Аннотация: Совместно с Игорем Горностаевым. О первых днях войны.
Дурак! Дурак! Последний дурак! Потерял бдительность: кушать захотел. Как будто в лесу ягод недостаточно. Ведь земляника подоспела, а медвежий лук и аир всегда рядом... Так нет, попер на хутор.
Люди там сознательные, с командиром пограничных войск НКВД всем поделиться готовы, за советскую власть ратуют. Особенно когда замечают кобуру с наганом. Как увидят, так чуть не орут: "ратуйте!". Вспомнив вытянутые крестьянские рожи, Федя мстительно усмехнулся. Хотя кто это тут говорит "Федя"? Кому Федя, а кому Федор Иванович Моденов, младший лейтенант, помощник начальника 16-й заставы Чижевского пограничного отряда. Километров сто от Бреста на северо-запад. Эх, и где теперь та застава? Сожжена сосредоточенным артогнем. А что могли сделать? Даже самолеты немецкие было запрещено обстреливать! И Федя, придя в совершенное уныние от собственной бесполезности, смачно плюнул в темень подвала.
- Ты кто, товарищ? - осторожно осведомился Федя у темноты. - Вчера тебя здесь не было.
- Кто-кто? Дед Пихто. Привели, пока ты спал. Я думал, досель спишь, а ты вон оно як.
- За что тебя, товарищ?
В Федином воображении нарисовался простоватый местечковый хлопец, тягавший яблоки с колхозного рынка. Яблоки в середине лета? Это он лихо придумал. Да есть ли разница? Не яблоки, так грибы или еще какие апельсины.
- А за то, за шо и тябе: к своим выбирался.
- Пограничник?! - вспыхнул надеждой младший лейтенант.
- Не, на побывку ездил. Батю перевели на станцию Шепетово, ну и я через всю страну... А сам-то я с Тихоокеанского флота. Старшина первой статьи. - Cтолько снисхождения прозвучало в этих словах, что старшине, видно самому стало неловко, и он примирительно спросил:
- А ты, стал быть, пограничник?
Федя кивнул, совсем забыл, что в потемках собеседник этого не заметит. И виновато принялся объяснять:
- Наш начальник округа, генерал-лейтенант Богданов, дал приказ выставить на десять дней, до тридцатого июня, на фланговых направлениях посты. Под командой помощников начальников заставы. Я как раз был с постом, когда началось. Побежал к заставе, а она на воздух взлетела - немцы там. Вернулся - поста нет. То ли вступили в бой, то ли отступили... После, как ежик, по кустам в лесах прятался, все думал фронт нагнать. Да нормальной еды захотел: начал на хутора заходить...
- Звать-то тебя как?
- Федя, - сказал, и тут же осекся. - Младший лейтенант Федор Иванович Моденов.
Собеседник громко рассмеялся:
- Давно из училища? - и сразу, без перехода, запел.
"Да, из училища, - гордо хотел ответить Федя. - Даже ремень по привычке подписал, чтоб не утянули".
Так морячка разве перебьешь? Весело поет, звонко, будто не в подвале валяется, а на источающей смоляные запахи палубе чисто выдраенные доски каблуками пытается в пляске пробить.
- "Эх, яблочко, куды ж ты котишься, к немцу в зубы попадешь - не воротишься...". Ну як? Пригожа спяваю? - с каким-то и не польским, и не украинским акцентом спросил морячок, после чего опять разразился хохотом.
- Так не здивляйся ж. Я попович, батька мой царкву православную в Городеи мел. Хоть полякам костелы и больш любы, попов яны не стреляли.
"Надо же, сын священника оказывается. Как такого только во флот взяли, да еще старшиной? Куда замполиты смотрели, растяпы? К своим выберусь, - решил Федя, - доложу, кому надо, потому что не место таким ненадежным элементам в рядах нашего красного флота. Как зовут этого морячка, бишь?"
- А тебя как зовут? - спросил Федя как можно простодушнее.
Морячок опять занялся хохотать, громче прежнего.
"И как такой сумасшедший свою подводную лодку до сих пор на дне не забыл?" - почему-то Федя записал старшину в подводники.
Тут в замке звякнуло: кто-то снаружи ключом колупнул. Кого там нелегкая принесла на младшелейтенантскую голову? А безбашенному морячку все едино, бог там, черт или товарищ Сталин в гости нагрянул.
- Эй, начальник! - закричал "певец". - Маяк-то убери, не в море чай, чаек зачаливаешь.- И опять захохотал.
- Хопить шуметь, - по низкому с отдышкой голосу Федя узнал полицая, который и привел его сюда, когда деревенские прямо за столом повязали.
Печется о них советская власть, печется, а они! Видать, из не раскулаченных, недобитых. Не до всех еще добрались за те два года, как РККА пришла на помощь Западной Белоруссии.
Времени мало фриц дал, чтоб западные земли от контры очистить. Ну, ничего, побьем немца, доберемся и до вражеских элементов. Все будут лобзиком в Сибири лес валить, - Федя вспомнил присказку брата.
Полицай увел соседа. Моряк оказался чуть выше Феди, черноволос. Неугомонный, даже у дверей веселился:
- Что, пограничник, служу Чирвоной Армии? - и смеялся.
Недоумок! При полицейском такое болтать, эх, не узнал Федя его фамилию и название корабля. Тут же накатал бы кому надо. Кукиш ему, а не Тихоокеанский флот, дулю без масла, а не войну с Японией. Таких к фронту даже близко подпускать нельзя.
Дверь снаружи зачинили, стихли шаги на лестнице. Феде осталось только в темноте сидеть и думать. О том, почему так с германцами вышло, и дураком себя обзывать.
Настоящий комсомолец не сдается врагу, обязательно последнюю пулю себе оставит. И Федя бы так поступил, не схватили б его так неожиданно. Холодок какой-то по спине пробежал. А достоин ли он, чтоб называться членом ВЛКСМ? Не о том - о побеге следует голову ломать!
А в голову почему-то полезли стихи. Которые еще в школе учил.
"Мальчишку шлепнули в Иркутске.
Ему семнадцать лет всего.
Как жемчуга на чистом блюдце
Блестели зубы у него.
Над ним неделю измывался
Японский офицер в тюрьме,
А он все время улыбался:
Мол, ничего "не понимэ"...*
Что-то допрос затянулся. Может, уже отпустили морячка? Или шлепнули, как в том стихотворении? Так ему и надо, болтуну. Только Федя об этом подумал, как услышал шаги. Живой стал быть, дурачкам везет, закосил - и спросу никакого. Теперь Федина очередь, уж он-то будет тверд, как кирзовый сапог. Узнают немецкие прихвостни и подпевалы, чего стоит настоящий комсомолец, и чем от остальных люмпенов отличается.
В подвал зашел полицай. Не тот, что чудаковатого моряка увел, другой. Высокий, лет сорок с небольшим. Хоть уже и волосы с проседью, а моложавый. Ключи в руке, керосиновая лампа, кобура на ремне спереди, слева от пряжки ремня. Так только немцы носят. Поблескивающие в алом отсвете пламени сапоги на ногах. В военном кителе старого образца, белогвардейского еще, только с оторванными погонами и другими знаками отличия. Откуда, сука, он его выкопал? Неужто все двадцать лет хранил в сундуке? На рукаве - повязка. А, так это начальник полиции местечка.
Поставил лампу на одну бочку, сам сел на другую. И глаз с Феди не отводит, не усмехается, ничего, только смотрит.
- Пограничник, значит? Офицер. Большевик, - последнее слово полицейский произнес гадостливо, брезгливо.
Как будто так противно ему, словно на собачье дерьмо на пляже, трусы переодевая, наступил.
- Большевик... Меня даже в пионеры не приняли! И вообще, молод я, чтоб партийным становиться. А офицер - это что такое? У нас офицеров давно нет. Я - рядовой Красной Армии!
Недостойно так врать, но нельзя допустить торжества врага. Как этот гад фашистский обрадуется, что расстрелял офицера... и комсомольца.
- Брось, Федя. Сын старого чекиста Ивана Моденова, помощник начальника 16-й заставы Чижевского погранотряда НКВД и беспартийный? Это нонсенс.
Федя чуть не задохнулся от гнева. Гад-моряк все выдал. Сам, конечно, тоже хорош, разоткровенничался перед первым встречным. Если б еще что знал, тоже рассказал бы. Недостоин он называться комсомольцем. Но ничего, хоть умрет, как подобает, глядя в лицо смерти. И Федя высоко поднял нос, словно это смерть сидела перед ним в образе полицейского чина.
Полицай будто прочитал мысли Федора:
- Не всех большевиков мы стреляем. Те, кто сотрудничает, а таких немало, живут себе и пенку с пива сдувают.
Федя усмехнулся, как же - рассказывай, толкай свою немецкую пропаганду. Не на того нарвался!
- Вот ты разговариваешь с бывшим чекистом. С твоим отцом мог вместе служить. Искал шпионов, слушал информаторов, выявлял врагов Родины... И когда нас, левых эсеров, начали преследовать, пришлось сюда... в Польшу... Даже собственная жена предала - осталась в Советской России.
Предпоследнее слово начальник полиции сказал так, будто во рту лежало что-то горькое, размером с грецкий орех.
- И что? - спросил Федя, хоть давал себе зарок молчать.
- Ничего. Скажи прямо: сотрудничать будешь?
Вот на этот вопрос Федя точно отвечать не станет.
- У тебя нет выхода, лейтенант. И времени на раздумье мало. Это я такой добрый, к сотрудничеству склоняю, а со дня на день мне начальника из района назначат. Немца. А у немцев разговор короткий. "Шиссен" - понимаешь, что это значит? Учили ведь язык предполагаемого противника. Или нет? А случись тебе вдруг бежать, - полицейский усмехнулся, - свои расстреляют.
Федя хотел было возмутиться, но неожиданно замолк. Конечно, расстреляют. Да он и сам бы такого раззяву расстрелял. К командиру, бросившему бойцов, попавшему в плен - никакого снисхождения. Почему только не застрелился, когда от фронта отстал? Почему оказался в плену?
Голицын продолжал говорить соблазнительные с его точки зрения слова, рисовал радужные перспективы, намекал, что немцам нравятся такие спортивные парни, светловолосые и голубоглазые. Разливался соловьем. Сулил медовые реки и особенно налегал на пивные ручьи. А тот, кого бывший белогвардеец собирался завербовать - не слушал. Вспоминал пленение.
Ничего необычного тот хуторок не сулил. Тихий, спокойный. Зажиточный. Хотя крыши под соломенной кровлей. Понаблюдал Моденов немного: немцев нет, а из обитателей: трое мужчин да две женщины, вторая совсем молода, то ли невестка хозяевам, то ли дочь. А как пахло жареной птицей!
Вот Федя уже за столом, на ладно сколоченном табурете, и улыбчивая дивчина Олеся льет в кружку из кувшина кулагу, похожую на русский кисель. Дымится грибная крупеня, а чуть поодаль исходят паром цибрики, размером с маленькую сливку.
Птицу не предложили. Но Федя и не собирался требовать с крестьян лишнего. Тем более на маленьком блюдце лежали соленые огурцы. Федя, соскучившийся в лесах по солененькому, вежливо начал с них. Впился зубами в вытащенное недавно из холодного подпола темно-зеленое тело огурца, наклонился над столом, чтобы рассол прямо в беленую сметаной крупеню полился...
Мог ведь неладное заподозрить. Особенно когда Олесю куда-то услали. И когда хозяин за спиной подозрительно завозился.
Удар мужика пришелся не по голове - полено не топор, им особо не поцелишь, да и Федя голову как раз к тарелке наклонил. По спине вскользячку попал хозяин, а сыновья не ожидали от отца такой ошибки, еще во дворе все втроем договорились; оглушить да и взять тепленьким. Тем не менее, хоть и с опозданием, но кинулись на вскочившего пограничника: за горло схватить, придавить к полу, руки заломить. Федя не к револьверу потянулся (долго доставать из застегнутой кобуры), а поднял табурет над головой, но хватить им никого не успел. Так и повалились втроем на пол, стол перевернули.
Собака во дворе зло лаяла, готова была цепь порвать, в сенцах, словно ей в ответ, заверещала женщина. Тут Олеся с кувшином молока прибежала, да и уронила его на пол. Да что ж творится?! Зачем же так?! Разве это разбойник?! Что же вы делаете?! Отец крепко схватил дочь, закричал зло, оттолкнул. А сам до сих пор с поленом в другой руке, только попробуй ударь, когда на полу такая куча. Не поймешь, где кто.
А сам тем временем руки выкручивал. Хоть и спортсмен младший лейтенант, еще до училища стал отличником ГТО, гимнаст, и солнышко на турнике, и десять выходов с силой подряд, а против двоих мужиков-хуторян не устоял. Ну и что, что оба выше и тяжелее?
Потом, с замотанными за спиной руками рывком подняли на ноги. Вся комната словно сошла с картины под названием "Хорошо погуляли". Стол перевернут, пол заляпан остатками пищи, осколками битой посуды, молоком из олесиного кувшина и кровью. Это в драке Федя разбил нос младшему. То ли кулаком отмахнулся, то ли локтем попал. Вот утирающий юшку мужичек со всей души и заехал Моденову по лицу ладонью - отыгрался.
Последнее, что запомнил Федя, когда его увозили на телеге, заплаканное лицо красавицы Олеси.
- Поразмышляй, Федор Иванович, - вернул в реальность голос полицейского. - Смекни, как раньше у нас, на германском фронте, говорили. За два дня не догадаешься ни до чего - сначала допрос с пристрастием, а потом пуля в лоб, да в овражек. Вот тебе и вся война.
С этими словами начальник полиции поднялся и ушел. Лампу унес.
А Федя принялся кумекать в темноте. Хотя, какой тут может найтись выход? На немцев против своих работать?! Да не в жизнь! Но тогда остается лишь умереть. Смерть не пугала Федю, удручало лишь то, что ничего он не успел сделать героического за эту короткую для него войну. Ни одного немца не убил, только по лесам, как заяц, прятался, хуторян отцовским наградным наганом пугал. Лучше бы сразу себе пулю в висок пустил, или мужики с хутора вилами ткнули.
Ладно, нужно беречь силы, чтоб среди уговоров и пыток не уронить чести. Гады, хоть бы покормили напоследок.
Утром в подвал запихнули еще одного заключенного. Ростом не ниже того полицая. Одновременно худого и плечистого, со связанными за спиной руками и разбитой в кровь рожей. Двое полицейских приволокли. Выходит, не один человек на немцев работает. Смог таки бывший чекист команду завербовать.
Эх, несознательные люди местечковые, не воспитанные на безграничной любви к Родине и товарищу Сталину. Фрицев небось с цветами встречали, прям как Красную Армию два года назад.
А высокий покамест ругался, еле раздвигая разбитые губы. И папу каждого конвоира вспомнил, и маму, причем по нескольку раз. Ну все, подумал Федя, сейчас получит кованым сапогом, да по ребрам. Ребята из НКВД только так работают, не ругались чтоб, а боялись. Это брат рассказывал, работник органов. Хотел Федя рядом с ним служить, вместе предателей выявлять, да молод еще, зелен. Вот, и застрял на заставе, потренируется на нарушителях границы немного - брат его к себе заберет.
Но полицейские не работники НКВД, ни нынешние, ни бывшие. Даже кованых сапог у них не было. Простые местечковые паны, может, даже и не знают, что им говорит кроволицый, догадываются только. Да, мордовали они его, видать, всю дорогу, намаялись. Поэтому просто швырнули в камеру и удалились.
- Вот суки! - чистосердечно сказал Феде высокий. - Менты и гниды. Главное, что по-русски не въезжают, зато носопырки держат выше сарая. Сам-то ты кто, фраерок?
Еще один, зло подумал Федя, соглядатаев, блин, больше, чем заключенных.
- Ну, Федей звать, - буркнул он.
- А если ты Федя, то поди - найди медведя, - засмеялся новенький. - Здоровеньки тогда. А я Митяй.
"Не тюрьма, а красный уголок шутников какой-то", - разозлился Моденов.
Новый знакомый оказался ужасно разговорчивым. Причем, больше рассказывал, чем спрашивал. Но Федя все равно косился с недоверием: знаем мол, методы ваши полицейские. Сначала зубы заговорить, в доверие войти, а потом и про военные тайны начать выспрашивать. Как же, так Федя и клюнул. Второй раз. "Есть у нас одна тайна, но тебе, буржуину проклятому, я ничего не скажу". Так, кажется, у товарища Гайдара?
- ... ну, а Ядвига ну-кась реветь: "Милиция! Милиция! - это она по привычке еще, ментов, а не полицаев. - Злыдня держи!"
- Да барышница местная. Рыбой на базаре торгует, я у нее одну рыбку и занял. Так не просто так же, а к пиву. А эта сразу матюгаться. Ух, завсегда меня не любила.
Тут Федю злоба взяла. Вот же начальник полиции сука, с уголовником в одном подвале запер. И не просто так, конечно, а чтоб стучал сильней, чем дятел.
- А потом и Голицын прибег с крючками, - на этом сообщении Митяй, видно и закончил рассказ о своем аресте.
- А Голицын - кто?
- Ну ты, кореш, в натуре даешь. Это пан начальник наш - Сергей Каземирович. Таких людей в харю надо знать. Это, брат, страшный человек. Счетовод был в колхозе. А немцы пришли, он к ним. Что такое? Оказывается, в царской армии был поручиком.
- А мне он говорил, что в ЧК чуть ли не начальником служил.
- Ё! Этот мог. Такие, я тебе, как у попа на исповеди скажу, везде у кормушки первые.
Ну, чаяния белогвардейской контры Феде давно известны. Только ничего у них не получится, ни с помощью фюрера, ни с помощью десяти фюреров. Потому что "от тайги до британских морей - Красная Армия всех сильней". И это аксиома. Только маленький червячок сомнения грыз Федину уверенность - если Красная Армия всех сильней, чего ж она не наносит ответный удар? Где наши краснозвездные орлы в небе?
А уголовник вновь принялся распинаться, что он и при советах воровал, и при поляках воровал, а как он воровал при НЭПе! Так и подмывало спросить: "А при царе только сидел?" Тридцать пять Митяю уже исполнилось, судя по мощной фигуре и голосу. А большего в темноте не разглядишь. Утро, конечно, красит ярким светом, но в подвал его маловато просачивается.
Наконец, явились за Федей. Сам начальник полиции в сопровождении двоих. Те ли это, что привели уголовника, другие ли - не понять.
- Бить будут, - зашептал Митяй. - Ты, главное, ни в чем не сознавайся. Тут недавно у одного фрица золотые часы стянули, вот Голицын и трясет всех подряд. Говорит: сознаешься - отпустим. А сознаешься, тут тебе и крышка. Сутками пытать будут, пока не скажешь, куда дел.
Увы, Федю ожидал не трёп о золотых часах. Втолкнули его в кабинет, где хрящеватая морда с моноклем педантично перекладывала желтоватые бумаги. Еще и пыхтела сигаретой. А у Феди двое суток ни папироски в зубах, ни самокруточки паршивой. От запаха дыма чуть разум не помутился. Бросился б Федя тут же на фрица и сигарету забрал, так держали его. И руки были связаны. Вот странно. В подвале вроде забыл про курево, а тут...
- Хер фельдфебель, - начал Голицын подобострастно, а что дальше - Федя не разобрался.
Говорили по-польски. В общем, ничего сложного в этом языке нет, если быть внимательным и подбирать русское соответствие каждому слову. И если б собеседники разговаривали помедленней! Хоть служил Федя на советско-германской границе, проходящей по территории бывшей Польши, а не балакал, не разумел. Все то "пщ", да "ски". "Разумен", "проше", "ненавыдит". Слышатся знакомые слова, но не складываются.
- Какое твое звание и номер части? - перевел Голицын вскоре.
- Вот и скажи ему: простой русский солдат, - насупился Федя.
Голицын посмотрел укоризненно.
- Да будет тебе. Нашел где геройство проявлять. Мы и так знаем, что ты младший лейтенант и где служишь.
- Хрен вам.
- Гер Вам? - немец услышал что-то знакомое.
- Найн, - Голицын поднялся и хлестнул Федю ладонью по щеке. И больно, но еще - обидно. - Так отказываешься отвечать? Учти, я признания выбивать у самого Феликса Дзержинского учился. А ты по такому пустяку препираешься. Ладно б пресловутую военную тайну спрашивали.
Федя не ответил, даже отвернулся и посмотрел в окно. А за окном хозяйничал июль.
"Вот ведь, - подумалось Феде. - А деревья зеленеют, как при наших, так и при фашистах. Расстреляют меня, а они так и будут выпускать листья весной и скидывать их по осени"
- Учти, ты полностью в нашей власти, - продолжал Голицын. - Подписал бы ваш "великий" конвенцию о военнопленных, была б у тебя надежда. А так пути другого нет - только сотрудничать.
Опять заговорили на польском. Немец долго произносил гневную тираду, а Голицын стоял, понурив голову. Отчитывал, наверное, позлорадствовал Федя. Под конец своей речи фриц сорвался на немецкий.
Наконец, замолк, бросил сигарету, встал и ушел, напялив фуражку. А Голицын вытянулся "смирно".
- Эх, парень, - сказал он спустя паузу. - Подписал ты свой смертный приговор. И зачем было так упираться?
Федя не отвечал, а Голицын закурил (советский "Бокс", между прочим), смакуя папиросный дым.
- Хочешь? - бросил на стол пачку.
- Нет, - Федя закусил губу и отвернулся.
- Что, только "Герцеговину" куришь и "Казбек"? В подвал его, - кивнул Голицын конвойным.
А на дворе теплынь, лето во всю в свои права вступило. Аист к подруге, хлопая крыльями, опустился. На сухом дереве гнездились, что возле раскрытых ворот росло. Вот глупая птица - разве не видит, где селится? Возле фашистского логова! Не надо только говорить, что немцы тут без года неделя, мог бы и перелететь куда-нибудь. А он стрекочет радостно, как будто войны нет.
Один конвоир поднял голову:
- Гляди, скора птушанята у буслоу будуть.
Только его напарнику было не до птиц. Именно в этот самый момент он решил, что водить пленных лучше налегке, и обязательно стоит облегчиться, хотя бы по-маленькому.
- Вось ё! Як жа прыхватила! Я шчас, зараз! - и неторопливо направился к дальней стене, на ходу шаря возле причинного места в поисках застегнутых пуговичек.
- Швитче, Януш, швитче! - напарник подгонял.
- Шчас, Тадэуш, шчас! - клятвенно обещал Януш, наконец справившись с последней непослушной пуговицей.
А по улице мимо две девушки в платочках прошли, с корзинками. Посмотрели с любопытством, хихикнули. А Тадэуш козырнул, улыбаясь.
"Чего они надо мной смеются? - подумал Федя. - Проклятые нацистки!"
Лишь потом дошло, что на него и внимания не обратили. Подумаешь, очередной заключенный, мало их что ли в первые дни войны? Это они своего знакомого - Януша в интересном положении застукали, будет о чем пошушукаться на лавочке вечерком.
Федя даже обиделся, вот же - в первый раз его девушки не приметили. Он ведь ладный из себя, светловолосый, голубоглазый. Ни одна без внимания не оставляла, а некоторые даже любили. И тут же обозвал себя дураком. За что его любить? Войну он еще не выиграл.
И тут решился. Пока Януш не успел дело справить, а Тадэуш улыбку стереть. Моденов его оттолкнул плечом и бросился к воротам, благо они были недалеко и безалаберно раскрыты. Это казалось, что недалеко, совсем рядом, но шаг, другой - а возможная свобода только манит. Спутанные за спиной руки мешают бежать, дергая плечи.
- Стой! Стой! - кричал вдогонку Тадэуш.
Федя услышал щелчок и вжал голову в плечи. Но вместо свиста пули раздалась брань. Похоже, заклинило патрон. Феде везло. Тот же Януш никак не мог решить, что делать: бросать все на самотек и хватать оружие, или как?
Федя большими прыжками домчался до ворот и, вылетев на улицу, оступился. Падая, он заметил, как девушки испуганно жмутся друг к дружке.
Если б не связанные руки, он бы устоял на ногах. Если б не связанные руки, вскочил бы быстро - беги, лови.
А так...
Подняться он не успел, подбежавший Тадэуш, ткнув достаточно неуклюже прикладом, опрокинул обратно в грязь. А потом и Януш примчался, в обмоченных второпях штанах.
Федю оттащили в какой-то сарай, а потом долго били кулаками и сапогами. По очереди, когда один уставал, его сменял второй. К Тадэушу и Янушу присоединились еще трое - по виду совсем не полицаи, даже без повязок. Голицын подошел, правда, сам в экзекуции не участвовал: сидел, дышал папиросным дымом. Подначивал своих, да спрашивал в перерывах между "сеансами", хочет ли Федя курить.
В конце Моденов не выдержал и плюнул в лицо мучителю кровью с выбитым зубом. Тут бывший чекист показал своим, как и куда надо бить. Федя потерял сознание, повалился на пол, и тут же на полу пришел в себя. Ни секунды потерянной для допроса и мучения.
- Дурак, - зло и убежденно прошипел Голицын, вытирая с лица Федину кровь. - Нет, чтоб обмануть нас, согласиться якобы на сотрудничество. А потом уже и бежать со спокойной душой. Ведь твоя смерть ничем не поможет родине.
И наклонился к Феде близко.
- Ну что, плевака, согласен сотрудничать?
- Хрен тебе, предателю! - прохрипел Федя, хотел бы плюнуть еще, но не было сил даже вытолкнуть тягучую слюну изо рта.
Тут Голицын, наверное, что-то понял, ни слова не сказал, выпрямился и ушел. Можно было ожидать, что палачи опять возьмутся за свое, только замаялись уже простые местячковые паны.
А Феде было все равно. Что бьют, что нет. Все ныло, будто экзекуция продолжалась. Его оттащили под руки в подвал и швырнули в темный угол.
- Э, как тебя обиходили, - посочувствовал Митяй, как полицаи удалились.
И тут же принялся ёрничать:
- Про часы, небось, вызнавали. Не сознался хоть? А вообще, лучше отдал бы им эти часики окаянные. Не стоят они такого, ей богу.
Федя не ответил, говорить было трудно, только улыбнулся. А потом провалился в спасительный сон. Хотя вот бы знать, чем он отличается от забытья.
Во сне Федя стал мальчиком и отец, за то, что сын брал наградной наган, наказывал ремнем. Только почему-то курсантским, из будущего, он еще был подписан Фединым корявым подчерком. А в училище иначе нельзя - стырят, а потом иди - ищи свой. Найдешь, так не докажешь.
Разбудили тычком ноги в грудь.
- Вставай, мразь, - зло прошипел полицай: ему дали поспать даже меньше, чем арестованным.
Удивительно, но Феде удалось подняться на ноги, хоть адски болели ребра, наверно, все до одного переполоманные. Крутая лестница далась особенно тяжело, поддерживали конвоиры, они чуть ли не тащили пленного на себе.
Всю дорогу помогал Митяй, хоть ему досталось не меньше, чем Феде. Одна нога уголовника безнадежно волочилась по земле, свободной рукой он держался за бок. На лицо вообще смотреть было страшно.
- Мы похожи на матросов на расстреле. Помнишь картину? - бормотал Федя виновато и старался меньше пользоваться поддержкой товарища.
Их вели задами огородов: просто так ближе, чем по местечковым улицам. Наконец, показался большой овраг - вот, где расстреливают местных. Теперь и Федя с Митяем составят им компанию.
- Подойти к краю, - скомандовал Голицын и указал до боли знакомым наганом. - Чтоб не тащить вас потом.
- За что его? - указал Федя на Митяя. - Подумаешь, рыбу украл. Неужели вы и за это расстреливаете?
Этот вопрос очень рассмешил Голицына. Он, согнувшись и держась руками за живот, хохотал довольно долго.
- Ха, ну насмешил, "товарищ". Этот, - Голицын указал на Митяя. - Дмитрий Иванович Филатов, обходчик депо. Саботажник. Из-за него немецкий состав с боеприпасами на трое суток задержался. А теперь - к оврагу!
И Федя пристыженный придвинулся к Митяю. Вот, кто оказывается герой. Даже если не взорвал состав, а задержал. Это значит три дня немцы были без снарядов! Сколько же наших солдат он спас!
- На плечо! Целься!
Только один полицейский вскинул винтовку. Остальные смущенно отодвинулись в сторону. Зато Голицын поднял наган и направил его длинный ствол в грудь Феде.
- Пли!
Два выстрела. Из револьвера Нагана вылетела огненная точка и стукнула пограничника в грудь. А дальше ощущение свободы и полета.
- Спустись, проверь - мертвые или нет, - услышал Федя голос Голицына.
- Ну, Сергей Казимирыч, склизько. Да як вы стрелятэ, уси знають. А з другога крывь так и брызнула.
Странно, выходит, сам Федя еще жив, раз слышит. А как Митяй? Голову повернуть не удалось, да и куда упал мнимый уголовник неизвестно. Ощупать бы себя, раны перевязать, да где взять силы?
Голоса наверху вскоре стихли. Федя закрыл глаза и постарался ни о чем не думать. Одно радует, не поддался он на уговоры, не стал предателем. С этой мыслью не страшно умирать.
- Вось вы де, - раздался невдалеке знакомый голос. - Так и думал, шо полицаи як стрелять не ведают.
- Давай-давай, не гавкай, - это был Митяй. - Бинтуй, чем есть, или окочурюсь тут. И мальца глянь, дышит, кажись.
Услышав шорох совсем рядом, Федя открыл глаза и увидел над собой знакомое лицо - морячок, старшина хренов. Тихоокеанский флот! Ярость неожиданно придала силы. Немецкий прихвостень, стукач!
- Ишь шустрый, - морячок легко придавил Федю к земле. - Лежи, инакш зусим на крыв изойдеш.
- Предатель! - хрипел Федя, ощущая на себе его руки, ловко рвущие ткань.
- Ты шо? Хиба ж я кого сдавал?
- А откуда Голицын про меня все знал?
- Это ты, братан, сам виноват, - подал голос Митяй. - Чего именную дуру не выбросил? Мне Голицын - сволочь, показывал, спрашивал, знаю тебя или нет? Вспомни, что за табличка была?
Федя вспомнил. Застонал. Пропал, нет ему прощения.
- А звание, а мое имя? Документов у меня не было!
- А что у тебя еще отобрали?
- Ремень... Черт! Я на нем с обратной стороны...
- Лежи, лежи, все буде добра, товарыш младший лейтенант, - говорил меж тем морячок. - А меня Кастусем звать. Константин Воронец, старшина с эсминца "Решающий", Тихоокеанский флот. Ничего-ничего, зарас перевяжу, потым з оврага выберемся, и в лес, к дядьке моему. Пасека у него. Пересидим трошки, и к своим, фронт нагонять. Держись, морячок, шче повоюешь с фрицами.
Эти слова успокоили Федю и придали уверенности.
А над Западной Белоруссией разгорался новый день. И обещал он быть если не лучше, то уж точно счастливее предыдущих. Самым счастливым с начала войны.