те — кому известны?
Хорош пример для тех, пред кем я должен!...
Года-то шли, печать не запоздала:
махнула седина бесстрастной кистью
и брызнула с размаху.
Не попала
ни в сердце ни в глаза,
лишь подбородок
окрасила в цвета отдохновенья.
Какой-то смысл все время ускользает.
Какой? Куда?
Ни трудная работа,
ни ростепель гульбы, ни покаянье,
ни время не спешат ответить просто.
Брести ли к кассам железнодорожным?
(Что там, куда дают билеты в кассе!)
Смотреть лениво наглыми глазами,
как мечется в испуге чье-то сердце?
Иль ревновать, не подавая вида?
Или сбивать огни чертополоха
под брань худых грачей, детей асфальта,
и засевать листы пером влюбленным?
(Какой-то смысл все время ускользает...).
Все так, пожалуй, только так и нужно.
Рождается строка — и жизнь продлилась;
явились, перепутались пречудно
в ней правда с удивительностью вздора
моих фантазий, осенью рожденных.
Ложится лист на стол и стул удобен.
Заправлен свежий стержень в авторучку.
Я вывожу старательно
п о э м а
и чувствую -
ЧЕГО-ТО НЕ ХВАТАЕТ!!
III
В. Пуханову
Он ширкал метлою,
подталкивал мусорный ящик,
спешил до шести домести
до кустов бузины,
но в недрах его надломился
невидимый хрящик,
а может и сердце решило
не в такт прозвонить.
Барон лопоухий
своих пустырей и задворков,
он вышептал — “Смирно!” —
не ведая сам, отчего,
и всяко живое
очнулось меж вод и пригорков
и встало серьезно
под мертвую руку его
чтоб от полку видеть
как мается вятич Рассеей,
как ярое поле
вчерашняя кормит труха,
как бродит вино,
и струится горячее семя,
и флюгер лисенка трепещет
в руке лопуха.
Он слушает землю в углу
за рабочей столовой,
к неблизкому небу приценившись взглядом кривым.
Он только теперь прорастает невиданным словом
и слово его
не дается в потребу живым.
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ
" БАРОККО "
М.Мельгуновой
Осенью-осень от жемчуга Крита
до хворей лесоповала.
Так произносится вдруг
М а р г а р и т а -
как никогда не бывало.
Между осенних двойных
колоколен
стайкой уклеек
так разбегается круглое
б о л е н -
как никогда не болеют.
Может быть,
врезано круглым курсивом,
среди пространств лачужных
только болезненное и красиво, -
или жемчужно.
Это меж створками неба и почвы,
целой природы полезней,
преображаются в круглые точки
почки болезней,
перерастают, светлей и прелестней,
в шаг поколенья,
в тягу пространства,
сквозняк поднебесный,
выздоровленье...
************
Я никогда не видел горя,
должно быть, не нуждался в нем.
Как пьяный рекрут под огнем,
плясал под горем, терпсихоря.
Теперь во прах меня сотри,
я этим горя не обижу.
Я все равно его не вижу,
должно быть, все оно внутри.
должно быть, некого ломать
и превозносятся приметы
как безответные предметы:
кометы...бабочки...зима...
ПОЦЕЛУЙ НА ФОНЕ ИЮНЯ
Между "здесь" и "нигде",
веком и веком,
длинное,
как на воде,
эхо.
Тянущееся,
как иероглиф в тетрадь,
сладко и сложно.
Бережное,
как умирать
можно.
Возле выхода в звук,
вехами эха,
тянущиеся,
словно сарисса из рук
грека,
вкрадывающиеся,
как земляника в сезон,
сладко и кисло,
вламывающиеся,
как в альвеолы озон,
смыслы.
Стиснуты ль мы в рогах
Армагеддоньих,
если теплы стога
в чащах ладоней?
ежели,
словно в сон
зрак Гименеев,
вспыхивает сосок -
и цепенеет?
Ежели росный сок
сладостней стали...
если второй сосок
розово встанет...
Каплет июнь хрущом,
эхом приодевает.
Между “уже” и “еще”
то ли бывает!
******************
Шел длинный день,
болтая стременами.
Большая жидкость
мялась о причал.
Все разошлись.
Июль храпел в канаве
и толстый ветер крышами бренчал.
Без духа человечья не скудея,
свою повинность важную несли
живых вещей предметные идеи,
расставленные поперек земли.
А их опознавательные знаки,
не явлены уже ни для кого,
ушли в зрачки нечаянной собаки,
случившейся посереди всего
и двух зеркал разморенного тельца
по отраженью не превозмогли
ни мой зрачок, ни горний зрак пришельца,
ни линзы галактической дали.
Но явствует, то истинно, то ложно,
на образных языках говоря,
и то, что в отраженьи невозможно.
И этого не нужно проверять.
**************
И приходит весна,
на помине легка,
как туземец,
чей воздух и смех безрассуден,
и такие по небу плывут облака,
при которых не надобно судеб."
Е.Зуева
Елене Зуевой
Я ладил тропы и скворечни,
я рифмовал “оплот” и “плоть”,
и в этом тщании поспешном
не узнавал меня Господь.
Являлись красочность и звучность,
глаголы числ водили бал.
В их метафизике насущной
Я господа не узнавал
и в обоюдном небреженьи
был всяк нецелен, и двоим,
и корчилось изображенье
пред отражением своим.
Но размышлял противу правил
какой-то шахматный судья.
Он через поле переставил
рассерженного муравья,
он над овсом зеленоногим
мазнул стрижами по весне -
и я смутился перед Богом,
и усмирился бог во Мне,
и в успокоившемся зале,
где всем расписаны места,
нам всякого порассказали...
и Капли падали с Листа.
*************
Не потому, что без нее темно
И.Анненский
Женщина-цветок:
стебелек в руке,
ночи завиток
с брызгами ракет.
Женщина-песок:
не сдержать в горсти,
поласкать часок,
и века грустить.
Женщина-река:
берега круты,
станет перекат
по камням крутить.
Женщина-феод:
послабленья нет,
медленный гавот,
знамя на стене.
Женщина-свеча,
..............
Покидал феод
странник и аскет.
У пучины вод
плакал на песке,
рвал негордый цвет
махом, сгоряча,
а из чащи лет -
все свеча, свеча,
все горит, дрожа,
светит-говорит,
пусть и не пожар,
но — горит, горит!
Под облавой дул
весел, как букет,
я и в ад войду
со свечой в руке.
************
Под сном, нахлобученным криво,
теснее поганских богов
прямые зеленые взрывы,
шепча, обступали его.
Меж ними, ветвясь и немея,
он видел, как, фронтом на юг,
веселые злые жокеи
выводят удачу свою,
как, знавшая многих поплоше,
считавшая каждый плевок,
угрюмая лучшая лошадь
косится на ветви его
и, силясь казаться матерой,
как гвардия на пулемет,
уходит под выстрел стартера
от вечных зеленых знамен...
Он чуял, и плакал, и плавил
граниты плацкартных перин,
и ветер трещал вымпелами,
и каркал в крови аспирин,
и кто-то, лихой и ненастный,
хихикал за левым плечом, -
мол, зелены вы, да не властны,
а лошади тут не при чем!
************
Никаких не бывает морей
и пустынь никаких не бывает:
из пустынь бедуин выплывает,
а из моря выходит еврей.
Только ради кампанских затей
раздувает Везувий кадило.
Только жизнь нерожденных детей
Атлантидою уходила.
А без Вара, умершего плохо,
что бы значил Тевтобургский лес?
Никаких не бывает чудес,
или не было Саваофа.
**************
Пока пурга звенит все ниже,
как бы монистами о куст,
довлеет сон.
Я сплю и вижу
вишневый пламень Ваших уст.
Но лишь инкаустовым ядом
пересыщается рука,
пока Вы дышите не рядом, Ў
на том конце материка,
где за оградой ковыля,
ничьих не ведая промашек,
лежит спокойная земля
в негромком пламени ромашек.
Там дурень думкою богат,
там только тень за тенью встанет,
как дед из дудочки помянет
единокровного врага.
И,
гетьман армии теней,
Москвой разжалован поныне, -
как о покойнице-жене,
я думаю об Украине
и вьюга пахнет чабрецом
и распускается монистом
пред лирником и чернецом,
чей гетьман севером освистан.
*************
Не леденяща холодом гордыни
ни польского ни русского ума,
великокоролевськая зима
объявлена в чертоге Украины.
И вшыстко jедно, сконд воно плывэ,
в якиЏ залы шествует пороша.
Почулось рогов пенье прехороше
и БЁлый Цар выходит меж дерев -
то я скрадаюсь, полукровка-плут,
по анфиладе королевских спален,
где лисий лай почти материален
и дива несподиванного ждут -
тож тiльки в ньому варварски-красив
и в знамени не разделен веками
сей натрое раззвученный русин,-
Я,
дух единый,
Jедный ветр и камень.
ИСПЫТАНИЕ ЧУВСТВ
I
Средь желтого и голубого,
под белым в короне орлом,
зияет разъятое слово,
как замковой брамы пролом.
Ни горькие смаки Подолья,
ни гуки волынских рогов,
ни запахи Дикого Поля
уже не питают его.
Но, если сквозь все гегельянства
заглянешь в словесную тень, -
сидит у бочаги славянство
и щиплет губами сирень.
II
К тишайшей серости кота,
распластанного за трубою,
валилась ватою рябою
сиреневая немота.
Как мальчик, ряженый в сатин,
готов и плакать, и крепиться,
несмелый ропот высоты
расхаживал по черепице
и каждый шорох отворял
под спудом утренней разрухи
шершавый мир нетопыря
в догадывающемся ухе.
Как сквозь надорванный ватин,
сочились звуками картины,
где каждый звук предвосхитим,
а вместе — непредвосхитимы.
III
Пролетала сирень
на распахнутом воротнике,
прослоенная новою кожей,
и луком,
и кремом,
и асфальтовый ветр,
не заполненный больше никем,
накренился в себе
неглубоким опилочным креном.
Там, где строй бакенбард
семилетний коньяк провозил,
где под ручку гуляли с капустою гусь и горчица,
сквозь кефирную арку въезжает горячий бензин
и, глуша остальных, в голове топорами стучится.
Нет, конечно же, нет, этот ветер табачно-покат,
он же — пыльный сквозняк,
переполненный утренним пивом,
это низом крадется
разъятая туша быка,
и пятно самогона в тени развалилось блудливо.
И звучанье,
и цвет,
и число называемых сих,
их нетвердый глагол,
умолкающий прежде ответа,
непонятен,
и сладок,
и зрим,
и животно-красив
красотою своей,
размывающей грани предметов.
IY
Я думаю, сирень была лиленева.
Ютился свист в молоденьком свистке.
Незрячий дождь под облаком шагреневым
водил поля на светлом поводке.
Пока еще не выплетен из слов венок,
какие звуки ближе иль чужей! -
О, время это было остановлено
и краской присыхало на душе.
О, зелень сомы, варево глагольное,
едва меж вами внемлющий подвис,
он втягивался, как в ушко игольное,
меж чисел, выворачивавших смысл.
Y
Подальше, подальше от смысла,
от мысли, от свиста любви,
туда, где шершавые числа
платком укрывает левит.
Наверное, вместо ристанья
знававшему только мираж,
не втуне ему щекотанья
и беглый по телу мураш.
Возможно, стопой скитальца
поправший премногого зла,
он вверен подушечке пальца,
как высшему чину числа.
В нем внятен сиреневый гомон,
в нем каждая тайна горчит
и звонки доселе ключи
от мира его молодого.
YI
...там не слышны
ни людям ни богам,
не чувственны
ни травам, ни коровам
ни теплые речения цыган,
ни ляха проговорка гонорова,
там только победительный монгол
в своем кургане радуется зычно,
что русский повелительный глагол
спрягается украиноязычно.
Там в шапочке сиреневой весна,
как у бочаги дремлющий прохожий,
свивается в невыразимый знак,
на знаки человека не похожий
и, словно возникая со спины,
как только люди могут, атакуя,
слетает слово к телу тишины,
меж чуждыми подобного взыскуя
так Одиссей с вощинкой на устах
тянулся вспять
над эллипсом покатым.
Так взламывал
монашеский масштаб
пространства рассекающий Меркатор.
Так человек славянской стороны
в седле турецком
внутреннего слуха
въезжает под аркады тишины
под бунчуком взыскующего духа
IN OCTAVO
Лопот пыли, хлопот крыл и
запах лезвий -
словно томик приоткрыл
златообрезный.
Все как метил,
все пожальче,
да без спеха:
это ветер,
Слобожанщина,
Мерефа,
это держит стрелку стремя
на обмане,
останавливая время за холмами,
и от Калки до Берлина —
май да маки,
Слободская Украина,
гайдамаки,
Воз Чумацкий,
дух России да цимбалы ...
томик сказочно-красивый.
Не бы ва лый
*************
Молчат письмена
на кругах вековечного фарса.
То клин Хаммурапи,
то огненный диск Эхнатона,
то конус Кибелы,
то рыба пещерного Тарса Ў
молчат эти знаки мгновений
от стона до стона.
Так связки орудий крестьянских лежат меж полями
под небом тяжелым,
кривым горизонтом зажатым,
как будто ушли неизвестно куда поселяне
и бросили их
обнаженными знаками жатвы.
Но произрастается людям
былинкой святою
в дремучих полях
целлюлозных натурфилософий,
под ветром державным,
под жесткой партийной пятою
воссоединяться в хлеба
их сознаньям высоким.
А в дальних пространствах,
где слово готовое немо,
где горние ветры крепили сознания завязь,
вразрыв горизонта колосья врываются в небо
и Брат-земледелец на поле глядит.
Улыбаясь.