Перед заданием они разрешили нам встретиться. Встреча была назначена в небольшом кафе на тихой улице недалеко от центра, где я иногда бывал. Как и было условлено, я пришёл на четверть часа раньше, устроился за столиком у стены, заказал пиво и принялся читать газету. Я курил уже вторую сигарету, когда вошли они.
Она была с сопровождающим, коренастым мужчиной с цепким, ничего не выражающим, взглядом оперативника. Они прошли к свободному столику, мужчина сел спиной, а она - вполоборота ко мне, и я хорошо её видел. Я как её увидел - мне всё лицо будто обожгло, и голова стала медленно распухать, а в висках застучали молотки, вот так: тук-тук-тук. Я хотел затянуться сигаретой, но не мог, горло сдавило, будто ошейником, и я сидел и смотрел на неё, а сигарета дымилась у меня в руке. К ним подошёл официант, они сделали заказ и стали о чём-то беседовать, она улыбалась, на ней был серый шерстяной жакет и юбка до колена и еще причёска, какой я у неё никогда не видел, а в остальном - всё такая же, как раньше, нисколько не изменилась. Так я сидел и смотрел на неё, горло немного отпустило и молотки стали стучать тише, и я закурил новую сигарету. Им принесли кофе, она оглянулась на дверь, сделала маленький глоток и оглядела зал, но меня не заметила и что-то спросила у своего спутника. Он ей ответил и накрыл её ладонь своей, она вздрогнула, будто от озноба, и медленно, не сразу, посмотрела в мою сторону. Мы встретились взглядами. У меня будто граната в голове разорвалась, и она снова начала распухать и наливаться жаром, и застучали молотки: тук-тук-тук. Всё вокруг стало заволакивать туманом, и вскоре я видел только её лицо, и она смотрела только на меня, неподвижно и неотрывно, и лицо у неё было такое грустное, как будто я умираю. Я боялся, что она расплачется, но она только нахмурила брови, будто сердилась и всё смотрела на меня. Мужчина встал, я краем сознания отметил его движение к стойке, и теперь мы были только вдвоём - я и она. Я курил, вокруг всё было в сплошном тумане, голова превратилась в огненный шар, и молотки стучали всё сильнее и сильнее...
Не знаю, сколько это продолжалось. Потом мужчина вернулся, но не сел, а наклонился и что-то ей сказал, а она растерянно посмотрела на него, потом на меня и встала. Она шепнула, едва заметно, но я сумел прочитать по губам: "На добрую память". Она вышла, опустив голову, не оглядываясь, и он за ней.
Они ушли, а я долго ещё сидел, ждал, пока рассеется туман, голова станет на место, и замолчат молотки. Потом я пошёл к стойке.
Водки у них, конечно, не было, и я заказал коньяк, который, на удивление, оказался не плохим, и я попросил флегматичного усатого бармена налить ещё рюмку. После третьей я спросил у него о новостях с Восточного фронта, а после четвёртой рассказал о недостатках Ме-262. "Двигатель у него херовый", - сказал я ему. Бармен был не очень-то разговорчив, но немного оживился, когда я заговорил о танках. "Ты пойми, - объяснял я, - "пантера" - хорошая машина, очень хорошая, но что может сделать тысяча тяжёлых танков против армады "тридцатьчетвёрок"? Вам не выстоять, мы вас просто сомнём - вот так". Я показал ему, как - сжал кулак и подержал у него перед носом. Я думал, он вспылит, и я врежу ему слева, но он молча протирал стакан. Тогда я сказал ему: "А ракеты у вас - говно, ими только кухарок пугать, на большее не годятся, сырое изделие, его ещё дорабатывать, так что, работайте над собой, клоуны, только времени-то у вас почти не осталось". Он всё полировал свой чёртов стакан, а потом сказал, не глядя на меня: "На вашем месте я бы пошел домой".
Мне очень понравились его слова, и я подумал - почему бы и нет? Что меня тут держит? Я выпил ещё, закурил и стал смотреть в окно. Уходить лучше через северную часть города, ночью. Бросить машину в пригороде и выходить к своим, без оружия, с поднятыми руками. Главное - перейти линию фронта. И еще - чтобы какой-нибудь придурок спросонья не засадил очередь в упор. А потом - в Особый отдел, там быстро во всём разберутся и первым же самолётом - домой...
Видимо, в какой-то момент я вырубился, потому что очнулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я открыл глаза и увидел перед собой молодого обер-лейтенанта в форме военной полиции. Я сразу поставил его на место. "Руки, - сказал я, - перед тобой старший офицер СС, руки убери". Он отступил на шаг и попросил предъявить документы. За ним маячили двое солдат, и я понял, что это начальник патруля. Он долго раглядывал моё удостоверение, а потом, оглядев столик с пустыми бутылками, спросил, что я здесь делаю. Мне понравилось, как вежливо он это сделал. Но я не только не знал, что здесь делаю, я даже не помнил, как сюда попал. Я знал, что выполняю важное задание в тылу врага, но что это за задание и почему эти люди вокруг были моими врагами, вспомнить не мог, зато у меня было смутное ощущение чего-то хорошего, случившегося со мной. И ещё я почувствовал, каким мёртвым я был все эти годы.
Но надо было что-то отвечать, он ждал, и я выложил ему историю про разрушенный дом, про жену, сгоревшую в нём вместе с тремя дочерями после авианалёта союзников, про то, как я стоял у дымящихся развалин, под которыми были мои девочки, мои мёртвые дочери, младшей было всего четыре - я увидел их как живых и не смог сдержать слёз.
Кажется, он мне поверил, потому что вернул удостоверение, отдал честь и сказал: "Извините, господин штурмбаннфюрер". И знаком приказал своим солдатам уходить.
Я выкурил последнюю сигарету, выпил на посошок, расплатился, попрощался с барменом и вышел...
Когда я вернусь домой, война, наверное, уже кончится. В городе вовсю уже будет цвести весна. Очень хотелось бы прогуляться по знакомым улицам, зайти в Управление, встретиться с боевыми друзьями, а потом выйти к реке и долго стоять на набережной, курить, смотреть на воду и на облака, на мосты, на высокие стройные башни со звёздами на шпилях. Вечером встретить жену с работы, не спеша пройтись с ней под руку по проспекту, перекусить в каком-нибудь тихом месте, поехать в универмаг, купить себе что-нибудь к лету. А в выходные махнуть в деревню, к своим, обнять мать, покурить на завалинке с отцом, постоять под яблоней, которую мы вместе посадили, когда я был еще мальчишкой, а вечером выйти в сад, долго смотреть на закат, слушать пение соловья и крик кукушки, не знаю, водятся ли они ещё в наших местах.